Читать книгу Правила игры: Исцели меня - Группа авторов - Страница 1

«Я не мог дышать без тебя, но каждый вдох сжигал мои лёгкие»

Плейлист:

Dutch Melrose –Runrunrun

Sombr – We never dated

Dutch Melrose –Runrunrun

Примечание.

Данная книга является продолжением диологии “Правила игра”. Перед началом рекомендуются прочитать первую часть. Но также можно читать и как одиночку.

Перед началом хочу тебя предупредить: книга содержит сцены пыток и насилия, если твоя психика не стабильна, рекомендую воздержаться от прочтения. Также в книги упоминается торговля людьми, наркотическими веществами и сцены убийств.

Напоминание: любое насилие, в любом виде ужасно.

Если ты до сих пор здесь, желаю приятного прочтения .

Глава 1.

Изнанка обмана.

Я никогда не искал света. Свет это иллюзия, ловушка для тех, кто слишком слаб, чтобы принять истину, запертую в густой, удушливой тьме. Моя жизнь была выстроена на этом постулате, кирпичик за кирпичиком, с раннего детства, и каждый камень был пропитан отцовской доктриной.

Сейчас, стоя у окна, где за стеклом плещется холодный, безразличный дождь, я чувствую, как прошлое поднимается со дна, как муть из потревоженного омута. Оно не просится наружу, оно просто есть, оно составляет основу моей кости и сухожилий. И я не могу отмахнуться от него, потому что то, что я есть, выковано в горниле тех лет.

Любовь это слабость, Доминик. Смертельная слабость.

Голос отца был низким, как раскат грома перед бурей, и его слова всегда несли в себе необратимость приговора. Он говорил это нам, мне и Брайану, еще до того, как мы научились связывать буквы в слова, а чувства в осмысленные эмоции. Для него наши детские руки, тянувшиеся за лаской, были лишь потенциальными петлями на шее.

Мы сидели в его кабинете, пропахшем сигарным дымом и старой кожей, слушая его уроки. Это были не сказки на ночь. Это были правила выживания.

– Посмотри на мир, мальчики. Что ты видишь? Ты видишь справедливость? Нет. Ты видишь сострадание? Ничтожное, бесполезное мерцание. Ты видишь только силу и голод. И ты либо ешь, либо тебя едят. Если ты позволишь ей – любви, сочувствию, привязанности, пустить корни, ты превратишься в мягкую мишень. Ты будешь обузой. Ты станешь БЕЗЖАЛОСТНЫМ, или ты станешь НИКЕМ.

Брайан, мой младший брат, всегда воспринимал это как аксиому, которую нужно было вызубрить и исполнить без вопросов. В его глазах я видел послушную, почти животную готовность подчиниться. Но я не подчинялся. Я впитывал.

Я знал, что отец прав в одном: этот мир это чистая, дистиллированная боль. Боль от предательства, боль от провала, боль от осознания собственной ничтожности в огромной, холодной вселенной. И эта боль была моим учителем, моим оружием, моим щитом.

Отец научил нас не избегать боли, а принимать ее, брать под контроль.

– Боль это валюта, Доминик. Ты можешь тратить ее, истекая кровью и жалуясь, или можешь копить. Накопи ее достаточно, и она принесет тебе плоды. Силу. Власть. Над другими. Над собой.

Я воспринял эту философию буквально. Я замуровал свое сердце. Я не просто подавил эмоции, я истребил саму их возможность. Каждая мысль о нежности, каждый намек на уязвимость был пойман, допрошен и казнен в темной камере моего разума. Я стал машиной, идеально настроенной на получение результата, где человеческий фактор был исключен как критическая ошибка. Жестокость не была для меня весельем, как для некоторых наших людей, это была просто самая эффективная методика.

Именно так я жил, уверенный в нерушимости своего внутреннего режима. Ничто не могло пробиться сквозь стальную броню, которую я сам себе выковал.

Пока он не объявил об этом.

Это произошло год назад, в тот же период, когда за окном выл осенний ветер, сбивая листья с вековых дубов. Отец сидел за столом, в его руках позвякивал виски со льдом, а в глазах играл холодный, расчетливый блеск.

– Маркус Рид, – произнес он, будто называл цену, – Решил, что его драгоценная девочка слишком много себе позволяет. Слишком неуправляемая.

Брайан поднял вопросительный взгляд. Я даже не моргнул.

– Маркус считает, что она не готова к тому, чтобы унаследовать его империю. Ее нужно перевоспитать. И он решил, что нет лучше места, чем здесь, в нашем доме, и нет лучших учителей, чем мы.

Меня пронзила волна отвращения. Наш дом это не школа благородных девиц. Наш дом это лаборатория, где мы очищали себя от всякой эмоциональной скверны. Зачем ему это?

– Она пробудет с нами год, Доминик, – уточнил отец, не отводя от меня взгляда.

Он всегда понимал, что я ключевой элемент его схемы.

– Тебе и Брайану поручено сломать ее. Сделать из нее достойного наследника. Маркус готов платить за этот сервис. И плата велика.

Сломать. Само слово было мерзким, но я понимал его механику. Применить давление, выявить слабые места, обрушить конструкцию. Легко. Это была всего лишь очередная работа, очередной тест на то, насколько хорошо я усвоил доктрину боли. Я кивнул. Я не допустил и мысли о том, что эта Маркусова дочь может стать чем-то большим, чем просто очередной объект для препарирования.

Любовь слабость. Боль сила. И точка.

Спустя сутки она приехала. День был серый, небо давило низко, и даже осенний воздух казался тяжелым от предчувствия. Наш отец, Николас, встречал ее у дверей, в то время как черный внедорожник, сбросивший ее у ворот, быстро удалялся, будто машина боялась оставаться на этой земле дольше необходимого.

Я не спустился. Я не хотел быть там, в первых рядах. Мое место было наверху, в тени, где я мог наблюдать, не становясь частью спектакля.

Она стояла в холле: Мэдисон Рид.

На ней был мотоциклетный костюм. Ее волосы были белыми, как и мои, а в руках она сжимала небольшую кожаную сумку. Она выглядела маленькой, потерянной, и да, неуправляемой.

Она огляделась. Ее взгляд скользнул по стенам, покрытым темными деревянными панелями, по холодным мраморным полам, и, наконец, остановился на лестнице. На той самой лестнице, за углом которой, спрятанный в полумраке, стоял я.

В ее глазах не было ни страха, ни бунта, ни истерики. Была только глубокая, невыразимая усталость. И невероятная, почти физически ощутимая, хрупкость.

Я смотрел на Маркусову дочь, и что-то внутри меня, что-то древнее и давно похороненное, дернулось. Я быстро подавил это ощущение, как гасишь сигарету каблуком. Но факт оставался: Мэдисон Рид прибыла, и моя идеально контролируемая, безжалостная жизнь только что приняла в свои стены нечто непредсказуемое.

Я наблюдал издалека, как она прошла мимо. И впервые за много лет я почувствовал не силу контроля, а жгучий интерес.

Я чувствовал, как слабеет моя хватка. Не над ней, а над собой. Мэдисон не была похожа на всех остальных; в ее глазах, устремленных на заколоченное окно в библиотеке, горело что-то дикое, несломленное. И каждый раз, когда я ловил этот взгляд, что-то внутри меня сжималось, трескалось, намекая на тошнотворную, непростительную слабость. Желание утешить ее, объяснить, что все, что я делаю, это во имя контроля, который я не мог позволить себе потерять. Желание быть ближе, понять.

Понять. Это слово стало моим личным приговором. Понимание равно сочувствию. Сочувствие равно поражению. В этом доме, в этой жизни, которую я создал, не было места для сочувствия.

Именно тогда, в тот самый вечер, когда я поймал себя на размышлениях о том, какой бы была ее улыбка без тени страха, я понял: Доминик не мог этого допустить. Доминик был властью, правилами, границами. Доминик был тем, кто лишит ее свободы. Чтобы приблизиться, нужно было умереть и родиться заново.

Я провел остаток ночи в своем кабинете. Было легко. Так же легко, как придумать новый замок или новую камеру наблюдения. Я создал Ника.

Ник был человеком в маске, не устрашающей, как у палача, а простой, бесцветной, скрывающей черты, стирающей личность. Маска должна была сделать меня невидимым, но при этом присутствующим. Призраком, шепчущим тишину.

Я хотел, чтобы она боялась меня, чтобы ненавидела, возлагала на меня ответственность за боль и изоляцию. Ник же был другим. Ник был тенью, которая наблюдала из глубины коридора, которая, возможно, двигала стул ближе к камину, пока она спала, или оставляла чистую, свежую книгу на прикроватном столике. Не защитник, нет. Защитник это слабость. Ник был наблюдателем, который не осуждал. И именно это отсутствие осуждения могло стать мостом к тому пониманию, которое Доминик себе запретил.

План вошел в действие незамедлительно. Я научился переключаться между ними, как между двумя каналами сознания.

В образе Доминика я был резок, педантичен, требовал соблюдения графика и правил. Я сеял зерно страха, необходимое для поддержания структуры.

А затем, когда Доминик удалялся, в доме оставался только Ник. Я надевал маску и просто бродил. Я знал, где она находится, слышал ее тихое дыхание за дверью. Я изучал ее привычки, как она отворачивается от света, как скрещивает руки, когда напугана. И я приближался к ней в манере, которую Доминик никогда бы не позволил.

Она продолжала пытаться сбежать. Всегда. Это было предсказуемо, раздражающе и, в извращенном смысле, обнадеживающе. Это доказывало, что ее дух жив, и я мог продолжать свою игру.

Когда она впервые попыталась сбежать, в игру вступала третья фигура – мой брат Брайан.

Я не мог наказывать ее сам. Это был бы удар по той хрупкой, негласной договоренности, которую я выстраивал с ее подсознанием в образе Ника. Мое наказание сломало бы ее полностью, и я потерял бы свой объект изучения. Поэтому я поручал это Брайану.

– Она нарушила правило, Брайан, – говорил я, голос был холодным и отстраненным, – Ты знаешь процедуру.

Брайан, с его тупым, равнодушным послушанием, был идеальным инструментом. Он не задавал вопросов, не проявлял эмоций. Он был чистым воплощением последствий. Когда его шаги гремели по лестнице, я уже сидел, закутанный в мантию Ника, в соседнем крыле дома.

Я слушал, как она кричит, как плачет от боли и бессилия, которую наносил ей Брайан. В этот момент Доминик торжествовал, его структура была сохранена, его авторитет незыблем.

Но Ник, прижавшись к холодной стене, чувствовал каждый ее вздох, каждый удар сердца. Когда Брайан уходил, я ждал, пока не наступит мертвая тишина. Затем, медленно, бесшумно, Ник проникал в ее комнату.

Она лежала, дрожа, в своих влажных простынях. Ник никогда не разговаривал. Он не касался ее. Он просто стоял в углу, пока не убеждался, что дыхание ее выровнялось, что она провалилась в тяжелый, измученный сон. Иногда я оставлял рядом с ее кроватью стакан воды или чистое полотенце. Маленькие, незначительные, бессмысленные жесты, которые Ник мог себе позволить. Доминик мог бы это списать на чужую ошибку.

Я, разделенный надвое, наконец-то чувствовал ту близость, которую так жаждал. Доминик держал ее в плену, а Ник был единственной вещью, которая удерживала ее от полного падения в отчаяние. Она боялась одного и, возможно, подсознательно ждала присутствия другого. Я был и палачом, и призрачным утешителем.

И в этом бесконечном, мрачном цикле контроля, страха и тайного покровительства, я наконец-то чувствовал себя цельным.

Я всегда любил этот момент – поздний вечер, приглушенный свет, когда мир вокруг нас становился податливым, а наша реальность единственно истинной. Мэдисон лежала, уткнувшись мне в плечо, и её дыхание было ровным и тихим. В эти часы, в этой постели, не было Доминика Пирса, хищника, которого она ненавидела и, что более важно, боялась. Был только Ник. Ник, чьи руки были мягкими, чьи слова утешали, и чья улыбка – фальшивка, которую она так жадно пила, потому что она обещала ей безопасность.

И это был идеальный план.

Построить её тюрьму вокруг любви, а не страха. Сплести паутину из привязанности, чтобы она осталась со мной, даже если я, Доминик, исчезну. Я наблюдал за её уязвимостью, за тем, как быстро ломались её стены, когда Ник был рядом. Мэдисон ненавидела монстра, но она влюблялась в призрака, которого я создал. И, о да, это было прекрасно. Это было лучше, чем любой шедевр, который я когда-либо создавал, потому что я лепил не глину, а душу.

Именно в этот момент, когда я, довольный собой, уже почти поверил, что фасад стал реальностью, мир взорвался.

Звук был не просто громким. Это был звук, нарушающий саму структуру ночи: хруст разлетающегося дерева, сталь, режущая плоть двери, и грубые, незнакомые голоса.

Холод. Вот что я почувствовал. Не прилив адреналина, а ледяное спокойствие, омывающее сознание. Я знал этот почерк. Никакой осторожности, никакой попытки вести переговоры. Прямое, открытое, агрессивное нападение. Это мог быть только Эйден.

Я рывком поднялся, мозг уже работал на скорости сверхзвукового истребителя. Я знал Эйдена. Когда-то давно он был другом – матери Мэдисон. И я, разумеется, знал, зачем он пришел. Прошлое всегда требовало своего, и старые долги, которые я считал погребенными, оказались лишь ждущими своего часа.

Секунда. Мне нужна была всего секунда. Пока они ломали вторую дверь, я вытащил из-под матраса сумку, которую всегда держал наготове. В ней было всё: несколько паспортов, наличные, ключи от одного из моих убежищ и мой единственный, верный друг с глушителем.

Наши спальни всегда имели два выхода. Один – парадный, ведущий в ловушку, и второй – тщательно скрытый, за книжной полкой, которая вела в вентиляционную шахту и далее, в старый, заброшенный туннель под городом.

У нас не было времени на прощания, не было времени объяснять, что "Ник" только что спас её от настоящего, живого монстра – которым, по иронии, был её же спаситель.

Сжав зубы, я нырнул в спасительную темноту. Схема рухнула. Но я – нет.

Игра окончена. Началась охота. И в этой охоте не было места Нику. Только Доминик Пирс, и он знал, как исчезать. И как убивать тех, кто осмелился испортить его идеальный план.

Глава 2.

Кровь на руках и бетонный привкус.

Времени думать не было. Эта мысль была единственным, что имело хоть какой-то вес, пока мы с Брайаном, задыхаясь от адреналина и пыли, проваливались сквозь люк в одно из старых убежищ. Воздух здесь был густым, как старое вино, пахнущим сыростью, бетоном и запечатанной, омертвевшей историей. Сквозь толстую стальную дверь доносился приглушенный, но настойчивый гул города – сирены, крики, хаос, который мы так долго контролировали, наконец-то вырвался на свободу.

Брайан, с его практичным, военным умом, сразу же начал анализировать ситуацию. Он чертил пальцем по пыльному столу, перечисляя варианты отхода, контакты, которые еще не были скомпрометированы, и, конечно, их.

– Это недолго продлится, Доминик. Нам нужно.

Я не слушал. Его голос был просто фоном, раздражающим жужжанием, которое не могло пробиться сквозь монотонный, лихорадочный ритм, что стучал у меня в висках: Мэдисон. Мэдисон. Мэдисон.

Я обхватил голову руками, откидываясь на холодную стену. Меня не волновала рушащаяся империя, построенная на мешках с наркотиками и тенях. Меня не волновал Николас, мой отец, который вцепился в этот трон, пока он не взорвался у него под задницей. Меня не волновал Эйден, который, я был уверен, уже придумывал, как извлечь выгоду из этого хаоса. Все это было лишь декорациями для одной-единственной женщины.

Моя ошибка заключалась в слепой, эгоистичной вере. Я создал для нее Ника – обаятельного, немного меланхоличного, но глубоко влюбленного бизнесмена. Я надеялся, что любовь к этой иллюзии, которую я так тщательно выстраивал, окажется сильнее ненависти, которую она могла бы почувствовать к Доминику – к настоящему мне, с кровью на руках и тьмой в душе.

Я ошибся. Ошибся катастрофически.

Мобильный телефон в моих руках завибрировал, вспыхнул. Я знал, что увижу. Брайан замолчал, его глаза, полные тревоги, устремились на экран.

Это был новостной заголовок, транслируемый по всем каналам. И там была она. Моя Мэдисон. Неподвижная, чертовски идеальная, стоящая под слепящими огнями камер, ее голос звучал холодно и чисто, как осколок льда, брошенный в огонь.

– Я жена Доминика Пирса, и я знаю, чем занималась его семья. Их империя построена на наркотиках и убийствах, и я готова предоставить доказательства.

Она не просто сбежала. Она не просто уничтожила меня. Она сделала это, взглянув прямо в камеру, объявляя миру, что я чудовище, с которым она когда-то спала. Она разрушала мою репутацию, нет, мое существование, медленно, безжалостно, публично.

Это было не предательство. Это было изгнание.

Холодная ярость, которая поднялась во мне, была настолько чистой и всепоглощающей, что вытеснила страх. Это был не страх перед тюрьмой или потерей денег. Это был экзистенциальный ужас от того, что женщина, которую я боготворил, выбрала мою смерть.

Я не мог этого вынести. Я не мог позволить ей контролировать повествование, использовать мою тьму как свой щит, пока я прячусь в этой проклятой коробке из-под бетона.

Я выскользнул из комнаты, оставив Брайана с его картами и расчетами. Я нашел старый, запыленный телефон с кнопочной клавиатурой в углу, который оставался здесь с незапамятных времен. Дрожащими пальцами я набрал номер одного из последних лояльных мне редакторов.

– Мне нужна пресс-конференция. Сейчас, – прохрипел я, едва узнавая свой голос.

– Говорите, что Мэдисон… она не стабильна. Что эти заявления плод ее воображения. Скажите, что наш сложный бракоразводный процесс, который сильно ударил по ее психике, вынудил ее пойти на такую ложь. Ей нужна помощь. Скажите им, что я делаю это, чтобы защитить ее.

Ложь была горькой, но она была острой и эффективной. Она била в самое слабое место: женщину, которая эмоциональна и нестабильна из-за мужчины, который ее бросает. Я знал, как легко люди в это поверят.

Это была грязная, подлая игра. Но она дала мне время. Не для того, чтобы убежать или восстановить империю.

Мне нужно было время, чтобы найти ее. Мне нужно было время, чтобы убедить ее, что она ошиблась. Что она принадлежит мне. И что цена за то, чтобы стать женой Доминика Пирса, только что резко возросла.

Публичное заявление о разводе было глотком отравленного воздуха, который я жадно вдохнул и тут же выдохнул. Оно дало мне время. Несколько дней, когда пресса отступила, когда на лицах, которые я видел в городе, наконец-то проступило нечто иное, чем голодная, осуждающая жалость. Это был мой официальный выход из клетки, созданной Мэдисон, но, парадоксально, это был и шаг обратно в ее лабиринт.

Мне нужно было больше, чем просто перевести дух. Мне нужна была она.

Моя одержимость Мэдисон не была похожа на любовь, по крайней мере, в том виде, в каком ее воспевают поэты. Это была необходимость, глубокая и черная, как та вода, что затопила подвал в старом доме. Мои дни были пустыми, мои ночи холодными, и единственное, что давало мне чувство цели, было это лихорадочное, жгучее желание вернуть ее. Неважно, что она хладнокровно убрала моего отца, разрушив фундамент, на котором, как мне казалось, стоял мой мир. Неважно, что моя мать, эта напуганная и хрупкая женщина, поспешно сбежала из страны сразу после того, как Мэдисон отпустила ее.

Все это было шумом.

Мэдисон была моей высшей справедливостью, моим единственным смыслом, и я не мог позволить ей просто исчезнуть в небытие, получив свободу, которую она не заслужила. Я знал, что она не вернется по доброй воле. Она никогда не делала ничего по доброй воле, если это не приносило хаоса и разрушения. Ее свобода была моим унижением. Ее отсутствие было моей смертью.

Мне нужен был план, простой, но неотразимый крючок, который заставил бы ее выйти из тени.

Первым шагом был старый фамильный дом. Он стоял в горах, пропахший воспоминаниями, которые я предпочитал не трогать. Я убедил себя, что еду за документами, за какой-то давно забытой закладной, которая, возможно, пригодится в грядущих судебных разбирательствах. Лгал, конечно. На самом деле, я просто нуждался в воздухе, который она когда-то осквернила своим присутствием.

Я вошел в дом с ощущением, будто пересекаю границу между реальностью и психозом. Мрачная тишина, глотающая все звуки, была оглушительной. Солнце пробивалось сквозь грязные окна, освещая вихри пыли, похожие на призраков. Я поднялся на второй этаж, ища ключ в рабочем кабинете отца, когда услышал звук.

Тихий, нерешительный скрип. Не пыль, не ветер. Человек.

Я замер, прислушиваясь. В конце коридора, у двери в пустую гостевую комнату, стоял Эйден. Он был один, его тело казалось тоньше, чем я помнил, а глаза, когда он повернулся и увидел меня, мгновенно наполнились ужасом и покорностью. Он был ошеломлен, застигнут врасплох, видимо, приехал сюда по какой-то своей, незначительной причине.

Эйден.

Это был не просто шанс. Это было божественное вмешательство. Это был тот самый, идеальный, незапланированный бонус.

Он не успел вскрикнуть, не успел убежать. Мой разум работал с холодной, отточенной точностью. Я преодолел расстояние между нами за два шага, и моя рука, сильная и внезапная, сомкнулась на его горле. Я не давал ему задохнуться, просто лишал голоса. Эйден не сопротивлялся, его тело обмякло от шока и страха. Он был как пустая, податливая оболочка.

Взять его в заложники было до абсурда легко.

Я тащил его по коридору, вверх по лестнице, в темноту комнату, где пахло сыростью и гнилью. Я привязал его к тяжелой старой трубе. Эйден только всхлипывал, его глаза умоляли, но не вызывали во мне ничего, кроме отстраненной удовлетворённости. Он был моим трофеем. Моим рычагом.

Я взглянул на часы. Мне нужно было всего несколько часов, чтобы настроить сцену, прежде чем я сделаю первый звонок.

Мэдисон, моя ненаглядная. Ты, должно быть, думала, что сбежала. Но покой это роскошь, которую я никогда тебе не позволю. Теперь у меня есть то, что для тебя ценно. И теперь ты встретишься со мной вновь.

Телефон в руке казался холодным и невесомым, словно осколок льда, но я ощущал его вес, вес неминуемого конца, который он должен был принести. Не для меня, конечно. Для мира, который осмелился построить вокруг Мэдисон свои собственные стены, пытаясь отгородить ее от меня. Какая наивность.

Я сидел в темноте, свет единственной лампы, запертой в соседней комнате, тонкой полосой просачивался под дверью. Там, в этом крохотном, временном аду, ждал Эйден. Он не был целью, всего лишь рычагом, очень тонким и острым инструментом, который я должен был использовать с предельной точностью. Я не питал к нему ненависти, только безразличие, смешанное с лёгкой досадой. Его существование было ошибкой в моем уравнении, переменной, которую требовалось обнулить или, что еще лучше, обратить в мою пользу.

Я набрал номер Мэдисон. Гудки звенели в моей голове, как похоронные колокола ее прежней, скучной жизни. Я знал, что она ответит, знал, что услышу этот сбитый, слегка хриплый голос, который преследует меня в каждом сне.

– Эйден? – ее голос.

Он всегда звучал как разбитая струна.

– Не совсем, милая.

– Доминик, я не знаю, как ты получил этот номер, но.

– Не надо лжи, Мэди. Нам уже не нужны эти милые игры, не правда ли? Особенно теперь, когда у меня в руках кое-что, что имеет для тебя ценность. Большую, чем вся твоя месть.

Наступила тишина. Долгая, тяжелая пауза, в которой я мог слышать, как её дыхание прерывается. Это был момент, когда ломается воля, момент, когда человек понимает, что все его убежища сгорели дотла.

– Что ты сделал?

– Что я сделал? Я поймал вора. Твоего маленького, преданного друга. Он был так неосторожен, пробираясь в старый дом Пирсов. Наверное, он надеялся, что там пусто. Как наивно. Он попал в ловушку, которую ты сама мне расставила, дорогая. В ту, что предназначена для твоих самых любимых.

Я услышал сдавленный всхлип, тихий, как шелест страниц, которые она так любила читать.

– Отпусти его, – потребовала она.

– Нет. Ты вернешься домой. Одна. Без полиции, без адвокатов, без твоих грязных маленьких трюков. Приезжай, и мы поговорим о том, как ты будешь платить. У тебя есть два часа, чтобы подумать о нашей супружеской жизни. И о том, что значит настоящая боль, Мэдисон. Не финансовая. Личная.

Я оборвал звонок.

Мне не нужно было ждать ответа, не нужно было слушать ее мольбы, ее торговые предложения. Я знал. Я видел ее душу, словно она была выставлена на всеобщее обозрение, и знал, что она не предаст свою совесть, не позволит крови Эйдена лечь на ее руки, даже если это означало броситься в мою ловушку. Я был уверен в ее моральном компасе, ее слабости, ее величайшей ошибке – способности любить.

Имея в запасе час, я поднялся. Мои движения были медленными, размеренными, лишенными какой-либо суеты. Я прошел к соседней комнате.

Эйден был привязан к старому стулу, глаза завязаны плотной черной тканью, рот заклеен. Он не был избит. Он просто сидел, его тело напряжено, как тетива. Он услышал, как я вошел, и его дыхание сбилось. Он был молодым, сильным парнем, но сейчас он был ничем, лишь пустым сосудом для моего сообщения.

Я снял повязку с его рта, открыл бутылку воды и поднес к его губам. Он жадно отпил.

– Не пытайся кричать, Эйден. Никто тебя не услышит. И не бойся. Ты не моя цель. Ты ключ. Я скоро вернусь. Спи. Расслабься. Твоя судьба, как и моя, находится в руках Мэдисон. Она придет. Она всегда приходит, когда я зову.

Я закрепил его кляп обратно. Я оставил Эйдена не одного. Я оставил с ним надежду, а это хуже, чем любой страх. Это сделает его податливым.

Времени было мало, но час – это целая вечность, когда ты должен завершить то, что начал много лет назад.

Проблемы, которые нужно было решить, были не внешними. Они были внутри меня, шептались о сомнениях, о слабости, о той реальности, в которой я мог бы просто попросить ее вернуться. Но я не мог. Она не должна вернуться. Она должна быть завоевана, взята как моя собственность.

Я сел в машину. Городская ночь была моим соучастником, тихая, влажная, пахнущая озоном и отчаянием. Я ехал по пустым улицам, и каждый поворот, каждый пройденный квартал был шагом к необратимости. Я слушал тишину, эту идеальную, акустическую пустоту, в которой голос совести наконец-то исчез.

Всю мою жизнь мне твердили, что нужно держаться на расстоянии. Что я слишком интенсивный, слишком требующий, слишком темный. Они не понимали. Это не темнота, это глубина. А Мэдисон была единственным существом, способным выдержать эту глубину, единственным человеком, который мог видеть мой истинный облик и не отворачиваться, а только бояться. Этот страх – это была её форма любви, ее способ сказать.

Ты реален.

Мое сердце было механизмом, работающим на абсолютном знании. Я не просто хотел ее. Я нуждался в ней, как хищник нуждается в воздухе. Она была моим оправданием, моей целью, моей самой прекрасной ошибкой. Все, что я делал, от самого нежного прикосновения до самой жестокой угрозы, было продиктовано необходимостью держать ее близко, чтобы я мог дышать.

Я чувствовал, как бетонная крошка скрежещет под подошвами моих ботинок, каждый шаг – громкое, неуместное объявление о моем возвращении. Воздух был холодным, с запахом земли и угасающей надежды, который, казалось, я вдыхал годами. Внутренний двор, когда-то залитый солнечным светом и обещаниями, теперь казался черно-белым кадром из старого фильма, где все углы заострены, а тени слишком густые.

Она была в доме. Я увидел это сразу. Не по свету, его не было, а по едва уловимому, инстинктивному ощущению, что пустота, которую я носил в груди, вдруг нашла свой центр тяжести. Мэдисон.

Мое сердце, этот давно забытый, изношенный механизм, совершило болезненный рывок. Доминик Пирс, отброс с разбитой душой, почувствовал что-то похожее на радость. Но радость это слабость, это трещина в броне, которую я выковал годами лжи и насилия. Я не мог этого показать. Я даже не мог позволить себе насладиться этим чувством в тишине. Оно было слишком опасным.

Я медленно толкнул парадную дверь. Она не была заперта. Это был еще один намек, еще один шаг в этой дьявольской игре, где правила были написаны ее пальцами на моей коже.

Она ждала в гостиной. Освещенная лишь тусклым светом из окна, Мэдисон стояла по среди комнаты.

Я замер на пороге. Мне не нужно было слов. В этот момент, когда она повернула голову, и ее глаза, полные лунного серебра и льда, встретились с моими, я понял: это мой последний шанс. Не шанс на спасение. Шанс на завершение.

– Мэдисон. Знаешь, ты устроила настоящий беспорядок. Моя репутация. Ну, она сейчас не стоит даже медного гроша.

– Ты не понимаешь, Доминик. Ты думаешь, я сражаюсь за деньги или за имя. Как наивно. Ты говоришь, забудем обо всем. Но я не могу забыть. Я не могу дышать, пока каждый раз, когда я смотрю в зеркало, я вижу отражение того, что ты сделал со мной.

– Ты ведь знаешь, Мэдисон, что самое смешное во всем этом? Самое восхитительно, отвратительно ироничное? Ты ненавидела меня. И ты должна была меня ненавидеть. Я заслужил каждый твой взгляд, полный презрения, каждое твое отчаяние, каждую пролитую слезу. Но ты не смогла жить без любви. Тебе нужен был спаситель. И когда я, Доминик, не смог им стать, ты отдала свое сердце кое-кому другому. Незнакомцу. Тому, кто носил маску.

– Замолчи, – просила она.

– Зачем? Это же лучшая часть истории. Ты бежала от меня прямо в объятия Ника. Ты была моим наваждением. Поэтому я дал тебе кого-то, кто был бы достоин твоей любви. Я создал Ника. Ник Мэдисон. Ник – это я.

Я ожидал реакции. Гнев, отрицание, крик. Что-то, что дало бы мне право оттолкнуть ее, защититься, начать все сначала, как я всегда делал. Я надеялся, что, признавшись в этом ужасном, гниющем обмане, я разрушу ту конструкцию, которую мы оба так тщательно возводили.

Но я ошибся.

На ее лице не было удивления. Только глубокая, тяжелая печаль. Она знала. Возможно, всегда знала.

Ее рука поднялась, и я, по глупости, подумал, что она потянется к моему лицу, к моему лбу. Но она сжимала пистолет. Маленький, серебристый, он выглядел почти игрушечным в ее тонких пальцах.

– Ты загнал нас в угол, Доминик. Своей больной, собственнической, удушающей любовью. Ты заставил меня поверить, что ты единственный, кто может выдержать мою тьму. Но ты ее не выдержал. Ты ею наслаждался. И ты должен за это заплатить.

– Скучно. Давай уже. Сделай что-нибудь.

И в следующее мгновение мир взорвался.

Выстрел был оглушительным в тишине дома. Жгучая, нестерпимая боль разорвала мою грудь, отбросив меня к дверному косяку. Я упал, хватаясь за воздух, а голова гудела, но я все еще видел ее.

Она стояла надо мной, ее лицо было маской из слез и решимости. Мэдисон опустила пистолет. Она не стала добивать. Это было слишком милосердно.

Она бросила его на пол. Затем, не отводя взгляда от моих глаз, она достала из кармана зажигалку. Я видел, как маленький огонек вспыхнул и затрепетал, прежде чем она бросила ее

– Твоя больная любовь погубила тебя. Она была слишком велика. Она пожирала. А я не позволю, чтобы нас обоих постигла такая участь.

Огонь уже ревел, становясь моей единственной компанией. Я лежал на полу, чувствуя, как жар обжигает мою кожу, как дым заполняет легкие. Это был не ад. Это был конец. И я, Доминик Пирс, наконец-то был рад, что мне не нужно больше притворяться. Ни Ником, ни Домиником. Просто пеплом.

Глава 3.

Эхо Чистоты.

Холодный мрамор моего нового кабинета отражал огни города – чистые, яркие, незапятнанные. Спустя год они все еще казались мне чужими. Я перестроил все. Буквально. На руинах того, что когда-то было моим домом и моей гордостью, теперь стоял некрополь, а моя империя возродилась из пепла, словно Феникс, но с одним ключевым отличием: этот Феникс отказывался дышать старой грязью.

Моя новая репутация была безупречна, выглажена, как свежее белье. Никаких наркотиков, никаких сделок на задворках. Только легальность, блеск и счета, которые можно предъявить любому аудитору, даже самому дотошному. Я хотел, чтобы она была чиста, как слеза младенца. Но это было не искупление. Это было самонаказание.

Каждое утро, когда я смотрел на панораму города, где каждый небоскреб был теперь под моим контролем, я видел лишь одно пустое место внизу – место, где раньше стоял тот дом. Там я потерял все. Брата. Репутацию. Все, что делало меня Домиником Пирсом. Но самая глубокая, самая отравляющая потеря была в одном имени, которое я вырезал на внутренней стороне своих век.

Мэдисон.

Пуля, которую она оставила в моей груди, была лишь царапиной по сравнению с тем, что осталось внутри. Физическая боль ушла через пару месяцев. Но та, другая, психологическая, она гноилась, превратившись в хроническую, ноющую пустоту, которая требовала тишины, но приносила лишь оглушительный шум ее последнего вздоха.

Я сжал стакан с виски, и лед болезненно затрещал, но звук был welcome. Он заглушал скрип огня.

Дым. Это было первое, что прорвалось сквозь пелену боли, когда я очнулся. Я лежал на полу, и грудь горела так, словно ее приложили к раскаленному металлу. Но жар от огня был сильнее. Я повернул голову, и мой мир рухнул окончательно.

Она. Мэдисон.

Она лежала рядом, ее волосы были рассыпаны по искореженному паркету, покрытому сажей. Я попытался пошевелиться, но каждое волокно моего тела кричало протестом. Я чувствовал ее кровь на своей руке, и это был не мой выстрел, это было не мое наказание.

– Мэдисон, – прохрипел я.

Звук утонул в треске пламени, которое уже облизывало стены.

Я дополз до нее, хватаясь за ее безжизненное запястье. Оно было таким хрупким. Я должен был вытащить ее. Я обязан был это сделать. Мозг, несмотря на шок и потерю крови, отчаянно генерировал команды, но тело не слушалось. Я пытался натянуть ее на себя, пытался поднять, но сила покинула меня. Каждая попытка заканчивалась тем, что я падал обратно, вдыхая все больше едкого дыма.

Я видел ее лицо. Оно было спокойным, почти безмятежным, как будто она наконец-то нашла покой, который я никогда не смог ей дать. Может быть, она и не хотела, чтобы ее спасали. Эта мысль – единственная, что не давала мне сойти с ума тогда.

Я оставался рядом, пока пламя не стало слишком ярким, а воздух слишком густым. Осознание того, что я не могу ее спасти, было хуже, чем выстрел, хуже, чем смерть брата. Это была капитуляция перед судьбой, перед которой я всегда клялся не склоняться.

Я не помню, как дополз до двери. Помню только, как последнее усилие вытолкнуло меня из огненной пасти, и я рухнул на влажную траву. Последнее, что я видел перед тем, как тьма поглотила меня во второй раз, это языки пламени, которые пожирали то единственное, что имело для меня значение.

Я очнулся в белом, стерильном мире больницы. Этот мир был слишком чист, слишком беззвучен. Медсестра сообщила мне, что меня нашли на заднем дворе. Я был единственным выжившим.

Единственный.

Это слово стало моим приговором. Это означало, что я жил, а она нет. Мой брат погиб в огне, и я не смог его защитить. Мэдисон погибла, и я не смог ее спасти.

Когда я наконец выписался, город казался мне чужим. Каждый кирпич, каждый тротуарный камень был пропитан памятью, запахом ее духов, смешанным с запахом дыма. Я не мог дышать этим воздухом, зная, что я проиграл в самую важную ночь моей жизни. Жизнь, которую я вытащил из огня, была бессмысленна, если я не мог разделить ее с той, ради которой все это начиналось.

Я не бежал. Я просто ушел. Ушел, чтобы построить новую крепость, где не было ее призрака. Но я ошибся. Моя новая империя, чистая и легальная, это просто золотая клетка, куда я запер свое чувство вины. И каждый раз, когда я смотрю в зеркало, я вижу не Доминика Пирса, а человека, который дополз до спасения, оставив позади все, что любил.

Я никогда не искал света. Свет всегда находил меня сам, обычно в самые неподходящие моменты, и обычно он приходил в обличье Мэдисон. Теперь, когда этот свет погас – вырван из цепи мироздания самым жестоким и бессмысленным образом, я остался в абсолютной, милосердной тьме, которую так давно заслуживал.

Мой кабинет, расположенный на шестьдесят пятом этаже, был выдержан в той же эстетике: черная сталь, матовое стекло, ни единого яркого пятна. За окном расстилался ночной город, океан огней, который я воспринимал как карту болезней, которую мне предстояло выжечь.

Фонд. "ДоМэ". Я соединил наши имена, Доминик и Мэдисон, и вложил в эту аббревиатуру каждый цент, который у меня был, каждый моральный компромисс, на который я пошел, и каждую крупицу своей неутолимой, гниющей вины. Мэдисон ненавидела эту тьму. Она ненавидела наркотики, которые уничтожали чужие жизни. Она ненавидела торговлю людьми, которая превращала людей в товар. Она, жившая в мире идеальных, солнечных принципов, не понимала, как такие вещи могут существовать.

Именно поэтому я открыл "ДоМэ". Это не благотворительность, а, скорее, алтарь, который я выстроил, чтобы запереть себя, чтобы принести себя в жертву той войне, которую она не выносила, но которую я должен был вести.

Моя компания это хирургический инструмент. Мы не ждем полиции. Мы не собираем доказательства для суда. Мы ищем в самых глубоких, самых грязных ямах, куда закон не осмеливается заглядывать, и мы сжигаем их дотла. Мои люди бывшие военные, оперативники, хакеры, тени, которых можно нанять. Они не спрашивают о методах. Им просто нужна цель, и у меня их бесконечное количество.

Каждая успешная операция, каждая обезвреженная сеть, каждый освобожденный ребенок это не победа. Это просто еще один гвоздь, который я забиваю в крышку своего гроба, чтобы убедиться, что моя боль и мой гнев никогда не смогут выбраться наружу и нанести вред кому-то еще, кроме меня. Я должен был что-то сделать. Если бы я просто сидел, позволяя этой боли разъедать мои внутренности, я бы превратился в монстра. Возможно, я уже им стал, но, по крайней мере, теперь я монстр, который направляет свою ярость в правильное русло, в то, что Мэдисон, наверное, посчитала бы искуплением.

Но искупления нет. Я знаю это.

Её смерть была моей ответственностью, моим провалом, моим проклятием. "ДоМэ" – это не способ вернуть ее или сделать мир лучше. Это всего лишь замок, который не дает моей душе окончательно развалиться на части. Я запер всю свою любовь, свою скорбь, свой здравый смысл и свои воспоминания о ее смехе внутри этих стальных стен и бетонных этажей. Пока я занят охотой на тех, кто взял у мира то, что он не мог вернуть, я не думаю о том, как этот мир взял у меня мою единственную причину жить.

Раздался тихий стук. Мой заместитель, Элайджа, вошел, неся отчеты. Его лицо было усталым, но жестким. Он знал, что я делаю. Он видел, как я сгораю, но он не говорил ни слова.

– Нам нужно перебросить больше средств в Европу, Доминик. Сеть работорговли на Балканах разрастается быстрее, чем мы думали. Там нужна большая огневая мощь, – сказал он тихо.

Я не поднял глаз, медленно проводя пальцем по трещине на кружке.

– Увеличьте бюджет. Увеличьте команду. И скажите им, чтобы они не возвращались, пока не найдут его лидера. Мне нужны имена, Элайджа. Мне нужна голова змеи.

– Понял.

Он развернулся и вышел, оставив меня снова одного в этом храме скорби. Фонд был моим убежищем. Моя тюрьма. И единственное, что связывало меня с мёртвой девушкой, которая верила, что в этом мире еще есть место для добра.

Я наклонился вперед и сцепил руки. Это была не жизнь, а принудительные работы. И пока хоть один ребенок страдает, пока хоть один наркоторговец дышит, пока эта аббревиатура "ДоМэ" висит над моей головой, я буду здесь. Навечно.

Я чувствовал себя холодом, воздух здесь всегда был густым, пахнущий дорогим виски, старым деревом и неиспользованным могуществом. Я нажал кнопку селектора, не отрывая взгляда от полированного мрака рабочего стола.

– Клэр, – мой голос был сухим, как старый пергамент.

Ответ пришел мгновенно, как и всегда. Она была образцом эффективности, этажом ниже, всегда настороже. Но я также знал, что она была натянута как струна, готовая порваться от любого слова, любой мимолетной улыбки, которые она могла истолковать как разрешение.

Дверь моего кабинета открылась и закрылась с едва слышным щелчком. Я услышал приближение ее каблуков по ковру, и этот ритм был слишком быстрым, слишком торопливым. Я не успел поднять голову, как она остановилась прямо у стола. Необычно близко.

И тут раздался тихий шорох, звук дорогой шерсти, скользящей по нейлону чулок. Я, наконец, поднял глаза.

Клэр стояла на коленях.

На паркете. Прямо передо мной. Ее голова была опущена, длинные черные волосы ниспадали, скрывая выражение лица, но поза говорила громче любого стона. Покорная, податливая, готовая предложить ту дешевую имитацию близости, которую она, очевидно, видела в моих холодных глазах. Ее духи, слишком навязчивые для этого времени суток, отравляли воздух моей одиночной камеры.

Внутри меня не шевельнулось ничего. Ни желания, ни раздражения. Только ледяная пустота. Я был слишком опустошен, чтобы использовать кого-то настолько доступного. Она ошиблась. Она приняла мое требование о присутствии за запрос о владении.

– Встань, Клэр, – я произнес это так тихо, что звук едва долетел до нее, но в нем была сталь, которая могла переломить хребет.

Она вздрогнула. Ее руки, которые только что начали подниматься к краю стола, замерли. Затем, с поразительным усилием, она подняла голову. Ее глаза, в которых смешались стыд и непонимание, встретились с моими, а потом быстро потухли, когда она поняла свою ошибку.

– Я прошу прощения, мистер Пирс, – пробормотала она, поспешно, неуклюже поднимаясь.

Ее щеки залила краска, которую я не видел годами.

– Мне нужна информация, Клэр. Не ваше тело, – я не смягчал тон.

Зачем? Это была ее глупость, ее проекция.

– Я хочу знать, как обстоят дела у моей матери.

Она застыла. Задание было неожиданным.

– Вашей матери? Вы имеете в виду миссис Пирс?

– Именно. Мне нужен ее текущий адрес, ее состояние, ее контакты. Всё. Немедленно и конфиденциально. Вы поняли?

– Да, сэр. Я займусь этим прямо сейчас.

Она повернулась и почти бегом покинула кабинет. Она не захлопнула дверь, она просто исчезла, и тяжесть тишины, оставшаяся после нее, была почти физически ощутима.

Я откинулся на спинку кресла. Моя мать.

Я не видел ее с того проклятого дня. С того дня, как она ушла, забрав лишь дорожную сумку и свой сломанный мир. Она потеряла мужа, моего отца, человека, который научил меня холодному расчету. И она потеряла своего младшего сына, моего брата, того, кто был чистой совестью нашей семьи, единственным источником света по ее мнению.

И всё это было из-за меня.

Всё из-за моей любви. Из-за того, что я желал ее, этого ядовитого цветка, с такой разрушительной силой, что мир вокруг нас развалился на части. Эта любовь была не вдохновением, а молотом, который раздробил всё святое, что у меня было. Мой отец умер от рук Мэдисон. Мой брат, он сгорел в том доме, убегая, пытаясь спастись от последствий моего безумия.

Теперь осталась только мать, последняя живая свидетельница моего преступления. И я не мог ее видеть. Я не мог дышать в одной комнате с той, кто смотрела на меня и видела в моих глазах убийцу своей семьи, сотворённого из невыносимой, эгоистичной страсти.

Но я должен был знать. Я должен был убедиться, что она достаточно далеко, достаточно сломлена, чтобы не прийти и не потребовать от меня того, что я никогда не смогу вернуть.

Глава 4.

Дно Колодца.

Металлический привкус полуночи сменился темной, вязкой горечью. Двенадцать ударов часов на приборной панели были не просто концом дня, а началом моего личного, нескончаемого завтра. Я сжал руль, ощущая, как кожаная оплетка скрипит под пальцами, и заставил себя нажать на газ.

Поначалу я искренне намеревался поехать домой. В эту стерильную, слишком большую квартиру, где я представлял, как валюсь в постель, пытаясь обмануть сознание и дотянуть до утра, когда солнце, словно белая, назойливая ложь, снова заставит меня притворяться живым.

Но потом, на проспекте, ведущем к моему безрадостному убежищу, я резко дернул руль. Словно невидимая рука схватила меня за воротник и потянула прочь от света. Дом это ловушка, где стены слушают мои мысли, а ее призрак сидит напротив, молча и осуждающе. Нет. Сегодня ночью мне нужна не тишина. Мне нужен шум, заглушающий память.

Я направил бронированный, черный, как ночь, ягуар к "Харону". Приватный клуб. Моя личная гавань на реке Стикс. Я купил себе членство не ради статуса, а ради анонимности, ради возможности упасть и знать, что никто из своего круга не поднимет тебя, чтобы прочитать мораль. Это было место, где я иногда искал не утешения, а забвения, коротких, дорогих, пустых моментов, чтобы вытравить из головы образ Мэдисон.

Остановившись в тенистом переулке, я заглушил двигатель. На мгновение воцарилась тишина, более гнетущая, чем грохот мотора. Завтра. Завтра будет ровно год, как я потерял все: свое имя, свой бизнес, свою чертову жизнь. И, конечно же, ее. Мэдисон. У этой годовщины не было имени. Это была просто черная дыра в календаре.

Швейцар, мужчина с лицом, высеченным из камня, принял мою членскую карту. Это был кусок вороненого металла, тяжелый и холодный, как надгробие. Он скользнул взглядом по моему лицу, не проявив ни единой эмоции, и распахнул тяжелые дубовые двери, впуская меня в темноту.

Внутри пахло дорогим виски, тлеющим сандалом и чем-то неуловимо опасным. "Харон" никогда не был громким. Здесь все было приглушено: свет, музыка, голоса. Движения людей были медленными и хищными, как у ночных зверей.

Я направился к барной стойке, моему обычному месту, когда из тени, словно сотканная из клубов дыма, вышла девушка. Ее платье было слишком красным для этого полумрака, а глаза слишком внимательными.

– Доминик, – прошептала она, ее голос был низким, как виолончель, и пропитанный привычной, но от этого не менее фальшивой, близостью.

Она знала мое имя. Все здесь знали, кто покупает самые дорогие напитки и никогда не улыбается.

– Ты выглядишь так, будто тебе нужно кое-что забыть. Пошли, наверху есть комната, где мы могли бы уединиться.

Она положила тонкую, прохладную руку мне на предплечье. В другое время, возможно, я бы согласился. Это была бы еще одна пустая страница, залитая чужим запахом, временный анестетик.

Но не сегодня. Не накануне черной даты. Я почувствовал отвращение, которое было направлено не на нее, а на себя, на свою потребность в такой дешевой замене. Завтрашний день требовал уважения. Или, по крайней мере, полного отсутствия чувств.

Я мягко, но решительно сбросил ее руку.

– Нет, спасибо, Лили, – мой голос был сухим, как песок.

Я даже не помнил, откуда знаю ее имя, но это было неважно.

– Сегодня мне не нужны утехи. Сегодня я пришел просто напиться. Утопить. Все.

Ее внимательный взгляд скользнул по мне, и, к ее чести, она не стала настаивать. Она просто кивнула, исчезая так же бесшумно, как появилась, оставив после себя лишь легкий шлейф искусственных духов.

Я сел за бар, спиной к залу. Единственное, что имело значение это блеск льда и темно-янтарный цвет виски в стакане. Завтра я буду трезвым. Завтра я буду помнить каждый проклятый момент, как и положено на поминках. Но сегодня, этой ночью, я собирался достичь дна. И единственным способом это сделать было полное, абсолютное и купленное забвение.

Время не просто текло, оно растворялось, как сахар в воде, оставляя только липкий, тошнотворный осадок. Я потерял счет часам где-то между шестым и седьмым стаканом виски, но знал, что это было достаточно времени, чтобы превратить Доминика владельца неплохой компании, в Доминика, кусок обугленного, орущего мяса, который едва удерживался на барном стуле.

Голова гудела, внутри черепа отдавался глухой, пульсирующий бит, который, казалось, был единственным доказательством моего существования. Я был в хлам. Полностью.

Сквозь мутную пелену пришло единственное ясное осознание: я не могу, черт возьми, сесть за руль своего черного ягуара. И не должен. Последнее, что мне нужно было, это закончить вечер в наручниках или, что хуже, в морге, прихватив с собой кого-то невинного. Я с трудом сунул руку во внутренний карман, вытащил телефон – тяжелый, холодный брусок, который сейчас ощущался как чужеродный предмет.

Надо вызвать такси. Всего лишь нажать пару кнопок.

Я разблокировал экран, и яркий свет ударил по сетчатке, вызвав приступ слепящей боли. Я зажмурился, потом снова открыл глаза и попытался сфокусироваться на приложении. Буквы. Они не просто дрожали, они расплывались, сливаясь в нечитаемый, бессмысленный серый узор. Каждая попытка ткнуть в нужную иконку приводила к тому, что палец промахивался и нажимал на что-то совершенно бесполезное, вроде погоды в Цюрихе или старой фотографии Мэдисон.

Отчаяние, холодное и острое, как осколок льда, пронзило мне грудь. Я был заблокирован, обездвижен собственным саморазрушением, не в силах даже уехать отсюда.

– Доминик, ты идиот.

Голос, спокойный и низкий, прорезал этот туман. Я медленно, с усилием повернул голову. Лили. Она стояла рядом, ее волосы были собраны в небрежный пучок, а глаза, как всегда, излучали странное, утомившееся терпение.

Она мягко, но твердо выхватила телефон из моей ослабевшей руки.

– Я вызову, – сказала она, не задавая вопросов, не выказывая презрения, только деловитую усталость, – Вставай. Я отвезу тебя домой.

Следующий час – это набор бессвязных, кинематографических кадров: холодный ночной воздух, обжигающий легкие, запах ее парфюма в салоне ее маленького, аккуратного вольво, тихий рокот двигателя, который казался оглушительным. Она вела машину, держась за руль обеими руками, сосредоточенная и далекая. Я чувствовал себя ребенком, которого тащат от наказания, слишком пьяным, чтобы бунтовать, слишком сломленным, чтобы быть благодарным.

Мы приехали. Подъем по лестнице – пытка, каждый шаг отдавался ударом молота в мозг. Я не помню, как мы добрались до спальни, но помню прикосновение ее рук, когда она стягивала с меня пиджак и галстук, ее лицо в метре от моего.

Она уложила меня в кровать, заботливо подложила подушку под голову. В тот момент, когда ее рука коснулась моего лба, горячего, влажного, все рухнуло. Реальность, которую я так старательно пытался утопить, исчезла.

Я смотрел на нее. На Лили. Но это была не она. Не ее сдержанное, строгое лицо. Сквозь пьяный бред, сквозь ядовитый дым виски и отчаяния, я увидел ее.

Мэдисон.

Ее глаза. Ее черты, которые всегда казались слишком хрупкими для того, чтобы выдержать мир. Она была здесь. Вернулась.

Я потянулся, хватаясь за ее запястье. Ее кожа была теплой, живой.

– Мэдисон? – мой голос был хриплым шепотом, словно я не пользовался им годами, – Ты вернулась? Ты здесь, со мной?

Лили попыталась высвободить руку. Она выглядела обеспокоенной, но не испуганной. Но я держал крепко, словно она была якорем, единственным, что осталось от утонувшего корабля.

– Ты еще любишь меня, Мэдисон? Скажи мне, что ты по-прежнему любишь меня.

Слезы, которых я не проронил за все прошедшие месяцы, хлынули, жгучие и обжигающие. Я наклонился вперед, прижавшись лбом к ее руке.

– Прости меня. Ради Бога, прости. Моя любовь, она была больной. Я знаю. Она была раковой опухолью, которая должна была быть только во мне, но она уничтожила нас всех. Нас двоих. Меня, тебя. Я не хотел. Я просто любил слишком сильно, любил с таким уродливым, разрушительным эгоизмом. Прости, что я сломал тебя. Прости, что не смог тебя спасти от самого себя.

Я говорил это ей, Мэдисон, в ее вернувшееся, прощающее лицо. Но когда я поднял взгляд, чтобы увидеть ответ, реальность на секунду пробилась сквозь туман. Передо мной было обеспокоенное, растерянное лицо Лили. Она смотрела на меня, как на пациента в приступе.

Но я уже снова погрузился в бездну. Я видел только Мэдисон. Я чувствовал, как моя испорченная, болезненная любовь к ней превратилась в пепел и теперь жгла не только ее, но и каждого, кто случайно попадал в мой радиус. И я был слишком пьян, слишком сломлен, чтобы перестать гореть.

– Пожалуйста, вернись, – прохрипел я, прежде чем тьма, наконец, поглотила меня, – Пожалуйста.

Глава 5.

Утро, которое не наступило.

Мир вернулся ко мне не нежным рассветом, а тупым, раскалывающим ударом по черепу. Это было не пробуждение, а скорее насильственное возвращение в тело, которое я, кажется, стремился покинуть всю ночь. Я лежал на спине, уставившись в потолок, и каждый удар сердца отдавался тяжелой пульсацией, будто кто-то забивал гвозди мне в виски.

Я медленно перевернулся, ощущая на языке привкус вчерашнего виски и чего-то еще, чего-то более горького и едкого, чем алкоголь. Воспоминания нахлынули не отдельными картинками, а единым, густым, липким потоком. Ночь. Опять эта проклятая, безумная, отчаянная ночь, когда я заглушал свою вину до тех пор, пока стены не начинали плыть.

И потом Мэдисон.

Я видел ее. Я знаю, что это невозможно. Ее не было в комнате, но она была там, в самом центре моего зрительного нерва. Она сидела на краю кровати, отбрасывая тень, которой не должно было быть при свете луны, пробивающемся сквозь жалюзи. Я чувствовал ее ледяное, почти невесомое дыхание на своей коже, видел ее глаза, эти пустые, но до боли знакомые бездны, которые я так любил и которые так безжалостно сам же превратил в прах.

В тот момент, когда я протянул руку, чтобы коснуться ее, она исчезла. Просто растворилась, как дым, как сон, который забываешь, едва открыв глаза. Но головная боль, этот адский стук, остался, чтобы служить мне доказательством: это был не сон. Это была галлюцинация. Уродливый, мрачный подарок моего спящего, но так и не успокоившегося разума.

Я схожу с ума.

Эта мысль прозвучала в моей голове с пугающей ясностью и, что самое страшное, без тени сожаления. Если бы я мог позволить себе роскошь полного безумия, я бы остался здесь, в этой постели, и слушал, как трещит мой рассудок, как лопается последняя нить здравомыслия. Но времени на это не было. Времени, как всегда, не хватало Доминику Пирсу, человеку, который всегда и везде опаздывал к своей судьбе.

Я заставил себя встать. Холодный душ был единственным, что могло вымыть из меня остатки ночной дряни и вернуть мне видимость функциональности. Под струями воды я почувствовал, как напряжение немного отступает, как отпускают мышцы. Но вода не могла смыть чувство вины, которое въелось в кости.

Набросив темно-синий, ставший уже привычным, халат, я направился на кухню. Там, за маленьким круглым столом, сидела Лили. Она была слишком хрупкой, слишком светлой для этого дома и моей жизни, вечным напоминанием о той части себя, которую я потерял или, возможно, сам сжег. Она держала в руках большую фарфоровую кружку, и пар от кофе поднимался, окутывая ее лицо.

Заметив меня, она подняла глаза. В ее взгляде, как всегда, смешались обеспокоенность и какая-то мягкая, непонятная мне жалость.

– Ты живой, – сказала она, и в ее голосе слышалась легкая дрожь, – Как ты себя чувствуешь, Доминик?

Я подошел к кофеварке, не глядя на нее, и налил себе крепкого, почти черного кофе.

– Как обычно. Извини, если напугал тебя прошлой ночью, – ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно и сухо, без надрыва, – Иногда я… просто не могу спать.

Лили сделала глоток, поставила кружку и посмотрела на меня более пристально, чем я мог выдержать.

– Ты кричал. Ее имя. Снова, – произнесла она тихо, но каждое слово ударило, как свинец.

Я не стал отрицать. Я никогда не отрицал своих ночных кошмаров, потому что они были единственной честной частью меня.

– Да. Извини.

Взглянув на старинные часы на стене, я почувствовал укол паники. Черт возьми.

– Я опаздываю, – я поставил чашку, и звук был слишком резким в утренней тишине, – Через час я должен быть там.

Я начал спешно двигаться, натягивая рубашку, застегивая манжеты.

– Может быть, я поеду с тобой? – предложила Лили, в ее голосе была надежда, которую я не мог оправдать, – Я могу подождать в машине, ты знаешь. Тебе не стоит быть одному.

– Нет, – оборвал я, резко, может быть, даже грубо, – Нет, Лили. Это то, что я должен сделать сам. Это закрытие.

Ложь. Никакого закрытия не будет. Будет только новая ступень в этом вечном спуске.

Я накинул пальто, схватил ключи и вышел, оставив ее сидеть в кухне, окруженную запахом кофе и неуютной тишиной.

Мой маршрут был прост. Сначала цветочный. Я выбрал белые лилии. Не потому, что они нравились ей, а потому, что они были хрупкими и чистыми, символом невинности, которую я отнял.

Затем – река.

Тот город, наш город, был для меня закрыт. Каждая его улица, каждый кирпич был пропитан призраками, а его воздух гарью. Я не мог вернуться туда, чтобы посетить кладбище, где покоились те, кого я должен был защитить. Николас. Мой отец. Его надгробие всегда будет немым обвинением в моей неспособности стать тем, кем он хотел. И Брайан. Мой младший брат, лежащий там, потому что я опоздал, потому что я не смог пробиться сквозь ядовитый, едкий дым.

Река была моим компромиссом. Здесь обычно рассеивали прах, давая ему уйти с водой, в свободу, в забвение. Это место не принадлежало городу. Оно принадлежало всем и никому. Оно было достаточно безликим, чтобы вместить мое невыносимое горе.

Я вышел из машины и подошел к самому краю берега. Вода была мутной, равнодушной, но она двигалась, и это было важно.

Мэдисон. Я знал, я помнил, что она мертва. Но даже спустя год ее тело не было предано земле, не было ни гроба, ни прощания. На том проклятом месте, где ее нашли, где она лежала, когда я… когда все закончилось, остались лишь крохи. Пепел. Ветром разметанный, ничтожный прах. Она превратилась в небытие.

Я медленно опустился на колени у кромки воды. В моей правой руке были белые лилии.

Она стала пеплом. Она стала ничем.

И эта мысль была самой острой, самой невыносимой в моей вине. Брайан задохнулся от дыма, его тело нашли, оно было там, и его похоронили. В его легких была копоть, свидетельство того, что он боролся до последнего вздоха. Он ушел, оставив после себя осязаемый, физический след.

Мэдисон же не оставила ничего. Только след в моей душе, который горел ярче, чем та ночь, и который я не мог ни похоронить, ни развеять.

Я разжал пальцы, и лилии упали в мутные воды реки. Они не уплыли сразу, они покачивались, их белые лепестки впитывали грязь и холод, символизируя мою тщетную попытку вернуть ей чистоту.

Я сидел так долго, пока боль в коленях не стала острее, чем боль в голове. Я должен был оставить их в том городе, в том доме. Но я не мог. Здесь, у этой безразличной воды, я был наедине со своим безумием, где она могла привидеться мне в любую минуту, и никто, даже Лили, не услышит, как я снова кричу ее имя.

Я просидел у воды несколько часов. Не в поисках ответов, и уж точно не в поисках покоя. Я сидел там, потому что движение воды было единственной формой хаоса, которая не требовала моего немедленного вмешательства. Черная, маслянистая лента, несущая мимо окурки, мертвые листья и обещания, которые не сбылись. Этой ночью воздух был настолько тяжелым и влажным, что казалось, будто он давит на мои легкие, выжимая остатки тепла из костей. Когда я, наконец, поднялся, тело ощущалось чужим – просто сосуд, наполненный усталостью и густой, как смола, безнадежностью.

Я не был в состоянии мыслить. Мой разум был похож на старый, перегруженный сервер, который издавал лишь слабый, непрерывный гул. Каждая попытка собрать воедино связную мысль заканчивалась провалом. Но, как ни странно, это было идеальное состояние для возвращения. Для той работы, которая ждала.

Компания. Я называл ее так, хотя это было нечто гораздо менее официальное, чем следовало бы. Это был бетонный склеп в центре города, скрытый за фасадом несуществующей логистической фирмы. Внутри царил запах озона, высушенного кондиционерами воздуха и пятичасового кофе. Резкий флуоресцентный свет пронзал сетчатку, сжигая остатки речной тьмы. Моя куртка, пропитанная сыростью, казалась неестественно тяжелой в стерильной обстановке коридоров.

На моем столе лежала папка – тонкая, но ее содержимое весило больше, чем любая цементная плита.

Дела не ждут. Моя жизнь давно перестала быть моей, она стала просто продолжением незавершенных операций, бесконечным зачистным циклом, который никогда не приведет к настоящей чистоте. Сегодняшняя задача была такой же, как и сотни других, но ощущалась она как последняя.

Наркоторговцы. Еще одна банда, которая почувствовала себя неуязвимой, еще один гнойник, который нужно было вскрыть и вычистить. Я перевернул фотографии. Лица. Пустые глаза, отчаянные улыбки, татуировки, рассказывающие истории насилия и глупости. Через несколько часов эти лица будут либо искажены ужасом, либо просто погаснут.

– Большая поставка, – пробормотал я вслух.

Сегодня ночью они должны были передать груз, достаточно большой, чтобы отравить целый район на несколько лет вперед. Мы знали место. Старый портовый склад, где стены хранят эхо криков и скрип ржавых цепей. Классика жанра. Все, что требовалось от меня, это быть машиной. Безжалостной и точной.

Я открыл ящик и достал свое оружие. Небрежно, как будто беру ручку. Оно было холодным, тяжелым, и, в отличие от меня, его предназначение было кристально ясным.

Я не мог думать. Это хорошо. Если бы я начал думать о том, что делаю, о том, кого защищаю или, что еще хуже, ради чего, я бы просто рухнул здесь, на грязном ковре. Но работа ждала. Доминик Пирс не имел права на ментальный коллапс. Он должен был уладить дела.

– Сегодня ночью это должно закончиться, – пообещал я пустому офису, и этот обет звучал скорее как приговор.

Я вставил магазин, и металлический щелчок эхом отозвался в моем черепе, заглушая гул усталого разума. Пора. Время снова стать чудовищем, которое они выпустили из клетки.

Глава 6.

Вторжение.

Ночь впивалась в кожу, как миллион ледяных игл. Мы ждали. Я не двигался, вдыхая прогорклый запах промышленных отходов и сырой бетонной пыли. Часы на запястье показывали 03:00. Идеальное время. Время, когда мир спит, а тени глубже, чем могилы. Под моим бронежилетом сердце билось ровно, без того дурацкого стука, который выдает любителей. Для меня это была рутина, механическая разборка чужой жизни, и эта мысль, как всегда, приносила мне странное, холодное удовлетворение.

Элайджа, стоящий справа, издал почти неслышный щелчок, сбрасывая предохранитель. Мой единственный сигнал.

Я сделал глубокий вдох, ощущая на языке привкус никотина и металла.

– Пошли, – прошептал я в гарнитуру.

Голос был сухим, лишенным эмоций.

Вторжение не было штурмом. Это было расчленение. Заглушенный заряд проделал аккуратное отверстие в стальных воротах склада, и мы вошли. Не было ни криков, ни предупредительных выстрелов. Был только звук ломающихся костей и мокрый хруст, когда горячий свинец пробивал плоть. Я видел вспышки дул своих людей – короткие, безжалостные молнии в темноте.

Я двигался через бойню, как хищник сквозь кустарник. Не было места панике или состраданию. Я не видел людей, я видел цели, стоящие между мной и завершением миссии.

Психологическая грань между жизнью и смертью для меня давно стерлась. Я не чувствовал ярости или страха, только холодную, безразличную эффективность. Каждый, кого я встречал, падал с математической точностью. Это был не бой, это была чистка, и мы были ее беспощадным инструментом. Когда в моем углу раздался последний нечеткий стон, наступила тишина, густая и вязкая, заполненная запахом пороха и теплого железа.

Среди разбросанных мешков с товаром и луж, отражавших слабый свет луны, я нашел его. Босс. Он лежал, тяжело дыша, опираясь на гофрированную стену. Пуля Элайджи попала в плечо, вырвав кусок плоти, но не убила его. Я этого и ждал.

Я медленно подошел, позволяя ему увидеть меня. Наступил на руку одного из его мертвых телохранителей, услышав приглушенный треск.

В его глазах – смесь боли, дикого ужаса и, что меня удивило, странного проблеска понимания. Он не умолял, не просил о пощаде. Он лишь хрипел, с трудом выдавливая слова, пока кровь текла из уголка рта.

– Кто вы? – его голос был едва слышен, – "Пристон" это вы, да? Они вас послали?

Слово "Пристон" ударило меня с силой неожиданного взрыва. Это было имя, которое я никогда не слышал, название, которого не было в наших разведданных. Мой тщательно выстроенный мир, основанный на абсолютном знании целей, внезапно пошатнулся. Я замер, и эта пауза, должно быть, длилась не более секунды, но в этой тишине она прозвучала как гром.

– Нет, – сказал я, и мой голос был тверд, как замерзшая земля, маскируя внутренний шок, – Мы не "Пристон".

Он слабо кашлянул. Я наклонился, наши глаза встретились в последние мгновения его сознания. В них не было ответов, только вопрос, который теперь стал моим. Мой палец лег на спусковой крючок. Долгое и мучительное было отложено. Незнание раздражало сильнее, чем любая боль, которую я мог ему причинить.

Глядя ему прямо в глаза, я нажал на курок. Быстрая, чистая точка в конце грязного предложения.

Поднявшись, я оглядел своих людей, которые молча ждали приказа. Я указал на горы белого порошка, упакованного в пластик.

– От всего избавиться. Быстро, без следов. Элайджа, – я повернулся к своему помощнику.

Его лицо было спокойным, как у ангела-убийцы.

– Узнай, что это за к черту "Пристон". Я хочу знать, кто еще решил поиграть на нашей территории. И я хочу знать это к утру.

Утро было таким же грязным и серым, как и моя душа. В моем пентхаусе, расположенном над пульсирующим, гниющим сердцем города, даже рассвет казался не обещанием, а просто сменой оттенков тревоги. Я стоял у панорамного окна, а бетонные джунгли внизу поглощали и пережевывали свои жертвы. У меня не было ни завтрака, ни кофе – только ожидание и этот липкий, знакомый привкус металла на языке, который всегда появляется перед охотой.

Ровно в 6:00, как я и приказал, мой самый невидимый помощник положил тонкую, небрежно запечатанную папку на полированный дубовый стол. Ни стука, ни слова. Он знает, что в моем мире любой лишний звук это потенциальный выстрел.

Я не спешил. Ненавижу спешку. Спешка это паника, а паника роскошь, которую я давно себе запретил. Медленно, с наслаждением продлевая предвкушение, я подошел к столу. Папка. Всего несколько листов бумаги, вместивших в себя имена и мотивы людей, посмевших нарушить симметрию моего порядка.

"Пристон". Глупое, претенциозное название для кучки самопровозглашенных крестоносцев.

Собранной информации было унизительно мало, что само по себе уже говорило о квалификации моих новых конкурентов. Они умели прятаться. Они были призраками, но, видимо, призраками с очень наивными идеалами.

Я прочитал вслух, шепотом, чтобы слова не отдавались эхом в этой слишком большой, слишком тихой комнате.

Их цель предотвратить распространение наркотиков, а также обналичить банковские счета, которые занимались этим распространением.

Я горько усмехнулся. Моя рука, обхватившая стакан с водой, задрожала от этого внутреннего, тихого веселья.

Далее шли имена.

Айзек. Главарь. Умелый хакер.

Это не вызывало у меня ярости, но вызывало расчетливое раздражение.

Но затем было второе имя, вернее, прозвище.

Сон. Девушка.

Я несколько раз прочел это слово. Сон. Это было нечто большее, чем просто кличка. Оно резонировало с той частью моей психики, которую я так старательно замуровал под толщей льда и равнодушия. Сон это ведь то, что исчезает при свете, то, что ты не можешь удержать, но что может оставить после себя глубокий, иррациональный след.

Айзек – это проблема, которую нужно решить. Сон – это эхо, которое нужно заглушить.

Образ этой девушки, названной в честь эфемерного состояния, сразу же стал для меня центром напряжения. Почему? Я не знал её. Может быть, потому, что в моем мире не осталось места для снов, кроме кошмаров. Она была аномалией, мягким пятном в жесткой, цифровой схеме, которую пытался создать Айзек. А мягкое пятно это всегда самая большая угроза, потому что оно непредсказуемо.

Я наклонился к столу, мои пальцы сжались на дереве.

– Что ж. Отлично. Пришло время познакомиться, – прошептал я в пустоту, и мой голос был глухим, как падение камня в колодец.

Телефон на мраморной столешнице издал тихий, настойчивый вибрирующий звук, который мгновенно разрушил хрупкий покой утра. Это был Элайджа – мой единственный якорь в этом болоте. Я не взглянул на экран, просто протянул руку и принял вызов.

– Говори, – голос был низким, едва слышным, но в нем звучал приказ.

– Доминик, – Элайджа звучал напряженно, что для него было редкостью, – Они работают в Северном районе. Три инцидента за неделю.

И тут во мне вспыхнуло то чувство, которое я в последнее время испытывал все чаще. Это была не зависть. Это была не конкуренция.

Если бы они работали в другом городе – в Мидтауне, в Новом Салеме, где угодно, я бы даже не моргнул. Мир велик, и грязь универсальна. У меня не было морального права читать им нотации. Я сам был архитектором этого мрака. Мне было абсолютно все равно, что они делали, с кем, и почему.

Нет. Моя ярость имела другую природу. Она была интимной, территориальной. Она была яростью владельца, обнаружившего, что крысы залезли в его личную кладовую.

– Они занимаются тем же самым, – прошептал я, но это было не сообщение для Элайджа, а констатация для себя, —И знаешь, что меня злит, Элайджа?

Тишина в трубке была ответом.

– Меня злит, что они делают это ЗДЕСЬ. В Вестпорте. В МОЕМ городе. Где я расставил каждый фонарь и заложил каждую тень.

Мое раздражение переросло в холодную, обжигающую обиду. Это было личное оскорбление. Они пришли в мой дом, не постучавшись, не спросив разрешения, не поклонившись моему негласному авторитету. Они занимались этим за моей спиной, используя мою тщательно выстроенную невидимую систему как прикрытие.

Я чувствовал себя преданным. Не людьми – это ерунда. Я чувствовал себя преданным самим городом, который, казалось, должен был служить только мне. Мой контроль должен быть абсолютным, как гравитация. А эти два идиота, эти новые игроки, были аномалией, флуктуацией, которую необходимо устранить, чтобы восстановить баланс.

– Северный район, – повторил я, отходя от окна.

Теперь я смотрел не на город, а на собственное отражение – фигура в тени, с глазами, в которых погас последний отблеск утреннего света.

– Я хочу знать, кто их впустил, и почему они думали, что это сойдет им с рук.

– Что ты планируешь, Доминик? – спросил Элайджа с осторожностью.

Я усмехнулся – коротко, без юмора.

– Я планирую напомнить им. Напомнить всему городу. Что когда ты играешь в шахматы, ты должен помнить, кто сидит на троне. И что король не прощает, когда фигуры двигают без его ведома.

Я взял пальто и ключи от машины. Виски больше не требовался. Кровь в жилах была холоднее и действеннее любого алкоголя.

– Заставь их почувствовать себя видимыми, Элайджа. А потом я сделаю их невидимыми навсегда.

– Доминик, постой, – голос Элайджи был низким, почти шепот, но в нем слышался отчетливый звон паники, – Ты говоришь о войне. Не о напоминании.

Я остановился у порога. Ветер с крыши проникал сквозь щель, заставляя тонкие шторы трепетать.

– А война это всего лишь самое убедительное напоминание, Элайджа. Они забыли, что страх это валюта, которую нельзя подделать. И сегодня вечером я устрою распродажу.

Дверь за моей спиной закрылась с глухим, окончательным стуком. На мгновение в пентхаусе повисла мертвая тишина, которую нарушал лишь слабый гул города.

Я уже спускался в подземный гараж. Под ногами хрустел гравий. Яркий свет фар "Корветта" разрезал тьму бетоном, словно скальпель. Никаких телохранителей, никаких сигналов. Сегодня я был один. Король, сошедший с трона, чтобы найти свои пропавшие фигуры. И я не вернусь, пока доска не будет чиста.

Северная часть Верспорта всегда пахла иначе. Воздух здесь был гуще, словно пропитанный туманом и невысказанным ожиданием насилия. Именно этот привкус, этот вызов, я почувствовал, когда впервые пересек условную границу.

Мне не потребовалось много времени, чтобы найти его. Несколько звонков, пара внушающих бесед, и адрес, который я искал, лег мне на ладонь, как мокрая, холодная монета. Айзек. Главарь Пристона.

Я стоял на крыше заброшенного складского комплекса, где они устроили свою штаб-квартиру. Глубокая ночь не скрывала, а, наоборот, подчеркивала четкость моих целей. Ветер трепал ворот моего пальто, а под ним, у сердца, пульсировала одна-единственная мысль: власть.

Пусть они чистят эти улицы от той же отравы, что и мы. Пусть они разыгрывают из себя благородных защитников. Мне было наплевать на их миссию, на их жалкий крестовый поход. Верспорт мой город, и в нем может быть только один контролер, только один центр гравитации. Я.

Они ошиблись, думая, что просто потому, что мы занимаемся схожим делом, мы сможем существовать рядом. Власть это как кислород. Если ты его делишь, оба задыхаются. И я пришел сюда не для того, чтобы делиться. Я пришел, чтобы забрать.

Я спустился. Встреча состоялась в их основном ангаре. Место было огромным, неопрятным, освещенным единственной тусклой лампой, висящей под потолком и отбрасывающей длинные, изломанные тени. Айзек ждал. Он был крупным, с жесткой стрижкой, и в его глазах читалось не удивление, а странное, почти деловое спокойствие. Он знал, кто я. Конечно, знал. Весть о Южном блоке, о моей тихой, беспощадной империи, давно распространилась по Верспорту, как гангрена.

– Доминик, – сказал он, его голос был низким и ровным, без тени страха, – Я догадывался, что ты рано или поздно заглянешь.

– У тебя дурной вкус на оформление, Айзек, – ответил я, делая шаг из тени, – И еще более дурной вкус на территорию.

Я остановился в нескольких футах от него, ощущая, как желчь поднимается к горлу от его наглости.

– Какого черта вы забыли в Верспорте? Это не ваш город. Это не ваша война. Убирайтесь отсюда. Сегодня.

Мои слова были не просьбой. Это был приговор.

Айзек не дрогнул. Он усмехнулся, и это была усмешка человека, который не только готовился к схватке, но и уже просчитал ее исход.

– Я знал, что ты не захочешь конкуренции. Я знаю, как ты ценишь свою монополию. Но подумай об этом иначе, Доминик. Мы сила, действующая под прикрытием. Ты тихий хищник. Зачем нам тратить силы друг на друга? Зачем нам ослаблять себя, когда есть реальный враг?

Он сделал паузу, его взгляд стал тяжелым и проницательным, словно он пытался прочитать формулу моей души.

– Мы можем объединиться, Доминик. Ради общего блага. Подумай: две силы, слитые в одну, контролирующие весь город, с Севера до Юга. Мы вырвем эту дрянь с корнем быстрее, чем она успеет дать почки. А потом мы разделим этот город пополам. Не территорию, но власть. Ты держишь Восток, я – Запад. Ты работаешь в тени, я в свете. Мы станем непобедимыми.

Внутри меня что-то сжалось. Это было отвратительное предложение. Компромисс. Уступка. Дележка. Это означало, что моя тщательно выстроенная, чистая пирамида контроля будет осквернена присутствием чужой воли. Мой инстинкт, моя внутренняя тьма кричала.

Уничтожь его. Прямо сейчас.

Но его слова о непобедимости и общем благе зацепили рациональную, хладнокровную часть моего разума. Если бы он был слаб, я бы его убил. Но Айзек не был слаб. Он был умным, и в его глазах я видел то же пламя, ту же жажду, только обернутую в более приличную ткань.

Я не мог просто отказаться от возможности удвоить свою силу, даже если цена, половина моей власти. Или мог? Эта мысль была ядом, и я медленно вдыхал его.

– Общее благо, – прошептал я, и этот звук показался мне чужим в мертвой тишине ангара.

Я поднял руку, чтобы потереть подбородок, но вместо этого мои пальцы непроизвольно сжались в кулак.

– Ты предлагаешь мне стать вторым, Айзек? Ты знаешь, что это не сработает. Что я не умею работать в паре.

– Я предлагаю тебе стать первым, Доминик, – мягко парировал он, – Первым среди равных. Но мы оба будем спать спокойно, зная, что ни один кусок Верспорта не остался без нашего надзора.

Он ждал. Я смотрел в его глаза, и за его предложением о сотрудничестве я видел только одно – угрозу. Угрозу, которая теперь, возможно, была не менее ценной, чем чистота единоличного контроля.

Глава 7.

Абсолютное Уничтожение.

Я закрыл за собой тяжелую, черную дверь, и звук щелчка поглотил дом. Воздух внутри был густым, как старое вино, пропитанным запахом озона после недавней грозы и чем-то неуловимо цветочным, что всегда выдавало ее присутствие.

Лили. Она сидела на кушетке в прихожей, маленькая, неподвижная, как статуэтка из слоновой кости на фоне бархатного дивана. Она не встала, не побежала навстречу, не проронила ни слова, она просто ждала, и в этом было ее проклятие и моя боль. Она была единственным чистым листом в моей жизни, и я знал, что рано или поздно запачкаю его чернилами.

– Я вернулся, – сказал я, и мой голос прозвучал как шелест гравия.

Ее зеленые глаза, такие ясные и откровенные, поднялись и встретились с моими. В них не было упрека, только бесконечное, изнуряющее понимание. Оно было хуже ярости. Ярость можно было отбросить, но понимание требовало ответа, которого у меня не было.

– Ты устал, Доминик, – прошептала она.

– Устал быть здесь. Устал видеть тебя здесь.

Я не смягчил удар. В этом не было смысла. Любое сострадание было бы ложью, а ложь дала бы ей надежду, которую я не мог позволить ей питать.

– Уходи, Лили. Сейчас. Мне нужно побыть одному.

Она кивнула. Просто кивнула. Как будто ждала этих слов с момента моего последнего возвращения. Она подхватила свою тонкую кашемировую шаль с подлокотника, и этот жест, такой обыденный, такой тихий, пронзил меня острой болью. Она была слишком хороша для моих лабиринтов.

– Хорошо, – сказала она, ее голос был ровным, без единой трещины, – Я оставлю тебе ключ на столе. Позвони, когда все закончится.

Я ничего не ответил. Я просто смотрел, как она уходит, как ее силуэт исчезает за дверью, не оглядываясь. И только тогда позволил себе выдохнуть воздух, который, казалось, держал в легких весь год. Свобода от Лили ощущалась как ампутация – необходимая, но кровавая.

Теперь Айзек.

Я прошел в кабинет, сел за стол и налил себе виски. Не для того, чтобы расслабиться, а чтобы разогнать кровь, которая стала слишком густой от ненависти. Мысль о том, чтобы объединить усилия с этим отвратительным ублюдком, чтобы завершить одно дело, вызывало тошноту.

Мой инстинкт, холодный и чистый, кричал: Нет. Испепели его сейчас. Уничтожь его в одиночку. Но здравый смысл, циничный демон, шептал другое: Он – твой рычаг. Используй его, чтобы вырвать корень проблемы, а затем, когда его грязная работа будет выполнена, устрани его. Его рука будет запачкана, а твоя останется чистой для финального выстрела.

Это был единственный путь. Единственный, который гарантировал мне выход из этой ямы. Отказ означал бы бесконечную, изматывающую войну, которую я не мог себе позволить сейчас. Я должен был проглотить свою гордость и этот гнилой альянс, чтобы обеспечить себе окончательное спокойствие.

Я поднял трубку. Набрал номер.

– Я согласен, Айзек. Встретимся завтра. Но знай ты мне не друг, ты просто инструмент, который я выброшу, как только заточу свой клинок.

Я повесил трубку, не дожидаясь ответа. Согласие было дано, и эта клятва, произнесенная самому себе, стала новой цепью.

Мне нужно было сменить эту рубашку, пропитанную напряжением дня. Я зашел в спальню, на ходу расстегивая пуговицы, и отбросил ткань в сторону. Стоя перед зеркалом, я впервые за день увидел не Доминика Пирса, а его тень.

Я поднял взгляд к своей груди. Слева, чуть ниже ключицы, там, где у обычных людей бьется сердце, у меня был неровный, бледный шрам. Он был похож на небрежный росчерк ножа по мрамору. Год назад, пуля. Мне повезло. Повезло, что она прошла мимо сердца, оставив лишь этот уродливый, но жизненный, след.

После того как меня выписали из госпиталя, после месяцев восстановления, я пошел к мастеру. Я не хотел, чтобы этот шрам был напоминанием о возможной смерти, я хотел, чтобы он был мемориалом. Теперь он был скрыт чернилами.

Прямо по линии шрама, тонким, острым готическим шрифтом, была выведена надпись:

Огонек.

Мэдисон. Мой личный пожар.

Она была не просто моей женщиной, не просто проблемой. Она была стихией. Она сожгла все мосты, все тайники, все обещания, которые я когда-то давал, а потом, не оставив пепла, исчезла в этом огне сама, оставив после себя только холодный, звенящий воздух и эту надпись на моей коже.

Огонек. Она была огнем, который мог обогреть, но решил сжечь. И я, Доминик Пирс, до сих пор носил это клеймо, как напоминание.

Я всегда находил иронию в том, как важны становятся места, где заключаются судьбоносные сделки. Не дворцы, не роскошные кабинеты, а нечто нейтральное, почти стерильное. Мы встретились в частном зале отеля "Атриум", который я арендовал на условиях анонимности. Из окна виднелся серый, грязный рассвет, отражавшийся в мокром асфальте. Сцена для казни, или, как я надеялся, для коронации.

Я сидел, положив руки на безупречно гладкий стол из черного дерева, и ждал. У меня не было права на сомнение. Последние дни были посвящены расчету рисков, анализу слабостей Айзека и созданию ловушки, которую он должен был принять за предложение. Мой план был безупречен. Сотрудничество с Айзеком было не просто желательным – оно было необходимым камнем, чтобы заложить новый фундамент моей империи, фундамент, высеченный из его ресурсов и моего цинизма.

Айзек вошел без стука, неторопливо, как человек, не привыкший спешить. Его костюм сидел на нем так, словно он в нем родился, но под этой безукоризненной тканью я видел то, что видел всегда: тщеславие, покрытое слоем высокомерия. Я ждал от него ухмылки, кивка, вопроса о цифрах.

– Доминик, – сказал он, едва притронувшись к стулу.

В его голосе не было ни страха, ни уважения. Только усталость, от которой у меня сжались зубы.

– Айзек. Рад, что ты вовремя. Думаю, мы можем быстро уладить формальности, – мой голос был ровным, почти бархатным.

Я не позволял себе интонаций. Мои эмоции это оружие, которое не должно быть видно до момента выстрела.

Он поднял руку, не глядя на меня. Этот жест – жест человека, отмахивающегося от мелкой неприятности был хуже пощечины.

– Не стоит, Доминик. Я передумал.

Воздух в комнате сгустился, превратившись в ледяную корку. Это был не отказ. Это было унижение. Мой мозг, привыкший работать как швейцарский хронометр, на долю секунды остановился. Я почувствовал не гнев, а тупую, жгучую боль в груди, так ощущается обрыв, когда ты думал, что стоишь на твердой земле.

– Передумал? – я повторил слово, пробуя его на вкус.

Оно было горьким и бессмысленным.

– Именно. Мне это больше не интересно. Слишком много переменных, слишком много шума, Доминик. Ты шум, – он откинулся на спинку стула, и я заметил легкое движение мышцы на его челюсти.

Страх в нем все-таки был, но он был погребен под желанием выглядеть непоколебимым.

Он пытался препарировать меня, как лягушку в школьном классе. Он осмелился назвать меня шумом. Меня, человека, чьи тени длиннее его особняка. Меня, чьи руки построили этот мир, пока он играл в песочнице.

Мое тело оставалось неподвижным, но внутри меня рухнули все плотины. Ярость не была горячей вспышкой, которая сжигает все и быстро гаснет. Моя ярость это холодный, чистый синтез, который плавит сталь и затвердевает в алмаз. Это была обида, оскорбление, нанесенное не моему делу, а моему естеству.

Я наклонился вперед, и моя тень упала на его лицо, скрывая мои глаза.

– Ты допустил ошибку, Айзек. Большую. Ты спутал свою скуку с моей слабостью. Ты подумал, что ты можешь просто выйти из игры, которая тебе надоела.

Он открыл рот, чтобы ответить – возможно, очередным клише о независимости или превосходстве, но я не дал ему шанса. Мой голос теперь был тише, чем прежде. Он был интимным, как шепот исповеди или угрозы.

– Теперь, – продолжил я, – Это уже не о сотрудничестве, Айзек. Это даже не о деньгах. Ты переступил черту, которая отделяет неприятности от катастрофы. Ты нарушил мое спокойствие, и за это ты заплатишь своей жизнью.

Он вздрогнул. Наконец-то. Тонкая трещина пробежала по его маске.

– Ты мне угрожаешь, Доминик?

Я встал. Я был выше его, а сейчас, в этом проклятом, сером зале, я чувствовал себя выше целого мира. Я взял с края стола свой идеально черный кожаный портфель – единственную вещь, которую я принес.

– Угроза это инструмент слабых, Айзек. Я объявляю факт. Ты выбрал конфликт. Ты не захотел быть моим партнером, ты решил стать моим врагом. Поздравляю. Ты этого добился.

Я повернулся к двери. Но перед тем, как выйти, я обернулся и посмотрел на него в последний раз.

– Ты хотел тишины, Айзек? Ты ее получишь. Это будет тишина могилы. Сегодняшний день – последний день твоего мира. Война началась.

Я вышел, оставив его одного в этом зале. За дверью меня ждал мой водитель и дождь. Меня ждал хаос, который я сам создал, и теперь я должен был им управлять. Моя ярость затихла, но оставила после себя ледяную, непоколебимую решимость.

Айзек хотел покоя. Я дам ему вечный сон.

Я чувствовал бетон города под колесами своего авто. Это был холод, проникающий сквозь шины, обивку, и в конечном итоге – в кости. Но этот холод был моим союзником. Он напоминал мне, что эмоции это роскошь, которую я не мог себе позволить. Доминик Пирс не руководил империей, опираясь на интуицию. Я руководил ею, опираясь на факты, на цифры и на абсолютную, безжалостную волю.

Свет осеннего рассвета разбивался о зеркальные фасады зданий, когда мы приближались к району моей штаб-квартиры. Мой офис был моим замком, моей цитаделью, где каждый квадратный метр был под моим контролем. Это было место, где я мог дышать, зная, что за моей спиной нет никого, кроме теней, которых я сам приручил.

Я поднял телефон. Мне не нужно было смотреть на экран, чтобы набрать нужный номер, пальцы знали его наизусть, как прикосновение к холодному металлу оружия. Элайджа. Мой ангел-хранитель и мой личный демон.

Он ответил после первого гудка, его голос был низким и лишенным сна.

– Да, Доминик.

– Элайджа, ты в курсе, что Айзек сделал прошлой ночью, – я не задавал вопрос, это было утверждение.

Айзек. Его имя отдавалось во мне мерзким скрежетом. Он был ошибкой, паразитом, который посмел поднять руку на то, что принадлежало мне по праву. Мой мир, мой порядок, моя цель.

– Информация обрабатывается, босс. Мы потеряли несколько человек. Но его люди также понесли потери. Это была нечистая победа.

– Нечистая победа это все, что ему нужно, – прошипел я, прижимая трубку к уху.

Я остановил водителя в тени небоскреба, прежде чем войти.

– Мне нужны не отчеты о потерях, а его голова. И я хочу знать, куда он направляется дальше. Нарыть на Айзека все, Элайджа. Не просто его финансовые операции, а его детство, его страхи, его любимый сорт чая. Мне нужна каждая нить его жалкого существования, чтобы я мог знать, куда ударить, чтобы он не смог встать.

В трубке наступила короткая пауза. Элайджа знал, что, когда я говорю все, я имею в виду именно это.

– И транспорт, – продолжил я, глядя на свое отражение в тонированном стекле.

Мои глаза казались двумя холодными, пустыми провалами.

– Выясни, где будет следующая транспортировка. Это не может быть где-то, где он ожидает. Найди слабое место, куда он не посмеет сунуться, а я сделаю это своей крепостью. Теперь у нас на кону все.

Я чуть не рассмеялся от этой мысли. Все – это было слишком мягкое слово. На кону была не просто прибыль или территория. На кону было мое право на существование, мой тщательно выстроенный мир, моя одержимость, которую Айзек осмелился осквернить.

– Нам нужно больше людей, – сказал я, приказ звучал как ледяная заповедь, – Не наемники. Я хочу лояльность. Люди, которые не моргнут глазом, когда придет время сжечь этот город дотла, если это необходимо для уничтожения Айзека. Приготовь мне встречу с Халком. Мне нужны его лучшие. Теперь это не просто бизнес, Элайджа. Это охота.

Я закончил разговор, не дожидаясь ответа. Телефон был убран. Я вышел из машины. Холодный ветер ударил мне в лицо, но я его почти не почувствовал. Я чувствовал только растущую, обжигающую потребность в том, чтобы увидеть конец Айзека.

Это была не просто война. Это было личное, грязное, психологическое побоище. И я, Доминик Пирс, был единственным, кто имел право на победу. И только абсолютное уничтожение моего врага могло принести мне мир.

Глава 8.

Вкус железа и дождя

Прошло несколько дней. Или недель. В моём мире время это просто навязчивый ритм, отмеряемый тишиной между выстрелами и стуком капель по бронированным окнам. За это время я не видел солнца. Возможно, его и не было, или же я просто перестал его искать. Я сидел в своём пентхаусе, чьи стены из полированного камня впитывали свет, делая его тенью, и ждал. Ждал, пока внутренняя ржавчина, которая разъедала меня с детства, не найдёт себе новый, достойный выход.

Мое оцепенение было не отдыхом, а формой самозащиты. Мир Доминика Пирса – это лабиринт из сделок, предательств и крови. Если я позволю эмоциям руководить, я стану одним из тех призраков, которых я сам же и создаю. Поэтому я дышал ровно, пил виски без льда и позволял мрачному, почти физическому холоду заполнять грудь, пока он не становился частью меня.

Именно в это мертвое, безвременное утро зазвонил защищенный телефон. Звонок пронзил тишину, как стальной стержень. Я знал, кто это. Только Марк, мой главный аналитик, обладал правом вторгаться в мою изоляцию.

– Говори, – голос был сухим, чужим.

– Найдено, Доминик. Крупная операция. Несколько точек, но основная – старые доки, склад номер семь. Лорнес.

Я закрыл глаза. Лорнес. Скользкий, мерзкий ублюдок, который последние полгода нагло лез на мою территорию. Я мог бы терпеть, если бы дело касалось только кокаина или улучшенного амфетамина, но Элайджа продолжил, и я почувствовал, как холод в груди сменяется чем-то более острым.

– Двойной груз. Обычный товар, пятьдесят кило. Но второе, это живой груз. Девушки, которых везут через границу. Торговля людьми. Похоже, он решил, что ему позволено всё.

Живой груз.

Это была линия, которую даже в моем темном мире нельзя было пересекать. Я не рыцарь в сияющих доспехах, нет. Но у меня есть правила, высеченные в камне моих самых отвратительных воспоминаний.

Я встал. Движение было медленным, будто я только что сбросил оковы. Я подошел к панорамному окну. Сквозь ливень виднелись огни города, размытые и безразличные. Но я видел сквозь них. Я видел склад номер семь, старые доки, и Лорнес, ждущего своей участи.

Это будет мой первый по-настоящему крупный рейд. Не просто зачистка мелких лавочников, а удар по хребту другой криминальной империи. Пора показать, кто здесь действительно контролирует ночь.

– Элайджа, – я снова взял трубку, голос теперь стал твердым, как цемент, – Собирай лучших. Только те, кто готов увидеть всё и сохранить молчание. Никаких ошибок. Никаких свидетелей. Мы идём за грузом, но в первую очередь – за головой Лорнеса.

Я почувствовал прилив энергии, которого не испытывал уже много дней. Это не было счастье, не было даже удовольствием. Это была чистая, холодная, расчетливая необходимость. Тьма внутри меня наконец-то получила задание.

– Код "Полночь", – произнес я, – Начать через три часа.

Я сбросил вызов, и тишина в моем кабинете стала плотной, как старый бархат. За окном огни Веспорта – нет, это уже не Веспорт, это мой личный, тёмный, безымянный город – манили, обещая, что сегодня кто-то умрёт. Я встал, поправил манжеты своего итальянского костюма. Всё было готово. План прорабатывался неделями: информация, подкуп, отвлекающие маневры. Всё ради этого склада. Это был не просто логистический центр, это была тюрьма.

Мне плевать на Лорнеса и его груз – контрабандное оружие, что ли, или наркотики. Меня интересовал только один пункт в досье: группа пленников. Группа, которую он держал как разменную монету, как рычаг давления на кого-то, кто мне был нужен. Я не спаситель. Я не благородный рыцарь. Но когда твоя цель сидит в клетке, ты ломаешь стены, чтобы её достать. И если при этом случайно спасаешь десяток невинных, что ж, это просто сопутствующий ущерб моей репутации злого гения.

Я прошёл в арсенал. Это была моя пещера, только вместо высокотехнологичных гаджетов – матовый чёрный титан и сталь. Мой помощник, Элайджа, уже приготовил снаряжение.

– Доминик, – его голос был ровным, почти монотонным, что говорило о его внутреннем напряжении, – Анализ подтверждает: семь часовых, два патруля внутри. Укрепление старое, но надёжное. Перекрытия выдержат нашу. инициативу.

– Пленники? – спросил я, надевая бронежилет, который казался просто жилетом.

Скрытая мощь. Моя визитная карточка.

– Вторая секция, подвал. Дальняя камера. Их восемь. Среди них цель, – Элайджа протянул мне мой основной инструмент: тяжёлый, бесшумный пистолет с удлинённым глушителем.

Я взял его. Металл был холодным и знакомым. В моей руке он переставал быть оружием и становился продолжением воли. Воли, которая хотела увидеть кровь. Но не просто так. Кровь, которая откроет дверь.

Запах сырости, пыли и машинного масла ударил в лицо. Ночь была безлунной, идеальной. Мы двигались быстро, как тени, вырезанные из самой тьмы. Элайджа со своей ударной группой уже позаботился о периметре. Я слышал только еле слышные чпок-чпок – это были глушители, уносящие жизни, которые даже не успели понять, что их смена закончилась.

Я был впереди. Мне не нравилось отдавать приказ и ждать. Мне нравилось чувствовать пульс операции. Чувствовать, как горячая гильза падает на мою перчатку.

Мы ворвались в главный зал. Огромное, тёмное пространство, заставленное ящиками до самого потолка. Лабиринт, полный ловушек. И тишина. Слишком много тишины.

– Засада, – прошипел я в гарнитуру, – Сектор "Дельта", на пол.

Бум. Резкая вспышка света, сопровождаемая грохотом. Не граната, но дезориентирующий заряд. Они ждали нас.

– Справа, справа, – крик Элайджи.

В воздухе засвистели пули. Я не стал тратить время на укрытие. Я двигался. Моё тело знало эту музыку – ритм стрельбы, паузы перезарядки, эхо рикошетов. Я выпустил две пули в сторону вспышки, затем сделал резкий рывок к ближайшему контейнеру. Свинцовый град прошил то место, где я только что стоял.

Мой пистолет пел короткие, точные баллады. Каждая пуля – это конец истории. Я не стрелял, я выносил приговор. Двое упали в проходе между ящиками. Ещё один – с платформы над нами, его тело рухнуло, как мешок с костями.

– Подвал. Секция Б-2, – скомандовал я, голос ревел от адреналина, – Элайджа, зачистка. Мне нужен проход к пленникам.

Я побежал. Внутренний зверь рычал от нетерпения. Перестрелка это всего лишь прелюдия. Настоящая игра всегда происходит в тишине, в темноте, когда ты видишь глаза того, кого спасаешь или того, кого убиваешь.

Спуск в подвал. Узкий коридор. И здесь их было больше.

– Сюда. Защищай дверь, – услышал я приглушённый, отчаянный голос.

Я остановился. Психологическая игра. Я не хотел убивать всех. Только тех, кто стоит между мной и дверью. Я поднял пистолет, но не выстрелил. Вместо этого я оттолкнулся от стены, метнул в коридор шумовую гранату и прыгнул следом, обхватив голову руками.

Взрыв был оглушительным даже сквозь защиту. Когда звон в ушах начал отступать, я увидел хаос. Двое охранников держались за головы, их автоматы валялись на полу.

Я двинулся. Два бесшумных выстрела. Две фигуры оседают. И вот она – тяжёлая стальная дверь.

Я приставил к замку С4. Тихий писк детонатора.

– Доминик Пирс пришёл, – прошептал я двери, – Приготовьтесь к свободе. Или к хаосу.

Секунда. И дверь с грохотом вылетает с петель, обнажая маленькую, тёмную камеру. Внутри – ужас в глазах восьми измождённых людей. И среди них – моя цель. Сжавшись в углу, она смотрела на меня. Я вошёл в их тьму.

Я шагнул в камеру. Вонь была невыносимой – смесь страха, грязи и застоявшегося воздуха. Пленники, скорчившиеся на грязном полу, смотрели на меня как на демона, вышедшего из грохота. И, возможно, они были правы. Моё лицо было скрыто в тени, но костюм, оружие и аура чистой, холодной силы говорили красноречивее слов.

Мне не нужны были их слёзы, их благодарность или вопросы.

– Встать. Тихо, – мой голос был низким рыком.

Я говорил не с ними, а с их инстинктами самосохранения.

– Я Доминик Пирс. У вас есть тридцать секунд, чтобы выйти из этой ямы. После вы мертвы.

Никакого геройства, никаких утешений. Только голый факт. Это сработало лучше, чем любой приказ. Они зашевелились, как потревоженные насекомые.