Читать книгу Письма Софи - Группа авторов - Страница 1

Страсти – это ветры, надувающие паруса корабля.

Иногда они его топят, но без них он не мог бы плыть.

Вольтер

Часть первая.

I

Белое море. 1890 год.

Это случилось в сумерки. Промозглый сизый туман стелился над водой. Студеное море не то, чтобы штормило, но как-то неспокойно гнало волну. В лодке, груженной рыболовной снастью, сидел мужчина. Из-под капюшона непромокаемой накидки выглядывали глаза, со звериной настороженностью озирающие водный простор. И еще борода торчала с проседью. Ветер стих на мгновение, точно перевел дыхание и вдруг задул с удвоенной силой, завывая по-бабьи, протяжно и тревожно. Набежавшая волна разбилась о корму, окатила мужчину. Обтерев пятерней мокрое лицо, мужчина перекрестился трижды, вытащил из кармана флягу, сделал глоток. Мутная луна осветила его лицо. Волевое, скуластое, зрелое. По-мужски ладное. В это самое время ближе к северо-западу, если смотреть по компасу, плыло судно. Издали оно казалось маленьким. Светлые пятнышки его парусов трепыхались от ветра, точно крылья бабочки. Когда набежала очередная волна, от судна что-то отделилось и тут же полетело в воду. Похоже с судна выбросился человек. Либо его оттуда скинули.

Мужчина развернул лодку носом к волне, принялся ловко вычерпывать воду, залившую днище. Когда волна отхлынула, из пелены тумана донесся едва различимый звук. Сначала мужчине показалось, что он слышит песню, но вскоре песня стала походить на крик испуганной чайки и наконец, по мере приближения, стало ясно, что это крик человека. Вцепившись в борт лодки, мужчина подался вперед, внимательно вглядываясь вдаль. Да, именно так, неподалеку от лодки плыл человек. Точнее, он тонул. Из темной воды то появлялась, то пропадала голова. Скинув рыбацкую накидку, стянув сапоги, мужчина швырнул их на дно лодки, в одно движенье прыгнул в воду. Дальше было нечто совсем невероятное…

Разбросанные по воде длинные, спутанные волосы. Голые белые руки. Мужчина схватил эти волосы, намотал их на кулак, рванул на себя. Тонкие пальцы вцепились ему в шею, до боли вонзились острые ногти, разодрали шею до крови. Он потащил ее за собой. Она то кричала, то хрипела, точно бесом одержимая, стучала зубами от холода, царапалась, тянула его ко дну. Доплыв до лодки, он перекинул ее через борт. Перекинул грубо, швырнул, точно большую пойманную рыбу. Он слышал, как она ударилась головой о днище лодки, взвизгнула и враз затихла. Вроде как душу отдала.

Когда утреннее солнце окрасило небо в нежный розовый цвет, когда рассеялся туман и морская гладь уже дышала благостным покоем, показался вдали берег. Небольшие деревянные дома. Почерневшая бревенчатая часовня. По другую сторону острова – едва различимая верхушка деревянного маяка. Массивные, разбросанные вдоль берега валуны. Мужчина причалил лодку, вытащил из кармана рыбацкий нож, обтесал им отсыревший кол, накинул на него бечевку. Затем скинул на берег снасти, огляделся.

На берегу не было ни души. Лишь тревожно кричала летающая над водой чайка. Мужчина перевел взгляд. В лодке лежала молодая женщина. Мокрые спутанные волосы, разбросанные по днищу лодки. Красивое, бескровное, точно у покойницы лицо. Закрытые глаза. Стрелки ресниц в каплях морской воды. Мужчина опустил взгляд. Высокая белоснежная грудь. На груди, маленький золотой медальон. Изящный шелковый корсет, насквозь промокший кружевной подъюбник, облепивший округлую женскую плоть. Острое мужское желание вонзилось, точно осиное жало. Мужчина крепко сжал нож. Порезался. На пальцах проступила кровь. Придя в себя, мужчина обтер о штаны окровавленную руку, сунул нож в карман. Затем поднял женщину, перекинул ее через плечо, зашагал вдоль берега. Голые белые руки женщины болтались, безжизненно болталась голова. Длинные пшеничного цвета волосы развевались на ветру, подметали прибрежный песок. Мужчина держал путь к крепкому бревенчатому дому, уединенно стоявшему на краю деревни. Лицо мужчины не выражало никаких эмоций. Миновав забор, миновав сарай с развешенными на нем рыболовными сетями, тяжелой поступью мужчина вошел в дом.

II

Петербург. Пятнадцать лет назад.

Сквозь яркие лучи солнца проступил раскрашенный бумажный змей. Стол посреди летней террасы. Чудесный сад, утопающий в цветах.

– Ты уже целовалась?

– Соня! Как тебе не стыдно такое говорить?

– Разве целоваться стыдно, Нина?

– Ну… если по-любви, тогда не стыдно.

– А если без любви? Просто так, попробовать. Вдруг это противно?

– Если было бы противно, моя кузина Оля не целовалась бы со своим женихом. Она очень умная. Ты зачем ему сердце со стрелой нарисовала?

Над столом с кисточками в руках сидели, склонившись над бумажным змеем, две девочки. Змей был раскрашен, точно пасхальное яйцо: в цветах и узорах, только по центру у змея красовалось большое, пронзенное стрелой сердце.

– Потому, что он Амур. Сейчас мы его запустим, кто его поймает, тот влюбится.

Соня, одна из девочек, подняла голову, сполоснула кисточку, улыбнулась хитро. Широко распахнутые, изумрудного цвета глаза, по-детски пухлые губы, волевая ямочка на подбородке. Соня была прелестна. На ней было летнее нежно-кремовое платье, затянутое на талии большим кружевным бантом. Соня вновь склонилась над бумажным змеем, обмакнула кисть в алую краску, подкрасила сердце.

– А если змея папа мой поймает? – Нина, подружка Сони, курносая девочка, похожая на хомячка, засмеялась. От смеха запрыгали круглые Нинины щечки и подскочили вверх бесцветные Нинины бровки.

– А если Луша? – Соня залилась чудесным переливчатым смехом, вытерла пальцы о щеку, размазав по ней краску, вскочила со стула, схватила змея. – Ленту держи!

Мгновение, и Соня уже бежала по лужайке, мимо кустов с цветущим жасмином, мимо круглой деревянной беседки, подле которой сидела на скамейке тучная мордатая девка Луша, она же – Сонина нянька.

– Луша! Вокруг тебя оса летает! Убей ее, не то опять тебя укусит, опять полглаза заплывет!

– Софья Андреевна! – Луша, тряся телесами, вскочила со скамейки. – Погодите, я вам шляпку подам, не то головку вам припечет!

– Отстань!

Две девочки бежали, весело хохоча. Воздушный змей трепыхался в небе.

– Лети до неба, лети до солнца! Опускаю! Лети!

Соня потянула за кончик ленты, к которой был привязан змей и тут же лента упала на землю.

– Оторвался… – Нина печально вздохнула, оттопырила нижнюю губу, глаза ее стали влажными. – Теперь улетит, не поймаем.

– Только не реви, пожалуйста, – Соня уставилась на Нину. – Другого нарисуем. Пойдем, на качелях покачаемся?

– Пойдем, – Нина утерла глаза, закивала головой, точно бычок.

– Только я шляпку надену, а то Луша маме нажалуется.

Через минуту Нина уже качалась на больших деревянных качелях, а Соня, поправляя соломенную шляпку, бежала по лужайке прямиком к подружке. Внезапно она остановилась и замерла, точно ноги ее враз приросли к траве…

К качелям, на которых качалась Нина, шел молодой человек. Высокий, превосходно одетый и невозможно красивый. В руках у него был воздушный змей. Тот самый, с сердцем и стрелой.

– Принц… – прошептала Соня и, точно во сне, с трудом передвигая ноги, во все глаза таращась на молодого человека, понесла себя к качелям.

Он улыбался и от этой улыбки почему-то звенело в Сониных ушах. Наверное, они стали алыми, как сердце на бумажном змее.

– Алеша, это моя подруга Соня. Мы вместе учимся в гимназическом классе, – Нина посмотрела на Соню. – Соня, это мой кузен Алексей. Алеша окончил морской кадетский корпус, обучался за границей и плавает теперь на корабле.

Последние слова Нина произнесла с большой важностью.

– Алексей Вьюгин, – молодой человек протянул Соне руку.

– Соня… Софья Суворова, – Соня протянула подрагивающую худенькую ладошку. Почувствовав тепло его руки, едва не лишилась чувств.

Лицо Алексея, который плавает на корабле, было совсем рядом. Невозможно красивое, залитое солнцем. От солнца Алексей щурился. И это было невыносимо прекрасно, и ничего прекрасней Соня в своей жизни не видела. Пока она, точно заколдованная, глазела на Алексея, он протянул Нине бумажного змея, наклонился к Соне, отчего его красивое лицо стало совсем близко, и рассмеялся. Достав из нагрудного кармана носовой платок, Алексей стал стирать краску с Сониной щеки. От платка пахло душистым одеколоном, от Алексея пахло мужчиной. Соне казалось, что она сейчас умрет от совершенно новых, невероятных чувств.

– Ты змея нашего поймал, – Нина расправила бумажному змею хвост. – Алеша, ты влюбишься.

III

Красивое, бескровное, точно у покойницы лицо. Глаза по-прежнему закрыты. Женщина лежала на узкой деревянной кровати. На стене у кровати – шкуры и чучела животных. В углу напротив – огонек лампады, за нею образа. Особо чтимый, на еловой доске писанный, Никола Угодник. Языки пламени в печи, треск поленьев. Прохор Ушаков, так звали мужчину, достал из кованного сундука стеганное одеяло, накрыл им женщину, тяжело ступая, отошел к окну. За окном шумело море, над морем летали чайки. Женщина застонала, зашептала что-то неразборчиво. Прохор обернулся. И снова стон, на этот раз глухой, сдавленный, точно женщине на грудь булыжник положили. Прохор вышел за дверь, вернулся с кружкой.

Женщина пила жадно, дышала тяжело, вода лилась по тонкой шее. Прохор поставил кружку, откинул одеяло. Взгляд уткнулся в плотно зашнурованный корсет. Достав из кармана нож, Прохор подцепил корсет ножом, разодрал его в одно движение. Оголилась белоснежная грудь в тоненьких голубых венах. Женщина задышала свободней. Не выражая никаких эмоций, Прохор раздел женщину, швырнул женские тряпки на пол.

Где-то во дворе раздались шаги, заскрипела дверь, после чего последовали еще какие-то звуки. Прохор в это время уже натягивал на женщину мужские портки.

– Батя?

В дверях стоял парень. Со светлыми курчавыми волосами, спадающими до плеч. Лучистый, словно солнце. Высокий, худенький, ладно сложенный. С правильным, точно с иконы списанным лицом. Уже не мальчик, еще не мужчина.

– Батя-я-я…

Парень завороженно пялился на женщину: сверху голую, снизу одетую в портки.

– Заходи, Митя, – Прохор принялся натягивать на женщину нательную мужскую рубаху.

– Батя… это… это мои портки и моя рубаха, – парень смутился, щеки его запылали.

– А на нее твои только и пойдут, – Прохор укрыл женщину одеялом. – Ступай, Димитрий, не дело тебе, молокососу, на бабу глаза пялить.

– Она… ты ее где… – Митя отступил назад, уткнул взгляд в половицы.

– В море выловил. А будто рыбу. Такой у меня, Митька, улов нынче, – Прохор подошел к сыну, потрепал его по курчавому загривку. – Пойдем, малец, подле лодки снасти остались, притащим их во двор.

Прохор ступил за дверь. Митя, не смея более взглянуть на женщину, шагнул вперед, туда, где теплилась лампада, перекрестился на образа, поклонился им в пояс и спешно вышел вон.

IV

Дача Суворовых утопала в зелени старых деревьев. Деревянная, двухэтажная, с высокой, помпезной крышей, с флигелем и двумя резными верандами: открытой и закрытой. На открытой веранде стоял круглый стол, покрытый белоснежной скатертью, высокие стулья и кресло-качалка. Сейчас залитая светом луны дача спала. Спали обитатели дачи. Не спала только Соня. Она сидела на полу веранды, спрятавшись под круглым столом. На Соне была кружевная ночная сорочка и старомодный чепец из-под которого спадали до пояса пшеничного цвета волосы. Рядом с Соней трепыхался огонек свечи. На коленях у Сони лежала книга, на книге – лист бумаги. Соня тщательно выводила на бумаге слова.

– Милый мой принц… прекрасный Алексей… я пишу вам уже шестое письмо. Первых пять я порвала и выкинула, так и не сумев объяснить вам цель моего послания. Я и сама не понимаю, что со мной происходит с той поры, как я увидела вас. В ту ночь я не сомкнула глаз. И в следующую ночь тоже. Я вообще теперь не сплю. Мама с папой решили, что я заболела. Луша, это моя нянька, две ночи просидела на стульчике подле моей кровати и храпела, точно мужик. А я все думала о вас, думала, думала. Я ведь ни о чем и ни о ком думать теперь не могу. Только о вас, Алексей Петрович…

– Соня! Софья Андреевна! Матерь Божия, вы чего ж творите? Вам чего ж в постелях-то не лежится? А-ну, спать! Спать немедленно! Неровен час от глупостей своих помрете!

Под столом появилась румяная физиономия няньки. Оттопырив толстый зад, Луша стояла, согнув свое большое тело пополам.

– Того ж гляди и нас всех на тот свет спровадите. Пожар нам тут устроите, – Луша взяла подсвечник со свечой, задула пламя и тут же на веранде стало темно. Мелькнула кружевная Сонина сорочка, зашлепали по деревянным доскам пола босые Сонины ноги.

Яркое утреннее солнце осветило чудесную комнату. Фарфоровые куклы с раскрашенными личиками, дорогие игрушки, нарядные занавески, французская детская мебель ручной работы, большое старинное зеркало. Соня нырнула в голубое воздушное платье, откинула с лица непослушные пряди. Тряся телесами, принялась крутиться вокруг Сони Луша. Застегнула Соне платье, принялась расчесывать ей волосы.

– Вчера Луша сказала, что меня бес попутал. Вот уже шесть дней, как я ничего не слышу и ничего не вижу. Вижу только ваше лицо и слышу только ваш голос. Думая о вас, я уронила вазу с цветами, и на моем новом платье образовалось даже не пятно, а настоящее болото…

Соня смотрит в большое зеркало. За спиной у Сони стоит Ниночкин кузен Алексей. Невозможно красивый, в парадной форме морского офицера. Блестят в лучах солнца золотые эполеты, морской кортик. Соня крепко жмурится, затем резко открывает глаза. Алексея нет. Вместо него за спиной у Сони стоит нянька Луша, завязывает Соне бант. Соня пятится от зеркала и вдруг разворачивается к Луше. Смотрит на нее, широко распахнув глаза, вскидывает вверх указательный палец. Луша шарахается, таращится на Соню, точно на умалишенную. Соня грозит пальцем и с самым серьезным видом восклицает.

– Все ясно! Теперь все ясно!

И точно стартовая пуля выстрелила… Сорвавшись с места, Соня побежала по дому. Мимо папиного кабинета, в котором за рабочим столом подписывал какие-то бумаги папа в золотом пенсне. Папа улыбнулся ласково, раскатисто пробасил.

– С добрым утром, моя птичка!

Соня пробежала мимо террасы, где в кресле-качалке сидела с книжкой в руках, аккуратно причесанная мама. Мама, вторя папе, крикнула нараспев.

– С добрым утром, Сонечка!

Соня побежала туда, откуда доносились звуки фортепиано. Точно вихрь, влетела она в большую светлую гостиную. Там, за пианино сидела девушка в светлом платье. Необычайно милая. С большими, умными глазами. С блестящими локонами, подколотыми на затылке костяными шпильками. Девушке было лет девятнадцать, может, чуть больше. Соня подбежала к пианино, обеими руками ударила по клавишам. Бах-бах… трам-там-там…

– Все ясно! Это любовь! – Соня отбежала от пианино, упала в парчовое кресло. Глаза ее горели, точно при температуре.

– Доброе утро, Софи, – девушка смотрела на Соню удивленно. – Что-то случилось?

– Случилось! – Соня кивнула, от возбуждения и бега запыхтела, точно паровоз. – Вера, я в него влюбилась!

– В кого-о? – девушка вскинула брови, быстро встала, подошла к Соне, потрогала ей лоб.

– Поклянись, что никому не скажешь! – Соня испепелила девушку взглядом.

– Разве я когда-нибудь разбалтывала твои секреты? – девушка опустилась на подлокотник кресла, наклонилась к Соне, обняла ее за плечи.

– Запомни, я доверяю тебе не потому, что ты моя сестра, а потому, что ты мой лучший друг, – Соня прижалась к сестре, уткнулась носом в ее щеку. – Вера, он непременно тебе понравится!

V

Волны тихонько ласкали мокрый берег. Подувший морской ветер нагнал серые тучи и от этого ранее утро стало походить на поздний день. Зазвонили колокола часовни, созывая прихожан к литургии. На берегу стали грузиться в лодки рыбаки. Несколько лодок, отчалив от берега, покачивались на волнах. Брехали во дворах собаки, горланили петухи, мычали коровы. Прохор с Митей, закинув за спины снасти, быстро шли к дому. Шли молча. Прохор хмурый, Митя обеспокоенный. Пару раз Митя поглядывал на отца, вроде как спросить чего хотел, но не решался. И снова шагал дальше, глядя, как босые ноги проваливаются в песок, оставляя глубокие следы. Возле ворот дома Митя остановился, принялся укладывать снасти, Прохор тяжелой поступью вошел во двор.

Во дворе лихо стучал топор. Крепкий широкоплечий молодой мужик разделывал мясную тушу. Возле ног мужика лежала лохматая псина с разумными, почти человечьими глазами. Прохор закинул в сарай сети, подошел к мужику.

– Кабана пристрелил?

– Кто в доме у нас?

Молодой мужик воткнул топор в тушу, поднял голову. Волевое скуластое лицо, как у Прохора, но моложе и гораздо краше, как сказали бы бабы.

– Гриша… Гриша-а-а!

Во дворе появился Митя, со всех ног рванул к молодому мужику. Подбежав, обнял его, уткнувшись лицом в широкую грудь.

– Митька, – молодой мужик улыбнулся, потрепал Митю по волосам. – Твоими молитвами. Как всегда ты меня вымолил.

– Беги, Димитрий, – Прохор нахмурился. – Взрослым мужикам поговорить нужно. Беги-беги, не то на службу опоздаешь.

Митя послушно кивнул, заспешил к воротам.

– Кто в доме у нас? – молодой мужик повторил вопрос с напором, глянул на Прохора.

– Утопленница. За волосы из воды вытащил, – Прохор потрогал мясную тушу. – Обратно в море выкинуть?

– Народ что скажет? – молодой мужик вытер рукавом мокрый лоб.

– А когда нам до народу дело было? – Прохор пожал плечами.

– Лечить ее надо, не то помрет, – молодой мужик снова ударил топором по туше.

– Кабана хорошего пристрелил, – Прохор посмотрел на молодого мужика, взгляд его едва заметно потеплел. – Как там нынче в лесу ночью? Не померз от холода?

– Батя… – молодой мужик бросил на землю топор, шагнул к Прохору.

– Гришка, – Прохор распахнул объятия, заключил в них сына, похлопал его по спине. – Испугал ты меня нынче, неделю назад ведь тебя проводили. Я уж думал, медведь тебя завалил. Ты бы поспал, Григорий, глаза вон, гляжу, красные. Ступай, я зверя разделаю.

– Нет, бать, – Григорий освободился от отцовских объятий, поднял топор.

– Ну, как знаешь.

Прохор зашагал к дому.

– Утопленницу твою медвежьим жиром натереть бы надо, – Григорий ударил тушу топором.

VI

– Софи, моя дорогая, может, ты тоже с нами?

Вера, Сонина сестра, подобрала подол кружевного платья, изящной ножкой ступила в лодку. Озеро было гладким, точно зеркало. В нем весело играло лучами солнце, отражались плакучие ивы, и вот теперь в нем отразилось Сонино лицо. Соня опустила на воду бумажный кораблик, дунула на него, кораблик лениво проплыл и остановился.

– Не хочу, плывите сами, – Соня сунула подмышку книгу.

– Дай я шляпку тебе поправлю…

К Соне подошла мама, Надежда Павловна.

– Что за книгу ты постоянно с собой носишь? – Надежда Павловна поправила Соне шляпку, протянула руку. – Можно мне полюбопытствовать?

– Нельзя! – Соня отскочила от матери, побежала вдоль пригорка, поросшего полевыми цветами.

– Надя, оставь ребенка в покое. Садись в лодку!

Это раскатистым басом прокричал Сонин папа, Андрей Львович. Он сидел в лодке, держа в одной руке весло, в другой – сигару. Сигарой он вальяжно попыхивал.

– С этим ребенком творится что-то невозможное, – Надежда Павловна шагнула к лодке, приняла руку мужа, которую он галантно ей подал, присела рядом со старшей дочерью. – Вера, может, ты мне скажешь, что с ней? Доктор, однако, говорит, она здорова. Соня! Сонечка, не убегай! Дождись нас тут!

– Софи! Я тебе кувшинок наловлю! – Вера улыбнулась, глядя на сестру, которая остановилась и плюхнулась на траву под деревом.

Под этим деревом и просидела Соня, занятая чрезвычайно важным делом, до той поры, покуда не спугнули ее, точно птичку.

– Любимый мой Алексей… Я никак не могу выразить вам всю полноту моих чувств. Я даже прочитала все письма одной французской писательницы к ее возлюбленному. Ах, как же чудесно она пишет, как умеет выразить свои чувства в словах…

Соня вздохнула, зачеркнула написанное, закусив нижнюю губу, старательно вывела на бумаге.

– Любезный Алексей Петрович. Я к вам по делу. Возможно вы сочтете меня маленькой глупой девочкой, но мне уже почти четырнадцать. Моя бабушка вышла замуж в пятнадцать, стало быть, через год вы можете вести меня под венец.

И вновь все зачеркнула, измазалась чернилами, покусав губы, вновь принялась писать письмо.

– Я полюбила вас сразу, как только вас увидела. Я знаю, это любовь навеки. Никогда мое сердце…

– Здравствуйте, Соня!

От неожиданности Соня вздрогнула. Сердце ее бешено забилось, но почему-то не в груди, а в животе, а на голову будто выплеснули воду из кипящего самовара. Сейчас она умрет прямо на его глазах.

Перед Соней стоял Алексей Вьюгин. Без эполет, фуражки и морского кортика. В легком летнем костюме цвета морского песка. Он улыбался Соне, и его улыбка затмила солнце. Он что-то говорил, но она не слышала. Он подал ей руку, она поднялась с земли, точно во сне. Выронила книгу, из книги посыпались письма. Писем было много. Он наклонился, чтобы их поднять, но она тут же упала на траву, прикрыла письма подолом платья.

– Софи? Почему ты сидишь на траве в такой нелепой позе?

К ним подошла Вера, в руках у нее были желтые кувшинки. За ней, отстав на несколько шагов, шли родители. Соня быстро сунула письма в книгу, вскочила с травы. Вера вопросительно смотрела то на Соню, то на Алексея.

– Вера, познакомься. Это Алексей Вьюгин, кузен Нины… – Соня едва шевелила языком. – Алексей, это моя сестра Вера.

Алексей слегка поклонился Вере, поцеловал ей руку. Поцеловал. Ей. Руку. А еще он смотрел ей в глаза. И от этого взгляда у Сони закружилась голова и подкосились ноги.

– Я слышала о вас, – Вера, не глядя на Соню, сунула ей в руки желтые кувшинки, улыбнулась Алексею, и они пошли вверх по пригорку.

К Соне подошли родители. Мама что-то говорила. Папа что-то говорил. Но Соня оглохла. Она ничего не слышала и ничего не видела, кроме двух удаляющихся спин.

Веры и Алексея.

VII

В печи потрескивали дрова, бешено плясали языки пламени. По стенам комнаты гуляли корявые, уродливые тени. Женщина лежала на животе, от света пламени голая ее спина казалась огненной. Григорий, старший сын Прохора Ушакова, густо намазал спину женщине медвежьим жиром. Растер основательно, затем перевернул женщину и замер, глядя на нее, точно завороженный. Женщина дышала тяжело, с хрипом, белоснежная грудь, на которой поблескивал маленький золотой медальон, при каждом вздохе вздымалась. На гладкой, будто шелковой шее пульсировала тоненькая голубая венка. На лбу блестели капельки пота. Григорий протянул руку, вытер пот со лба женщины. В дверях комнаты показался Прохор, ступил было через порог, но уткнувшись взглядом в сына, нахмурился и вышел. Григорий принялся растирать женщине грудь, зацепил случайно медальон. Снял его с женщины, кинул в кованный сундук. Растерев женщине грудь, Григорий надел на нее нательную рубаху брата. Затем встал, подошел к окну. За окном шумело море. Закатное солнце окрасило его в кровавый цвет. Оконное стекло поймало отражение Григория. Напряженное лицо, задумчивый взгляд. Внезапно Григорий развернулся, снова подошел к кровати, на которой лежала женщина. Присел на край, склонился над женщиной, глядя на нее безотрывно. Женщина застонала и вдруг открыла глаза. Григорий тут же отпрянул. Женщина смотрела на Григория безучастно. Глаза у нее были, точно омут и цвета небывалого. Таких глаз Григорий у баб никогда не видал. С минуту женщина смотрела на Григория, затем оторвала от подушки голову, точно сказать что-то хотела, но простонала и снова откинулась на кровати, прикрыв пылающие веки. Григорий встал, прошелся туда-сюда по комнате. Подошел к окну, постоял там. Снова прошелся по комнате, поглядывая в сторону кровати украдкой, точно смотреть туда воспрещалось.

– Шел бы ты от нее.

В комнату тяжелой поступью вошел Прохор.

– Да и не глядел бы на нее подолгу, – Прохор поставил на стол кружку.

Григорий посмотрел на отца хмуро. Молча вышел из комнаты.

В сенях стащил с гвоздя ватник. Надевая ватник, быстро зашагал по двору, скрылся за воротами.

Солнце уже закатилось за горизонт. Небо и море были единого холодного стального цвета. Кружась над водой, кричали чайки. Ветер трепал волосы Григория, обдувал его лицо. Взгляд Григория был устремлен вдаль, туда где покачивались на волнах, плывущие к берегу рыбацкие лодки. Несколько лодок уже причалили, рыбаки выгружали мешки с рыбой, рыбацкие снасти.

– Помогай вам Бог, мужики. Как улов нынче? – Григорий подошел к рыбакам.

– И тебе помощи Божией, Григорий. Грех жаловаться. Бог нынче милостив, – Анисим, крепкий молодой мужик с грубоватым, обветренным лицом смерил Григория с головы до ног колючим взглядом. После чего демонстративно повернулся к Григорию спиной.

– Это к тебе он милостив, Анисим! – седовласый рыбак с мочалистой, белесой бородой привязал к деревянному кнехту лодку. – А я вон почитай порожняком!

– Ты лучше скажи, Григорий, как там зверь в лесу? – Анисим оглянулся, вновь окинул Григория колючим взглядом. – Завалил кого?

– Кабана завалил, четырех зайцев пристрелил да двух косуль…

Григорий, увидев, что к берегу причалила еще одна лодка, разом потерял интерес к беседе, быстро зашагал к воде. В лодке, расставив по-моряцки ноги, стоял кто-то в мокрой рыбацкой накидке с капюшоном, скидывал на берег мешки.

– Дай, помогу. – Григорий подошел к лодке, взял мешок.

– Живой…

Человек в рыбацкой накидке обернулся, скинул капюшон. Русые волосы, собранные в узел, затрепал ветер. Перед Григорием стояла молодая баба, глаза ее смотрели на Григория внимательно и цепко.

– А ты уж похоронила? – Григорий ухмыльнулся.

– Ждала тебя, – баба откинула с лица прядь волос. – Мужа своего во век так не ждала.

– Косулю тебе пристрелил, – Григорий скинул на берег рыбацкие снасти. – Детишек своих покормишь.

– Благодарствую тебя, Григорий Прохорыч, – баба закинула за спину мешок.

– До дому донести дозволишь? – Григорий взял из рук бабы мешок, поднял с земли снасти.

– А не дозволю, так ты и спрашивать не будешь, – баба стянула рыбацкую накидку, покачивая широкими бедрами, пошла вдоль берега.

Статная, по-бабьи ладная, с высокой пышной грудью. На ходу распустила волосы, тряхнула головой.

– Серафима! Завтра с нами в море пойдешь? – Анисим, заслоняя лицо от ветра, смотрел вслед уходящей бабе. – Серафима-а-а! Слышь, баба?!

– Симка, коли пойдешь, так до зари вставай! – это крикнул рыбак с белесой бородой.

– Да ну вас! Натряслась на волнах нынче! – баба отмахнулась от мужиков, глянув на Григория, едва слышно добавила. – У меня вон кормилец из лесов возвратился. Дождалась.

Было уже совсем темно, когда Григорий с Серафимой вошли во двор старого, вросшего в землю бревенчатого дома.

Во дворе дома, едва скинув на землю мешок, Григорий накинулся на Серафиму, точно волк на добычу. Дыша, точно загнанный зверь, стал жадно ее целовать.

– Гриша… – Серафима тихонько вскрикнула. – Да ты чего ж творишь, сумасшедший? Посередь двора… Тише-тише… Деток моих разбудишь…

– Сима…

Григорий схватил Серафиму на руки, понес за амбар. Упал с ней там на землю. В это время окно бревенчатого дома осветилось тусклым светом, заколыхался у окна огонек свечи. Появилось в окне лицо маленькой курносой девчушки. Круглые заспанные глаза уставились в темноту. Не видать ничего за окном, лишь едва слышна за амбаром непонятная детскому уху возня. Придя в себя, Серафима одернула подол юбки, застегнула на груди пуговицы, принялась заплетать в косу растрепавшиеся волосы. Григорий отпустив Серафиму, раскинул на траве руки. Лицо его все еще пылало.

– Гриш? – Серафима склонилась над Григорием.

– Ну? – Григорий устало прикрыл глаза.

– Чего с тобою нынче? – Серафима смотрела на Григория внимательно. – Будто и не ты вовсе. Кровь у тебя нынче шибко горячая, горячей поди у мужиков и не бывает, а вот сердце… сердце нынче, Гриша, у тебя холодное.

VIII

В просторной, изысканно обставленной даче, в которой жила с семьей Сонина подруга Нина Амосова, в гостиной комнате звучала прекрасная музыка. Вера Суворова в нежно-голубом платье, с высокой тщательно уложенной прической сидела за роялем. Тонкие пальчики Веры легко порхали над клавишами. Вокруг Веры сидели хозяева дачи: Нинины родители, нарядная старушка с веером, она же Нинина бабушка, двое младших братьев Нины в матросских костюмчиках, сама Нина, а так же гости: Соня с родителями, две супружеские пары, одна помоложе, вторая постарше – с толстой дочкой Сониного возраста, молодой мужчина в очках и две дамы неопределенного возраста. Вера играла так проникновенно, что Соне хотелось плакать, широко распахнутые изумрудные глаза ее влажно блестели. Когда Вера заиграла мазурку, Соня, словно почувствовав его прибытие, обернулась. Откинув дверные портьеры в гостиную входил Алексей Вьюгин. Войдя, тут же остановился, глядя на Веру. Он был как всегда превосходно одет, лицо его было все так же прекрасно. Но взгляд… что-то такое было в его взгляде, отчего Соня вздрогнула и тут же отвернулась. Вера пробежала пальчиками по клавишам, ударила по ним, вскинула голову и посмотрела туда, где стоял Алексей. Щеки ее тут же покрылись легким румянцем, глаза заблестели, а пальчики еще легче запорхали над клавишами. Несколько раз Вера смотрела на Алексея, задерживала взгляд и взгляд ее был так нежен, что Соня напряглась и, сама того не замечая, сжала кулаки. Не выдержав, снова обернулась. Алексей безотрывно смотрел на Веру. Смотрел с любовью. Соня отвернулась, опустила голову и стала теребить дурацкие шелковые цветы, пришитые к платью. Когда Вера закончила играть, гости дружно зааплодировали, но за спиной у Сони аплодировали громче всех и Соня точно знала, кто это делал.

– Нина! Соня! Теперь ваша очередь!

Вера встала из-за рояля, прошла вдоль гостиной, опустилась в мягкое парчовое кресло. Нина с готовностью вскочила со своего стула, прилежно села за рояль.

– Сонечка, детка, мы все тебя ждем, – Надежда Павловна, Сонина мама, посмотрела на Соню.

Соня точно к стулу приросла.

– Сонечка! Вы же с Ниночкой весь день репетировали, – это уже подключилась Ниночкина мама.

– Софи? – Вера вопросительно смотрела на младшую сестру.

– Софья, ты опять ведешь себя из ряда вон как плохо… – Андрей Львович, Сонин папа, покашлял в кулак.

– Сонечка, у тебя такой чудесный голосок! Детка, доставь нам удовольствие, мы все хотим послушать твое пение, – нарядная старушка, Ниночкина бабушка, замахала веером.

И тут кто-то взял Соню за руку. Соня подняла голову. Перед ней стоял Алексей. Улыбнувшись Соне, он кивнул в сторону рояля. Соня покорно встала со стула. Не отпуская Сониной руки, Алексей подвел Соню к роялю, оставил ее там, вернулся и сел на Сонино место.

Нина ударила по клавишам, Соня запела. Так прекрасно она не пела никогда в жизни. Он смотрел на нее и ее сердце трепетало от невероятного счастья.

« Я люблю вас, Алексей! Я безумно люблю вас! Я люблю вас, только вас и больше никого на свете!». Это звучало в Сониной голове, но Соня пела про какого-то соловья. На несколько секунд она опустила глаза, чтобы перевести дыхание, а когда запела снова и подняла глаза, увидела опустевший стул и опустевшее парчовое кресло. В ту же секунду Соня подавилась собственным голосом. Все дружно ахнули. Соня, закрыв пунцовое лицо руками, пулей вылетела из гостиной.

Самое страшное было дальше. Было это на террасе, куда Соня кинулась, чтобы упасть там на диван и расплакаться. Но она не расплакалась, она остолбенела.

На террасе возле большого окна, за которым лил дождь, стояли Алексей и Вера. Руки Алексея лежали на Вериной спине. Верины руки обнимали шею Алексея. И они целовались. Соня застыла, чувствуя как сердце бешено стучит в ее пылающих ушах. Волевой подбородок Сони задрожал, и это был спусковой крючок. Соня кинулась к столу, схватила первый же попавшийся предмет, а это была китайская фарфоровая статуэтка, и со всей силы запустила ее в целующуюся парочку. Раздался звон стекла, на террасу тут же ворвался ветер с каплям дождя. Что было дальше, Соня не знала, потому как после этого она кинулась на улицу. Она только слышала их испуганные голоса. Они звучали в ее ушах, пока она бежала под дождем, глотая слезы. К озеру.

Чтобы утопиться.

IX

За печкой, в которой потрескивали дрова, сидел, подобрав руками острые коленки, крайне странный паренек. Белокурые волосы его были коротко стрижены, но стрижены так, будто остриг их кто-то спьяну или сослепу. Волосы у паренька торчали рвано и во все четыре стороны. На пареньке были старенькие прохудившиеся штаны и длинная посконная рубаха с подкатанными рукавами, явно с чужого плеча и давно ношенная-переношенная. Паренек был босой, худые ноги его были грязные, впрочем, и лицо паренька чистотой не блистало. Глаза у паренька были огромные, точно два блюдца, и в этих глазах таились и печаль, и радость, и еще много чего детским глазам не свойственного. Взгляд паренька был устремлен к окну, вдоль которого стоял стол. За столом сидели на лавке четверо детишек: три маленькие девочки и крохотный мальчонка, едва научившийся сидеть. У стола стояла молодая чернявая баба с хмурым лицом. Из дымящегося чугунка баба накладывала в тарелки вареную картошку, ставила тарелки перед детьми.

– Мамка, а ты Дуняшку покормишь? – одна из девочек подняла глаза на мать.

– Ты свой нос куды не следует не суй, – баба отошла к печи, взяла каравай, снова подошла к столу.

– Мамка, дай Дуняшке чуток хлебушка, – вторая девочка погладила руку матери.

– Жалостливые вы у меня шибко, – баба поправила платок, что покрывал ее волосы, пошла к печи, подняла с пола миску.

Заскрипели под ногами бабы половицы. Паренек за печкой улыбнулся бабе робкою улыбкой.

– На-а, – баба протянула пареньку миску. – Все лыбишься, лыбишься. Получила полоумная подзатыльников, а лыбится, будто пряников ей дали.

– Благодарствую, матушка, – паренек взял миску, еще шире улыбнулся бабе. Глаза его светились нежностью и блаженной радостью.

– Матушка… Упаси, Господь, дитя такое народить, – баба сверкнула глазами, пошла к столу.

Паренек уткнул нос в миску. В миске лежали картофельные очистки. Их и стал паренек уплетать с жадностью. Кстати, был это не паренек, а девушка, хотя, как ни гляди – с виду мужского пола человек. Звали девушку Дуняша.

В это время баба взяла кадку, пошла в сени. Одна из девочек тут же соскочила с лавки, кинулась к Дуняше, протянула ей кусок хлеба.

– Кушай, Дуняшка.

– Нюрочка, – Дуняша улыбнулась, встала на колени, обняла девочку, принялась целовать ее в розовые щечки. – Ангелочек ты, Нюрочка. Это ж твой хлебушек, а ты его дурочке Дуняшке поднесла. Ой, ангелочек ты небесный.

Дуняша обняла девочку, по щекам Дуняши потекли слезы, губы ее при этом улыбались.

– Ты чего творишь, умалишенная?! Не смей Нюрку трогать! А ну, пошла отседова! Вон пошла! Пошла, не то до смерти зашибу!!!

Баба, точно вихрь ворвалась к комнату, выхватила из объятий Дуняши маленькую девочку, схватила Дуняшу за шиворот, поволокла ее из дому. Открыв дверь, вышвырнула Дуняшу на улицу, да так, что та полетела по ступенькам, упала на землю, едва живой при этом осталась.

X

Младший сын Прохора Ушакова, светловолосый курчавый Митя чистил подсвечник, что стоял подле большой ростовой иконы Николы Угодника. В часовне царил полумрак, лишь сквозь небольшие оконца струился длинными косыми лучами солнечный свет. Из алтаря вышел настоятель – старенький немощный монах отец Лука, подошел к Мите.

– Что-то ты задумчив нынче, Митенька, – отец Лука погладил Митю по светлым волосам. – Случилось у тебя чего?

– Батюшка Лука, в доме у нас… – Митя густо покраснел, выронил из рук кисть для чистки подсвечника. Наклонился, поднял. Лицо его еще гуще покраснело. – Не могу сказать, батюшка. Стыдно такое говорить.

– Ну так, коли не можешь, и не говори, – монах улыбнулся ласково. – А заговорят уста, так скажешь. Ежели на душе думы тяжкие, так ты Псалтирь почитай.

– Почитаю, батюшка, – Митя кивнул, сложил руки для благословения.

– Господь с тобою, дитятко, – настоятель перекрестил Митю. – Свидимся на повечерии.

Монах заковылял к двери, вышел из часовни. Митя взял с лавки тряпку, принялся протирать икону. Где-то за спиной его раздался шепот.

– Воспеваю благодать Твою, Владычице, молю Тя, ум мой облагодати. Ступати право мя настави путем Христовых заповедей…

Митя обернулся. У входа в часовню сидела на полу Дуняша. Лицо ее было в ссадинах, левый глаз заплыл.

– Дуняша… – Митя быстро зашагал к девушке. Подойдя, опустился рядом с ней на колени, потрогал ссадины. – Опять тетка Агафья тебя побила?

– Матушка с лестницы дурочку Дуняшу уронила, – Дуняша улыбнулась. – Дуняша сестричку Нюрочку обнимала. Сестричку Нюрочку Дуняше обнимать не дозволено.

– Своих детишек пальцем не трогает, а тебя, бедняжку, обижает, – Митя нахмурился. – Хотела тебя Серафима забрать, отец твой не позволил. У Серафимы тебе, как у Христа за пазухой жилось бы. Погоди-ка, у меня для тебя гостинец имеется, – Митя встал, пошел к скамье, взял со скамьи котомку. – Пойдем со мной, Дуняша.

На улице ярко светило солнце, шумело море, кричали над водой чайки. Митя с Дуняшей вышли из часовни, прошли вдоль берега, сели на пригорок поросший густой травой, усыпанный мелкими белыми цветами. Митя вытащил из котомки ломоть хлеба и небольшой кусок рыбы.

– Покушай, поди опять голодная.

– Митенька… – Дуняша схватила Митину руку, принялась ее целовать.

– Дуняша! Не делай так, – Митя вырвал руку. – Руку только батюшке Луке целовать следует.

– Всякую руку, что милостыню подала, целовать следует, – Дуняша взяла хлеб, откусила, принялась жевать жадно. – Ты Псалтирь читай. Читай, как батюшка тебе велел. У нее беда страшная.

– У кого? – Митя выставился на Дуняшу.

– А у той, что в доме твоем, Митенька, – Дуняша, жуя хлеб, улыбнулась блаженно. – Кровью душа ее грешная полита. Беда у вас от нее будет.

– Ты чего такое говоришь? – Митя вздрогнул, щеки его запылали.

– Дуняша-дурочка за нее молиться будет, за тебя молиться будет, – Дуняша подняла с земли крошки хлеба, сунула их в рот, по щекам ее поползли слезы. – Пуще всех за брата Гришу твоего молиться будет.

XI

Дождь усилился. Подул порывистый ветер, закачал ветки деревьев, пригнул плакучие ивы к воде. По темной воде озера поплыли листья. Соня, насквозь промокшая от дождя, бежала к озеру. Еще немного, и она раз и навсегда покончит с этой любовью.

«Прощайте, Алексей. Прощайте и всегда помните о том, что я любила вас больше жизни. Я любила и буду любить вас даже на том свете. Прощайте… я люблю вас…прощайте…».

Соня сбежала с пригорка, кинулась к воде, и тут чьи-то руки схватили ее, оторвали от земли, и в следующую секунду она увидела его взволнованное, мокрое от дождя лицо.

– Соня… Сонечка… глупенькая девочка, – Алексей дышал тяжело, он бежал за Соней от самой дачи. – Маленькая глупенькая девочка. Ну-ну, все хорошо. Сонечка…

Он погладил ее мокрые волосы, понес ее вдоль берега. Ее трясло от холода, зубы ее стучали, из глаз ручьями текли слезы. Она смотрела на него с немой мольбой.

«Неси меня вот так всю жизнь. Унеси меня на край света. Ты же видишь? Ты видишь, что я люблю тебя… люблю тебя… люблю тебя…».

– Сейчас. Еще немного и ты будешь дома. В тепле. Потерпи. Потерпи, милая… – Алексей бежал, крепко прижимая Соню к груди.

Соня слышала, как бьется его сердце. И звуки его сердца были прекрасней самой прекрасной музыки. Она чувствовала тепло его тела, она срослась с этим телом.

– Алеша-а! Соня-я, дорогая моя… Сонечка-а…

Это подбежала Вера. Тоже вся мокрая от дождя, страшно испуганная.

– Зачем же так? Зачем, Софи… – Вера побежала рядом с Соней, заплакала.

– Ненавижу тебя…

Соня посмотрела Вере в глаза и в следующую секунду лишилась чувств.

XII

Женщина пошевелила губами, открыла глаза, с трудом села на кровати. Поднесла к глазам руки, стала внимательно разглядывать ладони, будто в них лежало что-то невидимое. Затем спрятала в ладонях лицо. Сквозь грубые льняные занавески в комнату пробрался первый утренний луч. Женщина спустила на пол босые ноги, неуверенно, словно впервые в жизни ступая, пошла к окну. Осторожно раздвинула занавески, распахнула оконные створки. Морской ветер ударил ее по щекам, стал трепать давно нечесаные волосы. Женщина опустила руки вдоль тела и они повисли, точно плети. Прозрачная, словно сотканная из воздуха, в холщовых мужских портках, в нательной мужской рубахе женщина стояла у окна, устремив безжизненный взгляд вдаль. Туда, где шумело море, где парили в небе чайки, где поднималось из-за горизонта пылающее рассветное солнце.

– Очухалась?

В комнату, тяжелой поступью, вошел хозяин дома.

– Ешь, – Прохор поставил на стол кувшин с молоком, положил ломоть хлеба. – Через пару дней мы тебя…

Услышав за спиной шаги, Прохор замолчал, оглянулся. В дверном проеме стоял Григорий, хмуро смотрел на худенький женский силуэт, белеющий на фоне распахнутого окна.

– Баню сегодня затоплю. Пускай помоется, – Григорий оперся о дверной косяк.

– Пускай помоется, – Прохор налил молоко в кружку, подошел к женщине. – Садись за стол.

Не глядя на мужчин, женщина прошла к столу, опустилась на табурет.

– Имя у тебя имеется? – Прохор поставил перед женщиной кружку. – Немая, нет? Ни единого слова от тебя не слыхали.

Женщина взяла обеими руками кружку, стала пить жадно. Руки ее слегка подрагивали.

– Чего с ней делать будем? – Григорий прошелся по комнате.

– В море утопим, – Прохор ответил резко, точно ударил наотмашь. Помолчал. Продолжил мягче, кинув взгляд на божницу, над которой теплилась лампада. – Заместо хозяйки нам, видать, Господь послал.

– Хорошо коли Господь. А ежели дьявол? – Григорий снова прошелся по комнате. – Для хозяйки шибко белорука.

– Едва окрепнет, домом займется, – Прохор погладил бороду. – Вот тогда и поглядим.

– Одежу бабскую ей справить надо, – Григорий, смерив женщину хмурым взглядом, зашагал к двери. – А то в Митькиных портках, не баба – срам господний.

Прохор с минуту глядел на женщину пристально и задумчиво, затем встал, вышел следом за сыном.

Женщина опустила голову, потрогала мужскую нательную рубаху, потрогала мужские портки, точно увидела их на себе впервые.

XIII

Двор старого, вросшего в землю дома, в котором жила Серафима, был залит мягким утренним солнцем. По двору бегали, сверкая грязными босыми пятками, Серафимины дети: Аглаша – большеглазая курносая девчушка лет пяти и Севка – вихрастый мальчуган тремя годами старше. Дети играли с собакой. Севка кидал собаке палку. Псина, радостно виляя хвостом, бежала за палкой, приносила ее обратно и замирала в ожидании, глядя на детей ласковыми, слезящимися от старости глазами. Хозяйка дома, закатав рукава и обнажив сильные округлые руки, стирала в корыте белье.

– Здравствуй, Сима…

– Гриша… – Серафима вскинула голову, глаза ее смотрели цепко.

Поправив висевший за спиной мешок, Григорий вошел во двор.

– Дядька Григорий…

К Григорию подбежал Севка, потер чумазый нос.

– Ты вот к мамке нашей ходишь, гостинцы нам приносишь. Ты мамке нашей муж али нет?

– Нет, – Григорий направился к поленнице, вытащил из мешка тушу косули, по-хозяйски вынес из сарая топор.

Серафима стрельнула глазами на сына, принялась развешивать белье. Детское, бабское, домашние тряпки.

– А кто ты? – мальчуган не унимался.

– Хахаль! – Аглаша, смешно подпрыгивая, подбежала к брату.

– Чур тебя! Ты чего такое балаболишь? – Севка дернул сестру за тощую косичку.

– Тетка Агафья так говорила: Гришка – Симкин хахаль! – девчушка засмеялась.

– А я вот хочу, чтобы ты на нашей мамке женился и батей нашим стал, – Севка, не спуская с Григория глаз, уселся на траву.

– И я хочу! – Аглаша подбежала к Григорию, обняла его за ноги. – Женись на нашей мамке! Ну, женись, дядя Гриша!

– У вас языки с какого-такого места растут, поганцы?!

Вспухнув, Серафима отшвырнула белье, кинулась к детям. Схватила обоих, потащила в дом.

– Да вы чего ж такое метелите?! Вы чего ж мать родную позорите?! Да чтоб вы языками своими подавились, паскудники!

Серафима впихнула детей в сени, с размаху залепила каждому по подзатыльнику. Да так, что оба тут же улетели в горницу, глотая горькие слезы.

– Видали?! – Серафима взяла со стола, на котором была разложена в рядок сырая рыба, большой рыбацкий нож. – Вот этим ножом каждому язык оттяпаю, коли еще такое услыхаю!

Поправив растрепавшиеся волосы, Серафима гневно крикнула.

– А ну, подьте сюды! Живо! Кому мать сказала?!

Дети выползли из-под стола, встали перед матерью, вжав в плечи головы. Серафима вдруг поцеловала каждого из них в макушку, после чего снова врезала каждому по подзатыльнику, на этот раз ласково и, более не глядя на детей, направилась к печи.

Григорий разделал косулю, воткнул окровавленный топор в полено, вытер руки.

– Спасибо тебе, Григорий Прохорыч. Ты на бестолочей моих не серчай. Напридумывают же! Я ведь замуж за тебя не прошусь.

По двору, покачивая широкими бедрами, гордо вскинув голову, вышагивала Серафима, несла корзину, покрытую белой тряпицей.

– Держи-ка, – Серафима усмехнулась, протянула Григорию корзину. – Не подумай, что обхаживаю. Пирогов вам, мужикам напекла. Митя стряпню мою любит, да и Прохор Степаныч ею не брезгует.

– Сима, – Григорий взял корзину. – Я поговорить с тобой хотел.

– Мамка! Мамка-а-а!!! Аглашка с печи свалилась, лоб расшибла!

В окошке дома появилась испуганная физиономия Севки.

– Матерь Божия! Аглая! – Серафима кинулась в дом.

Через секунду из дома уже доносилась ругань Серафимы и детский плач.

Григорий оглядел двор, поставил корзину на траву, стремительно направился к веревке, на которой сушилось мокрое белье. Сорвав с веревки женскую одежду, Григорий быстро зашагал к воротам.

XIV

За окном не переставая лил дождь, монотонно барабанил по крыше. Капли дождя стекали по стеклу, размывая отражение серебристой луны. Грустно тикали бронзовые часы с толстенькими купидонами. Улыбались фарфоровые куклы с раскрашенными личиками. Соня лежала в постели, утопая в белоснежных подушках. Первое, что она увидела, открыв глаза, было Верино лицо. Вера сидела, склонившись над Соней, нежно гладила Сонину руку.

– Ненавижу… – Соня прошептала едва слышно, отдернула руку, вжалась в подушки. Взгляд, устремленный на сестру, был чужой и злой.

Заглянула нянька Луша, уставилась на Соню, нервно теребя уголок платка. Вера со значение глянула на Лушу. Луша молча кивнула, исчезла за дверью.

– Сонечка… – Вера положила руки на колени. Большие умные глаза Веры смотрели на Соню с нежностью и любовью. – Ты еще маленькая, ты многого еще не понимаешь. Ты что-то себе придумала и теперь на меня злишься.

– Не смей, – Соня испепелила сестру взглядом.

– Я люблю его, – Вера смахнула выкатившуюся слезинку.

– Уходи, – Соня села на кровати, с шепота вдруг перешла на крик. – Уходи! Ненавижу тебя! Я тебе все рассказала, я тебе доверилась! Я тебе сказала, что люблю его, а ты с ним… Ты предала меня! Ты заставила меня страдать! Ненавижу тебя! Ненавижу!

– Вера-а! Вера, уходи! С ней истерика! Уходи немедленно!!!

В комнату вбежала мама, за ней, тряся телесами, забежала испуганная Луша. Мама вытолкала Лушу, кинулась к Соне. Вера тут же встала с кровати, вытирая мокрые глаза, быстро вышла за дверь. Мама обняла Соню, крепко прижала ее к груди.

– Мамочка…

– Тише-тише, моя девочка. Не надо плакать. Завтра мы с папой увезем тебя в город.

XV

Шумели, пенились седые волны, размывали пологий берег. Чавкал под подошвами сапог чистый, промытый морем песок. Сжимая в руках мокрую женскую одежду, Григорий быстро шагал вдоль берега. Проходя мимо часовни, он увидел брата Митю. Митя поднимался по деревянным ступеням. Перекрестившись, брат скрылся в часовне. И тут же зазвонили колокола. Протяжно, плакуче. Над куполом часовни, раскинув крепкие белые крылья, закружились чайки. Затем Григорий увидел отца, грузившего в лодку рыболовные снасти. Отец окликнул Григория, помахал рукой. Григорий остановился было, но тут же услышал голоса идущих к морю рыбаков. Встречу с рыбаками лучше было избежать, не то вопросов про бабское тряпье не миновать. Григорий ускорил шаг, прошел мимо покосившегося поклонного креста, вокруг которого лежали на земле старые отсыревшие бревна. Затем он обошел груду массивных валунов, стащил с ног сапоги, сунул их подмышку и побежал по мокрому песку, точно мальчишка.

Окно было по-прежнему распахнуто. Ветер трепал грубые льняные занавески. Григорий вошел в дом, в сенях швырнул сапоги под лавку, направился к дверям комнаты. Миновав дверной проем, сделал еще пару шагов, после чего застыл, точно вкопанный. Все та же комната, залитая солнцем. Все те же шкуры убитых животных, тот же стол, три табурета, кованный сундук, та же кровать со стеганным одеялом. Только пустая. Женщины в комнате не было. Положив на табурет женскую одежду, Григорий пошел по дому. Не найдя женщину в доме, вышел во двор. Обошел весь двор, заглянул в сарай, в амбар, в баню. Никаких следов пребывания женщины. Точно в доме ее никогда не было.

Часть вторая.

I

– Царю Небесный Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны…

Держа перед собой ветхий молитвослов с пожелтевшими страницами, Митя Ушаков стоял посреди часовни и негромким воодушевленным голосом читал молитвы. Настоятель, старенький немощный монах отец Лука ходил по часовне с кадилом, останавливаясь подле каждой иконы. В часовне находились бабы, старики со старухами, несколько детишек. Кто-то, запоздав к началу службы, бесшумно входил в часовню, истово крестился, кланялся в пояс.

– …и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша…

Митя перелистнул страницу, принялся читать дальше. Лицо его в эти минуты было настолько вдохновенным и благообразным, что казалось светилось изнутри каким-то неземным светом.

Григорий зашел в храм, перекрестился спешно, застыл, уставившись на брата. Глаза Григория пылали несвойственным ему беспокойством и нетерпением. Отец Лука прошел мимо Григория, украдкой глянув на него, подошел к Мите, взял из его рук молитвослов, принялся читать молитвы. Митя изумленно уставился на монаха, почувствовав на себе взгляд, оглянулся. Григорий поманил Митю рукой, вышел из часовни.

– Батя?!

Выйдя на улицу, Митя поднял на брата испуганные глаза.

– Жив-здоров наш батя, – Григорий потрепал брата по волосам. – Испугал я тебя, Митька. Да ты успокойся, все хорошо, только вот баба наша пропала.

– Пойдем, – Митя оглянулся на двери часовни. – Отойдем, грешно тут про такое говорить.

Братья спустились по ступеням, направились к морю. Пошли вдоль берега.

– Может оно и хорошо, что пропала? – Митя наклонился, поднял круглую ракушку.

– Куда ж хорошо, ежели дальше острова никуда не денется, – Григорий заложил в карманы руки, пнул попавший под ноги камень. – Может, утопла?

– Упаси, Господь, – Митя перекрестился.

– Ты это чего так? – Григорий сверкнул глазами. – Жалко, что ли?

– Любую душу жалко. Ты, Гриша, не злись, – Митя спрятал в ладонях ракушку, посмотрел на брата, помолчав, добавил. – Дуняша про нее говорила.

– Чего говорила блаженная? – Григорий хмуро уставился вдаль.

– Беда говорила у нас от нее будет, – Митя остановился, не спуская с брата глаз. – Ты вон на себя не похож нынче. Я оттого и подумал, что с батей чего случилось. А ты об ней так. За нее так испугался. Я ведь, Гриша, тебя таким никогда не видал.

Григорий отвернулся и, не сказав брату более ни слова, быстро зашагал прочь. Митя так и остался стоять, глядя ему вслед взволнованно и озадаченно.

II

– Моя любовь… любовь всей моей жизни, мое счастье, Алексей Петрович… Уже почти пять месяцев… пять длинных, невыносимых, мучительных месяцев я без вас. Без ваших глаз, вашей улыбки, вашего голоса. Из меня ушла жизнь, как уходит вода из прохудившегося сосуда. Я мертва с той поры, как перестала видеть вас… Я встаю по утрам, читаю, пишу, разговариваю, но меня больше нет. Я знаю, что вы сейчас где-то в море. Каждый день я истязаю Ниночку вопросами о вас…

За огромными окнами гимназического класса падал пушистый снег, напоминавший о предстоящем Рождестве. В классе было светло и уютно. Белые стены, на центральной из которых висели в золоченных рамах парадные портреты Государя с Государыней. На боковых стенах – в аскетичных деревянных рамках – портреты классиков литературы. Дубовые парты, покрытые белыми накрахмаленными скатертями. Вдоль окон – цветы в изящных горшках, у дверей на пьедестале – массивный учительский стол с маленьким фарфоровым херувимом и еловой веткой в стакане. Передники гимназисток, такие же чисто-белые, как снег за окном… Гимназистки, прилежно сложив на партах руки, с почтением и вниманием слушали классную даму, что стояла возле учительского стола с книгой в руках. Дама была молода лицом и серебриста волосами, они были собраны в строгую высокую прическу. На носу у дамы сверкали круглые очки.

– … Trois cependant sortirent de la foule et vinrent le flairer. La première était une grosse fille à face carrée. Elle examina attentivement le pourpoint déplorable du philosophe. La souquenille était usée et plus trouée qu'une poêle à griller des châtaignes, – дама поправила очки, продолжила свою речь. – La fille fit la grimace…

Соня Суворова с осунувшимся, болезненным лицом, утратившим детское очарование, сидела, спрятавшись за пышнотелой гимназисткой и писала письмо. Рядом с Соней сидела ее подружка Ниночка Амосова. Ниночка, подперев кулаком круглую, точно у хомячка щеку, грустно смотрела то на Соню, то на ее письмо. Внезапно она взяла перьевую ручку, решительно вывела на листке:

«Алеша приезжает на Рождество. Ожидаем его».

Положив листок перед Соней, Ниночка напряженно замерла. Соня склонилась над листком, губы ее задрожали, щеки зарумянились, глаза засияли. Быстро спрятав листок в рукав, Соня вернулась к письму.

– Они ожидают ваш приезд на Рождество! Неужели я снова увижу вас? От этого известия сердце мое забилось, точно копыта скаковой лошади! Если бы вы только знали, насколько сильна и глубока моя любовь к вам! Моя ошибка в том, что я до сих пор не рассказала вам о своих чувствах. Я так и не решилась отправить вам ни одного моего письма. А их уже так много… Ах, мой любимый, если бы вы только знали…

Ниночка тяжело вздохнула, снова взяла перьевую ручку, снова что-то написала на листке, положила его перед Соней. Соня, улыбаясь, склонилась над листком. То, что там было написано, она увидела сквозь пелену, разом застелившую глаза.

«Алексей намерен просить Вериной руки».

Соня вскрикнула. Ниночка ахнула. Классная дама выронила книгу. Гимназистки дружно вскочили из-за парт.

– Madam Laurent! Mademoiselle Souvorova s'est effondrée! (Мадам Лоран! Мадмуазель Суворовой плохо!)

И тут же что-то с грохотом упало на пол.

– Appellez un docteur, c’est urgent! (Врача немедленно!)

III

В залитом солнцем лесу, извиваясь, точно змея, ползла меж цветущих разнотравьем холмов узенькая речушка. Через речушку был переброшен деревянный мосток из почерневших, покрытых мхом бревен. В речушке отражались пушистые облака, мохнатые кроны деревьев, белые стволы берез, лучи солнца, а еще в ней отражались две фигурки, сидевшие рядышком на мосту.

– Позабыла ты про себя. Позабыла да и будет на том.

Дуняша, улыбаясь блаженною улыбкой, гладила длинные спутанные волосы женщины. Женщина, а была она все в том же Митином исподнем, сидела, подобрав под себя ноги, положив голову на худенькие Дуняшины коленки. Небывалого цвета глаза ее безучастно глядели на покачивающиеся от ветра деревья. Свесив с мостка грязные босые ноги, Дуняша гладила женщину по волосам, точно мать родимое дитя.

– Тяжко тебе будет, бедняжечке, коли все про себя припомнишь. Ты по Божьим заповедям тепереча живи, ты молись, по молитвам Боженька тебя помилует. На беду свою ты, грешная, от него отвернулась. А какого оно, без Боженьки жить? Без Боженьки погибнешь.

Женщина, никак не реагируя на Дуняшины слова, вытянула руки, внимательно посмотрела на свои ладони, будто в них лежало что-то невидимое и снова безвольно опустила руки.

– Стой! Куды ж ты?! Постой, говорю! – Дуняша вдруг жутко вытаращила глаза, точно увидела что-то страшное, по Дуняшиным щекам побежали слезы, плечи ее затряслись. – Ступай обратно! Ступай, немедля! Не смей!!!

Дуняша разом скинула с колен голову женщины, вскочила. Тараща умалишенные глаза, попятилась от женщины, точно черт от ладана, осеняя крестным знамением пустоту.

– Господи Иисусе Христе, сыне Божий, огради святыми твоими ангелами и архангелами! Огради по милости Владычицы Богородицы! Защити силою честнаго Твоего Креста! Вот так! Господи, помилуй! Крестом животворящим защити! Помилуй, Боженька, помилуй!

Затем Дуняша упала на колени, быстро подползла к женщине, обняла ее.

– Намучилась ты, бедняжечка, – Дуняша, уставив на женщину полные страдания глаза, принялась трогать ее лицо. Трогать ее лоб, щеки. Гладить женщину по щекам ласково, едва слышно при этом шепча. – Чего сама сотворила, то с тобою сотворят. А ты душу обретешь, коли лик утратишь. Душу новую, душу чистую. Примет тебя Господь с любовью, Господь милостлив…

IV

Большое зеркало, висевшее в прихожей, поймало Сонино отражение. Соня сняла капор и шубку, молча подала их Луше. Луша убрала вещи, тяжело вздохнула, протянула руку, чтобы стряхнуть снег с Сониных волос, но Соня шарахнулась от няньки, мигом покинув прихожую. Луша покачала головой, присела на табурет, принялась чистить Сонины ботики.

Посреди просторной, весьма уютной гостиной сидел в мягком кресле Сонин папа, Андрей Львович, сдвинув на кончик носа пенсне, просматривал свежую газету. Подле шелкового китайского диванчика стояла Сонина мама, Надежда Павловна, разглядывала разложенное на диванчике нежное лиловое платье. Пылал в камине огонь, потрескивали поленья, мирно тикали немецкие напольные часы.

– А вот и наша птичка, – Андрей Львович отложил газету, снял пенсне.

– Сонечка, – Надежда Павловна улыбнулась дочери. – Завтра будем елку наряжать.

Соня, не глядя на родителей, подошла к диванчику, взяла в руки платье. Платье было невозможно красивое, юбка у него была, точно пена морская, высокий лиф был расшит жемчугом.

– Это ее платье? – Соня потрогала жемчуг.

– Верочкино, – Андрей Львович покашлял в кулак. – Она утром приехала. Очень по тебе соскучилась.

– Андрюша… – Надежда Павловна с ужасом посмотрела на мужа.

– Мама, я знаю, что вы отправили ее заграницу, чтобы я успокоилась, – Соня спокойно посмотрела на мать. – Я успокоилась. И я знаю, что он тоже приехал в Петербург на Рождество. А еще я знаю, что он будет просить у вас ее руки.

– Сонюшка… – Надежда Павловна шумно выдохнула и, обеспокоенно глядя на дочь, опустилась на диван.

– Я рада за них, – Соня вскинула голову, не выражая никаких эмоций, посмотрела на отца, затем на мать. – Он для нее прекрасная партия.

После этого Соня положила на диванчик платье, выходя из гостиной, крикнула.

– Платье очень красивое!

V

Завязывая на ходу платок, молодая чернявая баба с хмурым лицом вышла из дома, направилась к сараю, за крышей которого показалось розовое рассветное солнце. Баба вывела за рога корову, вытерла тряпкой коровье вымя, сунула под него ведро. Присев на кривой ящик, баба принялась доить корову.

– Агафья!

Баба от неожиданности вздрогнула, дернула корову за сосок. Корова протяжно замычала. Баба обернулась, хмурое лицо ее чуть расслабилось, рот растянулся в подобии улыбки.

– Да поди ж ты к лешему, Симка! Испужала меня! Я с перепугу едва корове вымя не оторвала! Ты на кой ляд к нам спозаранку? Случилось чего?

У ворот дома стояла, расставив по-моряцки ноги, Серафима, смотрела на бабу жестко.

– Крестница моя дома?

– Да куды ж дома-то? Я едва глаза продрала, той козы уж след простыл. Слыхала только, как ворота за ней заскрипели, – Агафья, так звалась чернявая баба, продолжила свою работу. Струйки молока зазвенели о днище ведра. – И по какому-такому делу она тебе понадобилась ни свет – ни заря?

– Агафья, – Серафима, не спуская с бабы глаз, произнесла спокойно. – Я тебе руки повыдергивать пришла.

– Серафима?! – Агафья перестала доить корову, повернулась к Серафиме, вытаращила на нее глаза.

– Дуняшку колотишь? – Серафима вскинула голову, опасно прищурилась. – Дитя Божье обидеть, почитай самому Богу в душу плюнуть. Отцу до девки дела нет, все в море да в море, так ты, покуда он на волнах трясется, над дитем его измываешься?!

– Серафима Егоровна! Упаси меня Господь на Дуньку руку подымать, – Агафья всплеснула руками, лицо ее запылало. – А коли пару раз бывало, так клянусь тебе, более оно не повторится.

– А я тебе и не позволю, – Серафима направилась к Агафье, та тут же вскочила с ящика.

– Думаешь легко мне, Серафима, со своими хворыми да с чужой умалишенной? – Агафья зарыдала. – Она вон намедни такую же юродивую подобрала. Юродивая в мужском исподнем была, грязная, патлатая. Дед Матвей их видал. По деревне слухи поползли, будто юродивая та в доме у Прохора Ушакова живет и она…

– У Ушаковых? – Серафима нахмурилась.

– У них! – Агафья кивнула, утерла уголком платка мокрые глаза. – Уж кому она из трех мужиков кем приходится и откудова она взялась, только Господь Бог да сами Ушаковы знают. Дунька с того дня все молитвы под нос талдычит, с колен не встает. Все половицы коленями до дыр истерла. Вон нынче ночь на коленях простояла, все поклоны била, об пол лбом стучала. Какого мне с такой девкой, а? Сладко мне с ней? Ты вот, Серафима лучше… Серафима?! Эй! Ты куда?! Серафима-а-а!

Агафья вытерла пятерней мокрые от слез щеки, кинулась было за Серафимой, но передумала, махнула в сердцах рукой и снова уселась на кривой ящик.

– Еще раз девку тронешь, руки к чертям собачьим оторву! Запомни, Агафья! Я слов на ветер не бросаю!

Это раздался из-за ворот удаляющийся Серафимин голос.

– Тьфу на тебя! – Агафья плюнула на землю, принялась доить корову.

Серафима в это время уже бежала вдоль берега.

VI

Сказочно искрился в свете уличных фонарей снег. Переливались гирлянды на раскинутых вдоль площади елочных базарах. Мимо проезжали повозки, везли обледенелые елки. Фыркали от мороза лошади. Горланили извозчики. С катка доносился смех. Соня шла по улице, снег летел ей в лицо, снежинки припорошили капор и воротничок шубки. Подойдя к катку, Соня тут же увидела их. Он придерживал ее за талию, что-то оживленно рассказывал, она смеялась. Они легко катились по блестящему льду. Он был невозможно красив. Еще красивей, чем пять месяцев назад. Внезапно он замолчал, оставил Веру, быстро покатился по льду, размахивая руками, во все глаза глядя на Соню. Соня сняла варежки, подышала на руки, снова надела варежки, опустила глаза, потому что смотреть на него было больно. Так больно смотреть на солнце.

– Ну, здравствуйте, Сонечка.

Подъехав к ней, он остановился, стянул с ее руки варежку, поднес к своим теплым губам ее холодную руку. У Сони закружилась голова и подкосились ноги.

– Вы очень изменились, – он смотрел на нее внимательно.

– Я знаю, – Соня кивнула, подняла на него глаза. – Я очень подурнела.

– Неправда, – Алексей улыбнулся. – Просто вы стали чуть взрослей. Послезавтра мы собираемся у Амосовых, будет большая елка и танцы. Я приготовил для вас подарок.

Подъехала Вера, остановилась в стороне, принялась стряхивать снег с меховой шапочки. Затем лезвием конька стала стучать об лед. Странным, монотонным движением.

– У меня тоже для вас подарок, – Соня посмотрела ему в глаза. – Вы любите читать?

– Конечно, – Алексей снова улыбнулся.

И снова у Сони закружилась голова.

– Тогда вам долго придется читать, – Соня перевела взгляд на Веру. – Она сейчас сломает коньки. До свидания, Алексей.

Соня, оставив Алексея, направилась к Вере. Вера, увидев идущую к ней сестру, заметно напряглась.

– Платье очень красивое, – Соня подошла к Вере, глядя ей в глаза тихо произнесла. – Ненависти больше нет. Любви больше нет. Никаких чувств к тебе больше нет.

VII

Окно в доме было открыто настежь. Было видно, как море гонит седые волны, как кружатся, зависая над водой чайки. Возле открытого окна стоял стол, подле стола – большая плетеная корзина с сырой рыбой и деревянная кадка с водой. Григорий взял из корзину рыбу, кинул ее на стол, оглянулся. За плечом у Григория стояла женщина. Одета она была в юбку и кофту, висевшие на ней мешковато. Пшеничного цвета волосы ее были чисто вымыты и собраны на затылке в узел. Лицо женщины посвежело, нежные щеки покрылись легким румянцем. Небывалого цвета глаза смотрели на рыбу несколько растеряно.

– Берешь рыбину за хвост, рыба на тебя глядеть должна, и от хвоста к голове чистишь, – Григорий принялся чистить рыбу.

Внезапно он обернулся, посмотрел на женщину, задержал взгляд. Женщина подняла на Григория глаза. Григорий тут же отвернулся, нахмурился, принялся яростно счищать с рыбы чешую.

– После рыбу выпотрошишь, – Григорий потрогал лезвие ножа. – Положишь ее хребтом вниз, брюхом кверху и, от головы почти до самого хвоста, брюхо ей вспорешь. А то, чего в брюхе имеется, вычистишь. Бери рыбину и нож. Показывай, как усвоила.

Григорий отошел, пропуская женщину к столу. Женщина взяла нож, принялась чистить рыбу. Григорий замер, глядя как на длинной белоснежной шее женщины пульсирует тоненькая голубая венка. Глядя на выбившийся локон, на прямую спину с выпирающими лопатками. Мочка уха – маленькая, розовая, нежная. Внезапно женщина обернулась, посмотрела на Григория, выронила нож. Григорий застыл, не спуская с женщины глаз. Она подняла свои дрожащие руки, посмотрела на них. Руки у женщины были в крови. Он шагнул вперед, взял ее руки, опустил их в кадку с водой. По воде поползли кровавые разводы. Она заворожено смотрела на окровавленную воду, на свои тонкие дрожащие пальцы. Он заворожено смотрел на нее.

– Есть кто в доме?!

С улицы донесся голос. Григорий взял женщину за плечи, отвел от окна. Вытирая о штаны мокрые руки, вышел во двор.

Сушилась подле ворот волчья шкура с оскалившейся пастью, покачивалась от ветра. У ворот стояла Серафима, ветер трепал ее волосы, лицо пылало.

– Здравствуй, Гриша, – Серафима ступила во двор. – Без приглашений вот к тебе заявилась. Знаю, Прохор Степаныч в море ушел, Митя в церковке, ты один нынче. Дай, думаю, схожу до тебя, может подмога бабская требуется.

– Спасибо, Серафима, справляюсь, – Григорий едва заметно напрягся.

И замолчали оба. Только море зашумело позади и закричали пронзительно чайки.

– Гриш… – Серафима поправила волосы, шагнула вперед. – Спросить я тебя хотела. Слухи вон всякие…

Внезапно Серафима умолкла, побелела лицом, отступила назад. На крыльце дома стояла женщина в Серафиминой одежде. Пугающе красивая. Именно женщина, не баба.

– Матерь Божия… – Серафима приложила к сердцу руки, едва слышно зашептала. – Григорий Прохорыч, да что ж это такое? Да как же это так?

– Тише, Сима, – Григорий нахмурился.

– Григорий Прохорыч… – Серафима шумно выдохнула. – Одежу мою своровал. Вот оно для кого своровал.

– Новую ей справлю, тебе твою верну, – Григорий смотрел на Серафиму напряжено. – Прости, Серафима Егоровна.

– Откудова? Кто ж такая? Господи, Григорий…

Внезапно Серафима сорвалась с места, кинулась за ворота. Григорий тут же бросился за ней. По дороге нагнал, схватил крепко.

– Сима.

– Опусти, Григорий, – Серафима вырвалась, отступила. Гордо вскинула голову, испепелила Григория пылающим взглядом. – Не подходи ко мне более. У меня море мужа забрало. Но мужа я так не любила.

Ветер ударил в лицо, затрепал волосы. Серафима, ухватив обеими руками сердце, побежала по дороге.

VIII

Соня спустила на пол босые ноги, встала с кровати, подошла к окну, отдернула штору. За окном кружились снежинки, волшебно сияла сквозь пушистые снежные тучи луна. Мороз раскрасил окно серебристым арабским узором. В оконном стекле отразилось Сонино лицо. Спокойное, лишенное эмоций. Широко распахнутые, изумрудного цвета глаза. Отойдя от окна, Соня направилась к двери. Белое пятно Сониной сорочки проплыло мимо шкафчика с игрушками, мимо овального, точно яйцо зеркала, мимо изящной этажерки с книгами и статуэтками, мимо резной китайской ширмы.

Бесшумно ступая, Соня зашла в гостиную, посреди которой стояла большая рождественская елка. Нарядная и пушистая, с раскидистыми лапами, увешанными блестящими игрушками. Макушка елки, на которой сияла Вифлеемская звезда, почти упиралась в потолок. Сказочно искрились в свете луны елочные игрушки. Соня прошла мимо елки, подошла к шелковому диванчику, на котором лежало мамино рукоделие и деревянная коробка с принадлежностями для шитья. Соня открыла коробку, достала из нее большие портновские ножницы. Крепко сжимая в руке ножницы, Соня пошла по комнате, вышла в коридор, подошла к двери с витражным стеклом.

Остановившись, огляделась, после чего бесшумно распахнула дверь, скрылась в темной комнате и так же бесшумно закрыла за собой дверь.

IX

Ветер яростно гнал волну, холодные брызги летели в лицо. Надвинув на глаза капюшон рыбацкой накидки, Прохор Ушаков тянул к берегу невод. Невод, наполненный рыбой, полз медленно. Рыбы было немного, но вся она была довольно крупная.

– Прохор Степаныч, ты бы народу поведал, что за баба в доме у вас живет.

Анисим, крепкий молодой мужик с обветренным лицом, потянул невод, глянул на Прохора.

– Ты, Анисим, нос свой куды не следует не суй. Коли захочет Прохор, так сам расскажет, а не захочет, так ты его за язык зазря не тяни, – седовласый рыбак с белесой бородой глянул на Анисима осуждающе. – Ты вон лучше невод свой тяни!

– А у меня, Демьян, может, интерес личностный имеется. Ежели Гришка бабу себе откуда-то приволок, так Серафима нынче неприкаянной осталась, – Анисим хохотнул, обнажив крепкие белые зубы. – Ты вот, Прохор Степаныч, слыхал, что я к Серафиме сватался, да она меня отвадила? Слыхал, нет? А это все оттого, что Гришка твой ее обхаживает. С каждой охоты добычу в дом ей тащит.

– Не твоего ума это дело, – Прохор сверкнул на Анисима глазами. – Ежели ты ум имеешь.

Анисим тут же снял с лица улыбку, отвернувшись от Прохора, продолжил работу.

Прохор вытащил невод – сквозь мелкую ячею сверкала гибкая, нежная рыба.

– Семужка, – Демьян, глядя на невод, поцокал языком, сменил тему разговора. – До чего ж хороша рыба! Другой такой и нету – серебряная. Хвостом-то как бьет, заглядишься. Знатный улов у тебя нынче, Прохор Степаныч.

Ветер усилился, волны поднялись в человеческий рост. Рыбаки заспешили. Вскоре их лодки закачались на волнах, держа путь к острову.

X

Соня открыла глаза. Из гостиной доносилась какофония: мамин крик, звенящий нервный голос Веры, плач Луши, раскатистый возбужденный бас папы. Соня повернулась на бок, обняла подушку, уткнула в нее нос. За дверью раздались шаги, дверь распахнулась, в комнату стремительно вошла Вера. Лицо ее пылало, в глазах стояли застывшие слезы. Вера остановилась посреди комнаты, заговорила глухим, чужим голосом.

– Это доставило тебе удовольствие?

Соня, молча, перевернулась на спину, уставилась в потолок.

– Ответь мне, пожалуйста, – Вера сцепила дрожащие руки.

– Что ты хочешь от меня? – невозмутимо глядя на сестру, Соня села на постели.

– Ты чудовище, Софи. Чудовище.

Вера развернулась, стремительно вышла из комнаты. Тут же в комнату, тряся телесами, вошла Луша. Вошла молча, как-то криво, боком. На лице у нее была гримаса испуганной печали. Луша, не глядя на Соню, подала ей одежду.

– Уйди.

Соня отмахнулась от Луши, спрыгнула с постели, зашлепала босыми ногами по полу.

Звуки разом стихли, в доме воцарилась гробовая тишина. Тихо было в гостиной, точно никого в ней не было. Однако же в ней были люди. Папа сидел в кресле, прикрыв глаза, приложив пальцы ко лбу. Мама стояла у елки и смотрела в одну точку, на какого-то разноцветного клоуна в засахаренном колпачке, висевшего на ветке. На шелковом китайском диванчике лежало лиловое платье. Платье было изрезано. Изрезана пышная, точно морская пена юбка, изрезан высокий лиф, расшитый жемчугом. От вандализма платье поникло, стало печальным. Казалось, платье тихонько плакало.

Соня застыла в дверях, глядя на платье. Папа открыл глаза, посмотрев на Соню, молча отвернулся. Мама повернула голову и тут же ее опустила. Соня подошла к матери, уткнулась носом в теплый ее живот и заплакала.

XI

Женщина стояла у окна, склонив на бок голову, неспешно расчесывала гребнем волосы. Волосы густыми волнами спадали на грудь, струились до пояса, блестели в лучах закатного солнца. Григорий вошел в дом, неся перекинутую через плечо волчью шкуру. Войдя, остановился, завороженно глядя на женщину. Она встретилась с ним взглядом, замерла, гребень в ее руках завис в воздухе. Григорий швырнул шкуру на пол, тяжело дыша, не сводя с женщины глаз, опасно пошел на нее. Она тут же выставила вперед руки, испуганно попятилась, уткнулась спиной в стену, замотала головой. Григорий остановился, севшим голосом прохрипел.

– Не боись, не трону. Коли сама не захочешь.

Со двора донеслись звуки, послышались голоса. Сквозь открытое окно Григорий увидел, как во двор вошли отец с братом, неся мешки с рыбой, рыбацкие снасти. Окинув женщину горящим взглядом, Григорий быстро зашагал к двери.

– Семга…

Прохор, увидев вышедшего во двор Григория, кивнул на мешки. Григорий сунул в рот самокрутку, закурил. Руки его тряслись, лицо пылало, точно после бани.

– Здоров, нет? – Прохор глянул на сына исподлобья.

– Здоров, – Григорий сплюнул на землю.

– Ты погляди, Гриша, какой у бати улов нынче, – Митя, развесив сети, подошел к брату.

– Блаженной своей скажи, чтобы бабу нашу больше из дому никуда не водила, – Григорий, глянул на Митю, затянулся глубоко, выпустил ноздрями дым. – Не то полдеревни уже знает.

– Вся деревня, – Прохор высыпал рыбу из мешка в бочку.

– Скажу, – Митя кивнул.

– Послушает она тебя, как же, – Прохор кинул на землю мешок. – А баба наша не собака, ее на цепь не посадишь. Пущай живет, как человек. Пущай из дому выходит. И имя ей надо дать, коли свое не говорит. А то бабой ее кличем, не дело так. Ну-у? Дадим тебе имя, утопленница?

Прохор вскинул голову. Григорий и Митя тут же обернулись. На крыльце дома стояла женщина. Прохор посмотрел на сыновей.

– Прасковья – прабабка у вас была. Матушки моей родительница. Говорили, шибко хороша была. Шестерых детишек мужу народила. В город с рыбаками как-то на лодке пошла, так в городском порту моряк ее увидал. С ним она и сбежала, – Прохор зашагал к дому. – Прасковьей у нас будешь, поняла? Я – Прохор, а ты тепереча, стало быть, Проша.

XII

Тройка, звеня бубенцами, катила сани по свежему скрипучему снегу. Нарядные лошади трясли гривами, фырчали, выпускали из ноздрей теплые облачка. Извозчик в тулупе, уже слегка навеселе по случаю праздника, напевал про милушку-голубушку, подгонял лошадей, озираясь по сторонам шальными смеющимися глазами. Снег падал пушисто и тихо. Светились сквозь молочную дымку уличные фонари. Из проносившихся мимо домов доносились смех, музыка, пение. Вдоль паперти сидели на снегу нищие. Прохожие, по случаю Рождества, щедро подавали им милостыню. Блестели купола церквей, церковные колокола возвещали о празднике радостным переливчатым звоном.

– Я все-таки считаю, что нам нужно было дождаться прихода модистки, – Надежда Павловна, закутанная в лисью шубу, поправила воротник, посмотрела поверх Сониной головы на Андрея Львовича. – Сейчас приедем, все начнут расспрашивать, где Вера.

– Наденька, Вера не ребенок. Ничего страшного не случится, если она явится позже, – Андрей Львович смахнул снежинки с Сониного капора, наклонился к Соне. – Ты не замерзла, моя птичка?

– Нет.

Соня сидела в санях между отцом и матерью, прижимая к животу алую шелковую коробку.

– Что у тебя за коробка? – Надежда Павловна, не глядя на дочь, уткнула взгляд в коробку.

Соня молча опустила голову, прижала коробку к груди. Надежда Павловна переглянулась с мужем, поправила выбившиеся из-под меховой шапочки волосы.

– Я немного нервничаю, модистка обещала, что три швеи будут работать всю ночь. А если они не успели? Раз модистка опаздывает, значит новое платье еще не готово, – Надежда Павловна, наконец, посмотрела на Соню. – В тебя, наверное, бес вселился. Ты совсем…

– Дорогая, ты забываешь, что нынче светлый праздник, – Андрей Львович взял Сонину руку, выразительно посмотрел на жену.

– Пожалуй, что так. Не буду, – Надежда Павловна согласно кивнула, повернулась к Соне. – Пообещай мне. Умоляю тебя. Пообещай, что больше никаких чудовищных поступков.

– Я обещаю, мама, – Соня подняла глаза на мать, прошептала. – Богом тебе клянусь.

– Господи! – Надежда Павловна порывисто обняла Соню, погладила ее по щеке. – Девочка моя неразумная!

Посреди огромной залы на начищенном до зеркального блеска паркете стояла огромная красавица-елка, отражающаяся в высоченных зеркалах. На елке горели несколько десятков свечей, искрились игрушки, гирлянды, елочные бусы. У больших окон, за которыми кружился снег, сидели музыканты во фраках, играли мазурку. Вокруг елки кружились пары. Шуршащие платья, пышные банты, мерцающие бриллианты, мелькающие из-под платьев ножки в изящных туфельках. Дети в нарядных костюмчиках и картонных колпачках. С подарками, хлопушками, игрушками. Подпрыгивающие, точно заводные зайцы. Возбужденный смех, радостные детские крики, кокетливые женские голоса. Соня шла по залу. Шла мимо танцующих пар, мимо путающихся под ногами детей. Шла, точно во сне. Ища его глазами. Лица, лица, лица… его нигде не было.

– Сонечка! Ты прелестно выглядишь, детка! – это воскликнула Ниночкина мама, проплывающая под руку с галантным господином с острой седой бородкой.

– Соня! Соня, иди к нам! – это прокричала сквозь звуки мазурки Ниночка, стоявшая неподалеку от оркестра в окружении раскрасневшихся кадетов.

– Софья Андреевна, извольте подарок получать! – это крикнул юноша в маскарадной маске.

– Сонечка, а где же Вера? Почему мы не видим вашей сестры? – это заахали пожилые дамы, по обычаю важно восседающие в креслах.

Соня дошла до зеркала, уткнулась взглядом в собственное отражение. Худенькая, осунувшаяся, бледная, точно фарфоровая кукла. С большими изумрудными глазами, глядящими беспомощно и растерянно. В чудесном белоснежном платье. С алой шелковой коробкой в руках. Мимо промчались в танце мама с папой. Мама оглянулась, взволновано глядя на Соню, но тут же исчезла за сверкающей елкой. Соня опустила глаза, посмотрела на алую коробку, подняла глаза и в тот же миг увидела его.

Он стоял в стороне от всех. Стоял один, напряженно осматривая зал, явно ища глазами Веру. Соня пошла к нему, прижимая к груди алую шелковую коробку. Красивое, напряженное его лицо становилось все ближе и ближе. Когда до цели оставалось несколько шагов, лицо его вдруг просияло. Соня резко остановилась, вцепившись в коробку, точно в спасательный круг. Он смотрел поверх Сониной головы, смотрел куда-то вдаль. Сделав над собой усилие, Соня обернулась. В дверях стояла Вера. В строгом бархатном платье, с ниткой жемчуга на тонкой шее и маленьких жемчужных сережках. Не очень праздничная, но очень красивая. Увидев его, Вера улыбнулась. Он быстро пошел к ней. Музыканты заиграли вальс. Он подхватил Веру, легко закружил ее в танце. Они не спускали друг с друга глаз, их лица светились счастьем.

Когда вальс закончился, они остановились, все так же глядя друг на друга.

– Простите, Алексей, мне необходимо с вами поговорить.

Они тут же повернули головы. Глядя под ноги, прижимая к груди алую шелковую коробку, перед ними стояла Соня.

– Сонечка, – Алексей улыбнулся приветливо. – Рад вас видеть.

Вера отвернулась от Сони, замерла, сцепив пальцы.

– Прошу вас, выйдем, – Соня подняла глаза на Алексея.

– Да-да, конечно. Погодите минуту, – Алексей кивнул, взял Веру за руку.

– Жду вас в прихожей, – Соня развернулась, стремительно пошла к распахнутым дверям.

В зале раздались звуки фортепиано, кто-то запел. Выйдя в прихожую, Алексей увидел Соню, одетую в шубку и капор.

– Что случилось? Вы уходите?

– Оденьтесь. Поговорим на улице.

В воздухе кружились пушистые снежинки. Крыши домов, деревья, дороги были покрыты белоснежным одеялом. Вдоль проезжей части неслись, звеня бубенцами, тройки. Из-под копыт лошадей летел во все стороны снег.

– У меня для вас подарок, – Соня подняла на Алексея глаза. Глаза ее смотрели совсем по-взрослому.

– У меня для вас тоже, – Алексей сунул руку в карман пальто, достал из него бархатный мешочек, стянутый серебристым шнурком, протянул его Соне. – Позвольте, сперва я. С Рождеством вас, Сонечка.

Соня развязала шнурок, потрясла мешочек. На Сонину ладонь упало маленькое рубиновое сердце, пронзенное золотой стрелой.

– Помните бумажного змея? – Алексей улыбнулся. – Вы нарисовали на нем такое же. Я поймал вашего змея и обрел любовь. Пусть и мой подарок принесет вам любовь.

– Вы до сих пор ничего не поняли… – Соня крепко сжала в руке подарок Алексея. Затем протянула ему алую шелковую коробку.

Несколько секунд он держал коробку в руках, задумчиво глядя на Соню. Затем открыл ее. Письма… их было много. Он достал одно из них, развернул. И тут же лицо его побледнело.

– Соня… Сонечка, погодите! Сонечка!

Но Соня уже бежала по заснеженной дороге.

XIII

Солнце едва показалось из-за горизонта. Небо, на котором не было не единого облака, было розовым. Море замерло, как замирает задержавший дыхание человек. Стоял полный штиль, редкий для этих мест. Загребая ногами песок, по берегу шли Прохор, Митя и женщина. Прохор нес рыболовные снасти, Митя с женщиной – корзины с наживкой. На женщине были цветастая ситцевая рубаха и длинная юбка, из-под которой выглядывали босые ноги. Ветер трепал вольно распущенные волосы женщины.

– Прасковья, – Митя посмотрел на женщину. – Волосы у нас бабы под платок убирают. Ты платок повязывай. Гриша тебе платок купил.

Женщина, обнимая руками корзину, шла, устремив вдаль застывшие, небывалого цвета глаза.

– Не откликается она покуда на Прасковью, – Прохор переступил через лежавшее на песке отсыревшее бревно. – Ну, да ладно. Пообвыкнет.

Мимо прошли рыбаки, оглянулись, тараща на женщину глаза.

– Бать… – Митя покраснел, опустил голову.

– А не слона на веревочке ведем, – Прохор нахмурился. – Баба, как баба. И кончай, Митька, стыдиться.

Лодки едва-едва покачивались на воде, рыбаки грузились, кто-то уже отчаливал от берега. Прохор уложил в лодку снасти, корзины с наживкой, накинул рыбацкую накидку, тронул женщину за плечо.

– Митька на службу в церковку, а ты домой. Сама, давай, без провожатых. Дорогу запомнила?

Женщина молча кивнула. Прохор оттолкнул лодку от берега, запрыгнул в нее. Лодка медленно пошла в море.

– Бог в помощь, – Митя помахал отцу рукой.

Женщина шла по берегу, глядя как босые ее ноги утопают в мокром песке. Иногда она останавливалась, поднимала с песка ракушки, разглядывала их, кидала в воду. Ступала она легко и изящно, осанисто держа спину. Так бабы на острове ходить не умели и оттого женщина приковывала внимание, и видно ее было издалека. Она прошла мимо покосившегося поклонного креста, вокруг которого лежали на земле отсыревшие бревна. Обошла груду массивных валунов, пошла мимо высокого деревянного помоста, стоявшего в воде на сваях. Трое мужиков чинили помост, забивая в него гвозди. Неподалеку от помоста трудились бабы, на растянутых на песке деревянных настилах потрошили рыбу, грубо ее солили, кидали в деревянные бочки.

– Видали, нет?

Агафья, мачеха блаженной дурочки-Дуняши, подняла голову, прищурив глаза, уставилась на идущую вдоль берега незнакомку.

– Та самая? – немолодая баба с рыхлым, одутловатым лицом, кинула в бочку рыбину, вытерла о подол юбки руки.

– Она, – Агафья кивнула. – А то не видно? Одна у нас такая нынче тут.

– Сима, – немолодая баба оглянулась. Позади нее потрошила рыбу Серафима. – Эта, что ль, прынцесса Гришку твоего увела?

– Теть Мань, – Серафима посмотрела на бабу. – Не вздумай ее трогать.

– Ох ты, матушка! – Мария, так звалась немолодая баба, всплеснула руками, захохотала. – Ты, Симка, еще в ножки ей поклонись!

– Угомонись, – Серафима сверкнула глазами.

В это время незнакомка, разглядывая лежавшую на ладони ракушку, пошла мимо баб.

– А ну, стой!

Мария мигом преградила незнакомке путь. Незнакомка остановилась, подняла на бабу глаза. Спокойные, ничего не выражающие, невиданного изумрудного цвета.

– Вон оно чего… глазюки-то какие… Тепереча понятно, отчего у Гришки разум помутился, – Мария, раздув ноздри, заорала. – Ведьма! Бабы, да она ж ведьма! А ну, хватайте ее за волосы патлатые!

Бабы тут же прекратили работу, собрались в кучу, дружною толпой двинулись на ведьму.

– Оставьте ее! – Серафима кинула в бочку рыбу, подбежала к бабам.

– Симка! Ты дурою-то не будь, никогда ведь ею не была. Григория не жалко? Так у нас ведь тоже мужики имеются!

Широко распахнув небывалого цвета глаза, незнакомка смотрела на баб.

– Ведьма! Вона, как глядит! Плюньте на нее трижды!

В следующую секунду бабы, точно стая воронья накинулись на женщину. Схватили ее за волосы, ударили, вцепились в лицо, разодрали его до крови, снова ударили, выдрали клок волос. Незнакомка вырвалась, отскочила. Проворно, точно кошка. Попятилась, зашипела на баб.

– Reculez! Ne me touchez pas, les fous! Reculez! (Отступите! Не трогайте меня, сумасшедшие! Отступите! (фр. язык)

И тут же воцарилась гробовая тишина. Бабы разом застыли, ошалело вытаращили глаза на незнакомку, которая тем временем уже побежала от них по берегу. Она была уже далеко, а бабы все стояли, точно взрывом оглушенные.

XIV

– Венчается раб Божий Алексей рабе Божией Вере во имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь… Венчается раба Божия Вера раба Божьего Алексея во имя Отца и Сына, и Святаго духа. Аминь…

Торжественно и величаво запел церковный хор. Тучный, важный священник с лоснящимся лицом перекрестил венцом новобрачных, дал им поочередно поцеловать образ Спасителя и образ Пресвятой Богородицы. Храм был заполнен гостями: дамами в нарядных платьях и роскошных шляпках, господами в белоснежных кружевных сорочках, во фраках с живыми цветами в петлицах. Вера, взволнованная от счастья и оттого еще более красивая, в нежнейшем подвенечном платье, застывшим взглядом смотрела на иконостас. За тончайшей сеткой фаты влажно блестели ее прекрасные умные глаза. Большая венчальная свеча в Вериных руках слегка подрагивала, волнительно колыхалось пламя. Алексей, в изысканном фраке, гладко причесанный, серьезный и задумчивый, время от времени поглядывал на невесту и в эти секунды глаза его наполнялись таким чувством, что все присутствующие, видя это, трепетно замирали. Надежда Павловна, глядя то на дочь, то на новоиспеченного зятя, утирала кружевным платочком слезящиеся глаза, и радость за дочь переполняла ее сердце. Андрей Львович стоял с необычайно гордым видом, на холеном его лице играла добрая улыбка довольного жизнью человека. И только одному человеку, присутствующему на свадебной церемонии, было безрадостно. Человеком этим была младшая сестра невесты. Едва живая и едва дышащая, бледная, точно покойница, Соня стояла у высокой колоны, опустив глаза. Поднять их она была не в силах. Она бы предпочла вообще ослепнуть в этот день, а может и ослепнуть навсегда.

– Господи, Боже наш, славою и честию венчай их!

И тут в глазах у Сони все поплыло и потемнело. В следующую же секунду Андрей Львович подхватил дочь на руки, понес ее к выходу. Вытаращились на бесчувственную Соню нарядные гости, попятились, уступая дорогу. Соня не видела и не слышала, как в это время выпало из рук невесты обручальное кольцо, со звоном полетело на каменные плиты пола.

– Боже милостивый… – ахнул кто-то из дам. – Знак какой недобрый…

Молоденький послушник проворно кинулся на пол, нашел кольцо, вернул его смертельно побледневшей невесте.

XV

Григорий Ушаков чистил во дворе ружье. На лавке лежали приготовленные к охоте патронташ с патронами, охотничий нож в ножнах, холщовый мешок. На земле стояли высокие охотничьи сапоги. Вокруг Григория бегала, виляя хвостом, лохматая псина. То и дело она тыкалась носом то в сапоги, то в мешок, радостно вдыхая запах предстоящей охоты.

– Что, Веста, невтерпеж? Поди. Поди, не мешай.

Потрепав псину по загривку, Григорий сунув в рот самокрутку, затянулся, выпустил носом дым. В этот момент за воротами раздался тихий детский голосок.

– Пусти, дядя Гриша, дурочку. Дурочке поглядеть на тебя охота.

Григорий нахмурился, положил на лавку ружье, мусоля самокрутку, зашагал к воротам.

– А ты не серчай, дядя Гриша, что Дуняша-дурочка к тебе заявилась.

Григорий открыл ворота. На траве у ворот сидела, подперев подбородок острыми коленками, Дуняша. Волосы ее торчали все так же рвано и всклочено, лицо было немыто.

– Чего тебе? – Григорий, глядя на Дуняшу, стряхнул пепел.

– В лес собираешься? – Дуняша улыбнулась блаженной улыбкой.

– Ну, – Григорий кивнул.

– Молитву Николе Угоднику почитай, – Дуняша почесала пальцем немытый затылок.

– Митька за меня почитает, – Григорий затянулся самокруткой.

– Нет, ты почитай! – Дуняша вскрикнула, уставила на Григория умалишенные глаза. – Дуняша-дурочка велит: почитай, дядя Гриша, молитву! Николе Угоднику почитай молитву!

– Да почитаю, не ори, – Григорий затушил самокрутку, присел на корточки напротив Дуняши. – Серафима злая на меня?

– Серафима ноги тебе целовать будет, – Дуняша, таращась куда-то в пустоту, улыбнулась, по щеке ее помчалась слеза. – Боженька тебе ее послал. Все грехи твои Серафима на себя примет.

– О чем ты? – Григорий нахмурился.

– Бедняжечка… пущай уж утопится, – Дуняша заплакала. – Так не утопится. Тебя ждет.

– Да ну тебя, – Григорий начал раздражаться. – Вечно ты, девка, чего-то непонятное несешь.

– А ты на дурочку-Дуняшу не серчай, ты лучше до моря ступай, – Дуняша вскочила на ноги, побежала по дороге. – До моря, до моря ступай! До моря-я-я!!

Григорий покачал головой, закрыл ворота, направился к морю.

XVI

Дача Суворовых утопала в зелени старых деревьев. Деревянная, двухэтажная, с высокой, помпезной крышей, с флигелем и двумя резными верандами: открытой и закрытой. На открытой веранде находились в этот час Соня, Сонины родители и нянька Луша.

– Сонечка, мы заночуем в Кронштадте, завтра с утра выедем обратно. Думаю, к обеду вернемся домой.

Надежда Павловна закрыла сумочку, поправила прическу, посмотрела на няньку строго.

– Луша, перед сном непременно дай ей стакан теплого молока.

– Помню, – Луша недовольно запыхтела, принялась убирать со стола посуду.

– Птичка моя, надеюсь к нашему приезду ты дочитаешь книжку? – Андрей Львович, глядя на Соню теплым взглядом, вальяжно пыхнул сигарой.

– Обязательно, папа, – Соня кивнула, поковыряла ложкой вишневый пудинг.

– Надюша, нам пора, – Андрей Львович достал из кармана часы на золотой цепочке, глянул на циферблат.

– Андрюша, я готова, – Надежда Павловна посмотрела на мужа, перевела взгляд на дочь.

Соня встала со стула, подошла к матери. Та тут же поцеловала ее в макушку.

– Ступай. И непременно доешь пудинг.

Мама взяла сумочку, папа потрепал Соню по волосам.

Заскрипели под ногами ступеньки крыльца, зашуршало мамино платье.

– Но-о! Пшла-а!

Крикнул за воротами кучер и повозка, в которой сидели супруги Суворовы, тронулась по пыльной дороге.

– Любимый мой, моя единственная радость, Алексей Петрович… Я снова пишу вам письма. Их много, очень много… Я знаю, что никогда вам не быть моим. Ну, если только не случится чудо. Каждый день я прошу Бога, чтобы он послал мне вас. Мама говорит, что моя любовь к вам – тяжкая болезнь. Она возила меня к докторам, даже возила к какому-то старцу в монастырь. Никто не в силах мне помочь. Дважды я хотела свести счеты с жизнью и знаете, почему я этого не сделала? Потому, что сильнее смерти мое желание увидеть вас, любимый мой. Я знаю, что сестра не хочет, чтобы вы приезжали к нам. Став вашей женой, она завладела вами целиком и теперь чудовищно себя ведет. По какому праву она лишает меня глотка воздуха? Ведь мне достаточно просто смотреть на вас. Видеть ваше лицо, ваши глаза… Любимый мой, я опять плачу…

Стопка писем на столе и маленькое рубиновое сердце, пронзенное золотой стрелой. Соня, сидевшая за столом, отложила перьевую ручку, поскольку где-то внизу раздались голоса. Вытерев слезы, Соня встала со стула, поправила длинную ночную сорочку, открыла дверь своей комнаты. По ступенькам поднималась Вера, в руках у нее был дорожный саквояж. Выглядела она из ряда вон как плохо. Лицо ее пылало, глаза блестели, точно при температуре.

– Здравствуй, Софи. Я приехала на три дня.

Соня молча смотрела на сестру. Вера промокнула платком мокрый лоб, направилась к своей комнате, повернула торчавший в двери ключ.

– Кажется, я нездорова.

XVII

Сперва на песок упали тяжелые крупные капли, затем резко подул ветер, и стало враз темно. А потом хлынул дождь и бешено помчались по морю волны. Григорий бежал вдоль берега, заслоняясь от ветра, осматриваясь по сторонам. Наконец, он увидел вдали ее маленькую фигурку. Она заходила в воду, спрятав в ладонях лицо. Ветер трепал ее длинные волосы, надувал парусом рубаху.

– Прасковья! Сто-о-ой! Проша-а-а!

Загребая ногами студеную воду, он побежал к ней. Она была уже по горло в воде.

– Ты чего творишь?! Ты чего удумала?!

Он схватил ее, но она тут же вырвалась, ушла под воду с головой. Он нырнул за ней, вцепился в нее, она стала отбиваться. Они боролись под водой, пока она не лишилась сил. Он вытащил ее из воды, поднял на руки и тут же зарычал, точно зверь.

– Господи! Да кто ж тебя так?!

Капли дождя, слезы, алая кровь смешались на ее распухшем, исцарапанном лице. В этот момент она впервые не была красивой. Взгляд ее был беспомощным и жалким. Ошалело глядя на ее избитое лицо, Григорий прохрипел.

– Неужто Серафима?

Заслоняя женщину от дождя и ветра, прижимая ее к груди, точно ребенка, Григорий побежал с ней по берегу.

XVIII

– Ну, чего ж вы тут стоите, Софья Андреевна? Подите немедленно в кровать.

Луша вышла из комнаты Веры с керосиновой лампой в руках.

– Надо мне за дохтором бежать, придется с постели его подымать. Вера Андреевна наша совсем плоха. Жаром вон вся пышет, – Луша, тряся телесам, стала спускаться по ступеням. – Ступайте в кровать, кому говорю. От вас тут нету толку.

Соня проводила Лушу долгим взглядом, ступая босыми ногами по доскам пола, направилась к Вериной комнате.

Вера вся мокрая, с пылающим от жара лицом, лежала в постели, странно закинув на подушке голову. Закрытые ее веки слегка подрагивали. Соня подошла к сестре, склонилась над ней, внимательно глядя на ее мокрое лицо. Затем вдруг протянула руку, едва коснулась Вериного лба. Вера не реагировала. Странным неловким движением Соня погладила сестру по волосам. Вера все так же не реагировала. Соня стала внимательно разглядывать лицо сестры, тихонько коснулась пальцами Вериной щеки, распухших от жара губ, тонкой шеи, на которой блестели крупные капли пота. И тут Сонин взгляд уткнулся в висевший на Вериной груди маленький золотой медальон. Соня взяла медальон в руки, открыла его. Внутри медальона она увидела его лицо… Улыбающееся, невозможно красивое. Сонины руки задрожали. Где-то внизу хлопнула дверь, видимо Луша побежала за доктором. В следующую секунду Соня сняла с Вериной шеи медальон, надела его на себя, быстро вышла из комнаты.

Луна на темном небе за окном стала растворяться, близился рассвет. Уткнув в подушку мокрое от слез лицо, крепко сжимая в руке висевший на груди медальон, Соня лежала на кровати. Она слышала, как внизу скрипнула дверь, раздались тяжелые шаги. Соня перевернулась, натянула до подбородка одеяло. В это время Луша, потирая опухшие от бессонницы глаза, держа перед собой керосиновую лампу, стала поднимать свое тучное тело по лестнице. Внезапно она оступилась и тут же с грохотом повалилась на ступени. Полетела вниз керосиновая лампа, ударилась об пол, разлетелось по полу стекло. Побежала по деревянным доскам пола огненная змейка и в следующую секунду вспыхнуло яркое пламя.