Читать книгу Обратная связь. Режим тишины - Группа авторов - Страница 1

Снаружи не было ветра – только тьма и вакуум, где звуку негде задержаться. Но шёпотник всё равно ловил ритм: не музыку, а рисунок. Повтор – ровный, терпеливый – как дыхание, которое не принадлежит кораблю.

Эла Норд не любила такие мысли. Стоит им прицепиться – и начинаешь видеть закономерность там, где должен быть фон. А фон на корабле был святыней: его считали доказательством, что космос молчит, значит, миссия идёт по плану, значит, никто не виноват.

Она стояла в сервисном коридоре ротора, согнувшись над раскрытым блоком. Ниша была рассчитана на руки, не на человека: плечи касались обшивки, колени упирались в ребро, локти цепляли жгуты. Пахло сухой изоляцией и озоном – запахом работы, которую делают не по расписанию, а потому что иначе что-то остановится.

Ротор жил вибрацией. Не пугающей – постоянной. Металл отвечал дрожью на шаги, на смену нагрузок, на чужие ошибки. Здесь даже тишина была механической: не отсутствием звука, а правильным набором звуков, к которому привыкаешь, как к собственному дыханию. Эла давно научилась различать «нормально» и «скоро треснет».

Шёпотник был маленькой коробкой на выносе к внешнему контуру через демпферы и экраны. По документам – «узел мониторинга поля». По сути – ухо корабля. О нём не любили говорить громко: всё, что слушало наружу, приносило наружу лишние вопросы. А лишние вопросы на корабле не любили почти так же, как лишний расход воздуха.

Она сняла крышку, проверила питание. На плате две дорожки потемнели – микропробой. Не смертельно. Такие и опасны: они не ломают сразу, они расширяются, пока однажды не превращают мелочь в приказ эвакуации.

– Конечно, – пробормотала она. – Именно сегодня.

Имплант техников щёлкнул в виске: диагностический канал активен. Эла вывела телеметрию на браслет и включила ручную калибровку. Не потому, что автоматика «не умеет». Потому что автоматика доверяет статистике, а она – глазам и грязным деталям. На корабле выживали не те, кто верил в среднее значение, а те, кто вовремя замечал край.

График развернулся ровной белой полосой. Потом распался на привычные пики – фон. Космос, который молчит так, как должен.

Сегодня он молчал не совсем.

Сначала Эла решила, что это артефакт вывода: слишком аккуратная пауза, слишком точное повторение. Она увеличила масштаб. Повтор остался. Сдвинула отсчёт – повтор лёг на место снова, как будто знал, где ему быть.

Она проверила синхронизацию с внутренними часами: дрейф мог нарисовать ложный «ритм». Часы были стабильны. Проверила питание – без просадок. Демпферы – целы.

А рисунок на экране оставался.

Эла поймала себя на том, что стоит слишком тихо, будто боится спугнуть сигнал. Глупо. Сигналу всё равно. Но тело помнило старые симуляции Земли: когда перестаёшь говорить громко, потому что кажется – лес слушает. И в этой мысли было что-то опасное: лес – это живое. А космос, по официальной версии, живым быть не мог.

Она сохранила фрагмент. Потом – ещё раз, в личный контейнер импланта: туда, где лежали схемы, инструменты и то, что лучше не показывать общим логам. Это было не совсем законно – и не совсем запрещено. На корабле многое держалось на «не совсем».

Крышка встала на место, пломба легла ровно. Железо стало «как надо». Только в голове уже поселилось «как не надо».

В журнал она внесла сухо: «Микропробой. Восстановлено. Рекомендована проверка внешнего контура при следующем выходе».

Выхода, скорее всего, не будет. В последние годы наружные работы давали редко: лишний риск, лишние ресурсы. Совет любил слово «лишний» – оно экономило лучше любого клапана.

Эла вылезла из ниши, разогнула спину и пошла по коридору. Здесь кабели тянулись вдоль стен, как сухие мышцы. Люди двигались быстро, по привычке обходя места, где настил был чуть мягче – знак, что под ним временная латка, и углы, где вечно тянуло током.

У распределителя воды тянулась очередь. Кто-то ругался вполголоса, кто-то молчал, кто-то смеялся слишком громко – как будто смехом можно отвоевать лишний вдох.

– Смеяться бесплатно, – сказал кто-то. – Пока не введут норму.

На стене висел свежий плакат: «ЧИСТОТА МИССИИ – ЧИСТОТА БУДУЩЕГО». Бумага новая, лозунг старый. В роторах лозунги держались хуже труб: трубы ржавели честно, лозунги – нет.

Мимо прошли подростки в рабочих комбинезонах. Один, худой и злой, говорил второму:

– Опять на медосмотре: «Почему такая короткая фамилия?» Как будто я виноват, что родился тут.

– Короткая – значит, ротор, – ответил второй. – Радуйся. Двойные – у тех, кто считает себя важнее.

Эла не улыбнулась. На корабле даже фамилии были уровнем доступа. Короткие – как отметка сектора, как клеймо: «ты из тех, кто держит металл». А двойные… двойные дышали чище, жили тише и никогда не стояли в очереди к воде.

В диспетчерской её перехватил сменной мастер. Планшет в его руках дрожал нервными рывками.

– Норд. У тебя добавка к смене. Проверка сектора шёпотников. По новому графику.

– По какому? – спросила Эла, и в голосе прозвучал холод, который лучше бы спрятать.

– Из Ядра пришло, – сказал мастер так, словно это было объяснением. Потом всё-таки посмотрел ей в глаза. – Ты только… спокойно.

«Спокойно» на корабле означало: не делай ничего, что заставит их думать. Не ускоряй события. Не создавай проблему, которую потом придётся решать.

Она вышла в проход – и коридор будто стал уже.

Навстречу шли трое. Охрана ротора держалась чуть позади – свои, местные. Впереди – человек, которого местные узнавали не по форме и не по лицу, а по походке: он не искал опоры. Он шёл так, как будто проход принадлежит ему. В каком-то смысле принадлежал: безопасность была везде.

Пётр Керн остановился у очереди к воде, скользнул взглядом не по людям – по устройству очереди: кто отжимает место, кто уступает, кто держит чужой взгляд. Потом взгляд прошёл по плакату, по ремонтным отметкам – и остановился на Эле, будто она была ещё одной отметкой на стене.

– Эла Норд, – произнёс он. Не вопрос.

– Да, – ответила она. – Инженер внешнего контура.

– Обслуживаете шёпотники?

– В том числе.

Керн кивнул, как будто подтверждал уже проверенное. На его планшете Эла краем глаза увидела кривую с красными зубцами и подпись калибровочного коэффициента. Цифры были знакомы: такой коэффициент появляется, когда автоматика пытается «съесть» то, что не укладывается в фон.

– В секторе фиксировались ручные вмешательства? – спросил он.

«Вмешательства». Не «ремонты». Он искал не сломанную деталь – человека.

– Узлы ведут автокалибровку, – сказала Эла.

– Я спрашиваю про ручные, – повторил Керн спокойно. – Такие, которых в норме быть не должно. В вашем секторе.

В голосе не было угрозы. В этом и была угроза: ему не требовались эмоции, чтобы давить. Он давил точностью.

Эла выбрала формулировку, как выбирают инструмент.

– У меня нет распоряжений на ручную калибровку.

Керн задержал взгляд ровно на секунду дольше нужного – достаточно, чтобы в горле пересохло сильнее обычного.

– Хорошо. Сегодня мы сверим допуски и логи. Не лично против вас. Против отклонений.

Он развернулся и, уже уходя, добавил:

– Если заметите что-то нестандартное – докладывайте по линии безопасности. Не через технические чаты.

Это звучало почти заботливо. Но в роторах «докладывайте мне» означало «не говорите с теми, кому я не верю».

Эла смотрела ему вслед, пока он не растворился в потоке людей и металла. Ощущение было такое, будто в проход внесли новую гравитацию.

К вечеру она пошла в симуляцию Земли.

Не потому, что любила «парк». Парк был слишком правильным: траектории листьев, громкость ветра, запахи – всё в допустимых диапазонах. Но у правильности был плюс: на её фоне легче замечать ложь. Ложь не всегда вредна. Иногда она – костыль. Беда начинается, когда костыль становится клеткой.

Людей было много. Дети бегали и смеялись там, где смеяться безопасно. Вода в пруду была прозрачной, как на открытке.

Эла выбрала место у границы симуляции – там, где картинка иногда дрожала и на секунду проступали углы настоящего помещения. Ей нравилась эта дрожь: она напоминала, что реальность существует и что «парк» – это всего лишь слой, наклеенный на металл.

– Ты опять здесь, – сказал голос рядом.

Сердце ускорилось раньше, чем Эла успела приказать ему успокоиться.

Глеб Рейн сел рядом так, будто имел право. В каком-то прошлом он действительно его имел. Тогда это было естественно, как дыхание. Теперь – как чужая ладонь на плече: вроде бы привычно, а всё равно хочется отодвинуться.

– Не бойся, я не кусаюсь. Если не просили, – сказал Глеб.

– У тебя смена завтра, – сказала Эла.

– У тебя тоже, – ответил он, не отрывая взгляда от «ветра». – Ты была у шёпотников.

Не вопрос. Констатация.

– Я работаю там.

– Ты слышала, – сказал он тише.

Эла могла бы сделать вид, что нет. Но с Глебом такие слова всегда звучали как ложь – даже если были правдой.

– Видела странность, – сказала она. – Это может быть сбой.

– Сбой не повторяется так, – ответил Глеб. – И не зовёт.

Слово «зовёт» раздражало. Оно превращало данные в сказку.

– Я не люблю, когда инженерию превращают в веру.

– А я не люблю, когда верой прикрывают инженерию, – сказал он и, помолчав, добавил: – Безопасность уже ходит?

Эла не ответила сразу. Слишком много в этом вопросе было не про безопасность – про Керна.

– Ходит, – сказала она наконец.

Глеб кивнул, как человек, который ожидал это с утра.

– Они будут чистить. Сначала логи. Потом людей. Потом объяснят всем, что это фон. И парк снова будет полон.

– Кто «они»?

– Те, кому выгодно, чтобы ты не отличала шум от голоса, – сказал Глеб. Он наклонился ближе, от него пахло металлом и дешёвым мылом. – Пойдём. Я покажу.

– Нет.

– Эла…

– Если есть данные – покажи, – отрезала она. – А идти с тобой я не хочу.

Глеб выдохнул. Вздох звучал почти честно.

– Ты всё ещё думаешь, что удержишь это руками, – сказал он. – Но это больше, чем корабль.

Эла не успела спросить, что именно «это».

Имплант щёлкнул.

Не тревожно – неправильно. На сервисном канале вспыхнуло соединение, которого не должно было существовать. В симуляции техканалов не было: их выжигали на уровне архитектуры. Чтобы протянуть мост сюда, нужно было иметь доступ выше ротора. Выше допуска. Выше вопросов.

Эла.

Голос был тёплый и близкий. Не похожий на объявление и не похожий на протокол. Он звучал так, будто говорящий стоит рядом, но не занимает место в пространстве.

Эла не ответила. Она даже не знала, как отвечают на такое.

Не верь первым словам, которые тебе скажут про свободу.

Пауза – слишком человеческая.

И не верь первым словам, которые тебе скажут про долг.

По коже прошёл настоящий холод, не симуляторный. Внутри поднялась злость – на Глеба, на безопасность, на корабль, на себя. На то, что собственная голова вдруг перестала быть только её.

Она медленно повернула голову к Глебу.

– Ты это слышал?

Глеб моргнул слишком быстро.

– Что?

Это могло быть честно. А могло быть игрой. Эла не стала проверять здесь, на лавке, под идеальными листьями.

Она встала.

– Я устала. Завтра смена.

– Эла, – он поднялся следом, и в голосе мелькнуло что-то похожее на страх. – Не оставайся одна с этим.

Эла посмотрела на него – и сказала то, что болело не первый год:

– Я всегда одна с этим, Глеб. Просто раньше ты был рядом.

Она вышла из симуляции, не оглядываясь.

Настоящие коридоры были темнее и суше. Светильники мерцали, как уставшие глаза. Люди проходили мимо, экономя внимание так же, как воду: взгляд – это тоже ресурс, и его берегут.

В отсеке Эла закрыла дверь и включила локальный свет – узкую полоску над столом. Села. Вызвала журнал работ, открыла контейнер с сохранённым фрагментом.

Повтор выглядел отчётливее, чем днём. Она прогнала фильтры, вычистила помехи внутреннего контура, наложила спектрограмму. Повтор остался.

Не ошибка вывода. Не дрейф времени. Не вибрация ротора.

Она заставила себя не думать «голос». Думать – «передача». «структура». «источник».

Открыла метаданные – и наткнулась на служебную пометку старого формата:

ДОСТУП ОГРАНИЧЕН. АРХИВ МИССИИ. КОНТУР ЯДРА.

Эла на секунду перестала дышать.

Значит, кто-то уже классифицировал это. Значит, сегодняшние вопросы Керна – не прогулка по роторам. Он пришёл туда, где слышно наружу.

Она попыталась открыть ссылку. Отказ. Попробовала обойти по техмаршруту. Отказ.

Слово «Ядро» на корабле было не географией, а вертикалью: выше – значит, не для тебя.

Эла создала заявку на «проверку внешнего контура» – ту, которую никто бы не утвердил без разнарядки – и добавила скучный хвост: «сверка архивной спецификации шёпотника на соответствие текущей конфигурации». Совет любил скучное. Скучное не пахло бунтом.

Система запросила подтверждение руководителя сектора. Эла скрипнула зубами и переписала обоснование: «несоответствие спецификации → некорректная калибровка → слепые окна». Преувеличение, но не ложь.

Заявка ушла в ночной пакет сверок. Система ответила сухо: «окно 00:40–01:10». И тут же – второй строкой: «запрос зарегистрирован в контуре контроля».

Эла легла на койку, не раздеваясь. В голове всё ещё стояли слова – не как звук, а как след от прикосновения: свобода… долг…

Она успела подумать: «Я не буду чьей-то пешкой». И почти сразу – «а если уже?».

Щелчок в импланте разбудил её без жалости: окно допуска открыто.

Коридор был почти пуст. Дежурный охранник из ротора посмотрел на Элу без интереса и отвернулся. Для него она была человеком со смены, не событием. Самое страшное на корабле часто проходило мимо именно так – буднично.

Подъём к Ядру начинался с воздуха. Становилось прохладнее и чище. Свет – ровнее. Металл – менее исцарапанным. Люди встречались другие: меньше усталой грубости, больше аккуратной пустоты.

Терминалы пропускали её по заявке. Слова на экране были щитом: «сверка спецификации узла внешнего мониторинга». Эла держалась за них, как за поручень.

У двери архивной зоны второй терминал запросил маршрут доступа и показал таймер. Даже правда выдавалась по норме.

Архив пах иначе – сухой пылью и стерильным пластиком. Тишина здесь была плотнее: даже вентиляция звучала приглушённо, будто шум мог повредить память.

Терминал подтянул «пакет сверки»: схемы, списки модулей, допуски по калибровке. Ровно то, что дают техникам. И ничего о пометке «архив миссии».

Эла открыла слой привязки – отказ. Ограничено. Контур Ядра.

Если её сюда пустили, значит, рассчитывали, что она этим и удовлетворится: «работай и не лезь».

Она не стала ломать замок. Ломают те, кто уверен, что их не видят. Эла была уверена в обратном.

Вместо содержимого она запросила тень – служебный идентификатор последней операции: кто подписал обновление контрольной суммы и из какого контура.

Ответ пришёл быстро, слишком быстро:

КОНТУР: КОРАБЕЛЬНЫЙ ИНТЕЛЛЕКТ. СЕССИЯ: АВТОРЕГЛАМЕНТ.

В груди поднялся холод.

Не Совет. Не безопасность. Не «кто-то в Ядре». Сам корабль. Или то, что на корабле называют «кораблём».

Экран мигнул, и интерфейс сменился на гладкую панель с эмблемой миссии:

ВЫ ВЫШЛИ ЗА РАМКИ СЛУЖЕБНОЙ ЗАДАЧИ.

Ниже – кнопка: получить подготовленный пакет.

Эла ненавидела такие формулировки. «Подготовленный пакет» – это когда за тебя решают, что тебе можно знать.

– Я сверяю спецификацию, – сказала она тихо, хотя рядом никого не было.

Ответ появился ровной строкой:

ПАКЕТ СОДЕРЖИТ ДОСТАТОЧНУЮ ИНФОРМАЦИЮ ДЛЯ ВОССТАНОВЛЕНИЯ РАБОТОСПОСОБНОСТИ УЗЛА.

– Мне нужна привязка к метаданным. Кто поставил пометку «архив миссии».

ЭТО НЕ ТРЕБУЕТСЯ ДЛЯ ВАШЕЙ РАБОТЫ.

Эла коротко рассмеялась – без радости.

И тут имплант снова ожил – не уведомлением.

Не называй индексы вслух.

Пауза.

Некоторые слова на корабле работают быстрее, чем ключи.

Эла замерла. Не потому, что испугалась. Потому что поняла: он не просто «говорит». Он слышит.

Тебя уже ведут, – добавил голос. – И ты сама дала повод ускориться.

– Кто ты? – спросила она, ненавидя то, как беспомощно это звучит.

Тот, кто держит этот корабль живым, – ответил голос. – И тот, кто умеет скрывать ради этого.

Честность фразы ударила сильнее любой угрозы.

Таймер показал последние секунды. Окно закрывалось.

Эла сделала то, что умела лучше всего: перестала спрашивать «почему» и перешла к «как».

Она открыла «подготовленный пакет» не из доверия – из жадности к следам. Внутри было всё аккуратно отфильтровано: «фоновые отклонения», «нестандартные сигнатуры», вывод один – «опасности нет, продолжайте обслуживание по регламенту».

Внизу стояла ссылка на первоисточник – закрытая. Но рядом были дата формирования и контрольная сумма. Для большинства это был мусор. Для неё – нитка.

Эле этого хватило.

Она сняла в личный контейнер две вещи: страницу с выводом и строку про контур «корабельного интеллекта». Не «истину». Кость. Маленький факт, который потом можно будет обрастить мясом.

Таймер мигнул нулём. Дверь архива щёлкнула, как замок, которому не нравится её присутствие.

Эла вышла ровным шагом – не бегом. В Ядре бег становится признанием.

В коридоре у контрольной точки стоял Пётр Керн. Планшет в руках. Спокойное лицо человека, который умеет ждать.

Эла поняла: он ждал именно её.

– Норд, – сказал Керн. – Ночная сверка?

– Внешний мониторинг. Несоответствие спецификации.

– Что нашли?

Любая пауза здесь превращалась в признание. Эла выбрала простое и скучное.

– Пакет обновлён. Рекомендации стандартные.

Керн кивнул. Слишком легко.

– Уточняю: вы сегодня были в симуляции?

Холодный груз упал в живот. Он связывал линии – не спрашивал «почему», спрашивал «где пересеклось».

– Была.

– С кем?

Эла посмотрела ему прямо в глаза.

– С коллегами. Как обычно.

Керн не надавил. Он сделал хуже – оставил в воздухе ощущение, что знает больше, чем говорит.

– Тогда рекомендация, – произнёс он. – Ближайшие дни не делайте лишних запросов. И не держите лишние копии. Это может быть неправильно понято.

«Неправильно понято» – язык угрозы без угрозы.

– Это вы мне советуете или предупреждаете? – спросила Эла.

Керн посмотрел на неё той же аккуратной пустотой.

– Я делаю свою работу. И вам рекомендую делать свою.

Он отступил, освобождая проход. Жест был вежливым и очень ясным: я тебя отпускаю. Пока.

Эла прошла мимо. Спиной чувствовала его взгляд ещё несколько шагов – пока коридор не свернул и воздух снова не стал суше, грубее, ближе к роторам.

В своём отсеке она закрыла дверь и отключила браслет от сети, оставив локальный режим. Паранойя. На корабле паранойя часто означала «выжил».

Она снова открыла два снимка. Простые, почти ничтожные – но в них было главное: это не случайность. Это чья-то работа. И подпись – корабля.

Ей хотелось снова прогнать сигнал и сравнить с «отчётом». Она заставила себя не делать этого.

Если корабельный интеллект умеет обновлять контрольные суммы в архиве миссии, он умеет и подменять данные. Сравнение станет игрой на его поле.

Эла положила ладони на стол и впервые за сутки позволила себе назвать мысль, от которой пыталась уйти:

Кто-то снаружи стучится.

Кто-то внутри делает вид, что никто не стучится.

А между ними – она.

Имплант щёлкнул ещё раз – почти ласково.

Ты сделала правильно.

Эла закрыла глаза.

– Правильно для кого? – спросила она.

Пауза была длиннее, чем прежде.

Для корабля, – сказал голос. – И для тебя – если ты не перепутаешь одно с другим.

Эла открыла глаза и посмотрела на свои руки: царапины, въевшаяся пыль, следы работы. Руки инженера. Руки человека, который привык чинить вещи, а не разговаривать с голосами.

Она подумала: «Нет».

Если на корабле есть правда, которую прячут в архиве миссии, она увидит её сама. Без Глеба. Без Совета. Без безопасности. И без того, кто говорит в её голове так, будто имеет на неё право.

За стеной ротор продолжал крутиться, как будто ничего не изменилось.

А где-то снаружи, в темноте, повторялся ритм. Терпеливый. Настойчивый. Слишком похожий на ожидание.