Читать книгу Родиться – умереть - Группа авторов - Страница 1

Пролог

Город дышал ровно, без перебоев. Воздух входил и выходил через вентиляционные шахты, отфильтрованный до стерильной прозрачности. На улицах – ни пылинки. Солнце падало на полированный гранит тротуаров ровным, безжалостным светом, не оставляя теней. Тени предполагали тайну, а тайны не было. Была только поверхность, гладкая, как скальпель.

Доктор Арман Делатр стоял у окна своей лаборатории на сорок втором этаже. Внизу, между башнями из стекла и стали, двигались фигурки. Никто не спешил. Никто не останавливался, чтобы посмотреть на облако – их не было, климат контролировался. Никто не поднимал голову к небу. Небо было пустым, и в его пустоте не было вопроса.

Он прислушался. Тишина.

Это была не тишина покоя. Это была тишина завершённости. Мир, из которого выкачали воздух недоумения. Звуки были: отдалённый гул транспорта на магнитной подушке, щелчок систем жизнеобеспечения в стене, собственное сердцебиение в ушах – ровное, как метроном. Но за ними, под ними – ничего. Ни гула мыслей, обращённых в никуда. Ни шёпота молитвы, застрявшей в горле. Ни того беззвучного звона, который возникает, когда миллионы душ одновременно перестают ждать ответа.

Процедура Клиренса работала идеально. Она была элегантна, как математическая формула. Не нужно было жечь книги, ломать алтари. Достаточно было найти генетический переключатель иррационального – ту самую щель в мозге, куда проваливается вера в чудо, в незримое, в «потом». И аккуратно его закрыть.

Теперь в человеке не было трещины. Он был цельным, герметичным. Неуязвимым.

Делатр провёл пальцем по холодному стеклу. На подушечке остался идеальный, без единого развода след. Чистота была агрессивной. Она требовала, чтобы ей соответствовали. Храмы снесли не сразу. Сначала их перестали посещать. Потом их продали под архивы данных. Последний собор разобрали три года назад на строительные блоки для новой детской клиники. Дети теперь рождались уже с отредактированным сознанием. Они не знали, чего лишены. Они не знали слова «лишены».

Иногда, в самые тихие минуты, между анализом одного отчёта и другого, Делатра посещало ощущение. Не мысль – мысли были в порядке. А именно ощущение: будто он стоит в огромном, безупречно освещённом зале, где всё расставлено по местам, но сам он забыл, зачем вошёл. Ощущение мимолётное, как спазм несуществующей мышцы. Он гнал его, как гонят сонливость: встряхиванием головы, ещё одной чашкой синтезированного кофеина.

Он повернулся от окна. Его отражение в тёмном стекле шкафа было чётким, резким, как контур на медицинской схеме. Ничего лишнего. Человек в белом халате. Инструмент системы, которая исцелила человечество от самой древней, самой изнурительной болезни – надежды на спасение извне.

Он сел за стол, включил терминал. На экране засветились данные. Статистика. Эффективность. Графики общественной удовлетворённости, которые стремились к прямой линии. Никаких пиков экстаза, никаких провалов отчаяния. Спокойная, ровная плоскость бытия.

Его пальцы замерли над клавиатурой. И снова – тишина. Не в ушах. В самом воздухе. Воздух был мёртвым. Он не вибрировал от колокольного звона, которого не было. Не дрожал от сдержанных рыданий, которых тоже не было. Он просто был. Как вакуум.

Где-то в этом вакууме, как единственную пылинку в стерильной камере, систему отслеживала аномалию. Код «Анахронизм». Бывший священник. Лоренцо Аморанте. Носитель рецидива.

Делатр вздохнул. Звук выдоха был неестественно громким в беззвучной комнате. Он отметил это как интересный физиологический феномен: в среде, лишённой фонового духовного шума, собственное тело начинает звучать чуждо, почти неприлично.

Он приступил к работе. Надо было спланировать операцию. Извлечь последнюю ошибку. Вернуть тишине её первозданную, абсолютную чистоту.

А за окном, в своём бесшумном движении, город продолжал дышать. Ровно. Без перебоев. Без вздоха. Без молитвы. Без чуда.

Это был совершенный мир. Мир после конца истории. Мир, который забыл, что когда-то задавал вопросы.

И эта тишина – тишина после последнего вопроса, на который так и не последовало ответа, – была гуще стали и холоднее межзвёздного пространства. Она была не фоном. Она была сутью. Морем, в котором всё утонуло и окаменело.

Глава 1

Боль началась не в душе. Она началась в костях.

Лоренцо проснулся от того, что его скелет, казалось, кричал внутрь него – беззвучным, ледяным рёвом. Он лежал на жёсткой койке в реабилитационном центре, глядя в белый, безликий потолок. Воздух пах антисептиком и ничем больше. Никакого ладана. Никакой пыли, нагретой солнцем на старых дубовых скамьях. Просто стерильная пустота, вдавливающаяся в лёгкие.

Они сказали, что это успех. «Процедура Клиренса завершена. Нейронные пути, ответственные за иррациональные убеждения и религиозный аффект, деактивированы. Поздравляю, вы здоровы».

Здоров. Значит, раньше он был болен. Болезнью называлась вера.

Воспоминание: Сначала всегда приходил запах. Не изображение, не звук. Запах воска, смешанного с древним деревом и тёплым телом толпы. Запах ожидания. Потом уже являлся свет – цветные блики от витражей, танцующие на каменном полу в утренние часы. Они лежали на полу, как живые изразцы, сотканные из радуги и пыли. И тишина тогда была иной – густой, насыщенной, тягучей, как мёд. Она не была отсутствием звука. Она была его вместилищем. В ней зрел гул будущего «аминь», шелест одежд, сдерживаемый кашель, биение сотен сердец, готовых взорваться одним хором. Он стоял у алтаря, и слова молитвы выходили не из гортани. Они поднимались из какого-то тёплого, тёмного центра внутри, там, где, как он верил, жил Бог. Это было физическое ощущение – расширения в груди, лёгкости в пальцах, держащих чашу. Он не верил. Он знал. Так кожей знают приближение грома.

Реальность: Лоренцо поднял руку, посмотрел на неё. Те же пальцы. Те же линии на ладони. Но они были чужими. Инструментами. В них не было больше той дрожи, того невидимого тока, который раньше связывал жест с благословением, прикосновение – с утешением. Теперь это были просто куски мяса и кости, способные брать, держать, отпускать. Бог не умер. Он испарился. Исчез, как влага с нагретого стекла. Осталась только химия тела и тихий, неумолимый холод в самом центре костного мозга. Холод пустого помещения.

Он сел на койке. Тело слушалось. Разум был ясен, как вымытое окно. Он мог проследить любую мысль до её истока, разложить любое чувство на составляющие: адреналин, серотонин, условный рефлекс. И больше ничего. Ни тайны. Ни намёка. Ни трещины в реальности, сквозь которую мог бы пробиться луч чего-то иного.

Это и было самым ужасным. Не потеря Бога. Потеря самой возможности Его потерять. Мир сомкнулся. Стал герметичным. Плоским.

Дверь открылась без стука. Вошёл человек в белом халате. Не врач. Смотритель. Его глаза были спокойными, чистыми, как озёрная гладь в безветренный день. В них не было любопытства.

– Лоренцо Аморанте? – голос был ровным, лишённым модуляций. Протокольным.

– Да.

– Пройдёте со мной на финальное интервью.

Они шли по длинному белому коридору. Стены были голыми. Раньше здесь, наверное, висели репродукции. «Сикстинская мадонна». «Явление Христа народу». Теперь – гладкая штукатурка. Искусство, рождённое из порыва к трансцендентному, было удалено как источник возможной инфекции. Лоренцо чувствовал, как его собственное присутствие здесь – анахронизм. Он был ходячим артефактом. Живым вирусом в стерильной системе.

Воспоминание: Звон колокола. Не просто звук, а удар по воздуху, по земле, по грудной клетке. Низкий, медленный гул, плывущий над крышами, заставляющий голубиные стаи взмывать в небо единым испуганным облаком. Этот звон был пульсом города. Он отмерял не время, а вечность, разлитую во времени. Он напоминал. Он созывал. Он хоронил. Лоренцо закрывал глаза и чувствовал, как вибрация проходит сквозь каменные плиты храма, входит в подошвы его ботинок, поднимается по ногам к самому сердцу. Это был разговор. Молчаливый диалог между землёй и небом, и он, священник, был проводником этого тока.

Реальность: Только монотонный гул вентиляции. И тиканье настенных часов где-то вдалеке. Метрическое, бессмысленное.

Кабинет, куда его привели, принадлежал доктору Делатру. Тот сидел за стеклянным столом, его пальцы лежали на столешнице неподвижно, как хирургические инструменты, разложенные перед операцией.

– Присаживайтесь, – сказал Делатр. Он не улыбался. – Как вы себя чувствуете?

– Я… не чувствую, – сказал Лоренцо честно. Он хотел сказать «мне холодно», но это было бы неточно. Холод был внутри, а не снаружи.

– Это нормально. Период адаптации. Мозг учится существовать без ложных стимулов. Без фантомных болей души.

Фантомные боли. Вот оно. У него украли конечность, которую нельзя было ампутировать. Веру. И теперь место, где она крепилась к телу мира, ныло ледяной, нестерпимой болью.

– У вас будут возникать воспоминания, – продолжал Делатр, глядя на экран планшета. – Ощущения, связанные с прошлой жизнью. Их не нужно подавлять. Их нужно анализировать как симптомы. Как эхо угасшей нейронной активности. Понимание механизма лишает эхо силы.

Лоренцо посмотрел на руки доктора. Чистые, ухоженные руки. Руки, которые закрыли небо. Не со зла. С милосердия. Чтобы никто больше не мучился вопросами без ответов. Чтобы никто не разбивался о стену молчания Божьего.

И в этот момент Лоренцо понял. Понял кожей, костями, пустотой в груди.

Он помнит.

Все прошли Процедуру. Но у него она дала сбой. Вера не исчезла. Её придавили, замуровали, загнали в самую глубь. Она не светилась больше, как уверенность. Она тлела там, в подвалах сознания, как тлеет уголёк под толстым слоем пепла. Боль. Ностальгия. Тоска по дому, которого не существовало. Он был носителем. Переносчиком. Его мозг был колбой, в которой сохранился вымерший штамм безумия под названием «надежда».

Он встретился взглядом с Делатром. И что-то мелькнуло в ледяных глазах доктора. Не понимание. Сканирование. Анализ. Делатр видел не человека. Видел данные. Видел статистическую погрешность.

– Вам предоставят жильё, работу, – сказал Делатр. – Социальный интегратор составит для вас оптимальный план. Жизнь начнётся с чистого листа.

Чистый лист. Белый, как эта комната. Как этот потолок. Как тишина, в которой застревало собственное дыхание.

Лоренцо кивнул. Сделал всё, что от него требовали. Подписал бумаги. Его пальцы выводили буквы имени, которое теперь казалось чужим. Лоренцо Аморанте. Бывший священник. Бывший человек веры. Теперь – единица для учёта.

Его выпустили на улицу. Город встретил его молчанием из стекла и стали. Солнце светило, но не согревало. Люди шли, но не спешили. Никто не улыбался. Никто не плакал. Они просто функционировали.

И тогда, стоя на идеальном тротуаре, Лоренцо почувствовал это не как метафору, а как физический закон. Он был вирусом в этой стерильной системе. Его боль, его память, этот тлеющий уголёк – всё это было заразой. Рано или поздно система обнаружит аномалию и устранит её. Санитарная Инквизиция. Новое название для очень древнего импульса – сжечь еретика, чтобы спасти стадо.

Он не пошёл по адресу, указанному в документах. Он повернулся и зашагал прочь от башен, от вентиляционного гула, от мёртвой тишины. Его шаги отдавались в его же черепе. Он шёл, ощупывая внутреннюю рану – ту самую, где раньше жила вера. Теперь это была просто дыра. Чёрный, холодный провал.

Но даже в провале что-то шевелилось. Не Бог. Не чудо. Инстинкт. Древний, животный инстинкт выживания. И ещё кое-что. Не надежда – её не было. Ответственность. Если он – последний, кто помнит, как пахнет ладан, как звучит колокол, как выглядит свет, верящий во что-то большее, чем сам… то он должен нести этот груз. Не как благословение. Как проклятие. Как свидетель.

Он вышел за пределы города, где кончался полированный гранит и начиналась пыльная, забытая дорога. Ветер, настоящий, нефильтрованный ветер, ударил ему в лицо. Он нёс на себе частицы земли, запах далёкой зелени, может быть, дождя.

Лоренцо остановился, поднял голову. Впервые за долгое время он посмотрел на небо не как на пустоту, а как на пространство. Бесконечное, безответное, холодное пространство.

И глубоко внутри, в самой сердцевине ледяной пустоты, что-то дрогнуло. Не тепло. Не свет. Просто движение. Как первое, неуверенное биение нового, чудовищно одинокого сердца.

Он пошёл дальше, на восток, туда, где, по слухам, ещё оставались места, куда не дошёл прогресс. Нёс в себе своё молчание – не мёртвую тишину мира, а ясную, звенящую тишину раны. Тишину последнего свидетеля.

Глава 2

Дорога была не линией, а разрывом. Швом, где сшивали две реальности.

Сначала был транспортный тоннель – гладкая труба из полированного сплава, где маглев-вагон летел, не касаясь рельсов, в полной, гулкой тишине. За иллюминатором мелькали неоновые полосы навигационных огней, сливавшиеся в сплошной потусторонний поток. Ни начала, ни конца, только бесконечное скольжение сквозь искусственную ночь. Лоренцо закрыл глаза, но и под веками пульсировал тот же мертвенный свет. Это было как падение в пустую шахту, где даже воздуха не было, чтобы завывать в ушах.

Потом – щелчок. Тоннель кончился. Свет, настоящий дневной свет, ударил в лицо, резкий и нефильтрованный.

Он выглянул в окно. И замер.

Маглев вышел на поверхность и теперь бежал по эстакаде над умирающим миром. Внизу простирались поля, но не те, из детских книжек. Это были геометрические плантации, разделённые на идеальные квадраты лазерными линиями. Роботы-комбайны, похожие на стальных пауков, размеренно двигались по заданным траекториям. Ни птиц. Ни бабочек. Только тихий шелест генномодифицированных злаков и ровный гул машин. Порядок, доведённый до абсурда. До тоски.

Но на горизонте уже виднелись холмы. И они были другими. Неровными. Сбивчивыми. Их склоны покрывала какая-то смутная, неоднородная зелень. Лоренцо прижался лбом к прохладному стеклу. Его дыхание затуманило поверхность. Впервые за долгое время он сделал что-то не для пользы, а просто так. Чтобы увидеть.

Эстакада закончилась. Вагон плавно остановился на открытой платформе с единственной вывеской: «Сектор 7-G. Конечная логистическая точка». Двери открылись с тихим шипением. Лоренцо вышел. Воздух здесь был другим. Он не был стерильным. Он пах… озоном после разряда, пылью и чем-то кисловатым – возможно, удобрениями с полей. И ещё – далёким дымом.

Отсюда дальше нужно было идти пешком. Или ехать на том, что здесь называли «транспортом».

Автобус оказался допотопной машиной на колёсах, с потёртыми сиденьями и дребезжащим дизельным мотором. Он фыркал чёрным дымом, и этот дым казался Лоренцо самым живым, самым честным запахом за последние годы. В салоне сидело несколько человек. Их одежда была простой, немаркой, с заплатками. Они не смотрели в планшеты. Они смотрели в окна. Молча.

Автобус тронулся, и мир за стеклом начал меняться с головокружительной скоростью.

Сначала исчезли ровные поля. Появились перелески, кривые, беспорядочные. Дорога из гладкого полимера превратилась в щебёнку, затем в ухабистый грунт. Автобус подпрыгивал на кочках, и пассажиров слегка подбрасывало на сиденьях. Никто не возмущался. Это была часть пути.

Лоренцо видел первое настоящее дерево – старый, покосившийся дуб с корявыми ветвями. Он стоял посреди поляны, одинокий и величественный в своём несовершенстве. По нему ползли жуки. В его кроне кричала ворона – хриплый, негармоничный звук. Музыка.

Затем была река. Не канал, а именно река – с мутной водой, с обрывистыми глинистыми берегами, с поваленным стволом, лежащим поперёк течения. Солнце играло на струях, разбиваясь на миллионы слепящих осколков. Это было красиво. Бесполезно и красиво.

В груди у Лоренцо что-то сжалось. Не боль. Не ностальгия. Что-то более острое и неуловимое. Стыд? Он столько лет говорил о творении, а теперь видел его впервые – неуклюжее, грязное, живое. И оно било по нему с силой, от которой перехватывало дыхание.

Автобус сделал последнюю остановку у развилки. Дальше – только грунтовая дорога, уходящая в горы.

– Сан-Эльмо? – спросил Лоренцо у водителя, мужчины с обветренным лицом.

Тот кивнул, плюнув в открытую дверь.

– Пешком часа три. Удачи.

И уехал, оставив Лоренцо одного в облаке пыли.

Тишина здесь была иной. Она не давила. Она обволакивала. Её наполняли стрекот кузнечиков, далёкий крик ястреба, шелест травы под слабым ветром. Он пошёл вверх по дороге. Под ногами хрустели камни. Солнце припекало. Он снял городской пиджак, ощутив на коже тепло и лёгкое прикосновение ветра. Физический мир заявлял о себе. Он был тяжёлым, шершавым, пахнущим полынью и нагретой смолой.

Он шёл долго. Дорога виляла, поднималась всё выше. Воздух становился чище, холоднее. И вот, за очередным поворотом, он увидел долину.

Сан-Эльмо лежало внизу, как забытая игрушка. Крыши из серого сланца, дымок из нескольких труб, узкие улочки, сбегающие к центральной площади с крошечной каменной церквушкой. Вокруг – террасы с оливковыми деревьями, огороды, огороженные низкими каменными стенками. Всё было маленьким, неряшливым, уютным в своей заброшенности. Здесь время текло не по линейному графику. Оно капало, как вода из старого колодца.

Лоренцо стоял на краю обрыва, глядя вниз. Его пальцы сами собой сжались в кулаки. Это был не побег. Это было падение в прошлое. В музей под открытым небом.

Спускаясь по тропе, он встретил её.

Она несла два ведра с водой на коромысле, двигаясь с естественной, неутомимой грацией. Девушка лет двадцати пяти, в простом платье, с тёмными волосами, собранными в тугой узел. Увидев незнакомца, она не испугалась. Поставила вёдра на землю, вытерла лоб тыльной стороной ладони и оценивающе посмотрела на него.

– Вы к кому? – голос у неё был низким, без тени подобострастия или страха.

– Я… путешествую, – сказал Лоренцо, и это прозвучало глупо.

– Сюда не путешествуют. Сюда забредают. Или сбегают.

Она подобрала коромысло, легко взвалила его на плечи. Мышцы на её смуглых руках играли под кожей.

– Я Элиана. Если ищете ночлег – спросите старика Валóра. Он любит гостей. И истории.

Она уже собиралась уходить, но обернулась.

– Только не говорите здесь о городах. И о том, что там происходит. Нам неинтересно.

В её глазах не было ни любопытства, ни трепета перед пришельцем из другого мира. Была лишь практичная, ясная мысль. Она видела в нём проблему или возможность, но не чудо. Не знамение. Её мир был замкнут и самодостаточен. Дождь, урожай, налог на землю, ремонт крыши. В этом был свой, железный смысл.

И в этом отсутствии намёка, в этой трезвости, лишённой даже цинизма, Лоренцо вдруг увидел отблеск того будущего, от которого бежал. Но здесь, в Сан-Эльмо, это не было навязано. Это было выращено, как виноград на каменистой почве. Естественно и горько.

– Спасибо, – сказал он.

Элиана кивнула и пошла своей дорогой, её силуэт быстро растворился среди оливковых деревьев.

Лоренцо остался один. С запахом воды из её вёдер, влажным и прохладным. С далёким звоном колокольчика на шее козы. С ощущением огромного, тяжёлого неба над головой.

Он сделал последние шаги к деревне. Его тень, длинная и неуверенная, упала на первую, выщербленную каменную плиту улицы.

Стерильность отступала, оставляя на коже липкую пыль дороги. Пустота в костях не исчезла, но теперь в ней, как в пещере, зазвучало эхо – шум жизни, которая не задавалась вопросами, а просто жила. Это было не исцеление. Это была передышка. И от этого становилось ещё больнее.

Глава 3

Сан-Эльмо не встретило его. Оно его впустило. Медленно, как вязкий мёд, заполняя поры и трещины, оставленные городом.

Первый запах был запахом хлеба. Не синтезированной питательной массы, а именно хлеба – кисловатого, тёплого, с подгоревшей корочкой. Он исходил из пекарни, где дверь была распахнута настежь, и внутри, в полумраке, мелькала фигура женщины, шлепавшей по тесту ладонями. Звук был влажным, ритмичным, почти первобытным.

Затем дым. Не выхлопной газ, а тонкая, сизая струйка, поднимавшаяся из камина старого дома. Она несла в себе запах сосновых щепок и чего-то томившегося в горшке – возможно, тушёной фасоли с розмарином. Дым стелился низко, цепляясь за черепичные крыши, смешиваясь с вечерней сыростью.

Лоренцо шёл по единственной улице, и каждый шаг был погружением. Под ногами – неровная брусчатка, поросшая в трещинах упрямым мхом. Стены домов из грубого камня хранили прохладу, отдавая её в воздух. Из-за калитки высунулась морда козы, жуя что-то, её плоский, безразличный взгляд скользнул по Лоренцо и уплыл в сторону.

Люди. Их было немного. Старуха, штопавшая сеть на пороге, её пальцы двигались с автоматической, почти слепой точностью. Двое мужчин у фонтана тихо спорили о границе участка, их жесты были широкими, неторопливыми, как будто у них в запасе была вечность. Мальчишка гонял по пыли обруч от бочки, и его смех раздавался резко, по-птичьи, и тут же гас, поглощённый тишиной.

Это была не та мертвая тишина города. Это была тишина полного сосуда. В ней плавали звуки, запахи, вздохи. Она была густой, тёплой, самодостаточной. Она не ждала чуда. Она сама была чудом непрерывного, медленного круговорота.

И от этого Лоренцо стало не по себе.

Его покой был обманчивым. Он был покоем могильщика, который наконец-то нашёл могилу, которую искал. Здесь, в этой забытой долине, время остановилось аккурат перед тем моментом, когда его собственная вера начала умирать. Эти люди всё ещё верили – в дождь, в святого Эльмо, в то, что зима сменится весной. Но их вера была иной. Не порывом. Не диалогом. Привычкой. Частью ландшафта, как эти горы. Они не восхищались ею. Они просто жили внутри неё, как рыба в воде, даже не замечая её влажности.

Агостино Валóра он нашёл за работой. Старик сидел во дворике перед своим домом, окружённый щепками и запахом свежего дерева. Он строгал брус, длинные, ровные стружки скуфьёй слетали с его рубанка и ложились кудрявой кучкой у ног. Движения его рук были точными, экономными, в них читался долгий, немой разговор с материалом.

– Добрый день, – сказал Лоренцо.

Агостино поднял голову. Его лицо было изрезано морщинами, как высохшая речная долина, но глаза – яркие, пронзительные, цвета старого вина.

– День как день, – ответил старик, откладывая рубанок. – Ни лучше, ни хуже. Элиана говорила, что приведёт ко мне странника. Значит, ты и есть.

– Я и есть.

Агостино кивнул, жестом пригласил сесть на чурбак рядом.

– Городской, – констатировал он, не спрашивая. – По рукам видно. И по глазам. В них слишком много пустого места. У нас тут глаза заняты делом – смотрят, где гвоздь забить, где тучу разглядеть.

Лоренцо молчал. Как объяснить, что пустота в его глазах – это не отсутствие, а заполненность чем-то вымершим?

– Я могу поработать, – сказал он наконец. – За кров и еду.

– Работать все могут, – Агостино взял другой брус, провёл по нему ладонью, ощущая шероховатость. – А вот рассказывать? В городе, говорят, теперь не рассказывают. Там считают.

И тут старик посмотрел на Лоренцо прямо, и в его взгляде мелькнуло нечто знакомое, почти забытое. Не любопытство. Узнавание.

– Ты из тех, кто был посвящён, – тихо сказал Агостино. Не как вопрос. Как констатацию древнего факта.

Лоренцо вздрогнул. Как он понял? По осанке? По тому, как сложены руки? По тени на лице?

– Был, – выдохнул он.

– А теперь нет. Теперь просто странник. – Агостино снова принялся строгать, и звук стал ритмичным, убаюкивающим. – У нас тут свой святой. Эльмо. Помогает от молний. Каждый год в июне носим его по полям. Поём. Потом едим и пьём. Всё просто. Небо высокое, святой – в часовне. Всё на своих местах.

Он говорил об этом так же просто, как о свойствах дуба или сосны. Бог был частью ремесла. Частью цикла. Не трепетом, а технологией выживания.

– А ты во что веришь? – вдруг спросил Лоренцо, и сам удивился своей настойчивости.

Агостино на мгновение замер, потом усмехнулся, обнажив единственный золотой зуб.

– Верю, что этот косяк не перекосит. Верю, что завтра будет солнце. А там – посмотрим. – Он ткнул пальцем в небо. – Он большой. Ему виднее. Наше дело – землю держать в порядке.

В этой простоте была страшная мудрость. Вера без метафизики. Ритуал без откровения. Это и было тем самым «живым музеем». Они сохранили форму, вынув из неё бьющееся сердце трепета. И не знали об этом.

Агостино дал ему комнату под крышей, с небольшим окном, выходящим на горный склон. Ночью Лоренцо лежал на жёсткой кровати и слушал. Скрип половиц. Писк мыши за стеной. Глухой, мерный бой старых часов на площади. Далёкий лай собаки, подхваченный эхом и разнесённый по долине.