Читать книгу Не повторяй моих ошибок. История Ракель Суарес - - Страница 1

Глава первая.

Париж, 1939

Город просыпался медленно, как человек, не желающий расставаться с последними обрывками сна. Улицы были ещё влажные от ночи, но первые лучи солнца уже золотили крыши, заставляя их мягко светиться. Где-то вдали скрипел трамвай, его колёса стучали по рельсам монотонным ритмом. С рынка доносился смутный гул, там уже с первыми лучами солнца торговцы раскладывали товар, перекликаясь и смеясь над шутками друг друга. Из булочной на углу улицы Риволи плыл тёплый запах свежего хлеба, такой плотный, что его можно было потрогать.

Ракель вышла из родительского дома, перекинув через плечо кожаную папку с бумагами. Внутри лежали чистые листы, карандаши и краски. Сегодня у неё были очередные занятия в подготовительном классе при академии. Она шла не торопясь, иногда останавливаясь и поднимая голову к солнцу, щурила глаза и глубоко вдыхала воздух, наполненный утренними обещаниями. Её шаг ещё больше замедлился у небольшого прилавка, где из плетёных корзин выглядывали румяные бриоши, манящие своим теплом. Хоть завтрак и был самым важным приёмом пищи в их семье, она всякий раз ловила себя на мысли, что уличные сладости, привлекают её больше, чем домашняя стряпня. Эта навязанная ей традиция глубоко въелась в их распорядок дня ещё с 1925 года, когда они покинули Испанию всей семьей и переехали в Париж. Причиной отъезда стали политические преследования. Отец, журналист, потерял работу после того, как открыто выступил против цензуры в прессе. В тот день её мать Селия Суарес сильно напугалась, когда на стене их дома появилась угрожающая надпись. Тогда семья поняла, что оставаться в Мадриде больше нельзя.

Первые годы в Париже дались им нелегко. Чужой язык и обычаи, постоянная нехватка денег. Отец целыми днями обивал пороги издательств, пытаясь найти работу. Мать, прежде никогда не знавшая забот, теперь экономила на всём. По ночам, когда она думала, что дочь спит, Ракель слышала её тихие рыдания. Именно тогда отец установил незыблемое правило, что завтрак всей семьёй, несмотря ни на что. В восемь утра они неизменно собирались за столом в их маленькой съёмной квартирке, ели жареный хлеб и яблочное варенье, которое мать научилась варить из дешёвых парижских фруктов и пили кофе с молоком, позволяя себе эту маленькую роскошь даже в самые трудные времена. Каждое их утро сопровождалось простыми разговорами о новых картинах в Люксембургском саду или о соседке-француженке, которая никак не могла правильно произнести их фамилию. Никто не говорил о Мадриде, потому что строго настрого было запрещено вспоминать, то что они пережили. Эти мгновения стали их островком спокойствия в бурлящем мире. Сейчас же их жизнь стала легче. Отец сотрудничал с несколькими газетами, мать давала уроки испанского и иногда рисовала для журналов. Но утренняя семейная трапеза осталась неизменной.

Даже не смотря на всё-таки Ракель остановилась возле прилавка, не устояв перед удовольствием, порадовать себя одной булочкой, проявив чуточку бунтарства. Продавщица с добрыми морщинками вокруг глаз и мукой на переднике, видя желание девушки полакомиться сдобами, предложила ей самую румяную.

– С корицей, мадемуазель?– спросила она.

Губы Ракель сами собой растянулись в улыбке. Она молча подняла подбородок в знак согласия, глаза её блеснули, а руки уже тянулись к тёплой выпечке. Бриошь оказалась невесомой, но аромат от неё шёл такой насыщенный и казалось, что держишь в руках весь Париж. Первый кусочек расплылся во рту сладким облаком, а корица заиграла на языке терпкими нотками. Она зажмурилась на мгновение, позволяя этому простому удовольствию наполнить её целиком. Затем, облизнув губы, продолжила путь, доедая бриошь на ходу и вытирая липкие пальцы о край юбки. Город вокруг шумел своей обычной музыкой, но сейчас все звуки были для неё частью одного большого праздника. Даже мысль о строгом преподавателе с его вечными придирками к чистоте линий не могла омрачить этого утра. Потому что пока где-то в Париже пекут такие бриоши – мир остаётся удивительным местом маленьких радостей.

Здание академии возвышалось перед ней, массивное и величественное, с высокими окнами, потемневшими от времени. Широкая лестница, ступени которой были вытерты тысячами ног, вела к массивным дубовым дверям. Ракель на мгновение задержалась, наблюдая, как солнечные блики играют на старинной каменной кладке, затем решительно вошла внутрь. Там витал знакомый аромат смеси древесной пыли и масляных красок, многим он не нравился, но для Ракель он был особенным. Из главного холла доносился гул голосов студентов, собравшихся перед началом занятий. Где-то из толпы высокий парень с вечно взъерошенными волосами, энергично махал ей рукой. Все звали его Жаком, но настоящее его полное имя не мог выговорить даже самый коренной парижанин.

– Ракель! Иди сюда!

– Ты, как всегда, опаздываешь, – подмигнул Жак, – снова долго собиралась или просто проспала?

–И то, и другое,– рассмеялась она.

Рядом с ним стоял задумчивый Анри, сосредоточенно очищавший засохшую краску из-под ногтей, после ночной работы. Эти двое были её ближайшими друзьями. Если не считать Луизу, единственную девушку, с которой у неё сложились по-настоящему тёплые отношения. Так как большинство девушек в академии перешёптывались за её спиной, называя "испанской выскочкой", или просто игнорировали. Но с парнями было проще – они спорили об искусстве, смеялись над шутками, не ожидая от неё соблюдения каких-то особых приличий.

–Пойдём,– сказала Луиза, —старик Леруа сегодня в особенно плохом настроении.

Аудитория была уже наполнены другими студентами, когда они показались в дверях. Преподаватель, месье Леруа, мужчина с седыми усами и вечной складкой недовольства между бровей, расхаживал между рядами и заметив именно Ракель, он тяжело вздохнул и остановился.

– Ну наконец то, мадемуазель Суарес. Продемонстрируйте нам, что вы там нарисовали вчера.

Ракель поспешила к своему месту, за ней потянулись Жак, Луиза и Анри. Они быстро расселись по стульям и достали не завершенные на вчерашнем занятии работы. Месье Леруа неторопливыми шагами сразу направился к Ракель, игнорируя просьбы других студентов о помощи. Его тень легла на её мольберт, заставив девушку на мгновение замереть. Он молча стоял за спиной, наблюдая, как её рука выводит на бумаге линии. Наконец сделав шаг ближе, он наклонился и мягко обхватил её руку.

–Вот так, мадемуазель,– произнёс он, изменяя направление движения. —угол должен быть острым, как мысль, а не размытым, как сон. Ваши линии полны жизни, но им не хватает дисциплины.

Но даже под его пристальным надзором её рисунок сохранял собственный стиль, не поддающийся контролю. Там, где другие ученики выводили аккуратные, почти механические штрихи, линии Ракель танцевали, наполненные энергией.

– Опять своеволие,– пробормотал Леруа, чуть отойдя от неё и резко обернувшись.

За соседним мольбертом Жак скорчил гримасу, пародируя преподавателя, за что тут же получил линейкой по пальцам. К концу занятия в голове Ракель уже роились новые идеи. Она мечтала о Лувре, о тех залах, где великие мастера прошлого делились своими секретами сквозь века.

– Идем сегодня? – спросил Анри, упаковывая кисти.

– Обязательно,– ответила она, уже представляя, как стоит перед "Плотом Медузы", погружаясь в запечатлённое событие

Проходя мимо, и услышав их разговор, Леруа бросил им через плечо:

– Только не увлекайтесь романтиками, мадемуазель. Вам бы классиков поизучать.

Но она лишь улыбнулась в ответ. Классики могли и подождать. Сегодня её душа жаждала буйства красок и необузданной страсти.

Вечерний Париж сопровождал её тёплым ветерком, играя в волосах, пока она почти бежала по знакомым улицам к дому. Сердце стучало в такт шагам, переполненное впечатлениями от Лувра, которые так и рвались наружу. Дверь в квартиру она распахнула с привычной резвостью, и сразу же в прихожей услышала голоса родителей, которые сидели на кухне, заканчивая ужин.

– Мама! Папа!– Ракель сбросила папку на диван и ворвалась в кухню, глаза её горели. – Вы не представляете, что я сегодня видела!

Отец, с ухмылкой отложив газету, поднял на неё взгляд.

– Давай угадаю. Опять «Плот Медузы»?– Он притворно вздохнул, но на лице уже заиграла улыбка. – Дочь моя, ты ходишь в Лувр, как другие в церковь. Может, в следующий раз сменишь святого?

– Альфонсо!– мать шлёпнула его по плечу салфеткой, но тоже не смогла сдержать смех.

– Ну и пусть!– Ракель разгорячённо устроилась за столом, схватив кусок хлеба с тарелки отца. – Это же не просто картина! Ты смотришь на неё и чувствуешь, как люди на этом плоту борются, страдают, но надеются на спасение! Каждый мазок – это крик, папа!

– Вот и хорошо, что вдохновляет. Но не забывай, что искусство – это не только буря. Иногда тишина говорит громче.

– Знаю, знаю,– она закатила глаза, но тут же оживилась. – Но сегодня я ещё видела новые эскизы в зале Делакруа! Мама, там один набросок…

Она говорила без остановки, жестикулируя, забывая даже доесть хлеб. Мать слушала, подперев щёку рукой, а отец не мог удержаться от того, чтобы не вставить какую-нибудь шуточку. И когда Ракель наконец перевела дух, мать нежно провела рукой по её волосам.

– Завтра расскажешь ещё, а сейчас ужинай. Или ты настолько вдохновлена, что забыла, что такое голод?

– Художник должен быть голодным. – снова не удержался отец.

Для неё этот вечер казался таким же, как и все предыдущие, но судьба распорядилась иначе. Сегодня её жизнь заканчивала тот этап, когда всё кажется простым и понятным. Ведь завтра после того, как всегда по субботам, она сбежит на площадь перед белоснежным Сакре-Кёр, произойдёт событие, которое она не могла и предполагать.

Монмартр – это место, где художники, словно птицы на проводах, выстраивались в ряд, предлагая прохожим кусочки своей души на бумаге. В районе десяти утра она уже стояла там на своём привычном месте, под раскидистым деревом и видом на Париж и раскладывала свой потёртый мольберт. Доставала уголь и пастель, и ждала, недолго, первые зрители появлялись уже через несколько минут.

– Мадемуазель, нарисуйте меня!– просила молодая англичанка в соломенной шляпке.

– Сколько стоит портрет?– интересовался пожилой господин с тростью.

Ракель называла скромную сумму и начинала работать. Она не старалась угодить, по её мнению, рисунок должен быть отражением души клиента, а руки художника зеркалом. Ведь мы не обижаемся на то, что видим в нём, просто принимаем всё так, как оно есть. Но каждая её работа восхищала, многие прознав о её таланте, специально приезжали и образовывали очередь, чтобы посмотреть на себя глазами человека, для которого портрет это не просто рисунок на бумаге.

Хоакин Кортес не был похож на обычных посетителей Монмартра. В то время как другие приходили сюда тратить деньги, он искал возможность заработать. Его аккуратно заштопанный пиджак и стоптанные ботинки выдавали человека, для которого каждый франк имел значение. Но что-то заставило его остановиться именно перед её мольбертом. Возможно, то, что только вокруг неё была толпа людей, которые то и дела говорили о том, как она грациозно прорисовывает черты лица.

– Мадемуазель…– начал он, и в этом одном слове уже звучала вся мелодия родного языка. – Сколько стоит портрет?

Ракель подняла глаза. Его голос, окрашенный тёплыми испанскими интонациями, заставил её сердце сжаться от ностальгии.

– Для соотечественника есть особый тариф,– улыбнулась она, неожиданно перейдя на испанский язык. – Бесплатно, если позволите.

Хоакин удивился, услышав знакомую речь. Его смущение сменилось осторожной радостью.

– Вы… из Испании? – спросил он с немного кастильскими нотками, которые Ракель так редко слышала в Париже.

– Из Мадрида. А вы?

– Барселона,– ответил он.

В этот момент между ними пробежала искра понимания. Они были двумя кораблями из одного флота, занесёнными бурей в чужие воды. Ракель почувствовала странное волнение, как только начала рисовать. Его лицо было не из тех, что легко поддаются карандашу, в нём было слишком много противоречий. Резкие черты, но мягкий взгляд. Упрямый подбородок, но уязвимость в уголках губ. Она ловила каждую деталь, словно пытаясь разгадать чужую тайну, в которую не была посвящена.

– Не двигайтесь,– пробормотала она, когда он в очередной раз нервно поправил воротник.

– Простите,– он замер, но уже через секунду его пальцы снова забеспокоились, теребя рукав.

– Сеньор Кортес,– Ракель притворно строго нахмурилась, – если вы не перестанете дёргаться, я возьму верёвку и привяжу вас к фонарному столбу. Вам же потом неудобно будет перед парижанами объяснять, почему испанец висит на Монмартре, как новогодний окорок.

Хоакин фыркнул, неожиданно для самого себя. И она поймала его настоящего. Именно таким она и закончила портрет, с едва заметной улыбкой, которая смягчала всю его строгость. Когда он увидел рисунок, его брови поползли вверх.

– Это…

– Правдиво,– перебила Ракель. – Вы же не думали, что я нарисую вас хмурым монахом?

Он рассмеялся, и этот смех был таким звонким, что прохожие обернулись. Вдруг оказалось, что в этом серьёзном человеке прячется мальчишка, который просто слишком долго притворялся взрослым.

– Значит, мне всё-таки удалось вас развеселить,– торжествующе сказала она.

– Нет, я хотел сказать, что это ужасно,– покачал головой Хоакин. – вам ещё учиться и учиться.

– Мне важно мнение клиента, поэтому если вам не нравится в следующий раз я нарисую вас в карикатуре. – ответила она, зажав кусочек угля между руками, в жест похожий на просьбу.

– В таком случае, мадемуазель, – Хоакин сделал театральный поклон, подражая парижским щёголям, —я клянусь, что больше ни за что в жизни не обращусь к вам за портретом.

Ракель склонила голову набок, и её глаза блеснули.

– О, сеньор Кортес, я в этом очень сильно сомневаюсь.

Он повернулся, чтобы уйти, но она не удержалась и крикнула ему вслед:

– Увидимся в следующую субботу! На этом же месте!

Хоакин остановился, не оборачиваясь, лишь поднял руку к груди и перекрестился. Ракель наблюдала, как его фигура растворяется в толпе. Она не сомневалась в том, что он вернётся. Может, не в следующую субботу, может, не через месяц, но они ещё обязательно увидятся. И она была абсолютна права.

Следующее субботнее утро выдалось особенно солнечным, когда, привычно перекинув через плечо папку с материалами, она подходила к своему обычному месту под раскидистым каштаном. Под ним, обхватив колени руками, уже сидел Хоакин. Он заметил её раньше, чем она успела опомниться.

– Вы опоздали на двадцать семь минут, мадемуазель,– произнёс он с невозмутимым видом, поднимаясь и отряхивая брюки. – Я уже начал думать, что испанки в вас больше, нежели француженки

– А вы…– она сделала паузу, собираясь с мыслями, – вы вообще-то клялись, что больше никогда…

– Я клялся не заказывать у вас портретов,– перебил он, доставая из кармана два яблока и протягивая одно ей. —Но ничего не говорил о том, что не приду посмотреть, как вы рисуете других.

Ракель прикусила губу, чтобы скрыть улыбку. Затем взяла яблоко, надкусила его медленно, оно оказалось очень сочным и сладким.

– Ну что ж,– она разложила мольберт с преувеличенно деловым видом, – раз уж вы здесь, можете быть полезны, например разгоняйте зевак и собирайте деньги.

– То есть я теперь ваш подмастерье?– он скрестил руки на груди.

– Ассистент,– поправила она. – Или предпочитаете "человек-вешалка"?

Хоакин резко выдохнул и тут же взял под козырек:

– A sus órdenes, capitana!

Когда первые клиенты начали подходить, Ракель ловила себя на том, что рисует и одновременно краем глаза наблюдает за его реакцией. А он стоял буквально в шаге от неё, то ли действительно охраняя её покой, то ли просто не решаясь уйти. Этот юноша отличался от всех тех, кого она называла просто другом. Он был не таким, как эти парижские художники, что рассуждали о высоком, но не замечали, как их собственные ботинки прохудились. Не таким, как галантные кавалеры, сыпавшие комплиментами, но тут же забывавшие её имя. В нём не было ни показной бравады, ни нарочитой грусти. Он был слишком простым.

Когда солнце начало клониться к закату, а тени от каштана вытянулись, Ракель сложила последний портрет в папку. Сегодня клиентов было немного, сказывалась июньская жара, которая заставляла туристов искать спасения в тенистых кафе. Она уже собралась убирать мольберт, как вдруг осознала, что Хоакин куда-то исчез.

– Ну конечно,– подумала она с лёгкой обидой, – пообещал помогать, а сам сбежал при первой возможности.

Но в этот момент за её спиной раздался лёгкий шорох.

– Голодная?

Она резко обернулась. Хоакин стоял с бумажным пакетом в руках, на котором уже проступали жирные пятна. Его рубашка была слегка мокрой у ворота – видимо, он бежал.

– Где вы...

– Я же ваш ассистент, моя задача создавать для вас комфорт, чтобы не отвлекались от искусства,– перебил он, разворачивая пакет.

Внутри оказались два тёплых круассана с ветчиной, маленькая бутылка сидра и одно жалкое пирожное, явно купленное по остаточному принципу.

– Это…– Ракель широко раскрыла глаза.

– Не благодарите,– Хоакин смущённо крякнул, – просто проходил мимо булочной, а там… ну вы понимаете.

По потёртым манжетам его рубашки, по тому, как он избегал её взгляда, разворачивая еду. Она понимала, что эти круассаны стоили ему если не последних, то предпоследних денег и она была в этом точно уверена.

– Вы же знаете, что художники должны быть голодными,– сказала она, принимая круассан.

– А ассистенты должны быть сытыми,– парировал он, откусывая второй. – Я думал съесть это всё вот там за углом, но боюсь моя совесть мне бы не простила такого поступка.

Они ели молча, сидя на бордюре. Сидр оказался тёплым, но сладким. Пирожное Хоакин настойчиво отдал ей, со словами "чтобы не пропадало".

– Знаете,– Ракель облизала пальцы от крема, —для человека, который никогда не закажет у меня портрет, вы ведёте себя очень подозрительно.

– Это профессиональная деформация. Я же теперь ваш ассистент.

– Ага, – она кивнула с преувеличенной серьёзностью, – и какой будет следующий шаг? Вы начнёте критиковать мои штрихи?

– Боюсь, мадемуазель, вы сами напросились. В следующий раз я принесу карандаши и буду указывать на каждую кривую линию.

–Если я услышу от вас, что-то кроме похвалы и восторга, обещаю я всё-таки привяжу вас к столбу,– сказала она, собирая вещи.

С тех пор они всё чаще гуляли после занятий. Хоакин оставался сдержанным, почти застенчивым. Всегда приносил ей горячий шоколад в бумажном стаканчике, аккуратно обёрнутом салфеткой, чтобы она не обожгла пальцы. Молча подхватывал тяжёлую папку с эскизами, когда её плечо от напряжения начинало ныть. Говорил мало, но когда она уставала и начинала зевать, всегда находил скамейку в тени или тихий дворик, где можно было передохнуть. Он держал дистанцию, не от нежелания быть ближе, а скорее, от осторожности. Ракель это чувствовала, поэтому каждый раз, когда Хоакин невольно отступал на шаг, она тут же легко сокращала расстояние, делая вид, что так и должно быть.

Однажды они сидели на набережной Сены, свесив ноги над тёмной водой, в которой отражались огни фонарей. Хоакин только что закончил что-то рассказывать, но Ракель даже не запомнила, что конкретно, потому что всё её внимание было приковано к его губам, к тени улыбки, которая то появлялась, то исчезала. Внезапно он замолчал, почувствовав на себе тяжесть её взгляда. Повернулся и она увидела в его глазах вопрос, который сам он не решался задать. Ракель не стала ждать. Она схватила его за воротник пиджака и резко потянула к себе. Их губы столкнулись с силой, которую она явно не рассчитала. Хоакин ахнул от неожиданности, его руки инстинктивно взметнулись вверх, застыв в воздухе, словно он не знал, имеет ли право прикоснуться.

– Чёрт,– выдохнула она, отстраняясь всего на дюйм, хотя её руки всё ещё удерживали его. – Я так давно хотела это сделать.

– Это было неожиданно,– пробормотал он, и в его голосе смешались растерянность и восторг.

Ракель не дала ему договорить. На этот раз она прильнула к нему мягче, но страстнее. И он ответил ей, опустив на её талию руки, пальцами он чуть сжал ткань платья. Они целовались так, словно пытались наверстать все те поцелуи, которые не решались украсть раньше. А где-то внизу Сена несла их отражение, в две слившиеся фигуры на фоне вечернего Парижа. Вокруг них мир перестал существовать, остались только тепло губ, стук сердца и шёпот дыхания, смешавшегося в едином ритме. Каждый вечер, едва закрывалась обувная лавка, где Хоакин подрабатывал, чистя обувь после ремонта и учась этому мастерству. Он срывался с места, едва успевая смахнуть с рук следы гуталина и бежал по узким парижским улочкам, перепрыгивая через лужи и путаясь в развязавшихся шнурках, пока не выныривал на набережную, где его уже ждала Ракель.

–Опять опоздал на… – сверялась она с часами, —на двенадцать минут!

– Но я прибежал быстрее вчерашнего,– запыхавшись, оправдывался он, доставая измятый цветок.

Игра в упреки длилась недолго. Уже через мгновение она смеялась, втыкая сирень за ухо, а он, краснея, поправлял её волосы, делая вид, что просто помогает избавиться от соринки. Они находили уютное местечко в дешёвом кафе у моста, где официант знал их в лицо и никогда не торопил освободить столик. Заказывали один багет на двоих, две чашки кофе и порцию мармелада на десерт. Хоакин разламывал хлеб пополам, стараясь отдать Ракель большую часть, но она тут же откусывала кусочек и возвращала ему.

– Я же вижу, что ты голоден,– говорила она, когда он пытался протестовать.

– А художник должен быть голодным,– отвечал он, вспоминая её же слова.

Затем сидя на лавочке в ближайшем парке, придумывали целые биографии прохожим. Важный господин с тростью был не просто поэтом – он писал сонеты некой Изабелле, своей умершей жене, и теперь каждый вечер приходил на мост, чтобы читать их реке. Дама в синей шляпке оказывалась не просто шпионкой – она следила за русским графом, который хранил в кармане секретные чертежи.

– Смотри, – шептала Ракель, хватая Хоакина за рукав, – вон тот мальчишка с газетами. Наверняка он…

– Принц в изгнании, – подхватывал он, – и эти газеты его зашифрованные послания сторонникам.

– Точно! А мороженщик – его верный слуга, который…

– Который прячет в вафельных стаканчиках бриллианты короны!

Поздними вечерами, когда пора было расходиться, они находили миллион причин задержаться ещё на минуту. То луна была слишком красивой, то внезапно начинался важный разговор о форме облаков. А когда причины заканчивались, они просто стояли, прижавшись лбами, и молчали.

– Завтра?– спрашивал он, целуя её руки.

–Завтра, – кивала она, чувствуя, как под его губами дрожат кончики пальцев.

И так – день за днём, вечер за вечером, поцелуй за поцелуем – их история вплеталась в улицы Парижа, становясь его неотъемлемой частью. Город хранил их тайну, а они, в свою очередь, щедро одаривали его своей страстью и любовью.

Дома Ракель научилась ловко скрывать следы своих встреч, но родители всё равно начали замечать изменения в ней. Мать ловила дочь на том, что та слишком часто поглядывала в окно, а отец на внезапных испанских песнях, которые Ракель напевала себе под нос, склонившись над холстом. В один из вечеров, когда она вернулась с прогулки с особенно сияющими глазами, они усадили её за стол и спросили прямо:

– Так кто же он, этот твой молодой человек?

И Ракель рассказала им красивую историю о том, что он француз, студент, старше на два курса, из хорошей буржуазной семьи. Что он мечтает стать архитектором, что у него добрые глаза и мягкие руки. Всё это звучало так правдоподобно, что даже она сама почти поверила в этот образ. Но правда была другой. Хоакин Кортес не был тем, кем она его представила родителям. Не студентом, не сыном буржуазной семьи. Он был одним из тех, кто прошёл через ад испанской войны. Однажды, в редкий момент откровенности, он рассказал ей об этом.

– Мы держались до последнего в Барселоне,– говорил он, непроизвольно сжимая кулаки. – Когда стало ясно, что город падёт, нам пришлось выбирать либо смерть, либо бегство.

Он перешёл Пиренеи зимой 39-го, с пустыми карманами и поддельными документами. В Париже его ждала не учеба в Сорбонне, а двенадцатичасовые смены в обувной мастерской. Ракель знала, что, если родители узнают правду, всё кончится. Отец, переживший свою революцию, не поймет, а мать, боявшаяся за дочь, испугается. Поэтому она продолжала врать, до тех, пор пока отец случайно не увидел их сидящими вместе у окна их любимого кафе, где обычно сложно было встретить знакомых.

Дома было непривычно тихо. Ракель, сразу зайдя с порога, прокричала, что Луи, так она его называла при родителях, передаёт им привет. Но ответа не последовало, и она поспешила в гостиную. Там стояла тяжёлая тишина, нарушаемая только тиканьем старинных часов. Отец сидел в кресле, зарывшись в газету, но она видела, что он её не читал, а лишь притворялся.

– Папа…– начала она.

– Ты знаешь, что я видел тебя сегодня? С этим… молодым человеком.– перебил её, а затем намеренно сделал паузу перед последними словами. – Он испанец, да?

– Да, испанец.

– Беженец? – снова спросил отец, наконец отложив газету. – Республиканец?– следом последовал ещё вопрос с более резким тоном.

Она молча кивнула, не отводя от него взгляда. Затем он встал, его тень легла на стену, огромная и тревожная.

– Ты понимаешь, что у него нет будущего? Ни кола ни двора, никаких перспектив. Одни только проблемы!

– У него нет прошлого, папа!– вырвалось у Ракель. – Он оставил его там, в Испании. Это совсем не то же самое.

Мать, до этого молча сидевшая в углу, осторожно вмешалась:

–Дорогая, подумай. Он ведь изгнанник. Ни гроша за душой, ни положения в обществе… Тем более тебе опасно быть рядом с ним. В любой момент его могут найти, и что тогда…?– она не смогла продолжить, представив страшный сюжет, как их обоих хватают и увозят.

– Зато у него есть честь!– ответила Ракель делая несколько шагов к ней на встречу. – Он стоял до последнего, защищая то, во что верил! А когда всё рухнуло, он нашёл в себе силы начать заново. Разве это не важнее всех ваших денег и положений?

– Война кончилась,– проговорил отец. – Пора перестать играть в героев и думать о реальной жизни.

– Он и думает!– воскликнула Ракель. – Он вкалывает по двенадцать часов в день в этой душной лавке! Учит французский по ночам! Разве это не доказательство?

– И что же,– отец медленно обернулся, – что он может предложить моей дочери? Чем он сможет тебя обеспечить?

– Собой, – тихо, но чётко ответила Ракель. – Только собой, но для меня это важнее всего.

Наступила тягостная пауза. Отец перевёл взгляд на мать, и в его глазах мелькнуло то, что когда-то давно в них ещё присутствовало, тот отголосок собственной молодости.

Мать первой нарушила молчание:

– Ты действительно уверена в своём выборе, доченька?

– Абсолютно,– без тени сомнения ответила Ракель.

Отец тяжко вздохнул, потирая переносицу, словно пытаясь стереть нахлынувшую головную боль.

– Хорошо... – наконец произнёс он. – Приведи его в воскресенье на семейный обед. Я хочу посмотреть в глаза этому… твоему рыцарю без страха и упрёка.

Она уже хотела броситься обнимать его, но что-то в его тоне остановило её. Это было не благословение их отношениям. Ракель понимала, что Хоакину придётся не легко на этом ужине, и возможно он даже откажется, побоявшись не оправдать ожидания. И желая оставить всё как есть, она не привела его не в тот день, не в последующие. Каждое воскресное утро начиналось с одного и того же ритуала подготовки ко встрече, а затем, в последний момент, находила причину отменить её.

– Он не сможет прийти,– говорила она родителям, разливая суп по тарелкам. – В мастерской срочный заказ от важного клиента.

Или:

– Он плохо себя чувствует, не хотел бы никого заразить.

Родители переглядывались, но не задавали лишних вопросов. Отец понимал цену личного выбора, а мать, всегда чуткая к настроению дочери, видела в её глазах ту тревожную решимость, с которой когда-то сама отстаивала своё право на любовь. Они дали ей время, чтобы собраться с мыслями и принять решение – познакомить их с тем, кто занял такое важное место в её жизни, или оставить его в тени, сохранив этот союз только для двоих. А Ракель, возвращаясь вечером с их тайных встреч, каждый раз давала себе слово: "В следующее воскресенье". Но когда наступало утро, страх перед осуждением в глазах отца оказывался сильнее.

И так неделя за неделей, воскресенье за воскресеньем, Хоакин оставался призраком в их доме, который существовал только в редких упоминаниях, но так и не был представлен.

Последний день лета застал их в Булонском лесу. Солнце играло бликами на воде, когда их лодка медленно плыла по зеркальной глади озера. Ракель, раскинув руки, ловила баланс, смеясь каждый раз, когда лёгкое покачивание заставляло хвататься за борт. Её соломенная шляпа съехала набок, освобождая пряди волос, которые ветер развевал, как вымпелы. Хоакин грёб медленно, наслаждаясь моментом. Его взгляд, обычно такой сосредоточенный, сейчас был мягким, наполненным нежностью. Но в глубине глаз таилась тень – он знал то, чего ещё не осознавала Ракель. Мир, в котором они существовали эти счастливые месяцы, уже трещал по швам.

– Ты сегодня какой-то задумчивый,– заметила она, ловко подхватывая упавший в воду листок, кружившийся на поверхности, как маленький кораблик.

– Просто думаю, как быстро летит время.– ответил он, заставив себя улыбнуться.

Их лодка медленно подплыла к деревянному причалу. Хоакин первым выскочил на скрипучие доски, затем развернулся и протянул Ракель руку. Когда она ступила на берег, он вдруг неожиданно схватил её за талию и чуть прижал к себе, накрывая своим телом. Она немного испугалась, подняла глаза и увидела, как он смотрит куда-то поверх её головы, в сторону города. Его лицо было напряжено, словно он различал вдалеке то, чего не могла видеть она.

– Что-то не так? – спросила она.

– Ничего. Просто показалось.– ответил он, немного ослабевая хватку, но продолжая укрывать её, но затем заставил себя вернуться в действительность и отпустил.

Они пошли по аллее, но теперь между ними висело неловкое молчание. Хоакин то и дело поднимал голову в небо, вглядываясь в облака. Конечно, Ракель замечала его странное поведение, но списывала это на тревожность, в последнее время все вокруг обсуждали напряжение в Европе. Вот, например вчера, в академии Анри рассказывал Жаку, что читал в утренней газете, о том, что на окраине Парижа были замечены три военных самолёта незнакомого силуэта, и что германские войска стягиваются на границе с Польшей. Но для неё это было всё далеко и не серьезно, она жила теми мгновениями пока Хоакин был с неё рядом.

1 сентября 1939 года

Тот день в академии начался как обычно. Ракель стояла у мольберта, дорисовывая этюд, когда в коридоре раздались громкие голоса. Сначала она не придала этому значения, потому что студенты часто спорили об искусстве, иногда слишком эмоционально. Но потом крики стали громче, и в дверь аудитории ворвался запыхавшийся Жак.

– Война! – выкрикнул он, пытаясь перевести дыхание. – Германия напала на Польшу!

В классе воцарилась тишина. Преподаватель Леруа замер с поднятой рукой, кисть так и осталась в воздухе. Кто-то уронил палитру, и она с грохотом разбилась о пол. Ракель почувствовала, как холодная волна пробежала по спине. Её мысли сразу же унеслись к Хоакину. Она не понимала, чем это грозит ему. Бросив кисти, она выбежала в коридор, где уже кипели страсти. Студенты столпились у радио, из которого голос диктора объявлял о том, что германские войска перешли границу на рассвете и о том, что Польша обращается за помощью. Ракель не стала слушать дальше. Схватила свою папку и выбежала на улицу. Ей срочно нужно было найти Хоакина. Она бежала по парижским улицам, не замечая толпящихся у газетных киосков людей, не слыша тревожных разговоров. Когда она свернула на их обычную улицу, то увидела его. Хоакин стоял у входа в её дом, бледный, с газетой в руках. Его глаза встретились с её, и в них не было ничего, кроме боли и непонимания.

– Ракель... – он сделал шаг к ней.

Она бросилась к нему, не в силах держаться.

– Что теперь будет?– прошептала она, вцепившись в его рубашку.

Хоакин крепче прижал её к себе, словно это последнее мгновение и её вот-вот у него отнимут.

– Франция объявит мобилизацию, – сказал он тихо. – И тогда…

Они стояли так, посреди улицы, пока вокруг них кипел внезапно изменившийся мир. Где-то кричали газетчики, где-то ревели автомобильные гудки, а они просто держались друг за друга, зная, что их тихое счастье, возможно, уже стало историей.

– Я не хочу тебя терять,– выдохнула Ракель.

Хоакин закрыл глаза. В этот момент он выглядел старше своих лет, уставшим от войны, которая ещё не началась для Франции, но уже давно шла для него. Ракель видела, что глаза его намокли. Он сдерживал слёзы, чтобы не расстраивать её. Она потянулась к нему, начала целовать его лицо, глаза полные отчаяния и говорить, что он ничем не обязан Франции и ему не обязательно идти на войну. После этих слов Хоакин взял её за плечи и немного отдернул от себя.

– Мы всё потеряли однажды,– сказал он, глядя ей прямо в глаза. – Но я не позволю этому случиться снова.

3 сентября 1939 года

Париж уже погрузился в темноту, когда Ракель остановилась перед старым домом. Голубое платье, которое он так любил, трепетало на вечернем ветру. Она поднялась по лестнице, где каждая ступенька стонала под её шагами. Сердце стучало так сильно, что казалось, вот-вот вырвется из груди. Дверь открылась после третьего стука. Хоакин стоял в дверном проёме, и свет из комнаты падал на него косо, подчеркивая резкие тени под глазами. Его обычно аккуратно застёгнутая рубашка была распахнута настежь, обнажая впадину между ключицами. Его щёки покрывала тёмная щетина, делая его лицо чужим и одновременно бесконечно родным.

– Ракель?..– начал он, но она уже шагнула вперёд, заставив его отступить в комнату.

Её взгляд сразу упал на стул у кровати, где аккуратно висела военная форма. Тёмно-синий мундир с блестящими пуговицами и сложенные брюки с красными лампасами. На полу стояли начищенные до зеркального блеска сапоги. Эта форма казалась чужеродным элементом в его скромной комнатке, словно война уже ворвалась сюда без спроса.

– Ты уже получил…– начала она, но слова предательски потерялись.

Ракель подошла к форме, осторожно коснулась рукава. Ткань была грубой, непривычной на ощупь. Она вдруг представила, как эта ткань будет впитывать пот, пыль, а может быть… Нет, она не позволила себе додумать.

– Когда?– спросила она, сжимая в руках синюю ткань.

– Завтра на рассвете,– ответил он, не оборачиваясь. – В казармы на севере города.

– Я не хочу умирать, – сказал он, и его голос звучал так, словно он признавался в чём-то постыдном.

И прежде, чем он успел что-то ещё сказать, она поднялась на цыпочки и коснулась его губ своими. Хоакин замер, потом осторожно сделал шаг назад от неё.

– Ракель… Ты знаешь, я могу не...

– Тише, – она снова приблизилась к нему и приложила ладонь к его рту. – Именно поэтому. Именно сейчас.

Он снова попытался сопротивляться:

– Мы не должны…

– Должны, – она притянула его ближе. – Если это всё, что нам осталось, то я хочу помнить каждую секунду.

У Хоакина больше не было сил удерживать это сопротивление, и в следующее мгновение он глубоко вздохнул, словно сдался, и обнял её так крепко, что у неё перехватило дыхание. Это не было привычным объятием. Оно было больше похоже на отчаянную попытку утопающего ухватиться за последнюю соломинку. Его ладони нашли дорогу под её блузку, и прикосновения оказались обжигающе горячими. Они оказались на узкой кровати, на которой едва хватало места для двоих. В темноту куда-то исчезала одежда. Хоакин дышал неровно, так, словно преодолел длинный и мучительный путь, а губы скользили по коже не ради поцелуев, а скорее задавая немые вопросы о том, здесь ли он нужен, так ли правильно, можно ли запомнить этот миг. Ракель тянулась ему навстречу, чувствуя, как тело отвечает без слов. Его рука легла на её бедро, сначала нерешительно, затем смелее. Она обвила его плечи, вцепилась в них, оставив ногтями тонкие полумесяцы, чтобы удержать себя в этом мгновении и оставить следы её любви на его коже.

Он хотел что-то сказать, начал едва слышное «ты…», но она снова закрыла его губы своими, не позволяя словам разрушить хрупкое единство, которое возникло между ними. В полутьме комнаты, под далёкий шум парижской ночи, их тела говорили друг с другом без единого звука. Когда пришла боль, Ракель не сдержалась и вскрикнула коротко, как птица, задетая в ночи. Хоакин остановился, но она прижала его ближе, обвив ногами его поясницу и шепнула прямо в губы, чтобы он продолжал.

Позже, когда их тела наконец расслабились, он не отпускал её, прижимая к себе, а она слушала, как его сердце постепенно успокаивается под щекой, и думала о том, что даже если завтра не наступит, эту ночь уже никто не отнимет у них.