Читать книгу Жонглёры - Группа авторов - Страница 1

Святые угодники, ну и публика собралась сегодня! Здоро́во, пройдохи! То есть я хотел сказать: доброго вечера, славные господа, прелестные дамы! Ну и набилось вас – все равно что воробьев под стреху! Оно и ясно, когда за окном такая свистопляска, дождь лупит по шее, а холод пробирает до костей, приятно посидеть у огонька да пропустить стаканчик-другой, да послушать кой-чего, да порассказать…

Ну-ка, папаша, убери свои ходулины, дай мне место у очага! А ты, хозяюшка, принести-ка чего-нибудь выпить да пожевать! Да не слушай тех зубоскалов, которые болтают, будто у Жана отродясь не водилось и пол гроша! За приют и харчи я рассчитаюсь такой монетой, которую не чеканят даже при дворе короля нашего Людовика, храни Господь его душу!

Посиди со мной, красавица! Да будет тебе известно, что Жан, то бишь я, которого злая молва величает «Жан-Побрехун», а добрая – «Жан-Язык-без-костей», странствующий поэт… Кто сказал «бродяга»?! Не бродяга, глупая твоя харя, а неутомимый искатель приключений, певец Любви и Красоты! Без устали брожу я вот с этой своей лютенкой по городам и весям, слагаю прелестные кансоны и гордые сирвенты, воспеваю Добро и Правду и, стало быть, высмеиваю Злобу и Кривду. Нынче воротился я из Шампани, и весь, будто майский куст розами, усеян тамошними историями. Особенно же полюбилась мне одна, в коей речь идет о трех жонглерах, трех закадычных приятелях, которые всегда были вместе и никогда не разлучались, словно три брата: о Бертране по прозвищу Подкидыш, об Этьене, более известном как Звездочет, и о Франсуа немудреного прозвища Толстяк.

Итак, славные господа и прелестные дамы, подходите ближе да растопырьте уши, ибо колки на моей лютне уже подкручены, а струны натянуты!

Глава 1

в которой Бертран по прозвищу Подкидыш, Этьен, более известный как Звездочет, и Франсуа немудреного прозвища Толстяк шагают по дороге в Труа, и на той дороге встречают проезжающую мимо повозку

В месяце июле, в году 1250 от Рождества Христова по дороге, ведущей из Парижа в Труа, шагали трое: длинный, будто верста, и тощий, словно жердь, малый с мечтательным взглядом, крепыш с соломенной шевелюрой под истрепавшимся красным колпаком и грустного вида толстяк, тяжело вздыхавший и обливавшийся потом.

Солнце одинаково нещадно палило всех троих, одинаково ныли ноги в стоптанных башмаках, и одинаково урчали три голодных брюха. Однако три головы думали каждая по-своему.

Длинный, Этьен, прикидывал в уме, благоволят ли им звезды, и считал придорожные кусты, загадывая на чет и нечет. Выходило так, что если Сатурн сейчас в Козероге, то быть удаче, а если в Водолее, беде. Что же до кустов, Этьен решил: четное количество означает скорую пирушку, нечетное – ничего не попишешь, придется мыкаться голодом.

Толстяк Франсуа с тех пор, как покинул славный дом господина каноника, ни на что уже не надеялся и ничего не ждал, самые черные мысли владели им, и он понуро плелся за приятелями, как отупевший от работы ишак. А в раскаленном воздухе перед ним, словно перед святым Антонием в пустыне египетской, возникали видения одно заманчивее другого: то ему чудился скакавший на культе большой копченый окорок, то дюжина зажаренных перепелок с тучной, нашпигованной каштанами индюшкой на плечах, то поросенок, перебирающий колбасы, будто четки… Франсуа слабо открещивался от этих видений, но стоило им исчезнуть, тут же в тоске призывал обратно.

Лишь Бертран, прозванный Подкидышем, неутомимо шагал впереди, и мысли его не занимало ни прошлое, ни будущее, а целиком и полностью одно только настоящее. Ум его без конца соображал, как бы разжиться по пути в Труа, потому что денег у них не было ни шиша. Бертран уже достаточно жил на свете (ибо к началу нашего рассказа ему как раз минуло двадцать пять), чтобы накрепко усвоить: если денег нет у бедняги Бертрана, то у кого-то же они должны быть, и надо лишь этого «кого-то» разыскать. Он твердо решил, случись только проехать мимо торговому обозу или тарантасу, уж они своего не упустят! Для этого у него за плечами болталась виола, у Этьена – флейта, а у Франсуа – печально звякал тромбон.

Вдруг Франсуа, который все это время покорно тащился сзади, встал как вкопанный, а затем завыл, а затем сорвал с головы шапку и принялся топтать ее ногами.

– Все! Варите меня в котле, тяните клещами, колесуйте – я больше не сделаю ни шага!

– В чем дело, поросеночек? – остановился Бертран, сдвигая колпак со лба на затылок. – Какая муха тебя укусила?

– Я больше не могу! – вскричал Франсуа и, упав в пыль, стал стенать и плакать. – О, зачем я поддался на искушение? О, зачем не одолел проклятой плоти и съел тех цыплят? О, зачем предал своего благодетеля, господина каноника?!.

– Так дело только в этом? – проговорил Бертран. – Это очень просто, мой дорогой, сейчас я тебе все растолкую на раз-два. Ты поддался на искушение, не одолел плоти и съел дюжину превосходных, зажаренных в масле цыплят, которыми господин каноник собирался попотчевать своих приятелей-пройдох, потому что так уж устроена твоя утроба. Это бездонная бочка, адская прорва, которая не может устоять при виде жратвы! Но на твоем месте я бы не очень-то убивался: воображаю, какая рожа была у твоего благодетеля, когда вместо сочных тушек он обнаружил одни лишь косточки! Я не пожалел бы десяти денье, чтобы на это поглазеть!

Но Франсуа от его слов разрыдался пуще прежнего.

– Ну же, Толстяк, вставай! – ухватил его за рукав Бертран. – Или ты собрался до вечера тут валяться? Учти, мы с Этьеном бросим тебя, и станешь ты добычей волков, а на твоих костях еще достаточно сала, чтобы им было чем поживиться…

– Оставь меня! – с неожиданной злобой зашипел Франсуа. – Ты – тощий зад, образина, деревенщина! Да знаешь ли ты, что такое приличный стол? Довелось ли тебе хоть раз в жизни понюхать тушеной телятины, а кроликов, фаршированных потрошками?.. Разве ты можешь понять меня, жалкий поедатель моркови! Презренный кролик!

– Но-но, толстячок! – одернул его Бертран. – Не больно-то заговаривайся! Видишь мой кулак? – и он скрутил и сунул под нос Франсуа крепкий кулак. – Уж будь уверен, он сумеет отыскать твои ребра под этим одеялом! – ткнул он Франсуа в бок.

– Друг мой, – мягко вмешался Этьен, – не стоит придавать значения его словам. Ясно, что у него разлитие черной желчи. Тебе нужно поститься, Франсуа, – с сочувствием произнес он, – а еще пустить кровь и принять слабительное. Когда я был учеником у мэтра Пьера, то видел, как тот вскрывал вену. Если наш добрый Бертран одолжит мне свой нож, то я немедленно пущу тебе кровь, а вредные гуморы мы сольем в твой походный котелок…

– В самом деле, Этьен! – хлопнул себя по лбу Бертран. – И как это мне раньше не пришло в голову!

Сунув руку за голенище, он достал небольшой остро заточенный ножичек и, ловко подкинув его в воздухе, поймал за рукоятку.

Слезы на пухлом лице Франсуа мгновенно высохли. Вытаращив глаза на приятелей, он отполз назад и вскрикнул:

– Я не хочу!

– Почему же, друг мой? – с ножом в руке и с самым добродушным выражением лица спросил Этьен. – Уверяю, я сделаю совсем маленький прокольчик, и тебе тут же станет легче. Ты чересчур полнокровен, Франсуа.

– Не подходи ко мне! – бледнея взвизгнул Франсуа. – Бертран, вели этому мяснику не приближаться!

– Франсуа, – с серьезным видом проговорил Бертран, – я думаю, Этьен прав. Это вредные гуморы мутят твой разум. Если хочешь, я подержу твою тушу, пока Звездочет будет резать…

Услышав такое, Франсуа тут же вскочил и с невероятным для его толщины проворством отскочил на добрых десять футов.

– Только попробуйте подойти, черти! – зарычал он, размахивая кулаками в воздухе.

Бертран так и повалился от хохота, Этьен растерянно замер, переводя взгляд с него на Франсуа и обратно. Видя, что Бертран смеется, Франсуа перестал вертеть мельницу руками и, плюнув себе под ноги, закричал:

– Шуты гороховые, свиньи!

– Видел бы ты свою рожу! – не мог остановиться Бертран.

Франсуа еще какое-то время постоял, глядя на Бертрана, потом глазки его сузились, голова запрокинулась, и он захохотал, сотрясаясь жиром, будто студень. Этьен, хоть ничего и не понял, но, глядя на друзей и видя, что они больше не помышляют о грехе смертоубийства, тоже засмеялся. И в этот момент вдалеке послышался вполне различимый стук копыт. Бертран мигом оборвал смех и, навострив уши, сказал:

– Слышите?

– Вроде, лошади… – неуверенно пробормотал Франсуа.

– Ну-ка, Звездочет, подсади меня!

Этьен послушно сделал из ладоней ступеньку, по ней Бертран вскарабкался сначала ему на плечи, а затем на дерево, росшее у обочины.

– Ну что там? – нетерпеливо спросил Франсуа.

– Шестеро конных и одна повозка, – ответил Бертран.

– В повозке дама или духовная особа? – поинтересовался Этьен.

– Не разобрать! – ответил Бертран.

– Плохо, – задумчиво проговорил Этьен. – Если в повозке духовная особа, то надо что-нибудь божественное, а если дама, то лучше про Амор…

Бертран, тем же путем спустился обратно. Этьен и Франсуа выжидающе уставились на него. Подкидыш задумчиво поскреб макушку и изрек:

– Споем кансону «О несравненной», она достаточно слезливая, чтобы растрогать даму, и достаточно пресная, чтобы угодить святоше…

Расшнуровав мешки, жонглеры спешно достали инструменты и выстроились на обочине, поджидая повозку и всадников. Едва кавалькада приблизилась, взметая дорожную пыль, как наши герои затянули что-то невообразимое. Бертран терзал смычком струны виолы, Этьен насвистывал на флейте, а Франсуа что есть мочи лупил в тромбон, при этом глотки их выли на зависть всем мартовским котам. Как только повозка поравнялась с ними, они наподдали жару, и теперь казалось, будто воют не просто коты, а коты с подпаленными хвостами. Лошадь ближайшего из всадников шарахнулась и встала на дыбы, другая лошадь, впряженная в повозку, от ужаса рванула и понесла, возница натянул поводья, повозка подскочила на одном колесе, заюлила и съехала на обочину, едва не перевернувшись.

Внутри кто-то заохал, горестно застонал, и, отведя полог в сторону, показалась рука с перстнем и голова в съехавшей набок пурпурной шапочке. И голова, и рука принадлежали, как и полагали наши приятели, духовной особе, а именно, епископу города Труа Николя де Бри. Вслед за духовной особой высунулась какая-то бледная, постная физиономия со свежим фингалом и, вытаращив белесые глаза, уставилась на жонглеров.

– Святые угодники! – заохал епископ. – Я уж было подумал, что затрубили последние трубы! Что это был за адский шум?

Бертран, первым подбежавший к кибитке, угодливо склонился:

– Ваше Преосвященство, это были мы! Жонглеры!

– Ах, жонглеры… – растерянно проговорил епископ, окидывая их изумленным взглядом. – Отчего же вы поете посреди дороги?

– Оттого, Ваше Преосвященство, что хотим доставить радость проезжающим путникам! Облегчить, так сказать, дорожные тяготы! – охотно отозвался Бертран.

– В самом деле, – ответил епископ, потирая бок, – прежние тяготы мне уже не кажутся столь тяжелыми… Однако скажите, как называется сия песня, чтобы впредь я мог различать ее везде и всюду, едва заслышу…

Бертран, довольный тем, что все так славно получилась, и песня епископу, видимо, понравилась, ответил:

– Ваше Преосвященство, это кансона «О несравненной», она повествует о возвышенной и любви благородного сеньора к прекрасной даме.

– В самом деле, к прекрасной даме… Вы слышали, друг мой? – обернулся он к постной физиономии. – А я, право, подумал, это греки пошли войной на Трою!.. Однако, дети мои, не кажется ли вам, что ваша кансона… несколько несовершенна по форме?..

Этьен и Франсуа уныло переглянулись, Бертран же не растерялся. Снова поклонившись, он сказал:

– Увы, Ваше Преосвященство, это так. Вы совершенно правы, кансона эта не больно-то казиста…

Постная физиономия при этих словах еще сильнее выкатила глаза и еще сильнее высунула из повозки свой длинный нос.

– А все потому, – продолжал Бертран, – что автор ее, неряха и глупец, не шибко искушенный в вопросах вежества, а, говоря по-простому, неотесанная дубина, возомнившая себя оливой…

Постная физиономия хотела что-то сказать, но епископ опередил ее.

– И кто же этот автор, сын мой?

– Я! – гордо шагнул вперед Бертран.

Услыхав такое, постная физиономия высунулась из кибитки вся целиком, и краснея закричала:

– Врешь, негодяй! Автор сей замечательной кансоны – я!