Отрывок из книги
Герой хроники сей разрозненной и скудоумной, составленной мной в тихий слухом, но не током свершений земных зимний час роков Божиих 1594–1595, превелебный Кирилл Терлецкий, луцкий значный епископ и сотворитель небывалого дела соединения и уврачевания церковного раскола XI столетия единым росчерком гусиного пера и приложения луцкой печати, не просто так воплотился здесь, на просторах волынской земли. Рассуждая отвлеченно и зная то, что произошло после и происходит по сию пору на землях окраинных Речи Посполитой, то бишь на землях русских, козацких или же православных, что по смыслу едино, можно с великой долей вероятности сегодня, с высоты року Божьего 1635-го, заключить, что велебный Кирилл бысть в некоем роде оружием Божиим на нас, бичом Господа нашего, или наказанием народу нашему за грехи немилосердия и непокорства, за несоблюдение заповедей Божиих, за те груды неправды, что чинил наш целокупный народ не токмо соседним народам, как то ляхам, литве, уграм, волохам, немцам и московитам, но прежде всего друг другу. Не мне здесь повествовать о внутренних наших бедах великих – о том и так все мы знаем. По сей причине я не дерзну рассуждать в хронике дел и насущных забот времени нашего в сократовых отвлеченных понятиях и сопоставлениях. Я – токмо летописец смиренный – по случаю того, что в руце мои потрапили Судовые акты недавно прошедшего времени, – и самовидец беспристрастный по данной мне мере, – по случаю того, что рядом находился, когда происходили какие-то события, как то, к примеру, разграбление осенью 1595 года козаками Павла Наливайко Луцка, в котором я сидел под Стыровой башней до поры козацкой навалы, или дело в урочище Солоница летом 1596 года, когда польному гетману Станиславу Жолкевскому и брацлавскому старосте Ежи-Юрасю Струсю выдали запорожцы спутанного вервием Наливайко, и иже с ним Саулу, Мазепу, Панчоху и Шостака, а несколько сотен козаков под водительством полковника Кремпского прорвали окружение и спаслись подле Днепра, сплавившись на байдаках за пороги.
После того прошли долгие и долгие годы. Подоспели летописания о тех делах польских и немецких летописателей и хронистов, которые чудесным манером попали мне в руки и в которых я прочел то, чего я не видел: как казнили атаманов Саулу, Панчоху, Мазепу и Шостака, а затем и самого Павла Наливайко, – но то все уже стало былью, а жизнь продолжалась, да так продолжалась, что и вспоминать уже некогда было о том, что происходило давным-давно в Брацлаве, в Луцке, в Бресте и в Риме. Мало того, что Кирилл наш Луцкий и Ипатий Владимирский все же продвинули свое дело унии с Римом, так и в Московии в скорых днях началась руина и смута такого размаха и сокрушения, какого и видано не бывало в европейских державах, – и в московских делах самое деятельное участие приняли наши паны Речи Посполитой во главе с королем Сигизмундом III, и королевич его Владислав почти стал царем на Москве, да и без запорожцев-черкасов наших отечественных разве могли такие дела обойтись?.. Война, разор и нестроение всегда были наилучшим временем для того, чтобы набить серебром седельную сумку. Наполнились внутренние польские города знатными заложниками из Московского плененного царства, без жалости разоряемого всеми, кому было не лень вылезти из-за печки, сесть на доброго коня и отправиться на северо-восток от хутора своего. Уже и повоевали там московиты, собравшись с последними силами перед неминуемой гибелью, и выбили в конце концов наших панов из Кремля своего, и прокляли с амвонов церковных наших героев вкупе со лжеименными царевичами димитриями все, кто только мог – от умученного голодом патриарха Гермогена Московского до безвестного, но подвигом великого монаха Иринарха-затворника в ростовских пределах, и царя уже выбрали нового в 1613 году, мальчонку совсем несмышленого, но со значным отцом, будущим патриархом Филаретом Никитичем, который пробыл в заложниках в Варшаве целое десятилетие и токмо по Деулинскому замирению вернулся в Москву, а все еще панство отечественное успокоиться не могло: пять лет уж как был на Москве царь Михаил Романов сын, а в 1618 году королевич Владислав двинул войско превеликое опять на Москву: царство-то в сложных переговорах бояре, да и сам Филарет тот Никитич, ему обещали, а, видишь, обманули, лукавые…
.....
Размышляя о превелебном Кирилле в его толиких страданиях, я представляю в мыслях своих и вызываю на погляд света сегодняшнего те скорбные, а не радостные, как должно, для епископа пасхальные дни 1591 года, когда он, удрученный жаждой и голодом, столь остро ощущаемыми его изнеженным телом, сидел в холодной, пустой и гулкой замковой церкви соборной, и вокруг, невидимый и не спящий в пасхальной ночи, лежал его Луцк, епископская столица Волыни: доносился до слуха его густой и раскатистый благовест праздничных колоколов, сквозь приотворенное в темень окно веяли сырые, живительные и ни с чем не сравнимые запахи очередной нарождающейся весны, осененной благодатию великого Празднества…
О, благословенная, милая моя Русь-Украина!..
.....
