Читать книгу Ведьма - Константин Беляков - Страница 1

Когда вечером четверга принялся накрапывать мелкий дождь, все жители посёлка забросили свои дела и спешно попрятались по домам. Один только человек продолжал с ворчаньем копаться в полутьме своего деревянного сарая, не желая отказываться от попыток отвернуть с лодочного мотора проржавевший и помятый колпак. С каждым рывком гаечного ключа его загорелое лицо с носом картошкой яростно кривилось, собирая изрядное количество новых морщин в дополнение к уже имеющимся. Мало кому из местных приходило в голову выяснить для себя его имя, однако всем было известно его прозвище. Сейчас уже трудно было сказать, кто и когда выдумал для него столь странное прозвание, и что послужило тому причиной. Между тем, вот уже больше сорока лет он звался окружающими не иначе как «Вертолёт» и являлся неотъемлемым атрибутом посёлка, наравне с немногими другими как, например, покосившаяся от времени медная водопроводная колонка или же шафранный остов грузовика, ржавевший на окраине за домами. Своим существованием Вертолёт, без сомнения, придавал округе определённый колорит, так как и сам являлся фигурой не ординарной: природа с самого начала наделила его рядом отличий, определивших всю его дальнейшую жизнь. Так правая нога у него оказалась значительно короче левой, вынуждая сильно хромать и носить специальный ботинок на толстой подошве. Кроме того, три пальца на его левой руке срослись в единое целое, образовав своего рода клешню, да и сама рука также была недоразвита. Невысокий и коренастый, при ходьбе он сильно размахивал левой рукой, одновременно припадая на правую ногу, что, вполне возможно в своё время и послужило поводом какому-то жестокому шутнику выдумать прозвище, столь прочно укрепившееся за ним впоследствии. Иначе говоря, Вертолёт от рождения был инвалидом, а люди воспринимали его лишь как диковинного уродца. Физические недостатки не позволили ему пройти большинство жизненных этапов, в той или иной мере свойственных обычному мужчине: он кое-как завершил среднюю школу, мало-помалу свыкшись с жестокими насмешками сверстников, после чего с ещё большим трудом окончил училище по специальности механика уборочной техники. К службе в армии он был непригоден, но и постоянной работы в городе для него не нашлось. Промыкавшись так до двадцати одного года, они с матерью решили, что ожидать от городской жизни более нечего, а потому обменяли их мрачноватую комнату с жёлтыми потёками на обоях и уехали в близлежащий посёлок. Здесь уже Вертолёт осел окончательно и никуда более не выезжал. Его мать, работавшая в молодости на химическом заводе, уже тогда серьёзно подорвала здоровье, приобретя, в числе прочего, нечто вроде нервного расстройства. Последние несколько лет она всё чаще оказывалась в местной психиатрической больнице, куда её стабильно доставляли после каждого особо бурного приступа. Несмотря на неочевидность диагноза, ей даже вроде бы собирались дать инвалидность, однако не успели – смерть, как это часто бывает, всё значительно упростила. Это случилось через год после их переезда. Не исключено, кстати, что своим уродством Вертолёт был обязан тому же химическому заводу…

Но не стоит думать, что он сильно тяготился подобным существованием – распробовав к тридцати годам вкус водки, он с тех пор находил свою жизнь вполне приемлемой и временами даже приятной. Пенсии, которую ему платили по инвалидности, конечно хватало с трудом, но, несмотря на это, желание работать никогда им особенно не обуревало. При этом он, очевидно, имел определённые способности в обращении с техникой, так как приноровился таскать брошенные (либо попросту украденные) запчасти к разнообразным механизмам, ремонтировать их, а после перепродавать желающим. Денег на выпивку всё же доставало не всегда, и потому частенько его неуклюжую фигуру можно было заметить посреди главной улицы посёлка, где он ненавязчиво выпрашивал пару монет у прохожих. Местные мужчины, в большинстве своём и сами мастера выпить, охотно останавливались и подолгу беседовали с ним на различные актуальные для них темы. Женская часть посёлка к Вертолёту давно привыкла, но недолюбливала за то, что порой его лицезрели пьяного, ковыляющим домой в перепачканной одежде и с разбитой во время очередного падения физиономией, либо и вовсе мирно спящим в пыли у соседского забора. Нужно ли упоминать, что женат он никогда не был, да и вообще старался избегать общения с женщинами, как, впрочем, и большинство из них, по понятным причинам, сторонились его самого.

Этим вечером Вертолёт был ещё почти трезв. Уже третий час он силился придать товарный вид старому мотору, который какой-то растяпа вчера выставил на пристани Девичьего озера, что начиналось сразу за ближней рощей. Прогуливаясь вдоль импровизированных пирсов, он точно определил, что мотор принадлежит кому-то из дачников, иногда приезжавших покататься на лодках по огромному озеру. Так как у своих Вертолёт никогда ничего не крал, а пришлых местные недолюбливали, считая их надменными богатеями, он ещё ни разу не бывал пойман, тем более что соседи сами частенько покупали его «продукцию». Кроме того, он принципиально не вламывался в запертые помещения, специализируясь обычно на мелочах, и уж тем более не трогал ничего нового или дорогостоящего. Большинство из того, что он притаскивал к себе в сарай, попросту было выброшено хозяевами, либо забыто неподалёку как не представлявшее особой ценности. На сегодня в его холодильнике была заготовлена бутылка недорогой, но проверенной водки, четверть которой он уже употребил до того, как приняться за работу. К началу дождя он успел изрядно устать от возни с мотором, но хотел закончить, чтобы после, удобно устроившись в доме, спокойно выпить, закусывая неизменной жареной картошкой с маринованными огурчиками. Когда стемнело, дождь пошёл сильнее и сквозь щели в крыше сарая за шиворот Вертолёту начала протекать вода. Чертыхаясь, он, наконец, открутил сорванный болт и отбросил его в сторону. Чтобы полностью завершить работу, следовало поставить взамен старого кожуха новый, уже давно припасённый для такого случая. Затем мотор можно будет смело выставлять на продажу, не сомневаясь, что он уйдёт ещё до конца недели, и в результате вместо одной пенсии Вертолёт в этом месяце получит почти три. Однако освещение в сарае было никудышным, дождь усиливался, а мысль о почти полной запотевшей бутылке начинала действовать на нервы. Поэтому ничего не оставалось, как затащить мотор поглубже, хорошенько укрыть его брезентом и отправиться в дом. Когда он пересекал двор, в небе сверкнула одна из первых молний. Вертолёт замер закатив глаза в ожидании грома. Простояв так с минуту он решил, что гроза ещё очень далеко, и пожав плечами, ступил на скрипучее крыльцо.

***

Будучи извлечена на свет из холщёвой тряпицы, от которой шёл густой запах чёрного перца и ещё каких-то специй, бумага поразила Дину сложностью изображённых на ней вензелей и всё ещё красочным орнаментом. Днём раньше она решилась всерьёз взяться за небольшую двухкомнатную квартирку в Сокольниках, доставшуюся ей от деда. Похороны миновали ещё в декабре, но только сейчас в середине апреля она, наконец, нашла время разобрать остававшиеся в квартире вещи. Сначала этому мешало празднование Нового года, затем отпуск. После был бурный, но короткий и бестолковый роман с вновь назначенным деканом факультета истории, завершившийся тем, что при встрече они теперь постно тупили взгляды, стремясь пробормотать что-нибудь и с облегчением проскочить мимо. Вскоре обострился вопрос с её многострадальной кандидатской, которую уже дважды нещадно «зарубали» на учёном совете, от чего она в две недели потеряла пять килограмм из своих и без того скромных пятидесяти… Но вот установилось затишье. Ничто не предвещало новых романтических увлечений (по правде, ей пока хватало впечатлений и от последнего), а обе такие же незамужние подруги, обыкновенно бывшие основным катализатором её активности, укатили в турне по Греции. Несмотря на уговоры, она не поехала – захотела побыть одна, в тишине и покое, а пока подруги с их бурливыми темпераментами находились поблизости это было абсолютно невозможно. В университете сейчас за ней числились лишь несколько латинских переводов, не считая вялой работы над исправлением диссертации. Всё это позволило теперь вспомнить о тех делах, до которых по тем или иным причинам всё не доходили руки с прошлого года. Дина не разделяла восторга большинства знакомых по поводу внезапно свалившегося наследства: университетская стипендия на кафедре филологии, включая подработку переводчицей с лихвой покрывали все более чем непритязательные потребности, а потому планы в отношении дедовой квартиры у неё напрочь отсутствовали. Тем не менее, когда-то нужно было приняться и навести в ней порядок. По крайней мере вытереть пыль, подмести полы, что-то выкинуть, что-то вероятно отвезти семидесятилетней сестре покойного деда, которая казалась особенно безутешной на похоронах, не исключено, как раз потому, что квартира досталась не ей.… Как бы то ни было, Дина твёрдо решила посвятить предстоящие выходные обследованию «приданого», как полгода назад, хитро подмигнув, сказал ей дед, вручая заверенное нотариусом завещание. Тогда она лишь нетерпеливо отмахнулась от него, но прошло совсем немного времени и ей пришлось потратить немало усилий, чтобы разыскать небрежно закинутый на полку желтоватый бланк с водяными знаками и корявой дедовой подписью.

Снуя по полутёмному коридору, Дина неожиданно задержалась перед тусклым овалом зеркала. Из глубины латунных листьев выглядывало остроносое лицо тридцатилетнего книжного червя: поджатые губы, внимательные серые глаза, невзрачные, чуть вьющиеся волосы, собранные в простой хвост. Дина наморщила подбородок, однако получившаяся гримаса также её не вдохновила.

– Перекраситься, что ли… – задумчиво пробормотала она, стягивая с волос резинку. Высвободившийся локон мягко запрыгал по левой щеке, слегка разрумянившейся от недавней беготни. Постояв ещё, она покачала головой и обречённо вздохнула – даже делавшееся порой нестерпимым чувство одиночества не смогло бы заставить её решиться на столь кардинальные перемены в собственной внешности. По опыту она знала, что лучше всего от удручающих мыслей избавляет работа, и потому поспешила вернуться к инвентаризации дедовского скарба. Освобождая квартиру от десятилетиями накапливаемого барахла, она методично опустошала всевозможные ящики, тумбочки, полки и подобные хранилища. К полудню перед входной дверью собралась огромная куча из давно утративших форму застиранных рубах, полувековых пальто, кепок, проеденных молью носков и прочего добра. Когда показалось, что конец уже близок, она случайно приоткрыла крышку огромного продавленного дивана и ахнула, обнаружив, там целые кипы спрессованных от времени и покрытых толстым слоем пыли газет. Поняв, что разделаться с поставленной задачей единым приступом не удаётся, Дина раздосадовано пнула ближайшую связку пожелтевших листов «Правды» и отправилась на кухню перекусить. Жуя бутерброд с ветчиной и запивая его холодным молоком, предусмотрительно прихваченными по пути утром, она почувствовала, что вновь начинает мысленно себя жалеть. Чтобы не давать шанса упадническим раздумьям, немного передохнув, она решительно взялась за переноску собранного на помойку, до которой, как оказалось, нужно было тащиться вдоль всех шести подъездов дома.

Спустя ещё три часа обессилевшая она сидела посреди большой комнаты в окружении пустых полок и шкафов с распахнутыми дверцами. Нетронутым оставался лишь массивный сервант с книгами. На полу валялись несколько старых трамвайных билетиков, две порванные упаковки «Беломора» и другой мелкий сор. На опустелых поверхностях геометрически правильными отпечатками выделялись следы предметов, годами неподвижно занимавших свои места. В квартире сразу сделалось голо и неуютно. Она помнила, как бывала здесь маленькой, кувыркаясь на диване или доводя до исступления соседей самозабвенным швырянием резинового мячика о стенку. Ещё ей очень нравилось играть с внушительным количеством военных орденов и медалей деда, которые должно быть по-прежнему хранились в сундуке…. В этот момент она вспомнила, что в коридоре неисследованным остался ещё и старый сундук, о который она сегодня уже дважды больно стукнулась бедром. Угловатый, тёмного дерева, с металлической скобой для замка, сундук этот раньше неизменно притягивал её внимание. Девочкой, она иногда подолгу стояла перед ним в полутёмной прихожей, зачарованно водя пальцем по выпуклым узорам на стенках. Не меньше метра в длину и почти столько же в высоту, сундук, по словам деда, был приобретён ещё его отцом на Сенном рынке. В нём хранилась парадная одежда, включая любые новые вещи, подаренные родителями Дины, которые дед неизменно бережно складывал, но, по каким-то своим соображениям, ни разу не надевал.

Устало поднявшись на ноги, она вышла в коридор. Профессиональная любовь к старине не могла позволить допустить даже мысли избавиться от сундука; потирая на ходу левое бедро, где уже проступал здоровенный синяк, Дина лишь предположила, что его стоит куда-нибудь передвинуть из прохода. Посмотрев по сторонам и не придя к чему бы то ни было определённому, она включила свет, откинула тяжёлую крышку и опустилась перед сундуком на колени. Внутри, как и ожидалось, лежали несколько новых костюмов, два свитера в магазинных упаковках, а также шкатулка с письмами и документами. Отложив шкатулку, Дина собралась, было идти в комнату разбирать её содержимое, когда под серым шерстяным одеялом на дне показался сверток. Распустив туго завернутую тряпицу, она обнаружила несколько вещей, о существовании которых никогда до этого даже не догадывалась. Прежде всего, у неё в руках оказались выцветший матерчатый мешочек, стянутый бечёвкой, пожелтевшая чёрно-белая фотография, с изображённой на ней незнакомой супружеской четой и плотный бумажный свиток. На обратной стороне фотографии стояла надпись на немецком, исполненная золотым тиснением. Без особых усилий Дина прочитала: «Барон фон Штук с супругой госпожой Маргаретой. Кольмар, 1890 год». Барону и его жене на вид можно было определить лет по сорок с небольшим. Оба были изысканно одеты, он сидел, заложив ногу на ногу на стуле, она стояла позади, опустив ладонь ему на правое плечо. Бледные лица супругов смотрелись в равной степени высокомерными и лишёнными каких бы то ни было эмоций. Аккуратно зачёсанные назад темные волосы и холёные горизонтальные усы барона неплохо гармонировали с высокой причёской госпожи Маргареты. Пожалуй, если бы не надпись, Дина легко могла принять их за брата и сестру. В мешочке лежали два железных креста с гитлеровской символикой. Не однажды слышав от деда рассказы о войне, Дина недоумевала, что могло заставить его хранить немецкие награды, однако, развернув свиток, она начисто забыла обо всём на свете.

После французского, немецкий являлся вторым языком, на котором она специализировалась, не говоря уже о том, что одна из её немногочисленных опубликованных работ была посвящена теме перевода церковных рукописей восемнадцатого века со старонемецкого. К тому же, проводя в архивах достаточное время, она научилась с большой степенью вероятности датировать старинные рукописи. Несмотря на это, к своему стыду, Дина не могла прочесть ни единого слова из документа, который сейчас пытливо рассматривала стоя посреди полутёмного коридора под скудными лучам единственной лампочки. Изумлённая сверх всякой меры, она медленно двинулась в комнату, даже не заметив, как вновь приложилась бедром об угол раскрытого сундука. Текст был сравнительно небольшой, около двадцати строк. Слова, несмотря на трудночитаемый готический стиль, очевидно являлись однокоренными германской группе языков. Орнамент по краям, поражавший своей витиеватостью и обилием красных и синих цветов, нигде до того ей не встречался. Сплетение кленовых листьев с острыми, как пики краями было показано на удивление реалистично (видны были даже несколько букашек и дырочки на отдельных фрагментах), а вверху располагался искусно выполненный профиль головы волка. Дина затруднялась даже определить, в каком веке составлен документ, хотя, судя по внешнему виду это было нечто достаточно старинное. Фактура материала, из которого был изготовлен свиток, свидетельствовала, что перед ней, скорее пергамент, нежели бумага, однако на этом предположения иссякали. Разложив находку на письменном столе и включив лампу, она поедала глазами изобилующие вензелями чёрные строки.

– Ну, дед! – бормотала она, не в силах оторвать взгляда от хитросплетений рамки, которым колоритно вторили крупные практически вертикальные буквы. – Я который год роюсь в архивах, выискивая хоть что-нибудь для диссертации, а ты такое припрятал, и ни слова! Ну и ну…

Особенно сильно обескураживала совершенная невозможность перевода: учитывая хорошее состояние и явную законченность текста, такого просто не могло быть. Осмотрев оборотную сторону документа, усеянную блеклыми бурыми пятнами, она заметила следы наполовину стёршейся надписи, также на старонемецком, но на этот раз вроде бы читаемой. Сбегав в другую комнату, где часом раньше в одном из ящиков она видела большую лупу, Дина с удвоенным усердием принялась за свиток. Стали различимы продольные царапины, свидетельствовавшие о том, что надпись стирали намеренно. Почерк вовсе не походил на тот, которым был выполнен основной текст, следовательно, писавшим являлся один из последующих владельцев документа. Вспомнив, что в сумке лежат университетские материалы, среди которых есть несколько специальных словарей, Дина устремилась обратно в коридор. Минутой позже, выписав на клочке подвернувшегося тетрадного листа различные варианты прочтения и перевода, она получила следующую фразу: «Иногда можно видеть. Смотри в блеске молний пристально». Откинувшись на стуле, Дина разочаровано покачала головой.

– Ладно. – резюмировала она вслух, ласково поглаживая рельефные строчки. – В понедельник покажу тебя Ниссенбауму и всё прояснится.

Вечером, прежде чем улечься спать, она ещё трижды доставала свиток из сумки и разглядывала его.

***

Обитатели посёлка, расположившегося в низине, в пятнадцати километрах от городской черты, поднимались с рассветом и принимались сновать по дворам, разгоняя туман, стелящийся от самого Девичьего озера. Кто-то кормил домашнюю птицу, некоторые собирались на работу в город, ну а другие, которым ничего подобного делать не требовалось, тем не менее, также вставали с первыми лучами солнца по каким-то своим домашним надобностям. Так повелось ещё со дня его основания общиной староверов из шести семей в 1901 году.… Сейчас уже почти ничто не напоминало о временах этих поселенцев: давно исчезли либо были перестроены до неузнаваемости их бревенчатые избы, старые псалтыри истлели в дальних углах чердаков, когда же в 1969 году умерла одинокая старуха Ядвига, не стало и их последнего прямого потомка. Пожалуй, единственным, что с определённой долей условности можно было бы предъявить в качестве символа той поры, оставалась чугунная водопроводная колонка. Разумеется, сама колонка стояла здесь лишь лет сорок с небольшим, но вот установили её на месте колодца, собственноручно вырытого Саввой, главой общины, в первый же год после переселения. Высокий и широкоплечий, с загорелым лицом, белыми от седины волосами до плеч и такой же бородой, Савва был непомерно суров: в свои пятьдесят он не признавал благ набиравшего ход технического прогресса, придерживаясь лишь веры, возникшей в незапамятные времена. Порой ему хватало взгляда чтобы управлять своей немногочисленной паствой, а уж когда раздавался его громовой бас, охотников перечить не находилось вовсе. Следует упомянуть, что нравственные устои общины не являлись безупречными. Прежде всего, воля Саввы нередко подкреплялась довольно жестоким физическим воздействием, выражаясь как в банальном рукоприкладстве, так и в более изощрённых формах, к примеру, публичной порке провинившегося ивовыми прутьями. Также в общине негласно процветало кровосмешение и многожёнство, что, в первую очередь и послужило причиной ссоры с городскими жителями, завершившейся переселением. Подобные издержки, прежде всего, были вызваны тем, что Савва, а до него его отец, и ещё раньше дед страдали своего рода наследственной шизофренией, которая, преломляясь сквозь призму истой религиозности каждого из них, вела к постепенному изменению, а временами и извращению старых правил. Каждый из них неизбежно становился доморощенным деспотом, власть которого была практически абсолютной, зависящей лишь от прихотей его воображения, временами довольно бурного и непоследовательного. Оказавшись в окружении горожан, очевидно не симпатизировавших существовавшим в общине порядкам, Савва, чтобы не утратить контроля, в конце концов, оказался вынужден увести своих людей прочь. Учитывая всё это, не удивительно, что однажды вечером, склонившись над им же вырытым колодцем он вдруг почувствовал, как несколько рук крепко подхватили его сзади под колени, после чего решительно спихнули вниз. Личности убийц так и осталось неназванными, а самого Савву на следующий же день похоронили на пустыре позади его дома без особых церемоний, если не сказать, поспешно, словно бы чего-то опасались. Столь необычное поведение поселян также имело свою причину, пусть и ни разу не высказанную ими вслух. Дело было в том, что в общине издавна сохранялись некоторые старинные обряды, а самого Савву, с его пронзительным, почти гипнотическим взглядом многие побаивались, считая колдуном. Очевидно, это являлось преувеличением: ни Савва, ни его ближайшие предки никогда намеренно не пытались заниматься колдовством. Другое дело, что, будучи человеком очевидно неординарным, он самим своим существом мог возрождать подлинное предназначение некоторых ритуалов, которые в древности использовались в магических целях, и со временем утратили свой смысл, повторяясь теперь лишь в силу традиции. Неизвестно, что именно успел посулить своим убийцам Савва за те мгновения, что его мозг угасал от недостатка кислорода в ледяной колодезной воде, однако вряд ли он сомневался, что убийство стало делом рук его же духовных братьев (а возможно и кровных родственников). Как бы то ни было, пока гроб с телом некоторое время стоял во дворе дома, кто-то заботливо окружил его дорожкой из соли, перемешанной с золой, и всё то время, пока готовились похороны, зыбкая линия оставалась нетронутой, сколько бы человек при этом к нему ни приближались.