Читать книгу Человек проживший тысячи жизней. Фантастическая повесть. - Группа авторов - Страница 1

Дождь не шёл – он хлестал по подоконнику, как пьяный дворник, с тоскливой злостью шаркающий мокрой шваброй по грязному полу неба. Алексей стоял у окна, сжимая в руке кружку. Чай в ней остыл, покрывшись плёнкой, похожей на глаз мертвой рыбины. За спиной клокотала жизнь их двухкомнатной берлоги: из телевизора вырывался истеричный смех – такой же фальшивый и навязчивый, как у пианиста в немом кино, который пытается звуками склеить разваливающийся на плёнке сюжет. Алексей поймал себя на мысли, что и его собственная жизнь в последние годы напоминает это чёрно-белое немое кино, где все эмоции лишь дешёвый, наложенный сверху звук. Пахло подгоревшим хлебом – не едой, а памятником чьей-то забывчивости. Дашенька, их трёхлетняя дочь, капризничала, и её плач был похож на скрип ржавой качели во дворе – монотонный, выматывающий душу.

– Лёш, ты в этом мире вообще? Или уже там, в своих облаках? – голос Кати пробился сквозь кухонный грохот. Он был негромким, но таким, каким бывает звук рвущейся материи – тихим, но необратимым. Алексей медленно обернулся.

Она стояла в проёме, прислонившись к косяку, будто держась за последний столб в тонущем доме. Растёртый халат, тряпка в руке. Её глаза, когда-то напоминавшие свет в окне на другой стороне реки, сейчас смотрели на него, как на неоплаченный счёт. Пусто и требовательно.

– Я здесь, – выдавил он. Его собственный голос прозвучал сипло, словно он всю ночь не кричал, а молчал, и от этого молчания сорвался.

– Полка, – сказала она, отчеканивая слово, будто забивая гвоздь. – В ванной. Месяц. Она висит, как повешенный на кривой сук, и ты на него каждый день смотришь. Или уже сроднился?

Он кивнул, глядя не на неё, а на пятно от кофе на столешнице. Оно расползалось, как контуры чужой, враждебной страны на старинной карте.

Жизнь Алексея была таким же пятном. Ему тридцать семь. Он был старшим менеджером в фирме «Акватория», торговавшей трубами и кранами для чужого счастья. У него была жена, дочь, ипотека, на которую они с Катей были посажены, как каторжники на цепь, и седина у висков, проступившая внезапно и обильно, будто пепел от сгоревшего где-то внутри пожара. Он не страдал. Он просто изнашивался, как линолеум в этом коридоре, тускнея и стираясь в узкой полосе от двери кухни до двери в туалет.

В офисе в понедельник стоял свой, особенный смрад – запах дешёвого кофе, пыли из принтера и несбывшихся амбиций, кислящий, как пропотевшие носки. На планерке Владимир Сергеевич, их начальник, человек с лицом уставшего бульдога и душой рекламного буклета, опять метал громы про «командный дух». Алексей смотрел на его двигающийся рот и вдруг, с леденящей ясностью, узнал следующую секунду. Он не подумал, он увидел её, как уже отснятую плёнку: «…не надо бояться выходить из зоны комфорта!»

– …и не надо бояться выходить из зоны комфорта! – гаркнул Владимир Сергеевич, и его лицо сложилось в ту самую, уже виденную Алексеем, гримасу триумфа.

У Алексея свело желудок. Это было не дежавю. Дежавю – это смутный призрак. Это же было чётким, как отпечаток на стекле. Он помнил, как луч света из щели в жалюзи упадёт точно на крошку от печенья рядом с клавиатурой Маши. Помнил, как она поперхнётся в этот момент. И вот – луч лег, как стрела, Маша закашлялась, хватая за горло.

Кровь ударила в виски. Что-то здесь было сломано. Не в мире. В нём.

Вечером, в метро, его прижали в угол вагона, как вещь в переполненный чемодан. Воздух был густым, как холодец, и так же дрожал от вибрации. Он ухватился за поручень и уткнулся взглядом в чью-то куртку, дешёвую и безликую, как дерматиновый саван. Потные капли скатывались по шее под воротник. И тут – не звук, а ощущение. Тот самый «щелчок». Будто в голове у него два зеркала, стоявших криво, вдруг сошлись с сухим, костяным хрустом в идеальную параллель.

Перед глазами не картинка, а полнота жизни, ворвавшаяся обрывком чужого, но его собственного, дня. Он не стоит, а сидит. На бёдрах давит шов сиденья. На плече тяжелеет голова Кати. Она спит. В руках у неё, даже во сне, зажат потрёпанный букет ромашек и каких-то жёлтых цветов, от которых пахнет пыльцой и дальними полями. У него на коленке – заплатка на старых джинсах, он помнит её шершавую текстуру под пальцами. Они едут с дачи, которую снимали всё то лето. Усталость сладкая, костная, и тишина между ними – не пустая, а полная, как доверху налитый стакан.

Его бросило в жар, будто в подвал, где он стоял, вдруг хлынул пар из прорванной магистрали. Он зажмурился. Открыл глаза. Он стоит. Рядом не Катя, а незнакомый мужчина с телефоном. Никаких цветов. Никакой дачи. Та дача была. Он звал её тогда, весной, а она отказалась, сказав, что работа – как беспризорник, которого нельзя оставить одного.

Но эта память… она была плотнее, реальнее сегодняшнего утра. Он помнил запах её загорелой кожи, смешанный с пыльцой. Это был не сон. Это был кусок его. Вырванный и потерянный.

Дома он молчал, как партизан на допросе. Смотрел на Катю, суетящуюся у плиты, и её реальное, усталое лицо казалось плохой копией с того, спящего в метро. Копией, на которой всё перекошено и испачкано.

Ночью он лежал, глядя в потолок, и слушал тиканье своих мыслей, похожее на звук падающих в пустоту капель из неплотного крана. «Щелчок» повторился слабее: мелькнуло, как он пьёт коньяк с другим человеком, соглашаясь на рискованную работу. Мелькнуло, как он не опаздывает на то свидание, после которого они с Катей разлетелись, как осколки одной тарелки. Осколки. Все вокруг было осколками, а целого он не видел давно.

Он решил, что его мозг, наконец, сдался под гнётом этого линолеумного ада. Что нейроны, десятилетиями питавшиеся пылью офисных кондиционеров и паром от чайника в кулере, взбунтовались и решили устроить себе яркие, прощальные галлюцинации перед окончательным отключением. Ведь так и начинается шизофрения, не правда ли? Сначала – безобидные дежавю. Потом – голоса, которые на самом деле твои же мысли. Потом – яркие картины из несуществующих жизней. А финал предсказуем: белые стены палаты, химический туман в венах, превращающий тебя в овощ, и тихий, методичный распад личности, день за днём, пока от «Алексея» не останется лишь пустая оболочка, которой кормят с ложки. Его ждала не смерть, а что-то хуже – пожизненная ссылка в сумеречную зону собственного рассудка, где реальность навсегда смешается с бредом. Он уже почти смирился с этим диагнозом, мысленно примеряя на себя амплуа тихого, безвредного безумца в глазах Кати и коллег.

Пока не случилось ЧП.

В пятницу на складе, в этом царстве картона и тусклых ламп, лопнула старая труба. Не протекла – взвыла, выплюнув ржавый фонтан прямо на груду итальянских смесителей, блестящих, холодных и безупречных, как инструменты на стерильном лотке в дорогой клинике. Началась беготня. Владимир Сергеевич орал, размахивая руками, как мельница на ветру. Алексей, пытаясь помочь, поскользнулся на хлёсткой, холодной жиже и полетел вперёд, в яркую белую вспышку боли, когда его висок встретился с бетонным выступом.

Тьма. И не щелчок, а удар, глухой, всесокрушающий, будто где-то в основание мира ударил колокол, отлитый из чугуна.