Читать книгу Блаженный Августин - Константин Томилов - Страница 1
ОглавлениеЧеловеческая жизнь, как смертельная болезнь передающаяся половым путём или мёртвые души, том второй.
Посвящается всем девам Руси, чьи души поглотил Антихрист. Бедные, вы, Бедные – лучше бы вам сгореть на кострах инквизиции.
Реанимация.
Толкование: Реанимация (лат. re – приставка, выражающая: возобновление, повторность + лат. animator – дающий жизнь) – совокупность мероприятий по оживлению организма, находящегося в состоянии клинической смерти, восстановление резко нарушенных или утраченных жизненно важных функций системы. Термин введен В.А. Неговским.
"Аминь (бо) глаголю вам: елика аще свяжете на земли, будут связана на небеси: и елика аще разрешите на земли, будут разрешена на небесех.=Правду вам говорю: когда вы будете судить здесь на земле, то это будет суд Божий. И когда пообещаете прощение здесь на земле, то это будет прощение Божье."
(Евангелие от Матфея 18:18)
"И страшно ей; и торопливо
Татьяна силится бежать:
Нельзя никак; нетерпеливо
Метаясь, хочет закричать:
Не может; дверь толкнул Евгений,
И взорам адских привидений
Явилась дева; ярый смех
Раздался дико; очи всех,
Копыта, хоботы кривые,
Хвосты хохлатые, клыки,
Усы, кровавы языки,
Рога и пальцы костяные,
Всё указует на неё,
И все кричат: моё! моё!
Моё!– сказал Евгений грозно,
И шайка вся сокрылась вдруг;"
Предисловие:
«Я ищу, Отец, не утверждаю; Боже мой, помоги мне, руководи мной. Кто решился бы сказать, что трёх времён – прошедшего, настоящего и будущего, – как учили мы детьми и сами учили детей, не существует; что есть только настоящее, а тех двух нет? Или же существуют и они? Время, становясь из будущего настоящим, выходит из какого-то тайника, и настоящее, став прошлым, уходит в какой-то тайник? Где увидели будущее те, кто его предсказывал, если его вовсе нет? Нельзя увидеть не существующее. И те, кто рассказывает о прошлом, не рассказывали бы о нём правдиво, если бы не видели его умственным взором, а ведь нельзя же видеть то, чего вовсе нет. Следовательно, и будущее, и прошлое существуют» (Авре́лий Августи́н Иппони́йский; Исповедь. 11, XVII).
РОСТОК
– Андрей! Андрей! Ты слышишь меня? Просыпайся уже, мне на работу надо, а ты дрыхнешь и дрыхнешь! – голос мамы становился всё громче и громче, приближаясь из кухни к лестнице ведущей на второй этаж, – давай просыпайся, умывайся и завтракать, сейчас же! Или я поднимусь к тебе сама!
– Иду, мам, иду! – торопливо выпутался из одеяла Андрюшка, сразу, ещё спросонья сообразив, что сегодня мешкать с подъёмом не следует ни в коем случае. Кубарем скатившись по крутой деревянной лестнице, мельком втянув в себя, в сразу заурчавшую утробу, запах жарящихся оладий, нашмыгнув свои галоши вывалился из тёплой дачи в туманную рань. Тихое, ещё не проснувшееся утро изредка простреливалось посвистом нетерпеливых пташек. Подрагивая от сырой прохлады, шипя от прикосновений к голым ногам седой росистой травы, семилетний мальчишка, лавируя между грядок, добрался до деревянной будки. Не закрывая дверь, чтобы меньше ощущать, обострённым от свежего утра чувством, доносящуюся из дыры вонь, помочился в болотнобулькающую жижу. Прихлопнув дверь и крутнув, закрывая её, деревянную вертушку, пошлёпал к висящему у входа в дом рукомойнику. Как-то, мало-мальски почистив зубы и умывшись, подрагивая от прохлады ввалился назад в дачный домишко.
– Ну вот. Молодец, – довольно проговорила мама. То и дело поглядывая на постукивающие стенные часы, мимоходом вытерев засаленным полотенцем мокрые Андрюшкины ноги, толкнула его на кухню, к столу, – садись, ешь.
Пухлый, раскормленный, похожий на поросёнка, белобрысый Андрюша торопливо просеменил к парящей на столе горе только-только поджаренных жирных лепёшек. Бухнувшись задом на стул, быстро поёрзав по нему поудобнее устраиваясь, безошибочно выхватив из горки менее горячую оладушку, ткнул в тарелку, с густой как повидло, домашней сметаной.
– Уй, ты, моя умница, – довольно замурчала мать, – запивай, а то подавишься, – поставила рядом с тарелкой полную поллитровую фарфоровую кружку горячего свежезаваренного чая с молоком.
– Угу, – согласно хрюкнул Андрюша, чавкая до отказа набитым ртом и отхлебнул до невозможности насахаренного питья.
– Так…, сейчас я тебе, ещё вот, чуть не забыла, – метнувшись к холодильнику, любвеобильная мамочка, достала оттуда банку свежесваренного клубничного варенья и бухнула пару ложек в яростно уничтожаемую сметану, – вот, чтобы повкуснее было!
Чуть отстранившись, полюбовавшись на сладостное зрелище насыщающегося сыночка, очень довольная собой и потомством, Надежда Николаевна, спохватившись, глянув на часы и ойкнув, торопливо укутала Андрюшу своей вязанной кофтой и потопала в соседнюю комнату.
– Ешь, не торопись, это всё тебе, – донеслось из родительской спальни, – отцу я отдельно, в кастрюле там. Как поешь, можешь ещё немного прилечь, поспать, – переодевшаяся из домашнего в служебно-рабочее как солдат, мать торопливо чмокнув, измазанную сладким, пухлую щёку сыночка, ещё раз взглянув на настенные, а потом на ручные часы, тяжко вздохнув, – ну всё. Пошла я, – высыпалась из дачного домика. Досеменив до калитки помахала, наблюдающему за ней в окно, тщательно чавкающему сыночку, и вновь тяжело вздохнув, быстрым шагом, вприбег, посеменила на электричку, то и дело поглядывая на ручные часы.
Родители Москву ненавидели, оба, дружно. Приехав сюда из разваливающегося колхоза, пробыв положенный срок "лимитой", досыта наслушавшись "говняных плевков" от коренных москвичей, получив наконец, вместе с квартирой, заветную прописку, они жили только сыном, в котором души не чаяли, и дачей, которая тоже была для них предметом неистового поклонения. Все свои силы и мысли они направляли только на то, как улучшить этот клочок земли в шесть соток. Приезжали сюда весной самыми первыми и уезжали самыми последними, когда уже было совсем невмочь терпеть всепроникающий холод, когда уже не спасали, вовсю палящие электричество, самодельные обогреватели. Вернувшись на зимовку в городскую, тёплую, но неуютную, неухоженную квартиру, сразу же начинали готовиться к новому дачному сезону. Никогда не забывая, то поодиночке, то вместе, раз в неделю, обычно в выходные, смотаться за город, по снежной холодине, посмотреть – как там?, всё ли цело?, не полазили ли хулиганье из близлежащих подмосковных посёлков или бомжи. И несмотря на все эти меры предосторожности, один раз, когда Андрюше было пять лет, на их даче, зимой, всё же, побывали "новогодние гости". И один-единственный раз, именно тогда, сын увидел своего отца таким, каким ранее не видел никогда в жизни.
– Суки ментовские! – комментировал, своё отношение к вялой и безынтересной реакции на его заявление в поселковую милицию, отец. С колотящимся от ужаса сердечком, Андрюша выглядывая из-за коридорного угла, лупая глазёнками, наблюдал как невдалеке, при свете тусклой лампочки, обычно вялый и трусливо лыбящийся отец мечется по городской, замызганной кухне. Приехавший, добравшийся домой уже за полночь, Юрий Венедиктович "прыгал" туда-сюда, перед сидящей за столом, охающей женой, как боксёр по рингу. То обещая добраться до самой Генеральной прокуратуры, чтобы найти управу на ничего не желающих делать "ментяр поганых", то клятвенно рычал обещая найти "преступников" самолично:
– Убью! Веришь, нет, Надюха, убью! Поймаю, найду кто это сделал и убью! – завершал "грозный мститель", свою речь, после перечисления нанесённых личному имуществу повреждений. Согласно поддакивающая мужу, со страхом поглядывающая на мужа Надежда Николаевна, время от времени накапывая себе в стакан из пузырька, то ли валерьянку, то ли пустырник, разбавив это дело водой из-под крана, дотягиваясь, не вставая с табуретки, произнеся "тост":
– И правильно, Юра! Убить!, убить их мало! Скоты! Скоты такие! Да как они посмели?! – опрокидывала в себя лекарство, как стограммовый выпивон. И убили бы они, однозначно убили, попадись им, в ту минуту, виновники их ущерба личному имуществу. Убили бы не задумываясь, яростно, жестоко, топча ногами, увеча всем, что попалось бы под руку. Только часам к четырём утра, женщине удалось уговорить, взбесившегося от посягательства на его "идола", мужика, выпить немного коньячку:
– Выпей, Юрочка, выпей, немного оно полезно, – убеждала мать, сама постоянно потихоньку прикладывающаяся к рюмашке, своего совершенно непьющего и некурящего, свихнутого на "здоровом образе жизни" супруга, – вот, смотри, где же это? А ладно, ты помнишь, я тебе уже показывала статью, кандидат медицинских наук, между прочим, пишет, что если немного – то полезно, а вредно – только когда много.
Немного успокоенный, ста пятьюдесятью граммами "Арарата", яростно рычащий из отца бес, был на следующую ночь, когда мама ушла на сутки, окончательно утешен тётей Зиной из соседнего подъезда, одной из многочисленных "тёть" Андрюшиного отца, к которым он не особо скрываясь, от делавшей вид, что она ничего не понимает, матери, регулярно "заныривал" для поддержки в здоровом и рабочем состоянии своего полового агрегата.
У обоих супругов, работающих посуточно на "родном" ненавистном им ЖБИ, была заветная мечта: выйти на пенсию, и, оставив жить в городской квартире повзрослевшего Андрюшу, самим перебраться на дачу, на постоянное жительство. Так, как это уже получилось у председателя их дачного кооператива, который вместе с женой, второй год проживал в построенном, из наворованного по стройкам, разнокалиберного кирпича, домишке с печным отоплением, уезжая в Москву только за пенсией и за продуктами.
Старательно дожевавший горку оладий Андрюша, немного посидел раздумывая: стоит или нет облизать опустевшую тарелку из-под сметанно-клубничной смеси. Потом сытно рыгнув и решив, что не стоит, дохлебав чай, вытерев лицо не совсем чистым кухонным полотенцем, оставив всю посуду на столе, для "пиршества" проснувшихся и гудящих вокруг головы мух, вылез из-за стола и переваливаясь как плюшевый медвежонок побрёл наверх. Сбросив с себя мамину кофту прямо на пол перед кроватью, упал на перекомканную постель и "зарылся-закопался" в неё, тут же проваливаясь в сон, как в глубокую тёмную яму.
– Ох, рано, встаёт охрана, – услыхал Андрюша, сквозь зыбкое пробуждение, голос вернувшегося с работы отца. Энергично столкнув с себя ногами, ставшее тяжёлым в потеплевшем утреннем воздухе, одеяло, мальчик потянулся и сев на кровати выглянул в затянутое марлей, раскрытое окно. Не увидав отца в пределах досягаемого обзора, вскочил с кровати и, шагнув к окну, лёг животом на подоконник. Юрий Венедиктович в рабочем комбинезоне охранника, не заходя в домишко, бросив сумку на крыльце, сновал туда-сюда по огороду, проверяя "свои владения" в которых не был целые сутки.
– Пап, привет! – крикнул в окно Андрюша.
– Привет, привет, сынок! – как всегда приветливо-подобострастно, как со всеми детьми и взрослыми, откликнулся отец.
Юрия Венедиктовича не любили и побаивались, все, и на работе, и в дачном кооперативе, и соседи по московской девятиэтажке. Не любили за маску угодливого "чего изволите", чувствуя, что под ней, скрывается что-то страшное, то из-за чего побаивалась его жена, и нечаянно увидевший, тщательно скрываемую, зверскую натуру, сын, тогда, зимой, после хулиганства в "царских владениях".
– Мама тебе там оладушек в кастрюле, а я свои все съел, как она сказала, – доложился об исполненном задании, послушный сынок.
– Всё съел? Молодец, – похвалил не оборачиваясь отец роясь в зарослях редиски, – хорошо, хорошо. Подрастает хорошо, – довольный осмотром, Юрий Венедиктович, собравшись было вытереть мокрые, грязные пальцы прямо об штаны и, опомнившись, что он не в домашнем, не в дачном, пошёл к рукомойнику. Сполоснув руки и подхватив сумку с крыльца, открыв ключом, запертую женой, дверь, протопал внутрь домика.
– Андрюха! Скачи сюда, смотри, чего я тебе принёс, – показал торопливо сбежавшему по лесенке пацану, большую, рублёвую шоколадку, – на, держи, это тебе за примерное поведение!
– Спасибо, пап! Я пока в холодильник её, чтобы не растаяла, – убирая гостинец в безбожно тарахтящий ЗиЛ, Андрейка уже соображал, что сегодня вечером ему засыпать одному, что отец уже с кем-то договорился и куда-то "намылился", что завтра надо будет, не моргнув глазом, уверить маму, что папа был всё время здесь, а мама сделает вид, что она ему поверила.
– Ну, хорошо, – согласно кивнул отец. Небрежно бросив сумку с побрякивающей внутри посудой, прямо на пол у кухонного стола, взял со стола и отправил в наполовину наполненный водой таз облаженные мухами, оставшиеся после Андрюшкиного завтрака, тарелки и кружку, где они и будут благополучно мокнуть до самого завтрашнего прихода мамы с работы, как и другая, добавляемая к ним, в течение дня, посуда. Достав из холодильника остатки сметаны, вывалив её прямо в кастрюльку с оладьями, добавив туда варенья и перемешав всё это ложкой, чинно и сноровисто, употребил внутрь себя. Разламывая лепёшки на более мелкие куски, время от времени, в шутку, легонько шлёпая облизанной ложкой по лбу, наблюдающего за ним сына. Толстенький мальчишка, каждый раз притворно пугаясь этих ударов, похрюкивающе похихикивал. Говорить им было не о чем, как-то вот не о чем никогда. Андрюше не хотелось рассказывать о своих детских делах отцу, а тому совсем не хотелось слушать то, о чём сын взахлёб рассказывал своей матери, которая внимательно всё слушала и обо всём подробно расспрашивала.
– Ну, вот, поели, теперь можно и поспать, – резюмировал результаты завтрака Юрий Венедиктович, оправляя в тазик опустевшую кастрюльку. Вытащив из холодильника литровую банку с самодельным лимонадом, сделал через край несколько глотков и поставил обратно. Ткнув пальцами в круглый живот, с готовностью захихикавшего, сидящего на табуретке, сынишку, милостиво позволил:
– Можешь пойти погулять, только аккуратно, ну понял короче…
– А можно на пруд? – крикнул пробежавший половину лестницы наверх Андрюша в сторону родительской спальни.
– Можно…, можно…, – отчаянно зевая подтвердил отец, – только осторожно…, смотри там у меня…
Пнув в сторону, валяющуюся перед полуразвалившимся от старости комодом, мамину кофту, Андрюша кряхтя приоткрыл, вытащил на себя, средний ящик. Выкопав оттуда купальные трусы, мятую летнюю рубашку с коротким рукавом и, уже становящиеся маловатыми, трикотажные шорты, переоделся, бросив, снятые с себя, домашние трусы и майку поверх маминой кофты.
Потихоньку, чтобы не разбудить сладко храпящего отца, Андрюша спустился по поскрипывающей лестнице, аккуратно открыл ведущую на улицу дверь, вышел и, так же, аккуратно-тщательно, прикрыл её за собой. Глубоко вдохнув в себя свежий, звенящий птицами, ярко-зелёный день, выскочив через калитку на улицу, мелкой трусцой припустил вдоль дачных участков к пруду. Добежав до окружающих пруд деревьев, ещё не видя воды, но уже слыша дикий разноголосый детский ор, поправил, всё время зажёвывающиеся в зад, тесные шорты и припустил ещё быстрее, расстёгивая на ходу коричнево-белую, в клеточку, рубашонку.
– Андрюха, привет! – заорали из воды, изнемогающие от летней радости, пацаны, – айда к нам!
Моментально сбросив с себя рубашку в общую, валяющуюся на берегу кучку, отправив туда же тёплопотные шорты, торопливо расстегнув и сбросив сандалии, Андрюшка с разбегу упал в воду вспененную множеством бесящихся в пруду детей.
– Здорово, "жиртрест", – послышались отовсюду беззлобные приветствия от более старших, в сторону не обижающегося, не обращающего на них внимания, Андрюши. Похрюкивающе хихикающий толстый мальчик вплыл в свою дружескую компанию одновозрастных мальчишек:
– Здорова, Серёга!
– Андрюха, привет!
– Привет, Вовка!
– Здорова, здорова!
– Привет, привет!
Упав на мягкую, нежную травку Андрюша отчаянно дрожал покрытым пупырышками, жирно-рыхлым тельцем. Весь сжавшись, прижав ручонки к груди и подставив обжигающему солнцу лоснящуюся мокрую спину мальчик еле-еле терпел вынужденное "отлучение" от сладостного купания, стремясь как можно скорее согреться, чтобы можно было снова вернуться в воду.
– Здравствуй, Андрюша, – донёсся до ушей, откуда то сверху писклявый девчачий голос.
– Пппри-вет, Ннна-ташка, – еле вытолкнул сквозь посиневшие до фиолетовости губы Андрюша, постукивая зубами. Покосившись на присевшую рядом, одетую в полностью закрытый купальник девятилетнюю девочку, спросил:
– Когда приехали?
– Вчера. Как только занятия у меня в музыкалке закончились, так и сюда. Бабушка сказала, если тебя увижу, чтоб ты своей маме передал, пусть за молоком приходит.
Андрюша чуть содрогнулся от рвотного позыва: ну, вот, опять мама будет насильно пичкать его(хорошо хоть время от времени), этим жирным козьим молоком, которое она считает жутко полезным и крайне необходимым для здорового питания своего сыночка. Одинокая бабушка Наташки Еремеевой, держащая, у себя в хозяйстве, одинокую же козу, у которой время от времени появлялось потомство, приходилась какой-то дальней родственницей отцу. Отец с этой семьёй практически не общался, не хотел знаться, все родственные отношения поддерживались Надеждой Николаевной, несмотря на то, что Еремеевский "бабский колхоз" относился к ней несколько высокомерно. Потому что, почти "коренным" москвичам, да ещё и советской "полуинтеллигенции", было, как-то, "заподло" тесно общаться с работяжной лимитой. Огромный дом-дачу, с приличным участком в двадцать соток, бабушка Еремеевых, пописывающая "бронебойно-партийные" стишки, получила вместе с мужем недолго просуществовавшим рядом с ней. Муж "гениальной" поэтессы, Яков Абрамович Бурков, работал непонять кем, в одном из многочисленных НИИ. Брак их продлился около пяти лет, после чего, на радостях от того, что ему удалось вырваться из "семейной тюрьмы", Яков Абрамович с одним чемоданом, плюнув на всё имущество и московскую прописку, "ускакал выпучив глаза" в Новосибирск, в академгородок, лишь бы быть подальше от "пламенной музы". Да и вообще, ни возле бабушки, ни позже около мамы, а позднее, около старшей сестры матери Наташки Еремеевой, мужики не задерживались. С мужем старшей сестры Наташкиной матери даже до свадьбы не дошло, через полгода сбежал. С отцом самой Наташки, мать её, повела себя поумнее, сразу же женив его на себе, благодаря чему он продержался больше года, сбежав, уже когда Наташке было месяца три-четыре от роду, куда-то на один из приисков Магадана. Но и там, "рука закона" дотянулась до него и, "отшлёпав по морде" исполнительным листом, обеспечила тем самым, всю семью, "жирным северным куском", в довесок к хилому семейному бюджету женской династии.
– Ты сам, тоже заходи в гости, когда скучно будет, поиграем во что-нибудь, – призывно пропищала Наташка недоумевающе пожимающему плечами, (во что, он, пацан, будет играть с девчонкой?), Андрюше. Встала и, как взрослая, выламываясь коротконогим детским тельцем, пошла к воде.
– Андрюха! Андрюха! Иди сюда, мы жабу поймали, – проорал что есть силы Вовка, самый закадычный дружок Андрюши. Сразу же согревшийся, от вспыхнувшего где-то внутри, горячего интереса, Андрюша подскочил и побежал навстречу, выловившим добычу, мальчишкам.
– Чего будем с ней делать? – деловито "поставил вопрос на совещание" Вовка, крепко держащий за заднюю лапу, некрупную, чуть больше обычной лягухи, жабу, – надуем её?
– Не-не! – категорично запротестовали Сережка с Сашкой, – вскрытие! Пусть Андрюха-доктор, вскрытие сделает, а то, в тот раз, нам этот придурок Ренат не дал закончить.
Великовозрастный дебил-переросток, непонятно какой национальности, просидевший к каждом классе по два года и, так и, не получивший восьмилетнего образования, нигде не работая, слонявшийся по посёлку и окрестностям, "ожидающий" когда его: или заберут в армию, или посадят, влез неделю назад в увлечённую игру мальчишек, хотя его "об этом никто не просил". Подойдя поинтересоваться, чего это там затеяла "сопливая мелюзга", увидав устроенный, внутри заинтересованно сопящего и галдящего круга пацанов, "анатомический театр", весь от лба до пояса покрытый красно-гнойными прыщами, "чучмек": сначала, отскочив от удивлённо притихших мальчиков, блеванул под ближайший куст; потом, заорав как бешеный, вращая выпученными, как у поломанной куклы, зенками; заталкивая назад в плавки, высовывающийся из них, эрегированный до деревянности, член; разогнал всех немногочисленных купальщиков, торопливо похватавших свою одежду и разбежавшихся кто куда. Как судачили позже, об этом, в посёлке, у тот же день, часа два или три спустя, Ренат напал и попытался изнасиловать свою четырнадцатилетнюю соседку. В субботу, после обеда, когда на всех дачах полным полно народа. Прибежавшие на выручку, отчаянно визжащей девчонке, соседские мужики, оторвав "волчару" от полурастерзанной "овцы", как следует поколотив его, поскорее утащили в отделение милиции, пока не появились, куда-то отлучившиеся родители потерпевшей и не прибили бы "гнойного чучмека" насмерть.
– А нож есть? – деловито поинтересовался у друзей Андрюша.
– Есть! Есть! Взяли мы с собой, – одновременно крикнули близнецы.
– Сашка! Он у тебя или у меня? – спросил Серёжка своего, мало похожего на него, брата-близнеца.
– У меня! – с готовностью откликнулся тот и бросился к набросанным в одну кучу вещам. Порывшись в них, торжествующе показал недавний подарок отца своим сыновьям, – вот он!
– Так! Хорошо. Пацаны, – скомандовал Андрюша, обращаясь к близнецам, – сделайте колышки, чтобы нам ей лапы, ну как прошлый раз.
Согласно закивавший Сашка, быстро раскрыл маленький перочинный нож и выстрогал из отломленной его братом, с готовностью протянутой ему ветки, четыре острых палочки.
– Прикалывайте, давайте скорее, – нетерпеливо поторопил Вовка удерживая вместе с Андрюшей, растянутую за лапы, выскальзывающую из неумелых детских ручонок, жабу.
– А что вы тут делаете? – раздался сверху Наташкин писк, – ух ты, как интересно, – девчонка присела на корточки, втиснувшись между Вовкой и деловито объясняющим, внутренне устройство вскрытого земноводного, Андрюшей.
– Это похоже – сердце, ну этот кишки, понятное дело, это лёгкие, а это что-то непонятное, – говорил Андрюша ковыряясь, в дёргающейся время от времени, "лягухе", – мелко очень.
– Может, печень или почки? – предположили, что-то и где-то слышавшие близнецы.
– Может быть, – согласился Андрюша, – не знаю, мелкое очень всё, непонятно, – привстав и снова сев над раскуроченным животным, предложил, – давайте, пацаны, её закопаем, а то нехорошо просто так оставлять.
– Да, да, точно! – согласно загалдели друзья. Выкопав ямку и устроив "торжественные похороны" погибшему во благо науки земноводному, мальчишки снова бросились в воду.
– Андрей, – похлопала по плечу Андрюшу, помывшего руки и нож, убирающего "медицинский инструмент" в Сашкины штанишки, Наташка, – а ты откуда это знаешь? Где научился? И почему пацаны зовут тебя Андрюха-доктор?
"Отрубить ему хвост! По самые уши!"(Приговор коту Бегемоту)
– Мам, мам, а что, здесь зимой снега вообще не бывает? – ошеломлённо таращился шестилетний Андрюша в окно лихорадочно постукивающего колёсами скорого поезда.
– Ну почему же, сынок, бывает, – ответил, вместо мечтательно уставившейся в окно жены, оторвавшийся от кроссворда Юрий Венедиктович, – бывает столько навалит! Ого-го-го, из дома не выйдешь. И метели бывают такие, страх, не зги не видно. Но обычно вот так, – всмотревшись в мелькающую за окном сырую холодную степь, – ветер и дождь.
– Угу, – подтвердила, не слыша и не видя никого, думающая о чём то глубоко своём, Надежда Николаевна.
По какой-то странной прихоти заводского начальства родители Андрюши получили вожделенный ежегодный отпуск не летом, а зимой. Расстроившись, попсиховав и попроклинав тех, кто не дал им возможности летом, на целый месяц всей душой предаться своей разлюбимой даче, Юрий Венедиктович и Надежда Николаевна решили съездить на родину, на которой не были с тех пор, как уехали "покорять" Москву. Радости Андрюши не было предела: во-первых, вместо скучного безделья в городской квартире, в которой и сами то родители не знали чем заняться, – путешествие, и не куда-нибудь, а в "сказочную страну", где овощи и фрукты растут сами собой, а не так как здесь, в подмосковье, "бьёшься-бьёшься, сил не знаю сколько тратишь, а урожай – так себе", где дождь всегда вовремя, солнце теплее, трава зеленее, небо голубее и т.д. и т.п.; в-третьих, никогда не виденные бабушки и родственники, настоящие, которые якобы, души не чают в папе, маме и Андрюше, то есть во всей семье Радченко. А не те, "седьмая вода на киселе", которые "вечно припрутся, потому что им в Москве что-то надо, нахрена б они нам сдались". И которых, мама ещё не решалась, а отец уже научился отваживать. Открыв дверь таким очередным приезжим, изумлённо и непонимающе выпучив глаза на заискивающе приседающих, ищущих ночлег на одну, две ночи, дальним родственникам Юрий Венедиктович приспособился лихо отрекаться от всех и вся:
– Кто, кто? Нет, нет! Простите не знаю таких. Нет, нет, что вы, – услышав название родного посёлка, – никогда там не был. Да и вообще, из Маасквы никуда, как родился здесь так и… Да, адрес правильно, и фамилия моя – правильно, но всё равно, где-то и чего-то вы путаете. Нет, нет, простите и прощайте. Всего вам хорошего, – решительно захлопывая дверь перед совершенно растерянными незваными гостями. И продолжая оправдываться сам перед собой, глухо бормоча под нос и не замечая одобрительно кивающую жену:
– Надоели уже, сил нет, всем им в Москву чего-то надо и надо. А у нас что?, гостиница им что-ли? Ублажай их тут, нахрена они нам сдались, ничего страшного, пару ночей и на Казанском как-нибудь перетолкутся, – заметив наконец согласно угукающую, довольную жену, – помнишь, Надюха, как мы? Две недели там, то на одном, то на другом, то на третьем. Билеты купим и живём. Днём на заводе, а ночью на вокзале.
– Хорошо хоть нас тогда в красный уголок при общаге, в конце концов пустили пожить, – с готовностью подхватывала каждый раз Надежда Николаевна, – а то уже примелькались ментам, ещё б немного и, заарестовали бы и, выслали бы силком.
– Ага, – живо продолжал, повторяя каждый раз одно и то же, Юрий Венедиктович, – три месяца там, на стульях спали, мёрзли прям страх, зуб на зуб не попадал, пока наконец-то, ту каморку в четыре квадратных метра не разрешили занять.
Андрюша проёрзав по полке до прохода и глянув туда-сюда вдоль практически опустевшего плацкартного вагона, вернувшись тем же способом назад, просунулся головой под мамину руку. Отвлёкшаяся от наблюдений сумеречной степи, Надежда Николаевна помогла сыночку вскарабкаться ей на колени.
– Ой! Что это?! – вскрикнул Андрюша тыкая пальчиком в окно и испуганно прижимаясь к мягкому маминому телу.
За окнами скорого поезда, в стремительно сгущающихся сырых сумерках, вместе с гонимыми попутным северным ветром клочками серо-ватного тумана, то обгоняя вагон, то отставая от него, неслись какие-то страшные чудовища. Похожие то на катящихся кубарем лохматых волков, то на быстро-быстро бегущих на своих тонких лапках громадных пауков, вырвавшиеся, из какой-то страшной сказки, создания до безумия потрясали разум своей неуместностью здесь в реальном мире.
– Ничего, ничего это, Андрюша, – сама испугавшись увиденного, мама отвернулась от окна, прижав к своей любвеобильной груди голову сыночка, начала успокаивающе поглаживать и чмокать вихрастый затылок, – это просто трава такая, перекати-поле называется, её ветром по полю гоняет, она и катается туда-сюда.
Отвлекшийся от решения кроссворда Юрий Венедиктович, напряжённо внимательно вглядевшись в быстро темнеющее окно, недружелюбно забормотал:
– Да уж…, как вспомню…, ладно ещё когда эти кусты сухие, да поодиночке и днём. Тогда понятно что просто трава. А когда, как вот сейчас, темно, они сырые, и от ветра, не поймёшь: то ли катятся, то ли, на самом деле, бегут, как живые…, взрослый то, запросто обосраться от страха может, а чего уж там пацан. Нормально всё, сынок, – ободряюще кивнул недоверчиво косящемуся Андрюше,– не боись, ты же здесь, с нами, а это там. А раз оно не здесь, а там, то можно считать, что его, как бы и нет! Хорошо?
– Хорошо, да, хорошо, пап, – согласно закивал мальчик, с облегчением ощущая как успокаивается отчаянно колотящееся сердечко.
– Они, кусты эти, обычно поодиночке по полю катаются, – продолжил воспоминания отец, – но бывает, нагонит, набьёт их ветром куда-нибудь в затишок, в ложбинку какую или овражек, а потом порывом сильным поднимет, выкатит оттуда и понеслись они, как стая, действительно…, помню, после, армии уже, дело было, не пошёл я со всеми с дальней фермы, специально задержался, комбикорма полмешка притырил, чтоб домой. Иду, а погода, вот как сейчас, ага. И время, то же самое, прям перед новым годом. Иду, уже огни поселковые замелькали, крутнулся я, мешок перехватывая, оглянулся ненароком, а ветер в спину, сильный такой. Глядь, а они "скачут" прям на меня, по дороге! Я мешок бросил и тикать. Никогда в жизни так быстро не бегал. Только когда до крайнего дома, где Филимониха бабка жила, добежал, очухался. Понял, что к чему, и, из-за чего, мне это померещилось. Но всё равно, домой зашёл, топор взял на всякий случай, чтоб на душе спокойнее, и назад. Дошёл до того места, а мешка нет! Кто-то утащил, пока я туда-сюда, а кто, хрен его знает, вроде б и не должны, ночь уже считай была. Помнишь, Надюха?
– Не помню я этого ничего, – сухо-враждебно отозвалась жена, – ты тогда не со мной, а с этой жил.
Поезд остановился на железнодорожной станции районного города всего на две минуты. Одиноко выпрыгнувшие из вагона Юрий Венедиктович, Надежда Николаевна и Андрюша, сразу же, побрели в здание вокзала, устраиваться на ночлег, так как автобус "домой" был только утром.
– Ох, ну слава богу, – облегчённо вздохнула мама, узнав, что есть свободные места в гостинице, – хорошо как, – возражая на ворчание отца, что холодно и сыро, – зато все вместе, в одной комнате, и не в зале ожидания, на сквозняках этих.
Родители встали утром тяжёлые, уставшие от бессонной ночи. Они оба, по видимому, так и не уснули за всю ночь, потому что, и, сам плохо спавший, Андрюша мало-мальски угревшийся в маминых объятиях, постоянно просыпаясь от, холодными змейками, проникавшего под одеяло сквозняка, сквозь сон слышал их тихое бормотание, разговор о, чём то, странном и непонятном.
Умытый утром в пропахшем лекарствами, из-за находящегося рядом медпункта, гостиничном туалете, напившийся в привокзальном буфете еле тёплого, абсолютно безвкусного чая и накормленный недожарено-подгорелой яичницей, Андрюша слегка задыхаясь от нетерпения всматривался в серо-унылую степь. Ну, когда же?! Когда уже появится эта "сказочная страна", этот "вожделенный дом", где всё, абсолютно всё, прекрасно? Отчаянно завывающий, прыгающий как козёл по разбитой, полу асфальтированной дороге, "Пазик", наконец-то приткнулся к конечной остановке… И началось.
Большая часть из стоящих на остановке, одетых в ватные телогрейки и укутанных в тёплые платки женщин встречала их. Увидав машущую им в окно маму, встречающие загалдели как стадо гусей и ринулись к автобусу. Первым заскочил в него ражий мужичина, мимоходом хлопнув рукопожатием Юрия Венедиктовича и чмокнув, приобняв, Надежду Николаевну, схватил и на руках вынес из пустого автобуса Андрюшу:
– Вот он! Андрюха наш! – показывая и отдавая в руки слезливо-радостно галдящим бабам, брезгливо отворачивающегося от воняющего перегаром, куревом и навозом дядьки, мальчика, – держите, нате! Дождались! – оборачиваясь, снова, к вышедшим из автобуса супругам, – Юрка, братишка, дай я хоть обниму тебя как следует!
– Ой-ой! Какой справненький! Какой хорошенький! Какой красавчик, красавчик наш! – заголосили тётки, теребя, тиская и чмокая Андрюшу.
– Да вот, такие мы, на аппетит не жалуемся, – подтвердила чрезвычайно довольная, раскрасневшаяся от радости, помолодевшая на десяток лет, мама, – здравствуйте, мама, здравствуйте, мама, – дважды повторилась Надежда Николаевна, обнимая и целуя, одновременно прильнувших к ней, двух родных сестёр.
– Мам, мам, так, а кто из них двоих моя бабушка? – подёргал Андрюша за рукав пальто взахлёб говорящую, с обступившими её тётеньками, маму.
Надежда Николаевна посмотрев вслед убежавшим вперёд всех старушкам("вы тут ещё долго "тележиться" будете, так мы уж пойдём пока, на стол накроем"), вздохнув в ответ на развесёлый смех окружающих, ответила:
– Обе они – твои бабушки, только одна моя мама, а другая мама твоего отца.
– А как ты их различаешь? По платкам? – не унимался совершенно обалдевший внучек.
Все "делегация" встречающих казалось попадает в грязь от безудержного хохота. Мама тоже рассмеявшись и наклонившись к Андрюше, успокоила:
– Они только сначала кажутся такими похожими, немного попривыкнешь и увидишь какие они разные.
Стол был уставлен тарелками в два этажа. Всё вперемешку: холодец соседствовал со сладким пирогом, тушёная с жирным мясом картошка теснила горку фаршированных творогом блинчиков, редкие, образующиеся из-за круглоты блюд пространства заполнялись бутылями с самогоном и сладким домашним вином. Пирующие галдели как птичий базар, все говорили одновременно, ежесекундно меняя собеседников к которым обращались с вопросами или давая им ответы. И тем не менее все друг друга как-то понимали. Наполненный едой под самый подбородок Андрюша задумчиво ковырял ложкой наваленное ему сердобольными родственниками мясисто-сладкое месиво уже битый час не уменьшающееся на его тарелке. Сам себе удивляясь, куда в него поместилось такое количество еды и в то же время не в силах удержаться от того, чтобы ещё и ещё набрать в ложку и запихнуть в рот очередной кусочек вкусности, мальчик таращил глазёнки на удивительно нежно помолодевших родителей, то и дело обнимаемых суетящимися вокруг стола бабушками.
– Семёниха пришла, – испуганно пискнула, выскакивавшая зачем-то из хаты, одна из бабушек.
Испуганный, оглушённый внезапно упавшей на застолье тишиной Андрюша потянулся вслед за встающей из-за стола мамой:
– Это она ко мне, – потрепав белобрысые волосёнки сына, попыталась вернуть его обратно, на место, – детонька моя, я ненадолго…, – и тут же уступив, почуяв по судорожно прильнувшему тельцу, что будет истерика, – ну ладно. Пойдём. Она ему зла не сделает, – мягко отвергла слабые протесты бабушек, – она всегда за меня была…
– Здравствуйте, тётенька, – пропищала подойдя к калитке мама.
– Здравствуй, милочка, – повернулась к смиренно поникшей как испуганная девочка-подросток маме, прямая, сухая как палка, старуха, – твоё сокровище? – покосилась сверху вниз на крепко вцепившегося в мамкину юбку Андрюшу.
– Моё…, сокровище…, – потеплевшим голосом ответила Надежда Николаевна, укутывая объятиями свою ненаглядную кровиночку.
– Что-то случилось, тётенька? – решительно глянула в мертвецки белесое, как у утопленницы, лицо "нужной'всем'бабуси" и тут же снова поникла не выдерживая пристально-замогильного взгляда, – я вроде всё как договаривались, каждые три месяца почтовыми переводами пересылаю…
– Конечно пересылаешь, милочка, куда ж ты от меня денешься, после того что я для тебя сделала и делаю? – криво ухмыльнулась старуха, – добавить придётся милочка…
– А что так? Куры подорожали? – иронично-обиженным голосом перебила ведьму Надежда Николаевна.
– Не умничай! – чуть повысила деревянно-скрипучий голос Семёниха, содрогнувшись, подвигав скрещенными на груди руками, как будто отталкивая от себя что-то, – то что Она на твоего мужика сделала своей менструацией его напоив – это для меня – тьфу! Тут сейчас дело посерьёзнее завертелось. Она в Закарпатье ездила, там нашла какую-то, которая у кого-то из местных попов Святое Причастие прикупает…, вот именно, – вот именно, – удовлетворённо хмыкнула в ответ на утробно-болезненный вздох Надежды Николаевны "а правда ли это? Может?" – вести верные, я сама на себе это почувствовала.
– А деньги? Откуда же Она столько денег взяла?
– Дом продала, а сама сейчас, люди разное говорят, то ли в Киеве, то ли здесь, в Одессе. Ну да ты не боись, милочка, не боись. Они, эти западэнки, слишком много о себе думают, мы тоже, здесь, не лыком шиты, тоже умеем "шашкой махать". Так что ещё посмотрим кто кого…
– Борьку зарежем, – деловито тараторила одна из бабушек, поглаживая по спине, приникшую к ней, плачущую маму.
– Жалко конечно, – вторила ей, без малейшего сожаления в голосе к предназначенному в заклание кабану, вторая, безпричинно суетясь вокруг них и непрерывно чмокая в затылок племянницу-невестку, – но надо, доченька, надо – раз такое дело.
– Так я его тогда сегодня не кормлю раз такое дело, – деловито осведомился дядя Вова, топчась у входной двери очередной раз собираясь выйти на улицу "перекурить'это'дело", – его из загона то не выташшышь, а сытый он сам не выйдет.
Племенной хряк, которого держали только ради того, чтобы поиметь денег от случек с привозимыми со всей округи готовыми к размножению свинюшками, к вечеру визжал так, что казалось дрожит сам сырой и холодный воздух, как только что зачерпнутая из колодца вода.
– Вовка, а ты чё? Чё удумал а? – суетливо ёрзал вокруг деловито расхаживающего по двору дяденьки прибежавший неведомо откуда мужичок, – Борьку резать? А зачем? Деньги нужны? А…, понятно…, жалко, как мы теперь без Борьки, вся округа почитай на нём…, купить? Бог с тобой! Откуда у меня стока? А вот знаешь чё? Давай сменяемся? Ну да! Понятное дело, что моя хрюньдельция весом вполовину меньше вашего Борьки, но ведь он – кабан, в самом таком сейчас! – задрав над головой руку, сделав кисть "рюмкой" и покрутив ею, – мясо то, пованивать будет, здесь дорого не продадите, а везти куда-то, этож такая морока! А я, ещё и приплачу малость, – присунувшись с готовностью наклонившемуся к нему дяде Вове, что-то забормотал почти на ухо, дико тараща глаза и потрясывая жидкой бородкой.
– Эммм, – удовлетворённо закряхтел хозяин "племенной'надежды'всего'района", – так то, оно конечно…, щас, я только с мамой посоветуюсь, как она скажет – так и будет.
Занырнув в дом на несколько минут, вышел из него уже с ведром свинячьего корма. Подойдя к подпрыгивающему от нетерпения мужичку, хлопнул его по с готовностью протянутой сухонькой ладошке:
– По рукам! Но только, что б сегодня всё сам и организовал: Борьку увозишь, свою Маньку привозишь, чтоб до темноты, а то мы завтра с утра уже на свежину настроились. И не корми свою, – крикнул вслед резво улепётывающему старичку, который чуть притормознув и оглянувшись покивал в ответ головой, – эх, как дядь Петю то разобрало, – повернувшись к стоящему вместе с Андрюшей Юрию Венедиктовичу проговорил его двоюродный брат, – он жешь! Юрка, ты прям не представляешь как на нашего Борьку обзавидовался. Это ж не в первый раз торг то был. Ну да ладно, может всё и к лучшему, да и Борьке посытнее у него ещё поживётся, чем у нас. У дядь Пети, дочка то, сейчас, завскладом пристроилась. Ну, правда в "командировки" иногда приходится с председателем в район ездить, но зато при "деле"…, – посмотрев в сторону замызганных построек из которых доносился истошный визг голодного хряка, – ладно, пойду, покормлю Бориса, а то не ровён час сдохнет от натуги и обмениваться нечем будет.
Смешной мужичок произвёл "рокировку" свиных тел практически молниеносно. Не прошло и часа как послышалось тарахтение трактора. Дюжие, сами похожие на одетых в телогрейки хряков, мужики сначала деловито выпинали из сараев Бориса и затолкали его в пустую клеть стоящую рядом с прицепом, затем лихо сняв с него и протащив по двору клетку с застенчиво-испуганно повизгивающей молодкой, с восхищёнными солидным весом племенного хряка возгласами загрузили Борьку наверх. Не столько помогавший им, а сколько путавшийся под ногами дядя Петя, облегчённо хлопнув себя по ляжкам по окончании загрузки, выхватил из-за пазухи свёрнутую в комочек тряпицу и ринулся к дяде Вове. Увидав, как тот отрицательно мотнул головой, на ходу изменив направление подбежал к стоящим на крыльце бабушкам.
– Пересчитывать будешь? – спросил доставая из тряпицы завёрнутые в неё купюры с профилем "вождя'мирового'пролетариата" и отдавая их стоящей ближе к нему женщине.
– Ага! Щас! – презрительно фыркнула та в ответ, передавая деньги своей сестре, – ежели там хоть рубля не хватает, мы ж тебе яйца оторвём, ты нас знаешь.
– Давай, давай! Беги уже, – по-царски повелительно довершила вторая засовывая деньги за пазуху.
К вечеру, перед самым заходом, резкими порывами злого северного ветра с неба как будто сорвало грязное ватное одеяло низколежащих облаков и выглянуло неприветливое, сиренево-розовое зимнее солнце. Похолодало и запарило замерзающей сыростью. Оживившаяся от удачно устроившихся, благополучно разрешившихся дел мама потащила Андрюшу погулять по селу:
– Вот школа наша…, здрасьте…, сюда мы с твоим папой до десятого класса. А вон, видишь? Вон там, там речушка наша и место для купания. Как я в девчонкой купаться любила, не передать! Нет, Андрюша, сейчас не пойдём, далековато туда по полям по грязи. Это летом, пятнадцать минут бегом и там, ноги сами несут, как на крыльях.
Вдруг, мамин голос как споткнулся, взгляд бессильно и растерянно упёрся в одиноко стоящий на отшибе села дом окружённый покосившимся, кое-где упавшим и лежащим на земле забором. Тёмные, не отражающие света, обращённые на восток окна показались Андрюше глазницами однажды увиденного им собачьего черепа, неведомо как оказавшегося в зарослях позади их дачного огорода.
– Мам, мам, что случилось? Почему ты? Что это за дом? – затормошил Андрей маму за рукав.
– Нет, нет, ничего, – очнулась от набежавшей на неё «чёрной тени» Надежда Николаевна, – пойдём домой, сыночка, поздно уже.
Нежданно-негаданно предназначенная на съедение молодая свинка, всю ночь, то поднимала панику визжа отчаянно, как обижаемая тяжкими побоями молодая женщина, то примолкала, как будто понимая тщетность «своих'мольб'о'пощаде».
То ли спавший, то ли опять не спавший Андрюша, сквозь дремоту слышал тихий, но увесистый топот многочисленных обитателей большого дома и их мягкое, возбуждённое от предстоящего дела перешёптывание. Слышалось бряканье посуды, жуткие, царапающие звуки затачиваемых ножей, недовольное бормотание отца и дяди Вовы, у которых никак не получалось нормально разжечь одну из приготавливаемых для дела паяльных ламп.
Потом перед самым рассветом всё стихло. В морозно-сером, тихом полумраке особенно резко, разбиваемым стеклом, звенели одинокие взвизги свинюшки.
– Не забоишься, Андрюха? – серьёзно, как у взрослого, поинтересовался дядя Вова, наблюдая за неуверенно одевающей сына Надеждой Николаевной.
– Ничё, ничё! – убеждённо успокоил своего двоюродного брата Юрий Венедиктович, – мы тобой то, помнишь? С какого возраста?
– Ну так то мы! Мы здесь, в деревне росли, а он…
– А не важно! – досадливо отмахнулся отец, приобняв уже одетого Андрюшу за плечи, потянул на выход, – пошли сынок.
– Ну что, Юрок? Как всегда? – залихватски подмигнул дядя Вова своему «подельнику».
– А то! Ты валишь, а я добиваю, – кивнул головой Юрий Венедиктович вытягивая из самодельных ножен трёхгранный, длинный, сделанный из винтовочного штыка нож, – а ты сынок, сиди тихо и спокойно, не отвлекай нас, – также залихватски, по-разбойничьи подмигнул сидящему на поленнице Андрюше, – думаешь выйдет сама? Не придётся вытаскивать? – посмотрел на брата, деловито взводящего курок одностволки двенадцатого калибра.
– Выйдет Юрок! Однозначно выйдет! Этож «баба», если б кабан, тот ещё «поупирается», а эта нет, ради жратвы прибежит как миленькая, для неё жратва, это всё равно, что для наших баб денежки.
– Ладно уж, разхорохорились! – раздражённо прокричала хохочущим, непонятно над чем, мужикам топчущаяся по двору, одна из бабушек, – болтуны и бестолочи, что один, что второй…
– Идёт! – перебил необидную для него ругань дядя Вова. Замолкнувшая старушка суетливо поспешила в дом. Из-за угла грязной, низенькой мазанки показалась свиная голова. Понюхав сопливо блестящим пятачком, исходящий от стоящей у ног дяди Вовы кастрюльки, аромат только что приготовленного варева, спряталась. Потом послышался отчаянный визг и свинья вылезла из-за угла полностью. Андрюша смотрел на происходящее выпучив от изумления глазёнки. Животное казалось шло, приближалось к усмехающимся мужикам не само, а как будто притягиваемое невидимыми сетями. Последние два-три метра до кастрюльки «сопротивление» рухнуло и свинья сделав пробежку ткнулась мордой в посудину и начала жадно чавкать, одновременно косясь белесыми зенками на почти упирающийся ей в лоб, воронённый ствол. Бахнул выстрел. Андрюшин отец прыгнув, как с высоты, на бьющееся в агонии животное, дёрнув вверх левую переднюю ногу, безошибочно толкнул, засунул по рукоятку «забойную'швейку». Свинюшка мелко-мелко задрожала, потянулась в длину, как зевающий, просыпающийся человек, и затихла.
– Готова, – резюмировал Юрий Венедиктович, выдёргивая нож и затыкая заранее приготовленной тряпочкой пульсирующее тёмно-красной, липкой жидкостью отверстие.
– Молодца ты, Юрок, – похвалил брата дядя Вова, – всегда с первого раза и точно в сердце…, а у меня вот не всегда так получается…
– Да ладно ты, – нехотя возразил довольный похвалой Юрий Венедиктович, – зато ты стреляешь, а я вот, как побаивался ружья, так и до сих пор…, ну ты же знаешь почему, – покосился на огорчённо кивающего головой дядю Вову, – а ты сынок, – посмотрел на ёрзающего задом по колючим дровам Андрюшку, – не испугался?
– Нет! Так здорово было! Так интересно! Можно мне слезть?
– Конечно можно. Давай я тебе помогу, оп-па, – подхватил по мышки и снял с поленницы сына Юрий Венедиктович, – сейчас мы с тобой пойдём лампы «раскочегарим» пока дядя Вова перекуривает…
Уже лишённая копыт и головы, бесстыдно раскорячившаяся обрубками ног в хмурое холодное небо, раскрытая от шеи до самого хвоста свиная туша подгнившим лимоном желтела посреди суетящихся вокруг неё людей.
– А это что? А это зачем? – то и дело спрашивал Андрюша то отца, то дядю Вову, безбоязненно и небрезгливо тыкая и прикасаясь пальцами к разбираемому на части животному и внимательно выслушивая объяснения.
– Сынок, ты так перепачкался…, и замёрз наверное, – сострадательно-переживающе пропела раскрасневшаяся и чем-то возбуждённая мама, – шёл бы в хату…
–Ну, мам! – сразу обиженно загнусавил Андрей не глядя на держащую эмалированный тазик Надежду Николаевну, в который его отец размеренно выплёскивал из кружки зачерпываемую из разверстой полости свиной туши кровь.
– Да ладно, Надюха! – вступился за племянника старший брат, – пусть уж до конца с нами будет. Андрюха у нас молодец! Вообще ничего не боится, да, Юрок, – бросил взгляд на согласно закивавшего Юрия Венедиктовича, – а сообразительный какой! Ну точно доктором будет! Хирургом! Как минимум профессором!
– Вот поэтому и прилипло ко мне это прозвище, – как-то по взрослому проговорил Андрюша, вкратце пересказав напряжённо-пристально слушающей его Наташке, недавнюю историю.
– Слушай! – притиснулась вплотную к нему, часто задышавшая, чем-то глубоко взволнованная восьмилетняя девочка, – у наших соседей собака ощенилась, она такая глупая и добрая, что мне можно запросто у неё будет одного из щенков забрать. А потом мы с тобой, где-нибудь, потихоньку его вскроем. Давай?… Чего ты? – недоумённо отшатнулась от начавшего непонятно над чем похихикивать Андрюши, – свинью же ты помогал резать и лягушку только что…
– Натаха, ты дура? – всё громче и громче смеялся здоровый мальчишка, – свинья – это еда, а лягушка хоть и не еда, но просто лягушка. А щенок – это не еда! Это просто щенок – его нельзя резать. Всё же просто и понятно. Правильно папа и дядя Вова говорят, что все бабы дуры!
Обогнув остолбеневшую от такого «поворота» несостоявшуюся «медсестру», задыхаясь от рвущегося из самого нутра хохота, размахивая над головой руками побежал к плескающимся в воде друзьям, что есть силы крича:
– Бабы дуры, бабы дуры, бабы бешенный народ, как увидят помидоры, сразу лезут в огород!
ПЕРЕЛОМ
– Министерские говоришь? – похихикивал Юрий Венедиктович «играясь» с шампурами на которых, шкворча и плеваясь жиром, румянились большие куски свинины вперемежку с целыми луковицами. Поймав на себе не по-детски укоризненный взгляд вытянувшегося, похудевшего, девятилетнего сына, поёжился и как обычно, заискивающе попросил:
– Ты, Андрюша, маме…, ну ты понял в-общем…, – посмотрев на согласно кивнувшего, стыдливо отводящего взгляд мальчика, снова захихикал в сторону соседа по даче, – так значит, министерские говоришь? Ну, посмотрим, посмотрим, что за министерские. У них наверное и «устройство» необычное, не как у простых?
– А то! – с готовностью заёрничал в ответ дядя Петя, – там, по-любому, «не вдоль, а поперёк»!
Непонимающе пожав плечами, из-за чего, почему два взрослых, вроде неглупых, мужика вдруг загоготали во всё горло, Андрей пошёл в дом.
«Кто это идёт от Едома, в червленых ризах от Восора, столь величественный в Своей одежде, выступающий в полноте силы Своей? «Я – изрекающий правду, сильный, чтобы спасать». Отчего же одеяние Твоё красно, и ризы у Тебя, как у топтавшего в точиле? «Я топтал точило один, и из народов никого не было со Мною; и Я топтал их во гневе Моем и попирал их в ярости Моей; кровь их брызгала на ризы Мои, и Я запятнал все одеяние Своё; ибо день мщения – в сердце Моем, и год Моих искупленных настал. Я смотрел, и не было помощника; дивился, что не было поддерживающего; но помогла Мне мышца Моя, и ярость Моя – она поддержала Меня: и попрал Я народы во гневе Моем, и сокрушил их в ярости Моей, и вылил на землю кровь их».
(книга пророка Исайи)
Поднявшись к себе на второй этаж Андрей упал на так и не заправленную с утра кровать. Было не просто жарко, а как-то томительно, изнемогающе душно. Даже вездесущие мухи и комары летали вяло, одуревше-бесцельно. Незлобно отмахнувшись от сразу улетевшей куда-то, мелкой, обычно активно-надоедливой мошки, Андрей покосился на присевшего на предплечье комара. То взлетающий, то снова присаживающийся на кожу «кровопийца», как бы не знающий чего ему надо, потыкавшись тонюсеньким, гнувшимся как волосинка хоботком, нащупав наконец самое то, сначала впившись жалом до самой головы, потом подавшись немного назад, начал «набивать брюхо». Пристально наблюдающий за процессом комариного насыщения мальчик, дождавшись когда насекомое насытившись до отвала собралось было улетать, шлёпнул по нему ладошкой. Равнодушно посмотрев на получившуюся кровавую кляксу вытер ладонь об тёмно-коричневые шорты.
«А то мама опять ругаться будет», – подумал вспомнив недавний инцидент, когда он так же размазал «кровопийцу» по белой, только что постиранной майке. Потом поплевав на ладонь, стёр остатки комариного «пиршества» с предплечья.
«Анализы не получилось им собрать», – возникла, неведомо откуда, чуждая ребёнку мысль.
«Чего это?!», – испуганно вздрогнул Андрюша, – «а-а, это наверное про то как с Наташкой в докторов играли». Вспомнив как недавно, приходящаяся ему то ли троюродной сестрой, то ли тётей девочка, заманив мающегося, в дождливый день, от скуки мальчишку к себе домой, сначала начав с «профосмотра» плавно перешла в «гинекологический кабинет». И как их чуть было не застукали с поличным вернувшиеся домой старшие родственники.
«А всё Наташка дура виновата…, где это она видела…, чтобы врач и больная обнимались, целовались и гладили друг друга…», – закружились обрывки мыслей у проваливающегося в тяжёлый, тёмный, обморочный сон мальчика.
[«Я лечу…, нет я падаю…, да это же я на качелях, только почему-то когда лечу вверх становится нестерпимо жарко, а когда вниз до дрожи холодно…, нет – это сейчас день рождения у меня и мама наготовила много-много всего вкусного и я ем, ем, ем…, а почему это вдруг шоколадный торт превратился в Наташку? И почему она взрослая? И почему голая?»
– Андрей, Андрюша, сладкий мой, желанный мой, иди, иди ко мне, съешь меня, знаешь какая я сладкая? Попробуй, попробуй…
Чёрные как южная ночь глазищи казалось росли и росли заполняя собой всё вокруг, по змеиному шипящий голос обволакивал, душил в объятиях трясущегося как в горячечной лихорадке мальчика.]
Андрей вскрикнув, как вынырнувший из глубины утопающий, проснулся, вырвался из кошмара.
– Андрей! Сынок, ты чего там? – раздался снаружи встревоженный голос отца.
Соскочив с кровати и подойдя на заплетающихся ногах к окну Андрей посмотрел вниз. Юрий Венедиктович держа в одной руке полупустую лейку, приставил вторую козырьком ко лбу защищая глаза от заходящего солнца и пристально вглядываясь в очумелое лицо сына.
– Да ничего, пап, всё нормально, заснул и приснилось что-то…
– А-а…, ну ты это конечно зря, спать на закате, да ещё и в такую жару…, сходи в душ ополоснись и полегче станет, ну или на речку сходи искупайся…
– А можно?! – подпрыгнул от радости Андрюша.
– Можно…, только смотри мне, не так как прошлый раз, не сиди подолгу в воде, а то если тогда мне из-за тебя мать чуть голову не оторвала, то если сейчас простынешь, она меня точно убьёт.
– Ага, хорошо, – согласно кивнул головой мальчишка и отошёл от окна.
«Что это?», – ошеломлённо подумал Андрей рассматривая темнеющее мокрое пятно на вздыбленных эрекцией шортах, – «у меня что, выплеснулось то же самое, что вылетает у Кольки-дурачка?», – вспомнил он бесцельно шатающегося по посёлку глухонемого дебила, который то и дело, останавливаясь где ни попадя, вытаскивал из замызганных брюк тёмно-коричневый член и начинал дрочить его, дрожа, повизгивая и пуская длинную сопливую слюну.
«Фу, гадость какая! Надо переодеться», – подумал Андрей и потянув шорты вниз замер.
«Когда это у меня появилось?», – спросил сам себя вызревающий подросток рассматривая несколько «ресничек» одиноко чернеющих поверх расслабляющегося, опадающего «стручка». И вдруг, какая-то неизъяснимая нежность к самому себе стиснула его ещё детское сердце, какое-то истомное предчувствие бездны предстоящих ему умопомрачительных наслаждений, приоткрытая дверь к чему-то тайному, глубоко сокровенному.
Неудержимое стремление Андрея как можно скорее оказаться в нагретой до парной теплоты воде, погнало его напрямик, через заброшенный соседский участок. Потихоньку, аккуратно пробираясь по еле заметной тропинке через заросли крапивы мальчик в испуге замер услыхав нереально-неземные звуки.
– Эпплхфе! Эпплхфе! – то ли по-козлиному мекал, то ли плевался хриплый голос.
«Да это же просто Колька-дурачок», – успокоено подумал Андрей, вспомнив четырнадцатилетнего скрюченного непонятной болезнью инвалида.
«Только что-то он чересчур разошёлся, не на шутку разыгрался со своей «колбаснёй» задроченной», – подумал ещё не вступивший в Эпоху сексуальной зрелости пацан, для которого, пока что, все половые интимности, выпирающие наружу из серой обыденности, казались клоунски-смешными. Колька-дурачок, которым явно тяготились его вечно нетрезвые родители уже, по-хорошему, давным-давно должен был бы быть в специализированном интернате. Но, почему-то, из-за «пробуксовывающей» на каком-то этапе советской бюрократической «машины» слонялся по дачному посёлку, то и дело прогоняемый пинками под зад всеми жителями от мала до велика. Занимаясь в основном, какими-то, странно пристальными наблюдениями за играющими детьми, а потом припрятавшись в укромном месте, он самозабвенно отдавался тому делу, которым занимался и сейчас. Только в отличие от прежних случаев, когда Андрей, один или с друзьями, «застукав» дурачка за дурацким занятием, прогонял его хохотом и пинками, Колька сейчас внушал, исторгал из себя тяжёлый, тошнотворный ужас. Выпучив дико блестящие глаза, махая перед собой скрюченной как куриная лапа правой рукой, плеваясь тягучими соплями и слюной издавая при этом нечленораздельные звуки, глухонемой инвалид яростно терзал левой, более-менее здоровой рукой эрегированный до крайнего возбуждения член. Крадучись чуть подавшись вперёд, Андрей посмотрел туда, куда был отчаянно устремлён бешеный взгляд Кольки и потихоньку опустился на колени изо всех сил борясь с охватившей всё его существо дурнотой.
«Да как же так?! Что она тут делает? Как не боится?», – вихрем закружились мысли в голове чуть не падающего в обморок Андрея. В нескольких шагах от онанирующего дурачка, спустив до коленок трусики, задрав до подмышек сарафан и выгнувшись вперёд, чтобы хорошо был виден низ её живота, скрестив руки на груди стояла Наташка. Чёрные глазищи будущей, зарождающейся ведьмы, пристально наблюдающей за происходящим действом, казалось заволакивали всё окружающее пространство дымно-оловянным, удушливым мерцанием.
–Уву-уву-увувувуву! – завопил достигший наконец-то оргазма дурачок беззастенчиво извергая из себя семенную жидкость. Недолго подёргавшись искалеченным болезнью телом, как выкручиваемое при ручной стирке бельё, Колька судорожно, торопливо натянул штаны. Испуганно посмотрел на продолжающую стоять в той же позе Наташку и вдруг рухнул на землю как придавленный неожиданно свалившимся на его голову непомерным грузом. Истошно завопив как попавшая под колёса тяжелого грузовика бродячая собака, инвалид то ползком, то на карачках, «выполз», высвободился из-под высасывающего его жизненные силы энергетического давления и бросился бежать, хромая, спотыкаясь и падая. Разочарованно понаблюдав за улепётывающей жертвой, Наташка глубоко вздохнула, очнулась и пришла в себя. Неспешно натянув трусики и оправив сарафан, шагнув вперёд носком сандалии засыпала земляной пылью и притоптала бывшее только что частью мужской плоти. Пристально и сосредоточенно посмотрев вниз, плюнула себе под ноги. Потом с кривой усмешкой растерев подошвой получившийся комочек грязи, неспешно зашагала в ту же сторону куда убежал Колька-дурачок.
«Ой, мама! Что это такое было?!», – кое-как ворочались мысли в одурманенной голове Андрея. Напрягшись, собрав все силы, мальчишка поднялся с колен и продрался через полуразломанный забор. Стараясь не смотреть на то, что оставили после себя эти двое, пытаясь не думать об этом, не вспоминать, Андрей на запинающихся как от усталости ногах, пересёк тропинку и бросился напрямик через лесок к пруду.
– Юрий Венедиктович, проводили бы даму искупаться! – тоненьким, девчачьим голоском пропищала одна из «министерских тёть».
– О'кей, мадам! Сей момент! – угодливо пропел Андрюшин отец суетливо вскочив из-за устроенного прямо на земле «пиршества».
– Ой, ой! – прокряхтела одетая в закрытый купальник, толстенная тётя, мимоходом с брезгливой ухмылкой оторвав прилипшую к жирной ляжке клеёнку, с превеликим трудом поднимаясь с земли, – что-то, непродуманно у вас, мальчики, как-то застолье организовано. Можно было бы, какие-то кресла пляжные, или стулья на худой конец, стол какой-нибудь, хотя бы раскладной, – недовольно забурчала слегка покачиваясь от выпитого и съеденного, облизывая жирные от еды губы и постоянно соскальзывая взглядом спрятанных за стёклами дымчатых очков, белесо-голубых, выпученных глаз на обтянутый плавками массивный «бугор» Юрия Венедиктовича.
– Так ведь пикник же, Анастасия Абрамовна, так сказать, отдых на лоне природы! – ёрзал вокруг необъятного тела незадачливый кавалер, изо всех сил скрывая своё отвращение к сопровождаемой «даме».
– Пётр Петрович! – басом прогудела вторая из «министерских тёть», завистливо поглядев на повизгивающую в воде подругу, – и Вы меня проводите до воды! А то, уффф, жарко так, хоть и темнеет уже.
– Ну, это мы могём, это мы запросто, – заплетающимся языком еле выговорил крепко выпивший дядя Петя, помогая подняться второй толстенной женщине предпенсионного возраста, при этом сам чуть не падая от непомерных усилий, – и я, и я, с вами тоже поплаваю, а то разморило совсем… А ты, Юрка, чего? – спросил у возвращающегося ко столу Юрия Венедиктовича.
– Некогда, Петя, – отрицательно мотнул головой в ответ тот, – Андрюшка, что-то совсем смурной, надо бы домой его отвести, а то мало ли что.
– А Вы вернётесь, Юрий Венедиктович? – отчаянно взвизгнула из воды переставшая плескаться «министерская дама», как бы почуяв «недобрые» намерения «ухажёра».
– Да-да! Конечно! Не извольте беспокоиться, Анастасия Абрамовна! – склонился в угождающем полупоклоне отец Андрея, – вот только малого до дому, до хаты провожу, а то ведь темнеет уже!
– Пойдём, сынок, – стерев с лица лакейскую улыбку посмотрел на Андрея Юрий Венедиктович, каким-то горестно-озабоченным, маминым взглядом, – ты как себя чувствуешь? – мимоходом потрогал лоб мальчика ладонью проверяя нет ли температуры.
– Да не знаю, пап, – пожал плечами Андрюша, – что-то тошнит как-то…, и голова кружится.
– Ну вот и пошли потихоньку, – крадучись оглянулся отец на разыгравшуюся в воде троицу, собирая и неслышно укладывая свои вещи, – клеёнку не получится, – озадаченно пробормотал приподнимая позвякивающую посудой сумку, – да ну и хрен с ней, всё равно уже такая старая, что только выбросить её…, не жалко, – завершил оставляя «друга» и соседа по даче на «произвол судьбы», тихо, неслышно скрываясь вместе с сыном в неспешно сгущающихся сумерках.
– Ну ты, Юрка! Ну пиздец какой-то! Ну ты меня подставил! – возмущённый полукрик-полушёпот дяди Пети слегка заглушался рокотом перекатывающегося где-то вдалеке грома.
– Да харош уже тебе! – спокойно и уравновешенно осадил своего соседа Юрий Венедиктович, – и не ори, потише давай, сказал же тебе, Андрюша только что уснул, еле-еле. Что-то совсем расхворался он…, там ещё, в темноте не так заметно было, а дома на него глянул…, тыцц…, попадёт мне от Надюхи.
– Температура? – как-то испуганно спросил дядя Петя.
– Да вроде не сильно высокая, тридцать семь и пять, но какой-то он весь…, не знаю, смотреть больно, не пойму почему так… А с этими, что так получилось, ты сам виноват, ты эту «кашу заварил»…
– Да, Юрок! Я тебе клянусь, не так всё должно было быть! – опять горячо запротестовал дядя Петя, – я договаривался с другими двумя, они соседки этих, их домики на турбазе рядом стоят. Те двое молодые, интересные, на самом деле, ух, такие все из себя! И главное дело, вроде с такой охотой согласились, точно-точно, говорили, придём, только чтоб шашлыки хорошие были, очень, говорили, хотим шашлычков поесть! Ну и я когда за ними пришёл, в домик стучу – никто не открывает. И тут эти двое, уже расфуфыренные, из соседнего домика выползают, говорят, что дескать тех, соседок ихних, чего-то вдруг, в министерство вызвали, якобы машина за ними пришла, и они, якобы, просили чтобы они их заменили, вместо них с нами на пикник, типа не пропадать же шашлыкам…
– Да уж, конечно, «заботливые», блядь, прям какие-то, и те, и эти, – иронично хмыкнул Андрюшин отец.
– Да и я о том же!
– Ну и послал бы их нахрен.
– Растерялся, Юрок! Честно растерялся, не ожидал такого, прям сам не свой.
– Да уж. Действительно. На тебя это не похоже. Совсем не похоже. Странно всё это как-то, – озабоченно согласился Юрий Венедиктович, – ну и как ты? Как выкрутился?
– Нуууу, – снова обиженно загнусавил дядя Петя, – когда стало понятно, что ты «с концами слинял», они конечно конкретно на меня «окрысились». Мне бы, по хорошему, послать бы их ко всем чертям и уйти, а не могу, ни язык, ни ноги не слушаются. Вроде ж мне, когда поддатый, «море по колено», а тут…, как пацан пятилетний стал, и главное, почему то, страх такой навалился, аж дышать тяжело. А эти двое, стиснули меня с обоих боков, провожай нас, шипят, а то завёл, мол, незнамо куда, провожай теперь домой. Ага, думаю, не я вас провожаю, а вы меня «конвоируете». И главное, Юр, говорят, что некрасивых не бывает, а бывает мало водки, а я смотрю на этих, и понимаю, что столько выпить, просто невозможно. Совсем не хочу ни одну их них, обе страшные, старые, толстенные…
