Читать книгу Вечный сон - Константин Николаевич Карягин - Страница 1

I.

Ещё один день. Его можно назвать трудным. Любой день имеет право носить такой лозунг, особенно если ты уже пятый год работаешь в полиции Лос-Анджелеса в самом лучшем отделе на свете – отделе трафика. Здесь каждый день сложен по-своему: начиная от попытки найти в себе желание встать с утра, чтобы увидеть всё то, что ты видел пять лет, и заканчивая возможностью вечером уснуть на своей кровати, не промахнувшись мимо неё от угара выпитого виски. За пять лет я так и не смог привыкнуть к расплющенным под грузом металла лицам, оторванным конечностям и превращённым в фарш телам. «Цена прогресса», – сказал бы мой знакомый университетский профессор, если бы я сношался с подобным контингентом. «Полная срань», – повторяю я себе под нос каждый день, видя подобные картины. А ведь все эти ошмётки когда-то носили гордое имя человека. Действительно, звучит гордо до тех пор, пока тебя не хоронят в закрытом гробу, по причине того, что ты не смог справиться с сотней лошадиных сил под капотом. Проработаю ещё двадцать лет в отделе трафика – всё равно не привыкну. Наверное, поэтому и пью. Хотя, будь жива моя дорогая матушка, она бы просто сказала, что я – алкоголик. Алкоголику не нужны причины для выпивки. Всё-таки осторожность – это не вежливые советы, а единственный способ сохранить себе жизнь. Тупость, непроглядная человеческая тупость. Упокой, Господь, их души.

Хлестанул дождь. Чёртово непостоянство погоды! А у меня, как назло, виски подходит к концу, а стейк почти переварен. Что, детектив Боровски, ещё по одной? Чувствую себя оправданным, когда поводом для очередной порции выпивки, служат независящие от меня вещи, вроде дождя. Я не хочу замочить свой костюм и шляпу за пятнадцать долларов. Впрочем, виски тут такой, что сомнение не вызывает только лёд в стакане.

Ещё один день, детектив Боровски, а сколько таких впереди? Сколько бы ни было, всё их содержание и количество полностью заслужены. Когда мои дед с бабкой, семья достопочтимых шляхтичей, бежали из-под гнёта России в поисках свободы, они вовсе не предполагали, что их сын, а впоследствии и внук, будут копами. Чужая, глухая, голая страна… белая, как пустая страница. Вот он, живительный глоток свободы! Чёрт возьми, я не знаю ни одного польского слова, да и мой отец, когда получал пулю от ребят Малыша Гарри, вряд ли матерился или молился на польском. Америка умеет вырвать тебя с корнем и перемолоть, как комбайн. Был ты свежим и вкусным овощем со своим названием, свойствами и полезностью, но через мгновение болтаешься вместе со всеми в банке супа Кэмпбелл, которую закрывает плотная жестяная крышка, под названием: «Американская Мечта». Что у меня осталось от предков? Имя Христоф Боровски, да родная католическая церковь. В общем, ничего стоящего. Нация… скопление голодных, беззубых, чумазых и с идиотскими лицами людей, поднявших на штыки своих грязных ногтей якобы возвышенную идею. Все нации такие и нет ничего в них великого. У меня в квартире хотя бы есть водопровод и электричество.

Мне принесли мой виски. Дождь усилился. Мрачное зрелище. Весь бульвар Сансет, не смотря на своё название, превратился в одно блестящее марево, скрывая за собой пороки. Здесь, в Лос-Анджелесе, даже дождь какой-то лицемерный: он не в состоянии смыть грязь и пыль, лишь всё изрядно намочив, уходит восвояси. Тусклый свет фонарей недовольно отражается на сером асфальте. Часы неумолимо показывают полночь, а я почти мертвецки пьян. Завтра рано вставать, очередная сверхурочная работа. Но с другой стороны, выходные нужны только тем, у кого есть семья. Мне безделье опасно – слишком мрачные мысли приходят на ум.

Я расплатился по счёту, надел шляпу и был готов нырнуть в льющийся поток. До машины добрых тридцать футов, но ждать милость небес – не моё жизненное кредо. Я ничего не жду, и тем более, ничего не хочу. Ненавижу сырость. С другой стороны, этот город никогда не спрашивал, что я люблю, а что нет. Он, как надменная голливудская актрисулька, снизошедшая до простого смертного, может тебе позволить купить выпить, но больше ни-ни. А что делать? Всё будет так, как захочет она.

Я быстрым шагом рванул к своему бежевому Форду. Да, Христоф, сейчас будет сыро.

Когда я почти приблизился к своей машине, мне почему-то захотелось глянуть в переулок между закусочной и жилым домом. В переулках на бульваре Сансет редко бывает что-то интересное, но неведомая сила заставила меня крутануть голову. Сквозь нагло лезущий в глаза дождь я различил две женские фигуры. Они были неестественно увлечены друг другом, в самый раз, чтобы ими заинтересовался отдел Нравов. Одна без остановки целовала в шею подругу. Складывалось впечатление, что девушка присосалась к спутнице намертво. Я на секунду замер, уставившись на них, словно старый пердун глядит из-за кустов на целующиеся парочки. Какое тебе дело до них, Христоф? Оставь их патрульным, которым нечего написать в своём рапорте. Девочки на вид взрослые, сами разберутся. Или ты переживаешь, что они могут простудиться под таким дождём? Нет. Но моя интуиция говорила, что здесь нечисто. Слишком долго одна обхаживала шею другой. От такого может губы свести.

Я двинулся к ним. Никакой реакции – даже когда я подошёл на расстояние не больше ярда. Не смотря на дождь, я сумел отчётливо различить фигуры и одно лицо, чью шею так страстно обхаживали. Эти глаза… Они как будто были высечены из органического стекла. Пустые. Выключенный светильник. Кто-то забыл вдохнуть в них жизнь.

– Полиция Лос-Анджелеса! – громко крикнул я, перекрикивая стук капель, – дамочки, вы кажется выбрали неподходящее место для своих утех. Езжайте-ка в мотель…

Не успел я договорить фразу, как девушка, целовавшая подругу, оторвалась от своего занятия и взглянула на меня хищным взглядом. На мгновение мне показалось, что у неё слишком длинные зубы. Нечто мелкое и красное капнуло на асфальт, навсегда растворившись в воде.

– Что за чертовщина… – пробормотал я и машинально сунул руку во внутренний карман пиджака. Вот он, надёжный холод, что по моей команде становился таким горячим. Смертельно горячим. Кольт образца 1911 года, с восемью жужжащими смертями на борту. Твой выход, мой старый друг.

Я резко выхватил пистолет и направил точно в голову девахи со странными зубами. Её подруга покачивалась будто без сознания, но стояла на ногах. Происходящее её не волновало.

– Стоять, вы арестованы! – произнёс я фразу, такую заезженную и истрёпанную. Её частенько приходилось использовать, но в подобной ситуации – впервые. В этот раз едва узнаваемая дрожь страха пронеслась по телу.

– Ох, какой ты забавный! – рассмеялась незнакомка, – прости, но я не играю с такими, как ты. Мужчины мне претят. У вас кровь слишком спиртом отдаёт. Такое вредно для кожи.

Она двинулась на меня. Вспышка молнии, затем грянул гром. Небеса разверзлись. На мгновение осветив для меня лицо незнакомки. Красивая, но не в моём вкусе. Рыжие волосы.

– Ни с места! Предупреждаю, я буду стрелять. Повернитесь ко мне спиной и держите руки так, чтобы я видел, – командовал я, пытаясь оставаться королём положения. Всё-таки у меня в руках пушка. Но некое чутьё мне внутри подсказывало, что я могу оказаться шутом.

– А ты действительно забавный! – оскалилась рыжая, – но я не такая! Как я могу повернуться к незнакомому мужчине спиной? Мы же только встретились!

– Мэм, это последнее предупреждение!

Девушка бросилась на меня. Вспышка молнии, затем хлопнул гром. Ещё раз. Мой Кольт сорвался с цепи, как бешеная собака. Попал? Не знаю. Но через секунду я почувствовал, как ударился головой о мокрую твердь. Рыжая незнакомка наклонилась надо мной, встав на мои руки. Верный Кольт отлетел в сторону. Каблуки въелись в ладони, словно гвозди. Тупая боль. Пахло влажной свежестью и могилой. Я почувствовал себя Христом на распятии.

– Зачем тебе стрелять в то, что всего лишь мираж, маленький сон? Нужно было просто сделать вид, что ты ничего не заметил. Я знаю таких, как ты, детектив Боровски. Не стоит вот так направо и налево палить из своей пушки во сне, ведь кроме иллюзии можно задеть что-то живое. Ох, mein lieber, не знаю, как ты с этим будешь разбираться.

Девушка с хихиканьем поцеловала меня в губы, и всё тело проняло кладбищенским холодом. Я не мог пошевелиться.

– Было приятно с тобой познакомиться, Христоф. И да, в следующий раз, не лезь в чужие дела, будь ты хоть трижды полицейским, а то можно закончить, как твой достопочтимый отец. Аuf Wiedersehen!

Миг. Девушка исчезла. Растворилась в ночной мгле, что так подробно заполонила всю округу. Я с трудом поднялся на ноги. Голова и руки болели. Нет возможности прийти в себя. Да, костюм придётся отдавать в химчистку. Меньше повезло девушке, которая стала жертвой: сначала жертвой рыжей незнакомки, а затем жертвой двух пуль из моего Кольта. Стреляя в мираж, действительно есть шанс убить кого-то настоящего.

Я лихорадочно соображал, пытаясь справиться с мыслями о рыжей незнакомке – с этой разберёмся потом. Надо что-то делать. С трупом беззащитной девушки на руках у меня могут возникнуть проблемы. Да кто, чёрт побери, эта рыжая чертовка? Нет, всё потом. Сейчас – насущие дела. Поднял свой верный Кольт и быстрым шагом приблизился к трупу. Бегло его оглядел. Два пулевых отверстия: в левое плечо и точно в сердце. Хорошо стреляешь, Христоф, точно и эффективно. На шее две едва заметные отметины, будто след от шприца. Струйка крови. Стеклянные и пустые глаза. Нужно срочно придумать, почему я её застрелил. На моём счету не много невинной крови, но она есть, и никакой, даже самый мощный ливень её не смоет. Что в карманах? Билет в кино на завтрашний сеанс. «Верёвка»? Ну, юная леди, у вас и вкус! Читательский билет на имя Алегрии Ливорно. Какая-то мелочь. Прости, малышка, ты оказалась не в том месте, не в то время. А, может, вот он – лик судьбы?

– Эй, мистер, отойдите от девушки! – позади меня раздался резкий, но с нотками страха голос, – полиция уже едет, без резких движений!

Я медленно встал и развернулся. На меня направили ствол. Это был официант из закусочной, а я ему ещё на чай оставил!

– Приятель, спокойнее. Опусти ствол. Я сам из полиции! Если позволишь, я достану жетон из кармана.

– Руки! – визгнул официант. Мне это начинало надоедать. Дождь, сырость, труп, да ещё какой-то молокосос держит меня на мушке. Трудный денёк, Христоф? Кто же знал, что трудные деньки могут не заканчиваться.

– Приятель, не делай ничего такого, о чём можешь пожалеть. Я – детектив Боровски. В кармане у меня жетон, номер MT 27-46. Опусти ствол, или дай мне достать грёбанный жетон.

– Медленно, мистер.

Я почувствовал страх и тревогу мальчишки. Он – славный парень. Выглядит, как славный. Пушка ему не к лицу. Я аккуратно вынул жетон из кармана, а после толкнул ногой, чувствуя, как мой значок царапается об асфальт. Не могу сказать, чтобы я им сильно дорожил. Пока паренёк изучал мой жетон, из забегаловки прибежали ещё двое: бармен с дробовиком, и ещё один официант с битой.

– Оу, ребята, у вас тут уже целый карательный отряд собрался, – ухмыльнулся я, – на кого охотитесь?

– Ты задержал его, Вилл? – обратился бармен к парню, державший мой жетон.

– Похоже, что нет. Он – полицейский.

– Браво! Наконец-то, вы сообразили. Удивлён, что для этого вам понадобилось столько времени и аж три человека. Что же вы всех не позвали из кафе, может, дело быстрее бы пошло?

Ребята не опускали оружие, но я смело подошёл и забрал свой жетон.

– Что здесь случилось? Мы слышали выстрелы…

– Вы вызвали полицию? – перебил я.

– Да, они в пути.

– Отлично, – ничего отличного я не видел. Подкинуть что-то я девушке уже не успею. Нужно срочно придумывать, каким образом у неё в теле оказались две пули из моего пистолета. Мысли закручивались и отчаянно намекали мне на то, что отговориться не удастся. Сказать правду? Не знаю, что лучше: психушка или тюрьма. Что это была за клыкастая незнакомка?

– Вилл, там девушка лежит! Мистер полицейский, может, ей нужна скорая?

– Нет, боюсь, что скорая сильно опоздала.

– Но… господи. Кто это? За что?

– Сынок, – обратился я к Виллу, что держал меня на мушке, – а что у тебя за ствол?

– Старенький Ледисмит 22 калибра.

На что я понадеялся? Скинуть всю вину на этого паренька? Нет, Христоф Боровски, так просто не отделаешься.

Вскоре принеслась кавалерия. Начался предварительный опрос и осмотр. Люди в серо-синих плащах оцепили место жёлтой лентой. Такие молодчики успешно отгоняют назойливых репортёров и зевак. Можно сказать, это – их основной функционал. Но дождь и позднее время сегодня с этой задачей справлялись лучше. Бедные ребята, жизнь их не сладка. Когда-то и я был патрульным. Очень странные ощущения. У тебя, вроде бы есть перечень обязанностей, довольно мирный. Но почему-то ты всегда мог словить шальную пулю, непонятно за что. Прямо как эта бедная девчушка Ливорно. Зато на службе детектива шанс получить огнестрельное ранение увеличивается троекратно, но перед смертью ты хотя бы будешь знать, за что и по какому делу.

Подъехал двухместный зелёный «Паккард». Знакомые лица! О’Доннели и его напарник, не помню, как его имя. Ребята серьёзные, из отдела убийств. Быстро же они.

– Привет, Крис, – кивнул мне О’Доннели, – ну, что скажешь? Осматривал труп? Видел убийцу?

– Привет, Джим. Видел так же живо, как вижу тебя сейчас. Пойдём внутрь. Я уже устал от дождя.

О’Доннели на меня пристально посмотрел, а затем кивнул своему напарнику.

– Осмотришь тело пока? И опроси персонал.

– Эй, Вилл, – крикнул я официанту, – налей нам с детективом по стопке! Только безо льда. А то эта ночь невообразимо холодна. Холодна, как смерть.

Пока неторопливым шагом мы шли внутрь забегаловки, я осознал всю тщетность своего положения. Придётся говорить правду, ведь любая ложь останется до вскрытия, до того момента, как увидят две моих пули. Ты не любишь правду, Христоф, верно? Мы присели около входа. С меня текло ручьём. Складывалось впечатление, что я и сам стал частью дождя. Я залпом выпил стакан, ради того, чтобы почувствовать, как напиток обжигает горло. Заказал ещё. Детектив из отдела по расследованию убийств в вопросах выпивки не спешил.

– Ну так что, Крис? Кто девушку пристрелил?

– Я. Я её убил по ошибке.

О’Доннели нахмурился.

– Вышел из закусочной, Джим. Дождь льёт. Смотрю, в переулке две девушки занимаются непристойным. Сделал им внушение. Но те, как-то странно отреагировали. Начали хамить, проявлять агрессию. Я предупредил, достал ствол, хотел арестовать за оскорбление. Одна кинулась на меня и…

– И ты открыл огонь по безоружным, Крис?

– Да. Я два раза пальнул навскидку. Не хотел попадать. Не думал, что попаду.

– Но попал. Только в одну?

– В одну. Два раза стрелял, два отверстия. Я осматривал труп. В плечо и сердце.

– Почему ты не выстрелил в воздух? Ты должен был сделать предупредительный.

– Должен был, Джим. Но не сделал.

– У тебя Кольт?

Я молча кивнул и отпил из стакана виски. О’Доннели резко вырвал тару.

– Хватит! Чёрт, Боровски, ты по уши в дерьме. Давай ствол.

Я неохотно достал свой Кольт. Я чертовски не любил с ним расставаться, иногда даже клал его под подушку. Детектив из отдела убийств понюхал пистолет, убедившись, что из него недавно стреляли. Затем достал обойму и вытащил один патрон.

– Из восьми пять, Крис. Один выстрел был в воздух, но это не помогло, усёк? Молись, чтобы мы не нашли гильзы или не объявилась подруга. Завтра явишься на официальный допрос. Придумай что-нибудь более убедительное. Я сообщу твоему начальству, что ты числишься главным свидетелем. Старик будет просто в восторге. Завтра на службу не идёшь.

Я молча кивнул. Кинул купюру за виски. Побрёл к выходу, но всё-таки нашёл в себе силы сказать «спасибо».

– Мне твоя хренова благодарность к дьяволу не нужна! За мной должок, Боровски, я его возвращаю. Сделаю, что могу и на том покончим.

Я опять кивнул. В этом движении не было ни благодарности, ни признательности, лишь сухая констатация факта и согласие. Повезло, что О’Доннели помнил свои долги. Детская порнография не лучшее увлечение для детектива, расследующего убийства. Когда-то я прикрыл этого чёртового ирландца. Тогда он не был столь крут и резок; сидел, умолял, почти давил из себя слёзы. Я закрыл глаза. Ведь я не Господь Бог и не окружной судья, чтобы клеймить кого-то. Детей у меня нет и не предвидится, а поэтому – мне всё равно. Да, мне, правда, повезло, что О’Доннели помнит про свои долги. Но сколько ещё раз тебе повезёт, Христоф Боровски, сколько? У тебя появились хорошие шансы выбраться из дерьма, случившегося на ровном месте. А те пустые глаза бедной Алегрии Ливорно? Кому какое дело?

***

Мои роскошные однокомнатные апартаменты приняли меня с распростёртыми объятиями. Свет я решил не включать, погрузившись во мрак ночи Лос-Анджелеса. Чиркнула спичка, квартира наполнилась запахом табака и танцующим дымом. Может, ещё виски? К чёрту, завтра надо натянуть на себя хорошее лицо. Детектив-алкоголик и просто детектив, попавший в неприятную ситуацию – это два разных решения по одному уголовному делу. Кстати, Христоф, когда у тебя последний раз было свежее лицо? С другой стороны, какая разница, в каком виде меня сожрёт начальник или окружной прокурор. Дерьмо случается.

Кто была эта рыжая чертовка? Может, последствия выпивки и мне показалось? Чёрт, но до таких реалистичных видений невозможно допиться, как бы не хотелось. Если бы я был суеверным, я бы назвал её смертью. Вот только смертью чего? Моей карьеры? Подавитесь. Общественной жизни? Ну-ну. Моего существования? А чего, собственно, цепляться? У меня, кроме моего имени Христоф Боровски и веры, которые так невпопад достались в наследство, ничего нет. Америка – это страна протестантов. Мы, поляки, сильные. Привыкли жить под давлением и в духоте оков. То Российская Империя, то нацисты. Но я уже не поляк. Или ещё? Рыжая что-то знала про моего отца, вряд ли они были знакомыми. Мой папаша помер от бандитской пули добрые семь лет назад, едва ли эта чертовка в том возрасте интересовалась чем-то, кроме кукол.

Раздался телефонный звонок. Никак не привыкну к треску, как чёрт к псалмам. Я снял трубку.

– Привет, дорогой. Тебя не упекли за решётку? Впрочем, мне до этого дела нет. Звоню сказать тебе, что я тебя прощаю. В знак доброй воли, может, помогу в твоём ночном фиаско, mein lieber. А ты взамен забудешь о том, что видел на бульваре Сансет. Я знаю, Христоф, что ты не особо любопытный и в чужие дела не любишь лезть.

Женский голос хихикнул. Моё тело в ответ пробрала мистическая дрожь.

– Кто говорит?

– Ой, а мы ведь толком не познакомились сегодня! – мне показалось, что собеседница хлопнула себя по лбу, – неловко вышло. Голова прошла? Меня зовут Элизабет Бастори. Ты – Христоф Боровски, детектив из транспортной полиции. Живёшь в Санта-Монике, такой милый домик, прямо süßes Zuhause, недалеко от пляжа. Но мне кажется, там слишком сильно воняет рыбой. Не очень романтическая обстановка, да? Четвёртый этаж и апартаменты номер сорок. Приятное сочетание цифр. Сам выбирал или так получилось?

Я подошёл к окну и выглянул на улицу. Эта сучка могла быть где-то здесь и звонить из аппарата. Она следит за мной. Но откуда у неё столько информации и мой номер? Почему я не заметил хвост за собой? Дождь или просто слишком устал. Я недостаточно пьян.

– Послушайте, мисс…мисс Бастори. Вы играете в опасные игры.

– Ха, какой же ты душка! В общем, мы договорились, Христоф? И зови меня Лиззи. Это так чудесно!

Прежде чем я успел что-то сказать, она бросила трубку. Что за хрень происходит? Во что ты ввязался, Боровски?

Я всё-таки пошёл на кухню за виски. За окном дождь лил пуще прежнего, хотя казалось бы, куда сильнее? Совсем чуть-чуть содовой, а то горечь уже надоела. Мне почему-то вспомнилась история об одном моём деле. Всё начиналось достаточно невинно: по всем признакам случайный наезд, а всё закончилось кровавой сектой, пожирающей людскую плоть во славу какого-то тумбы-юмбы. Истинные психи. Кто эта чёртова девчонка? Очередная городская сумасшедшая? Да, тебе везёт, Христоф, на психопатов! Нет, нет сил больше думать. Последний глоток. Ещё один тяжёлый день уступал своё место новому тяжёлому дню. Спокойной ночи, детектив Боровски.

II.

Утро добрым не бывает. Проснулся от странного ощущения, как будто вчера пил. Этого не может быть, я алкоголь уже полгода в рот не беру. Хоть у меня жизнь такая, что здесь только пить. Но, то ли я слишком ленивый, то ли предпочитаю быть с ужасом действительности один на один и ясно ощущать боль. С другой стороны, чего пенять на жизнь, если она – дело моих рук?

В мышцах ломающая резь. Как будто тошнит. Беременный? Очень смешно, почти как та отечественная говно-комедия с таким же названием. Похмелье. Чёрт, да откуда? Разве может уже так сдавать организм в двадцать семь лет?

Я встал с кровати и пока в раскоряченном бреду брёл до душа, по дороге включил телевизор и компьютер. Включил бы и радио, но, к счастью, его у меня не было. Прошлый век. Сейчас радио слушают только особенно имбецильные водители, которым не хватает мозгов нарезать любимую музыку на флешку.

Душ не помог. Стало только хуже. Будто попал под дождь, и он смыл с меня остатки жизни. Снилась рыженькая секси-баба, стволы и убийства. Надо заканчивать с сериалами про гангстеров. Очередной способ борьбы с одиночеством, когда само одиночество – это борьба с самим собой. Хочется женщину. Любую. Срок перевалил за полгода, момент, когда мастурбация вытекает из любого воспоминания о женском поле.

Я посмотрел в зеркало. Ну и рожа! С таким лицом только в Государственной Думе вступать. Впрочем, всё тот же двадцатисемилетний паренёк, Бодрин Толик. С таким лицом можно и на митинг несогласия идти. Наверное, у меня такое состояние от творящегося вокруг, среди общества, едва подающего признаки жизни. С похмельем без алкоголя. Чёрт, а ведь так нечестно! Я за то, чтобы каждый поступок нёс за собой последствия, а глупость – возмездие. Но последствия без поступка? Так не честно! Старость кладёт на меня свои костлявые и морщинистые руки. Хоть какое-то женское внимание.

Надо что-то съесть. Холодильник, могу предсказать, что пуст; а нет, у этого скряги кое-что, да завалялось в закромах. Предвкушаю невкусный завтрак. Нет ничего ужаснее для современного человека, чем удовлетворение своих потребностей без удовольствия. Даже помочиться нужно так, чтобы хоть чуть-чуть кайфануть. С другой стороны, когда я последний раз испытывал нечто отдалённо напоминающее удовольствие?

По телеку вопило какое-то ток-шоу о наглухо поехавших родителях. Выбрасывают детей в мусорку, расчленяют и кидают в очко сельского туалета. Жесть какая-то. Неспроста всё это демонстрируют почти в прайм-тайм: видимо закостенелое и спящее общество можно расшевелить только подобной чернухой. Так я начинаю свой день. Господи, что хуже: чувство одиночества в пустой квартире или заполнение информационного пространства негативом? Оба хуже.

Я пересчитал свои оставшиеся деньги. Они улетучивались чуть быстрее, чем мне хотелось. Месяц прошёл, как я уволился, но месяц ещё протяну. Как же меня раздражала сфера обслуживания! Что в ней может быть не так? Работа, как работа. Какие-то действия за какие-то деньги. Отличный выбор для тех, кто так и не смог найти себя по жизни, а жрать всё-таки хочет. Если задуматься, то вообще вся существующая работа, за редким исключением, – это сфера обслуживания. Встаёт лишь один вопрос: сфера обслуживания чего? И мне давно уже непонятны все эти разговоры обиженных умом людей о том, кто лучше: гуманитарии или технари, айтишники или инженеры, лингвисты или филологи. Суть в том, что сотрудник на кассе в фаст-фуде по формальным признакам не сильно отличается от инженера на высокотехнологическом предприятии – все обслуживающий персонал. Суммы разные, но едва ли они кого-то делают лучше. Статус в обществе? Извольте. Кому к чёрту нужен статус в этом обществе, спящем вечным сном. Все творческие профессии туда же, одного сорта дерьма. В общем ключе выбиваются гении, но ни один университет подобной специальности не обучает. В вузе обучают, как быть обслуживающим персоналом. Лучше уж пойти в техникум или колледж, там хотя бы руками научат работать. Думаю, что высшее образование в современном обществе: раздутый мыльный пузырь, минимальны требования, чтобы была возможность похвастаться перед друзьями. А если повезёт и закончишь какой-нибудь именитый университет, то всё, считай, король жизни. На бумаге и в своих фантазиях, разумеется. Но сфера обслуживания в прямом её понимании – это настоящий мрак среди тьмы. Я не мог бороться с внутренним унижением, хотя уверен, что его испытывает почти любая должность из всего возможного профессионального разнообразия. Нет, тут не моя гордыня, это не делает меня лучше других… просто, как можно улыбаться в лицо ради достижения определённых целей, в противовес своей кипящей ненависти внутри. Современный человек – это существо противоречивое, в каких-то областях – это даже выглядит возвышенно, но не в такой ситуации. Лживые чувства. Лживые нормы поведения. Но всё-таки во мне ещё остаются барьеры, а иначе бы каждый второй клиент уходил бы с моей предыдущей работы с разбитым лицом. Каждый первый со следом ботинка на спине. Никто даже не подозревает к какой ярости приводят сто рублей, оставленные или не оставленные на чай. Эти сто рублей ультимативным барьером встают между людьми. Пока существуют чаевые, ненависть останется неисчерпаемым источником. Работа и так скотская, а она ещё и заставляет тебя чем-то там терзаться.

Лицемерный век. Ложь строится из грандиозных, многосоставных конструкций, вздымается к небу Вавилонской башней, чтобы однажды упасть и похоронить к чертям собачьим всё человечество. Правда же – она проста. Как дурачок. Ещё месяц я протяну. А потом что? Кормиться своими «возвышенными мыслями», питаться ощущением нонконформизма и святым духом? Или просто попросить денег у отца.

Кстати, об отце. Сегодня еду домой, в далёкие дали. Просил меня выбрать в интернете недорогой нагреватель для воды. Тяжёлое похмелье от ничего не собиралось уходить, поэтому мысли путались. Сегодня я еду к далёкому и недоступному отцу.

Пока садился за компьютер, бросил небрежный взгляд на книги подле кровати. Томас Манн, Эмиль Золя, Марсель Пруст. Книги, как книги. Начатые когда-то и растворённые в бесконечном повествовании моей жизни. Такие произведения не заканчиваются. Странная у них любовь там, мне даже порой было смешно. Вздохи, охи, тонны писем, взгляды украдкой и обещание чувств до гроба. Странная любовь, не наша, не человеческая. Нет, может, герои этих книг и могли предугадать, где они будут через год, два, десять, предвидеть, в каких землях лягут их бренные останки. Наверное, поэтому они и клялись в вечной любви, не боясь святотатства. В нашем обществе в вечной любви клянутся только когда хотят снимать квартиру на двоих, потому что так дешевле. Мне странно от этих героев. Странно и завидно. Боюсь. Потому что знаю примерно, где буду завтра или через пять лет. Как бы я не смотрел на будничное, как бы плотно не занавешивал створки своих глаз, но оно всё равно маячит и мелькает насмешкой. Здесь вступает золотое правило в силу: хочешь жить, лучше ничего не видеть, не слышать и не чувствовать, а если уж имел неосторожность, то сразу же забыть или не замечать. Любовь же для меня – непозволительная роскошь или глупый идеал. Подобное в мрачных мыслях недостижимо. Любовь к женщине для меня – это слишком дорого. Или дорога? Да и вообще, люди переоценивают книги и писателей. В мёртвых буквах текста на самом деле очень мало толкового, а истины там и того меньше. Моё чтение – это высечение из пустых знаков книг небольшого количества знания. Его действительно там немного. Ведь писатель – это неумелый вор. Он крадёт у жизни, смерти, вдохновения… получается то, что получается.

Чёртовы думы! Опять решили меня закопать. Ладно, неважно, делайте, что хотите! И ты, фантазия, даю тебе полный карт-бланш. Какой нагреватель для отца? Вот неплохой, на восемьдесят литров. «ТермоМир». Что за идиотское название! Впрочем, я заметил, что для моего русского уха удачных брендов почти не бывает. На английском же, даже Cumshot звучит убедительно. Язык торгашей, сентиментальных песен и недурственной литературы. А русский? Пьяниц, безумцев и пророков. Если есть Бог в виде бородатого мужика, то он точно больше похож на Льва Толстого, чем на Хемингуэя. Только что толку. Так «ТермоМир», «ТермоМир». Надеюсь, отца устроит. А вот и он, лёгок на помине. Надо сменить сигнал вызова, а то я аж подскочил!

Голос отца был отрешённый, как и всегда. Когда отец спрашивал про мои дела, в нём не было и нотки участия. Отсутствовал и оттенок сочувствия, когда ты с ним делился бедой или радостью. Он всегда говорил так, будто не причастен к тебе и твоей жизни. Отец довольно сухо поинтересовался о времени моего отбытия к нему.

– Поздно, – заключил он, – слишком поздно.

Я мог бы постараться пораньше, но лучше я с радостью придумаю себе дела и сошлюсь на них.

– Поздно, – напомнил он, – слишком поздно.

Лучше же, чем никогда! Отец, «моё поздно» того гляди, хохоча пенистым смехом, превратится в никогда. Я удерживал «моё поздно» одной силой воли, а сила воли у меня никакущая. До тебя, отец, путь не близкий. Я уже не уверен, что помню, где находится родной дом. Может, его уже давно нет?

– Поздно, – роптал он, – слишком поздно. Толик, давай пораньше.

Отец, такой неизвестный и далёкий, положил трубку. Он любит меня, я в этом почти уверен. Очередные броски неуловимых мыслей клубящейся пустоте…

В ответ мне сразу грянули струны, вернее не струны, а соседи дали понять, что они проснулись. Играла их любимая песня, звучащая сейчас из каждой щели; песня от группы с хроническим алкоголиком в виде фронтмена. Да-да, про ваш музыкальный маразм всё понятно, дорогие соседи. Глинка, Мариинка, Ван Гог, Сартр, Мухина, Верхарн – просто набор букв и звуков. Я достаю из широких штанин, свой боди-позитив, напомаживаюсь феминизмом и борьбой за права меньшинств. Что там ещё сейчас модно? Деградация современного человечества в том, что вместо придумывания культурных и контркультурных явлений, они создают новые бессмысленные названия для старого. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под одноглазой луной. Если эта шлюха ещё раз споёт припев отвратительной песни, я разгромлю здесь всё, я уничтожу этот сраный мир, во главе которого стоит общество, спящее вечным сном.

Какие бы дела себе на сегодня выдумать? Когда денег нет, всё усложняется и облегчается разом. Количество паттернов поведения сокращается, а соблазны отпадают сами по себе. Если не хочешь голодать, то уж придётся немного поступиться желаниями.

На меня уставилась икона преподобного Сергия Радонежского. Не знаю, с каким он чувством на меня смотрит, может, как на великого грешника, а, может, что-то видит во мне особенное. Но мне почему-то показалось, что преподобный навострил на меня взгляд, как на Анатолия Бодрина, не больше и не меньше. Забавно было бы писать иконы, как стереокартинки-переливалки. С одной стороны, посмотришь: преподобный радостно одобряет все твои поступки, а с другой: хмурится, суля вечное адское пламя. Не важно. У меня простая икона Сергия Радонежского. Её мне подарил отец, чуть ли не единственный вещественный подарок от него. Каков подарок! Вообще, иконы меня всегда пугали. По крайней мере, православные. Западные, из тех, что видел, скорее вселяли покой, а наши – страх. Когда я был помладше, и мы с отцом приезжали в Москву на выходные, вместо ужастиков в кино, я просил его сводить в Третьяковскую галерею на первый этаж, где иконы тринадцатого века и позднее. Троица Рублёва чудесна; чего не скажешь об остальных ликах от неизвестных иконописцев. Подарок отца, Сергий Радонежский был ничего. Его не назвать вселяющим страх, но и покоя икона дарила примерно столько же. Здесь было непостижимое и трансцедентальное, неосознаваемое вперемешку с человеческим. Классная борода, преподобный.

Задумался о природе страха в православии. Тот вид конфессии, что есть сейчас – действительно отражение русского духа. Или он уже так обмельчал, что справедливее было бы его назвать русским душком? Не важно, как не назови, а смысл не поменяется ни на йоту, только найдётся больше обиженных. Допустим, тот же страх и строгость в обрядах. Определённый тоталитаризм, внушаемый с церковной кафедры. Нет, ты, конечно, можешь думать по-другому, но вряд ли попадёшь в гости к Богу после смерти. Даже скорее это – авторитаризм, маскирующийся под демократию. Лишь одна видимость каких-то либеральных преобразований, осторожные мысли от священнослужителей, противоречащие официальной догме. Впрочем, ничего радикального. Показушная роскошь с золотом, демонстрирующая, какое место занимает посредник бога между самим демиургом и простой чернью. Конечно, золото для кого-то – красиво. Любая ли категория красоты может попасть под духовную длань? Красота может идти только от Бога. Что там было у Оскара Уайльда? Слишком грешен, да ещё и гомосексуалист, а за его образ Иоанна Крестителя в былые времена вообще четвертовали. Страх. А ведь когда-то православная церковь была в лоне Греции-матушки, и там даже иконы симпатично выглядели. Православие! И здесь дух Руси передан! Неважно, каким мы идём путём, неважно, что заимствуем, что славим, главное, что это правильно и переделано на наш лад. Словно адаптация американского ситкома под наши реалии. Правильно с какой стороны? Национальная идея – особый разговор, идея, которой нет. Зато она правильно славится. Ну раз правильно, значит, право имеет. Я всё равно люблю русскую церковную конфессию, пусть во мне горит католическая польская кровь от дедушки. Я всё равно люблю православие. Потому что я – русский. Люблю за схимонахию и идеи умерщвления плоти, люблю за мудрецов, что без книг познают мир лучше учёных, люблю уединённые приходы, разбросанные по глубинкам. Что греха таить, люблю за идиотские высказывания церковных функционеров, за мракобесие и средневековье в головах верующей толпы, с трудом отличающей Иуду от Иисуса. Люблю за то, что никто не читает библии, а прочтя, не понимает и четверти. Какая библия? Там вообще рассказывают о далёких землях, где девяносто процентов православных никогда не побывают, ибо авиакомпании повысили топливный сбор, а курс рубля рухнул в энный круг ада. Как же всё противоречиво! Россия – страна противоречий, рождает таких же людей. Люблю.

Хочется секса. Дрочить не буду, знаю, что почувствую себя хуже. Просто полежу. К отцу поездка ещё успеется. Кстати, о восхитительных штанах – надо бы погладиться.

III.

Итак, начало. Это совсем нестрашно. Всегда сложно разузнать, что же там было до отправной точки. Белый свет, непроглядная тьма, сингулярность или ничего не было? Это всё неважно. Слишком много сил тратится на пустяки. Нужно просто сосредоточиться. Может, я так говорю, потому что знаю, что было в начале? Круг, петля. Смириться с этим фактом и тогда не будет ни начала, ни конца, тем более, всех ненужных вопросов.

Я прожил на земле достаточно много жизней. Были среди них и удачные попытки, полные осознания мирского предназначения, были, конечно же, и провальные. Даже было одно воплощение с самоубийством, а такое вселенной карается строго. Сотни земных жизней позади, я приобрёл целый ворох опыта, и готовлюсь к новому отправлению на Землю. Моё сознание обдумывает прошлые явления и оптимизирует необходимые достижения для воплощения. Есть о чём подумать! В этот раз мне в своём перерождении предстоит привести человечество к спасению. Задача осложняется тем, что после того, как моё сознание соединится с новым телом, вышедшее из утробы моей матери, оно постепенно будет терять память о былых жизнях. К тому моменту, когда я начну говорить, знания о былых воплощениях окончательно растают. Остаётся лишь опыт души, подсознание и связь между ними в виде интуиции. Иначе всё в человеческой жизни было бы слишком просто. Так происходит со всеми людьми. Своего рода защитный механизм вселенной от ненужной информации. Сейчас я прекрасно понимаю свои цели и задачи на грядущее воплощение, чувствую мотивацию, знаю, для чего всё так делается и как устроено. Будучи человеком, мне придётся искать эту информацию вновь, понять своё предназначение и реализовать его в конкретной жизни. После смерти я вновь вспомню весь свой опыт и смогу проанализировать закончившееся воплощение – получить награду или подвергнуться наказанию. Моя цель на грядущую жизнь – помочь человечеству. Я – пророк, учитель. Главное, самому не сбиться с пути.

Итак, новое начало. Это совсем нестрашно. Уже пора. Моя будущая мать отправлена в роддом. Я чувствую схватки, а значит, единение сознания с телом уже началось. Мне предстоит родиться где-то в глубинке России, вырасти и начать духовное возрождение человечества. Ответственная задача. Если бы у меня ныне уже функционировала нервная система, я бы точно волновался. Неверное, это ещё одна причина по которой мы теряем память воплощаясь в новом теле, чтобы сколь сложна не была поставлена вселенной перед нами задача, она не давила своим грузом на нас с первых годов жизни. Всё постепенно. Ко всему стоит приступать размеренно. Ну и ещё, конечно же, пресловутая свобода воли и выбора. Ох, сколько она сумела загубить планов вселенной! Или провалы тоже входят в её планы?

К сожалению, я ничего толком не знаю о своих родителях и кровных родственниках. Плохо знаком с местом, где предстояло расти. Какая-то глубинка, провинция. Зато у меня уже было несколько воплощений на этих обширных землях, в том числе и в лице русского человека. Россия оставила у меня приятные впечатления. Щирый край, открывающий своё истинное лицо с первого знакомства, никакого лукавства и обмана. Конечно, для тела здесь не слишком комфортно, но в огромной перспективе вечности – это не то, чтобы важно, это вообще никак. Россия – земля пьяниц, пророков и юродивых, и как ни странно, каждый великий из этих мест умудрялся совмещать все три ипостаси в себе. Когда я говорю «пьяница», я имею ввиду не только зависимость от алкоголя, а скорее зависимость от того дела, которое человек решил сделать своим на всю жизнь. Он может ненавидеть, презирать, страдать от похмелья, продолжать исполнять вопреки, но всегда случаются отрезки, когда от цели всей своей жизни наступает сущая эйфория, когда человек захлёбывается от осознания правильности того, что он творит. И неважно, какое дело: писательство, рубка дерева, приготовление еды или распределение доходов предприятия, важно внутреннее опьянение от него. Такое я видел только в этих заснеженных краях. Да и я сам испытывал подобное в нескольких своих воплощениях. Помню одну из своих жизней здесь. Я был советским инженером, польского происхождения. Помню все противоречия души и тела, отечества и общего блага, личной выгоды и альтруизма… ах, сколько опыта и знаний я вынес из той жизни! Было сложно, но было хорошо. Пожалуй, именно данной фразой можно охарактеризовать жизнь в России. А ещё я осознал, как именно эта земля умеет растворять в себе любые этносы, народы и языки, аккуратно сохраняя их обособленность. Я могу быть русским поляком, русским евреем, русским немцем… удивительно! Но в этот раз, в моё грядущее воплощение мне предстояло стать просто русским.

Удивляет и антураж этих мест. Он способен меняться из противоположности за считанные мгновения. Серое резко становится зелёным и красивым, мрак превращается в свет. Адское пепелище в райские врата. Россия – монастырь духа, где всё вокруг заставляет задумываться о вечном, истинном, где всё заставляет немножечко грустить. Русская земля рождает. Каких только чудес она не рождает! Особенно, когда её возделывают на европейский лад и по-азиатски скрупулёзно удобряют восточным.

Уже чувствую своё новое тело. Кем я буду – девочкой или мальчиком? Это неважно. Началось.

Очутился в теле. Пока плохо его ощущаю. Влажно и темно – мать сыра земля. Чувства работают плохо, но схватки доносятся до меня. Страха нет. Какой может быть страх, у почуявшего новую жизнь и новую попытку?

Схватки.

Какая забавная пуповина. Всегда так интересно было её щупать непослушными руками. Чувствую едва-едва. Давай же, сознание, входи в своё царство, подчиняй новое тело!

Схватки. Сжимается.

Кто я? Мальчик или девочка? Какое мне имя дадут? Неважно, пока неважно. Но, как по мне, было бы интересно прожить жизнь женщины-пророка. В этом что-то есть. С другой стороны, настоящий духовный учитель – существо бесполое. Главное, чтобы гормоны не создавали лишних проблем.

Схватки.

А готово ли современное общество к женщине-пророку? Не к пророчице, сообщающей информацию, не к колдунье, не к ведьме, а именно к духовному наставнику? Ведь всегда было: женщина – это Оракул, а мужчина – священник, трактующий её откровения. Пророк же совмещает всё воедино в своей личности. Он связывается со вселенной и сам толкует полученную информацию, учит людей и показывает верные пути. Готово ли современное общество к женщине-пророку? Есть лишь один способ проверить – стать ей.

Схватки. Шейка матки почти раскрылась. Скоро я увижу свет. Вот и потуги начались, а вместе с тем началось моё движение к жизни.

Я заметил, что в утробе время течёт совершенно по-другому, нежели в реальной жизни. Я рождался на свет более сотни раз, а сам рожал и наблюдал за родами и того больше. То, что в человеческом восприятии длится больше десяти часов, здесь в утробе происходит за минут десять. Я все свои воплощения задавался вопросом насчёт времени и его ощущения, но так и не смог найти вразумительных ответов, кроме крошек истины. Время – понятие чисто земное, людское. Когда сознание находится вне тела, для него времени не существует. Сложно объяснить обстановку человеческим языком. Но и внутри тела время ощущается совершенно по-разному: то оно бежит стремглав, то тянется склизкой улиткой. В чём причина? В восприятии личностью времени или в том, что по требованию вселенной оно способно менять свою консистенцию? А может, время – это людская иллюзия? Да, конечно, существуют приборы, измеряющие время, но все они созданы человеческими руками. Часы не фиксируют время, они отсчитывают движение планеты; ни один прибор не способен уследить за истинным временем, ведь оборот вокруг своей оси – сутки, оборот вокруг солнца – год, всего лишь мерило взятое людьми для удобства и подгонки. Истинное же время остаётся неуловимым для любой техники и покоится на глубине восприятия личности.

Схватки. Я слышу голоса снаружи. Русский язык. Я чую страх матери. Запах боли. Потерпи, родная, ещё немного осталось. Теперь у нас до конца дней установится ментальная связь, пришедшая на смену обрезанной пуповине. Бывало в некоторых воплощениях, что эта связь ломалась. Но тут уж очень сильно надо постараться и провиниться пред вселенной, чтобы мать и дитя разлучились.

Раздался плач. Мой! Крик радости, крик непроизвольный и неконтролируемый. Слышал мнение одних недалёких людей о том, что крик новорождённого – это предсмертный ужас, мол, сознание мгновенно перемещается от умершего к вновь появившемуся на свет. Ох, если бы было всё так просто! Путь человека в сотни раз сложнее человеческого понимания.

Окружающее, как в тумане. Я ничего не вижу, с трудом улавливаю какие-то звуки. Больница? Белые седовласые ангелы? Неважно. Главное, я знаю, что родился. Сложно передать тот миг, когда ты ощущаешь в себе проявившуюся жизнь. Органы чувств ещё успеют адаптироваться, а пока их мне заменит древнее сознание. Начинаю ощущать, как память по крупицам покидает меня. Процесс не быстрый, но к году от моего рождения, он завершится.

Меня положили к маме на грудь. Немного неприятна вся эта слизь на мне; скоро обмоют. Пришла пора знакомиться. Я не вижу маму, но уже ощущаю её всепоглощающую любовь ко мне. Я – это она. Она назвала меня Павликом. Значит, всё-таки мальчик. Не знаю, красивая или нет моя мама, стара или юна, но точно с ней я чувствую себя покойно. У меня есть отец. Где-то вне палаты рвётся с цветами. Нет, пока не до тебя, оставь нас наедине, позволь настроиться друг на друга.

3 Месяца

Моё развитие идёт хорошо. Обходимся без болезней и прочих трудностей. Об этом говорило моё сознание, стиравшее память о прошлых жизнях.

Мои родители не были богатыми или влиятельными людьми. Обычные граждане Российской Федерации. Средние среди средних. Как раз из таких и в таких семьях создаются пьяницы, юродивые и пророки. Мой отец любил выпить. Не знаю насчёт мамы, но себе такую роскошь при мне не позволяла; она кормила меня грудью. Я обожал трапезу, прислоняться губами к её розовому соску и ощущать, как в меня поступает жизненная сила, пробирая моё крохотное тело до самых кончиков. Мы оставались наедине и чувствовали другу друга особенно сильно. Хорошо, что о таком воспоминания сотрутся к году, а то вполне возможно заработать секс-фетиш. Такое пророку не к лицу.

Что можно сказать про маму? Она нежна ко мне, заботлива и участлива. Моё имя, как мне и показалось, было Павлик. Выбрала она его сама, отстранив всех родственников и даже отца от этого дела. Неизвестно точно, кем мне придётся стать: апостолом Павлом или Павлом Первым Романовым. Впрочем, цель есть, и всё в моих руках. Мама – славная женщина, я, наконец-то, сумел её разглядеть и, как следует, изучить. Сложно назвать её красивой, но глаза выдают какую-то внутреннюю прелесть. Я уверен, что отец полюбил маму за глаза. А какие у неё мягкие руки и согревающий голос! Но что-то ещё? Разве больше нечего отметить, перечислить иные достоинства? Нет.

Что можно сказать про отца? Он всегда далеко. Где-то на работе, постоянно работает. Если же отец не работает, то отдыхает от работы. Конечно, весь трудоголизм напрямую связан со мной, ведь содержать ребёнка в современном обществе – дорого. У меня даже нет детской кроватки. А одежда и болезненный вид мамы вызывают определённые опасения. Но отец работает, я его почти не вижу. Меня это задевает, нет, не до обиды – младенцы не могут обижаться, но неприятно. Чего темнить, но отец обо мне всегда говорит в третьем лице, как будто я какая-то вещь или меня рядом нет. Никогда не называет меня по имени; только: ребёнок, да ребёнок. Всё-таки мне кажется, что он любит меня. По-другому быть не может. И я его люблю. Просто работа занимает все силы, и поэтому на выражение чувств их совсем не остаётся. К тому же у меня не самый интересный возраст для отца. Вот подрасту, тогда будем больше проводить времени вместе. Есть ли в моём отце что-то ещё? Нет.

Поначалу, когда я закончил наблюдать за своими родителями, меня охватил некий страх. Они слишком простые для той роли, что предназначена их ребёнку. Причём простые в плохом смысле. Впрочем, я понимаю, что они не успели раскрыть себя полностью за три месяца. К тому же от родителей передаётся не внутренняя сила, ум и тяга к высшему, а лишь заболевания, гены и отчасти черты характера. Я уверен, что в нужные моменты во мне проявятся материнская отзывчивость и отцовская отстранённость. Я должен стать не просто противоречивым для достижения цели своего воплощения, но самим противоречием. Такими были Будда, Конфуций, Христос и Мухаммед. Странно, но сейчас существует две мощных цивилизации, у которых не было своего пророка–наставника, хотя бы уровня Лао-Цзы или Малахия. Это Россия – русско-славянская цивилизация и Америка – западно-американская цивилизация. Одна слишком долго смотрела на запад и восток одновременно, не зная куда двинуть воз, словно в басне «Лебедь, щука и рак». Другая – слишком молодая и прибывает в пубертатном мироощущении через греховность. Вместе со мной в Америке тоже должен родиться пророк. Я уверен, что она будет женщиной. Надеюсь, что мои родители смогут дать мне достойное образование. Надеюсь, что моё подсознание заставит стремиться к новым и новым знаниям, не смотря ни на что.

Моя мама очень любит музыку. Она любит неприхотливо и просто. Когда я не сплю, включает одну и ту же песню про туфли с красной подошвой. Ван Гог, Мариинка, Михаил Иванович Глинка. Мама отдаст меня в искусство, я уверен. Истинный пророк должен уметь творить.

Отец мой очень любит спорт. Когда он отдыхает, и когда я не сплю, из телевизора постоянно доносятся звуки свистка, крики болельщиков и голоса комментаторов. Спортивное состязание – традиция, эволюционировавшая из кровавых гладиаторских боёв в безобидное соревнование. Я забыл, каково жить в Древнем Риме – память продолжает подчищать воспоминания прошлых воплощений. Но спорт примечателен тем, как мужская конкуренция консервируется в рамках определённой игры. Спорт побеждает смерть, но не смерть от времени. Отец отдаст меня в какую-нибудь секцию, я уверен. Истинный пророк должен быть крепок телом.

Всё это неважно, главное, чтобы в семье всё было гармонично. Мама не пилила отца, а отец не бил маму. Пусть меньше пьёт и больше проводит времени со мной. А, может, напомнить ему о том, что меня зовут Павлик, то ли в честь Апостола Павла, то ли в честь Павла Первого Романова.

Истинный пророк должен быть самой гармонией, ведь только в ней противоречие имеет право существовать в одном целом.

6 Месяцев.

У нас гости. Слишком сильно шумят. На меня никто не обращает внимание, даже мама. Она перестала кормить грудью, отняв возможность чувствовать, как жизнь сочится и разливается по мне. Взамен – искусственное детское питание, которое отец достаёт где-то по блату. «Блат» – очень русское слово. Странное восприятие этого корма, будто вековечную тьму пытаются осветить не божьим светом, а электрическим фонариком. Теперь формально меня кормит отец и это тоже странно. Связь с матерью слишком рано начала слабеть. Зато я уже научился издавать какие-то звуки, отдалённо напоминающие человеческую речь. Значит, скоро моё сознание обнулится. Я уже сейчас не помню большую часть своих воплощений.

Мама отдаляется. Даже свою любимую песню стала включать реже. Что такое? Я чувствую, что она несчастна.

Зато с отцом у нас как будто налаживаются отношения. Он несколько раз назвал меня по имени. Несколько раз поиграл с погремушками. Пусть я до сих пор сплю либо в коляске, либо с мамой, ведь своей кроватки у меня нет, но отношения точно налаживаются. Да, отец всё ещё далёк и отстранён, но уже видимый. А на той неделе вообще произошло нечто чудесное. Ко мне пришёл отец, от него немного пахло алкоголем, но ничего страшного – терпимо. Отец потрещал моими погремушками, а затем достал какую-то картинку из кармана.

– Вот, смотри, Павлик, – говорил он мне, – это иконка Сергия Радонежского, моего покровителя. А если преподобный защищает меня, то, значит, защитит и тебя. Ты и я – мы одно целое. Вырастишь, станешь, как я: большим и крепким.

Я хотел спросить: «а мама?», но вместо вырвалось:

– Гу!

– Вот-вот. Всё ты понимаешь! Будет у тебя всё, о чём захочешь! Я уж позабочусь. Скоро купим тебе собственную кроватку. Эх, какие умные глаза у тебя, Павлик!

С этими словами отец положил мне под головку икону. Это было чудесно и трогательно!

А сегодня у нас гости. Слишком сильно шумят. А мне в моём нынешнем состоянии скучно и совершенно нечем заняться. Я бы уснул, но мешают. Сознание ещё не ушло, а физические возможности ограничены. Всех и дел, что кричать, гукать, ходить под себя, да лежать. Иногда слушал. Вот и сейчас до меня долетали обрывки разговоров с кухни. Разговоры пахли спиртным.

– Я в детстве тоже косячил, – говорил чей-то незнакомый голос, – и всё больше неумышленно, а от страха. Знаете, впадал в какое-то оцепенение, ничего не мог с собой поделать. Однажды, помню, когда мне было лет пятнадцать, меня ночью сильно приспичило пожрать. Вот захотелось и всё. Встал и пошёл на кухню. В холодильнике, в старом «ЗИЛе», помните? Так вот в нём меня ждала холодная курочка. Только принялся я за еду, слышу, мать встала. Наверное, от моего топота проснулась. Мне почему-то взбрело в голову от страха и неожиданности, что курицу есть нельзя. Я метнулся в прихожую, но забыл убрать ножку. Поэтому, чтобы избежать лишних разговоров, сунул её в коробку, первую попавшуюся под руку. Оказалась шкатулка с материнскими украшениями. А мать у меня всегда была приставучая и подозрительная, видимо отсюда у меня и постоянный страх сделать всё не так. Еле как отговорился от неё, а про курицу благополучно забыл. Но пришлось через пару дней вспомнить, когда матушка собиралась к кому-то на юбилей. Какой же стоял крик!

– Ха! – дружно одобрили историю несколько голосов, среди которых я ясно слышал материнскую отзывчивость и отцовскую отстранённость.

– Лёшка уже отключился!

– Ещё бы, спортсмен наш. Бухать – это такое дело, это тебе не спортом заниматься, здесь здоровье нужно.

– А ты, Серёга, говорят, в Сергиев Посад гонял? – спросил кто-то. Вопрос был адресован моему отцу.

– Да, красиво там.

– А в храм ходил?

– А по-твоему я в такую даль зачем ездил?

– И как? Мощи видал?

– Всё видал, – отстранённо ответил отец, будто он не здесь, а в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре.

– Лучше бы в Москву скатался, чем по странным местам, – вмешался третий голос, – я вот не понимаю, почему у нас в России делают святыми всяких сомнительных личностей.

– Тебе, чёрному, конечно, не понять.

– Это ты про Сергия Радонежского? – с вызовом спросил отец.

– Нет. Но он тоже странный. На смерть своих монахов отправил, когда Куликовская битва была. Что тут святого?

– Ты – идиот, просто дебил.

– Ещё одно слово, чурка, и я тебе разбиваю лицо, – властно произнёс отец. Его собеседник притих.

Так ему! Всё-таки мой отец в состоянии постоять и за себя, и за всю нашу семью. Если бы я физически мог, то с радостью выбежал на кухню и обнял отца. Но с другой стороны…

– Вечно у вас во всём чурки виноваты! Не то сказали, не то сделали. А как дело до помощи доходит, так дай пожалуйста. Русские вечно кого-то в чём-то обвиняют, зато, когда нужно… А какая благодарность? Погром или клеймо!

Поднялся крик, какие-то звуки летящей обречённо на пол посуды, угрозы.

Через пол минуты ко мне в комнату прибежала мама, закрыв за собой дверь. Что происходило дальше – я не знал, лишь тёплые объятия мамы, объятия всепоглощающие и заставляющие ни о чём не думать. Я так и уснул в нежном плену, мне даже что-то впервые приснилось, нечто прекрасное, но невыразимое.

***

Почему-то после того вечера отец изменился. Или он был всегда таким, а я этого не замечал. Я чувствовал в нём силу, но силу не благородную, а животную, норовившую вырваться наружу, если слишком долго находиться на цепи. Если такая сила встретит кого-то могущественнее её самой, то она трусливо подожмёт хвост, она убежит, надеясь отомстить или хотя бы отвести душу на ком-то, кто более слаб.

От отца всё чаще стало пахнуть алкоголем, всё чаще шум с кухни не давал мне уснуть. У мамы появились синяки под глазами: и от усталости, и от животной силы. Но удивительно, что отец всё чаще проводил время со мной. Он рассказывал о том, что скоро купит мне отдельную кроватку, о том, что у меня большое будущее, о том, что он положит все силы, чтобы сделать меня значимым человеком. Предрекал судьбу менеджера в госкорпорации или должность сильного юриста, может, прокурора. Я слушал его и верил, мне было приятно. Настораживало лишь одно: отец говорил, что положит все силы, но никогда не упоминал маму и её будущий вклад в моё становление.

Ладно, можно начать с новой кровати.

9 Месяцев

Отдельную кроватку от отца я так и не получил. Чаще всего засыпаю вместе с мамой на диване. Сегодня опять праздновали. Было целых два повода: наконец-то, дали отопление и повод поменьше – день рождения отца. Сегодня особенно шумно, а я, как всегда лежу, в одиночестве в коляске и ловлю отзвуки их веселья. Даже мама ко мне не приходила. Но я не роптал – покормить меня не забыли, да и на улицу днём свозили. Чего ещё желать? Я вообще старался быть спокойным ребёнком, дабы не давать лишнего повода для испытаний нашей семейной любви. Тем более, мне скоро исполняется год, и моё сознание окончательно перекочует в подсознание, для того, чтобы начать формировать новое. Я помнил о своей великой цели, и, как никогда, был убеждён в её достижении. А вообще, каково это быть пророком, духовным наставником народа, а потом и для всех жителей земли? Я уже почти забыл все свои прошлые воплощения, но был твёрдо уверен, что ничего подобного ранее мне не приходилось испытывать. Был я разок сумасшедшим, но там дело другое: ты отчётливо видишь все сигналы и знаки вселенной, но не можешь донести их окружающим, стоит барьер восприятия тебя и тобой. Очень незавидная участь, когда тебе есть, что сказать, а ты не знаешь, как. Мысль бурлит в тебе никчёмностью, закисает, разрывает, но выбраться на волю не может. Гниение в собственной голове. А в сознание приходят всё новые и новые мысли, которые забивают мозг до того предела, что места им больше не остаётся. Разрыв и смерть. Но участь духовного наставника другая, не сказать, чтобы завидная, но благородная. Будет сложно, но я справлюсь, уверен, что справлюсь.

В комнате было душно. Казалось, что котельная выстрельнула всей мощью своих тепловых пушек, накаляя батареи до предела. На самом деле я рад, что моё сознание освободит место в голове. Вот так лежать почти целый день в коляске, изредка ползать и играть – сомнительное удовольствие, особенно для того, в ком многослойным, но однородным бутербродом уместились сотни прожитых человеческих судеб. Скоро моё общее сознание уйдёт, а когда после этой жизни умрёт тело – мы встретимся опять, с уже новым опытом и знаниями.

В комнату вошла мама. Я её не видел, но всегда узнавал по запаху полевых цветов и детской присыпки. Иногда от неё пахло приготовленной едой. Мамин аромат я ни с чем не спутаю. Но сейчас сильно пахло алкоголем. Мама робким движением взяла меня на руки и принялась качать.

– Не спишь? – шептала она, – ну-ну, мама рядом. Я всегда буду рядом. Сегодня мы все ляжем вместе. Я, ты и папа на одной кроватке. У нас ночуют дядя Коля и тётя Галя. Уступим им наш диванчик? Конечно, уступим! Ты у нас добренький малыш, Павлик.

Мама положила меня обратно в коляску, а сама начала готовить диван и кровать к ночи. Я улыбнулся и шевельнул ножкой. Наверное, я умилительный младенец. Все младенцы милые. Как мне кажется, что в этом заключён определённый защитный механизм от существующей внешней агрессии. Не у всякого поднимется рука на такую милоту. Как такой прелести можно причинить сознательный вред?

Мама завершила приготовления ко сну, а затем, взяла меня вместе с собой на кровать.

– А место поближе к батарее оставим папе. Ох, Павлик, устала я, сил нет.

Было жарко, но уже не душно. С мамой всегда комфортно. Она легонько обняла меня и поцеловала. Мама была прекрасна. Даром, что запах алкоголя мне нравился гораздо меньше того, чем обычно пахла она. Мама скоро засопела во сне, а следом в блаженных мыслях уснул и я.

Мне снились пушистые облачка молочного цвета. На них какой-то забавный человечек из них рисовал различные фигурки и пускал по небу. Какие же они пористые, лёгкие и воздушные! А что за узоры выходил из-под руки человечка! Животные, постройки, предметы, даже люди и лица. Всё было узнаваемо, со своим характером, но сохраняя общую облачную структуру. Рисовал этот человечек ради того, чтобы почаще жители земли поднимали свои глаза к небу и видели наверху прекрасные изображения. Ещё один взмах кистью, и вот почти готов новый шедевр…

Резкая боль. Жгучая и разрывающая всё нутро. Кожа закипела адским пламенем. Я завопил нечеловеческим криком. Я чувствовал на себе раскалённое до предела железо. Скудная одёжка не спасала. Я плакал, что есть сил, но никто не слышал – в ответ лишь громогласный храп. Отец, такой далёкий и отстранённый вернулся на своё место. Видимо, решил быть поближе к маме и случайно смахнул меня на батарею, что почти вплотную прилегала к кровати. На батарею марки «ТермоМир». Я уже визжал, как котёнок, умирающий от удушья. Тяжёлый запах перегара смешался с вонью обгорелой младенческой кожи. Я чувствовал, как у меня вытек глаз, а затем закипел, словно яйцо на сковородке. Через пять минут адских мучений я умер. Но меня так никто и не услышал. Не услышали дядя Коля с тётей Галей, спящие пьяным мёртвым сном. Не услышал далёкий отец, который был рядом. Не услышала родная мама…мать! Где-то вдалеке, невесомой музыкой чеканились слова, словно из другого мира:

– In seinen Armen das Kind war tot.

Моё сознание недоуменно отделилось от тела, всё ещё пошатываясь и потряхиваясь от невероятной боли. Неужели таков конец этого воплощения? Да, верно, вот я уже нахожусь вне пространства и времени. Недоумение и непонимание, но факт остаётся фактом: Павлик, младенец девяти месяцев от роду – мёртв. Итак, конец. И это, как бы то ни было, совсем не страшно. Страшно другое.

IV.

Всегда удивлялся сам себе: как у меня получается лежать на кровати, почти не двигаясь, но с интересом проводить время? Неужели такой богатый внутренний мир? Ну и что, что действует только в одном ключе. Слишком мрачно. Слишком громкий крик стоит в ушах. Слишком сильно пахнет горелой плотью. Анатолий Бодрин продолжает своё существование, не смотря ни на что. Да, лежу на кровати. В чём проблема? Все мы – мертвецы, но разве я хуже лишь от того, что больше похож на мертвеца в своём покое, чем суетящийся в тленных движениях люд? Чем я виноватее их, лёжа у себя дома? Жизнь… сочится, всё же ощущаю. Отвратительно, когда-нибудь мне предстоит встать с кровати. Мне ещё сегодня к отцу ехать.

Пролистал свой музыкальный плейлист. Все такие дорогие сердцу композиции, что в каком состоянии на них не посмотришь, слеза наворачивается от крепкой спайки этих мелодий с моей жизнью. Под них было всякое. Моя родная мрачная музыка. Поставил послушать Orplid – немецкий дарк-фолк. Основная тематика – тайны природы, немного язычества, мифов, а, главное, чувство вины за прошлое, не подавленная, а как билет в будущее. Это и делает немецкую нацию великой, она признаёт свои поражения, она анализирует их и пытается понять суть, чтобы не проиграть вновь. Немцы не забывают своих истинных героев, которые есть даже в тёмные времена. Честь, доблесть и справедливость – язык, понятный любому народу, но чьё чистое понятие так часто смешивают с ложной мерзостью, а поэтому – даже умному человеку бывает разобраться нелегко. Россия и Германия похожи между собой больше, чем кажется на первый взгляд. Похожи, как муж с женой. Vaterland и Родина-Мать, а все малые народы между ними – их детишки, чуждые и одновременно родные. Я надеюсь только, что моя Родина научится у Германии тому, как нужно относиться к своей истории: не очернять зазря, не выставлять всё в слишком светлых тонах, а главное, не умалчивать ничего. Наша история – это мы, какие есть. Немцы всегда были мыслителями – чего только стоит великая германская философия. Россия – оплот чувств и духа, но может стоит немного поучиться у немцев мыслить? Главное, чтобы не получилось так же, как на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков, когда все мыслящие соотечественники разделились на марксистов и ницшеанцев. Двух немцев оказалось вполне достаточно для такой большой России. Кстати, Гумилёв-младший писал, что славянские племена, наши предки, взяли своё имя «русы» от одноимённого немецкого воинственного этноса. Всё-таки между нами слишком много общего.

Музыка с чуждым языком плавно обволакивала своим потоком, позволяя погрузиться в неё с головой. Эти мелодии просты до щемящей боли в душе, но любая хорошая простота ближе к идеалу, в отличие от сложного. «Но отец мой знает, что упокоюсь я в глубинах белого снега. Под взгляд старых Богов». И я найду свой покой в глубинах холодной земли, что всё ещё заставляет моё сердце не остыть, под неодобрительный взгляд отца. Поэзия, как ты вредна для молодости! Нет, правда! Весь романтизм, пылающие души, имена золотыми буквами… ничего общего с действительностью. Если же поэзия близка к действительности, то она не более, чем грубый суррогат, притворяющийся великой сентенцией. Но что она такое на самом деле, в своём чувстве, отчуждённости и возвышенности? Симулякр, мешающий воспринимать реальность. А что потом? Первое серьёзное падение, и неокрепшая молодость не всегда сумеет подняться. Ты помнишь, что было, когда тебе только исполнилось двадцать? Heart to rust, Sword to dust, навстречу великой идеи, которая никогда не будет достигнута. А если идея не имеет грандиозного окраса – грош такой цена. Ты помнишь, отец, что было, когда тебе только исполнилось двадцать? Я никогда не забывал. Но толку сетовать, ведь просто могло быть, как стало. Люди не из стали, но их нужно чем-то закалять, а неудачные заготовки в лом, доживать несчастные дни под коркой собственной ржавчины. Неудачные заготовки на переплавку. Мечи в пыль, сердца в прах. Отец, ты помнишь? Раньше были другие песни, но на дне даже самой разудалой канализации слышна тоска, тоска по неизвестному, тоска, понятная на любом языке мира.

Встал, чтобы распахнуть окно. Чуток тошнотворного крика осени. Было сыро, но влажность позволяет лучше думать. По кругу серые здания, как лицо покойника. Кто-то презрительно называет их коми-блоками, но чувствую, что в них есть что-то исконно русское, едва уловимое. Они стенают в унисон своим жильцам, которые испражняются друг у друга над головами. Но стон вовсе не жалобный, а молитвенный. Мы молимся за упокой и здравие с одинаковой силой. Грохнул удар за стеной – соседи напомнили, как ничтожна между нами преграда. Кто-то тихо и отчаянно заскулил. Русское, слишком русское. Всё здесь превращается в русское, все люди становятся русскими. Какое всё-таки забавное слово «русские». Я всегда удивлялся тому, что наш язык – хранитель сакральных знаний, умудряется скрывать их на самом видном месте. Почему все народы называются существительными, например, немец, филистимлянин, узбек, датчанин, а русский – это прилагательное? Можно сколько угодно подбирать уничижительные шутки, искать филологическую основу (чей по крови? Каков?), но для себя я уже всё понял. Русская земля –родина множества этносов и народов. Более того, она всегда готова стать домом для многих других, что решат поселиться здесь с миром. Русский немец, русский еврей, русский узбек – разные по происхождению, но объединённые на одном высоком уровне, почти трансцендентальном. Сам язык показывает своё предназначение земле русской. Объединять не по внешним признакам, не по праву рождения, но по духу. В том, что русский – это прилагательное, нет ничего обидного, всего лишь намёк на цель. Россия и Соединённые Штаты Америки между собой похожи, кто бы что бы не говорил. Обе эти нации относительно молоды, и обе они пытаются сплотить вокруг себя человечество, просто делают это разными способами. Америка с помощью «плавильного котла», где каждый этнос, любой индивид в конце процесса переплавки становится блестящим и отполированным американцем, достойным своей страны. В России же человек не перерабатывается, ему просто вживляется семена новой родины, программа, дух, позволяя не терять свои корни. Семена эти не всегда приживаются, но если сумеют взрасти, то устанавливается вечная и нерушимая связь с новой отчизной – Россией. Россия и Америка – будущее европейского человечества и один из вариантов пути. Принять США в сердце проще, чем путь России. Но, как часто бывает, что самый простой выбор, не всегда самый лучший. Впрочем, как и наоборот. Америка – это один большой парк развлечений, в котором не потерять себя удаётся единицам. Место, где иллюзию сложно отличить от правды, с праздника перейти на будни, а душа порой вынуждена голодать. Но каково наказание за такое веселье? Я не знаю. Я даже не могу сказать, что оно есть. Россия – это бесконечный аскетизм, серость и уныние бытия, тошнотворность от властей и несправедливости, праведный гнев – путь преодоления себя через других, и других через себя. Один большой монастырь, послушание в котором выдерживает далеко не каждый. Но какова награда за все страдания? Я не знаю. Я даже не уверен, что она есть. Я не думаю, что на деле какой-то из путей лучше или хуже, остаётся лишь смириться с их существованием.Всегда же можно отказаться от любого путешествия, не так ли?

Всё-таки дурно на меня влияет мертвенный воздух осени. Сколько времени? Сколько бы не было, мне ещё рано к отцу. Я знаю, что он ждёт меня всегда, пусть не подаёт виду, хоть и остаётся таким далёким и отрешённым. Ещё рано.

Невольно глянул на свои грамоты. Бесполезные листы, которые так и не сумели на своих бумажных плечах поднять над головами вершину бесполезности. Мой диплом о высшем образовании. Да, его я так и не получил, а всё потому, что меня в этой жизни разрывало также, как разрывает герб страны. Три раза начинал сначала, один раз почти окончил, но дыхание сбилось на самом финише. С другой стороны, какой из меня филолог, юрист или журналист?

Юрист из меня не получился, потому что я слишком плохо понимал отдалённость идеальной бумажно-законодательной картинки от ползучей липкой мерзости действительности. Я научился определять состав преступления, писать исковое заявление, да хорохориться с поводом и без своими неглубокими познаниями. Это больше, чем у большинства юристов нашей страны, но для меня недостаточно. Отец был молчаливо расстроен, когда у меня не сложилось с юриспруденцией. Он хотел, чтобы меня настиг покой.

Журналист из меня не получился, потому, что слишком плохо умею отличать полуправду от полулжи, и не в состоянии был её тасовать нужным образом. Я смог научиться излагать свои мысли и позицию на бумаге, формировать собственную точку зрения по любому инфо-поводу, а также кадрить девочек, помогая им писать заумные посты в соцсети. Это больше, чем у большинства журналистов нашей страны, но для меня слишком много. Отец был молчаливо взбешён, когда у меня не сложилось с журналистикой. Он хотел, чтобы моя жизнь была в непрекращающемся движении.

Филолог из меня почти получился, а всё потому, что достаточно было любить хорошую литературу, да ненавидеть теорию языка. Я по-настоящему научился любить хорошую литературу, заменив в своём читательском рационе Пушкина на Ходасевича, Толстого на Набокова, Чехова на Андреева, Ремарка на Гессе, Камю на Газданова, Кафку на Платонова, Мураками на Акутагаву. Не знаю, как обстоит дело со вкусом у большинства филологов в нашей стране. Этимология, синтаксис, орфоэпия, лингвистика и так далее, были не для меня, а я был не для них, да и вообще у нас как-то не срослось. Но ведь любить хорошую литературу, это уже больше, чем у девяноста процентов людей, имеющих высшее образование в нашей стране. Какого чёрта, где мой диплом? Отец равнодушно молчал, когда у меня не сложилось с филологией. Я не знал, чего я хочу, а он – тем более.

Но у меня был нормальный шанс закончить филфак. Оценённый в зачётке многочисленными и высокомерными «отлично». Хороший счёт у преподавателей, хоть в займы бери. Но всё изменилось в один день. Как же эти «одни дни» обожают всё менять! Заканчивая четвёртый курс, на конференции-отчёте по практике, я дал волю своему языку. А моим языком говорило негодование, ненависть, ярость под эгидой раздутого эго. Нас, студентов, лишили права выбора места прохождения летней практики. Всех направили в какой-то детский центр дополнительного образования, где учащиеся занимались танцами, музыкой и другой подобной дребеденью. Дети до пятнадцати лет. Ненавижу всех людей, попадающих под такой возрастной ценз. Меня и моих одногруппников заставили сделать парочку обучающих мероприятий для детишек в игровой форме. Вроде бы ничего сложного, а тем более страшного, но это мне так кажется сейчас. Ведь всё моё негодование тогда заключалось в том, что отобрали свободу выбора практики, в насильственности, да и вызывали сомнения компетенции, полученные от такого рода деятельности. Естественно, мне хотелось проходить практику в редакции или типографии, может, в каких-то архивах с рукописями. Это сейчас понимаю, что институт практики в университете – просто обман, нерациональное использование времени и пыль в глаза для министерства образования. Тогда мне казалось, что у меня отняли право выбора для своих интересов. Сейчас я знаю, что никто мне никогда никакого права не давал, чтобы его забирать.

Всё же практику я кое-как прошёл, не смотря на тошнотворное состояние от детской тупости. Благо дело коллективное. В том же ключе смог состряпать отчёт, ещё одна бесполезная писанина. Сколько деревьев гибнет зря. Но когда на конференции меня обвинили в наплевательском отношении к практике, все внутренние барьеры слетели. Я, как сейчас помню свой диалог с комиссией, которая состояла из члена попечительского совета этого несчастного центра дополнительного образования – худоватого и болезненного вида молодого человека, выпущенного из инкубатора слишком рано. Присутствовал здесь и заместитель декана нашего факультета, пожилой мужичок, чья собственная зевота доставляет больший интерес, нежели происходящее вокруг. И, как вишенка на торте, куратор нашей практики, женщина зрелых лет с крашеными красно-рыжими волосами. Вечно всем и всеми недовольная, через чур молодящаяся, но при этом видевшая мужчину последний раз подле себя, наверное, ещё до моего рождения. Глядя на неё, возникала мысль, что звание кандидата доктора наук, даётся в нашей стране за что-то не то. Наш куратор – полная дискредитация гуманитарного знания.

– Молодой человек, ваш доклад-отчёт звучит так, словно вы не особо старались, – надменно произнесла рыжая куратор.

– Какая практика – такой отчёт. Мне больше, нечего сказать.

Она и замдекана испуганно поглядели на члена попечительского совета, мол, не оскорбляет это его. Мне лично было плевать, какие отношения у моего ВУЗа с этим центром, но учёба не бюджете не делает нас рабами университета. С таким же успехом мы могли бы вместо практики строить дачу декану, благо, что из филолога рабочий так себе.

– Молодой человек, ну о чём вы сейчас говорите? – развёл руками замдекана, – вы же учитесь на филолога! Любовь к мудрости! Филолог видит во всём место для рефлексии, познания, он обязан демонстрировать открытость к новым знаниям и занятиям. Тем более, такое прекрасное и социально значимое заведение, которое курирует наш дорогой Алексей Викторович. Неужели это всё, что вы можете рассказать? У вас отличные оценки, не хотелось бы их портить. Поделитесь своими впечатлениями о самом центре.

Так как мудрым меня, что тогда, что сейчас сложно назвать, я подсказку ни то, чтобы не уловил – я её категорически смял и бросил обратно в лицо.

– Центр, как центр. Но вы, правы, у меня есть, что добавить. Вот смотрел я на всех этих детей, сколько их там было? Сорок, шестьдесят через моё задание прошло. Смотрел я на них и думал… о Дарвине, и его теории естественного отбора. Очень интересное ощущение. Ведь по-сути в эту горстку людей государство вкладывается примерно одинаково. Но сколько из них доживёт до подросткового возраста? Сколько до периода, когда они смогут работать, пойти в армию? Сколько из них, осознав всю тщетность пребывания здесь, решат сменить страну? Такое нерациональное использование бюджета, что слеза наворачивается на глазах за наших налогоплательщиков. Всё ради того, чтобы показать, что наше государство якобы социальное. А ведь впереди у этих детишек борьба с алкоголизмом, наркоманией, серостью и убогостью, венерическими заболеваниями…

– Хватит! – вскрикнула рыжая женщина-куратор. Замдекана смотрел на меня так, будто я наложил ему кучу на голову. Лишь главный зритель – член попечительского совета, для которого и был устроен весь данный театр, молчал. Он был где-то мыслями далеко отсюда, возможно, думал о маленьком миленьком домике на берегу Атлантического океана, – хватит! О чём вы говорите, молодой человек? Это никому здесь неинтересно, придерживайтесь плана вашей презентации. Какие всё-таки неблагодарные пошли студенты, а, Алексей Викторович?

Обращение пролетело мимо. Зато накал моей ненависти попал туда, куда надо.

– Это, вы, хватит! – воскликнул я, – это, вы, хватит! Вы в своём пресмыкании совсем потеряли связь с действительностью! Говорят, что Российское образование в полной жопе, но оно там, не только по вине чиновников, но из-за таких вот функционеров от образования, готовых угождать за лишний рубль, кому угодно, но только не самим ученикам и студентам. Вы набираете себе часы, дополнительные обязанности не из-за интереса, а потому что хотите кусок хлеба потолще. Не нужно мне рассказывать про нищенские зарплаты, такое актуально для регионов, а мы в Москве! ВУЗ, заключающий выгодные контракты для себя, потом сгоняет туда студентов в качестве бесплатной рабочей силы, против их воли. Вы вводите дополнительные пары, лишь бы, не дай бог, кто-то из студентов не пошёл на митинг, выражать, между прочим, свою гражданскую позицию. Меня тошнит от вас, от вашего лизаблюдского поколения, которое готово склонить низко голову перед любым, кто хоть на пол ранга выше незримого табеля! Хочешь жить – умей вертеться, так же звучит ваш жизненный девиз? Но в мире, к счастью, существует прекрасная вещь – воздаяние. Меня тошнит от того, какую вы нам оставляете страну в наследие и какой теперь хлам придётся выгребать, вроде убитой квартиры от покойных родителей-алкашей. Это ещё не всё, ваше поколение успеет натворить дел. Да вы должны упасть перед нами на колени и просить прощение, как промотавшийся отец перед сыном. Но, нет, вы продолжаете учить, наставлять, натаскивать жить собачьей жизнью, которой живёте вы. Когда есть конура и миска еды – это не достоинство, а достаток. Для вас у меня есть горькая насмешка. Вы до конца не ведаете, вы не знаете. Уже ваши идиотизм, попустительство и раболепие дают первые побеги. Подрастает целое поколение, ненавидящее вас и ассоциирующее с этой страной. Их ненависть не погасить лживыми победами в Крыму, на Олимпиадах и в прочих многоходовках. Вместо всего – они объявляют эндшпиль! Они подобьют на бунт младших, и уже это будет не мирный митинг против воров, а кровавая бойня, месть поколению, за допущенное непотребство. Чёрный хохот пролетит по всей стране, а на утро проснутся немногие. Ваша вина – это преступление, святотатство против самого сокровенного, что есть у человека. Преступление против его будущего, против потомков. Чёрный хохот пролетит по всей России и окрасит в багрянец крови ваше раскаяние.

Отличная и зловещая речь, Анатолий Бодрин! Правда, я её вслух не произнёс: ни тогда, ни сейчас. Мой конфликт с комиссией закончился, куда прозаичнее: им удалось вывести меня из себя, а я послал их по известному мужскому адресу. Этот же кровожадный монолог я придумал уже после, помахав кулаками, прокручивая ситуацию. Какая всё-таки наивность запряталась в воинственной браваде! Наивнее только женские любовные романы, которые пишут мужчины. Ведь все те, горячие головы, коим предначертано расквитаться с предыдущим поколением, просто интегрируются в общество, занимая места, согласно купленным билетам. На смену отцу, проматывающему свою страну, приходит сын, достойный наследователь. Так по кругу. А гневных речей можно напридумывать сколько угодно, но они не шелохнут общество, спящее вечным сном. Сейчас же, оглядываясь на себя, на время и окружение, понимаю, что у меня не было никакого шанса закончить филфак.

Но счастье не в этом. В этом даже нет минимального удовлетворения для меня. Кто-то говорил мне о том, что счастье для мужчины: принятие Бога в сердце и вечная троица: дерево, сын, дом. Вместо дома у меня будет милый и уютный бетонный куб в наследство, детьми в моей жизни даже не пахнет, лишь только иногда просыпается ненависть к особо назойливым личинкам. Как я подобного натерпелся во время своей работы в сфере обслуживания! Ненавижу детей, но, конечно же, больше родителей, которые во вред окружающим, души не чают в своих отпрысках. Что же касается дерева, то оно – есть, я его успел посадить. Огромное и раскидистое дерево сомнений в моей голове, дающее сочные плоды противоречий. Мне кажутся они ярко-оранжевыми, намекая своим окрасом, как ядовитые рыбы в океане, что эти фрукты не прочь отравить мою жизнь.

Остаётся только поиск Бога. Но боюсь, что если возьмусь за такое дело, то найду либо себя самого в том же агрегатном состоянии, что и сейчас, либо невероятного кадавра, лицемерного монстра, лживую химеру, с усмешкой отражающую меня. Может, стоит поискать Бога в других? В ком? Заглянешь в простого русского человека, найдёшь антропоморфного есенинского Бога-мужика, свистящего на все лады. Заглянешь же в недобитую русскую интеллигенцию, а там непознаваемая субстанция, не имеющая человеческого лица, а значит, невозможная для восприятия. Кто там ещё? Россия поменялась, и на сцену вышли новые сословия со своим собственным богом. Вышли, чтобы отбыть номер, помолчать, выступив в качестве массовки.

Новое духовенство – их бог тот, что позволяет получить прибыль, держа паству в покорности.

Модная и современная молодёжь – их бог тот, что богат, успешен и шарит.

Средний класс и офисные клерки – их бог тот, кто имеет хорошую карьеру, много зарабатывает и сумел закрепить за собой определённый статус.

Якобы продвинутая и культурная молодёжь, не такая как все – их бог тот, кто одновременно и фотограф, и музыкант, и блогер, и желательно читает реп, да ещё неплох в дизайне.

Олигархи и банкиры – их бог тот, кто даёт налоговые льготы и преференции.

И так далее и тому подобное. Бог этих людей – человек, обладающий определёнными качествами. С ликов икон он сошёл в образ статуй и памятников. Из него скроили персонального идола. Имманентный бог заменил Бога трансцендентального: не человек в подобии Бога, а бог в виде человека. Я просто не смогу с таким богом жить и мириться.

А до простого мужика и недобитого интеллигента мне слишком далеко в любых духовных планах, как и до их Бога.

Не очень то и хотелось, лишь немного грустно. Пошёл на кухню, чтобы сделать кофе. По дороге впервые за день, а может, и за жизнь задумался ни о чём. Мысль почуяла свободу и понеслась.

V.

– Здравствуйте, меня зовут Елизавета Стыкина. Мне пятнадцать лет. У меня нет родителей или, по крайней мере, я о них не знаю. Так бывает. В центре «Благословление» я уже нахожусь почти четыре года и здесь мне очень нравится. Благодаря добрым и отзывчивым наставникам, мы получаем всё необходимое. Мы многое проходим, больше чем в школе. Например, мы изучаем библию и латинский язык. Я играю на двух музыкальных инструментах, пою в хоре. Я хотела бы вам кое-что рассказать. На свете существуют тысячи школ, детских домов, различных учреждений дополнительного образования, основанных на великом учении Бога нашего, Иисуса Христа. Принципы, провозглашённые Святой книгой, такие как: любовь, милосердие, доброта, позволяют воспитывать и создавать необходимые условия для становления личности…

– Хорошо, Лиза, – обратился ко мне мягкий женский голос, прикрывавший внутреннюю сталь человека. Сталь в хорошем смысле. Это была настоятельница Авдотья, – очень хорошо, Лиза. А расскажи господам подробно о нашем центре.

Настоятельница улыбнулась и едва заметным движением руки указала на людей, сидевших подле неё. Двое мужчин в солидном возрасте. Одного в рясе я знала, это был наш духовник. Звали его отец Василий. Второй же человек был директором нашего центра, его я видела редко. Все они входили в попечительский совет.

– Наш центр «Благословление», – продолжила я, – является одним из крупнейших центров дополнительного образования с раздельным обучением, а также приютом для сирот под эгидой Католической Церкви. Здесь обучаются и живут только девочки. Центр работает по системе интерната и является автономным от государства и существующих религиозных сил на территории Российской Федерации. Здесь дети-сироты и дети из полноценных семей…

– Так, стоп, Лизонька, – прервал меня директор центра, смешно пошевелив усами, – это очень хорошо, что ты всё выучила и можешь повторить. Только давай без детей-сирот и полноценных семей. Остальное за тебя взрослые скажут на конференции. Договорились?

Я кротко кивнула. Мне нравились все эти выступления, пусть я не всегда понимала, о чём говорю. Главное, я знаю, зачем всё это. Матушка Авдотья говорит, что мне нужно выступить перед людьми и убедить их пожертвовать деньги на наш центр. Это я могу! Я – чертовски убедительна! Ой, не надо было думать «чертовски»! Плохая, Лиза!

– Ладно, я думаю, что на сегодня мы можем отпустить девочку, – произнесла Авдотья.

– Да-да, ты, Лизонька, большая молодец!

– Отец Василий, отпускаем?

Священник кивнул, а затем начал шутливо хлопать мне. Все остальные взрослые присоединились к овациям. Как приятно!

Я быстрым шагом выбежала из актового зала, чтобы встретиться со своими подругами. Интересно, чем мы сегодня займёмся. Должна была прийти Оля, моя подруга, которая посещает здесь занятия по музыке.

Рай

«Говорят, что Люцифер был изгнан из рая за то, что он думал слишком много, и мысли его были слишком свободолюбивыми. Бог даёт возможность выбора, но за последнее всегда нужно расплачиваться. Возмездие – это справедливый грузик на чаше весов, напротив наших поступков…»

– А ты когда-нибудь целовалась с мальчиками? – лукаво улыбнувшись, спросила у меня Оля. Мы с ней сидели на кровати в моей комнате. Соседка где-то гуляла, – ну, я имею ввиду, тебе вообще когда-нибудь нравился мальчик?

Я рассеяно и почти стыдливо покачала головой. В школе все парни были придурками, слишком заняты собой или компьютерными играми. А в приюте жили одни девочки.

– Очень зря! – воскликнула Оля, – ты бы знала, как это классно чувствовать вкус его губ, лёгкую растерянность, ощущать, как по нему проходит нечто, вроде тока; а затем ударяет по вам обоим.

Оля была младше меня почти на год, но почему-то, общаясь с ней, мне казалось, что это я отстаю от неё: слишком многое она видела, многое знала и уже начинала пробовать. Мне иногда было интересно подумать, а на чём мы вообще сошлись в нашей дружбе? Наверное, мы лучше всех из группы играли на арфе.

– А ещё, – продолжила подруга, – если мальчик посмелее, то может притянуть тебя к себе и даже опустить руку чуть пониже спины…

– Оля, прекрати! – смущаясь воскликнула я.

– Ой, не будь такой! Девочка-целочка!

– Что это значит? – со смехом спросила я. Мне показалось её выражение очень забавным.

ؘ– Та девочка, что не целуется с мальчиками. В общем, не очень крутая.

– А мальчики, которые не целуются с мальчиками тоже целочки?

– Не, они нормальные. А вот кто целуется – пидоры. У нас в классе таких ребят избивают.

Помолчали. За окном как-то странно падали листья, не вниз, но вбок, словно оттягивая неизбежное приземление на землю. Или это ветер-проказник, сбивал их с истинного пути?

– А, кстати, ты не смотрела новое видео Олежки?

– Не, не успела. Оно чего-то длинное, а у меня здесь нет возможности смотреть, только в школе на перемене у подруг. Мне последнее очень понравилось, – с улыбкой сказала я, вспоминая, как закатывалась от того, что блогер-Олежка набрал в рот зефира и пытался прочитать какой-то репчик, реп пухлого кролика.

– О, новое видео ещё более угарное! – Оля принялась искать его на своём телефоне, – я его три раза пересматривала, но ради тебя готова посмотреть и четвёртый.

И правда, последний выпуск блогера-Олежки оказался очень смешным. Вместе с Олей мы хохотали почти над каждым его словом или действием.

– Вот такого мальчика я бы хотела поцеловать, – после просмотра неожиданно призналась я.

– Ха! Такому мальчику я бы могла и дать.

Я покраснела.

– Ладно, уже почти восемь. Побегу я домой. Небось скоро твоя соседка вернётся и будет нудить. Она тебя своим храпом ещё не задолбала?

– Нет, я ей носок в рот засовываю, – рассмеялась я.

– Бывай, Елизавета. Буду скучать! – подруга чмокнула меня в щёку.

– Подожди, Оль. А если я встречу мальчика, и захочу его поцеловать… Что мне тогда делать?

– Жаль тебя в ВК нет, не поболтаешь. Надо тебе на день рождения выпросить мобилу… ладно! Если встретишь такого, то бери ситуацию в свои руки: убедись, что ты ему нравишься, а дальше действуй сама. Парни тупые и стеснительные. Один мальчик, мой одноклассник, оказывается целый год по мне сох, а подойти боялся. Узнала только после того, как получила от него валентинку. Наша женская доля – брать всё в свои руки. Так мама говорит.

Вошла соседка по комнате. Теперь Оле было действительно пора. А у меня ещё осталась какая-то тысяча к ней вопросов. Ладно, в другой раз.

Я кинула взгляд во след Оли и непонятно откуда появившаяся зависть сжала моё сердце. Она была красивой девочкой, почти диснеевской принцессой со светлым личиком и здоровым румянцем. А волосы! Не мудрено, что она может понравиться любому мальчику. А я что? Отвратительные конопатки, блеклые глаза, бледная кожа и рыжие жёсткие волосы. Точно пугало соломенное. А как моя подруга одевается! Шортики, платьица, рубашечки, джинсы… у нас никаких шорт или штанов, весь гардероб из строгих юбок… Я хочу быть красивой! Когда я вырасту и уйду в самостоятельное плаванье, у меня в гардеробе не будет ни одного платья в пол. Я посмотрела на свою соседку Оксану, она молча улеглась на кровать, раскинув своё массивное тело. У неё было какое-то тяжёлое заболевание, а какое, я забыла. Всё-таки Господь даровал мне не самое ужасное тело.

***

В субботу Оля не пришла. Зато у нас объявились какие-то странные ребята из университета неподалёку. Матушка Авдотья сказала, что это филологи, их учат писать книги. Как это здорово! Я очень люблю книги, особенно про всякие приключения, поиск сокровищ, а если удастся достать детектив про таинственное убийство, то я оказываюсь на седьмом небе от счастья. Только провернуть такой трюк бывает очень сложно, ведь настоятельница и наши воспитатели внимательно следят за тем, что мы читаем, смотрим и делаем. Оля не любит книги, говорит, что это прошлый век, и когда есть комп и телек, необходимость в чтении отсутствует. А мне нравится. Надо будет ей сказать, что если ещё учат на писателей, значит кому-то книги, да нужны.

Сами филологи меня не впечатлили. Кучка каких-то размалёванных девиц в настолько коротких юбках, что это некрасиво. Нет, некоторые были симпатичными, но как-то напоминали своим видом пошлых женщин. Матушка Авдотья говорит, что выглядеть, как блудница и вести себя, как блудница – одно и тоже. Было ещё два парня. Один какой-то сжатый, слипшийся, в очках. А второй ничего… красивая одежда и стрижка… Кто-то из размалёванных на него поглядывали, но ему как будто было всё равно. Даже не так, этому парню словно было в тягость всё, даже он сам. Но возмущали меня девушки. Разве могут такие барышни написать что-то хорошее?

Как оказалось, студенты будут проводить у нас интерактивную игру. Всех детей из приюта разделят на две команды. Я очень хотела быть капитаном, но выбрали мою соседку Оксану. Видимо, из-за мерзкого вида. Ненавижу эту корову! Игра получилась интересной, правда, больше она понравилась тем, кто помладше. Но даже я получила удовольствие. Особенно, мне понравилось задание, которое вёл молодой человек. Нужно было составить стихотворение с помощью предложенных рифм. Моё он назвал самым прекрасным и лаконичным. Правда, я не очень поняла, что означает второе слово, но уверена, что ничего плохого за ним не кроется. Жаль, я не узнала, как его зовут. Он – красивый. Не такой, как Олежка, но очень даже ничего. Но точно лучше, чем придурки в нашем классе. А ещё от него пахло каким-то спокойствием, похожим на ладан, как в соборе. Интересно, а сколько этим ребятам лет? Нет, неважно. Не думаю, что я понравлюсь. Как с такими веснушками можно хоть кому-то понравиться?

***

– А он красавчик? – с живым интересом спросила Оля. Мы с ней сидели на подоконнике в коридоре.

– Не знаю. Для меня – да, – пожала я плечами. Только что я рассказала подруге все подробности нашей игры с филологами.

– Ох, я удивляюсь с тебя, Лиза! Почему ты не взяла всё в свои руки, а? Спросила бы хотя бы имя. По твоему рассказу ты точно ему понравилась! Чего тупить, а? Говоришь, писатель. Это романтично. Наверное, много будет зарабатывать, вон книги какие дорогие. Мама покупала что-то недавно, с такой серой обложкой, пятьдесят оттенков чего-то… почти тысячу рублей отвалила! Представляешь, сколько он будет зарабатывать?

– Ну не знаю, Оль.

– А тут нечего и знать! Да, он старше тебя, но надо понимать, что чем старше парень, тем больше он себе может позволить купить, подарить… Это знаешь, как если бы ты копила деньги пятнадцать лет или двадцать. Я уверена, что твоему возлюбленному лет двадцать, если он учится в универе.

– Он не мой возлюбленный! – с негодованием воскликнула я, – двадцать лет?

– А чего, наоборот – это хорошо. Опытнее, решительнее. Ведь они – дурачки, и к двадцати толком ничего не понимают. Поэтому всё равно нужно брать всё в свои руки. Единственное, будь осторожнее.

– О чём ты?

– Чем старше парень, тем больше у него соблазна залезть тебе в трусики.

***

Со встречи со студентами-филологами прошло уже больше недели. Я постоянно думала о нём, даже тайком, с увёрткой спросила у матушки Авдотьи про них, но та сказала, что они больше не придут. Может, и к лучшему. Меньше придётся разочаровываться. Нужно сосредоточиться на встрече с благотворителями, ведь от моего выступления многое зависит и мне доверяют.

Всю ночь не могла уснуть. Соседка Оксана слишком громко дышала и сопела, но это у неё от болезни, от какой не помню. Иногда, я думаю о том, зачем вообще такие люди, как Оксана появляются на свет. Её бросили родители, она болеет всем, чем только можно, она уродлива, она постоянно раздражает окружающих, она всем в тягость. Так зачем? Неужели для того, чтобы другие смотрели на неё в самые несчастные минуты и понимали, что им ещё повезло. Ведь, правда, вместо моих конопаток, я могла бы сейчас также громко дышать и сопеть, болея, неизвестно чем. Интересно, как он там? Спит или делает уроки? Матушка Авдотья говорит, что студенческие годы одновременно тяжелы и интересны. Чтобы всё знать, нужно много читать и работать над собой. Я много читаю, но почти ничего не знаю. Наверное, всё впереди.

Я где-то слышала, что если искренне чего-то хотеть, то желание может исполниться, главное, верить. Но всегда нужно быть осторожным со своими желаниями и грёзами, они могу привести, неизвестно куда. Может, даже в ад.

Он появился в нашем центре «Благословение» опять. Я случайно наткнулась на него в коридоре. Он куда-то шёл, держа в руках целую стопку бумаг. Написал какую-то книгу? Парень заметил меня и помахал мне рукой. Я смущённо ответила тем же. Краснота обожгла моё лицо, но предательские веснушки не скрыть за этим цветом.

– Привет, – бросил он мне, – мило выглядишь.

Я засмущалась ещё сильнее. Прекрати, Лиза, сейчас или никогда.

– Привет, ты тоже, – эти слова стоили мне всех душевных сил.

– Напомни, как тебя зовут?

– Лиза, а те…

– Слушай, Лиза, поможешь? Я ищу вашу настоятельницу, она должна мне поставить подписи за практику. Я у вас тут уже минут десять блуждаю. Не подскажешь, где кабинет?

Я робко кивнула. Как же тебя зовут? Нужно всё брать в свои руки, по заветам Оли. Но моя подруга такая красивая… могу ли я ему нравиться? Смотрит.

– Веди меня, Лиза.

И я его повела. Я взяла его за руку и увлекла за собой. Он почувствовал небольшую растерянность, но поддался. Теперь он полностью в моей власти. Мы шли к кабинету матушки Авдотьи, и я чувствовала жар его руки. Я не отпускала, он не отпускал. Когда мы дошли до нужных дверей, я, наконец-то, посмотрела ему в глаза и быстро поцеловала в губы. Не так, как рассказывала мне Оля, а кротко, почти молниеносно, но с чувством, как мать целует сына, такой поцелуй, который я никогда в своей жизни не испытывала. Он не отстранил меня, лишь недоумённо посмотрел и тихо сказал:

– Ты чего?

Слишком тихо.

– Ничего, – бросила я, и убежала прочь. Но я чувствовала его взгляд на своей спине, я чувствовала, что он неотрывно смотрит на меня. Я ему понравилась?

Ад

«Вы считаете, что в место, которое называется адом попадают после смерти? Такое, своего рода, отложенное наказание? Но вы в этом очень сильно заблуждаетесь, ведь своим неверием, своей похотью, глупостью вы отвергаете Христа, и ад для вас начинается на земле. Уныние, агрессия, скорбь, зависть, прелюбодеяние – разве не это отражение ада в вас самих? Разве не это, сопровождает вас в быту и ваших потерянных жизнях? Тот, кто честен с Богом, честен и сам с собой. Тому награда благодать в пребывании на грешной земле. Современный человек слишком часто пытается кого-то обмануть. Он притворяется в своём неведении о том, что люди сами себе ад…»

А разве другой человек не может превратить твою жизнь в ад?

Вскоре я отправилась на конференцию. Плохо помню своё выступление, но вроде бы всем понравилось. Директор особенно весело шевелил своими усами. Матушка Авдотья улыбалась, а её улыбка кое-чего, да стоит. Вообще, первый год, как я попала в приют, у меня она вызывала какой-то страх. Когда матушка Авдотья на тебя смотрит, складывается впечатление, что ты в чём-то провинился. Как на иконах: вечно осуждающий взгляд. С другой стороны, отец Василий говорит, что невиновных нет, даже Христос делал некоторые вещи, вполне попадающие под понятие «грех», но всегда стоит рассматривать как делалось и для чего. Добро к ближнему – есть высшее благо, и на пути к нему можно немножечко противоречить букве божьего закона. Я не до конца понимаю, о чём говорит отец Василий, но внимательно запоминаю всё, слово в слово. Потом может пригодиться.

Детей, участвующих в выступлении перед благотворителями, очень вкусно накормили. Никогда в своей жизни не ела такой чудесный шоколадный торт! Ещё были тарталетки с клубникой, но их почти все съела Оксана. Куда же ей! Она и так жирная! Но взрослые смотрели и умилялись.

После еды меня и ещё двух девочек помладше усатый директор подозвал к себе и отдельно принёс свои благодарности. Он выразил уверенность, что благодаря нам всё получилось. Приятно! А ещё он, забавно шевеля усами, спросил у нас, какой мы хотим подарок. Мы все начали отнекиваться, но директор настоял. Девчушки попросили какую-то ерунду, а я робко, не надеясь на успех, попросила себе хотя бы какой-нибудь дешёвый смартфон.

– Смартфон? – задумчиво переспросил директор, – что же, это можно. Только если ты пообещаешь, как следует его спрятать от матушки Авдотьи. Пусть будет нашей маленькой тайной.

Я весело кивнула в ответ, забыв о том, что от настоятельницы почти невозможно ничего утаить.

***

После конференции я засыпала с приятными мыслями. Директор не сказал, когда подарит телефон, но такие серьёзные дяденьки с такими солидными усами не могут врать. Значит, скоро я смогу зарегистрироваться в соцсетях, смотреть блогера Олежку, может, даже найду этого студента-писателя.

– Эх! – от счастья я невольно выдохнула вслух. Прислушалась. Оксана не спала, ведь её дыхание было тише обычного.

– А я знаю, о чём ты думаешь, – неожиданно заговорила соседка. Она редко со мной говорила, я ей сразу дала почувствовать мой недоброжелательный настрой, – да, я знаю. Я знаю, Лиза. Ты зря такое делаешь.

– Ты о чём?

– О том, – она кашлянула, – я всё видела. Как ты поцеловала парня, того, что у нас проводил игру. Видела я. Дурочка ты, Лиза. Теперь тебя дьявол в ад за грехи заберёт!

– Чего ты мелешь? Он скорее тебя в ад заберёт, за то, что ты так много ешь! – я чувствовала, как жар обволакивает меня в холодной ночи. Соседка был спокойна, как голос мёртвых.

– Можешь насмехаться надо мной, сколько угодно, но ты делаешь неправильные вещи. Я просто хочу достучаться до тебя, ведь я надеюсь, что твоё благоразумие восторжествует, иначе…

– Что иначе? Ты наябедничаешь?

– Если будет необходимо. Я хочу спасти твою душу. В каждом парне кроется адское начало и желание, а ты, Лиза, ещё и провоцируешь его на это.

– Послушай, тебя и так все ненавидят. Зачем наживать ещё проблем? Все девочки только и ждут, когда ты, наконец, умрёшь от своей болезни! Что? Ты не слышала, как про тебя говорят? Это я к тебе ещё терпимо отношусь, лучше не ссориться с последним человеком, который хотя бы с тобой иногда общается.

Произнесла все эти слова я в горячем запале, не до конца понимая, что говорю. Слишком высокая температура, будто ад уже бродит где-то здесь. Тихая ночь.

– Я всё сказала, – равнодушно процедила Оксана, – если ты продолжишь думать о блуде, я расскажу всё матушке.

– Интересно, – хмыкнула я, – как ты это определишь? Залезешь мне в голову?

– Определю, не волнуйся.

– Знаешь, я мечтаю, чтобы однажды утром я проснулась, а ты – нет. Ты – ужасная, Оксана. Но самое ужасное, что ты – никому не нужна, обуза для всех, а толку от тебя никакого, один вред.

В комнате после этих слов повис молчаливый мрак, наполнивший пространство до самых первых лучей неприветливого осеннего солнца. Мрачная тишина, поглотившая в себя отвратительное сопение моей соседки Оксаны.

***

Через несколько дней матушка Авдотья вызвала меня на разговор. Редко бывает, что в её кабинет дети ходят по радостному поводу. Многие из центра боялись этого момента, хотя в помещении не было ничего страшного: стол, как стол, книги, мебель, разнообразные кресты и образа, причудливые цветовые тона и в углу размером с ребёнка статуя Иисуса Христа. «Подарок от благодарной ученицы, учившейся в нашем центре», – с гордостью рассказывала про него матушка Авдотья. В общем-то, окружение кабинета, как и сама настоятельница, не располагали ни к чему страшному: вокруг всё покойное и благодатное… однако, ты всё равно чувствовал себя, если не на страшном суде, то, по крайней мере, в его преддверии.

– Присаживайся, Лиза, – пригласила меня матушка Авдотья, – у меня к тебе будет серьёзный разговор.

По спине пробежала холодная дрожь. Всё-таки эта сучка, прости отец всемогущий, выложила настоятельнице. Ну ничего, у нас стукачей никто не любит, она ещё попляшет, после того, как я всё расскажу девочкам.

– Лиза, как ты понимаешь любовь? – глядя на меня в упор, спросила настоятельница. В её голосе не было привычной строгой нотки, напротив он казался каким-то новым, невероятно мягким, почти материнским, – я говорю о любви не к ближнему своему, не о братской любви по заветам Христа, а о той неотъемлемой части прекрасного чувства, как любовь между мужчиной и женщиной. Как ты её понимаешь, Лиза?

– Ну… – хотела сказать банальное, но потом задумалась. Как я понимаю такую любовь? Я лишь, знаю, что она есть. Редко, однако есть. Почему я так думаю? Потому что мне давно известны другие стороны. В школе девочки рассказывали всякое. Порно, стыдно, но я смотрела, мельком, но смотрела… Оля говорила о каких-то совсем других сторонах любви… Любовь между мальчиком и мальчиком, девочкой и девочкой, любовь между несколькими людьми… Всё это есть. Но есть и другое: робкий поцелуй, тепло соприкоснувшихся рук, нежный взгляд, единение, совместные мечты, забота, поддержка… Всё это тоже есть, но есть и другое. Что она хочет от меня услышать или что хочет рассказать? Я люблю его, пусть и не знаю имени, пусть видела всего два раза в жизни. Многие части любви доставляют удовольствие. Но любовь – это когда выше удовольствия.

– Ну, – повторила я снова, – не знаю. Правда, не знаю, матушка. Может, что-то божественное?

Наставница улыбнулась. Кажется, она так весь годовой запас улыбок со мной растеряет – их всего штучек пять.

– Лиза, ты хоть и говоришь, что не знаешь, а на деле попадаешь в самую точку. Да, ты права – любовь это одно из немногих явлений, что позволяет искренне почувствовать частичку Бога в другом человеке. Любовь – напоминание о том, что мы – часть чего-то высокого, возможность подняться над греховным миром. Но не стоит забывать, что от любого высокого к низкому всего один шаг.

Настоятельница осеклась и замолчала. Она уставилась куда-то поверх моей головы. О чём-то задумалась. Матушка Авдотья не произносила ни слова несколько минут. А потом, словно вернувшись обратно из своего транса, сказала:

–Приходил парень-студент. Расспрашивал про тебя у девочек. Мне они рассказали. Не знаю, что он хотел, но я попросила его больше сюда не пускать. Ты с ним общаешься? После школы встречаешься?

– Нет, – честно, глядя в глаза ответила я, – виделась только здесь, в центре. Я даже не знаю, как его зовут.

Матушка ничего не ответила. Опять молчание. Мне хотелось уйти, слишком всё было невыносимо. Но при этом в душе нарастала немыслимая радость. Он помнит обо мне, он ищет меня! А Оля говорит, что мальчики никогда ничего сами не делают! Я почему-то вдруг выпалила:

– А как его зовут?

В глазах настоятельницы появилась смесь гнева и строгости.

– Для тебя он должен остаться безымянным! Значит так, дитя моё, после школы – сразу в центр, не заставляй меня отправлять кого-то к тебе навстречу. Когда там у тебя свободное время? – матушка достала из стола бумажку с расписанием, – а! После музыки и перед латинским языком. Так вот, каждый день либо ко мне, либо к отцу Василию на беседу. Недельку походишь, а там посмотрим. Ты поняла меня? И ещё, я не очень хочу, чтобы ты продолжала общаться со своей подругой Ольгой. Запретить я тебе не могу, но она человек приходящий-уходящий, а со мной тебе ещё жить под одной крышей.

Я удручённо кивнула головой. «Личные беседы» одно из самых жестоких наказаний в нашем центре, как по мне. В зависимости от твоего проступка, с тобой ведётся долгий и нудный разговор о моральной стороне вопроса, читаются отрывки проповедей и библии. Кое-что заставляют заучивать. Но это полбеды, если бы это не было так невыносимо скучно. Вот я попала, и кто меня за язык тянул!

– Свободна, Лиза.

***

– Радуйся, тупая корова! Матушка Авдотья мне устроила взбучку! Но не думай, что я не знаю из-за кого всё произошло. Я тебе устрою, ты вообще пожалеешь о том, что твоя сраная болезнь недостаточно смертельна. Все девочки уже знают о том, кто у нас главная стукачка и крыса! Они ещё что-нибудь узнают, я тебе обещаю придумать что-нибудь интересненькое! А, вообще, я счастлива, Оксюша, что ты моя соседка и нам предстоит ещё столько чудесного совместного времени! Я богом клянусь, что тебе этого не забуду!

Ответа мне не было. Да он мне и не был нужен!

***

Не смотря на моё наказание, матушка Авдотья меня и несколько других девочек отпустила с усатым директором за подарками. Наверное, он долго её уговаривал, но как сказал сам директор, наш вклад в успех и финансовое благополучие центра «Благословение» велик, а потому даже наказание не должно быть помехой получить заслуженную награду. Доставляло мне удовольствие и то усердие, с каким травили Оксану. Ночью со стороны её кровати несколько раз слышала звуки, похожие на всхлипы. То ли ещё будет, моя дорогая!

Директор отвёз нас в торговый центр, в котором я была всего лишь во второй раз в жизни: первый раз мне так повезло, когда матушка водила нас в кино на какой-то фильм про космонавтов. Меня ещё тогда поразило величие и убранство места, во многом не хуже, чем соборы, только без атрибутики и как-то суетно.

Мне подарили смартфон, недорогой, но с большим экраном. Интернет директор побоялся подключать и этот вопрос мне придётся решать самой. Ничего страшного, ведь у меня есть Оля. Я предвкушала новый мир на экране смартфона. Выпуски блогера Олежки, интересные сайты, игры, и, кто знает, может, общение с тем студентом-писателем. Беспокоил меня только один вопрос, как утаить телефон от матушки Авдотьи и её верной стукачки Оксаны. Ничего, что-нибудь придумаю.

После подарков, директор накормил нас вкусной едой из Макдональдса. Какое там прекрасное мороженое! Матушка Авдотья запрещала нам есть где-то кроме нашей трапезной и школьной столовой, да и личных денег у нас почти никогда не было. Впрочем, несколько раз меня угощали одноклассницы и Оля, поэтому я не понаслышке знаю вкус фаст-фуда!

Потом директор отвёз нас в центр, а мне по секрету сказал, что завтра будет ещё один сюрприз после школы для меня. С матушкой Авдотье он уже договорился. В тот день я засыпала по-настоящему счастливой. Поскорее бы пришла Оля, так хочется всё ей рассказать!

***

Чёрный подъезд с лестницей неумолимо поглотил меня в себя. Ступени отрисовывались чётко, но я не знала, куда они ведут. Горизонт потерялся. На моём плече лежала мягкая рука директора, он тихо подсказывал маршрут. Кругом сумрак неизвестности. В конце любого пути есть награда, моя награда ждала меня за двумя дверьми, притворяющимися бронзовыми с номер «V». Дверь легко поддалась, не уверена, что с другой стороны, она также просто откроется. Усатый директор вселял покой. Сняла ботинки. Пригласили в комнату. Хорошая квартира, просторная, с интересным убранством. В комнате было двое мужчин, они встретили меня с улыбкой, с каким-то трепетом в глазах, будто для них я была святыней. Мне стало страшно. Один из незнакомцев предложил мне вина. Я отказалась. Настойчивее. Отказ. Ещё нажим, едва заметный, но который по силе способен порвать стальной канат. Бокал с алой, как вина человека, жидкостью. Пахло розами и тяжёлым мужским ароматом, пробивающим нежный запах. Я сделала глоток и почувствовала вкус тоскливой боли, уводящей в пленительное царство, царство где есть всё, кроме любви. Я узнала этих двух мужчин, они были на конференции – главные спонсоры нашего центра «Благословление». Они хорошо знали меня. Наверное, лучше, чем я сама себя в определённых моментах. Их глаза просверливали меня насквозь, разбивая на молекулы. От меня ничего не осталось. Нет, я не знала их, не знала и мужчину с забавными усами. Они навсегда останутся для меня безликими. Ни имён, не фамилий, ни сути. А как зовут того студента-филолога? Наверное, прекрасное имя.

Я отпила ещё вина: уже сама. В бокале осталась половина. Незнакомцы о чём-то весело болтали со мной и друг с другом. Я чувствовала, как они ко мне подбираются, хищным зверьём с добрыми глазами. Розами больше не пахло, лишь один тяжёлый мужской запах. Нечто осело каплями в моём стакане. Мне было страшно. Нет, уже нет. Тело расползлось ватой, и я обмякла, раскидав рыжие волосы по дивану. Кто-то их принялся гладить…

– По очереди, господа.

– Мы для неё кое-что приготовили. Изумрудный цвет будет к лицу.

– По очереди, господа.

– Какая мягкая и нежная кожа. До чего бледная, прямо, как усопшая!

– Она такая красивая! Я никого не видел красивее, чем она!

– Позвольте. Скинем эту серую и грубую одежду. На сегодня она – наша королева, а нашей королеве полагается только лучшее. Как ей идёт изумрудный цвет!

– Она пылает бледным огнём!

– Вы так удачно и правильно выбрали модель трусиков. А как вы не промахнулись с размером?

– У нас есть все мерки в базе данных.

– По очереди, господа.

Голоса то приближались ко мне, то отдалялись. Чьи-то руки трогали меня, но я с трудом могла что-то почувствовать, шевельнуться, предпринять. Мысль, даже мысль непозволительно путалась, но я прекрасно помнила, что со мной происходило, что со мной делали. Мне было бы страшно, если бы я не разучилась на время бояться. Мне было бы больно, если бы я за свои пятнадцать лет смогла знать хоть что-то про настоящую боль. Меня в тот момент не было, пуста, как сосуд для инородного. Лишь только неприятное, липкое и красное, как вина человека, проползало по моим худым ногам. Меня не было. Они такие же безымянные, как и студент-писатель, которому я подарила свой искренний и первый поцелуй в жизни.

– По очереди, господа.

Чистилище

«Почему в православной церкви нет чистилища? Потому что у православного человека нет права на ошибку? Или потому что отражение церковных догматов – реальная жизнь? Всё человеческое существование и есть одно сплошное чистилище, ведь даже дети рождаются во грехе. Эти маленькие и светлые ангелочки грешны от рождения, а потом должны прожить жизнь, полностью очистив себя от греха, не набрав по дороге новых. В православии нет чистилища, но есть вечное мытарство до Божьего престола. Русский человек – вечный мытарь, заблудившийся не на пути к небесным сферам, а заплутавший сам в себе. Здесь ему ни ангелы, ни бесы, ни божественное откровение, ни дьявольское искушение не помогут…»

– Меня зовут Елизавета Стыкина, мне двадцать семь лет. Не смотря на молодой возраст, я успела многое пережить. Знаю, это звучит достаточно банально, но порой только банальность может в полной мере отразить истину. На мою жизнь выпало много испытаний, но я не имею права роптать на злой рок и судьбу. Бог не посылает тех вещей, что мы не можем преодолеть. Обо всём самом плохом, что было в моей жизни, я стараюсь не думать, но при этом и не забывать. Настоящая борьба в знании. Я – мать ребёнка насильника. Я – мать-одиночка, и даже точно не знаю, кто конкретно является отцом. Но я – счастливая мать, у меня растёт здоровый и жизнерадостный сын, он – мой смысл, он – моё чистилище. Я не без помощи смогла справиться с такой ситуацией, будучи ещё подростком. Теперь же, я хочу поделиться своим опытом и знаниями, переживаниями с теми, кто решил воспитывать ребёнка от насильника…

Я ещё долго говорила свою речь, больше машинально, с атрофированными чувствами, а мысли возвращались к событиям одиннадцатилетней давности. Тогда всё пошло наперекосяк не только у меня. Факты насилия вскрылись, оказалось, что главные благотворители основную часть денег жертвовали не из-за гуманности и милосердия, а как плату за хорошеньких девочек. Моя беременность помогла вскрыть эту жестокую правду. Матушка Авдотья знала, она была в курсе и поощряла данное действие. Она села, вместе с двумя насильниками, а вот директор центра не смог отделаться так легко. В приступе праведного гнева его убил благородный отец Василий, который понятия не имел, что происходит в центре. Я не могу его за это судить. Говорят, что он уже вышел. Надо встретиться с ним. Но не могу я винить и своих насильников. Нет, я не чувствую по отношению к ним ни страха, ни злости, ни желания возмездия – они уже давно перестали для меня существовать, остались лишь воспоминания об их действиях. Всё случилось, как случилось. Я испытываю полное смирение. Жалею только об одном, что была невероятно жестока к бедной девочке Оксане. Она не дожила и до восемнадцати. После закрытия нашего центра у неё просто не было шансов. Дети бывают порой уж слишком жестокими. Но мы есть, кто есть. Я больше не верю в Бога, но под христианской эгидой пытаюсь помочь матерям, попавшим в тяжёлую ситуацию, и имеющим смелость, дабы сохранить ребёнка. Человеку на деле может помочь только человек, а не какая-то там вера, учения, идеология. Сам себе рай, чистилище и ад.

Когда я закончила свою речь, зал огласился бурными аплодисментами. Вокруг витало сочувствие – редкое ныне ощущение. Я поправила свои рыжие волосы, собранные в пучок и вышла со сцены.

– Отличная речь, я думаю, что мы получим хорошее финансирование, – сказал мой помощник, соучредитель и какой-то общественный деятель. Солидный мужчина в возрасте с усами, что так смешно шевелились…

Я пристально на него посмотрела и улыбнулась сдавленной улыбкой. Взгляд. И в моей душе всё надломилось и вырвалось наружу. Что-то лавинообразное, могучее и тоскливое, что-то, что способно поглотить всю мою жизнь, наполнив её примесью страха. Я посмотрела на довольное лицо своего соучредителя, и из моей груди вырвался вопль ужаса ؘ– всплеск прошлого. От него пахло тяжёлым мужским одеколоном, что надменно подчинил себе тонкий аромат моих духов. Аромат розы.

VI.

Мысль перевернулась, вздохнула и успокоилась, будто ничего и не было. Всего пару мгновений, а мимо пролетела чья-то судьба и ещё десяток, связанных с ней жизней. Только мой собственный рок остаётся в вечной стагнации, не в силах сдвинуться с места. Это похоже на сон. В мыслях, правда, всё происходит намного быстрее, так как абсолютного покоя не существует, даже маленькое, едва заметное колебание улетает вперёд со скоростью света. Вперёд, к новой смерти и новой жизни.

Чайник закипел, напомнив мне своим щелчком о том, что я – Анатолий Бодрин. Мысль подтвердила, что я всегда им был. Сегодня только растворимый кофе, очередной суррогат в моей жизни, но на зарплату в сфере обслуживания многое невозможно себе позволить. Особенно, когда её больше нет. На большинство зарплат многое невозможно себе позволить – это и есть равенство среди равных. Придётся просить милостыню у отца, но он так далеко, что мысль не в силах ничего подобного представить. Там, далеко, где находится моё детство… интересно, а рядом с детством всегда блуждает старость и смерть? Если да, то они тоже где-то там, рыщут подле отчего дома? Отец – это моё детство и смерть. Да, они похожи. Ведь какими могут быть жестокими дети и подростки? Вспоминая недавние резонансные истории: кого-то поджигают, избивают толпой, режут… Говорят, что всё от недостатка воспитания. Может, оно и так, но мне представляется, что дети жестоки только потому, что они искрени. Если они кого-то ненавидят, то ненавидят всем сердцем, желая ему боли и смерти. Если они любят, то любят пренебрегая всеми, включая самих себя. Чего только стоят случаи вмешательство детей в бытовые ссоры, самопожертвование ради близких, когда малыш отчаянно хватает за ногу папу, который уже почти вколотил маму в кафель кухни. Дети делают так, как им подсказывает сердце. Именно поэтому переходящая из детства в зрелость молодость такая безбашенная. Юность – возраст революционеров, террористов, молодых людей, что ставят на кон всё. Протест против того, когда старшее поколение показывает, что такое компромисс, а горящая душа не желает с этим соглашаться. Только твёрдая рука родителей и государства спасает от настоящего безрассудства, да и то не всегда. В переходном возрасте дети из-за отсутствия жизненного опыта слишком форсируют события, от этого и происходят многие проблемы, связанные с алкоголем, наркотиками, экстремизмом и глупыми идеями. Последний искрений крик детства, перед тем, как войти в лживую зрелость. Происходит своего рода отбор, кто сможет смириться со спящим обществом, а кто – нет. Первым достаётся тягучая и размеренная жизнь, но взамен отбирается одно маленькое свойство, одно ненужное свойство – быть честным хотя бы с самим собой. С этим ничего не поделать, это не плохо и не хорошо, это ровным счётом так, как должно быть. Я знаю, о чём говорю, потому что только-только остыло моё горячее сердце, только-только я начал погружаться в вязкую субстанцию взрослой жизни. Прошли те времена, когда я задумывался о том, чтобы собрать самодельную бомбу, те времена, когда я сперва бил, а потом думал. Заканчивается во мне возможность быть честным, хотя бы с самим собой. Я оттягиваю момент, как могу, но он – неизбежен. Невкусный растворимый кофе давал мне понять, что я – Анатолий Бодрин, сын, медленно превращающийся в отца.

Но, не смотря на кажущуюся опасность молодых горячих сердец для окружающего, горе тому обществу, той цивилизации, в которой новое поколение будет тихим, покойным, покорным и индифферентным. Это начало краха, ведь только адский жар глаз подростков и молодых людей заставляет хоть как-то шевелиться расплывшееся старшее поколение. Молодость теснит старость вперёд, а затем выселяет в смерть, дабы самим занять освободившееся место. Если всё успокоится, размажется, то успокоится и сама жизнь, позволив смерти взять борозды правления. Смерть и детство – они похожи честностью, не всегда справедливы, но всегда честны, хотя бы с самими собой. И глупо полагать, что старость выше юности, что за прожитыми годами кроется хоть какая-то мудрость. Старость приносит только старость.