Читать книгу Путь домой - Группа авторов - Страница 1

Пролог. Лимб. Сортировка

Бесконечность, вымощенная тишиной. Здесь не было ни земли, ни неба, лишь переливающаяся перламутровая дымка, в которой плыли, подчиняясь незримому течению, мириады душ. Они двигались в нескончаемой очереди, медленной и неумолимой, как ход времени. Это был Путь Оценки, дорога, которую каждая душа проходила бессчетное количество раз.

Воздух,если это можно было назвать воздухом,звенел от напряжения. Он был плотным, наполненным звуками миллионов прожитых жизней: здесь сплетались в один клубок шепот молитв, крики ярости, смех детей и горечь последних вздохов.

И над всем этим царил Голос.

– Двадцать пятый уровень, – раздавалось из ниоткуда и сразу повсюду.

Голос был подобен полированному камню, твердый, отточенный, лишенный каких-либо неровностей эмоций. В нем не было ни суровости судьи, ни снисходительности повелителя. Лишь безграничный, абсолютный покой. Он не обвинял и не хвалил. Он просто констатировал. Он был инструментом Бога, скальпелем, без боли разделяющим прожитый опыт на «пройдено» и «не усвоено».

И вот парадокс: каждая душа, каждой капелькой своего тонкого, сияющего сознания, чувствовала в этом бесстрастном Голосе бездонную, всеобъемлющую, безусловную любовь. Именно эта любовь и была самым суровым испытанием. Она не позволяла солгать, спрятаться, оправдаться. Она просто принимала тебя таким, каким ты сам себя сделал, и это осознание жгло сильнее любого адского пламени.

Одна из душ, услышав «Двадцать пятый уровень», вспыхнула мягким, теплым золотом и, словно лепесток, подхваченный ветром, устремилась вверх, растворяясь в сияющих слоях Лимба.

– Второй уровень, – прозвучал тот же ровный тон.

Другая душа, на миг сжавшись в комок тусклого света, с тихим стоном, похожим на звук лопающейся паутины, поплыла вниз. Ее сияние померкло, приобретя сероватые, болотные тона. Она отправлялась в низшие сферы Лимба – мир, сотканный из страхов, обид и не усвоенных уроков. Этот мир был поразительно похож на Ад из снов людей: бескрайние, безрадостные пустоши под сдавленно-серым небом, где души-тени блуждали в одиночестве, запертые в клетках собственных сожалений.

– Тринадцатый уровень.– Тридцать первый.– Четырнадцатый.– Седьмой.

Одни вспыхивали надеждой, другие гасли в стыде. Но все они, получив свой вердикт, спешили с одним и тем же желанием,найти своего Ангела.

Именно они были светочами в этом переливающемся мире. Ангелы. Те, кто прошел школу земной жизни до самого конца. Они научились любить так сильно, что любовь стала их плотью. Научились быть благодарными за каждый миг и радостный, и горький. Научились принимать всю полноту бытия без сопротивления. Их мудрость была не в знаниях, а в бездонном, ясном спокойствии, исходящем от них, как тепло от звезды.

Многие души, годами, веками блуждающие по кругам Лимба, уже почти потеряли надежду когда-нибудь дотянуться до сияющих вершин, где обитал Бог. Их крылья были подрезаны ошибками, а силы истощены падениями. И теперь их единственной надеждой, якорем и спасителем был Ангел-Хранитель.

«Он поможет, – думала душа, получившая четырнадцатый уровень, с трепетом взирая на приближающийся к ней светлый образ. – Он поддержит. Он подскажет там, где школа душ обретает земной облик, где теория духа сталкивается с грубой материей страстей и боли».

Ангелы, вкусившие всю полноту земного пути и его божественный свет, и его животную тьму – обрели жизнь всеобъемлющую. Они не забыли боль, они превзошли ее. И теперь их святой долг, их высшая радость была в том, чтобы вести за руку каждую заблудшую, каждую споткнувшуюся душу. Вести сквозь тернии новых воплощений, сквозь туман страхов и миражей эго, к одной-единственной цели,к дверям в тот самый мир, где царит безусловная любовь, которую они слышали в том самом Голосе. Мир, который они теперь с гордостью называли Домом.

Часть 1 Глава 1. Ангел и Барьер

Бесконечная очередь душ редела. Перламутровая дымка Лимба, еще недавно густо наполненная сияющими сгустками сознания, теперь была похожа на реку после половодья,лишь несколько одиноких огоньков медленно плыли по незримому течению.

Один из таких огоньков, получив свой вердикт –«Двенадцатый уровень»,не двинулся с места. Он не вспыхнул стыдом и не потускнел от отчаяния. Он просто замер, излучая плотное, колючее сияние, в котором смешались горечь, усталость и нежелание смириться.

Это была душа по имени Аэлис.

– Опять, – прошелестела она, и звук этот был похож на шелест высохших листьев. – Двенадцать. Всего двенадцать. А я так старалась.

Ее старание было горькой насмешкой над самой собой. В этой жизни она была судьей, вершащим правосудие с холодным сердцем. Она гордилась своей неподкупностью, своей непоколебимой верой в букву закона. И вот итог: двенадцатый уровень. Уровень тех, кто так и не понял, что за сухой буквой скрывается живая, страдающая душа. Уровень тех, кто возвел собственную правоту в абсолют, забыв о милосердии.

Из переливающейся дымки навстречу Аэлис возникла фигура. Она не приближалась, она просто появилась из самой субстанции Лимба, становясь все более четкой и реальной. Это был Ангел. Его форма была соткана из спокойного, ясного света, в котором угадывались очертания крыльев, но не птичьих, а скорее, состоящих из сгустков тишины и мудрости. Его лицо, совокупность излучаемых им чувств – безграничного понимания и терпения, – было обращено к Аэлис.

– Аэлис, – произнес он. Его голос был похож на тот самый Голос Оценки, но в нем появилась неровность, отсутствующая у Судьи. Неровность, которую зовут состраданием.

– Рафаэль, – ответила душа, и ее сияние дрогнуло, выбросив короткую, острую вспышку обиды. – Ты слышал? Двенадцать. Я думала, будет выше. Я думала, наконец…

– Ты думала, что выполнила задачу, – мягко завершил Рафаэль. – Ты была справедлива. Но справедливость без милосердия – это всего лишь хорошо отлаженный механизм. Он не рождает роста. Он лишь констатирует факты.

– А что же рождает рост?! – вспыхнула Аэлис. Ее световая оболочка заколебалась, и ей на миг показались образы из прошлой жизни: строгое лицо под черной мантией, стук молотка, слезы родственников осужденного, которые она игнорировала. – Боль? Отчаяние? Постоянные падения? Я устала, Рафаэль! Я устала снова и снова падать в эту грязь, в эту плоть, в эти страсти!

Она рванулась было в сторону низших сфер Лимба, туда, где клубились серые, болотные туманы, населенные призраками собственных сожалений. Но путь ей преградила другая фигура.

Он возник не из света, а из самой тени, отбрасываемой сиянием Рафаэля. Там, где лучи ангельского спокойствия встречались с нежеланием Аэлис, сгустилась тьма. И из этой тьмы родился он.

Его облик был столь же ясен, сколь и облик Рафаэля, но ясен как отточенный клинок. Его крылья были не из света, а из черного огня, холодного и бездымного. Его имя было Дарион.

– «Падать в грязь»? – произнес он, и его голос был сладким ядом, обволакивающим душу. – Какое прекрасное, точное определение. Ты права, малая душа. Они все правы. – Он кивнул в сторону Рафаэля, но в его жесте не было уважения, лишь холодная насмешка. – Они ведут вас этим путем снова и снова, обещая рост. А на деле ты просто идешь по кругу, от боли к боли, от потери к потере. И за что? За смутную надежду когда-нибудь слиться с этим безликим сиянием? – Он широким жестом обвел вокруг, имея в виду весь Лимб.

Рафаэль не двинулся. Его спокойствие было словно скала, о которую разбивались ядовитые волны речей Дариона.

– Не слушай его, Аэлис. Он предлагает тебе не выход, а бегство. Бегство в никуда.

– Я предлагаю силу! – парировал Дарион, его внимание вновь обратилось к душе. – Они учат смирению перед болью. Я научу тебя властвовать над ней. Они говорят: «Прими и прости». Я скажу: «Стань сильнее». Твоя гордыня, которую он так клеймит, – не твоя слабость, Аэлис. Это твое единственное подлинное достояние! Преврати ее в пламя, которое сожжет эти оковы сострадания и жалости! И тогда ты станешь не безликим ангелом, а Владычицей самой себя!

Его слова падали на благодатную почву. Усталость и обида Аэлис жадно впитывали их. Ее сияние сгустилось, стало темнее, багровея. Образ следующей жизни, земной и тяжелой, пугал ее. А здесь, сейчас, ей предлагали короткий путь. Путь гнева, который так понятен, так человечен.

– Он лжет, – голос Рафаэля прозвучал тихо, но с такой незыблемой уверенностью, что дрогнула даже тьма вокруг Дариона. – Это не сила, – это тюрьма, куда ты запрешь саму себя. Ты будешь одинока в ней вечно. Ты помнишь тот Голос? Ты чувствовала ту любовь? Разве в нем была гордыня?

Аэлис замерла в мучительном раздумье. Она была точкой схождения двух вселенных: одной бездонной и прощающей, другой могучей и соблазнительной. Она чувствовала, как ее собственная, пока еще не окрепшая воля, разрывается на части.

– Выбирай, малая душа, – прошипел Дарион. – Меж рабством у чужой жалости и свободой собственной силы.

– Выбирай, Аэлис, – повторил Рафаэль, и в его голосе впервые прозвучала боль. Боль за нее. – Меж страхом, что рождает тьму, и верой, что ведет к свету.

Вихрь из противоречивых чувств, образов прошлого и страха перед будущим закрутил сияние Аэлис. Она не могла больше это выносить.

– Я… не хочу! – выдохнула она. И это был не выбор в пользу одного из них. Это был крик отчаяния уставшего ребенка.

И прежде чем Рафаэль или Дарион успели что-то предпринять, ее душа, не выдержав напряжения, совершила рывок. Не вверх, не вниз, а вперед по течению Пути Оценки, туда, где дымка Лимба сгущалась, готовясь к новому воплощению. Она не выбрала ни света, ни тьмы. Она выбрала отсрочку. Она бежала.

Дарион усмехнулся, и его образ начал таять, растворяясь в тенях.

– До скорой встречи,на Земле.

Рафаэль остался один. Он смотрел вслед удаляющегося огонька, в котором теперь бушевала буря. Его бездонные, спокойные глаза были полны решимости. Битва только началась. И ареной ей снова станет хрупкий, жестокий, прекрасный мир под названием Земля.

Глава 2. Белый рукав.

Бесконечность Лимба разбилась о каменный пол холодной кельи. Воздух, еще недавно звеневший миллионами прожитых жизней, здесь был густым и тяжелым, вымощенным запахами воска, вчерашнего хлеба, влажной шерсти ряс и вездесущей, въевшейся в стены сырости. Сквозь единственное замурованное окно сочился тусклый свет зимнего дня, не согревая, а лишь подчеркивая промозглый холод. Где-то за стенами монастыря Святой Клары медленно умирал от дождя и грязи средневековый город.

Сестра Алисия, в чьей груди билось растерянное сердце души Аэлис, пыталась молиться. Но слова застревали в горле, превращаясь в комок страха и раздражения. Ее тонкое сияющее сознание, привыкшее к просторам Лимба, билось о тесные стены человеческого тела и его инстинктов.

«Узри в ней себя. Пожалей. Она боится».

Голос Рафаэля был тих, как интуиция. Он являлся ей в редком теплом солнечном зайчике, который на миг пробивался сквозь щель и ложился на каменный пол. Она смотрела на это золотое пятно, этот клочок потерянного рая, и жаждала его тепла, но не могла его ухватить.

«Она – грешница! Ты – слуга Господа! Покажи свою силу! Если ты проявишь мягкость, мать Элоди сочтет тебя слабой»

Голос Дариона резал сознание, четкий и ясный. Он был повсюду. Он был острой занозой в грубой деревянной лавке, о которую она постоянно цеплялась рукавом. Он шептал ей о ее превосходстве над другими, простоватыми послушницами, когда они слюняво шептали молитвы. Он наполнял ее холодной гордостью, когда мать Элоди говорила о смирении. «Смирение? Для слабых. Ты избрана».

Дверь в келью отворилась с душераздирающим скрипом. На пороге стояла мать Элоди. Ее лицо, испещренное морщинами, как старая пергаментная карта, не выражало ничего, кроме холодной решимости. Когда-то она пришла в монастырь молодой девушкой с большими глазами и с большим сердцем. Но сейчас,пройдя через годы страха и ужаса, она приняла все правила этого монастыря и все законы времени.

– Сестра Алисия, вставай. Господь послал нам испытание.

Она повела ее в подземелье, и по пути сухо объяснила:

– Местная жительница. Маргарита. Колдунья. Лечила травами, говорила с животными. И… ее корова давала молока вдвое больше, чем у других. Ты будешь присматривать за ней.

Подземелье встретило их смрадом, спертый воздух, смешанный с запахом гнили и человеческой немощности. В углу каменной ниши, на прелой соломе, сидела женщина. Ее платье было в клочьях, волосы спутаны. Она не имела возраста, ее глаза выражали усталость и покой одновременно. Лишь руки выдавали в ней молодую женщину. Руки с нежной, и казалось с прозрачной кожей. Когда она подняла голову, Алисия увидела не ведьму, а испуганную, избитую женщину.

– Пить… Ради Бога… – прохрипела Маргарита.

Алисия замерла, сжимая в руке кружку с водой. Внутри нее все закипело.

«Узри в ней себя. Вспомни свои страхи. Пожалей. Она боится». – Напоминал Рафаэль, и его голос тонул в громе ее собственного сердца.

«Она грешница! Твоя власть судить! Покажи свою силу!» – Ревел Дарион, и его слова были подобны удару хлыста.

Маргарита, не дождавшись, подползла к ней и схватила ее за рукав.

– Пожалуйста, сестра…

Ее грязные, дрожащие пальцы впились в белоснежную ткань.

И Алисия сломалась.

– Не прикасайся ко мне, служительница Сатаны! – крикнула она, и ее голос прозвучал чуждо и уродливо.

Она грубо оттолкнула ее. Женщина с тихим стоном ударилась о стену и затихла. В ее глазах погасла последняя надежда.

Алисия выскочила из темницы, захлопнув дверь. Она прислонилась к холодной стене, пытаясь унять дрожь. Она чувствовала не праведный гнев, а стыд и смятение. Но тут же голос Дариона прошептал: «Это была святая брезгливость. Ты выстояла».

Она посмотрела на свой рукав. На ее белом одеянии осталась полоса грязи от прикосновения Маргариты. Она принялась тереть ее, сдирая кожу о грубый камень стены, пытаясь стереть след, доказательство ее падения.

Но грязь не оттиралась.

Глава 3. Весы праведения.

Рассвет не принес света. Алисия проснулась от собственного сердцебиения, выскакивающего из груди. На соломе она ворочалась, пытаясь сбежать от взгляда того самого, полного страха и немого вопроса. Но первым чувством, вытесняющим ночной ужас, стал гнев. Едкий и раскаленный.

«Ты видела ее страх? Это слабость. Ты была сильна. Ты осталась чиста». – Голос Дариона лился, как масло в огонь, разжигая в ней праведное негодование.

Она посмотрела на пятно на рукаве. При дневном свете оно казалось еще отчетливее. Но теперь это был не знак позора, а знак сопротивления злу. Награда за твердость.

«Ты видела ее боль? Это была твоя сестра». – Шепот Рафаэля был так тих, что его можно было принять за скрип мыши за стеной. Она отмахнулась от него, как от назойливой мухи.

Дверь в келью распахнулась без стука. В проеме стояла мать Элоди.

– Иди. Требуются твои глаза.

В келье настоятельницы пахло сушеными яблоками и влажным камнем. Рядом с матерью Элоди сидел отец Григорий. Его лицо, узкое и острое, напоминало клинок. Глаза, маленькие и горящие, обжигали все, на чем останавливались.

– Сестра Алисия станет свидетелем, – сказала мать Элоди. – Ее душа чиста, и она видела одержимость той женщины.

Маргариту ввели в комнату. Она шла сама, её не тащили. Казалось, всё сопротивление в ней было сломлено. Но когда она подняла голову, Алисия увидела не покорность, а ледяное, бездонное спокойствие. И её взгляд, словно шило, снова уперся в Алисию.

Отец Григорий сложил худые пальцы на столе.

– Ну что ж, дитя моё. Говори. Когда дьявол впервые постучался в твоё сердце?

Маргарита молчала.

– Лечила ты травами? – перебила мать Элоди, её голос скрипел, как ржавые вериги. – Отвар из папоротника младенцу от глистов давала?

– Да – тихо выдохнула Маргарита. – Спасла его. От смерти.

– Спасла? – отец Григорий язвительно усмехнулся. – Или отсрочила его переход в райские кущи, дабы дьявол успел завладеть его душой? Ты вмешалась в Промысел Божий, женщина!

– А мой муж… – снова начала Маргарита, но мать Элоди тут же вонзила в неё свой взгляд.

– Муж твой, Пьер, умер в страшных муках после твоего зелья! – воскликнула она.

– Это была лихорадка! Я лишь облегчала…

– Облегчала переход в ад! – гремел отец Григорий, ударяя кулаком по столу. – Ты призналась, что заговаривала кровь! Чьи именно имена призывала? Не Божьи, уверен!

– Я… я шептала молитву святому…

– Лжешь! – взвизгнула мать Элоди. – Свидетельства есть! Ты разговаривала с вороном на плетне! Птица слушала и кивала! Какая тварь, кроме дьявольской, станет слушать грешную женщину?

– А твоя корова! – подхватил отец Григорий, его глаза горели торжеством. – Все коровы дохнут, а твоя – молока ведро в день! Чем ее кормила? Чёрной мандрагорой, что растёт на виселицах? Или может, поила своей кровью, заключив с Сатаной договор?

Они набрасывались на неё по очереди, словно стая ворон, выклевывали последние крошки правды.

– Я никому не желала зла… – попыталась она вставить, и её голос был полон такой усталой безнадёжности, что у Алисии сжалось сердце.

– Не желала? – прошипела мать Элоди, склонившись к самому её лицу. – А разве зло не приходит в мир под личиной добра? Ты поила отварами, а на деле приучала души к дьявольским зельям! Ты спасала от болезней, чтобы люди забыли уповать на Господа! Это и есть самое страшное колдовство, колдовство против веры!

Алисия смотрела на осужденную, ожидая увидеть ненависть. Но та молча смотрела на Алисию. Ее взгляд был страшнее любого обвинения. В нем читалось глубокое разочарование и вопрос, пронзающий душу: «И ты? Ты, чьи руки должны были нести милосердие?»

Алисия отвела глаза. На полу, в луже талой воды, принесенной на сапогах стражников, она на мгновение увидела не свое отражение, а лик Ангела с глазами, полными бездонной скорби. Она резко дернулась, и образ исчез. Однако, она ощущала этот лик Ангела всем своим телом. Она хотела кричать и оправдать Маргариту, но ком подступивший к горлу и страх, дикий страх, не давали ей вымолвить ни слова. Ее кулаки сжались.

– Я ведьма! – вдруг крикнула Маргарита, и ее голос сорвался в истерический смех. – Я летала на помеле! Целовала козла! Только отпустите!

Отец Григорий с холодным удовлетворением кивнул. Мать Элоди перекрестилась.

– Дело ясное. Передадим ее властям.

Слова «передадим властям» повисли в воздухе тяжелым, зловещим звоном. Все знали, что они означают. Костер.

Маргарита перестала смеяться. По ее грязным щекам покатились слезы, но взгляд, прикованный к Алисии, по-прежнему был полон того же немого вопроса.

Маргариту снова увели. Мать Элоди прикоснулась к плечу Алисси и в этом прикосновении было одобрение ее молчаливого согласия. Но Алисию это одобрение жгло изнутри, ноги подкашивались, сердце выскакивало из груди. Быстрым шагом она уходила, ей хотелось скорее покинуть место своего предательства.

В своей келье Алисия пыталась молиться. Но слова распадались, не долетая до губ. В ушах стоял тот самый смех, переходящий в рыдания.

« Ты очистила это место от скверны. Твоя сила растет. Ты правильно сделала, что молчала. Скажешь хоть слово и ты сообщница». – Дарион звучал почти ласково.

«Ты только что подписала смертный приговор. Своими руками,своим молчанием. Завтра ее поведут на костер. И ты будешь среди тех, кто смотрит. – Голос Рафаэля прозвучал с новой, леденящей ясностью. В нем не было укора. Лишь страшная истина.

Волна отчаяния и ярости накатила на нее. Она схватила нательный крест, впившийся в кожу, и дернула. Тонкая цепочка лопнула.

– Я не хочу твоего милосердия! – прошептала она в пустоту, швыряя крест в угол. Она отрекалась не от Бога. Она отрекалась от сострадания, выбирая сторону справедливого гнева.

Ночью ей приснился сон. Она стояла на краю, глядя на огромный костер, сложенный не из поленьев, а из хрупких, сияющих сгустков ее прошлых жизней. И понимала, что это она сама поднесла факел.

Она проснулась с одним четким ощущением, засевшим в мозгу, как заноза: «Это только начало».

За окном, в предрассветной тьме, завывал ветер.

И чаши весов качнулись.

Глава 4. Нити правды.

Алисия проснулась от того, что её руки горели. Она вскрикнула, отбрасывая одеяло, но на коже не было ни волдырей, ни покраснений,лишь ледяной пот. В ушах стоял треск пламени, а за веками плясали отражения тысяч осуждающих глаз, сливающихся в единое кострище. Она метнула взгляд по углам кельи, ища утешения в знакомых голосах, но впервые за всё время здесь царила полная, оглушительная тишина. Ни шёпота Рафаэля, ни ядовитых намёков Дариона. Лишь стук собственного сердца.

Ноги сами понесли её вниз, по скрипучим ступеням, в царство сырости и страха. Сердце бешено колотилось, предупреждая об опасности, но нечто сильнее страха гнало её вперёд.

Маргарита не лежала на соломе, а сидела, прислонившись к стене, с закрытыми глазами. Её руки лежали на коленях ладонями вверх, словно ловили нечто незримое. На лице не было ни страха, ни отчаяния,лишь странное, недосягаемое спокойствие.

– Ты не спишь, – тихо сказала Алисия, и её голос прозвучал грубым нарушением тишины.

Маргарита медленно открыла глаза. В тусклом свете факела они казались бездонными.

– Нет, дитя. Я слушаю.

– Что можно услышать в этом месте?

– Жизнь, – просто ответила женщина. – В щели между камнями пробивается пылинка. В углу паук плетёт сеть. Всё это жизнь. Всё это творение Божье. Даже здесь.

В этот момент луна вышла из-за туч, и её бледный свет хлынул через узкое зарешеченное окно, осветив лицо Маргариты серебристым сиянием. Она улыбнулась и в этой улыбке была бездна печали.

– Я не всегда жила одна в лесу, – начала она, и голос ее зазвучал тихо и ровно, словно она рассказывала сказку. – Была у меня семья. Муж, Жан. Двое детей, мальчик и девочка. Луи и Мари.

Она замолчала, глотая комок в горле.

– Чума забрала их за одну неделю. Сначала Луи, такого весёлого, всегда с синяками на коленках. Потом маленькую Мари…,она так любила ромашки… Я собирала их для неё, но она уже не могла их видеть.

Алисия застыла, не в силах пошевелиться.

– Жан умер последним, – продолжила Маргарита, и по её щекам медленно потекли слёзы. – Он держал мою руку и просил жить дальше. А я… я осталась. Одна. В пустом доме, где каждый уголок напоминал о них. Зачем я только выжила?

Маргарита смотрела в одну точку потом, вытерла лицо краем грязной рубахи и продолжила.

– Однажды я увидела, как соседский мальчик умирал от той же болезни. И я не смогла пройти мимо. Я помнила, как готовила отвар из шалфея и чеснока для своих,чтобы облегчить жар, унять боль. Я дала ему этот отвар. Он выжил.

Маргарита посмотрела прямо на Алисию.

– После этого ко мне стали приходить другие. Женщины, чьи дети кашляли кровью. Мужики, подхватившие лихорадку в болотах. Я не колдовала, дитя моё. Я просто не могла пройти мимо чужой боли. Потому что боль, я узнаю её с первого взгляда.

В груди Алисии что-то сжалось. Образ злобной, греховной ведьмы рассыпался, словно труха, а перед ней сидела простая женщина, изуродованная горем и жестокостью людей.

– Почему… – голос Алисии сорвался. – Почему вы не боитесь? Костра… смерти…

Маргарита внимательно посмотрела на неё, и в её взгляде появилось что-то похожее на жалость.

– Смерти я не боюсь, дитя. Я уже умерла, когда потеряла их. Я боюсь только одного, стать такой же слепой и жестокой, как те, кто меня обвиняет. Увидеть в человеке только грех и не разглядеть в нём боль.

Когда Алисия, шатаясь, поднялась в свою келью, тишина в её голове лопнула.

«Слабые всегда ищут оправдания в своих страданиях.» – прошипел Дарион. «Она играет на жалости. Не поддавайся!»

Но тут же, чистый и ясный, как тот лунный свет, прозвучал голос Рафаэля: «Ты увидела правду.Ты увидела душу. Теперь выбор за тобой, Аэлис. Выбор всегда за тобой».

Алисия подошла к деревянной миске с водой и заглянула внутрь. В темной, неподвижной поверхности она увидела своё отражение, испуганные глаза, дрожащие губы. И впервые она не увидела в них праведности, твёрдости или избранности. Лишь смятение, стыд и жуткую, всепоглощающую неуверенность.

Она отшатнулась от миски.

«А кто же тогда ведьма на самом деле?»

Глава 5. Цена правды.

Воздух в монастыре сгустился, словно перед грозой. Он был наполнен не запахами утра, а тихим гулом подавленного возбуждения. Сестры перешептывались, бросая украдкой взгляды в сторону площади за стенами обители, где слышались грубые мужские голоса и скрежет возимых брёвен.

Мать Элоди собрала всех в трапезной. Её лицо было подобно высеченной из камня маске святого гнева.

– Сегодня день очищения! – возвестила она, и её голос резал тишину, как нож. – Дьявол, проникший в наши пределы, будет изгнан огнём! До заката строгий пост и молчаливая молитва. Каждая из вас должна вымолить прощение за то, что скверна ступала по нашей святой земле.

Алисия стояла, сжавшись, чувствуя, как слова настоятельницы жгут её изнутри. Через узкое окно она видела, как на площади мужики в грубых одеждах складывают правильный, страшный холмик из хвороста вокруг высокого, почерневшего от прошлых казней столба.

Но сердце вело её вниз, в подземелье, вопреки запрету, вопреки страху. Она должна была увидеть её. В последний раз.

Маргарита сидела в той же позе, что и прошлой ночью. Но теперь её лицо освещалось не луной, а тусклым лучом утреннего солнца, пробивающегося сквозь решётку. И на этом лице был мир. Не покорность, а мир.

– Ты пришла, – тихо сказала Маргарита, не открывая глаз. – Не надо бояться.

– Как вы можете, так спокойно? – выдохнула Алисия, и её голос дрожал.

Маргарита открыла глаза и улыбнулась. Это была улыбка, полная такой печальной нежности, что у Алисии перехватило дыхание.

– Я видела настоящий ужас, дитя. Видела, как угасают глаза моих детей. По сравнению с этим, огонь всего лишь миг. А они… – она кивнула в сторону, где были слышны голоса матери Элоди и отца Григория, – они просто боятся. Боятся боли, боятся смерти, боятся всего, чего не понимают. Не их вина, что они видят демонов в каждой тени. Их вина лишь в том, что они не хотят зажечь свет.

– Покайтесь, может они простят вас. – неуверенно произнесла Алисия

Но Маргарита лишь улыбнулась.

Алисия понимала,что никакое раскаяние не спасет Маргариту. Но что-то же нужно сделать.

–Но что? Побег?Мольбы о прощение?– сознание Алисии искало выход.

Площадь кишела народом. Лица, искаженные любопытством, страхом и странным, праздничным возбуждением. Маргариту вывели. Она шла сама, с высоко поднятой головой, и её спокойствие действовало на толпу тревожнее, чем истерика.

Отец Григорий зачитал приговор, его голос вился над головами, как ядовитая змея. Палач подвел Маргариту к столбу, привязал. Взял факел.

«Молчи! Это твой последний шанс остаться чистой в их глазах!» – ревел в голове Дарион.

«Говори» – было единственным словом от Рафаэля.

Палач поднес факел к хворосту. Первый сухой щелчок.

– Стойте!

Крик вырвался из её горла прежде, чем она осознала это. Алисия выбежала вперед, расталкивая ошеломленных людей.

– Она невиновна! – её голос, хриплый от напряжения, разорвал ритуал. – Она лекарь! Она спасала! Я… я лгала! Я назвала её ведьмой из страха и гордыни!

Наступила мертвая тишина, а затем площадь взорвалась гулом. Отец Григорий побледнел от ярости. Мать Элоди смотрела на неё с таким отвращением словно увидела воплощение самого Люцифера.

– Держи её! – прошипела мать Элоди. – Дух лжи овладел ею! Она в сговоре с нечистой!

Крепкие руки схватили Алисию. Она не сопротивлялась.

«Посмотри, к чему привела твоя слабость! Теперь ты погубила их обеих!» – Дарион звучал почти искренне разочарованно.

Но голос Рафаэля был чист и ясен: «Ты поступила как живая душа. Впервые за эту жизнь».

Её заточили в камеру напротив, через узкий коридор от Маргариты. Дверь с грохотом захлопнулась.

Тишина. Затем сквозь толщу камня, едва слышно, донёсся голос:

– Алисия?

– Я здесь, – откликнулась она, прижимаясь лбом к холодной стене.

– Спасибо, – прозвучало так тихо, что можно было принять за шум в ушах. – Теперь и ты свободна. По-настоящему. Нужно ли тебе это,прости и благодарю тебя.

И странное дело,в своей каменной могиле, в ожидании ужасной участи, Алисия впервые за всю эту жизнь почувствовала покой. Тяжёлый, горький, но чистый.

Ночью, через крошечное оконце под потолком, Алисия увидела чёрное небо. И на этом небе одна звезда вдруг сорвалась с места и прочертила длинную, серебристую линию, чтобы исчезнуть на краю мира.

Она не знала, было ли это знамением или просто игрой природы. Но в её сердце что-то отозвалось тихим, ясным знанием. Земной урок этой жизни был усвоен. Страшной ценой.

И душа ее, наконец, расправила крылья.

Глава 6. Огонь выбора.

Дождь, начавшийся ночью, к утру превратился в ледяную изморось, которая забивалась под одежду и заставляла коченеть пальцы. Но на площади у монастыря Святой Клары народу не убавилось. Толпа гудела, алчно взирая на два столба, густо обложенных сыроватым хворостом.

Алисию вывели первой. Верёвка впивалась в запястья, а страх был таким плотным, что перехватывало дыхание. Он звенел в ушах, сжимал горло, заставлял сердце биться как бешеное. Запах мокрого дерева, человеческого пота и животного страха стоял в воздухе.

– В последний раз, сестра Алисия! – голос матери Элоди прорезал гул толпы, как нож. Настоятельница подошла к ней так близко, что Алисия почувствовала запах ладана и чего-то кислого от её дыхания. – Отрекись! Признай, что была околдована этой тварью, и обретёшь прощение! Покайся публично, и тебя отпустят! Ты будешь жить!

«Будешь жить» прозвучали самым страшным, самым сладким искушением. Инстинкт, древний и всепоглощающий, закричал внутри неё. –Согласись! Выживи! Любой ценой!

Страх охватил Алисию целиком. Она не могла дышать. Она хотела жить.

И в этот миг небеса над площадью раскололись.

Слева от неё пространство закипело невидимой яростью. Из ничего вырвалось присутствие,тяжёлое, давящее, пахнущее гарью и холодной сталью. Дарион.

Чёрные, как провал в ночи, крылья из ломающегося света и теней затмили половину неба. Его гнев заслонял солнце.

«Отступи» – его голос звучал ясно и четко.

Справа, из самой стены монастыря, хлынул ослепительный, немыслимый свет. Не слепящий, а пронизывающий, ясный. И из этого света шагнул Рафаэль. Его крылья были сотканы из сияющего воздуха и тишины, размах их затмевал стены монастыря. В его руках не было оружия, лишь бездонное и скорбная решимость.

«Не отпускай свет», – прозвучал его голос, и в этом слове была вся любовь Лимба. «Отпусти страх. Это не смерть – это дверь».

Дарион ринулся вперёд. Его черные крылья, как клинки тьмы, рассекали пространство, чтобы обрушиться на Рафаэля. Воздух завизжал. Рафаэль не уклонился. Он встретил удар, подняв руку. Столкновение двух сил выплеснулось в мир смертных ослепительной вспышкой и оглушительным грохотом, который люди приняли за удар грома. Небеса потемнели, закрутились свинцовые тучи.

Дарион снова и снова направлял свои молнии. Его удар как коготь из чистой ненависти был направлен не на Рафаэля, а сквозь него, на саму душу Алисии, чтобы сломать ее волю. Рафаэль принял удар на себя. Грохот от их столкновения в её душе был таким, что она вскрикнула, и люди подумали, что она закричала от страха перед костром.

Молния, живая, фиолетово-белая, ударила в колокольню монастыря, осыпая площадь искрами и каменной крошкой. Толпа в ужасе завопила, попадая ниц.

Чёрное пламя и ясный свет сплетались, рвали друг друга, и от каждого удара земля содрогалась, а в небе бушевала яростная буря. Они сражались не за её тело. Они сражались за нее. За самый стержень ее существа.

Алисия, привязанная к столбу, видела испуганные лица людей, слышала вой ветра, чувствовала ледяные брызги дождя. От каждого удара по Рафаэлю ее собственная душа содрогалась от боли. От каждого луча света, что он отбрасывал, в ней теплилась надежда.

«Выживи и правь!» – ревел Дарион, и в его голосе была ярость загнанного в угол зверя. Удар чёрного крыла, невидимый для людей, вызвал резкий порыв ураганного ветра, который опрокинул телегу с хворостом и заставил палача едва удержать факел.

«Ты больше,чем плоть. Вспомни дом», – голос Рафаэля прорезал хаос в ее душе, чистый и устойчивый. Его свет, невидимый для толпы, окутал Алисию, как щит, на мгновение заглушив жуткий холод страха.

И в этот миг, между двумя раскатами настоящего грома, между криком толпы и ревом невидимой бури в её душе, в Алисии наступила тишина. Абсолютная. В ней не осталось места ни для чьего голоса, кроме ее собственного.

Она увидела лицо матери Элоди, искаженное торжеством и суеверным страхом перед бурей. Увидела, как к соседнему столбу привязывают Маргариту. Женщина, мокрая и бледная, нашла её взгляд и тихо, почти беззвучно, шевельнула губами: «Не бойся».

Алисия посмотрела в чёрное, разгневанное небо, где бушевала битва за её душу. Посмотрела на факел в руке палача. На сырой хворост у своих ног.

Она сделала глубокий вдох, вбирая в себя весь этот мир,холод, страх, жестокость и эту крошечную, непобедимую искру человечности.

– Нет, – сказала Алисия. Ее голос, тихий и хриплый, был почти заглушен воем ветра, но мать Элоди его услышала. Услышала и замерла. – Она не ведьма. А я,я не лгу.

На лице настоятельницы не осталось ничего, кроме ледяной, фанатичной решимости. Она резко махнула рукой.

Палач, крестясь на бушующую грозу, наклонил факел. Сырой хворост зашипел, задымил, а затем жадное, жёлтое пламя рванулось вверх по промасленным веткам.

Алисия не смотрела на огонь. Она смотрела вверх. Над ней, в разверзнутом небе, Рафаэль, ослепительно яркий, обездвижил Дариона, завернув того в кокон из чистого сияния. Падший ангел издал последний, бессильный рев ярости.

И в глазах Рафаэля, обращенных к ней, Алисия увидела гордость.И прощение. И любовь. Ту самую безусловную любовь из Лимба.

Первое пламя лизнуло её подол. Боль пришла,острая, всепоглощающая, животная. Она вскрикнула. Но даже в этом крике не было просьбы о пощаде.

Она повернула голову, сквозь слёзы от дыма глядя на Маргариту. Та улыбалась. И Алисия, сквозь боль, сквозь страх, улыбнулась ей в ответ.

Огонь взметнулся, сливая два костра в одно огромное, жаркое, очищающее солнце. Последнее, что она услышала перед тем, как мир растворился в свете и боли, был тихий, ласковый голос Рафаэля:

«Домой, Аэлис. Ты идёшь домой».

И её выбор, и её смерть в пламени, и её душа, вырвавшаяся на свободу, всё это слилось в последний вздох, унесённый яростным ветром над площадью, где люди, в ужасе крестясь, наблюдали, как две ведьмы горят под дикую, ниспосланную самим небом бурю.

Глава 7. Перламутровая пена.

Пламя, пожиравшее ее тело, погасло. Но не превратилось в пепел, а растворилось,превратившись в нечто иное. Боль отступила, не оставив пустоты. Аэлис не упала и не взлетела. Она просто перестала быть там и начала быть здесь.

Это было похоже на погружение в океан, где вместо воды жидкий жемчуг, а вместо давления всепроникающее объятие. Лимб. Воздух звенел. Это был звон тишины, наполненной отголосками, как раковина, прижатая к уху, которая хранит память о море. В ней сплетались миллионы голосов, но не заглушая друг друга, а создавая сложную, печальную и прекрасную симфонию.

Она смотрела на себя. Ее форма была подобна облаку из сияющего тумана, но с очертаниями, знакомыми и чужими одновременно. По поверхности этого живого облака струились призрачные узоры. Это были не шрамы, а скорее водяные знаки души, отпечатки только что прожитой жизни. Там, где было пламя, теперь вились золотые, мерцающие спирали. Там, где была боль от верёвок легкие, серебристые полосы. Вспышка страха на площади оставила после себя тёмно-синюю, пульсирующую точку, как капля чернил в молоке, которая медленно растворялась, делаясь все светлее.

А потом из перламутровой дымки перед ней выплыло солнце. Это был Рафаэль. Его присутствие не проявлялось, а разворачивалось, как невидимый до сих пор цветок, лепестки которого были сотканы из спокойного, ясного света. Он не имел четких границ, его сияние плавно перетекало в атмосферу Лимба, как акварель по мокрой бумаге. И в самой глубине этого сияния Аэлис увидела усталость. Не человеческую,а древнюю, космическую усталость гор, наблюдающих за сменой эпох. Усталость от битвы, которую он принял за нее.

Он не сказал ни слова. Он просто протянул к ней луч своего внимания, мягкий и тёплый, как луч солнца сквозь толщу воды. И когда этот луч коснулся её сущности, пространство вокруг зацвело воспоминаниями.

Она снова была на площади, но теперь видела всё иначе. Видела свою маленькую, смятенную душу, дрожащую в центре урагана. Видела, как пространство вокруг неё искривилось от чудовищного давления, с одной стороны чёрная, маслянистая буря, клубящаяся ненавистью и обещаниями власти, с другой непоколебимый, прозрачный, как алмаз, столп тишины. Она чувствовала ярость падшего,она была острой и колючей, как тысячи иголок. И чувствовала боль ангела,нежную и глубокую, как трещина в самом сердце хрустального сосуда, принимавшего на себя каждый удар, чтобы защитить хрупкий огонек её воли. И в центре, среди этого космического шторма, она увидела его. Свой выбор. Он был не словом, а жестом души. Крошечным, почти незаметным смещением, тихим падением капли в бездонный колодец, которое, однако, породило круги, разошедшиеся по всей поверхности бытия. Это падение переломило ход битвы.

Ощущение ушло. Она снова плыла в перламутровом океане, держась за сияющую руку Рафаэля. Они двигались вдоль медленной, вечной реки душ, Аэлис смотрела на своё отражение в ее текучей поверхности. Она видела не грешницу и не святую. Она видела ландшафт прожитого опыта. Горные хребты преодоленных страхов, долины мгновений слабости, ручьи невыплаканных слез и одинокий, прекрасный цветок, выросший на месте последнего, трудного решения. И это было красиво.

Они приблизились к источнику Голоса. Туда, где тишина становилась особенно глубокой и звонкой. Аэлис почувствовала знакомое присутствие, безграничное, всевидящее, безусловно любящее. И ждала.

– Тридцать пятый уровень, – прозвучало. Звук родился не снаружи, а внутри неё самой, наполнив каждую частицу её существа. Голос был всё тем же абсолютным, чистым инструментом. Но в его бездонной основе, в самом тембре, Аэлис различила новый обертон. Тончайшую вибрацию признания. – Урок самоотверженности и целостности пройден. Жертва принята. Урок усвоен.

Её сияние отозвалось не вспышкой, а преображением. Изнутри наружу пошла волна теплого, медово-золотого света. Он не ослеплял, а наполнял, делая её форму более плотной, более реальной, более собой. Свет излился и вовне, мягко окрасив перламутровую дымку вокруг в цвета раннего восхода, отбросив длинные, ласковые тени. Тридцать пятый. Это был не прыжок через пропасть. Это было как подняться после долгого падения и обнаружить, что стоишь на новой, невиданной высоте.

И в этот миг тишины и света из глубин океана Лимба, из его темных, спокойных придонных слоев, поднялась тень. Холодная, маслянистая волна, пахнущая озоном после грозы и тлением. Отголосок Дариона. Его ярость, лишенная формы, но не силы.

Волна накрыла ее, и мир изменился. Перламутр помутнел, превратившись в стены богато убранных покоев. Она была в них. В платье из тяжёлого шёлка. В руках хрустальный кубок. Власть была осязаемой, как холод металла в её руке. В сердце глубокий, беззвучный, умиротворяющий холод. Жизнь, купленная ценой той лжи. Жизнь в силе, в роскоши, в полной, бессловесной темноте души. Искушение дышало на неё сладким, смертельным холодом, обещая покой ценою всего, что она только что поняла.

Но прежде чем видение могло её сковать, пространство вокруг неё взорвалось светом. Не атакой, а простым наличием. Присутствием Рафаэля, которое растворило кошмарный мираж, как солнечный луч растворяет утренний туман. Тень отступила с шипением невысказанной ярости.

– Он не оставит тебя, – мысль Рафаэля была тихой и печальной. – Отпечаток боли, которую ты ему нанесла своим выбором, остался. Он будет искать этот отпечаток. Всегда.

Аэлис не ответила. Она смотрела в туманную даль, откуда пришла тень. Внутри неё не было страха. Было ясное понимание дороги, как у путника, увидевшего вдалеке грозовые тучи на своём пути.

Рафаэль повёл её в сторону от главного течения, в тихую заводь Лимба, где дымка сгущалась, образуя нечто вроде подводного грота, стены которого светились изнутри. Место Намерения. Здесь из общей массы выделялись и танцевали в медленном водевиле тонкие, светящиеся нити судьбы. Каждая вибрировала своей собственной, уникальной мелодией.

Перед ней выплыли три.

Золотая нить звучала тихой, умиротворяющей мелодией, как колыбельная. Она обещала жизнь, наполненную милосердием и созиданием. Урок: хранить светильник души в мире, где тьма не явлена, а разлита в серой обыденности, где легко забыть, зачем светить.

Алая нить горела огненной, страстной симфонией. В ней слышался рёв толпы, лязг оружия и гимны свободы. Жизнь борца. Урок: пройти через огонь борьбы, не дав ему спалить в тебе всё.

Стальная нить звенела чистым, высоким звуком. Мелодия открытий, озарений и холодной красоты формул. Жизнь познающего разум. Урок: не заблудиться в идеальных лабиринтах ума, не променять тепло живой души на безупречную, но безжизненную схему.

Аэлис слушала эту тихую музыку возможностей. И её внимание привлекло не звучание, а тишина. В стороне, чуть в тени, вилась еще одна нить. Рафаэль не указывал на неё. Она была цвета ржавой крови и мокрого пепла, и звука от неё не исходило вовсе. Она была молчанием перед взрывом, затишьем перед бурей. Багровая Нить.

Аэлис протянула к ней частицу себя. Прикосновение было воспоминанием. Вспышкой в темноте, грохотом, давящим на уши, запахом пороха и сырой земли, вкусом железа на губах. И одним словом, врезавшимся в сознание: война.

– Почему эта? – спросил Рафаэль. Его голос был похож на лёгкий ветерок, колышущий поверхность озера. В нём не было несогласия, лишь глубокая, древняя печаль.

– Я научилась не бояться умирать, – мысль Аэлис была ясной и плавной, как течение той самой реки душ. – Теперь я должна научиться не бояться жить, когда сама жизнь становится полем боя. Когда тьма приходит не тайком, в темницу к одной душе, а открыто, обрушиваясь на всех свинцовым ливнем. Когда нужно выбирать не между правдой и ложью, а между тем, кого спасти, а кого оставить. Я выбираю этот урок.

В последние мгновения перед тем, как её сущность начала притягиваться к багровой нити, растворяясь в ее беззвучном призыве, Аэлис увидела в основном потоке, в его самых спокойных, глубоких водах, знакомое сияние. Медовое, тёплое, завершенное. Душа Маргариты, наконец обретшая покой, уносилась в безмятежную даль, к вечному сну или иной, высшей форме бытия.

Аэлис послала ей всю свою благодарность, всё запоздалое, щемящее раскаяние, всю ту любовь, на которую не решилась при жизни. В ответ пришла волна, чистая, безусловная, всепрощающая теплота. Прощение, не нуждающееся в словах.

Рафаэль коснулся её в последний раз. Его прикосновение было как первая капля дождя после долгой засухи, освежающее, дающее жизнь, несущее обещание. «Я буду рядом. В каждом вздохе ветра на том поле. В каждой капле дождя. Всегда».

Аэлис обернулась к багровой нити, которая теперь развернулась перед ней не нитью, а целым туннелем. В её сиянии не осталось ни сомнений, ни страха перед болью. Только спокойная, неизбежная решимость.

Её душа, омытая слезами света и закаленная в монастырском огне, мягко уплыла в воронку нового воплощения. Перламутровая дымка сомкнулась за ней, но на миг в ней осталось отражение, уже не лик испуганной монахини, а другое лицо. Молодое. Женское. С темными кругами под глазами и усталостью в тысячу лет. Но в глазах не страх, а ясная, негнущаяся воля. А на щеке, застывшая, как хрустальная слеза, сияла одна-единственная капля свинцового ливня.

И душа, познавшая очищающую мощь огня, безмолвно скользнула навстречу ливню из свинца и стали.

Часть 2 Глава 1 Координаты ада.

Падение длилось вечность и мгновение одновременно. Аэлис, теперь уже лишь чистая воля, обернутая воспоминанием о боли и пламени, неслась по багровой нити. Она не летела, её втягивало, как щепку в водоворот. Мимо проносились не пейзажи, а сгустки будущего, вырванные из времени. Искажённый крик в дыму, колючая проволока, чья-то рука, судорожно сжимающая комок мерзлой земли, детские санки, брошенные на окровавленном снегу. Это был не рассказ, а какофония предчувствий, и в ней не было ни начала, ни конца. Лишь нарастающий, низкий гул, похожий на отдалённый гром или скрежет гигантских машин.

Последним, что она различила перед тем, как реальность взорвалась в её сознании, были голоса. Они звучали не снаружи, а изнутри неё самой, будто два фундаментальных закона мироздания вступили в спор на её территории.

«Добро пожаловать на фабрику, душа, – прошипел холодный, отточенный как лезвие штыка, голос Дариона. В нём не было прежней яростной пышности, лишь выверенная до цинизма уверенность. – Здесь твоё милосердие, брак. Оно сгорит в топке первым. Ты увидишь истинный лик мира. И он тебе понравится. Он простой».

И тут же, едва уловимо, пробился другой голос. Не громкий. Нежный, как давление воздуха перед рассветом. Рафаэль.

«Не слушай фабричный гудок, Аэлис. Ищи не лики. Ищи глаза. Даже в самом тёмном цеху этой фабрики ищи человеческие глаза. В них карта выхода».

Грохот поглотил всё.

Она пришла в себя не от света, а от его отсутствия. От спертого, густого мрака, пахнущего влажной землёй, известкой и страхом. Но больше всего от гула. Он был везде, в камнях подвального пола, дрожащих как живые,в пыли, осыпавшейся с потолка ей на лицо,в самом воздухе, который вибрировал, разрываемый чудовищными, нечеловеческими звуками снаружи. Грохот. Дребезжание. Далёкие и похожие на сухой кашель, очереди. И свист. Долгий, тонкий, леденящий душу свист, за которым неминуемо следовал удар, от которого содрогнулся мир.

Память души, как затекшая конечность, медленно возвращалась. Белое одеяние. Пламя. Тихий голос – «Домой». Но это было там. А здесь,здесь было тело. Хрупкое, дрожащее, смертное. Имя ему было Вера. Ей девятнадцать. В ушах стоял звон, во рту вкус пыли и крови от прикушенной губы.

Она лежала на чём-то твёрдом, прижавшись спиной к холодной стене. Рядом, в темноте, слышалось прерывистое, поверхностное дыхание. Мать. Хрупкая тень, которая теперь лишь судорожно сжимала её руку. Чуть поодаль клубок нервного тепла. Младший брат. Саша. Двенадцать лет. Он не плакал. Он тихо, на одной ноте, постанывал, как раненая птица. И ещё были другие. Запах немытой кожи, молока и безнадеги. Соседка с грудным ребёнком. Вера помнила её лицо,круглое, доброе, всегда улыбающееся. Теперь в темноте была лишь смутная форма, качающаяся из стороны в сторону, и едва слышное мурлыканье колыбельной.

Свист нарастал, превращаясь в вой, впивающийся в мозг. Инстинкт, древний и мудрый, прижал Веру к земле. Мать навалилась на неё сверху, прикрывая своим телом. Саша вжался в угол.

Раздался удар.

Не звук, а конец звука. Оглушительная, абсолютная тишина, в которую ворвались звон в ушах и тяжелый, гулкий обвал где-то прямо над ними. Потолок подвала вздрогнул, с него посыпались кирпичная крошка и клубы едкой пыли. В просвете, где раньше была дыра для света, теперь была черная пустота, окаймлённая торчащей арматурой. Пыль медленно рассеивалась, пропуская тусклый, серый свет снаружи.

И тогда Вера услышала. Плач. Тонкий, пронзительный, требовательный плач младенца. Он бился о стены подвала, крича о голоде, о холоде, о страхе. И так же внезапно, как начался, он оборвался. Не затих, оборвался. Резко, как перерезанная струна.

В темноте качающаяся тень соседки замерла. Колыбельная оборвалась на полуслове. Наступила тишина, страшнее любого грома. Потом раздался шёпот, ровный, без интонации, обращенный в никуда: «Спи, моя радость, спи… Всё хорошо… Спи…»

Вера, преодолевая парализующий страх, приподнялась. Луч света падал на соседку. Та сидела, прижимая к груди свёрток в грязном одеяле. Но голова младенца лежала на её руке неестественно, под углом, будто кукла с перебитой шеей. Женщина не смотрела на ребёнка. Она смотрела в пустоту перед собой и улыбалась той самой, прежней, доброй улыбкой. И качала бездыханный свёрток.

Вера почувствовала, как что-то внутри неё рвётся. Не мысль, а само ощущение мира. Всё здесь было устроено, чтобы растереть в порошок любую надежду, любое чувство, кроме одного животного желания продлить еще на секунду биение собственного сердца. Ей захотелось отвернуться, заткнуть уши, бежать от этого зрелища. Это было естественно. Это было разумно. И в этом желании отвернуться была особая, манящая простота, смотреть только вперёд, только на себя, только на своих. Забыть всё остальное. Это был путь, который предлагал холод, сжимавший ее сердце.

И тогда, сквозь пыль и этот леденящий соблазн забытья, она это увидела. Не лицо женщины. Её глаза. В них не было безумия. Там была такая бездонная, такая чудовищная боль, что ее невозможно было вместить, осознать. Это была боль, способная разорвать вселенную. И в этих глазах, на самом дне, все еще теплился крошечный, угасающий огонек,отблеск той колыбельной, того мира, где дети не умирают от обвала потолка в подвале. Этот взгляд пригвоздил Веру к месту. Он не просил о помощи. Он просто был. И в этом бытие была такая истина, перед которой меркли все доводы разума о выживании.

«Надо бежать, – хрипло сказала мать, встряхивая Веру за плечо. Её глаза были сухими и очень острыми. – Сейчас затишье. Побегут другие, побежим и мы. В лес».

Они выползли из-под обломков. Саша цеплялся за подол материнской куртки, его лицо было серым от пыли. В руках он держал плюшевого мишку. Он давно не играл с ним, но этот мишка – все что осталось от их дома. Вера бросила последний взгляд в темноту подвала. Тень с мёртвым ребёнком на руках всё так же качалась, напевая беззвучную песню.

Улица встретила их картиной, для которой у человеческого языка не было слов. Только метафоры, жалкие и неточные,ад, апокалипсис, преисподняя. Дома были не разрушены, они были разобраны на части капризным гигантом. Кирпичи, бревна, мебель перемешались в абсурдные скульптуры. Воздух дрожал от жары пожаров и был густ от едкого дыма. И везде лежали люди. Одни неподвижно. Другие двигались, ползли, волочили за собой что-то. Никто не кричал. Стоял гулкий, звенящий шум, составленный из стонов, треска огня, лязга железа и тяжёлых шагов.

Мать потянула их вдоль стены, к окраине, где темнела полоска леса. Их маленькая троица стала частью потока, такого же темного, отчаянного, как они. Вдруг мать замерла. На груде битого кирпича, прямо на их пути, лежал человек. В гимнастерке, пропитанной кровью. Он был жив. Его глаза, широко открытые, метались, ловя их взгляды. Он пытался что-то сказать, но изо рта вырывался лишь хрип, пузырящийся кровью. Рука, грязная и окровавленная, протянулась к ним в немой мольбе.

Мать Веры остановилась как вкопанная. В ее глазах вспыхнула знакомая борьба, та самая, что была у сестры Алисии, но теперь отточенная до мгновенного, смертельного выбора. Жалость против инстинкта. Человек против матери.

«Мама, ну что ты! – прошептал Саша, дергая её за рукав. Его голос сорвался на визг. – Нас самих убьют! Он же… он уже всё! Пойдем!»

Вера смотрела на солдата. Она не видела врага. Не видела героя. Сквозь грязь и кровь она видела мальчика. Ему было лет восемнадцать. Максимум. Щёки, обтянутые кожей от голода и страха. Глаза, в которых плавился ужас. Такие же глаза были у Саши.

Сердце в груди Веры сделало попытку вырваться наружу. Помочь? Подойти? Перевязать? Это означало остановиться. Это означало привлечь внимание. Это могло означать смерть для всех троих. Логика была на стороне Саши. Железная, неопровержимая логика ада. И всё же… Всё же её ноги словно вросли в землю. В груди зашевелилось что-то неуместное, опасное, живое, тот самый огонёк, что она увидела в глазах соседки.

Мать, сжав губы так, что они побелели, отвела взгляд от протянутой руки. В её глазах что-то погасло, закрылось на тяжелый засов. Она резко дернула Сашу.

«Прости, сынок», – прошептала она солдату.

И они пошли дальше, обходя груду кирпичей. Вера шла как во сне, ноги не подчинялись. Она обернулась. Солдат следил за ними взглядом, в котором мольба сменилась пустотой. Его рука медленно опустилась на камни.

И тогда её рука, будто движимая собственной волей, сама потянулась к шее. Пальцы нащупали холодный алюминий фляжки. Последние глотки воды. Ценность. Ресурс. То, за что в этом мире могли убить. Логичный, холодный внутренний голос кричал ей остановиться. Но в её груди бушевало что-то другое, слепой, неразумный порыв, протест против этой железной логики, против этого животного непонимания в глазах умирающего мальчика. Она сдернула фляжку и, не останавливаясь, почти не целясь, швырнула её в сторону раненого. Фляжка звякнула, покатилась по щебню и замерла в полуметре от его ослабевшей руки. Она уже не видела, дотянулся ли он. Она бежала, догоняя мать и брата, а в душе её бушевала страшная буря, стыд за то, что ушла, и странное, крошечное, теплое чувство от того, что попыталась.