Читать книгу Записки куры - Костя Спиридонов - Страница 1
ОглавлениеУ Пантелеймона
Мне хорошо в храме. Нравится тишина, что скапливается под сводами и почти сгущает воздух, нравится осторожность и почтение людей внутри, даже если это не прихожанин, а простой любопытный прохожий, он всё равно будет глазеть на росписи и алтарь, стараясь не делать резких движений. Мне нравится эта немного неестественная атмосфера, в которой дети особенно теряются.
Я зашёл в церковь у Фонтанки имени какого-то Пантелемона, уселся на скамеечку в углу и достал водку, перелитую в шишкин лес литровый. Отхлебнув, я начал считать цвета света, который из разных источников по-разному освещал пространство внутри. Густой жёлтый – от свечей, бледно-жёлтый – от тусклых лампочек, рассеянный белый – от фонарей на улице, и что-то совсем неопределимое разливалось поверх пола.
Каждому нужно место, куда он сможет прийти. Спасибо дядьке Мармеладову за то, что вывел наружу проблему места. Место – это не только точка пространства, не только способ проведения времени, не только совокупность людей. Место – это скорее состояние души. Я сидел в своём тёмном углу на скамейке, боязненно отпивая из пластиковой бутылки, отрешаясь от движений и вожделений, смиряясь перед непостижимостью своей неудачи. Что и как бы я не пытался предпринять, всё неизбежно привносит в мою жизнь стойкий привкус пустоты. Даже успех и победа в начинании, особенно успех и победа приводят к ощущению нуля.
Люди заходили, крестились, прикладывались к образам, ставили свечи. Жаль, что я лишён религиозного, культового содержания. Мне бы хотелось с чувством креститься, а я в своей жизни ещё ни разу не делал этого. Хотелось бы исповедаться и тем глубинно принять себя, как человека, а не как проект бытия, но я ни разу не делал этого. Хотелось бы ощутить себя единым с людьми, быть для других не словом, не мыслью, а тем, что помимо, но я слишком люблю слова.
Я выпил столько, сколько было необходимо, чтобы смазать свои чувства. Мне стало скучно и захотелось ссать, и я отправился наружу.
Пурпур и бумага
Похмелье куда интереснее опьянения. С бодуна человеку не до бравурностей и страстных поцелуев – организм просит умиротворения и прохлады. Если бухого можно сравнить с перепончатой плёнкой, что с треском и некоторым почти преступным наслаждением лопается под пальцами, то похмельного следует соотнести с плотной упаковочной бумагой. Бумага эта имеет прелесть только в комбинации со своим содержимым, она обволакивает очертания, подсказывает формы, но никогда не раскрывает тайны, запечатанной в неё. Бумагу эту выкинут, как только она выполнит свою роль, и привередливый ребёнок получит свой подарок. Но сколько любопытного, сколько неразгаданных возможностей отправятся на помойку вместе с ней.
Стало уже общим местом говорить, что человек с похмелья кроток и мягок, как сказочный пурпурный цветок; его лепестки нежно овеваются лёгкой прохладой ласкового ветра, а тонкий стебель тихо покачивается вперёд и обратно, как голова седого старца, застывшего с секатором в руках над неожиданно явленной ему прелестью. Разумеется, он отбросит секатор в сторону, как пагубное заблуждение, и больше никогда в жизни не навредит счастливой гармонии цветов. Теперь этот старик обрёл наивысшую награду, он был свидетелем божьего поцелуя, он познал, что красота должна быть любима.
Я шёл, будто отпизженный, с ацидобифилином в кармане по набережной. Казалось, что моя спина выглядит как опавшее яблоко с большим мягким чёрным пятном. Под воротник залетал снег, а ебало, словно веником, стегал ветер. Слишком яркий белый свет, удваивающийся от снега на земле, слепил глаза, а проезжающие мимо машины визжали, как свиньи.
Про кулек, Старого и говно
Когда я работал на заправке, ко мне в помещение часто заходил Старый погреться и попиздеть о всяком. Старый он потому, что действительно лет семидесяти от роду и ещё потому, что имя его я забыл. Когда я только приходил устраиваться на работу, он уже сидел на своём излюбленном деревянном стульчике и курил свои крепкие армянские сигареты. Я запомнил его сразу, потому что рядом с ним была здоровая овчарка, которую, как он сам признался, Старый спиздил из будки у завода напротив. Очень он любил собак, особенно больших. Собаку, конечно, потом пришлось вернуть, когда обнаружилась пропажа, и Старый удовлетворял свою любовь подкармливанием дворовых псин в округе. Благо, они там были в изобилии.
– Здорово, Русый. Дай что ли посижу с тобой, погреюсь.
Русым он меня называл за обесцвеченные волосы, а посидеть-погреться приходил раз по пять за смену, несмотря на то, что у себя в вахтёрке ничего больше не делал, как только сидел и грелся.
– Ты, Русый, скажи, когда девку свою того, сильно бздишь?
Я отвечал, что бжу только по церковным праздникам, а насчёт девок придерживаюсь девственной осторожности. Он смеялся и начинал рассказывать истории. Истории его все были либо про говно, либо про баб. Этих тем он придерживался как полюсов, между которыми обретал свою полноценность весь мир. Порою эта полноценность сводилась к минимуму, когда в истории скрещивались и бабы, и говно.Например, в его рассказе про то, как он обосрался с похмела на первом свидании, или когда подарил однокласснице, которая ему нравилась в школьные годы, закрытый газетный кулёк с говном вместо семечек. Говорил, что подбирал специально шариками, чтобы тряслись внутри.
Иногда к нему приходила жена, приносила конфет или чего к чаю. С его рассказов они ещё в молодости решили разойтись, едва успев народить дочь. Ей было удобнее жить с родителями – ближе к работе, а ему вдвойне удобнее было вернуться к весёлой холостяцкой жизни. Разводиться они не стали, чтобы обезопаситься от пересудов, и просто вернулись к тому, с чего начинали. Что-то непримечательно прозаическое стало поводом для их разрыва, что-то такое, что я даже не запомнил этой причины. Как собственно и его имени.
Столбик в тетради
Слуховое окно – окно в крыше (кровле)
Бандо – зачёсанные пряди, закрывающие уши и частично щёки
Лорнет – очки без фиксирующего устройства, пара линз в оправе без рукоятки, театральный атрибут
Сюртук (редингот) – длинный, как пальто, двубортный пиджак
Сентябрь. Большой, раскинувшийся вверх тополь, отблёскивает в мою сторону золотыми листьями. Солнце ещё по-летнему ярко светит, но уже совсем не печёт. Ветер треплет листву как дворового пса, пока крепкие ветви, оставаясь неподвижными, выставляют её.
Фалды – нижние части разрезанной спинки фрака
Я сижу во флигеле перед открытой дверью и курю временами затухающую трубку, наблюдая последние краски года. Трубку я набиваю табаком из сигарет, чтобы на подольше хватило, а флигель снял, чтобы сэкономить пока не холодно. Сидя на табурете перед открытой дверью, я размышляю о том, как в скором времени накоплю необходимую сумму и отчалю уже из этого города в Питер. Как больше не придётся мучиться беспросветной серостью в долгие зимы. Как исчезну с этих безлюдных ночных улиц, по которым даже машины проезжают с интервалом в небольшую жизнь.
Кушак – пояс
Канифоль – смола, бывает в жидком виде, используется как изолятор
Во флигеле раньше жила аккуратная и бережливая старушка. Об этом я заключил по интерьерам и характерному запаху в доме. Я не говорю про вонь потных старух, тут скорее пахнет столетним ладаном или сушёными яблоками, которые заваривали в чае каждый вечер на протяжении жизни пары поколений. Старое, крепкое, с ромбом посередине кресло, деревянный низкий стол с тряпичной скатертью, узкий диван с горбами как у верблюда. Единственное, что выбивается из общей картины старины – это электрический котёл, который, скорее всего, поставили уже наследники.
Портик – крытая галерея, перекрытие которой опирается на колонны; фасад зданий
Чепец (чепчик) – чехол, закрывающий волосы, может иметь завязки на подбородке
Чтобы попасть во флигель, необходимо спуститься от стелы по посеревшей лестнице, напоминающей о временах сталинского ампира, пройти вниз по местами ухабистому бездорожью и перед перекрёстком свернуть вправо во двор. Там, напротив деревянного двухэтажного жилого памятника архитектуры с табличкой на фасаде, этот самый флигель. Листья местами отрываются от ветки и прерывисто-резкими движениями опускаются со своей высоты.
Канареечный цвет – жёлтый
Пеньюар (?ъ) – женский халат из кружева и шёлка
Плюмаж – украшение на шляпе из перьев
В эту осень я читаю «Мадам Бовари», медленно вчитываюсь в каждую страницу, картину, деталь. Сцена на выставке уже видится мне во всей своей динамике параллельного монтажа. Я выписываю незнакомые и устаревшие слова, ищу в интернете их значение и делаю из них столбик в тетради.
Дортуар – общая спальня для учащихся в закрытом заведении
Рейтузы – шерстяные обтягивающие штаны; лосины, только из шерсти
Мне нравится прохладный мягкий свет этой книги. Там нет патетики, нет героических надрывов, нет стремительных движений. Это медленная прогулка в ад, в мелкобуржуазные забытье и грёзы. Вместо утомительного напряжения воли, положенного на исполнение мечты, – томительная нега и фантазия об этой мечте, фантазия, которая делает саму мечту местами излишней.
Штрипки – тесьма на штанине (петля), охватывающая ступню
Горлицы – род голубиных. Светло-бежевого оперения, концы крыльев немного темнее. Выглядит стройнее сизаря за счёт удлинённого хвоста и меньшего размера. Особенность – чёрное незамкнутое кольцо на шее
Игра в дразнилки
Корчма на Литейном. Такое заведение, где всё стилизовано под вечера на хуторе. В зале играет музычка на мове, повсюду написано слово «сало», официанты одеты как хлопцы в расписные рубахи и штаны, стены облицованы брёвнами. А ещё у них там загончик у гардероба есть. Когда зашёл, задней стороной головы я подумал, что это для детей. Что-то вроде игровой площадки для малышей, чтобы они не сломали что-нибудь в заведении или свои шеи, пока взрослые дяди и тёти предаются отдыху и расслаблению. Но я ошибся. Это загончик для свиньи. У них там живёт декоративная небольшая чёрная щетинистая тучненькая свинья. Мужик лет пятидесяти с большими промокшими глазами и уставшими усами подкармливал свина кусочками морквы. Разумеется, предварительно поддразнив его этой морквой. Хлопцы называли это «продемонстрировать свинью». После демонстрации старик выдавал пальтишки посетителям и, попутно спрятав чай в карман шаровар, рассказывал, что свин живёт здесь уже полтора года, что это что-то вроде местного талисмана, что «нет, он не для супа», что «да, это порода такая почти карманная». А свинья ходила, пошатываясь, как пьяная баба на каблуках, стуча по полу своими длинными ногтями. А свинья улыбалась, похрюкивала и чесала бока о стены. А свинья чуть не по-человечьи выла и кричала, когда кто бы то ни было пытался её потрогать, когда кто бы то ни было пытался нарушить дивный сон, без которого она просто свинья, что боится ножа.
Байки на голодный желудок
В столовке на Достоевской довольно долго готовят. Но это относительно. Порой ожидание свербит и чешется, как что угодно, что свербит и чешется, а порой оно в приятнушку. Я сидел в компании узбека и симпатичной девушки, и мы втроём развлекались разговорами в ожидании своих доставок. Узбек сетовал на судьбу, рассказывая о приключениях начавшегося дня: его успело перекинуть на Боткинскую (которую он произносит с ударением на второй слог) пять, оттуда обратно в центр на заказ, который отменили, а затем в столовую на Достоевской, где мы и нашли друг друга втроём. Девушка рассказывала больше о будущем, чем о прошлом. Она говорила о далёких странах, о перемещении автостопом, об отсчёте дней до окончания курьерства и начала путешествий. «Беларусь, Польша, оттуда на юг, потом через Турцию, Грузию, дальше на восток до Китая…» – она перечисляла эти магические заклинания, за которыми скрывалась неизвестность, загадка, далёкие сиреневые туманы. Я решил нарушить эту отвлечённую композицию и поинтересовался: не желает ли она посетить Узбекистан? Она ответила, что желает. И по счастливой случайности мыимели возможность спросить о тамошних красотах и диковинах у их носителя, так сказать. Узбек расписывал город Самарканд, как самый прекрасный уголок на земле, где таятся древние истории былых времён, где абрикосы зреют уже в начале марта, где деньги размером чуть не с газету и их хватает чуть не на всю жизнь. К несчастью, истории об увиденном так же скучны, как и истории о былом, а вот предвкушения, надежды, мечты, планы… Нежная поволока не спала со взгляда милой девушки, она продолжала томно потирать икры и вытягивать их в сторону, противоположную узбеку, которому кстати отменили и этот заказ тоже.
Полет чайки и автомобильный затор
Когда стоял на перекрёстке у светофора, светило солнце, и небо было ясным, прозрачным, голубым. И в этом небе купались чайки. Они баловались с воздухом, вытворяя разные кульбиты, разрезая полотно пространства, составляя из него вихревой узор. Они оживлённо кричали. Так резвятся дети, когда их веселью не мешают, когда на землю сходит лёгкая игривость. А когда не сходит, наступает время большого натуга, эпоха стремлений и жертв, эра серьёзных щей и насупленных ебальников.
Автомобили в строгом порядке перемещались по специально отведённому для этого пространству, люди тужились в автомобилях, поддерживая ровный строй движения, и светофор засветил цветом, провоцирующим людей на движение.
Потом было что-то ещё менее важное.
Адское углубление
Все говорят: Кременчуга, Кременчуга… Ой-ой-ой. Будто нету ничего страшнее. Но когда тебя начинает засасывать от самого начала Московского до Купчаги – вот это страшно. И все станции, лежащие на этом пути, как драконы, носят страшные имена.Электросила, как неизвестная науке сила, тянет тебя и не желает отпускать в обратном направлении – только вперёд, глубже, только в Купчагу.
Начало марта не благоволит велосипедным прогулкам и отдыху у реки, но каказики зовут преодолевать все тревоги и страхи, и я, пришпорив Луи-Семёна, пересекаю мосты и огибаю досужих и задумчивых пешеходов в своём страстном стремлении вперёд. Луи-Семён загребает снег своими колёсами и изрыгает его из-под крыльев, как конвейер по изготовлению рвотных хлопьев. С каждой отданной шавухой, с каждым ушедшим за закрытые двери макчикеном я кричу в небеса: позволь мне вернуться, отпусти, дай обрести покой в родных переулках. Но громовые раскаты надрывают мой телефон, и я вынужден отправляться всё дальше и дальше по пути бездорожья, снеговых кашемаров и непредсказуемых челопятствий. Всё вперёд и дальше, туда, где воздух темнеет на глазах, где дома, как безмозглые циклопы, загребают безликих и безымянных людей, где после десяти пива нигде не продают. Но вот наступает благословенное время. Время, когда люди выходят с работ и отправляются домой, и только в это время живёт надежда на побег из злачных глубин ада. Как известно, на дне ада торчит башка Люцифера, что льёт ледяные слёзы, а вместе с ним Брут, Иуда и велосипедные воры. Но есть местечко ещё более жуткое, ещё более глубокое. Где-то в районе тазобедренного сустава сатаны находится Купчага, и там не льют слёз, не кричат от боли, не рвут себя в клочья, потому что страдания должны очищать душу, но тамошним обитателям нечего чистить.
Так вот, когда я вырвался под вечер из этой заварухи и получил каказик на Техноложке, я кричал и плакал, я смеялся и стучал кулаками, как Джесси Пинкман в конце сериала, как агент Смит в свои лучшие мгновения, как человек, который избежал гибели.
Уютный уголок
Мой сосед любит подвъебать пивка, но смущается, когда его называют «обрыганом», «ковшом-черпателем» и «говном». Именно так я его называю, когда он выпивает. Из-за такой лексической практики с моей стороны он начал уходить в туалет вместе с пивком, как только я начинал его пидорасить за такой досуг. Он называет это «закрепощением» – уходит в толкан и там за закрытыми дверями пляшет, слушает музыку, наверняка даже заигрывает со своим отражением в зеркале, и всё это сопровождается пивными возлияниями одиночки, одиночными жертвоприношениями богу хмельного продукта, одинарными закидонами алкаша-самоучки. В целом-то он хороший человек, вот что я хочу сказать, с фантазией даже, но меня в нём отвращает эта его склонность к эскапизму. Отчего бы не разоблачить меня в ответ? Отчего бы не взорвать все мосты позади и не ответить упругим напором агрессору, то есть мне? Нет. Он ограничивается вялым втягиванием в скорлупу, утечкой туловища за закрытые двери, похихикиванием под ручьи из-под крана. На все мои подобные вопросы он отвечает, что следует пути непротивления злу, пути великих, и что я могу пойти хуй пососать, если считаю такие методы недостаточно эффективными. А ведь и правда. Я к тому, что он прав, потому что его тактика закрытых дверей и обиженных языков приводит в оцепенение и тигровую ярость меня, а его мои выпады не трогают за живое, потому что он нашёл к ним средство дезинфекции. Он рассказывает, что в конце позапрошлого столетия толстовство было таким же отмазом от армейки, как и психическая ебанутость, обоснованная справкой сейчас. Ребята приходили в военкомат и говорили, что толстовцы, что не могут убивать, и даже женщин не щупают по причине непротивления злу. А то, что женщины – дьяволицы, известно было каждому после рассказов Толстого про соблазн, хижину и отрезанный палец. Так что пиво мы пьём по отдельности.
Отблески
Надо было забрать шавуху на Нарвской и отвезти её куда-то, где её желали съесть, так что я пристегнул Луи-Семёна за решётку цокольных окон и по лесенке спустился в помещение. Мгновенно (в этом слове при правильной перестановке букв уже скрывается следующее) говном обдало уже на входе. Это удивительный аромат, он и сладостен, и тошнотворен, и манит, и бросает в пот. Всё зависит от настроения и боговдохновлённости. В забегаловке играло какое-то радио, там исполнялись песенки с содержанием приблизительного описания древнего мифического существа – счастливого человека. Все эти песенки смердят подобно шаверме чем-то и отталкивающим, и зовущим, то есть пиздежом. За стойкой находилась женщина с похуистичным взглядом и сладким голоском, меня мгновенно (не забываем переставлять буквы) в голову ударило. Да это же сирена! Я убеждён, что у античных сирен был именно этот взгляд. Учитывая всё, что повидали эти крылатые сладкоголосые девы, не могу представить себе у них влажных, отвёрзтых в бесконечность глаз. Я поинтересовался у Сирены о готовности шавермы и получил ответ о том, что блюдо начнут готовить только сейчас. Такое часто случается. Я уселся у дверей, подальше от эпицентра этого мирка, чтобы сохранять возможность в любой момент вынырнуть за его пределы и приготовился пидорасить каждый уголок этого заведения, пока буду ожидать, чтобы не отравиться отвращением.
Но тут по радио заиграла песня Натальи Ветлицкой, и шаверменная как будто покрылась лаковой позолотой и матовым лоском, как будто воздух расступился и сквозь пространство оголились дыры, из которыхвысвободилось что-то настоящее. Что-то, о чём поют скворцы вечером и синицы по утрам, о чём пишутся картины солнечными бликами на воде, о чём туманно намекает дымка на полянке в лесу. Я сидел и слушал песню об отцветающей осени, о бриллиантах в небе, об обещании вернуться, а ещё о желании объятья. Это было подобно распятию: никто не заметил, но в этом было всё. Несколько мгновений шаверменная перестала существовать в измерении, где преобладают ароматы и усталость, она переместилась в вечность. Шаверменная обрела и смысл, и ценность, вся забегаловка засияла золотистыми красками, даже женщина за прилавком ненароком блеснула огоньком из глаз.
Предвкушая
День начался отчаянно неудачно – меня забросило через мост на выборгскую сторону. Пришлось давить педали в горку и оттормаживать перед солдатиками, которые маршируют здесь, как оловянные, туда-сюда. Луи-Семён хрустел и пел на левую педаль, а мои колени подпевали этой песне, на светофорах я баловался с ручкой тормоза на рукоятке руля, которая бесполезной игрушкой там висела, потому что тормоза так и не доделал. Я добрался до Теремка, забрал блядские блины и повёз их на адрес. Мне всегда было интересно, чего больше в трагических коллизиях: предвиденности или неожиданности? То есть, когда тебе на голову упадёт смертельный кирпич, жизнь как бы обретёт осмысленность, финальная точка превратит череду слов и знаков препинания в высказывание того, кто жил, или это будет как новая дырка на носке – чем-то не пойми с хуя взявшимся?
Почти добравшись до нужного поворота, я притормозил у арки, из которой высовывалась газель. Я заприметил её заранее и, убедившись, что она не двигается вперёд, поехал перед ней, что оказалось неожиданностью для водителя. Он поехал на меня и вдарил в бок, а я впал в приятное оцепенение и где-то секунду после удара совсем не чувствовал боли. Вцелом, я не чувствовал ничего. Это было так хорошо – не чувствовать. В это мгновение не было ни страха, ни злости, ни обиды, было только лёгкое и приятное ощущение ожидания. Если растянуть это почти на вечность, то можно представить себе лимб. Декорации каждый подберёт на свой вкус: пусть будут поля с сенокосцами или гора с семью спиральными витками, или вечная тьма. Но вот атмосфера этого заведения именно в этом мгновении настоящего предвкушения и, что важнее, разъятого в жесте адорации всеприятия. Мне было искренне не жаль. Думал, что норм, ушёл без царапины, оказалось, что ногу всё-таки повредил. Обнаружил это, когда штанина выдала кровавое пятнышко. Ходил в травму, сказали: «Рентгена нету, не работает, но на глаз – просто гематома».
Орден быстроходных птиц
Встретился на Кременчуге с курой-жалобой. Он рассказывал мне про большие расстояния в заказах, про невозможность прозрения алгоритма их назначения и прочие неблагоприятные обстоятельства всего мира, что сгрудились вокруг этого чувака и мешают ему стать настоящей курой, которая не боится трудностей и не сильно-то ропщет на случай и обстоятельства, а горделиво исполняет свой долг перед невидимой силой движения. Каждая настоящая кура, если не знает, то точно чувствует, что главное в куриной жизни – это не количество и даже не качество, а степень движения. Должно обрести уверенность и смелость, сопоставимую с Ксерксовой, чтобы не сомневаться в необходимости абсурдных действий, которые производятся не ради какой-то цели, но исключительно ради процесса. Настоящая кура – не бегунок, не доставщик, не скороход, не бирюч; настоящая кура – выражение движения. А если кого-то смущает слово «кура», то, как говаривали в ордене святой подвязки: «пусть станет стыдно тому, кто плохо об этом подумает».
Поближе
Луи-Семён – возможно, наполовину несоответствующее имя для велосипеда, причём на любую половину по отношению к другой. Но всё дело в том, что эта половинчатость и несоответствие только подчёркивают индивидуальность моего скрипучего товарища. Я приобрёл его с рук у человека, любившего этот велосипед. Когда я пришёл к нему в дом забрать навсегда его друга, он заботливо обнажал передо мной все недостатки и слабые места велосипеда, давал советы, как правильно присматривать за его состоянием, чтобы не допустить преждевременной смерти той или иной детали. «Сам велосипед ещё тебя переживёт, главное, за люфтами следить». За люфтами я, разумеется, не сильно-то уследил, но нежных чувств у меня от этого только прибавилось к двухколёсому.
Есть такая грань между своим и чужим велосипедом, вероятно, даже мгновения в вечно недробимом времени, когда перестаёшь привыкать и критиковать средство передвижения, когда осваиваешься со всеми тонкостями торможения, разгона, высоты бордюра, на которую способен подняться, не ударяя обод. И в это неуловимое мгновение, когда перестаёшь прислушиваться и оценочно относиться, наступает истинное знакомство. Как будто велосипед принимает тебя и, будто напоказ скрипнув, но слегка, чтобы не отпугнуть при слишком недавнем знакомстве, начинает вести себя раскованней. А ты, в свою очередь, начинаешь притормаживать перед водостоками и равномернее давить на педали. Не чужие всё-таки уже.
Колорадский цвет
Я решил устроить себе перерыв, пристегнул Луи-Семёна к решётке набережной и уселся на ступеньки у Львиного моста. Солнечный свет равномерно заполнял воздух, не создавая бликов пыли, и отсвечивал от разноцветных блёклых стен домов, высвобождая небрежно-строгую геометричность этого города. Это красота линии и света. Именно такое сочетание – линия и свет. Поменьше цвета, побольше света и строгих закономерных линий. Но их строгость не должна бросаться в глаза, она чувствуется чем-то априорным, допотопным и почти что бессмысленным. Как у Караваджо. По мостовой гулили голуби, прыгали, клевали, хлопали крыльями. Они выпячивали грудь и бросали по сторонам предупредительные выстрелы своими залитыми колорадским соком глазами, они были очень сосредоточены и серьёзны в своих голубиных делах. Я нашёл только двоих, у которых в глазах не было колорадской крови. Эти несколько меньше гарцевали и больше дёргались, возможно, как раз потому, что больше видели и смотрели глазами. Остальные не особо утруждались этим, остальные дёргались синхронно со всеми.
Март – время борьбы между зимой и весной. В марте преодоление, напряжение, героическая осанка. Апрель – это триумф, парад победителя, сияющий доспех, выставленный напоказ. А май – это уже праздник. которым отмечается эта победа, это сладкие вина, улыбки и расслабленные конечности. Раньше я любил май больше любого июля, но теперь я заворожён апрельской синевой. В апреле цветут яблони. От этих слов я сразу вспоминаю, как ходил вдоль пыльной дороги в частном секторе и наблюдал за опадением розоватого лепестка, нежно ухваченного ветерком и любовно притягиваемого к земле. Неуклюже лопушистые ветви и листочки, но такие прекрасные в цветении. Уже много апрелей я надеюсь на повторную встречу с яблонями, но как-то у нас не срастается. В очередной раз я будто из окна многоэтажки наблюдаю за садом, что цветёт в обозримости без меня. У Пруста была аллергия, ион лишь из окна авто имел возможность следить за цветением этих плодовых красавиц. Возможно, деньги приближают, но двери егомашины все жеоставались закрыты.
Возможность дырки
Свой выходной я провёл образцово. Проснулся не слишком рано, чтобы прочувствовать негу ленивого вставания с постели, и не слишком поздно, чтобы не проебать всякое желание вставать. До пяти вечера я порешал мелкие бытовые вопросы, такие как: покупка колбасы с батоном, перекладывание денег с одной карты на другую, чтение пары глав книги про гегельянцев и их склонность к конкретизации великого и абсолютного, мастурбация, уборка грязной посуды и вынос мусора. Вечером же я предавался удовольствию беседовать со своим соседом на тему неба. Он высказывал мнение о том, что небо – это, в некотором смысле, иллюзия пространства, удалённости и безграничности, а с другой стороны, что это такая же возможность дырки, как и всё остальное.
– Смотря в голубое небо, ты видишь бескрайний простор, размах, достойный изучения наукой или фантазией шизофреника; смотря на ночное небо, ты видишь мириады блёсток и дырочек, которые тоже обещаны на подсчёт учёным и влюблённым. Но главное – это ощущение бесконечности. Откуда, как ни с неба, могла свалиться в головы людей идея бесконечности? Ведь на земле всё имеет свои концы, окончания, а иногда и конечности. Соответственно, в этом земном мире нет ничего бесконечного. Даже бескрайние поля и пустыни имеют край, а вот край неба – место неизвестное. Возможно, некоторые индивиды, страдающие дальнозоркостью ума, посмеют утверждать, что край неба – это начало земли, горизонт, проще говоря. Но это так же нелепо как и то, что конец моего члена – это начало чьего-то влагалища. В редких случаях (пожалуй, слишком редких) такое определение будет иметь некоторый смысл, но чаще всего это будет либо ложью, либо бессмыслицей. Поэтому я полагаю, что идея бесконечности – это обман рассудка, пытающегося прикрыть нечто неукладывающееся в наши формы восприятия. И порой это нечто прорывается сквозь эти формы, вернее, даёт о себе знать как-то помимо этих форм, не через их посредство. Это и является возможностью дырки.
Приблизительно таковы были его примеры.
Апрельские соблазны
Второй выходной подряд всегда размягчает волю и настраивает на безрассудную беспечность. Начинаешь грезить увольнением, строить дерзкие планы по просиживанию штанов у набережных в компании прохладительного пива и хрустящих чипсов или ещё чего-нибудь похуже. В этот раз я начал довольно рутинно и отправился за пополнением табачных запасов, затем в диксах приобрёл необходимый провиант на неделю помимо колбасы с батоном, но, проходя мимо спокойных вод Невы, щурясь от солнечных бликов на воде и завидуя беспечным пешеходам, топчущим мостовые без определённой цели, я, должен признаться, поддался соблазну. Я свернул с прямых путей домой и сел у воды, чтобы в истоме солнечного дня продолжить вчерашнюю беседу, которую вёл с Чипом.
Небесная тематика уже довольно давно манит меня своей… Да чем бы это ни было, манит, да и слава Богу. Мало ли кого она не манила, мало ли кто не понапридумывал уже многословных фантазий, по типуэфирногомира над нашими головами, заселенного кем-то настольковыше нас, насколько мы, в свою очередь, выше рыб. А летающая повозка Гелиоса, что совершает свой каждодневный бег, никогда не оставляя конского дерьма позади?А как же семь небесных сфер, открывающих каждая всё большее совершенство и мудрость её обитателей?Также и наши любимые миллиарды парсек пустого и холодного космоса, в котором кружатся и вертятся дыры, карлики, сверхновые и все они соревнуются со светом в скорости, хотя спешить им особо и некуда
Тёмный уголок
Где-то в начальных классах я ходил в библиотеку на Политехническом переулке. Она не была школьной, а просто – какой-то районной. В основном я ходил туда проводить время, потому что там было хорошо. Мне нравилось сидеть в читальном зале за столиком с лампой, раскладывая маленькие вещи вокруг неё, которые я, как артефакты, собирал отовсюду, листать цветные журналы с комиксами и анекдотами, что не особо меня смешили, но страницы из плотной бумаги с цветными картинками порождали в моём воображении образы заботливого внимания, с которым эти журналы создавались. Я был очарован атмосферой тишины и богатства, таящегося на полках, мои глаза прыгали с корешка на корешок, а дыхание прерывалось. Я не спешил с выбором книги, я приходил туда и проводил столько времени, сколько мог, высматривая книгу, которая всё-таки будет мною прочитана. Один из углов библиотеки был немного затемнён и заставлен креслами в некотором отдалении друг от друга, их расположение казалось мне хаотичным и непредумышленным, будто они сами, как и я, пришли сюда из разных домов, чтобы рассесться в углу и, выдохнув всю прежнюю пыль и усталость, предаваться тихому погружению. В остальных же местах свет был яркий и белый, предметы и поверхности золотисто отсвечивали его.
Книга по биологии за восьмой класс была первой книгой, которую я прочитал по своей воле, желанию и полностью. Я плакал, когда дочитал её, плакал от ощущения конца, завершённости. Я сидел в комнате ночью с этой книжкой в обнимку, в помещении было темно, но из окна за моей спиной светил фонарь, выборочно выставляя одни предметы вперёд, остальные оставляя в пустоте. Я говорил себе, что это моя первая книга, и вот она прочитана. Я ожидал, что это будет началом какого-то странствия или приключения, что я начну понемногу обретать что-то, чем не обладают другие, но испытал нечто обратное. Позже я не вернул книгу в библиотеку и не возвращался туда сам. От страха перед библиотекарями я отдал книгу однокласснику.
Никто не проиграл
Пешеходы на проезжей части зачастую ведут себя как будто потеряли туфлю. То ли вперёд и плевать, что о тебе скажут, то ли стоять на месте, водя глазами по сторонам. Но я бы хотел сфокусироваться на пешеходах немного в иных условиях. Я бы хотел поговорить о пешеходах на тротуаре. Когда человек замечает, что на него (якобы) вот-вот наедет велосипед (а такого никогда не произойдёт – Луи-Семён из порядочной семьи), в нём пробуждаются какие-то древние, подкорочные, конвульсивные телодвижения, которые раскрывают суть человека лучше, чем его поступки, слова и даже манера шнуровать кроссовки. Я бы выделил две группы узревших велосипед.
В первую я помещу тех, кто будто бы и не обращают на него внимания, будто бы они, пешеходы, на своей территории и поэтому вольны идти себе прямой дорожкой, какие быдвухколёсые не маячили при этом. Представители этой группы гендерно нейтральны (разумеется, если не брать в расчёт, что они все пидоры). В головах этих людей, вероятно, существует некая последняя уверенность в собственном праве топтать асфальт, в чуть ли не своей богоизбранности на это дело. Такие персонажи зачастую глубоко погружены в самих себя и предпочитают чувственные удовольствия эстетическим.
Во второй группе находятся все те, что отталкиваются от внешней обстановки или забывают о собственной телесности, погружаясь в созерцание чего-то извне. Они видят твой велосипед задолго до того, как ты увидишь их. Я полагаю, что они успевают составить твою родословную и отыскать грехи мужеложества, склонность к онанизму и признаки слабоумия у каждого представителя твоего велосипедного рода ещё до того, как твой велосипед начнёт извиваться подобно оскорблённой змее перед ними. Эти ребята ведут себя прямо противоположно – они всеми силами стараются освободить тебе всё пространство для манёвра, но, увы, почти всегда от их внимания ускользает, что твоему велосипеду необходимо избежать столкновения не только с ними, но ещё и с остальными пешеходами, которых этот типаж почему-то в расчёт не принимает. К этой же группе я отношу и заботливых родителей, которые в жертвенном порыве пытаются оградить своё дитя от столкновения со злым велосипедистом, забывая, что велосипедист и не очень-то этого хочет, и что сами они своими заботливыми судорогами гораздо больше напрашиваются на поцелуй с колесом, чем смышлёные детишки, что всегда (подчёркиваю всегда) относятся к первой группе пешеходов.
Является ли истина чем-то, что заранее содержится в человеке, а так называемое «нахождение истины» – лишь повод к раскрытию, припоминанию того самого, заранее имеющегося. В этом случае люди, происходящее и весь мир, собственно, – лишь повод и игра обстоятельств до определённой степени случайных, необходимых только для большего погружения в себя самого и откапывания того, что позабыто.
Или всё-таки человек изначально пребывает в неистине, во тьме, во грехе, и ему необходимо столкнуться с источником света, чтобы узреть и постичь, что он во сне, сковывающем и затягивающем. Иначе он так и проживёт в мечтательной праведности сна, не познав ни света, ни людей. В таком случае, внешнее обретает большую ценность и что важнее – реальность бытия.
Одно умаляет другое.
Люциферов крючок
Приболел малёха и решил устроить разгрузочный день: поваляться в постели до обеда, жрать сладкое и жирное, запивая пэпсом, гасить скелетов в Корсарах и прочие мелкие радости, как говорится. Хочется вроде дать отчёт о прожитом времени, но отчитываться особо как-то не о чем. Будто сложил это самое время в шкаф, как в банк для получения процентов, а достал уже изъеденным молью или другими какими зверями. Я вот как-то теоретизировал на тему утраченного времени и высказался, что утрачено только то, что не дарует плодов для воспоминания и неги, а если просто проебался, то это не грех, это, можно сказать, день, проведённый в истоме и лени, что весьма полезно для мышц и внутренних органов. Соглашусь, что грань между двумя этими почти синонимами распиздяйства весьма такая себе, можно сказать, что и нету её, но всё-таки должно же быть что-то оправдывающее прекрасную склонность души к бездействию и созерцательности. Так пускай будет хоть это.
Вечером, должен признаться, я несколько реабилитировался в своём тунеядстве, я провёл интеллигентную беседу со своим соседом на тему жалости. Мы как-то очень быстро и почти одномоментно согласились в том, что жалость к другим, с одной стороны, очевидно является разновидностью сопереживания, основанного на воспоминании страдания, которое субъект сопереживания сам некогда испытывал, а с другой – это некоторое экстатическое состояние и его можно нагнетать до такого градуса, после которого человек начнёт лить слёзы, стенать и возможно даже пророчествовать о пришествии конца концов. Но вот на теме жалости к себе мы немного повздорили. Мой оппонент предлагал рассматривать жалость к себе как нечто враждебное, сатанинское.
– Вот именно сатанинское и дьявольское, люциферов крючок, на который он сам некогда попался, когда ему стало жалко за себя, что такой талант пропадает зазря. Я настаиваю на том, что эта поганая жалость к себе – склонность противоестественная и незаконная, она ведёт к деградации мышц и анемии духа. Каждый однодневный младенец знает, что мы рождены на свет для проведения здесь всего лишь небольшого отрезка времени, это подтверждает и ограниченность наших возможностей, и угасание желаний с возрастом, а потому дерзновенно относиться к своей жизни как-то иначе, чем как к поводу для свершений. Жалость к собственному немощному сосуду в этом случае только подменяет истину ложными заблуждениями, подкреплёнными сладострастным стремлением ко сну и компьютерным играм.
Чип покрылся испариной и начал делать «бр-бр-бракованные людишки», то есть ругаться на других в таком запале, что речь опережала мысль. Поразмыслив над перспективами, я решил ограничиться немногословным с ним согласием – стало как-то жаль терзать себя об его негодующий пыл.
Фигура речи
Вчера проснулся с легким несварением в животе. Грешу на жигулевское полторашку, которое, видимо, слишком долго настаивалось в холодильнике, слишком долго ждало нашей брачной ночи, и вот, накопило за это время слишком много обиды и желчи, которая меня и отравила. Но я не роптал на случай, а стойко выполнял свой долг. Я выкатил Луи-Семёна и, преодолевая боль, летал как птичка, разнося нектары и амброзию по адресам богов. Единственное, что грело меня в эту десятичасовую смену, было желанием вернуться домой и поиграть в Корсаров вторых. Несмотря на непогоду и мелкий холодный дождь, что сыпал ебучей стружкой мне в ебальник, я давил педали и, чуть не отрываясь от земли, гнал вперед и только вперед. Цель моя была не в том, чтобы накормить кого-то или подзаработать или покататься по кайфу на велосипеде – я грезил только ею. Я мечтал и по лицу расходилась томная улыбка, как только я про себя произносил свои заветные ожидания. Дома меня ждали вторые Корсары. Я предвкушал, как буду собирать сапфиры и ожерелья по чужим сундукам, как буду рубить скелетов в мрачных подземельях, как буду выполнять хитроумные квесты, как буду обретать ложный отблеск счастья и полноты жизни. Это немного, но, господь Иисус Христос, какая в этом полнота желания.
Когда я закончил смену и приехал домой, то, разумеется, включил ноутбук, и он взорвался. Не так, чтобы унести с собой мою жизнь в придачу, нет. Это было бы слишком романтично. Он просто пернул и пустил неприятный запах жженого пластика по комнате, а заодно и потух. Ноут сгорел, и моя мягкая и безобидная мечта о Корсарах сгорела вместе с ним. Я пососал хуй, фигурально выражаясь. То же происходило и со многим другим, чего мне бы хотелось, что на какое-то время становилось моим избранным сокровищем. Оно мне не давалось, оказывалось невозможным, вильнув жопой у меня под носом, оставляло в одиночестве с запахом чего-то перегоревшего. А как только мне казалось, что счастье возможно, как только мне чудилось, что я могу дерзнуть и получить желанное, мне снова давали по носу хуем. Фигурально выражаясь.
Будь мужествен, глазаст
– А потом на кррусельку…
Я катил по Левашовскому, когда у перекрестка размянулся с ребенком, идущим за ручку с мамой. Он что-то восторженно и возбужденно говорил, заряжая всех вокруг умилением и потливостью глаз – болезнями старости и детства. Это картавое полувопросительное-полувосклицательное и недоговоренное – то, что досталось от него мне. Разумеется, я улыбнулся, а когда отъехал чуть подальше начал и похихикивать в велосипедную раму. Известное дело, что детство – это любимая пора в жизни любого взрослого. Каждому приятно возвращаться в воспоминаниях к тому, что значит "крруселька". Потому, вероятно, зрелище ребенка приводит взрослого человека чуть ли не в иступление, от которого он готов целовать в щеки прохожих и разговаривать с ними как птица небесная, переливаясь хохотком и улыбочкой.
Вечером я стоял на перекрестке Каменноостровского и Попова, а перекресток там долгий, потому я занял себя разглядываением. Взгляд мой обратился в небо, чтобы поблуждать там, не находя точки для сосредоточения и предмета для размышлений, но по пути остановился на четвертом этаже. Там через форточку пролезала своими ключицами девочка, она делала это с вызовом и демонстрацией, чтобы все, кто лицезрел это торжество бесстрашия, признавал её царицей форточек и королевой ключиц. Так как я был единственным приближенным в её тронном зале, то решив обратиться взглядом ближе к светофору, мне удалось сорвать триумф её тщеславия. Но когда замигал зеленый и пешеходы направились друг на друга, между всеми нами с шумом, приведшим окружающих на мгновение в птичий испуг, упало яйцо. У меня особо не было сомнений на тему того, кто отложил этот нежданный подарок, поэтому я не стал снова поднимать глаз. Небо за детьми.
Оmneprincipiumdifficile
Май начался с дождей и прохлады. Сегодня весь день лило, как из лейки, ровно по чуть-чуть, но регулярно. Люди в такую погоду бегут по домам и заказывают еду, чтобы возлечь перед экраном и под сладкие или хрустящие ништяки зреть нечто веселящее. Но для куры плохая погода не повод сбежать домой, для куры – это время "повышенной нагрузки" и "большого количества каказиков", а еще это "отличная возможность заработать". Поэтому куры переобуваются в резинки и кто на чем скользят по слезливым тротуарам, преодолевая скорбь, пропитывающую одежду и тело. С этой скорбью по своей участи каждый справляется на свой лад: кто-то гогочет во всю глотку под бородатые шутки из камеди клаба в наушниках, кто-то в надрыве позитива улыбается прохожим, крепясь в своёмстоическомнастроении духа, я же предпочитаю песню. В моменты драматического наплыва обстоятельств я испытываю некоторое истерическое веселье, меня так и распирает напевать песенки из репертуара ансамблей лучезарного прошлого или насвистывать один французский мотивчик. Так я и рассекаю по лужам, пугая старух и несовершеннолетних и голося им заранее, что летят крылатые качели или, уже проезжая мимо них, напоминаю, что все было не зря, не напрасно было.
Май начался с кленовой сыпухи в капюшоне, с установленных летних террас у макдака, бесполезными своими зонтами укрывающих пока только велосипеды кур от дождя, с распустившейся ночной кроны в моем окне и с моей попытки бросить литься полторашками и тетрапаками.
Сочетания и их соприкосновения
В продолжении майских похолоданий и осадков взял себе выходной и из окна наблюдал за мелким градом, похожим на целеустремленный снег, слушал стук дождя. После этого с помощью купленного в ломбарде ноутбука отвоевал на Бермудах себе квестовую Шебеку, пощупал флейты торговцев, поабордажировал членов берегового братства, в общем разбогател и похорошел почти сказочно, почти как королева. В жизни же нужда направила за покупкой штанов, потому что от велосипеда мотня трется, что лампа Аладдина. На Шкалике есть секонд, в котором я приобретаю все необходимое для жизни, не считая трусов и колбасы. Там я и подобрал себе штанишки за 140, а до кучи прикупил и шапочку с помпоном за 145. Поначалу я набрал в примерочную красивых штанов персикового и оливкового цветов, но они мне оказались малы, поэтому я вынужден был выбирать из того, что подходило, а из подходящего уже отобрал самое дешевое. Таков мой жизненный принцип – начинать с красивой мечты и заканчивать дешевым примирением с действительностью.
Мой сосед Чип невысоко ценит такоемелодраматическоемировозрение, он считает меня трухлей и каплей мочи, говорит, что я мелкобуржуазен в своих отношениях с богом.
– Тебе не хватает надрыва и надлома, чтобы свою мелодраматичность превратить в истинный трагизм. Кажется, будто еще чуть-чуть и ты завоешь от безысходности и тоски, но нет, по усам и за шиворот течет чаша сия мимо рта твоего, а ты все по-прежнему склоняешься перед всесильностью миропорядка и его законами, ты по-прежнему пасуешь дерзать на борьбу кому-нибудь другому. Вот допустим тот же секонд, он же не даром, не с хуя и не с воздуха, это повторение темы второрушничества недавнего, про двойные имена и велосипедные ласки. Нет чтобы взять и вывести на поверхность эту тему, колыхнувшуюся на поверхности слов, выставить ее во всей неожиданности наряда и обделать как великую мудрость из сборника афоризмов. Нет, ты предпочитаешь сочетания и их соприкосновения, предпочитаешь не уходить по ту сторону игры, оставаясь как бы свободным, но всё же наймитом.
Против весны не заработаешь
В парках зацвела черемуха, каштаны развесили свои гирлянды, а на майских дождях, как на дрожжах, разлапилась листва. Прохожие начали вести себя кто более расковано и игриво, а кто углубился в свои сугубо личные дела, но это не сработает на долго, скоро и они поддадутся соблазну и пошлют все надежды на размеренный труд к осени подальше. Май обостряет обоняние и желание жить, у всех наблюдается некоторый сдвиг: кто-то захлебываясь энтузиазмом занимается строительством своей тихой старости на даче, кто-то бросается в эпикурейство и обжирается фастфудом на ночь, а кто-то грезит о мировых переворотах силы или квантовых скачках. Мне и самому отнюдь не хотелось бы выкручивать Луи-Семёну педали вместо того, чтобы просиживать часами жопой на лавке под белыми гроздями черемухи, припекаясь солнцем и запуская под одежду легкий ветерок. Но что поделать? Я вынужден подчиняться заведенному порядку вещей, это в некотором роде тот закон необходимости Спинозы, от которого даже богу не спрятаться в чудесах. Тут все подсчитано и предрешено – придется отработать еще три смены до выходных.
Я перемещался на тихом ходу вместе с толпой пешеходов по Камню и сначала услышал, а затем и пронаблюдал, как старушка неопределимых лет шла и, уставив разъяренный взор в асфальт, пидорасила окружающих. Она кричала: "Жидовские дети! Вас всех еще тогда надо было перевешать! А теперь наплодились по всей земле! Мушиное племя!" Имела ли она в виду гигиенические процедуры советского режима или попытки египетского царя пресечь род Израиля – этого я не разобрал. Но хочется верить, что такой отчаянной злобой она обладает не тысячелетия, а поменьше. Также полагаю, что под "жидами" она подразумевала не курчавых ребят с востока, а врагов социализма. О, эта прекрасная мечта человеческого единения под красным знаменем во имя идеалов участливости и внимания к ближнему! Какое сладкое послевкусие растекается по нашим улицам от этих гос. попыток жить не во славу рубля и себя.
Занимательная арифметика
Недавно в нашу дружную соседскую компанию влилсяновенький сосед, и лицо этой компании обзавелось, так сказать, очень важной для себя составляющей. К нам въехал мой старый приятель Бровка. За такую комичную фамилию его дразнили с детства то Носиком, то Губкой, то Ушком, а то даже и Бровью. Он никогда особо не обижался – когда являешься носителем подобной фамилии, мгновенно вырабатываешь иммунитет к иронии. Мы с ним отправились побродить погожим деньком по дворам, пытались двигаться исключительно по сложным переплетениям колодцев и проходных парадных, не выходя на улицы. В этом есть что-то от поиска сокровищ или попытки сокрыть драгоценности при обыске. Ну или это мне так казалось. В одном из дворов мы встретились с настенным детским рисунком, который привлек наше внимание лаконичностью формы и настойчивым абсурдизмом содержания. Там была изображена пара человечков с палочными конечностями и туловищами, на лице одного красовалась схематичная улыбка, а у другого хмурая, почти недовольная горизонтальная полоска. Слева от этой пары светило обрезанное в треть солнце, которое тремя короткими лучиками было направлено на них. А справа довольно неловко автор написал формулу этой идиллии: "+2-2".
Возможно, эта формула выражала неизбежность вычитания того, что было прибавлено. Возможно, намекала на невозможность выведения суммы в этом задании с парами. Вероятно, это был намек на несовершенство и слабость четного по сравнению со стойким нечетом. Я предложил считать этого уличного экспериментатора от математики попросту запутавшимся в незнакомых символах художником. Кирилл же заметно затосковал от созерцания этой сценки на стене и, подытоживая возможные трактовки шедевра, заметил, что автор не осмелился привести итог к нулю, иначе все было бы зря, и двух человечков под лучами солнца можно было бы и не рисовать.
Что то, что это
В хорошую солнечную погодку одно удовольствие порассекать на Луи-Семёне мимо пешеходов или разогнаться на проезжей части до невозможности оттормозить или, словив встречный ветерок, протянуть ладонь в сторону и ощупать мягкие дуновения. На небе облака обращены своими сияющимибелизной спинами в сторону бесконечности за синевой, вокруг черемушный пряный аромат доносится из парков, а местами и сирень уже начинает набухать, одуванчики желтеют целыми полянами за бордюром. Я заскакиваю в Дедушку Хо, что рядом с аптекой Невис, сижу там в ожидании риса или супа, а сам предвкушаю как приду вечером домой и буду гонять в Корсарах по пиратскому квесту. Если ветер будет попутный, то долечу, огибая все вражеские эскадры, до Чарльстауна, что на Невисе, за четыре игровых дня. Там у маяка меня и моего компаньона из берегового братства будет ожидать испанский груз из серебра,который мы честно поделим, предварительно расбросав ломтями на желтом песочке бухты незадачливых испанских солдат. Забрав груз из риса и говядины или супа, я под звуки металкорапедалирую Луи-Семёна по улицам города. Под скрипуче-визжащие гитары мне сообщают, что шум уже нетот, что раньше, что теперь на него не купишьи крошки внимания. Я с этим молчаливо соглашаюсь, пока в своих мыслях приторговываю награбленным в ближайшем порту. Я сливаю прилипшие ко мне на время товары и закрываю квест, снова отправляясь в открытое море солнечных бликов на асфальте, цветущих псевдо оливок в парке Шевченко и пешеходно-автомобильных препятствий.
Чтение
Мы с ребятами разговорились на тему чтения. Наши определения варьировались от непосредственнойкоммуникации, лишённой фамильярных касаний за неловкие места, неизбежных при "живом"общении, до погружения в интеллектуальное пространство, в котором смыслы перестают иметь власть привычного диктата на рассудок и начинают вступать в неожиданные, но парадоксальным образом откровенные ассоциативные связи, покоряя истинную глубину человеческого познания. Отдельным мнением было высказано, что чтение – суть источник, откуда черпаются силы для того, чтобы вставать с постели по утрам, или вернее указатель на таковой. От определений мы перешли к примерам и иллюстрациям, используя при этом свой богатейший опыт в этом достопочтенном занятии.
Я начал с череды риторических вопросов, на которые Чип неустанно метал уничтожающие ремарки, как то: "Шепелявишь, братец.., крапивы наелся.., пора бы судно выносить уже…"
Я вопрошал, что такое стиль? Это совокупность художественных средств выражения, синтаксиса, жаргонизмов и народного диалекта? Это искусственно нащупанный особый способ самовыражения? Это степень владения языком?
Я не понимал, что мне нравится в Мариво, до тех пор, пока не начал читать анонимное продолжение его недописанного романа. К своему удивлению я обнаружил, что читать это вслед за самим Мариво невозможно. Пусть автор и использует схожие риторическиефигуры в начале, заманивая в текст читателя напускной скромностью и безразличием; пускай вышучивается до покраснения, пытаясь изобразить легкость, почти ветренную небрежность слога, прозванную мариводажем; пусть его. В этом целая бездна различий. Эта бездна таится в ощущении, в приятности компании, в какую попал. Так в обществе одних людей ни на что не претендуешь, от всего получая неутомляющее наслаждение, а в обществе других устаешь, словно грузил баржу. Стиль невозможно привить, невозможно открыть, стиль – это сам человек только в словах. Если ты заунывный и душный, то и над чтением твоего текста потребуется попотеть с одышечкой, и никакая фабула не спасет от зевоты. Стиль – это хорошая компания, это ненавязчивый и заботливый друг, это ощущение улыбки.
В этом месте негодяй Чип вскочил на ноги и, выпучив глаза, зааплодировал, высказывая при этом: "Маэстро! Умоляю, еще одну порцию! Но только после обеда – берегитесь диабета". Окончил свою буффонаду он обвинением в пребывании со «стильными»авторами в запретной или иллюзорной интимной близости.
Про переливы на голубиной шее
Из моего окна есть прекрасный вид на крышу. Можно обозревать как переливается солнечный свет на металлических листах или наблюдать за вороной, которая прячет в дымоход свою снедь. Но сейчас речь пойдет про голубя, который уселся на самом краю крыши и застыл в неподвижности, весьма нехарактерной этим птицам. Пока он так сидел, я наблюдал, как солнечный свет вокруг него то затемнялся, то сиял подобно искристому блеску драгоценного камня, будто кто-то водил огромной рукой наверху, то закрывая пальцами солнце, то пропуская его сквозь них. За спиной голубя кленовая крона, как дверной колокольчик, неустанно трепетала, будто сообщая о приходе гостей. Вокруг была поздневечерняя истома и сладость, предшествующая лишь мгновением сумеречной иллюзорности предметов.
Днем этот голубь спустится вниз в погоне за едой в мир полный опасности и трепета. Ему будет угрожать смертью каждый автомобиль, каждый пешеход захочет топнуть ему по крылу, разве только на велосипеде ему кататься не придется, а так картина птичьей жизни весьма удручающа. Но вечером…
ХуббаБубба
Вчера вечером от жары набухла наковальня облаков, и с неба изо всех сил лился скорый дождь с громовой озвучкой. А сегодня этому не найти и следа. С неба печёт так, что бродяги из последних сил вползают в тенистые места, где лежат и расслабляются. Июнь. Такое чувство, что погода старается слишком сильно, подобно женщине, которая скорее затрёт вещь до дырки, нежели оставит пятнышко в покое. По такой жаре хочется поскорее преодолеть необходимое расстояние и затихариться под кондиционером, поэтому я включаю в наушниках Слэйер и вдавливаю педали в ритме песен. Каждая кура знает, что тяжёлая музыка в ушах прибавляетскорости и манёвренности, а Слэйер к тому же – одна из немногих групп, что затрагивает божью тему.
"Война и алчность – это божий план?
Ведь в Библии берут они своё начало.
Была ли жертва? Не пуст ли крест?
Остерегись религии чистоты – имей брезгливость.
Иисус – это боль. Иисус – это кровь".
Под Богом обличается некоторая надчеловеческая идея, в которой обещано спасение от смерти, а условием поставлено – забвение своего настоящего. Если продолжать тот поэтический ряд, «обличающий» Бога, до конца, то происходит волшебная вещь: утверждается демонстративный выбор лирическим персонажем сатанизма, как примата индивидуального над всеобщим,чей абсурдныйответ «вкривь» не служит ничьей выгоде. А само христианство, как переводилка из ХуббыБуббы, намокнув от плевков, проглядывает некоторой картинкой из-за ширмочки в виде«сатанизма» даже более настоящего. Это, если говорить об эстетике. А этический вывод из этого в том, что каждый должен нести индивидуальную ответственность за всё, тогда в мире не будет завышенных величин, а значит не будет и проистекающей от этого несправедливости.
От моего чрезмерного возбуждения и спешки у Луи Семёна соскочила цепь, и мне пришлось вручную откатить его во двор, где я и поправил всё на место. Но в результате – мои руки оказались в маркой чёрной велосипедной грязи, и помыть их было негде. Я заскочил в служебкурестика, что по счастливому стечению обстоятельств находился рядом, и попросил, как воды из дома в детстве, у проходящего по своим делам официанта салфеток. Он взглянул на мои чёрные, как душа сатаны, руки и с улыбкой сказал, что скоро принесёт. Что и сделал. А когда передавал эту салфетню, ответил мимо проходящейделегации менеджеров или кого-то такого,уставившихся на нас, как на непостижимое зрелище: «Да это кореш мой».
