Отрывок из книги
Холод в Хейвен-Роке был иным. Он не просто кусал кожу, как в Бостоне; он проникал глубже, в кости, в душу, словно сам воздух был пропитан ледяной, соленой тоской Атлантики. Эллис Бреннан стояла на гранитных ступенях Собора Святого Игнатия, дубленка плотно застегнута, воротник поднят против ноябрьского ветра, рвущегося с залива Пенобскот. Ветер свистел в узких улочках городка, гоняя потемневшие от влаги листья кленов и вороша крыши домов, выкрашенных в унылые, выгоревшие оттенки – серый, голубой, грязно-бежевый. Воздух пах рыбой, водорослями и… чем-то еще. Гнильцой? Застоем? Грустью, как сказала Лиза в тот первый, роковой день. «Пахнет рыбой и грустью, мам».
Год. Целый год прошел с тех пор, как этот готический исполин из темного гранита, устремивший острые шпили в хмурое небо Мэна, как каменные пальцы, сжимающие облака, забрал у нее дочь. Эллис сжала руки в карманах. Время не залечило. Оно лишь наложило тонкую, хрупкую пленку рутины поверх зияющей раны. Пленку, которую малейшее воспоминание – запах воска, скрип дерева, вид резного балкона – рвало безжалостно, выпуская наружу гной вины и отчаяния. Вины за то, что не удержала, не предвидела, не крикнула громче. За то, что привела Лизу сюда.
.....
Эллис обернулась, окидывая взглядом свою новую келью. Ее чемоданы стояли у стены, жалкие символы старой жизни, которую она пыталась оставить позади. Бегство от воспоминаний? Нет. Это был побег к эпицентру взрыва. Она приехала сюда, чтобы быть ближе к последнему месту, где Лиза была жива. Где она улыбалась. Где она сказала: «Мама, смотри!»
Глупая, мазохистская идея. Но другой у нее не было. Работа в хосписе после смерти Лизы стала невозможной. Каждый умирающий пациент был напоминанием. Каждый тихий стон – эхом ее собственного крика отчаяния. Друзья… друзья разбежались, не зная, как с ней общаться, как лечить ее незаживающую рану. Муж… бывший муж, Марк, растворился в новом браке и новой жизни где-то в Калифорнии еще до трагедии. Он прислал денег на похороны. И открытку. «Соболезную. Марк». Все.
.....
