Читать книгу Дышать с закрытым ртом - Группа авторов - Страница 1

Главное чудо

Чудо одно – что мы еще дышим. Дышим, пока не перестанем. И даже после – иногда. История эта – не история. Она – как дыра в стене, заглянув в которую, видишь другую стену, а за ней – тьму. Или свое отражение в ночном окне.

Он читал письмо. Бумага была тонкая, пахла общежитием, дешевыми духами и тоской. Пахла ею. Настей. Письмо было длинное, живое, а он уже два месяца не получал ничего. Только тишину. Тишина – это тоже ответ.

Она писала про новую соседку, Светку. Про то, что Светка – с обложки, вся в татуировках, как шкура змеиная. И про ее дружков, которые пришли, пахнущие перегаром и чужим потом. Один из них, козел бесстыжий, полез к ней, Насте. А она его – раз! – по роже. Такую оплеуху влепила, что он с кровати свалился. Смешно, да? Смешно.

Потом Светка показала свое нутро. Гадкое, липкое. А ее козел, Виктор, этот деревенский приблудный пес, начал ей угрожать.

«Поймаем, – писал ее ровный почерк, – изнасилуем, порвем как британский флаг».

Стыдно было такое писать, стыдно. Но она включила диктофон. Умная девочка. Притворилась овечкой, соглашалась, дрожащим голосишком: «Да, Витя, я поняла, я буду послушная». А сама – прямиком к вахтерше, вызывать милицию.

Светку выселили. Куда – Настю не интересовало. Потом, позже, она встретила маму своей подруги, медсестру. Та шепотом, с наслаждением, сообщила сплетню: Светку отчислили, она уехала в Москву, вернулась и полгорода молодых ребят заразила сифилисом. Лежат теперь, язвы гниют. Хохма.

Денис дочитал и вздохнул. Вздох вышел тяжелый, из самой глубины, где уже поселился червь сомнения. Этот червь точил мозг, сверлил его насквозь, оставляя после себя липкие ходы из самых гадких догадок. Его отпустили.

Майор-замполит, Чернышевский, человек с мокрыми глазами и вечными поучениями, пытался уговорить остаться. «Ты командир, Косыгин, у тебя дар. Армия таких сгноит, а нам нужны».

Денис молчал. Какая армия? Какая сверхсрочная? У него там, дома, тишина. Тишина, которая гуще любого бетона.

В поезде пахло потом, вареной колбасой и безысходностью. Напротив, дремал старикашка, похожий на высохшего гнома. Потом пришел гармонист, завел что-то блатное, лихое. Пассажиры подпевали, бросали мелочь. Потом приползла попрошайка, с лицом заплывшим, синим. «Дом сгорел, подайте». Старикашка вдруг ожил, показал ей кукиш: «Второй год езжу, у нее то дитя больное, то дом горит!». Женщина взвыла, плюнула в его сторону и исчезла.

Мир был полон личин, каждая со своей ложью. И вот он – родной город. Не город – декорация, нарисованная на грязном холсте. Он вышел на перрон, и тут же чья-то рука легла на его рукав. Легко, едва касаясь. Холодная рука. Парень обернулся. И сердце его упало, подпрыгнуло и замерло: «Настя»!

Он закричал от счастья, подхватил ее, кружил, целовал в холодные, почти ледяные губы. Она смеялась. Смех был тихий, беззвучный, как шелест сухих листьев. «Опусти, дурак. Сошел с ума».

Настя была такая же. Только очень бледная. Прозрачная. И легкая – как пустой ореховый скорлупок.

«Как узнала?» – «Интуиция».

Она повела его в кафе «Снежинка». Сели. Он заказал мороженое, сок. Она сказала – ничего не надо. Сидела и смотрела на него. Смотрела не мигая, и в ее глазах была такая бездонная тоска, что ему стало не по себе. Он полез в сумку, достал подарок – золотую цепочку. Надел ей на шею. Кожа под пальцами была холодная, влажная.

Она заплакала. Задрожала. Сделала глоток сока и пролила красное пятно на свое белое, нарядное платье. «Один раз надела…» – обиделась она, и голос ее был чужим, глухим, будто из-под земли.

«Куплю десять таких!» – пообещал он.

«Не купишь», – сказала она и поднялась. «Посиди, пойду замою». И ушла. Быстро, неслышно, как тень.

Он ждал двадцать минут. Потом пошел искать. Узкий коридор, запах старого жира и тления. На кухне толстая женщина в грязном фартуке что-то доказывала повару.

«Здравствуйте, девушку не видели? В белом?»

Женщина обернулась, и на ее лице отразился животный, немой ужас. «Она… она вышла».

– «Как вышла? Куда? Там же запасной выход закрыт!»

– «Не знаю… Вышла. Дверь была закрыта… а она вышла».

Денис выбежал на улицу. Ее нигде не было. Он помчался к ее дому. Дверь открыла мать. В черном. С красными, заплывшими глазами. Позади возник отец, Юрий Петрович. «Денис? Вернулся?» Они смотрели на него как на призрака.

– Где Настя? Она меня встретила! Мы в кафе были! Они переглянулись. Молчание повисло тяжёлым, влажным полотном, мысленно выражаясь недоумением.

«Денис… – голос отца дрогнул. – Настя умерла. Три дня назад».

Мир рухнул. Перекосился. Стал плоским и бессмысленным.

«Нет! Я с ней говорил! Я ей цепочку надел!» – закричал он, и слезы хлынули сами, предательские, горячие. Мать Насти, Анна Сергеевна, побелела и медленно сползла по косяку двери на пол. «Уйди! – прохрипел отец. – Уйди!»

На улице, у подъезда, валялись гвоздики. Увядшие. Потом было кладбище. Эксгумация. Это страшное, кощунственное слово. Ему сказали прийти. Он пришел. Священник, отец Владимир, что-то шептал, размахивая кадилом. Воздух был сладкий и мерзкий. Два мужика ломами вскрыли могилу, подняли крышку гроба. Она лежала там. Не Настя. Восковая кукла с ее чертами. Лицо землисто-серое. Но на белом саване – алое пятно. Сока. И на шее – та самая золотая цепочка.

Мать завизжала, бросилась к гробу. Ее оттащили. Денис, движимый неведомой силой, подошел, опустился на колени, коснулся ее руки. И отпрянул! С диким криком отлетел, ударившись о сырую землю.

«Го-горячая!» – заикался он, тыча пальцем в гроб. Лицо батюшки исказилось. Он перекрестился судорожно, шагнул к гробу, дотронулся. И тоже одернул руку, будто обжегся. «Господи… Она и впрямь…» – он крестился без остановки, шепча молитвы.

Отец Насти, Юрий Петрович, с силой оттолкнул его, сам сунул руку в гроб. «Холодная! Ледяная! Что вы несете? Белены объелись?»

Батюшка снова потрогал лоб покойницы. И снова – холод, окоченение смерти. «Ничего не понимаю… Бесовщина… Закопайте! Закопайте немедленно! Не тревожьте!»

Дениса трясло. На его ладони, той самой, что коснулась Насти, проступил красный волдырь, будто от ожога. Он бежал с кладбища, спотыкаясь о чужие могилы, давя венки. Жить не хотелось. Совсем. Он увидел мост. Высокий. Внизу – река, темная, как чернила. Это был выход. Единственный. Он забрался на перила. «Настя, я иду!» – крикнул он в пустоту и шагнул.

Но что-то схватило его сзади, повалило на мостовую. Сверху на него смотрело испуганное лицо отца Владимира. «Глупец! Самоубийца! Это же шёпот сатаны! Он тебя зовет! Ты с ней не встретишься! Она – там, а ты гореть будешь в аду!» Он повез его в церковь. Заставил ставить свечи. Одну – святому, другую – за упокой.

Денис плакал, как мальчишка, и слезы были солеными и живыми.

Прошло три месяца. Он поступал в академию. Мать собирала ему сумки. В дверь позвонили. На пороге стояли Они. Юрий Петрович и Анна Сергеевна. С цветами. С ноутбуком в подарок. Говорили правильные слова: «Жизнь продолжается, Денис. Устраивай ее». Они были добры. Слишком добры. Их глаза были пустыми, как выеденные скорлупки.

Они повезли его. В машине было душно. Он смотрел в окно на уходящие улицы и чувствовал себя самым несчастным и самым одиноким человеком на свете. Иметь рядом таких людей – разве это счастье? Это – приговор. Пожизненная ссылка в нормальность. Он закрыл глаза, чтобы не видеть этого мира. И ему показалось, что в небе, в прорехах облаков, на него смотрит ее лицо. Бледное. С холодными, голубыми, как лед, глазами.

«Нет, показалось, – слабо подумал он. – Надо поспать. Мама рано разбудила…»

И тихо добавил про себя, уже засыпая: «Милая, я еду учиться. Прости. Я все еще здесь. Я дышу. Это и есть главное чудо. И главное наказание»