Читать книгу Леонардо. Жизнь и удивительные приключения великого флорентинца. Книга 3 - kotskazochnik.ru - Страница 1

Ч А С Т Ь 1.

Неприкаянный изгнанник.

Г Л А В А 1.

Со дня встречи с Леонардо в Чезене в зале Св. Архангела Михаила крепости Сан-Микеле герцог Валентино обрёл ореол славы, какого ещё в Церковной Области у него никогда не было. Следуя совету мастера, он уже на следующий день выступил с речью перед народом Чезены, выехав к нему на коне, подкованном, вместо одной, двумя легко спадающими подковами: золотой и серебряной. В обращённой к народу речи он говорил, чтобы они шли к своим родственникам в другие города и предложили восставшим вернуться в свои дома, потому как он знает причину их бед, о которых раньше, якобы, ничего не знал, намекая на кровавые расправы «испанской сотни». Прилюдно он казнил на площади перед городской ратушей десять самых кровавых испанцев, на кого указали жители Чезены. Восседая на коне перед горожанами и поднимая его на дыбы на месте казни, герцог Валентино, выбрав момент, пришпорил его так, что, выкинув задние копыта, словно отбиваясь от нападающего хищника, конь выбросил в толпу чезенцев золотую и серебряную подковы. Это произвело эффект разорвавшихся залпом множества гигантских бомбард, чей оглушительный рёв стремительно понёсся из Чезены во все концы Церковной Области. Соглядатаи герцога и его кубикуларии в городах с восставшими жителями дополнительно разносили слух о том, что гонфалоньер Римской Церкви собирается вернуть бывшим правителям их города и готовится объявить об этом лично жителям захваченных им городов; перед ними он появится на своём золото-серебряно подкованном коне. Как и предвещал Леонардо герцогу Валентино, воплощение этого замысла принесло ему пользы намного больше, чем все военные походы вместе взятые. Восстания в городах прекратились, восстановились прежние спокойствие и порядок, денежные расходы на серебряные и золотые подковы с лихвой окупились налоговой податью граждан; в каждом городе они, действительно, ждали появления герцога Валентино, как мессии. И он победно шёл из города в город, входя в них бескровно, в настежь открытые ворота; и его конь выбрасывал в ликующую приветствием его толпу горожан золотую и серебряную подковы. На глазах людей герцог расправлялся с частью солдат «испанской сотни» и шёл дальше.

В конце 1502 года он вошёл в город Фано и на глазах народа 25 декабря, в день Рождества, расправился с последним кондотьером «испанской сотни», её капитаном Рамиро де Лорка. На Пьяцетте перед герцогским замком правителя Фано его обезглавленный труп был выставлен на треноге из копий для обозрения горожан; рядом на воткнутом в землю копье торчала его обезображенная отрубленная голова. Движение маджонских заговорщиков остановилось, и они сами прислали герцогу Валентино письмо о перемирии. Папа римский Александр VI, внимательно следивший за событиями в Церковной Области, со свойственной ему политической беспринципностью прислал к сыну Чезаре своего доверенного прелата, кардинала Гонзаго, с уведомительной буллой, что выделяет из казны Ватикана дополнительные деньги на содержание церковных войск герцога Валентино, чтобы он присоединил к Церковной Области Флоренцию, принявшую французский протекторат. К булле было приложено письмо короля Людовика XII, напрямую обвинявшего Папу в приостановке движения его войск на дона Чезаре Борджа и поддержке сына против Флоренции, ставшей частью французской короны. Изворотливость отца не удивила герцога Валентино. «… Я был введён в заблуждение кардиналами Монреале и Паоло, поддерживавших маджонский заговор, – стояла сделанная его отцом приписка в конце письма французского короля. – Слава Всевышнему, открывшему мне глаза на их гнусности!.. Я чувствую, как я виноват перед тобой, мой любимейший сын, и они понесут заслуженное наказание!..» Герцог Валентино находился на том подъёме душевного настроя, когда жизнь радовала и казалась прекрасной, его великодушие било из него фонтаном, и он готов был всех прощать. Прошение герцога Бентиволио дипломатически урегулировать вопрос о том, чтобы Болонья стала столицей Церковной Области, он принял с тем радушием, на какое способен, разве что священник, принимающий покаяние грешника.

–– Ты был прав, мой друг Леонардо, когда говорил, что нельзя быть до конца счастливым человеком, когда вокруг тебя печальные лица, боль и страдания; что это может себе позволить только тот, кто болен духовным глумлением над людьми! – повторил герцог высказывание мастера, когда после казни Рамиро де Лорка они, окружённые ликующими жителями города Фано, неспешно ехали верхом на конях по его улицам. – Теперь я и сам вижу, насколько приятней видеть в глазах встречающего народа не враждебный ужас и пожелание скорейшей смерти, а приветливую искреннюю радость! Я рад, Леонардо, что ты стал мне дорог не только как учёный… Я люблю тебя и как отца, и как брата, и как друга! И чтобы дополнительно обезопасить тебя от твоих завистников и врагов, я прикажу кузнецам, чтобы они и твоего коня подковали одной серебряной подковой!

Однако такое великодушие герцога осталось обособленным и далёким от помилования маджонских заговорщиков. Прощать их он не намеревался. Они заведомо были приговорены им к смерти. И, размышляя над тем, как лучше их пленить и наказать, он разработал план под названием «сенигалльская западня». Служивший морскими торговыми воротами Церковной Области, город Сенигаллия располагался в устье реки Мизы на побережье Адриатического моря, южнее города Пезаро. В нём находились торговые склады-кладовые европейских купцов из Венеции, Черногории, Албании, Греции, Московии, Кипра, Кандии, Турции, а также других стран азиатского ближнего и дальнего востока: Персии, Сирии, Ливана, Арабистана, Индии, Афганистана, Китая и прочее… Сенигаллия представляла собой свободный купеческий рынок товарообмена для купцов из разных стран, и ещё не был захвачен герцогом Валентино. Он разослал бывшим маджонским заговорщикам приглашение принять участие в военном походе на Сенигаллию, после захвата которого дон Чезаре Борджа обещал им крупную долю прибыли от захваченных товаров зарубежных купцов. Герцоги Гравино Орсини, Вителаццо Вителли и Оливератто да Фермо сразу откликнулись на его приглашение и условились встретиться с ним на реке Метавр по дороге в Сенигаллию. Получив от них вполне ожидаемый ответ, так как материальное положение этих герцогов давно пришло в упадок, герцог Валентино немедленно выдвинулся со своими войсками из города Фано в направлении реки Метавр. Выходя из ворот города, его гарцующий конь выбросил в толпу провожавших его горожан золотую и серебряную подковы; с копыт коня Леонардо в ликующую людскую толчею слетела серебряная подкова, и множество глаз, устремивших на него свои взоры, тоже стали смотреть на него, как на божество…

**** **** ****

Дорога шла на юг по побережью у подножия Апеннин. С моря дул сырой, пронизывающий ветер, но зимнее солнце светило ярко, и погода на всём протяжении пути от города Фано стояла прекрасная. Двенадцатитысячное церковное войско герцога Валентино, скрипя обозами и сухопутными галерами, медленно двигалось к реке Метавр. Герцоги Орсини, Вителли и Фермо в окружении конного полутора тысячного отряда кондотьеров уже дожидались там гонфалоньера Римской Церкви.

Их встреча была душещипательной по виду и с холодной настороженностью по духу. Маджонские заговорщики вели себя более напряжённо в первые минуты встречи, чем невозмутимый и улыбчивый герцог Валентино, всё-таки не доверяя ему и боясь его коварного нападения. Их подозрительность исчезла после непринуждённого разговора с ним через несколько минут. Герцог Валентино не стал баловать их любезностями и с бесстрастным невинным видом сразу приступил к обсуждению захвата Сенигаллии, ничем не выказывая своего истинного замысла и не давая заговорщикам усомниться в том, что он всех их простил и теперь им движет только интерес военного полководца церковных войск, желающего полного подчинения торгового города управлению Римской Церкви.

Сенигаллия сдалась церковному гонфалоньеру так же бескровно, как и другие города Церковной Области, но с одной весьма досадной условностью: жителей богатого города не прельстил соблазн золотых и серебряных подков, и они ещё до подхода войск герцога Валентино ушли из него, забрав с собой всё ценное, включая товары зарубежных купцов. Город был пуст, торговые склады разграблены, разбиты и сожжены; кроме бездомных собак, на улицах никого не было видно. Впав в ярость, солдаты герцога принялись крушить город и грабить то, что осталось в домах и на складах, выволакивая на улицу не покинувших Сенигаллии стариков, старух и беспризорных детей, вешая их и убивая палашами. Остановило это безумие только вмешательство Леонардо, по просьбе которого герцог Валентино приказал кондотьерам прекратить грабежи, разрушение и убийства. Ясно было, что в этом городе поживиться никому не удастся. Чтобы понять, что делать дальше, он пригласил на военный совет всех военачальников – это означало сигнал для захвата маджонских заговорщиков. По замыслу Чезаре он должен был состояться на военном совете при дележе добычи. На военный совет гонфалоньер-капитаны отрядов шли в герцогский замок правителя Сенигаллии, палаццо Дукале, стоявший вне сенигалльской крепости, внутри стен которой остались войска римского гонфалоньера и маджонских заговорщиков.

Как только двери дворца захлопнулись за последним военачальником, отряды герцогов Гравино Орсини, Паоло Орсини, Вителоццо Вителли и Оливеротто да Фермо были окружены церковными войсками и разоружены; в палаццо Дукале тем временем обезоружены и схвачены их Капитаны. Герцог Валентино праздновал долгожданную над ними победу. Начались пытки маджонских заговорщиков и долгие их допросы о других участниках заговора. Не видя больше необходимости в Леонардо, герцог Валентино отпустил его от себя догуливать остаток его незавершённого отпуска, и в начале февраля 1503-го года, покинув Сенигаллию, мастер отправился во Флоренцию. Сопровождали его самые лучшие кондотьеры дона Чезаре Борджа. Леонардо торопился. Все его мысли были заняты тем светлым сиянием, что осталось во Флоренции, о котором – не было и дня – он думал, не переставая. Что бы он ни делал, куда бы он ни шёл, чем бы ни занимался – перед его глазами всегда стоял образ моны Лизы, сдержанно-загадочной и потому соблазнительной. Весь путь от Сенигаллии до Флоренции, несмотря на трудную горную дорогу, пролегавшую через горную гряду Апеннин, он проделал всего за пять дней. И вот, наконец, ворота башни Сан-Галло. Попрощавшись с кондотьерами, повернувшими от флорентийских ворот в обратный путь, Леонардо пришпорил коня и прямиком помчался к дому сеньора Пьеро Мартелли.

В дом он ворвался, как раскатистый грозовой гром, всех радостно приветствуя и обнимая; в ответ ему отозвался ещё более шумный восторг: ученики обнимали его, Матурина и Зороастро плакали, сеньор Мартелли немедленно приказал поварам приготовить лучших любимых блюд мастера и накрыть праздничный стол. Андреа Салаино, сломя голову, побежал на улицу Лунгарно делле Грацие в дом синьора Франческо Джоконда известить мону Лизу о прибытии Леонардо. Назад он вернулся вместе с ней и её конвертитой Камиллой. Первое, что бросилось в глаза Леонардо, когда он её увидел, – это её широкое тёмно-бордовое платье, без вычурных дорогих узоров, расшитых дорогими нитями; платье, какое обычно надевают итальянские женщины для выполнения самой лучшей миссии, данной природой всем женщинам мира, – стать матерью! Она появилась в открытых дверях гостиной как в тот день, когда он впервые её увидел, в ослепительных лучах солнца; и Леонардо, оторвавшись от рассказа ученикам о своих приключениях в походах с герцогом Валентино, замер на полуслове и долго не мог отвести от неё своего восторженного взгляда. Она звонко рассмеялась, видя, как он поглощен ею. Её смех пробудил в нём движение: он подошёл к ней, взял её за руки, коснулся губами её губ и затем устремил взгляд, на её едва заметно выпирающий под платьем живот.

–– Да! – поняла она вопрос в его глазах. – После семи лет…

Леонардо лёгким, чуть уловимым, жестом указательного пальца показал на себя – мона Лиза кивнула и тихо прошептала, чтобы её никто не услышал:

–– Сеньор Джоконда надолго уехал из Флоренции, он догадывается…

–– Ну и пусть! – так же тихо шепнул ей на ухо Леонардо. Если родится мальчик, то предоставим священнику дать ему имя, а если родится девочка – назовём её Катариной!

–– В глазах моны Лизы засияли лучики счастья.

–– Хорошо!.. Я согласна! – заиграла на её губах радостная улыбка.

И как раньше в дни весёлых торжеств и праздников, когда Леонардо устраивал шумные музыкальные представления, вновь им были приглашены актёры и музыканты, и дом сеньора Пьеро Мартелли зашатался от веселья. Весь месяц оставшегося отпуска он провёл как один день: радостно и нескучно. Театральные представления, когда ему приходилось дописывать портрет моны Лизы, собирали всех обитателей дома, включая прислугу. Прохожие на улице, проходя мимо, останавливались, с удивлением прислушиваясь, как дом знатного комиссария флорентийской аристократической Синьории то заливается птичьими голосами, то рычит по-звериному, то жалобно поёт, то рыдает, то сотрясается от громкого смеха!.. И прохожим хотелось заглянуть внутрь. «А что же там делается?» – вертелось у всех на языке. По вечерам, когда темнело и невозможно было продолжить работу над портретом Лизы, Леонардо предоставлял возможность флорентинцам собраться во дворе дома сеньора Пьеро Мартелли и посмотреть театральные представления приглашённых им актёров и музыкантов, а также завораживающий всех беспрерывным движением картины во время сказания легенд обскур-тамбурина .

Месяц пролетел незаметно. С моной Лизой Леонардо не расставался ни на минуту, ни днём, ни ночью, благо, что им никто не мешал и не препятствовал: муж моны Лизы должен был вернуться во Флоренцию не раньше конца весны. К началу марта её портрет уже был почти готов. Когда Леонардо выставил его на обозрение ученикам, Матурине, Зороастро, Пьеро Мартелли и самой моне Лизе, они пришли в благоговейный трепет, увидев мастерство тончайшего изящества. Поставив его на леджо в обрамлении тёмного материала, он открыл мастерскую и впустил их под нежные звуки флейт, на которых играли нанятые им музыканты. Войдя, все замерли – до этого момента никто из них портрета не видел, так как Леонардо никому его не показывал, каждый раз накрывая после работы полотном, – и долго смотрели, не в состоянии оторвать от него взгляда. Андреа Салаино даже вскрикнул от страха, когда решил подойти к портрету поближе. Он стоял сбоку от портрета. Взгляды зрителей устремились на него, не понимая, что с ним произошло. В его глазах застыли изумление и страх. Он ходил мимо портрета, не отрывая от него взора, то останавливаясь перед ним, то удаляясь.

–– Что с тобой, Андреа? – в недоумении спросил его сеньор Мартелли, чувствуя, что этот вопрос ему хотят задать все.

Андреа остановился возле него и, указав пальцем не на портрет, а на мону Лизу, тихо шепнул:

–– Когда от неё уходишь, она провожает тебя улыбкой!

Услышав его, мона Лиза невольно подалась движению вперёд и, пройдясь мимо своего портрета, неудержимо рассмеялась.

–– Так и есть! – воскликнула она.

И мимо портрета уже заходили все зрители, даже музыканты не усидели на своих местах и включились в этот прогулочный моцион, не сводя взглядов с портрета, – у всех выражение любопытства на лице по мере удаления от него сменялось выражением непомерного удивления.

–– Боже праведный! – в ужасе вскрикнул Пьеро Мартелли. – Леонардо, ты с ума сошёл!.. Ты что наделал?!.. Как вообще такое возможно?!.. На неподвижном портрете ты создал подвижное лицо и улыбку, заставляющие уходящего зрителя остановиться и вновь всматриваться в неё, вызывая желание с ней не расставаться!

Леонардо подошёл к моне Лизе, взял её за плечи и, заглянув ей в глаза, улыбнулся.

–– Я просто её очень люблю!.. И хочу, чтобы её нежная и милая улыбка всегда оставалась со мной даже в те дни, часы и минуты, когда её рядом не будет! – и он поцеловал её, крепко заключив в свои объятия.

Глядя на них и подвергаясь какому-то невероятно тёплому чувству, музыканты, приставив флейты к губам, снова заиграли трогательную мелодию любви…

**** **** ****

А на следующий день Леонардо попрощался с моной Лизой, учениками и друзьями и, покинув Флоренцию, отправился на встречу с герцогом Валентино в Умбрию. Накануне он получил письмо от герцога прибыть в город Терни, чтобы вместе с ним войти торжественным маршем в Рим. Леонардо немного запоздал прибыть в условленное место. Гонфалоньера Римской Церкви там уже не оказалось. В Терни он нашёл оставленный для него герцогом отряд кондотьеров-телохранителей, с которым Леонардо сразу же бросился его догонять. Утром 7-го марта гонфалоньер-Капитан церковных войск и Знаменосец Римской Католической Церкви дон Чезаре Борджа, герцог Валентино, торжественным эскортом вошёл в Рим по древнеримской дороге Вио-Лабикана через ворота Маджоре. Леонардо ехал верхом на коне в свите главного церемонемейстера герцога, немца Иоганна Бурхарда. Он ехал в конце процессии позади герольдов, самого герцога Валентино и его капеллы главнокомандующих капитанов во главе с синьором Бартоломео Капраника, торжественно державшим остриём вверх, над головой герцога, его позолоченный меч Знаменосца Римской Церкви, на котором были выгравированы эпитафия богини Верности и триумфаторский девиз Юлия Цезаря, вернувшегося после победы над германскими племенами варваров: «Верность сильнее оружия – или Цезарь, или ничто».

У Маджорских ворот эскорт герцога приостановился из-за бесчисленной толпы встречавших его горожан. Выставленные среди народа герольды римского Папы и его кардинальской Апостолической Курии выкрикивали прославление входящему в Рим Знаменосцу Церкви, и люди дружно подхватывали их; слышались также выкрики горожан о желании увидеть слетающие с копыт его коня золотую и серебряную подковы. Герцог Валентино не торопился развлечь народ ставшим у всех жителей Италии сверх популярным зрелищем. Он неторопливо ехал по улицам города и тянул время, давая возможность нетерпению горожан довести их желание до исступления. На площади перед Траяновым Форумом он остановил коня и поднял его на дыбы, показывая тем самым Леонардо о начале придуманного им зрелища, чтобы мастер начал его, а он завершил. Герольды протрубили в трубы, и несколько кондотьеров поскакали вдоль толпы, расчищая место для будущего представления. Взгляд Леонардо упал на одного римского горожанина средних лет в обветшалой одежде и доспехах под багряным плащом, говорившим о том, что ещё совсем недавно он был солдатом церковного войска римского гонфалоньера; он опирался на деревянный костыль, его левая нога была обмотана каким-то грязным тряпьём. Верховые кондотьеры бережно обошли его, оттеснив толпу к краю площади, а он остался стоять на месте, пристально и скорбно глядя на герцога Валентино. Его лицо показалось Леонардо, как ни странно, знакомым.

–– Кто этот калека?! – спросил он у сопровождавшего его герцогского оруженосца Августо.

–– Вы не помните, кто поставил подножку вашему ученику? – в свою очередь вопросом усмехнулся оруженосец.

–– Какую подножку?

–– В селе Ваприо, когда для встречи с вами туда инкогнито приехал герцог Валентино.

Леонардо вспомнил, как один из кондотьеров герцога поставил подножку Андреа Салаино, бросившемуся к нему со слезами взять его с собой.

–– По вашему выражению в глазах, мессере Леонардо, вижу, что вы вспомнили тот неприятный случай! – опять усмехнулся Августо.

–– Да, – подтвердил Леонардо.

–– Так вот он и есть тот самый кондотьер, поставивший вашему ученику подножку!.. Его зовут Баттисто Вилланис! Он был лучшим арбалетчиком в отряде телохранителей герцога Валентино и одним из самых преданных ему солдат, но из-за того неприглядного поступка, когда он мальчику поставил подножку, герцог приказал отрубить ему полступни, чтобы другим солдатам неповадно было совершать подобные мерзости!

Леонардо вспомнил, как он обещал этому кондотьеру расправиться с ним, если их пути пересекутся, но, услышав рассказ Августо, он почувствовал себя подавленным. В его сердце шевельнулось сострадание к этому искалеченному солдату.

–– Герцог наказал его более жестоко, чем я мог бы это сделать, – тихо проговорил он и, пришпорив коня, иноходью, боком, выехал на середину площади.

Трубы герольдов по жесту герцога Валентино замолчали, толпа притихла, калека-кондотьер Баттисто Вилланис, опираясь на костыль, угрюмо, исподлобья, смотрел на Леонардо, так и не сойдя со своего места. Мастер заставил коня несколько раз обойти вокруг него, гарцуя, потом встать на дыбы и сбросить серебряную подкову. Она угодила в грудь бывшего кондотьера, заставив его покачнуться и отвлечься от угрюмого созерцания танцующего перед ним коня с восседавшим на нём исполинским седоком. Подкова со звоном ударилась о медный нагрудник его обветшалых доспехов и упала к его ногам. Он поднял её, и толпа горожан взорвалась ликующими криками. Леонардо удалился с площади, а на его место выехал герцог Валентино. В отличие от одноцветной чёрной одежды мастера, он блистал великолепием своих доспехов, украшенных не только ювелирной отделкой на них геральдических отличий его знатного рода, но и перьями розовых ибисов, вставленных в его позолоченный шлем и наплечники, сделанных для него ювелирным мастером Соломоне да Сессо, изготовившим также для него и позолоченный триумфальный меч Знаменосца Римской Церкви; этот ювелирный мастер, как и Леонардо, ехал в его свите.

Трубы герольдов опять пронзительно протрубили «Внимание», и горожане на площади умолкли. Герцог Валентино плавно, как и Леонардо, повёл коня иноходью, то поднимая его на дыбы, то заставляя его кланяться перед народом; толпа, видя, как его конь припадает на правую ногу, вытягивая вперёд левую, приходила в восторг.

–– Золотой и серебряной подковы! – вновь стало раздаваться из людского шума.

Герцог Валентино, пришпорив коня, поднял его на дыбы и, удерживая в таком гарцующем положении на двух задних ногах, повёл его вдоль линии народа, заставляя его при этом сбрасывать с копыт передних ног золотую и серебряную подковы. Людская толпа, видя их драгоценный блеск, пришла в невообразимое смятение и разразилась настоящим гвалтом иступлённых криков, и, если бы не сдерживающие людей берровьеры городской джустиции, они ринулись бы вперёд и сорвали с коня не только его подковы, но и разнесли бы его по клочкам вместе с его знатным седоком. Первая, золотая, подкова полетела в калеку-кондотьера Баттисто Вилланиса; вторая, серебряная, – в толпу. Шум достиг такого апогея, что сквозь него едва слышались зазвучавшие трубы герольдов, возвещавшие продолжение триумфального шествия гонфалоньер-Капитана и Знаменосца Римской Церкви. В людской толпе началась драка из-за серебряной подковы, и герцогу Валентино пришлось отдать приказ кондотьерам, чтобы они успокоили дерущихся. А бывший солдат отряда телохранителей герцога, калека Баттисто Вилланис, не сводил изумлённых глаз с Леонардо, понимая, что если бы не он, то ни серебряной подковы с копыт его коня, ни тем более золотой подковы от коня его бывшего хозяина ему ни за что бы ни перепало. Он смотрел и не сводил с него взгляда до тех пор, пока мастер не скрылся из виду.

А триумфальное шествие Знаменосца Римской Церкви и его церковного войска между тем продолжило своё движение по улицам Рима. Миновав Пантеон, площадь Навоне и мост Сант-Анжело, процессия неторопливо свернула на улицу Деи Коронари и направилась к воротам Ватикана; здесь, на площади перед собором Св. Петра, торжественную процессию встречала кардинальская Апостолическая Курия во главе с Его Святейшеством, Первосвященником Римской Католической Церкви, римским Папой Александром VI Борджа. В блистающем плувиале и такой же тиаре, возвышающейся на голове, расшитых золотом и украшенных драгоценными камнями, Папа взволнованно переминался с ноги на ногу, держа в руках багряную подушечку с лежащей на ней Золотой Розой – высшей наградой церкви, даруемой ею лучшим её приверженцам. Герцог Валентино по достоинству оценил дипломатический шаг семидесятилетнего отца, увидев за его спиной кураторов маджонского заговора: кардинала Монреале и кардинала Паоло. Спешившись с коня, он снял шлем гонфалоньер-Капитана, надев вместо него герцогский берет с изображением Голубя Духа Святого, расшитого жемчугом, и затем подошёл к Папе в торжественном окружении оруженосцев, державших по бокам него щиты с надписью «Щит Римской Церкви»; снял берет и, упав на колени, поцеловал рубиновые кресты на его туфлях. Обвислые щёки Александра VI затряслись от самовлюблённого величия, а в глазах забрезжила серая унылость лицемерной приветливости.

–– Сын мой! – с недостатком торжественности зазвучали его слова. – Имя Цезаря – Счастье Цезаря! И я, как никто другой, знаю подлинную цену этого высказывания древних, потому что именем своим ты прославляешь величие Нашей Матери Римской Католической Церкви; именем, которым наградил тебя Всеблагой и Я!.. Встань же, сын мой, с колен и прими в дар Радость обоих Иерусалимов, земного и небесного; Радость нетленную, знаменующую Свет Венца Христова – Золотую Розу! – и он под звуки затрубивших труб герольдов и зазвонивших колоколов собора Св. Петра вручил сыну подушечку с золотой Розой.

–– Да здравствует Знаменосец Римской Церкви! – дружно грянуло церковное войско.

К герцогу Валентино сразу подступили кардиналы, дипломаты и послы других государств и стали поздравлять его с удачным разоблачением маджонского заговора и полной победой над заговорщиками, не забыв упомянуть о его превосходной выдумке с золотыми и серебряными подковами. Во время этой похвалы герцог оборачивался и благодарно смотрел на улыбающегося ему Леонардо. Папа Александр VI тем временем со страхом смотрел на сына, пожирая его ненавидящим взглядом. Окончание этой триумфальной процедуры вхождения в Рим гонфалоньер-Капитана и Знаменосца Римской Церкви ознаменовалось торжественным обедом в зале Свободных Искусств Ватикана, на котором, пользуясь поддержкой большого количества учёных из свиты герцога Валентино, римский Папа разрешил давно мучивший вопрос об открытых землях Колумбом между испанскими и португальскими дипломатами. Выслушав мнения всех дипломатических сторон и доводы учёных, Александр VI в заключение спросил, что думает по этому поводу его сын, но, пренебрежительно махнув на него рукой и не дав ему открыть рта, – этот жест отразился в глазах его сына яростной вспышкой молнии – подошёл к глобусу и, так как, будучи испанцем и давно имея на этот счёт своё решение, простым росчерком угольного карандаша разделил на нём открытые в Атлантическом океане земли таким образом, что большая их часть отводилась Испании. Испанские дипломаты и кардиналы захлопали в ладоши; португальцы, сочтя себя оскорблёнными, покинули Зал Свободных Искусств. Леонардо, привыкший к безнравственному самодурству Сильных Мира, остался при этой выходке римского Папы спокойным и невозмутимым. Он занял своё место между мастером Браманте и Пентуриккьо и продолжил прерванную трапезу с таким видом, словно бы ничего и не произошло. Однако злые события этого дня, провоцируемые Александром VI, ещё не закончили его удивлять страшными и отвратительными кознями римского Папы, заставившими многих за праздничным столом похолодеть от ужаса.

–– Зная, сын мой, о твоём усердии в раскрытии маджонского заговора и наказании заговорщиков, замысливших против тебя жесточайшее преступление, – лилейно распевал Папа со слащавой улыбочкой на губах, льстиво глядя сыну в глаза. – И я решил помочь тебе в поимке тех, чей злой ангел-хранитель скрыл их от твоего ясного взора и справедливого возмездия. Вознеся молитвы Вседержителю, получил я от него откровение о жертве Ему, Всемогущему, через возрождение традиции императора Нейрона «Deo Optimo Maximo Hostia»*, побуждающей преступников из светских вельмож отписывать их Правителю, наместнику Бога на земле, все имеющиеся у них владения вместе с движимым и недвижимым имуществом и казной. Вот тебе, сын мой, булла о завещании твоей Церковной Области дополнительного владения одного из тех, кто принимал участие в маджонском заговоре, но избежал твоего справедливого наказания… Вторая булла ещё одного маджонского преступника, ушедшего от твоего справедливой десницы, отойдёт Римской Кампаньи Ватикана! – и с этими словами он жестом указал на кардиналов Монреале и Паоло, начавших корчиться за столом в предсмертной агонии от выпитого ими отравленного вина.

Все, кто сидел за столом, побледнели, превратившись в изваяния. Они застыли, остановив то мгновение, в котором застиг их ужас: кто-то сидел с открытым от смеха ртом; у кого-то рука с фруктами застыла в воздухе, поднося их от вазы к себе; некоторые сидели в непринуждённой разговорной позе, – их непосредственное движение рук тоже так и осталось висеть в воздухе; а у кого-то изо рта торчал кусок ещё не поглощённой ими пищи; и все не сводили глаз с умирающих в страшных мучениях двух кардиналов. Папа Александр VI остался доволен произведённым впечатлением, и, когда оба кардинала застыли на каменном полу, он, сложив руки, ладонь к ладони у себя возле губ, прошептал молитву и потом с небрежным видом сделал жест монашьей прислуге убрать трупы из зала.

–– Ну, вот правосудие и свершилось! – заключил он с благостным видом покаявшегося грешника. – Надеюсь, что такая услуга тебе, мой сын, отразится на твоём настроении величайшей божественной благодатью, даруемой им только избранным, – счастьем!

–– Ты прав, отец! – невозмутимо отреагировал Чезаре, читая завещание кардинала Паоло. – Но, чтобы ощутить себя полностью счастливым, мне необходимо двух твоих сенешалей, которые за этим столом будут пробовать

––* Deo Optimo Maximo Hostia – Богу Всеблагому, Всемогущему Жертва.

пищу и вино перед тем, как я к ним притронусь! – отбросил он прочитанную буллу на стол. – Ну-у!.. Подошли-ка их сюда!

Александр VI с растерянным видом изобразил недоумение, но требование сына всё же выполнил. Одного из папских сенешалей герцог Валентино сразу отослал к Леонардо, чтобы он пробовал вино и пищу у него, хотя мастеру, как и многим другим за этим столом, после увиденного, в горло ничего уже не лезло. Обед, однако, несмотря ни на что, продолжился, но даже видимое благополучие во взаимоотношениях, приглашённых на него людей, было таким натянутым и напряжённым, что слова и смех в них выглядели юродивыми. Папа Александр VI и дон Чезаре вели между собой такую беседу, обсуждая некоторые политические вопросы, что со стороны могло показаться – они самые любящие друг друга отец и сын! Никто из гостей из Зала Свободных Искусств ими отпущен не был; обед плавно перешёл в ужин, после которого Папа предложил всем приглашённым совершить ночное факельное шествие по улицам Рима во славу его сына, Знаменосца Римской Церкви, вместе с его церковным войском. Отказаться было невозможно. Кардиналы, послы и дипломаты великих держав, включая учёных и мастеров, – все приняли участие в этом ночном факельном шествии. До полуночи Рим сотрясался от грохота колесниц с тяжёлыми бомбардами «Маргарита», от залпов фейерверков, шума движущихся сухопутных галер, выкриков солдат, прославлявших их гонфалоньер-Капитана и римского Папу; и ликования римских граждан. После полуночи были отпущены дипломаты, послы и учёные с мастерами, кроме Леонардо; его попросил остаться герцог Валентино.

Вернувшись в Ватикан в Зал Свободных Искусств, Папа отдал распоряжение прелатам готовиться к заключительной части торжеств по случаю прославления его сына Чезаре – пиру со «святыми маммолами». Полсотни совершенно обнажённых молодых красавиц прислуживали Папе и кардиналам за столом. Обученные чувственным движениям при подаче блюд, они пробуждали в них страсть и, в конце концов, завели их настолько, что застольное пиршество перешло в оргию с самыми невообразимыми извращениями. Сотни тел, совокупляясь, извивались в этом зале, как черви в утробе разлагающегося трупа. Вздохи и чувственные возгласы заполнили своды Зала Свободных Искусств. Многие из «святых маммол» прежде чем отдаться какому-либо прелату, подходили к Леонардо и целовали его в бороду; он удивлёнными глазами смотрел на всё происходящее, не зная, как себя повести, и не решаясь отторгнуть ни одну из подходивших к нему девушек.

–– Мой друг, Леонардо! – в окружении трёх ласкавших его «святых маммол» обратился к нему герцог Валентино; он был так же обнажён, как и все в этом зале. – Пусть прикосновение этих прекрасных мадонн к твоей золотистой бороде будет для тебя их безобидной прихотью! Не обижайся и не сердись ни на меня, ни на них!.. Ты же знаешь, какие денежные расходы несёт война, и она ещё не закончена!.. Все прикоснувшиеся сегодня к твоей бороде «святые маммолы» завтра станут дорого оплачиваемыми картижданами… Они будут нарасхват богатыми вельможными толстосумами и знатью и принесут в нашу казну небывалую прибыль!.. Возьми-ка лучше вот эту прелестную маммолу, – подтолкнул он к мастеру хорошенькую девушку лет шестнадцати-семнадцати. – Успокойся в её очаровательных объятиях и забудь обо всём, что тебя тревожит!

Леонардо не знал, что ответить герцогу. Подошедшая к нему девушка стала его раздевать. Он схватил её за руку, желая остановить её движение, и невольно сжал её руку так, что она вскрикнула от боли. Герцог Валентино, видя его протест, рассмеялся.

–– Я вижу, мой друг, что тебе несвойственно заниматься этим в кругу такого множества людей! – весело и пьяно воскликнул он. – Ну да Бог с тобой!.. – махнул он рукой. – Я тебя отпускаю!.. Забирай её на свой гостиничный двор, но только не обижай этот прелестный цветок отказом! Завтра она обо всём мне расскажет… Можешь идти!

И Леонардо, поблагодарив герцога за оказанную ему снисходительную любезность, покинул зал Свободных Искусств, забрав с собой девушку. С ней он ушёл в гостиничный двор мастеров, устроенный Апостолической Курией за монетным двором позади собора Св. Петра. Там у него уже была заранее подготовлена мастерская слугами герцога Валентино, где он и провёл с хорошенькой маммолой остаток ночи. А утром, расставшись с прелестной девушкой, Леонардо приступил к работе над картиной Св. Иеронима: «В глубокой львиной пещере Святой отшельник, стоя на коленях перед распятием, исступленно бьёт себя камнем в грудь. У его ног, словно прикованный к нему невидимой цепью, лежит огромный лев с открытой рычащей пастью и смотрит в глаза отшельника, как будто сострадает ему…» Можно лишь догадываться, какие чувства двигали Леонардо к написанию этой картины: рычащий лев – герцог Валентино; кающийся отшельник – это Он!..

**** **** ****

Продолжение военной компании герцогом Валентино было запланировано на осень 1503-го года. Он собирался присоединить к Церковной Области Флорентийскую Республику. Всю весну и больше половины лета Леонардо посвятил, помимо картины Св. Иерониму, новым видам вооружения; причём не только сухопутным, но и воздушным. Его не покидала идея создать паровой двигатель, и он примерял его на возможность использования в конструкции летательного аппарата с вертикальным взлётом и в конструкции крыльев пароплана в качестве ускорителя горизонтального полёта. Пополнял он свои знания и в архитектуре древних римлян, изучая строения Римского Форума и Пантеона; акведуки и Колизей, построенные императорами Клавдием и Титом Веспасианом. Тщательно изучал на стенах Ватикана фрески художников Пентуриккьо, Ботичелли, Перуджино, Монтенья, Браманте и других… Возобновил медицинские исследования в области анатомического сечения в госпитале монастыря Сан-Спирито. Время от времени по приглашению герцога Валентино он посещал дипломатические встречи, выступая на них его советником. Видя, как увеличивается вокруг дона Чезаре Борджа количество недовольных его военной политикой, – послы французского короля Людовика XII уже не покидали стен Ватикана, требуя от римского Папы Александра VI оказать давление на его сына, желающего выступить войной против Флорентийской Республики, состоящей под протекторатом французской короны, – Леонардо не раз предупреждал его, что перенос военной кампании на осень обернётся для герцога повторной ошибкой, происшедшей с ним прошлым летом 1502-го года, когда он надолго загостил у герцога феррарского Альфонсо д’Эсте и сестры Лукреции после их свадьбы в Ферраре и чуть было не проиграл всё, что завоевал, включая собственную жизнь.

–– Неужели опыт прошлого вас ничему не научил?! – раздражался он беспечностью дона Чезаре во время одной из таких дипломатических встреч. – Вы сейчас повторяете ошибки в точности списка, сделанного с картины вашей прошлогодней жизни!.. Молодость всегда наполнена соблазнами, порождающими самоуверенность в том, что завтрашний день будет так же прекрасен, как и сегодняшний… Но это не так! Ваши враги, благодаря вашей медлительности, восстанавливают свои духовные силы и объединяются, размышляя, как уничтожить вас! А вы ведёте себя, – и я не узнаю вас – как праздный безумец!

–– Я благодарен тебе, мой милый друг, Леонардо, что ты так переживаешь за меня, – остался герцог Валентино безучастным к его предостережению. – Но думаю: ты преувеличиваешь возможности моих сегодняшних врагов. Флорентийский Совет Десяти никогда не объединится с Людовиком XII, чтобы одним войском выступить против меня. Итальянцы и французы в этом союзе против Рима – вещь несовместимая!

–– Вы, ваша Светлость, полагаете, что я не политик и не могу предвидеть! – удручённо пытался Леонардо вразумить герцога.– Я убедился, в особенности сегодня, что на дипломатических встречах я вам в большей степени нужен не как советник, а как пугающий символ с позёрством силы и научной находчивости в военных изобретениях, способный также на душевное за вас переживание, которое, как я вижу, вам очень нравится!.. Но, ваша Светлость, скажу вам, как однажды вы сказали мне: я знаю то, чего не знаете вы…

–– Чего не знаю я?! – вскинул брови герцог Валентино.

–– Закона чередования!

–– Что это значит?!

–– Это значит, что одна и та же формула не действенна для всех математических решений! – с досадой ответил Леонардо. – Другими словами, если говорить упрощённо: то, следуя днём по извилистой дороге, пролегающей по краю пропасти, вы видите все её изгибы и избегаете падения в пропасть, но нельзя то же самое сделать ночью, не взяв предусмотрительно с собой фонарей: вы рискуете сорваться с края обрыва и погибнуть! Ваша самоуверенность, герцог, – это ваша ночь!

–– Ты полагаешь, что флорентинцы и французы могут придумать нечто такое, что может сокрушить меня?

–– Изобретательская способность человеческого разума бесконечна во всех сферах его деятельности! – коротко ответил Леонардо.

Герцог Валентино после этих слов задумался. Однако, как позже показало время и события, ненадолго. Он вновь продолжил увеселительные вечера со «святыми моммолами», переходящие из застольных торжеств в ночные оргии. Леонардо в них больше не участвовал. Он удалился от герцога, занявшись наукой и живописью. Накануне его друг Пьетро Перуджино принёс ему несколько работ – набросков женского портрета одной патрицианки – его ученика Рафаэля Санти, и Леонардо вспомнил этого юношу с милым лицом, приветливой улыбкой и добрыми глазами, приходившего к нему в мастерскую. Работы молодого урбинского художника восхитили его; перед глазами встал облик нерешительного Рафаэля, желавшего что-то ему сказать, но письмо, принесённое почтовым курьером от герцога Валентино, оборвало его на полуслове.

–– А ведь он, видимо, желал попросить меня о том, чтобы я взял его к себе в ученики, – задумчиво, вслух, высказал Леонардо свою догадку.

–– Да, он очень уважительно относится к вам, мессере Леонардо, – согласился Пьетро Перуджино. – И с горечью отзывался о том, что осенью прошлого года досадные события помешали ему стать вашим учеником!

–– Ему не о чём сожалеть, – с глубоким удовлетворением вздохнул Леонардо, – у него достойный учитель! Но я хотел бы его видеть! У меня есть неоконченная картина Св. Анны и Св. Девы Марии, заказанная мне во Флоренции монахами-сервитами из монастыря Санта-Мария дель Аннунциата, и я хочу показать её ему, потому что вижу, с какой нежностью он относится к женской красоте… Приведи его ко мне, Пьетро!

–– С удовольствием! – ответил ему улыбкой Перуджино.

К сожалению, и это свидание Леонардо с Рафаэлем Санти, увы, не состоялось. Утром 5-го августа, когда должна была состояться их встреча, к Леонардо прибежал секретарь герцога Валентино и передал ему, что герцог немедленно просит прибыть его в Ватикан.

–– Из Флоренции к нему на переговоры прибыл посол Совета Десяти, сеньор Франческо Веттора, – впопыхах заявил секретарь-летописец Агапито. – Посол уверяет герцога, что знает вас, мессере Леонардо, через вашего друга комиссария флорентийской Синьории, сеньора Пьеро Мартелли, и тоже присоединяется к просьбе Его Светлости, чтобы вы присутствовали на дипломатической встрече!

Леонардо ничего не оставалось делать, как собраться и идти за ним. Для Пьетро Перуджино и его ученика Рафаэля Санти он оставил извинительную записку у камеррария гостиничного двора.

Август, в отличие от двух предыдущих летних месяцев, выдался сухим и солнечным. Из-за проливных дождей в июне и июле из берегов вышли Понтийские болота, и в Риме разразилась эпидемия гнилой понтийской лихорадки – малярии. Людей на улице, несмотря на замечательную солнечную погоду, почти не было, город как будто вымер. Леонардо и Агапито шли быстрым шагом.

В зале Первосвященников их уже ожидала большая коллегия прелатов самых разных званий и должностей во главе с Александром VI, кардинальская Апостолическая Курия, а так же капелла диодариев и советников-кубикулариев Знаменосца Римской Церкви, герцога Валентино. Леонардо поприветствовал поклоном всех собравшихся и присоединился к свите герцога. Кардинал Перуджи, папский секретарь, по знаку Папы пригласил из приёмной в зал флорентийского посла и его советников, предложив им занять отведённые для них места на кафедре. Начались переговоры. Флорентийский посол, сеньор Франческо Веттора, увидев в свите гонфалоньера Римской Церкви Леонардо, уверенно заговорил после предоставленного ему кардиналом Перуджи слова:

–– По волеизъявлению моего Правительства Яснейшей Флорентийской Республики я прислан к вам, ваше Святейшество, и к вам, сеньоры, – чуть склонил он голову перед всеми присутствующими, – за советом и помощью!.. – выдержав несколько мгновений паузы, он добавил: – И за благословением Всевышнего, исходящим от десницы Его наместника на земле – Папы, дабы восполнить недостающую мудрость и исполнить Его волю!

–– О какой воле вы говорите, сеньор Веттора? – взял инициативу переговоров на себя герцог Валентино.

–– Воля господа – единство Италии!

–– И впрямь недостающая мудрость! – иронично усмехнулся герцог. – А что же подвигло ваше Правительство флорентийского Совета Десяти обратиться к Папе, а не к французскому королю Людовику XII, под чьим протекторатом вы состоите на сегодняшний день?

–– Французский король не исполняет взятых на себя обязательств, – коротко ответил Франческо Веттора.

–– Каких?

–– Весной этого года Пизанцы объявили нам войну, а французский король отказался помочь нам усмирить их, сославшись на то, что это наши внутри республиканские противоречия, об которые, по его словам, сам чёрт давно бы себе рога пообломал…

–– Не итальянская, конечно, изысканность в этом изречении; в нём сразу чувствуется французский сапог, – зато какой меткий! – язвительно заметил герцог Валентино.

–– Что же побудило его сделать такой вывод? – с нескрываемой усмешкой спросил флорентийского посла Папа Александр VI.

–– Пиза – это часть республики, – без обиняков ответил Франческо Веттора. – Пизанцы требуют, чтобы Флоренция платила им огромную денежную подать за проход к Средиземному морю. Они отбирают у наших рыбаков весь улов, а недовольных убивают. Флорентийской казны недостаточно, чтобы платить им невообразимую пошлину, и у нас не хватает солдат, чтобы утихомирить их… Поэтому Совет Десяти принял решение отказаться от протектората французского короля Людовика XII и просить Его Святейшество и Знаменосца Римской Церкви о взятии нас под опеку Римской Кампаньи и её Церковной Области! Флоренция готова платить налог Ватикану, чем иностранному легиону и пизанским промышленникам! – с лёгким поклоном подытожил Франческо Веттора.

Александр VI и герцог Валентино переглянулись, их лица оживились от удовлетворения.

–– Что скажешь, Леонардо? – тихо шепнул герцог рядом сидевшему с ним на кафедре мастеру.

–– Что тут скажешь? – пожал плечами Леонардо. – Случай, как говорится, уникальный…

–– Именно его-то я и ждал! – резко перебил его герцог. – Я знал, что так и будет, и потому – уж прости меня, что не прислушался к твоему мнению, – так долго тянул время…

–– Признаю, ваша Светлость, что в политике я и в самом деле беспросветный неуч!.. Как вы изволили выразиться: можно быть прекрасным художником, зодчим, учёным и даже политиком и ровным счётом в ней ничего не понимать!.. Чем глубже я в неё вникаю, тем больше убеждаюсь, что она такая же, как все науки, с одним лишь отличием от них – её надо изучать не по физическим и математическим законам природы, а по немыслимым, пока ещё для меня, законам звериного чутья!.. Ей Богу, чем больше я её узнаю, тем интересней она мне становится!

–– Ты слишком беспощаден в суждении к себе, мой друг! – одёрнул герцог Леонардо. – А между тем не с твоим гением говорить о себе так… Пожил бы ты с моё в этих стенах – уверен, что я перед тобой в политике был бы размером с вылупившегося из икринки головастика!

Леонардо почувствовал себя неловко, а герцог откровенно рассмеялся. Увидев его открытый смех, Папа Александр VI сразу воспользовался им.

–– Как видите, сеньор Веттора, ваше предложение от имени вашего Правительства пришлось по душе Знаменосцу Римской Церкви! – с тягучим удовольствием выговорил он. – Я думаю, что теперь вопрос вхождения Яснейшей Флорентийской Республики в Римскую Кампанью и присоединения её к Церковной Области будет лишь вопросом обсуждения деталей!.. Что же касается оказания Ватиканом военной помощи Флоренции, то, полагаю, она не заставит себя ждать! Не так ли, гонфалоньер-Капитан? – обратил он взор на сына.

–– Именно так, Ваше Святейшество!

–– Я прошу слова! – поднялся со своего места Леонардо.

На лице Папы отразилось удивление, но, глянув на Чезаре, он смиренно кивнул в знак одобрения.

–– Я думаю, что военная помощь Флоренции не понадобится! – заговорил Леонардо по знаку Папы; начало его речи сразу вызвало в зале волнение. – Ещё тридцать лет назад, ввиду участившихся нападений корсиканских пиратов на пизанских и флорентийских рыбаков, я подавал в Совет Коммуны флорентийской Синьории, разработанный мной план о расширении русла реки Арно и моё предложение о начале строительства подводных к ней каналов от близлежащих озёр… В то время беспечный король Лоренцо Медичи и его недальновидные вельможные сановники отвергли моё предложение, предпочтя гибель своих сограждан от рук морских разбойников, а на сегодняшний день ситуация и вовсе стала удручающей…

–– Что даёт твоё предложение, мессере Леонардо? – нетерпеливо перебил его Александр VI.

–– Увеличение дельты реки Арно и её рукавов, ваше Святейшество, что сделает невозможным её контроль для пизанцев и корсиканских пиратов, а также увеличение в реке объёма речной рыбы, что позволит рыбакам не пускаться по ней в опасное путешествие к Средиземному морю и сделает её судоходной для больших судов. Я помню, как небольшие галеры османо-турецких, египетских и сирийских дипломатов с помощью конских упряжей снимались ими с мелей и тянулись к флорентийской речной гавани Понте Веккьо, – оговорился Леонардо. – На одной из них мне приходилось принимать бой с наёмными моряками сирийского диодария, и мне, как никому другому, понятна боль моих соотечественников, что главное в сегодняшнем вопросе – это избежать кровопролития и больших жертв!.. В моём плане, который наверняка сохранился в архиве Коммуны флорентийского Совета Синьории, указывается возведение дамб, чтобы уберечь город Пизу от разлива реки Арно. В предстоящих военных действиях, точнее, строительстве каналов, возведение таких дамб, разумеется, исключено, что позволит затопить Пизу и сдаться её жителям на милость гонфалоньер-Капитана и Знаменосца Римской Церкви! – поклоном указал Леонардо на герцога Валентино. – Что же касается денежных расходов на такое мероприятие, то они существенно ниже, чем оплата вооружения, пропитания, обмундирования и, вообще, оснащения войска. Выгода в этом очевидна: война выигрывается без жертв, а Ватикан получает от Флоренции денежную разницу от её военных расходов! – непосредственно разведя руками, закончил Леонардо и вновь водворился на своё место.

В зале стояла тишина. Подобных предложений, тем более касающихся военных действий, да ещё к тому же поступившего не от полководца, а от гражданского человека, выслушивать ещё никому не доводилось. Все пребывали в растерянности.

–– Я полностью доверяю мессере Леонардо! – вдруг огласил тишину громкий голос поднявшегося со своего места герцога Валентино. – Он уже доказал своей изобретательностью, что война может выигрываться бескровно и без жертв! Я имею в виду его выдумку с золотыми и серебряными подковами, которую многие из вас, присутствующих здесь, считают моей… Вынужден огорчить тех, кто так думает, – это не моя гениальная идея, а мессере Леонардо! Только благодаря ему удалось спасти десятки, а может быть, и сотни тысяч человеческих жизней!.. Я принимаю его предложение!

Папа Александр VI, внимательно его слушавший, ударил жезлом о подлокотник папского кресла, и в зале сразу одобрительно зашумели. Предварительное и негласное решение по этому вопросу было принято. Оставалось дело за малым: гонфалоньер флорентийского Совета Десяти, сеньор Пьеро Содерини, должен был прибыть в Ватикан для подписания официальных договорных соглашений с Папой и Знаменосцем Римской Церкви, но этот вопрос папские прелаты, кардинальская Апостолическая Курия и флорентийские дипломаты решили обсудить в торжественной обстановке за обеденным столом. Леонардо за ним было отведено место на самой окраине, подальше от Папы Александра VI, герцога Валентино и флорентийских дипломатов, чтобы он не мог принимать участие в их беседе. Кто так распорядился и почему? Он понял чуть позже…

**** **** ****

Обед был в самом разгаре. Яства на столе не истощались: фрукты, дичь, рыба и вино постоянно пополнялись в новых блюдах. Произносились заздравные речи в честь Папы и его сына, Знаменосца Римской Церкви, звучали поздравления в их адрес и как будто бы уже одержанной победой над пизанцами и вхождения в Римскую Кампанью Яснейшей Флорентийской Республики. Звучали хвалебные поэтические оды, прославлявшие Святую Мать – Католическую Церковь и Багряного Тельца Аписа – геральдического символа рода Борджа, и многое другое… Флорентийские дипломаты уже удалились. Леонардо сидел со скучающим видом. Ему так и не удалось поговорить с послом, сеньором Франческо Веттора, с которым он, действительно, был знаком через сеньора Пьеро Мартелли. Он хотел узнать у флорентинца, как обстоят дела в мастерской в доме его друга, комиссария Совета Синьории, и надеялся расспросить о той, чей образ всегда стоял перед его глазами, и с каким он ни на мгновение не расставался в своих мыслях. Размышляя о несостоявшемся разговоре, Леонардо не сводил глаз с кардинала Адриана, раздутощёкого, напыщенного прелата с висевшим, как коровье вымя, пузом, уговаривавшего Александра VI, герцога Валентино и кардиналов отправиться к нему на виллу. Его льстивость и излишне слащавое лицемерие не нравились мастеру. Он с отвращением смотрел на этого краснолицего человека с бегающими глазками, украдкой бросавшего взгляды на него и епископа Клименте, крутившегося возле Леонардо и пытавшегося уговорить его выпить с ним. Обычно Леонардо не отказывался от бокала хорошего вина, но в этот день он не желал вкусить сладости Вакха, планируя ещё продолжить работу по возвращении в свою мастерскую гостиничного двора. Однако назойливый епископ не унимался и, в конце концов, так донял его, что ради того, чтобы он только оставил его в покое, Леонардо согласился выпить с ним один бокал. Епископ на радостях, что ему удалось-таки уговорить неподдающегося мастера, – подвыпивший священнослужитель переусердствовал, – ударил своим кубком о стеклянный бокал Леонардо чуть сильней, чем требовалось, и тот разбился двумя длинными трещинами от верха до самого опорного блюдца на ножке. Раздражённый Леонардо резким ударом поставил бокал на стол, и от его опорного блюдца сразу отлетел осколочек, заставивший его окаменеть. Он почувствовал, что сквозь него сверху вниз прошел, словно, холодный клинок меча, пригвоздивший его к месту. Перед глазами встали все эпизоды его жизни, связанные с осколочками, – а он о них уже давно забыл и не вспоминал – и, не отводя взгляда от осколка, он заворожено смотрел, как с двух сторон бокала, сквозь трещины, на золотистую поверхность парчовой скатерти кровавым пятном медленно выливается вино. И тут Леонардо ощутил, что его ещё больше сковывает льдом ужаса: его острый взгляд художника, привыкший различать малейшие, самые незначительные оттенки красок, вдруг заметил на красной поверхности вина чуть промелькнувший радужной волной зеленоватый отблеск. Он присмотрелся. «Так и есть! – яркой вспышкой в голове промелькнула мысль. – Сомнений быть не может!..» Он схватил бокал и под предлогом, что его надо отнести на кухню и там поменять, изображая из себя чуть подвыпившего, шатаясь, пошёл вдоль стола, припадая на спины и плечи кардиналов и епископов. Дойдя до герцога, Леонардо нагнулся к нему под его радостный возглас, что он желает с ним выпить, и успел шепнуть:

–– Не притрагивайтесь к вину, герцог! – и с таким же деланным поведением пьяного поплёлся к выходу из зала; обернувшись напоследок, он увидел, что герцог не сводит с него взгляда; скользнув глазами по залу, он заметил, что епископа Климента уже в зале нет.

Леонардо ушёл. Но не на кухню, а к себе в мастерскую, чтобы провести химический анализ оставшегося в бокале вина, который он спрятал у себя под плащом. Он торопился, боясь, что его могут остановить или ещё какие-либо обстоятельства помешают ему вернуться в мастерскую, чтобы провести опыт. К счастью, этого не произошло. Вбежав к себе в студиоло, где у него хранились медицинские и химические препараты, Леонардо в первую очередь вылил остатки не вылившегося из бокала вина в чистую сухую склянку. Затем, капнув в неё капельку уксуса, выставил её на яркий солнечный свет на подоконнике настежь открытого окна и стал пристально наблюдать за химической реакцией. Результат не заставил себя долго ждать: под воздействием уксуса и ярких солнечных лучей яд медленно стал оседать на дно склянки – это был кантарелла. Надтреснутый бокал Леонардо на всякий случай не выкинул. Он его спрятал на полке среди баночек и склянок с химикатами. Ему хотелось привести его в доказательство, если выяснится, что герцог Валентино отравлен, потому что таких бокалов нигде, кроме папской трапезной, не подавалось. Стеклодувы на них изобразили четырёх Евангелистов: Матфея, Луку, Марка и Иоанна, а между ними образы Спасителя и Богородицы; ножки бокалов и опорное блюдце, на котором они стояли, были увенчаны крестами. Убедившись, что опыт дал положительный результат, Леонардо побежал обратно. Он хотел отозвать герцога из трапезной, чтобы заставить его промыть желудок. Вбежав на первый ярус Бельведера, он столкнулся на ступенях с одним из монахов, сообщившим ему, что Папа Александр VI и кардиналы уже покинули Ватикан и отправились на виллу кардинала Адриано.

–– Герцог Валентино с ними? – поинтересовался Леонардо.

–– Ну, а куда ж он денется?! – насмешливо поморщился монах. – Немножко перечревоугодничал он, но пошёл в уборную, вставил пальцы в рот и… снова розовенький, как крещёный младенец!

Леонардо с облегчением вздохнул. «… Значит, всё-таки герцог сам позаботился о себе, искусственно вызвав рвоту, – подумал он, – и его жизни сейчас, возможно, уже ничего не угрожает…». И он вдруг с ужасом осознал, что эта попытка Папы в очередной раз отравить его, а также и собственного сына, теперь обернётся чудовищными и непредсказуемыми последствиями, если он сообщит герцогу Валентино, каким ядом их пытались отравить. «Дон Чезаре никому из врагов ничего не прощает!» – пронеслось у него в голове. Леонардо вспомнил слова герцога, как он отзывался об отце, и ему стало не по себе. Едва двигая ногами, он поплёлся домой. Каково же было удивление Леонардо, когда на следующий день он узнал от пришедшего к нему в мастерскую кардинала Перуджи, что Папа Александр VI на вилле кардинала Адриано почувствовал себя плохо во время вчерашнего застольного пиршества и к вечеру слёг.

–– А с вами, мессере Леонардо, ничего подобного за вчерашний день не произошло? – как бы, между прочим, поинтересовался кардинал.

У Леонардо ёкнуло сердце.

–– А почему вы меня спрашиваете об этом, ваше Преосвященство? – в свою очередь спросил он.

–– Я видел, как вы вчера, будучи трезвым, но изображая из себя пьяного, подошли к герцогу Валентино, склонились к нему и о чём-то шепнули ему на ухо… К тому же вы покинули Ватикан, уклонившись от поездки на виллу кардинала Адриано…– кардинал сделал паузу, подошёл к Леонардо вплотную и заглянул ему в глаза. – Леонардо, вы не тот человек, который делает что-то просто так… Пусть ваше откровение станет вашей исповедью мне, и всё, что вы скажете, останется между нами. Я обращаюсь к вам так только потому, что сегодня ночью я сопровождал носилки с герцогом по потайному подземному ходу их Ватикана в крепость Св. Ангела… Герцог Валентино при смерти!

По телу Леонардо прошлась судорога, не укрывшаяся от взгляда кардинала; гортань пересохла, к горлу подкатил ком.

–– Личный врач Александра VI, епископ Ваноза, утверждает, что якобы Папу и Чезаре разбил внезапный удар третичной малярийной лихорадки Понтийских болот, – продолжил кардинал Перуджи, – так называемая терциана…

–– Чушь! – резко оборвал его Леонардо.

Он подошёл к полке с химикатами и извлёк из груды баночек надтреснутый бокал и склянку с содержимым в ней вином и ядом; за прошедшие сутки, благодаря химической реакции, яд уже полностью отделился от вина, осев на дно.

–– Вот этот бокал, как вы понимаете, ваше Преосвященство, из трапезной Ватикана, – поставил его на стол Леонардо. – А вот это то, что в него было налито!.. Видите зеленовато-бурую жидкость на дне колбы?.. Это яд!.. И яд этот, между прочим, – кантарелла!

У кардинала Перуджи округлились глаза. Приставив сложенные ладонями руки к губам, он стал задумчиво ходить по мастерской.

–– Ума не приложу, как они мне подменили бокал, – глядя на прохаживающегося кардинала, глубоко вздохнул Леонардо. – Вино-то разливали из общих кувшинов… Не иначе епископ Клименте как-то

извернулся …

–– Его, кстати, нигде нет, – отчуждённо бросил кардинал. – Ни вчера, ни сегодня его никто не может найти…– он остановился и, присев на подоконник, устремил взгляд на залитую солнцем улицу в открытое настежь окно; его губы скривились в горькой усмешке. – Для того чтобы отравить кого-либо, Папа Александр VI применял кувшин с двойным дном, специально сделанный для него мастером Пьеро Гамбоа, – ныне он носит сан епископа Каринолы и является духовным наставником Папы…

–– С отверстиями в стенах сосуда! – понял Леонардо.

–– Да!

–– Одно отверстие в ручке, зажатой пальцем, другое… Как я сразу не догадался, ведь мне странным показалось, когда монах Гульельмо разливал вино, и в кувшине его оказывалось недостаточно!.. Верхнее дно вмещало не больше одного бокала, потом отжимался палец на ручке, и уже отравленное вино выливалось через отверстия в стенках сосуда с нижнего дна…

–– Кстати, и этого монаха нигде не могут разыскать…

–– Ну да!.. – не обращая внимания на реплики кардинала, продолжал вспоминать Леонардо. – Он принёс из кухни полный кувшин, налил из него епископу Клименте, потом, заглянув в него, сказал тем кардиналам, кто сидел рядом со мной, что на всех вина не хватит; и вместо того чтобы налить им, он налил мне и, пройдя через весь стол, налил герцогу Валентино…

–– Ну вот, мессере Леонардо, вы вспомнили, и всё встало на свои места, – тяжело вздохнул кардинал.

–– Как же всё?! – возмутился Леонардо. – А кто Папу отравил?.. Неужели Чезаре?..

–– Вряд ли… Он не смог бы так быстро отреагировать, тем более, что после вашего предупреждения он был занят тем, что почти не покидал уборной, вызывая у себя рвоту; то же самое он делал и на вилле кардинала Адриано!.. К тому же герцог не был так осведомлён, как вы, Леонардо, и он не знал, что это кантарелла…

–– Но он знал, что об отравленном вине его предупредил я!.. Вспомните, ваше Преосвященство, как он подозвал к себе двух сенешалей Папы, когда тот в Зале Свободных Искусств отравил кардинала Паоло и кардинала Монреале?..

Кардинал Перуджи рассмеялся.

–– Нет, мессере Леонардо, этого недостаточно!.. – возразил он. – Разве может предусмотрительность герцога являться доказательством вины?!.. Тем более, вины его собственного отца?!..

–– Нет, конечно, – развёл руками Леонардо. – Но тогда кто же?!..

–– Флорентинцы!

Лицо Леонардо покоробилось от возмущения, в глазах застыло страдальческое выражение.

–– Флорентинцы… – медленно протянул он.

–– Да, Леонардо, твои соотечественники! – уверенно кивнул кардинал. – Симптомы отравления у Алексендра VI совсем другие, чем у Чезаре… Они похожи на те, кто умирает от большой дозы тёртой шпанской мушки, афродезиака, используемого для мужской силы, смерть в этом случае становится очень медленной и в самом деле похожа на затяжную болезнь малярийной лихорадки Понтийских болот!

–– Но какой смысл флорентинцам убивать Папу?!

–– Самый прямой: они становятся независимыми от Рима!

–– Чёрт бы побрал эту политику! – в сердцах воскликнул Леонардо. – Вчера они хотели вхождения в Римскую Кампанью…

–– Это заговор, Леонардо!

–– Заговор?!

–– Да!

Леонардо повёл плечами и покрутил головой, показывая, что ничего не понимает в том, что произошло.

–– Пизанцы действительно объявили войну Флоренции, – неторопливо продолжал кардинал, – но сейчас ясно, что Совет Десяти использовал эту причину, чтобы применить её выигрышность за провал заговора против герцога и тебя в Чезене! Они рассчитали всё правильно: Флоренция – это не поместья кардиналов Паоло и Монреале, а богатая провинция; и алчный Папа не поделится ей с сыном Чезаре, наводящего на него ужас!.. Предварительно подкупив несколько монахов и епископов с помощью своих кубикулариев в Ватикане, флорентинцы, зная о намерениях герцога Валентино военным захватом присоединить Флоренцию к Церковной Области, приезжают к Папе и, делая ставку на обиду за невыполнение французами данных им обязательств, просят его принять их республику в Римскую Кампанью, тем самым предупредив военный захват герцогом Валентино Флоренции… Тут, как назло, ещё и ты со своим предложением о расширении русла реки Арно! – с грустной усмешкой оговорился кардинал. – И дальше всё идёт с точностью чередования слов в молитве: алчный Александр VI травит своего сына, а заодно и тебя, спасая, таким образом, флорентинцев от гонфалоньера Римской Церкви, которого они считают кровожадным тираном! В этом случае сам Папа им уже не страшен, он семидесятилетний дряхлеющий старик, не способный и носа высунуть за пределы Ватикана, так что флорентинцы могут сделать резкий поворот от сделанных ранее устных договорённостей, потому что письменных обязательств для их выполнения нет… Но они избирают более дальновидный путь: они с помощью подкупленных монахов и епископов травят и его – в этом случае в Ватикане собирается Конклав кардиналов Апостолической Курии для избрания нового Папы и нового Знаменосца Римской Церкви! И ранее устные договорённости перестают действовать окончательно – Флоренция остаётся независимой от Римской Кампаньи… К слову сказать, и Людовик XII, я думаю, не оказывает помощи Флоренции именно по этой причине…

–– То есть?

–– Он ожидает исполнения заговора! Герцог Валентино набирает силу и становится опасным для него!.. Что же касается Флоренции, то она, я уверен, предпочтёт протекторат французов, чем находиться под властью двух таких, как они считают, деспотов, как Папа Александр VI и герцог Валентино… И уж с пизанцами-то они как-нибудь, да и сами справятся… А если Папы или гонфалоньер-Капитана Римской Церкви не станет, то, глядишь, и французы им помогут!..

–– Да-а!.. Похоже, что эта политическая теорема так и останется для меня неистощимым ресурсом удивления на то, как бесконечно может быть количество её решений! – только и смог вымолвить обескураженный Леонардо.

Кардинал Перуджи, видя его непосредственность, улыбнулся.

–– Я прошу вас быть осторожней, мессере Леонардо, – мягко сказал он. – Никто из нас не знает, как дальше могут развернуться события, поэтому я прошу вас как можно меньше покидать уют вашей мастерской…

–– Я хотел бы оказать медицинскую помощь герцогу Валентино.

–– С ним тем более не ищите встречи, чтобы не наткнуться на ещё какое-нибудь непредвиденное покушение!.. Вы ему очень нужны!.. А вместо вас медицинскую помощь ему окажет лекарь епископ Гаспаре Торелла…

–– Но он же шарлатан!.. – от негодования взорвался Леонардо. – Лечит чесотку растиранием на коже ржаных сухарей, а насморк репьями, вешая их на нос… Фу, гадость!..– прошла по его телу судорога.

–– К сожалению, в Ватикане пока других не водится, – удручённо усмехнулся кардинал. – Личный врач Папы, епископ Ваноза, прислал герцогу именно его, утверждая, что лучшего целителя – хотя всему свету известно, что это не так, – нет во всей Италии! Епископ Торелла собирается подвергнуть дона Чезаре новому способу лечения, которое, как он убеждён, может воскресить даже мёртвого!..

–– А именно?!

–– В распоротое брюхо мула, когда оно ещё будет дымиться кровавым испарением, он положит больного герцога, а потом, вынув его из нутра животного, окунёт в ледяную воду!

–– Безумие! – затаив дыхание, выпалил Леонардо.

–– Как бы там ни было, я всё равно прошу тебя, Леонардо, не искать с герцогом встречи! – настойчиво повторил кардинал, собираясь уходить; он направился к двери, но у неё остановился. – Всё, что вы желаете передать герцогу, передам я!

–– Пусть пьёт горячее разбавленное вино с мёдом по бокалу через каждые четыре часа и ничего не ест, пока не почувствует облегчение!

–– Хорошо, я позабочусь об этом! – кардинал вышел из мастерской и уже за порогом, держась за ручку двери, обернулся; на его губах играла добрая улыбка. – Храни тебя, Бог, Великий Леонардо!

–– Благодарю вас, ваше Преосвященство!

Пожелать кардиналу ответного благополучия Леонардо не успел. Он захлопнул за собой дверь мастерской и ушёл. Медный колокольчик над входом пропел ему прощальную мелодию. Леонардо охватило тоскливое чувство одиночества и тяжёлой, давящей душу тревоги; такой, как двадцать девять лет назад во Флоренции, когда, уйдя из мастерской Андреа дель Вероккьо, он не знал, что делать и куда идти. Он остро ощутил, что его судьба напрямую зависит от судьбы дона Чезаре Борджа, и если случится так, что он умрёт, то, скорее всего, и его ждёт та же участь, потому что никто не простит ему, что он служил тирану.

Для Леонардо наступили тяжёлые дни мрачного ожидания. Из Ватикана кардинал Перуджи приносил плохие вести: Папе Александру VI становилось хуже с каждым днём; герцог Валентино борется за жизнь, но всё так, же пока находится на её краю. Он пьёт горячее, разбавленное с мёдом вино, как и рекомендовал Леонардо, и уже побывал в кровавой испарине распоротого брюха мула. Утром 16-го августа за Леонардо прибежал посыльный монах от лечащего врача Папы, епископа Ванозы, и просил его немедленно явиться в Ватикан. Оказалось, что, не зная, чем и как лечить слабеющего с каждым днём Александра VI, он прибегнул к знахарскому снадобью, – в простонародье называемому ведьминым, – из толчёных драгоценных камней; и Папе, наглотавшемуся этого порошка, стало ещё хуже. Боясь ответственности за его жизнь, епископ Ваноза, невзирая на ущемлённое достоинство собственного авторитета, решил в качестве последнего средства обратиться за помощью к Леонардо, послав за ним одного из своих доверенных монахов. «…И опять со мной происходит нечто невероятное, – думал про себя Леонардо, идя ярко освещёнными коридорами Ватикана в спальные покои Папы. – Я иду спасать человека, пытавшегося меня убить!..» В соборе Св. Петра служилась литургия во спасение Понтифика. Всюду курились фимиамы и ярко горели свечи. В покоях Папы несколько монахов, подгоняемые епископами Ваноза и Каринола, пытались отогнать от его ложа трёх мраморных догов и двух мастиффов, никого не подпускавших к их хозяину. Леонардо увидел, что шерсть собак потемнела, сделав их неузнаваемыми; они похудели, глаза налились кровью, а оскаленные пасти пенились жёлтой тягучей слюной, свисавшей с губ. Он понял, что Папа, видимо, пренебрегая сенешалями, чтобы не вызвать подозрения у сына Чезаре, свою пищу всё-таки давал пробовать собакам. Они были так же, как и он отравлены. Больные, они отказывались от еды, приносимой им монахами, и сделались невероятно злыми. Пять огромных псов накидывались на любого, кто входил в покои Папы.

–– И так каждый раз! – в сердцах сетовал епископ Каринола, глядя на покусанного монаха. – Уже всех кошек извели!.. Нечем их больше выманить из папских покоев… И огня они не боятся!..

И тут на их глазах все пять псов накинулись на одного монаха, желавшего выгнать их из покоев Папы, и стали рвать его на части. Своды Ватикана наполнились его нечеловеческим криком. Леонардо схватил первое, что ему попалось под руки: снял со стены большой железный факельник и размозжил им головы двух псов: дога и мастиффа; их истошные визги заставили остальных трёх собак бросить монаха и отскочить в сторону. Леонардо, не мешкая, кинулся на них, и псы, видя в руках человека грозное оружие, бросились от него вон из покоев. Они бежали по коридорам и залам Ватикана, в бешенстве кусая всех, кто попадался им на пути. Назад они не вернулись. Выбежав на улицу, они разбежались в разные стороны по улицам Рима, и потом среди горожан долго ходили легенды, что в образе этих трёх страшных собак вырвалась наружу из Папы Александра VI Борджа его дьявольская душа, подобно псу Церберу, охранявшему ворота Ада; считалось, что Рим надолго охватили объятия его дьявольской души, и все неприятности, происходившие в нём среди жителей города, связывались с этим явлением.

Леонардо, вставив на место факельник, наконец-то спокойно поприветствовал епископов Ваноза и Каринола и подошёл к ложу Папы. Монахи уже убрали из покоев двух убитых им собак и удалились сами. Тучный Александр VI лежал на спине, высоко задрав небритый подбородок. Его полуприкрытые глаза ввалились, кожа на лице покрылась пигментными пятнами, – Леонардо сразу понял, что ему осталось недолго видеть дневной свет. Папа что-то бормотал. Нагнувшись к нему, Леонардо чётко услышал слова латыни:

–– Sinite parvulos ad me vetnire*…– шептали его губы.

–– Что это?! – обратил Леонардо взор на епископа Ваноза. – Что он имеет в виду?!..

–– Просит, чтобы с ним поступили, как с римским Папой Иннокентием VIII, – чувствуя себя неловко и виновато разводя руками, ответил лечащий врач Папы. – Желает, чтобы в него перелили кровь младенцев… Бредит!

Леонардо отпрянул от Папы. Он с ужасом посмотрел на него, и в его глазах засверкали искры яростного гнева; лицо исказилось отвращением. Развернувшись и не говоря ни слова, он покинул покои, не удостоив взглядом ни его лечащего врача епископа Ваноза, ни его духовного наставника епископа Каринола. А они, всё поняв без слов, даже не попытались его остановить. Вечером 18-го августа Папа Александр VI Борджа скончался. В эту же ночь часть Церковного войска дона Чезаре ушла из Рима. А утром Леонардо получил письмо от герцога Валентино, которое ему принёс берровьер крепости Св. Ангела. «… Мой друг Леонардо, предостерегая меня от опасности очередного заговора, ты был прав, говоря, что человеческая изобретательность бесконечна, а моя самоуверенность – это моя ночь! – говорилось в нём. – Если б ты только знал, как я сожалею, что не послушал тебя!.. Мне стало легче, и я, благодаря твоему рецепту, выздоравливаю, но вряд ли теперь это мне поможет. Этой ночью я приказал Августо вывезти сухопутные галеры в Порто-Чезенатико, погрузить их на корабли и утопить в море подальше от берега. Я не хочу, чтобы они достались новому Знаменосцу Церкви, который, я уверен, повернёт их против нас с тобой!.. Мои дни пребывания в Риме, скорее всего, сочтены… Очередной Конклав кардиналов изберёт нового Папу, а меня низложат, поставив на моё место другого Знаменосца. Хорошо ещё будет, если меня не арестуют и не отправят в какую-нибудь из испанских крепостей доживать в ней остаток жизни… Мой друг Леонардо, что бы ни случилось, умоляю тебя: отрекайся от меня; я же буду утверждать, что принуждал тебя исполнять мою волю насильно: это необходимо для твоего спасения. Я верю, что мы ещё встретимся и продолжим начатое нами, но не законченное дело!..

Храни тебя Бог, мой друг Леонардо, и прости меня, что я не слушал слов такого мудреца, как ты!.. / Твой – всесилен в былом, а ныне слабее последнего жизненного вздоха – герцог Валентино/.» Леонардо долго не выпускал из рук письма, размышляя над ним и время от времени перечитывая его вновь. «Вот какие удивительные посылы преподносит судьба! – думал он, вспоминая эпизоды жизненных встреч с доном Чезаре Борджа. – Кто бы мог подумать, что он способен на такое великодушие и благородство? – его взгляд упал на надтреснувший бокал с осколком, стоявшие на столе. Он не убирал их с тех пор, как выставил их перед кардиналом Перуджи. – Неужели и впрямь сия чаша опять миновала меня?!..» – недоверчиво покачал он головой. И ему искренне – * Sinite parvulos ad me vetnire – не возбраняйте малым приходить ко мне. (Евангельская заповедь Иисуса Христа, обращённая к детям.)

не верилось в то, что это наяву происходит с ним, а не с кем-то другим…

Папу Александра VI похоронили, как и полагалось по традиции, через десять дней после его кончины. Однако из-за распространившейся легенды о выходе из него дьявольской души в образе трёх бешеных псов никто не хотел находиться рядом с его телом. Объятые ужасом епископы и кардиналы отказывались служить литургию по усопшему Понтифику; рядом с телом Папы не стояли чтецы, читающие молитву, не было стражи, не жгли ни свечей, ни ладана; по Ватикану разносилось зловоние его разлагающихся останков. Никто не хотел его хоронить. На десятый день епископы всё-таки нашли шестерых пьяниц-гробовщиков, согласившихся за небольшую оплату похоронить Папу. Но и они прежде, чем приступить к его погребению, влили в себя столько «зелёного змия», – чтобы их лица казались витавшей над телом Папы его дьявольской душе родственными, – что только после этого приступили к погребению. Состоявшийся вслед за похоронами Александра VI Конклав кардиналов избрал на папский престол нового Папу Юлия II. Как и предсказывал герцог Валентино в письме Леонардо, против него сразу восстали все, кто ранее затаился и хранил молчание. Церковная Область вновь раскололась, его враги, а таковых оставалось ещё немало, захватили все земли Римской Кампаньи. Папа Юлий II приказал кардиналам выдать им дона Чезаре Борджа из крепости Св. Ангела. Герцоги Просперо Колонна, Читта ди Кастелло и Джан-Паоло Бальоне арестовали его и отвезли, как он и предвидел, в Испанию и заточили в башне крепости Медина дель Кампо. О Леонардо он не сказал ни слова, которое могло бы ему повредить, и беда в очередной раз миновала мастера.

Весной 1507-го года Леонардо, находясь в Милане, услышит о доне Чезаре Борджа печальную историю от мальчика по имени Джуанико, представившегося ему пажем герцога Валентино; это обстоятельство очень его удивит. Мальчик расскажет ему, что дону Чезаре Борджа всё-таки удалось бежать из крепости Медина дель Кампо . Он удачно добрался из Кастилии до города Памплоны, где поступил к королю Наваррскому на службу простым гонфалоньером небольшого отряда наёмных кондотьеров и бесстрашно бился с французами. Незадолго до битвы при Виано он женился на французской принцессе Шарлотте д’Альбре, полюбившей его, несмотря на то, что он был врагом её соотечественников. В битве при Виано с наёмниками Бомона 12 марта 1507 года герцог Валентино был предательски брошен его трусливым отрядом и, отбиваясь до последнего, погиб в неравной схватке; погиб, как и мечтал, в битве с французами за освобождение Италии. Обезумевшие от ярости враги, что он сражался с ними с бесстрашным мужеством, убив многих их солдат, и так и не сдался на их предложение бросить оружие, долго глумились над ним; а потом его раздетое донага тело выкинули в овраг. Джуанико сам разыскал его вместе с принцессой Шарлоттой и похоронил в замке Ла-Мотт-Фельи, в котором принцесса поселилась затворницей, чтобы оплакивать своего мужа, герцога Валентино. Перед битвой герцог наказал Джуанико в случае, если он погибнет, исполнить его последнюю волю – мальчик достал из дорожной сумки золотую и серебряную подковы и передал их Леонардо со словами просьбы, чтобы он никогда с ними не расставался и чтил память дона Чезаре Борджа во всех его молитвах до конца жизни. Леонардо эту просьбу выполнит…

**** **** ****

Новоизбранный римский Папа Юлий II, не добившись от герцога Валентино никаких признаний и видя неуязвимость Леонардо, вызвал его к себе и потребовал, чтобы он немедленно покинул Рим. Никто не заступился за мастера во время их короткого разговора, молчал и дон Франческо Ремолино да Илерда, кардинал Перуджи. Над Леонардо потешались даже дворники, когда он покидал Ватикан. Облачившись в «плащ Терпения» и не обращая внимания на насмешки, он возвращался в мастерскую гостиничного двора, чтобы собрать свои немногочисленные вещи, совершенно не зная, куда ему отправиться из Рима, потому что всюду теперь его ждало не гостеприимство, а изгнание, так как не было у него больше сильного покровителя дона Чезаре Борджа. Раздавленный и опустошённый, он вошёл в мастерскую и увидел на столе оставленные почтовым курьером два письма: одно было из Милана от французского наместника короля Людовика XII, Шарля д’Амбуаза; второе – из Флоренции от гонфалоньера Совета Десяти, сеньора Пьеро Содерини. Распечатав последнее, Леонардо прочитал приглашение на службу флорентийского Совета Синьории архитектором строительства каналов к реке Арно. Вот уж чего он опять никак не ожидал. «…А всё ж таки моё предложение сеньор Франческо Веттора им передал! – не смог сдержать он своей радости. – И оно приглянулось им, потому как отныне я не на службе у герцога Валентино и им нечего опасаться!.. И римскому Папе им не надо платить подати за вхождение Флоренции в Римскую Кампанию и за его правительство!.. Что ж, моя судьба в очередной раз делает новый поворот и, в отличие от поворота герцога Валентино, он не так уж и плох…». И Леонардо без раздумий стал собираться. Уложив вещи в походную сумку, а картины, краски и прочие инструменты в леджо, он вышел в конюшню, оседлал своего коня и выехал в гостиничный двор. Там толпилось множество народа, пришедшего по наущению Папы Юлия II прогнать слугу антихриста герцога Валентино из города. Среди всей этой разношёрстной толпы, выкрикивающей ему проклятия, Леонардо увидел печальные лица кардинала Перуджи, мастера Браманте, Пьетро Перуджино, Рафаэля Санти и бывшего кондотьера герцога Валентино, арбалетчика Баттисто Вилланиса, скорбно смотревшего на него и прощально махавшего ему рукой. Кто-то из толпы бросил в Леонардо камень. Молниеносным движением он выхватил из-за спины, из ножен, двуручный меч и точным взмахом разбил камень вдребезги, разлетевшийся в разные стороны на мелкие куски. Толпа ахнула и притихла. Леонардо направил коня на обидчика, и люди расступились перед ним. В образовавшуюся брешь он поскакал за обидчиком, но не стал его догонять, когда тот свернул в задворки улиц, а просто выехал за ворота гостиничного двора. На улице он натянул поводья и, заставив коня перейти с рыси на шаг, не спеша покинул Рим; его путь лежал во Флоренцию…

Г Л А В А 2.

Возвращаясь из Рима во Флоренцию, Леонардо старался не останавливаться в гостиничных и постоялых дворах для путников, а отдыхать в стороне от дороги, где природа укрывала его от людей и давала возможность размышлять наедине с самим собой о его жизни и науке. Октябрь радовал солнечной жаркой погодой. Дни стояли сухими, без дождя. Всюду на склонах гор и в долинах между ними среди остроконечных кипарисов виднелись ковры цветущих осенних цветов, радовавших взгляд наступающим спокойствием осенней безмятежности и щемящей сердце грусти, предчувствующей скорое угасание весёлой улыбки природы, которой она недавно улыбалась миру одним из самых лучших своих явлений: цветением растущих трав и деревьев и созреванием урожая. В пути Леонардо попадались виноделы, разъезжавшие по окрестностям провинций и скупавшие излишки винограда у фермеров, чьи винные погреба уже не вмещали бочки с забродившим в них виноградным соком. Их красные, лоснившиеся лица улыбались ему при встрече, невзирая на то, что путник им был незнаком. Эта провинциальная приветливость, как отмечал про себя Леонардо, была самой лучшей особенностью итальянских сельчан, ведь он и сам был выходцем из простых людей. От их улыбок у него на душе становилось легко и радостно; иногда ему начинало казаться, что их улыбками его встречает будущее… Неподалёку от Тразименского озера ночь застала его в дороге, и он решил провести её под аркой каменного моста, пролегавшего над небольшой речушкой. Стреножив передние ноги коня и пустив его попастись у берега, где росла сочная трава, Леонардо удобно расположился под мостом и, созерцая прелесть ночной природы, задумался над тем, что может ещё преподнести ему судьба, стараясь заглянуть в неё поглубже. Над ним чёрным бисерным ковром висело усыпанное яркими звёздами осеннее небо, и яркая луна начинала своё еженощное по нему путешествие с Востока на Запад; в камышовых зарослях речушки ночной ветерок шелестел листвой, ненавязчиво навевая размышления о том, что его ждёт на родине во Флоренции.

Достав из походной сумки джьюнкату, бутылку апельсинового сока и финики для ужина, Леонардо мельком взглянул на попавшиеся ему под руку письма от гонфалоньера флорентийского Совета Десяти, сеньора Пьеро Содерини, и от наместника французского короля Людовика XII в Милане, Шарля д’Амбуаза. Распечатав письмо французского наместника, он хотел его прочитать, но, убедившись, что при ярком лунном свете всё-таки этого сделать не удастся, запечатал его и вернул обратно в сумку. Раздумья о Флоренции успокаивали Леонардо. Строительством каналов он мог оправдаться перед соотечественниками, что служил дону Чезаре Борджа, мечтавшему о её военном захвате и присоединении к Церковной Области; но главное – он мог всегда быть рядом с моной Лизой, ставшей для него источником обновления жизненных сил, веры и более глубокого осознания духовной природы Любви, открывшей для него такие просторы человеческого миросозерцания, о существовании которых он и не подозревал. Все его мысли были заняты сердечным наслаждением – моной Лизой. И переключиться на размышления о письме наместника французского короля Людовика XII в Милане, Шарля д’Амбуаза, он так и не смог, подумав лишь о том, что, видимо, с ним происходит такое явление от того, что герцог Валентино жив и обещал вернуться. А он, в свою очередь, не может пойти на службу к французам, потому что герцог мечтал освободить от них Италию; следовательно , Леонардо не может предать интересы герцога, а равно и свои, наряду с главным: он не мог предать Италию. С него хватило одной мысли, напомнившей ему об устроении празднеств в честь французского короля Карла VIII и заставившей его содрогнуться от того, что одного этого обстоятельства хватило, чтобы народ Милана объявил его французским прихвостнем.

Поужинав, он положил под себя рапиру и меч, кинжал спрятал в рукаве камзола и лёг спать. Утром, проснувшись, Леонардо продолжил путь…

**** **** ****

Флоренция встретила его проливным дождём. Улицы были пусты, а по мостовым неслись кучи мусора, смываемые потоками воды в отводные каналы, очищая город от грязи и смрада разлагающихся отходов человеческой жизнедеятельности. Глядя на эту картину, Леонардо в который раз думал о воплощении своего замысла так называемого «двухъярусного города», когда под землёй города был бы проложен нижний городской этаж с отводными канализационными каналами, чтобы люди перестали выбрасывать мусор из окон на улицы. Чертежи этого архитектурного плана он подавал на рассмотрение ещё королю Лоренцо Медичи Великолепному, но они были отвергнуты им, не удостоившим их даже какого бы, то, ни было рассмотрения и не удосужившегося вынести его на обсуждение флорентийского совета строителей и учёных.

Не торопясь, проехав по улицам родной столицы, Леонардо остановился у ворот дома сеньора Пьеро Мартелли, спешился и отвёл коня на конюшню. Перепоручив его заботам конюха, он направился в дом. В гостиной его первой встретила Матурина. Она с радостным возгласом бросилась к нему и повисла у него на шее – из мастерской тут же выглянули Андреа Салаино, Чезаре да Сесто и Джованни Бельтраффио; с верхнего спального этажа спустился на костылях Зороастро. Все они накинулись на Леонардо с радостным смехом.

–– А нам сеньор Мартелли говорил, что ты должен приехать из Рима, но мы не ожидали, что так скоро!.. – воскликнул Андреа Салаино.

–– Почему?!

–– Ну, так как же?!.. Потому что ты покинул Рим с остатками Церковного войска дона Чезаре Борджа и ушёл с ним куда-то в Апеннины!.. Значит, почтовый курьер гонфалоньера Совета Десяти, сеньора Пьеро Содерини, догнал тебя уже в пути!.. – весёлым смехом ответил Андреа. – Как мы рады, что ты вернулся!..

–– Нет-нет, друзья, вы что-то путаете! – обнимал их Леонардо. – Ни с каким войском из Рима я никуда не уходил, никто меня не догонял и письма от гонфалоньера Содерини не вручал!.. Я его получил в Риме, а передал мне его камерарий гостиничного двора, положив на рабочий стол в мастерской в моё отсутствие!.. А где сеньор Мартелли?

–– В палаццо Спини, в палате иностранных дел Совета Синьории! – ответил Джованни Бельтраффио. – Придёт только вечером! Там у них какая-то встреча с венецианскими каналостроителями…

–– С каналостроителями?! – насторожился Леонардо.

Он отстранился от встречающих, и всеобщая радость замерла, зависнув в воздухе.

–– Да! – дёрнул одним плечом Джованни. – А что так взволновало вас, мессере Леонардо?

–– Странно… – потёр Леонардо пальцами лоб. – Зачем тогда я им понадобился?!

–– Вот сеньор Мартелли придёт, и ты всё у него узнаешь! – опять обняла его Матурина и, прислонившись к уху, шепнула: – А у Лизы месяц назад, в начале августа, родилась девочка!.. Она назвала её Катариной!

У Леонардо ёкнуло сердце и так сдавило в груди, что он перестал дышать.

–– Девочка?!.. Катариной?!.. – почти беззвучно повторили его губы.

Матурина отпрянула от него и, сияя от счастья, молча, сомкнула веки. Он подхватил её за талию и, как дорогого малыша, подбросил в воздух, словно это она была мамой новорождённой девочки. Ученики и Зороастро, поняв, что у них предстоит небольшой личный разговор, удалились в мастерскую, оставив их наедине. Прежде чем расспросить Матурину о Лизе и о новорождённой малышке, Леонардо скинул с себя мокрую одежду и, переодевшись в сухую, расположился в уютном кресле у жарко горящего камина. Матурина налила бокал красного вина, вспенившегося рубиновой пеной, и подала ему, чтобы он быстрее согрелся. Глядя на лопающиеся пузырьки пены сквозь тонкое стекло, распространяющие по гостиной приятный аромат виноградной лозы, Леонардо почувствовал приятную истому.

–– Никогда не думал, что возвращение домой можно ощутить как блаженство! – сладкой безмятежностью протянул он. – Оказывается, удовольствие можно получить от совершенно незначительных вещей… Что это?!.. Я старею? – повёл он правой бровью, устремив взгляд на Матурину.

Она подошла к нему, села ему на колени и, заглянув в глаза, улыбнулась.

–– Нет, Леонар, твой возраст как будто остановился, и ты по-прежнему всё такой же молодой, как и раньше; такой, когда я встретила тебя в первый раз свернувшимся калачиком у водосточной трубы на крыльце бывшей мастерской Паоло Тосканелли в переулке Валетто!.. Ты так же силён, и твои волосы, несмотря на пережитые волнения, не поменяли золотого блеска молодости на серебро мудрой зрелости!

–– Ты рада за нас?! – напрямую спросил Леонардо, давая понять ударением интонации на слове «нас», что он имеет в виду себя, мону Лизу и новорождённую Катарину.

–– Конечно, мой милый Леонар! – прикоснулась она губами к его волосам.

–– Как удивительно складываются человеческие судьбы, и как неимоверно мне хочется разгадать тайну их составления!.. – обратил он взгляд вверх, и его глаза наполнились покорностью мольбы. – Ты, Господи, – Вечность! Твоя всепроникающая десница – Время – надёжно сжимает этот источник живых сокровищ в своей руке, роняя их на землю сквозь пальцы: кого в течение бурной реки, кого в трясину болота, кого на плодородную почву; а кто-то разбивается вдребезги, падая на камни… – бесконечное количество судеб!.. И Ты управляешь всем, что есть, в созданном тобой Мире! Я знаю, что ты не раскроешь мне этой тайны, потому что распоряжаться судьбами можешь только Ты!.. А тот, кто её узнает, будет немедленно умерщвлён тобой! Никому Ты не позволишь соблазниться Твоей привилегией… Но я всё равно буду искать способы разгадать твой невидимый посыл, истекающий из Твоей всепроникающей десницы: не ради того чтобы подобно дьяволу занять Твоё место, а для того чтобы изнутри увидеть всё Твоё бесконечное Величие!.. Как – ответь мне – человек, спасший меня, в которого я был влюблён, исчезает из моей жизни, а я из его?.. А потом по прошествии времени…

–– … он спасает меня от ненавистного мужа! – пальчиком коснулась Матурина его кончика носа.

–– Да!.. И почему…

–– Потому что от спасения остаётся благодарность, а Любовь зарождается иначе, мой милый Леонар! – опять ласково опередила ответом Матурина его вопрос. – Так, как, наверное, появилась в твоей жизни Лиза, – из света солнечных лучей!.. А то, что было между нами, что ты принимал за Любовь, увы, было всего лишь твоей сердечной благодарностью на моё к тебе сострадание! Бог знал об этом, а потому и разлучил нас! По прошествии времени он вновь нас свёл, чтобы ты смог отплатить мне тем же состраданием, с каким когда-то отнеслась к тебе я!.. И вот мы с тобой теперь просто – духовные друзья!

У Леонардо глоток вина застрял в горле, он поперхнулся и закашлялся. Матурина, видя, как он растерялся, рассмеялась. Она встала с его колен, взяла из его рук бокал и позволила откашляться и прийти в себя.

–– Видит Бог: ты и в самом деле самая мудрая из всех женщин, попавшихся мне на моём жизненном пути! – с восхищением посмотрел на неё Леонардо и поцеловал ей руку. – Господи, спасибо, что ты одарил меня таким чудесным человеком! – опять устремил он взгляд вверх. – Что бы я делал без неё?!

–– А что бы я делала без тебя?! – присела она на корточки перед ним и, подав ему снова бокал с вином, томно вздохнула. – Лиза не нарадуется на дочь и ждёт не дождётся тебя, Леонар!.. Но вам надо быть осторожней… Её муж, сеньор Франческо Джоконда, подозревает… – участилось её дыхание от волнения. – Он, как узнал, что дон Чезаре Борджа низложен из Знаменосцев Римской Церкви, сразу осмелел… Сеньору Пьеро Мартелли приходилось вмешиваться в их взаимоотношения неделю назад, когда он устроил ей скандал по поводу родившегося ребёнка… Ища спасения, Лиза прибежала сюда с девочкой на руках, заплаканная… Сеньор Мартелли высказал ему, что ты не арестован вместе с доном Чезаре Борджа и скоро приедешь сюда по приглашению гонфалоньера Пьеро Содерини, – только это остановило сеньора Франческо Джоконда от дальнейшего буйства!

Леонардо налился кровью до такой степени, что его глаза, казалось, сейчас закипят.

–– Осмелел, торговец козлинобородой плешью! – процедил он сквозь зубы. – Ну да ладно… Не сегодня – завтра я его увижу, и тогда пусть молится всем своим ангелам-хранителям и святым покровителям! – он подавил в себе приступ нарастающей ярости и уже сдержанно и тихо обратился к Матурине: – А ты, мой друг, сходи к ней… под предлогом, что я ещё не закончил её портрета …

–– Я поняла, Леонар! – чмокнула она его в щеку.

–– И чтоб с девочкой…

–– Разумеется!

Матурина стала собираться. Леонардо, упёршись взглядом в яркие лепестки сполохов каминного огня, задумался над тем, что она ему рассказала. Сеньора Франческо Джоконда не избрали приором в Мария дель Фьоре из двенадцати выставленных кандидатов-буономини, но это было ещё при Александре VI Борджа. «А что-то будет в предстоящие выборы?! – мысленно задался он вопросом. – Если выбор падёт на него, то, судя по его отношению к Лизе, её и меня ждёт инквизиция!..»

–– Чёрт бы побрал эту «святую мать»!.. – в сердцах, несдержанно, выпалил он и испуганно обернулся; к его облегчению, Матурина уже ушла, и никто его отчаянного возгласа не слышал.

Поставив на камин недопитый бокал вина, Леонардо пошёл в сауну ополоснуться с дороги. Вымывшись и переодевшись во всё чистое, он незамедлительно отправился в мастерскую, чтобы поговорить с учениками об их делах, успехах, о личной жизни и многом другом. Последние годы давали мало времени для его общения с ними, и при встрече он почувствовал недостающую потребность в этом как со своей, так и с их стороны. Его появление в мастерской они восприняли ликованием. Леонардо сразу приступил к осмотру их картин. Джованни Бельтраффио, подражая ему, работал изобретёнными им масляными красками; Чезаре да Сесто и Андреа Салаино предпочтение отдавали яичной темпере. Преуспел в большем изобразительном искусстве Джованни Бельтраффио. Его работы вызвали одобрение Леонардо, чего он не мог выразить Чезаре и в особенности Андреа, картины которого улыбались зрителю откровенной ленью и разгильдяйством. Однако он был его любимчиком, а потому, немного на него посетовав, Леонардо простил ему равнодушие к работе ввиду его ещё совсем юного возраста.

Конечно же, не мог Леонардо не удивиться и Зороастро: его друг, будучи наполовину парализованным, не проводил бессмысленно время. Слабо подвижными руками, с пеной струящихся изо рта слюней, он упорно старался заниматься гравировкой керамической и бронзовой посуды, для чего изобрёл специальный приводной механизм, работавший от движений головы: длинные ремни шли от головы к колесу, на оси которого стоял вращающийся стержень стального гравировочного карандаша. Двигая головой вперёд и назад, Зороастро разгонял тяжёлое колесо, а потом, подставляя посуду к вращавшемуся гравировочному карандашу, начинал осторожно водить нарисованным на ней рисунком по его острию; рисунки на посуде для него делали ученики Леонардо.

–– Тебе нравится, Лео?! – едва выговаривая слова малоподвижным ртом, булькая слюнями, смотрел на него с надеждой Зороастро. – Тебе нравится?!..

–– Нравится ли мне? – обнял его Леонардо. – И ты ещё спрашиваешь?!.. Да я восхищён твоей изобретательностью и твоим жизнелюбием!.. Ты задашь пример самым отчаявшимся в жизни!..

–– Это я сам! – умилённый сердечным отношением друга, всхлипывал Зороастро; из его глаз по щекам текли крупные капли слёз. – Это я сам, Лео!.. Это я сам!..

Когда Леонардо разжал свои объятия и чуть отстранился от него, то все увидели, что и у него по щекам пролегли бороздки слёз; в глазах – сострадание и поклонение жизнестойкости друга.

–– Я не видел в своей жизни ничего более прекрасного, милый мой Зороастро! – улыбнулся он сквозь слёзы. – Твои гравированные картины на посуде – самое лучшее, что создано в этом мире!.. Поверь мне!

–– Это я сам!.. Сам, Лео!.. Сам! – продолжал, пуская слюни, всхлипывать Зороастро.

Они не могли оторваться друг от друга. Связывающая их долгие годы непорочная дружба сделала их почти одним целым, а долгая разлука ещё больше обострила их чувства.

–– Учитель, пришёл сеньор Мартелли! – оторвал их друг от друга голос Джованни Бельтраффио.

Поцеловав друга в лоб и пожав ему лежавшие у него на коленях руки, Леонардо отстранился от него и, извинившись, направился в гостиную. Но уже на пороге мастерской его кинулся обнимать сеньор Пьеро Мартелли.

–– Подхожу к мосту Санта-Тринита, а мне навстречу – Матурина; глаза у неё светятся от счастья!..– радостно восклицал он. – Думаю: всё ясно! Я ей даже рта не дал открыть, – говорю: «Бегу-бегу, уже всё понял!..» А она мне: «Я к Лизе!» Надеюсь, она успела кое-что рассказать тебе о ней и о том, что случилось здесь, пока ты был в Риме?

–– Да, рассказала…

–– Ну-у…– увидел Мартелли в глазах Леонардо неловкость. – Я пытать тебя ещё одним рассказом не буду, так, что можешь быть спокоен! Лиза придёт и сама тебе обо всём расскажет со всеми подробностями… Вы ужинали?

–– Нет ещё…– обернулся Леонардо и посмотрел на учеников и Зороастро. – Ждали тебя!.. Да, и Лизу с Матуриной неплохо бы дождаться…

–– Хорошая мысль!.. Я сейчас пойду, распоряжусь насчёт ужина, а ты пока отправляйся в мою рабочую студиоло наверх и жди меня там… До ужина кое-что обговорить надо, а то завтра будет некогда: с утра тебе предстоит встреча с гонфалоньером Содерини!.. – он снова обнял Леонардо. – Ты представить не можешь, как я рад тебя видеть живым!

–– Почему живым?

–– Так слухи разные приходили из Рима!.. Я им всего не рассказывал, – кивнул Мартелли на растерявшихся от его слов учеников Леонардо. – Берёг, так сказать, их от дурных известий… Кубикуларии донесли в Совет Синьории, что дон Чезаре Борджа арестован, а часть его войска покинула Рим и ты вместе с ними…

–– Это полная ерунда! – отмахнулся Леонардо. – Просто папский секретарь, кардинал Перуджи, в целях моей безопасности, пока Александр VI и герцог Валентино были больны, попросил меня никуда не выходить из мастерской! А ваши кубикуларии, не видя меня на улицах города, видимо, сделали вывод, что я ушёл из Рима с частью Церковного войска… И почтовый курьер гонфалоньера Содерини не догонял меня в пути, он просто оставил письмо гостиничному камерарию…

–– Вот прохвост! – возмущённо воскликнул Мартелли. – А нам сказал, что передал письмо для тебя доверенному оруженосцу герцога Валентино, а тот, в свою очередь, ему ответил, что вышедшее из Рима войско разделилось на две части: одна часть ушла в ущелье Апеннин; другая – погрузилась в Порто-Чезенатико на корабли и вышла в море… И к какой из этих групп присоединился ты – неизвестно!.. А тут ещё наши тайные кубикуларии сообщили, что, якобы, обе эти группы бесследно исчезли!.. Мы из-за этого венецианских каналостроителей пригласили!..

–– Так вот, оказывается, откуда взялись венецианские каналостроители! – всё стало понятно для Леонардо.

–– А ты всё-таки не исчез бесследно с теми двумя группами! – не обратил внимания на его тихую реплику Мартелли. – Вернулся из Рима во Флоренцию живым и невредимым!.. Постой, а куда ж тогда исчезло высланное из Рима Церковное войско?! – вдруг озадачился он.

Леонардо вспомнил, что ему говорил дон Чезаре Борджа по поводу ушедшего из Рима части его Церковного войска, и его озарила страшная догадка. Лёд, застывший в его глазах, заставил замолчать всех, кто был в мастерской. Застыв в ожидании, они не сводили с него взгляда.

–– Что с тобой, Леонардо?! – нашёл силы и с трудом выдавил из себя Мартелли. – Что случилось?!

Леонардо поднял на него глаза и, не слыша собственного голоса, беззвучно вымолвил:

–– Из Рима их повёл Августо!..

–– Что это значит?!

–– Это значит, что с ним отправились самые преданные люди герцога Валентино, – чуть заметно продолжали двигаться его губы. – И все они сейчас вместе с кораблями покоятся на морском дне!..

–– На дне?! – взметнулись брови у Мартелли.

Леонардо, молча, кивнул. Перед его глазами встала картина, как кондотьеры герцога, прорубив трюмы, вышли на палубу кораблей, и, стоя под хлопающими от ветра парусами, медленно погружаются в бездонную глубину синего моря, прощаясь с синим небом, облаками, солнцем, воздухом, землёй и с такой прекрасной жизней.

–– Значит, я не зря переживал за тебя! – так и не понял Мартелли подлинной причины, почему кондотьеры Знаменосца Римской Церкви находятся на морском дне. – Туда им и дорога! – махнул он рукой и с довольным видом удалился на кухню отдавать распоряжение прислуге о приготовлении ужина.

Леонардо, оставив учеников и Зороастро заниматься своими делами, отправился в его студиоло, находившееся на втором этаже и располагавшееся прямо над гостиной. Войдя в просторный кабинет, обставленный резной мебелью из морёного ливанского кедра, Леонардо увидел на рабочем столе друга развёрнутую карту – копию, сделанную с его чертежей по строительству каналов к реке Арно, оставшихся в архиве короля Лоренцо Медичи. Он подошёл к столу и стал изучать карту, составленную им больше четверти века назад. В кабинет вошёл Пьеро Мартелли. Не отвлекаясь на него, Леонардо небрежно ударил пальцами по карте и усмехнулся.

–– А ведь сохранил женолюбец, дамский угодник, не уничтожил!..

–– Так его архитектором был твой почитатель, виконт Марко Оспелле, умнейший человек, если ты ещё не забыл! – сразу понял Мартелли, на кого обрушилась его ирония под словами «женолюбец» и «дамский угодник».

–– Да-а, виконт Оспелле действительно был умнейший человек! – скорбно согласился Леонардо. – Его не забудешь!.. Если бы не он…

–– Я знаю!.. Он мне всё о тебе рассказал прежде, чем отправиться в то трагическое путешествие на раскопки… И я с тяжёлым сердцем ехал к тебе в Милан, – ты сам помнишь моё состояние, когда мы с тобой встретились…

–– Сколько ж времени прошло с тех пор, как его не стало?!..

Мартелли пожал плечами, прикидывая в голове, в каком это было году.

–– Да уж, наверное, десять лет будет, как прошло… – грустно вздохнул он, – даже больше…

–– За ужином не плохо бы выпить за его светлую душу, – предложил Леонардо, покосившись на него.

–– Он этого достоин!

Они помолчали, вспоминая жизненные эпизоды, в которых им доводилось встречаться с Марко Оспелле. Не желая доводить воспоминания до представления его трагической гибели, первым заговорил Леонардо:

–– А кто список с чертежей делал? – спросил он, опять ударив пальцами по карте.

–– Я! Кто ж ещё?!

–– А почему не указал оросительные акведуки для полей?

Мартелли усмехнулся.

–– Потому что твои каналы интересуют Совет Синьории и гонфалоньера Содерини только в военных целях, – ответил он. – Я и в таком виде его не могу заставить их принять!..

–– Почему? – совсем растерялся Леонардо.

Мартелли устало опустился в кожаное кресло, стоявшее у стола, и, откинувшись на его спинку, вытянул ноги, положив одну на другую.

–– Э-эх! – вырвался у него из груди тяжёлый вздох. – Я сегодня весь день доказывал им преимущество твоего плана, а они ни в какую… Мол, идея твоя, которую ты подал в Риме послу Франческо Веттора хороша, но приглашённые венецианские каналостроители предложили свою разработку фортификационных сооружений…

–– Какую?

Пьеро Мартелли вскочил с кресла и, отодвинув Леонардо чуть в сторону, склонился над картой.

–– Ты предлагаешь проводить каналы, так сказать, двойного назначения, – стал водить он по ней указательным пальцем. – Все они подразумевают своей окончательной целью, чтобы река Арно расширила своё русло и стала судоходной для больших морских кораблей. Но один из каналов ты на случай войны предлагаешь провести вдоль реки до Ливурнского болота, чтобы вражеские корабли, желающие подняться по реке вверх до Флоренции, могли бы сесть на мель, когда с помощью шлюзов воды реки будут отведены с главного русла в выстроенный канал… Ливурнское болото в этом случае выйдет из берегов, но по проведённым тобой исследованиям местности, вышедшая из него вода устремится в Средиземное море!

–– Именно так! – подтвердил Леонардо.

–– А вот этот акведук от Ливурнского болота до реки Арно позволяет сделать обратное, – продолжал Мартелли водить пальцем по карте, – увеличить в низовьях реки наплыв воды настолько, что она затопит город Пизу…

–– Да!

–– Так вот венецианцы предложили гонфалоньеру Содерини сооружение только этого канала, да к тому же ещё и без шлюзов и без отводных дамб от Пизы!..

–– Сумасбродство! – воскликнул Леонардо в негодовании. – Они, что же, собираются из Пизы сделать вторую Венецию?.. Да там такая местность, что самое незначительное наводнение смывает в городе дома!.. Это сумасшествие!..

–– Я им сказал то же самое, но они меня и слушать не хотят!.. Этот проект венецианцев, говорят они, дешевле плана мастера Леонардо да Винчи!

–– Как же они не понимают, что тот, кто будет управлять водами Арно, приобретёт в каждой десятине земли сокровище! Мой план предусматривает орошение полей с ежегодной прибылью с них в двести тысяч дукатов, который окупит любые затраты на строительство каналов!.. – упал духом Леонардо. – Я предлагал лишь частично наказать пизанцев, чтобы в этой войне обойтись без крови и жертв, но не уничтожать Пизы!.. А они предлагают строительство канала без шлюзов и дамб, что полностью уничтожит такой великолепный город, смоет и сотрёт его с лица земли!..

–– Их такое следствие войны не волнует, – удручённо заметил Мартелли.

–– Вот уж поистине ничтожеству не подвластно величие созидательных идей! – с горькой усмешкой, бессильно, Леонардо плюхнулся в кресло напротив Пьеро и покачал головой. – Ничтожеству лишь подвластно цепляться за дешевизну примитивности, но прикрывать её ничтожность величием разрушения!.. Боже! – воздел он руки вверх. – Обрати на них свой взор и не дозволь совершиться злу, ведь если они в чём-то и величественны, – то только в ничтожестве!

–– Я тебе ещё не всё сказал, – нехотя покосился на него Мартелли.

–– Что ещё?

–– Управляющим по сооружению каналов сеньор Содерини назначил своего секретаря сире Николо Макиавелли!.. В Совете Синьории ещё не знают о твоём прибытии из Рима, иначе бы сегодня они воспротивились такому его решению, предпочтя вначале выслушать твоё мнение, прежде чем соглашаться с ним… Так что завтра тебе предстоит нелёгкое сражение за твой проект!

У Леонардо глаза выдались вперёд.

–– Высоко поднялся бывший воин Святого отца фра Джироламо Савонаролы – служитель Церкви воинствующей и торжествующей! – безысходно выдохнул он. – Чем больше живу, тем больше убеждаюсь, что, когда при Константине Великом принимался окончательный текст Евангелия, то именно такие, как Макиавелли, писали на чистовую его на завершающей стадии…

–– Почему!

–– Потому что некоторые слова в заповедях искажены, а некоторые заповеди просто отсутствуют! – со свойственной ему резкостью обострённой справедливости высказался Леонардо. – Потому что ничтожество, подобное Макиавелли, повинуясь внутреннему голосу, понимало, что эти наставления касаются именно его, и поэтому исказило заповедь «Кроткие унаследуют землю», в которой слово «кроткие» имело первоначальное значение «подхалимы»!

–– Всё-всё-всё! – подняв руку, запротестовал синьор Мартелли. – Не желаю больше, чтобы ты продолжал, а то ты договоришься ещё невесть до чего… Слава Богу, что Святые отцы-инквизиторы тебя не слышат и не видят, с кем ты, а то они тогда бы нас вместе с домом подпалили!

–– Мне уже неоднократно это высказывали, – небрежно отмахнулся от него Леонардо, но сам стал спокойней, а в его глазах появилась безнадёжность. – Хотя, пожалуй, ты прав! – глубоко вздохнул он и, поднявшись с кресла, снова склонился над картой. – А сколько они планируют выставить легионов для охраны сооружения канала от Ливурнского болота до реки Арно? – ударил он по ней пальцами.

На лице Пьеро Мартелли отобразилось недоумение.

–– Об этом на Совете Синьории речи не велось, – пожал он плечами. – Подразумевалось только послать туда отряд берровьеров джустиции для сопровождения на работы каторжников… Они же, я так понимаю, и будут выполнять обязанности легионеров по охране сооружения канала.

–– Уж не Макиавелли ли выдвинул такое предложение? – словно невзначай проронил Леонардо.

Мартелли задумался на мгновение, потом кивнул.

–– Да, он! – коротко ответил он.

Не ожидавший такого ответа, Леонардо взорвался оглушительным смехом. Он опять упал в кресло и, запрокинув голову, смеялся так, что в окнах зазвенели стёкла.

–– Что с тобой?! – не понял его Мартелли. – Что я такого сказал?

–– Всё ясно! – громогласно прохрипел Леонардо. – Этот прохвост, скорее всего, надеется присвоить себе часть денег, выделенных на строительство канала!.. А может быть, и взять на себя ответственность гонфалоньера Содерини за расхищение им республиканской казны с учётом того, что тот потом поделится с ним ворованными деньгами!.. Теперь я понимаю, почему мой план сооружений каналов отвергнут, а принят упрощённый… Кто составлял смету строительства?

–– Макиавелли и Содерини, – уже робко ответил Мартелли, словно его уличили в государственном преступлении казнокрадства.

–– Ну-у!.. – удовлетворённо шлёпнул Леонардо ладонями по коленям. – Пизанцы могут спать спокойно!

–– Почему?

–– Потому что среди них, я надеюсь, нет таких кретинов, как эти два флорентийских болвана!.. Сейчас ведётся война, и строительство, подобное этому, не может возводиться без надёжной военной охраны легионов. Одного отряда городских блюстителей порядка, да и то выполняющих обязанности не военных, а надзирателей недостаточно для охраны такого сооружения… Военные легионы пизанцев, без сомнения, придут на место строительства, перебьют или прогонят всех рабочих и берровьеров джустиции, а начатые возведённые сооружения сравняют с землёй! – Леонардо перевёл дыхание и подытожил: – Для таких, как Содерини и Макиавелли, война – это источник богатства, неистощимого благополучия! И на своих соотечественников, над которыми они властвуют, им наплевать… Так что завтра я не буду отстаивать своего плана строительства каналов, так как не хочу заниматься бессмыслицей. Мои убеждения в выгоде предложенных мной сооружений останутся для них пустым звуком, а скажи я им правду – они устроят для меня ещё один заговор!.. Нет, мой друг, пусть всё остаётся как есть: в конце концов, это хотя бы убережёт от разрушения Пизу!.. Конечно же, наступит час, когда они ответят за свои преступления, но сейчас – их время!

Внизу раздался плач ребёнка, и Леонардо замер, засветившись от восторга.

–– Лиза! – едва уловимым движением губ выдохнул он, указав жестом на дверь.

–– Да, это она, – улыбнувшись перемене его настроения, кивнул Мартелли. – Завтра, если ты в Совете Синьории отклонишь предложение о назначении тебя военным строителем, я поддержу тебя!

–– Она пришла!

–– Да!.. И выдвину взамен другое предложение…

–– С малышкой!

–– Да, чёрт бы тебя побрал!.. Ты выслушаешь меня до конца?

–– А разве возможно, чтоб ты когда-нибудь закончил?! – изобразил Леонардо непритворное удивление . – Я всегда сочувствовал вам, сеньорам, что вы, как простые смертные, отягощённые сном, вынуждены расходиться по домам и не можете в Совете Синьории круглосуточно вести дискуссии, иначе скольких бы людей вы осчастливили, когда бы они вас не видели!..

У Мартелли перехватило дыхание, веки расширились, позволив глазам поползти наружу, и он, покачав головой, медленно выпустил из груди воздух, свистя просветами между зубов.

–– Ну, ты и вредитель, несмотря на то, что я тебя хорошо понимаю!.. Мог бы, и потерпеть минутку!..

–– А раз понимаешь, значит, не я, а ты – вредитель! – невозмутимо ответил Леонардо.

–– Ах, так!.. Ну-у… Если бы не твоё коварное на меня воздействие, то, конечно, я ни за что бы ни сказал бы тебе этого хамства, но сейчас, вынужденный, заявляю: убирайся! – указал Мартелли пальцем на дверь.

–– Слава Богу! – подскочил Леонардо с кресла; он резво обнял Мартелли и пожал ему руку. – Слава Богу, Пьеро, что я воздействовал на тебя, а то никогда не дождался бы от тебя этого чудесного для меня хамства… Спасибо! Ты настоящий друг! – и опрометью выскочил за двери студиоло.

–– Стервец! – бросил ему вдогонку Мартелли и, немного подумав, с вдохновением добавил: – В самом хорошем смысле этого слова, конечно: очаровательный стервец! – и улыбнулся.

Когда он спустился в гостиную, то там все, кто находился в доме, собрались вокруг моны Лизы. Она выглядела притягательно: была в синем атласном плаще с жёлтыми отворотами воротника, красном платье с двумя зашнурованными вырезами на уровне груди; её волосы украшала тёмная, вплетённая в них полупрозрачная вуаль, откинутая от лица за голову на спину и плечи, означавшая, что она недавно стала матерью. Малышка была укутана в тёмно-оранжевый плед, перепоясанный такой же тёмной вуалью, что и была вплетена в волосы моны Лизы; она же защищала отворот куля, где находилось лицо девочки, от посторонних глаз. Леонардо, осторожно приподняв её пальцами, вглядывался в милое личико новорождённой.

–– Розовые щёчки, голубые глазки, золотистые кудряшки… – затаив дыхание, перечислял он.

–– Всё, как у тебя! – заметила ему склонившаяся рядом Матурина.

–– А я и не думал возражать! – покосился он на неё.

–– Я не в этом смысле! – слегка толкнула Матурина его в лоб. – Прелесть она, что на тебя похожа!

–– Без сомнения! – с обезоруживающей непосредственностью и словно само собой разумеющееся, заявил Леонардо, вызвав у всех улыбку.

Он взял из рук Лизы кулёчек и, положив его на правую руку, поддерживая левой, не спеша стал ходить по гостиной. Прислуга уже начинала накрывать на стол. Молодые служанки сеньора Пьеро Мартелли, Клементина и Томара, то ли с завистью, то ли с изумлением, украдкой, поглядывали на него, улыбаясь тому, с какой необычайной заботливой нежностью он обращался с этим крохотным кулёчком. И в самом деле, непривычно было смотреть на этого гиганта, обладавшего чудовищной силой в железных мышцах, как трепетно и бережно относится он к этой драгоценности, что держал в своих стальных руках.

–– Катарина! – тихо нашёптывал он во время ходьбы, наклонясь к личику девочки.

Её голубые глазки искрились любопытством, а пухленькие губки улыбались. Сеньор Пьеро Мартелли пригласил всех к ужину. Леонардо передал новорождённую конвертите Камилле, но не успели все сесть за стол, как девочка заплакала, и мона Лиза вынужденно покинула застолье.

–– Я прошу выпить за благополучное возвращение Леонардо без меня! – извиняющимся тоном сказала она. – У малышки тоже наступил час ужина, и я присоединюсь к вам чуть попозже!.. Леонардо, где я могу покормить Катарину?

Леонардо подскочил со своего места, словно его снизу через седалище стула прижгли раскалённым железом.

–– Друзья, я тоже предлагаю выпить за меня и заодно за здоровье малышки, но только без меня!.. – радостно воскликнул он. – Я… то есть мы присоединимся к вам чуточку попозже!.. – и, повернувшись к Лизе, озарился такой счастливой улыбкой, что его внушительная борода померкла перед её размерами. – В мастерской, Лиза, тебе будет удобно!.. Я тебя провожу!

В гостиной раздался дружный смех. Все поняли его, и никто ему не возражал. Лиза забрала у конвертиты новорождённую и вместе с Леонардо удалилась в мастерскую. Здесь, среди занавешенных тёмной тканью стен, разводных леджо с набросками будущих картин, загрунтованных досок и запаха масляных красок царили покой и тишина. Лиза села в кресло, на котором позировала для своего портрета, расшнуровала вырез на платье с правой стороны, извлекла грудь и, улыбнувшись Леонардо, принялась кормить дочку. Леонардо не сводил с неё счастливых глаз. Невольно он потянулся к рядом стоявшему с ним леджо, взял с него отполированную дощечку и угольный карандаш и принялся делать набросок кормящей моны Лизы.

–– Что синьор Джоконда?.. – попутно спросил он. – Я слышал…

–– Он как узнал от Матурины, что ты приехал из Рима, сразу засобирался ехать на Сицилию по торговым делам, – опередила Лиза развитие его фразы. – В этот раз даже его дочь Дианора обрадовалась его отъезду: он и ей порядком надоел своим занудством, что на неё слишком много парней обращает внимание… Будто она в этом виновата!

–– Когда он уезжает?

–– Завтра утром с почтовым поездом.

–– Успею! – уверенно заключил Леонардо.

–– Нет, Лео, ты ему ничего не сделаешь, – возразила Лиза.

–– Почему?!

–– Потому что я этого не хочу!.. А потом, пока ты здесь, мне ничего не угрожает, так как он не осмелится мне сделать ничего плохого… И не смотри на меня так! Я не за него, а за тебя переживаю! – в глазах Лизы застыла трогательная мольба. – Ты хочешь, чтобы я страдала?!

–– Ну что ты, Лиза! – взметнулись брови Леонардо, и он застыл на месте. – Зачем ты так?!

–– Затем, что он, похоже, вскоре и в самом деле станет приором, и если сегодня ты накажешь его своей волей, то завтра он отомстит тебе судилищем Инквизиции!.. Я останусь одна, без тебя, моя Любовь! Никто не защитит меня и нашу девочку, и мы будем обречены страдать…

По телу Леонардо прошла судорожная волна, в глазах сверкнул протест, но зримой болью в них осталась безысходность. Он тяжело вздохнул.

–– В твоих словах звучит здравый смысл, – ласково посмотрел он на неё. – Я подчиняюсь!

Лицо Лизы озарилось улыбкой. Она снова склонилась над малышкой и стала тихо приговаривать ей нежные слова. Леонардо продолжил делать начатый набросок. Его уверенная рука быстро наносила контуры моны Лизы, но вместо новорождённой дочки он рисовал младенца-мальчика. И это неудивительно: в моне Лизе он видел свою маму, а в дочери Катарине – себя! Он работал так вдохновенно, что забыл об ужине… Пройдут годы, и этот набросок бесследно исчезнет, как и множество его работ, но останется подобная ему картина под названием «Мадонна Литта», созданная им в конце XV века. Напишет он её, использовав тот же приём, что и в картине «Тайная Вечеря», написанной им на стене трапезной монастыря Мария делле Грацие, на которой Иисус Христос изображён на фоне окон. «Мадонна с младенцем на руках изображена между двух небольших окон с виднеющимися в них голубыми далями гор и нависших над ними облаков. У неё обнажена правая грудь. Она кормит малыша, устремив на него нежный взор. Младенец, припав губами к материнской груди и упершись в неё правой ручкой, смотрит с картины на зрителя. В его глазах отражается величие мудрости и глубина проникновения, свойственная самому Леонардо да Винчи, обращающегося к зрителю посредством его взгляда и словно говорящего: «Я вижу, что находится за гранью эпох…»

Г Л А В А 3.

Утреннее появление Леонардо перед сеньорами Совета Десяти на следующий день в палаццо Веккьо стало для них полной неожиданностью. Их очередное собрание проходило в зале совещания сенаторов, куда он ввалился, не дав секретарям объявить собравшемуся Совету о его приходе. Сеньор Пьеро Мартелли уже находился среди почтенной знати, но он и словом не обмолвился о том, что его друг вчера прибыл из Рима. Начиналось обсуждение наболевшего вопроса о военном противодействии пизанцам и о строительных работах по сооружению канала. Леонардо появился в тот момент, когда разговор зашёл о количестве каторжников и численности отряда берровьеров джустиции, призванных для их охраны и охраны строительных сооружений. С докладом по этому вопросу выступал архитектор-строитель из Феррары, руководивший венецианскими каналостроителями, мессере Рудо Пиччино. Появление Леонардо прервало его выступление и заставило сеньоров притихнуть в зале. В руках мастер держал письмо гонфалоньера сеньора Пьеро Содерини, послужившее ему пропуском в Совет Синьории.

–– Прошу простить меня за то, что предварительно не сообщил вам о своём визите, – сняв с головы берет, учтиво поклонился он сеньорам. – Но я думаю, что эту мою маленькую оплошность вы отнесёте к моему достоинству немедленно являться на помощь соотечественникам по их первому зову! – потряс он письмом.

В зале наступила тишина. Ожидаемый Леонардо эффект от его неожиданного появления и такого обращения его к Совету вызвал у сеньоров совершенно обратную реакцию. Все они хорошо помнили о том, что ещё совсем недавно он служил дону Чезаре Борджа, что он делал для Знаменосца Римской Церкви географические карты Флорентийской Республики, и создавал для него оружие, чтобы Церковный гонфалоньер мог захватить её и присоединить к Римской Кампаньи. Леонардо с опозданием понял, что ему надо было появиться перед сеньорами скромнее и обойтись без бравады, прозвучавшей как издевательская насмешка над собравшимися в этом зале. Он почувствовал, что вокруг него сгущаются сумерки отчуждения. Гонфалоньер Совета Десяти, сеньор Пьеро Содерини, председательствующий на собрании, приветствовал его неподвижным каменным лицом, чуть склонив голову, и затем холодным жестом руки указал на свободное место на скамье учёных.

–– Мы тронуты вашим достоинством, мессере Леонардо! – прозвучала его ответная ирония.

И далее за всё время совещания Совета к нему больше никто ни разу не обратился. Все вопросы обсуждались без него, чего никак не ожидал даже сеньор Пьеро Мартелли. Он дожидался удобного случая выдвинуть предложение дать возможность Леонардо высказать мнение по поводу будущего строительства канала и предстоящих военных действий против пизанцев – этого не произошло; стало ясно, что с Леонардо, после падения дона Чезаре Борджа с высоты власти, никто считаться теперь не будет. В очередной раз Леонардо почувствовал себя раздавленным. По окончании совещательного совета сеньоры, сенаторы и учёные выходили из зала, не удостаивая его взглядом; те же, кто всё-таки и скользил по нему взором, в их глазах он видел презрение и насмешку. Гонфалоньер Пьеро Содерини, проходя мимо него, сделал вид, что как будто только что его заметил.

–– Мессере Леонардо, как я рад!.. – изобразил он на лице приторную улыбку. – Что ж вы так скромно сидите?.. А у меня для вас есть кое-что!..

Леонардо с удовольствием бы отвернулся, чтобы не смотреть на эту фальшивую маску дружелюбия, надетую на тощее лицо гонфалоньера, как растоптанный сапог на костлявую ногу, но он не мог себе этого позволить.

–– Что именно? – выдавил он с трудом.

–– Пойдёмте, я вас порадую!

И Леонардо ничего не оставалось делать, как пойти за гонфалоньером. В окружении нескольких сенаторов, секретаря сире Николо Макиавелли и сеньора Пьеро Мартелли они вышли из палаццо Веккьо и направились к собору Мария дель Фьоре. Леонардо всю дорогу пытался понять, зачем они туда идут, ведь тридцать лет назад в этот собор на него был отправлен донос, обвинявший его в содомии, и неужели и сейчас его ждут «отголоски» той мерзкой клеветы? Но всё для него стало ясно, когда настоятель собора, епископ Венедикт, проводил их в соборно-монастырские строительные склады, где ещё в бытность его молодости лежала испорченная нерадивым ваятелем огромная плита белого мрамора. Монахи из скупости её не выбрасывали, а правители Флоренции использовали плиту в целях подавления и унижения тех мастеров, кто не вызывал у них симпатий, предлагая им сделать из неё скульптуру.

–– Всем давно известно, что вы человек, которому подвластно невозможное! – с плохо скрываемым ехидством заговорил гонфалоньер сеньор Пьеро Содерини, усевшись на плиту. – Нет ни одного скульптора, отважившегося сделать из этой испорченной глыбы хоть что-нибудь стоящее… У нас одна надежда на вас, мессере Леонардо! Явите Флоренции чудо и сделайте из неё шедевр, достойный вашего гения!.. Ведь именно о вашем достоинстве, если я не ослышался, вы сказали в первую очередь, войдя в собрание Совета?! – засветились его глаза откровенной желчью; Леонардо смотрел на него бесстрастно, не отводя взгляда. – С вашей неторопливостью, с какой вы шестнадцать лет делали Колосс Франческо-Аттендолло Сфорца для миланского Двора, я думаю, вам не составит труда явить такое чудо Флоренции! – недвусмысленным намёком на неудачу закончил он.

Сеньоры, монахи, настоятель собора епископ Венедикт, секретарь Николо Макиавелли выжидающе смотрели на Леонардо: что он ответит гонфалоньеру; у многих из них на губах играла насмешка. Сеньор Пьеро Мартелли, зная, каково сейчас его другу, помрачнев от горечи, смотрел на него с тревогой. Леонардо выглядел так, словно ни одна издевательская язвительность верховного правителя его не касалась – этот урок полезного самообладания он получил от герцога Валентино в дополнение к своему «плащу Терпения». Понимая, что гонфалоньер и сеньоры ждут от него проигрышного отступления перед вынесенной ему задачей и покорной просительности поменять её на другое задание, он сам рассмеялся им в лицо.

–– А вы не боитесь, сеньор Содерини, что перед соборными священнослужителями Христовой Обители я обвиню вас в дьявольском пороке, ибо явление чуда не принадлежит простому смертному! – покосился он на монахов и епископа Венедикта, на лицах которых мгновенно застыло выражение полной растерянности. – Я не Святой и не Сын Божий, чтобы являть миру чудеса! Я учёный и занимаюсь наукой!.. А что касается моего достоинства в долготерпении, уповая на которое вы полагаете, что я, ввиду своего зрелого возраста, закончу жизнь, обтёсывая эту глыбу мрамора, – и как вы наверняка надеетесь, она станет моим надгробием, – то вы ошибаетесь, сеньор Содерини! Я предпочту работать вместе с каторжниками на строительстве канала, потому что в сравнении с этой глыбой мрамора, имеющей в будущем конечный результат: скульптуру, – что, безусловно, вас разочарует, если я не умру за работой над ней, доведя её до конца, – строительство канала будет бесконечным!

–– Почему? – нахмурился Содерини.

–– Потому что – я повторяю вам – я учёный и занимаюсь наукой и хорошо вижу, как ваши архитекторы и каналостроители, именно они, пытаются явить вам чудо, представляя, вместо настоящей конструкции гидротехнического сооружения, его воображаемый результат! – с иронией улыбнулся Леонардо. – Их проект – это надуманное вместо настоящего!.. Поэтому я не боюсь работы с каторжниками, так как, несмотря на её бесконечность, она закончится гораздо раньше, чем вы думаете… – сделал он предупредительный посыл, желая проверить по поведению гонфалоньера, имеется ли в арсенале его мыслей та, что подразумевает его арест за службу у герцога Валентино. – Я и каторжники обретём свободу, а вот вас, возведённого в пожизненные гонфалоньеры Флорентийской Республики, сами же флорентинцы низведут и прогонят с позором!..

В глазах сеньора Пьеро Содерини промелькнул испуг, не укрывшийся от внимательного и пристального взгляда Леонардо.

–– Что вы такое несёте?! – вскипел гонфалоньер.

–– Я всего лишь сказал вам правду, – остался невозмутимым Леонардо. – А умному человеку правда не страшна!.. Или вы всё же её боитесь?! – поддел он его с иронией.

–– Ничего я не боюсь!.. С чего вы взяли? – вскочил Содерини с мраморной плиты. – И с чего вы взяли, что меня низведут и прогонят с позором?

–– Если уж у вас хватило ума довериться венецианским каналостроителям, то уж такой пустяк вам не составит труда уразуметь…

–– Леонардо! – окликнул его сеньор Мартелли, видя, что он и не собирается ослаблять натиска на гонфалоньера, что может закончиться для него непоправимыми последствиями. Как потом признался ему Леонардо, в этот момент он желал быть отвергнутым Содерини, чтобы уехать из Флоренции в Валенсию, испанское герцогство дона Чезаре Борджа, и там поискать для себя работы. – Сеньор Содерини! – обратился Мартелли к гонфалоньеру. – Я думаю, что мессере Леонардо посчитал сомнительным ваше предложение о том, чтобы из этой мраморной плиты можно было бы произвести что-либо достойное, так как она повреждена, и её местонахождение здесь исчисляется половиной столетия… В его обращении к вам прозвучало слово «надгробие», и это неслучайно, потому что многие мастера-ваятели надгробных скульптур не раз обращались к настоятелям собора Мария дель Фьоре отдать им её, и мессере Леонардо знает, что вам об этом известно… Не лучше ли и в самом деле эту мраморную глыбу отдать кому-нибудь из таких ваятелей, а мессере Леонардо поручить что-нибудь более для него подходящее, например, в новом зале Совета Синьории в палаццо Веккьо написать картину, прославляющую справедливую борьбу флорентинцев против пизанцев.

У гонфалоньера с лица сошло гневное выражение, и он задумался.

–– Замечательная идея! – потеплел его взгляд. – И замечательный у вас заступник, мессере Леонардо!.. Сире Николо, – обратился он к секретарю Макиавелли, – запишите распоряжение о настенном изображении в новом зале Совета Синьории в палаццо Веккьо картины битвы… Раз уж мессере Леонардо прославил Мария делле Грацие в Милане, сделав монастырь местом паломничества для мастеров искусства и простых граждан всей Италии, то почему бы ему не прославить дворец Синьории во Флоренции, чтобы и он стал таким же местом паломничества, но для людей знатных…

–– Не искушайте Бога, сеньор Содерини! – недовольно вздохнул Леонардо.

–– Что такое?!.. Чем вы ещё недовольны?!

–– В монастыре Мария делле Грацие я писал «Тайную Вечерю», и поэтому люди со всей Италии идут в Милан, чтобы посмотреть в монастырской трапезной на лик Христа и его апостолов, поклониться им и вознести «осанну»! – ответил с грустью в голосе Леонардо. – Вы же предлагаете мне писать битву – кровопролитие и ужас человеческого жертвоприношения в угоду постоянно жаждущему человеческой крови дьяволу…

–– Вы невыносимый человек, мессере Леонардо!

–– Я лишь хочу оградить вас от пагубного отождествления дьявольского с божественным, за что вы, несомненно, понесёте – одному Богу известно какое – тяжёлое наказание…

–– Я бы на вашем месте, сеньор Содерини, прислушался к словам мессере Леонардо, – заметил ему епископ Венедикт, предупредив его очередной порыв гнева.

Не успев вспылить, гонфалоньер замер, медленно выпустив сквозь сжатые губы задержанный в груди воздух. Воспользовавшись удобным случаем для благополучного выхода из разговора, Пьеро Мартелли схватил Леонардо под руку и поволок его за собой, на ходу откланиваясь сеньорам, монахам, настоятелю собора и гонфалоньеру Совета Десяти.

–– Замысел картины я лично передам от мессере Леонардо вам, сеньор Содерини, чтобы оценить, в какую сумму он обойдётся Совету Синьории и флорентийским гражданам… – торопился он высказаться на ходу скороговоркой.

–– Я буду рад, если вы, сеньор Мартелли, станете голосом мессере Леонардо, – неохотно отозвался ему сеньор Содерини. – И возьмёте на себя обязанности его распорядителя, потому что с самим мастером Леонардо у меня нет больше желания ни встречаться, ни тем белее разговаривать.

–– Чудесное совпадение! Мне тоже не хочется вас видеть! – буркнул себе под нос Леонардо, но Мартелли одёрнул его с такой силой, что последние его слова превратились в нечленораздельные обрывки звуков.

Они торопливо направились к воротам монастырских складов. За спиной они слышали громкий голос сеньора Пьеро Содерини, разговаривавшего с настоятелем собора Мария дель Фьоре, епископом Венедиктом:

–– А эту мраморную плиту и впрямь чего здесь держать?.. Отдайте её кому-нибудь из тех ваятелей, что занимаются надгробными памятниками, вон хотя бы мессере Микеланджело Буанаротти… Он уже преуспел в надгробьях, пусть теперь сделает что-нибудь стоящее! А не получится – и чёрт с ней!.. Сойдёт кому-нибудь из сеньоров на могильный памятник!..

Леонардо и Мартелли вышли за ворота монастырских складов, и голос флорентийского гонфалоньера стал для них не слышен…

**** **** ****

Леонардо недолго думал над тем, какую картину ему нарисовать в новой зале палаццо Веккьо для флорентийских сеньоров, которую он оценил ровно настолько, насколько Пьеро Мартелли сможет договориться о её стоимости с Советом Синьории и её верховным правителем, гонфалоньером Пьеро Содерини. Он взял эпизод из победоносной битвы в войне флорентинцев против ломбардийцев при Ангиари, состоявшейся в 1440-м году, когда войско герцога Ломбардии, Филиппо-Мария Висконти, было наголову разбито, а его полководец Николо Пичинино позорно бежал с поля боя. Разумеется, такому замыслу Леонардо никто из флорентийских сеньоров не возразил, включая самого гонфалоньера, не только одобрившего замысел, но и даже сделавшего жест доброй воли встретиться с мастером и лично высказать ему своё одобрение, выдав при этом денежное жалование за предстоящую картину.

К работе Леонардо приступил немедленно, но из-за своей обычной тщательности в подготовке к ней – грунтовка стены, изготовление кистей по собственному образцу и масляных красок – вокруг него опять заклубились чёрные тучи недовольства флорентийского верховного правителя, оказавшегося невыносимым занудой, приходившего каждый день справиться о том, как идут работы, и отравлявшего ему сознание своим появлением. Поэтому картина опротивела Леонардо ещё до того, как он приступил к работе над ней. И всё-таки он отнёсся к ней со всей ответственностью, на какую был способен. Её сюжет он назвал про себя «Pazzia bestialissima», что означает «Бессмысленное зверство». На ней он изобразил всадников, дерущихся из-за знамени: его древко сломано, само полотнище разорвано в клочья; пять рук, схватившись за древко, тащат его в разные стороны; в воздухе скрещены сабли; кони, взвившиеся на дыбы, грызутся, а под их копытами, в кровавой грязи, озверевшие люди убивают друг друга, не подозревая, что сейчас сами будут раздавлены копытами коней. Человеческие искажённые лица, их открытые рты и сверкающие в ужасе глаза – всё в картине было настолько осязаемо, что любого зрителя, стоявшего с ней рядом, пробирала дрожь: ему казалось, что он слышит крики дерущихся, звон скрещенных сабель, дикое ржание коней и стоны умирающих…

До июля 1504-го года работа над картиной шла хоть и медленно, но безукоризненно; потом начало сбываться предсказание Леонардо, что картине покровительствует дьявол: 9 июля умер его отец, Пьеро да Винчи, и горе Леонардо было безутешным. «… В среду, 9-го июля 1504 года, в семь часов вечера, скончался мой отец, нотариус во дворце Подеста, сире Пьеро да Винчи, – записал он в своём дневнике дрожащей рукой, видно, как тяжело далась ему эта запись. – Скончался на восемьдесят первом году жизни, оставив после себя двенадцать детей: десять – мужского пола и двое – женского… На его губах играла улыбка, и, умирая, его последние слова прозвучали для всех неожиданно: я наконец-то счастлив, что возвращаюсь к тебе, моя милая, любимая Катарина!..» Слова ли эти послужили дальнейшим несчастьем для Леонардо или обыкновенная человеческая зависть его братьев и сестёр к тому, что он, незаконнорожденный, так и остался его самым любимым сыном, но они завели против него судебную тяжбу, желая, чтобы он отказался от той доли наследства, оставленной ему отцом по завещанию. Она показалась им чрезвычайно большой, а он, как незаконнорожденный, не имеет на неё права. Леонардо, привыкший за прожитую жизнь к постоянной борьбе и достаточно хорошо знавший к тому времени гнилостность своих родственников, не смутился их очередной мерзости и решил отстоять оставленную отцом память, приняв их вызов. Суды измотали его: из-за них остановилась работа над картиной. Братья и сёстры, видя, что он не отступит и его волю не сломить, пошли на ещё большую мерзость: они стали распространять о нём слухи, – видимо, вспомнив события тридцатипятилетней давности – о том, что он ворует с кладбищ трупы для анатомического сечения; он безбожник, занимающийся совращением детей. Они начали подбрасывать в палаццо Веккьо и у дома сеньора Пьеро Мартелли рисунки, на которых Леонардо был изображён совокупляющимся со своими учениками; чёрной клеветой, откровенно, позорили его мать, называя её «дьявольской потаскухой», соблазнившей их отца, и многое другое… И конца этим мерзостям не предвиделось. Леонардо проклинал суды и то, что втянулся в тяжбу, но позиций своих всё равно не сдавал. На улицах Флоренции многие горожане перестали с ним здороваться, некоторые даже шарахались от него в сторону и плевали ему вслед.

Но больше всего его ранило то, что из-за распространившихся вокруг него грязных слухов к нему перестала приходить Лиза. И не потому, что она его разлюбила, нет, – она по-прежнему его любила, как и он её, – он сам запретил ей приходить, пока не улягутся сплетни, которые могли легко перекинуться на неё и новорождённую девочку. Ими Леонардо дорожил больше, чем собственной репутацией. Каждый день он вспоминал златокудрую, голубоглазую Катарину и её звонкий голосок. Ей шёл уже второй год, и выглядела она очаровательно настолько, что даже привыкший обращаться с воловьими шкурами сеньор Джоконда, и тот, глядя на неё, растаял. Мерзкие сплетни, вращавшиеся чёрным смерчем вокруг Леонардо, не задевали его жены и родившегося ребёнка, и поэтому его невыносимая притязательность, ранее не дававшая моне Лизе покоя, постепенно улеглась; к тому же он по-прежнему боялся Леонардо, зная, что мастер влюблён в его жену и может за неё здорово наказать, тем более, это могло случиться в те моменты, когда он впадал в ярость и становился совершенно неуправляемым. Один из таких случаев сеньор Джоконда наблюдал у старинной церкви Санта-Кроче, неподалёку от палаццо Веккьо, где открылась новая школа мастеров живописи приехавшего из Рима мастера Пьетро Перуджино.

Леонардо возвращался с монастырских строительных складов собора Мария дель Фьоре, куда он часто наведывался, чтобы посмотреть, как у молодого двадцатидевятилетнего ваятеля Микеланджело Буанаротти продвигаются дела по преобразованию испорченной мраморной плиты в скульптуру. Его восхищало мастерство, упорство, а главное: быстрота Микеланджело, с которой он работал – пятиметровая человеческая фигура буквально на глазах появлялась из камня. Леонардо в сравнении с Колоссом, возводимым в Милане, и подумать не мог о такой быстроте. Хотя его медлительность оправдывалась тем, что он, наряду с Колоссом, работал над «Тайной Вечерей», обустраивал праздники вельмож Медиоланского Двора и герцога Людовико Сфорца, занимался строительством каналов и публичного дома и ещё множеством дел, отрывавших его от основной работы. Однако ни одна из этих объективных причин не принималась во внимание флорентинцами, судачившими о том, что Микеланджело превзошёл в ваянии Леонардо. И зрелый мастер теперь может довольствоваться отныне только лишь насмешками – они-то, насмешки, в дополнение к клеветническим сплетням, распространяемым его братьями, и стали той искрой, воспламенившей его гнев, когда он проходил мимо школы мастеров Пьетро Перуджино. У её дверей на улице толпились его ученики и среди них три старших брата Леонардо: Антонио, Франческо и Пьеро, показывавших на него пальцем, при этом громко отпускавших язвительные оскорбления и смеявшихся над ним. Леонардо, уставший от насмешек, истерзанный издёвками братьев и флорентинцев, ставшими за последнее время для него невыносимыми, сам не заметил, как его захлестнула волна настоящего звериного бешенства и как он оказался в центре этой толпы; как в считанные мгновения расшвырял их в разные стороны, кому выбив зубы и сломав челюсти, кому переломав рёбра; а кому едва посчастливилось остаться в живых, так как он чуть было не свернул им шеи. Не смог утихомирить Леонардо и подоспевший к месту его расправы над насмешниками и отряд берровьеров городской джустиции, во главе с их капитаном Джузепе Раймондо, горделиво восседавшим на коне и повелительным тоном отдававшим им приказания, – он первым оказался среди жертв городских стражников правопорядка. Леонардо с такой силой врезал кулаком по рёбрам его лошади, что она, похоже, ни разу не испытывавшая подобной боли от самых острых шпор своего наездника, шарахнулась вбок; её ноги заплелись, и она с громким ржанием рухнула на землю вместе с седоком, издавшим вместе с ней истерический вопль испуга. Далее: ни один из рядовых берровьеров джустиции не рискнул подойти к Леонардо даже на расстояние протянутого копья. Они стояли и безысходно тупо смотрели, как он расправляется с последними, расползавшимися от него в разные стороны насмешниками; каждый из них, разумеется, думал в этот миг только о том, что, слава Богу, гранитный кулак этого мастера не коснулся их мягкой для этого дела физиономии. Сеньор Франческо Джоконда, наблюдавший за расправой Леонардо от угла палаццо Веккьо, думал о том же… Прекратили эту бойню, выскочившие из школы мастеров друг Леонардо мессере Пьетро Перуджино и его ученик Рафаэль Санти. Увидев их, Леонардо застопорил расправу, и душивший его гнев утих. Он глядел на них в упор, ожидая, как принято в таких случаях, осуждения за причинённое людям увечье. Но такой реакции от Пьетро Перуджино не последовало. Он прошёлся между охающих полутрупов, перешагивая через некоторые из них, потрясая им указательным пальцем, не будучи уверенным, что хоть кто-нибудь из них, стенающих и полуживых, его слышит.

–– Говорил я вам, кретины, чем это для вас кончится! – приговаривал он с горькой усмешкой сквозь грустную досаду. – Вы думали, что мастер Перуджино рассказывает вам о мастере Леонардо выдумки таких же болванов, на какие способны вы, в угоду обстоятельств либо прославлять и возносить человека, либо его чернить?.. Убедились-таки, что все мои слова о нём не легенда с преувеличениями, а – правда!.. Так вам и надо, идиоты, что насмехались над невинным, ни разу не причинившим вам зла: не судите – да не судимы будете! – он остановился у корчившихся на земле братьев Леонардо и презрительно посмотрел на них. – А вы и унции гнилой червеллаты не стоите, сами ничего в жизни, не сделавшие и порочащие честное имя пусть даже незаконнорожденного, но всё же вашего брата, мастерство которого – высший показатель отношения к искусству и к жизни! – он поднял глаза на Леонардо. – Знаю, мой друг, как тяжело тебе сейчас приходится… Твой ученик Чезаре да Сесто, посланный тобой, приходил пригласить нас в гости к тебе, напомнив нам, что ты так и не встретился с моим одарённым учеником… – жестом он указал на Рафаэля Санти, смотревшего на Леонардо взглядом насмерть перепуганного ребёнка. – Да, как видно, всё же первому тебе придётся погостить у нас… Я приглашаю тебя, Леонардо! У меня есть прекрасный китайский чай, недавно привезённый мне одним торговцем… Я хочу тебя угостить им! Пойдём! – указал он на школу-мастерскую и, не говоря больше ни слова, направился к её дверям.

Леонардо не мог устоять перед его благородством и, увлекаемый предложенным гостеприимством, пошёл за ним. Замыкал их шествие над поверженными насмешниками трясущийся от страха и волнения Рафаэль…

**** **** ****

Чай оказался превосходным, Леонардо давно такого не пил и по достоинству оценил его качества. Сменившаяся обстановка, после конфликта на улице, подействовала на него успокаивающе, и он постепенно пришёл в себя. Разглядывая внутреннее убранство мастерской школы Пьетро Перуджино, он нашёл её очень сходной с мастерской-боттегой его учителя Андреа дель Вероккьо: те же нераздвижные леджо, те же деревянные подвижные статуи вместо натурщиц и натурщиков со снимающимися головами, руками и ногами; те же чаши для водяных красок и яичной темперы и никаких исходных приспособлений для перспективы и света, улучшающих мягкость восприятия рисуемого объекта, его свето-тени. Перуджино, видя, с каким удивлением Леонардо разглядывает студиоло, обстановка которой уже давно ушла в прошлое, не замедлил оправдаться:

–– Мы с тобой, Леонардо, обучались именно в таких мастерских и ничего – из нас вышли неплохие мастера!

–– Да, Пьетро, вижу, что ты не балуешь своих учеников…

–– А пусть на первом этапе учёбы пройдут то же, что и мы с тобой прошли, это выявит их способности и волю! – небрежно заметил Перуджино. – А уж потом обучаются в улучшенной студиоло, законодателем которой стал ты: занавешенные тёмной материей стены и матовые завесы на окнах, рассеивающие яркий солнечный свет!.. – он усмехнулся, вспомнив побитых насмешников. – Вряд ли сейчас кто из них знает, что именно ты стал законодателем такого обустройства мастерских; что именно с твоей Академии художеств в Милане началось настоящее продвижение в области изучения подлинной перспективы в картинной живописи, и только благодаря твоей теории о малых и больших помещениях ученики осваивают искусство живописи значительно быстрей: «… Большие комнаты располагают к размышлению, – процитировал он наизусть выдержку из его «Книги о живописи», выпущенной римскими пиомбаторами больше двух лет назад по распоряжению герцога Валентино. – Малые – к действию…» К сожалению, в мастерстве искусства они преуспевают гораздо меньше, чем в мастерстве злословия на тех, перед кем должны снимать с головы берет…

–– Да-а, – угрюмо протянул Леонардо, с удовольствием потягивая чай в прикуску с засахаренным померанцем, – в мастерстве злословия они действительно преуспевают…

–– Я слышал, как ваши слова, мессере Леонардо, о геометрии в искусстве искажаются, – робко вставил реплику Рафаэль. – Их выдают за вашу насмешку над мессере Микеланджело Буанаротти, будто бы вы, чувствуя свою уязвлённость перед его мастерством, говорите, что в поисках правильных пропорций он со своим камнерезом, прыгая по Давиду, скоро превратится в дятла… Это насмешка горожан по поводу того, что вы как-то сказали на учёном совете в палаццо Веккьо: живопись от скульптуры отличается лишь кистью от долота, а всё остальное в искусстве одинаково!.. Таким вот неприглядным образом они извращают ваши слова…

–– Знаю, – устало вздохнул Леонардо. – И знаю, что эти слова переданы Микеланджело, и знаю, что он меня ненавидит… Сегодня я убедился в этом, когда зашёл на подворье монастырских складов собора Мария дель Фьоре, где он работает над Давидом. На моё приветствие он ответил, что в искусстве я смыслю не больше, чем его посудомойка…

–– А знаешь ли ты, что после того, как он закончит Давида, гонфалоньер Содерини собирается поручить ему написать на обратной стене, на которой ты пишешь «Битву при Ангиари», ещё одну картину, посвящённую войне с пизанцами? – в упор посмотрел на него Пьетро Перуджино.

Леонардо оторвался от чашки с чаем и недоверчиво на него посмотрел.

–– Нет, не знаю… Пьеро Мартелли мне об этом ничего не говорил, – покачал он головой.

–– Ничего он тебе, Леонардо, больше и не расскажет! В палаццо Веккьо все знают, что он твой друг, и гонфалоньер Содерини, разумеется, избегает при нём подобных разговоров…

–– И это притом, что он сам пожелал, чтобы Мартелли был голосовым проводником между нами, – усмехнулся Леонардо.

–– Видимо, не во всём…

–– Да, по-видимому, не во всём!

–– Вторая картина на обратной стороне новой залы в Совете Синьории по замыслу Содерини должна быть спором между вами, как между старшим поколением и молодым поколением, – продолжал Перуджино открывать Леонардо секреты коридорных разговоров во дворце палаццо Веккьо. – А также на примере этих двух картин он желает высмеять политических противников Флорентийской Республики, представив их таким образом, что ты – это старый, изгнанный из Тосканы клан Медичей, а Микеланджело – это обновлённая демократами Яснейшая Республика Флоренция!

У Леонардо от неожиданности лимонный померанец, торчавший в губах, вылетел изо рта, как винная пробка из бутылки с перебродившим вином, и попал в чай, разбрызгав его из чашки; часть брызг попала ему в лицо. Выругавшись и отряхивая себя от капель, Леонардо поставил почти пустую чашку на стол и виновато заулыбался.

–– Не часто со мной такое случается!.. Извини, Пьетро!.. Меня не перестаёт изумлять приспособляемость политических авантюристов, теряющих свою популярность… Говорил я ему, что его ждёт, так он, бестия, видимо, не может мне простить этого предсказания и начал мстить таким вот мерзким образом… Э-эх! – покачал он сокрушённо головой. – Жаль, я не герцог Валентино! А вот он с удовольствием бы принял его вызов и поучаствовал бы в его интриге, в свою очередь, преподав ему настоящий урок политического коварства, от которого, я уверен, Содерини трясся бы, как от падучей лихорадки…

–– А он и так трясётся! – такой же усмешкой, что и у Леонардо, отреагировал на его слова Перуджино. – Да и не он один… Весь Рим трясётся от страха и все области, отпавшие от Римской Кампаньи и Церковной Области! – он сделал паузу и, понизив голос, таинственно добавил, наклонившись к Леонардо. – Я только что из Рима, Леонардо, и у меня есть для тебя хорошая новость: Папа Юлий II назначил за голову дона Чезаре Борджа десять тысяч дукатов!..

–– Как это понять?! – настороженно, с недоумением, посмотрел на него гость.

–– Дону Чезаре удалось бежать из башни замка Медина дель Кампо и благополучно скрыться от преследования, покинув пределы Кастилии! – ещё тише ответил Перуджино.

–– А где он сейчас?! – подвергаясь его влиянию, тоже снизошёл до шёпота Леонардо.

Пьетро Перуджино пожал плечами.

–– Поговаривают, что он добрался до Памплоны и остановился при Дворе короля Наваррского… Я думаю, что именно это обстоятельство заставило гонфалоньера Содерини затеять интригу с картинами, чтобы настроить флорентинцев против тебя и наконец-то осуществить заговор их руками, который Флоренция безуспешно пытается реализовать уже много лет, ставший известным в Италии чуть ли не каждому москиту!

–– Да-а!.. – только и смог, опять покачав головой, протянуть Леонардо. – Осуществить заговор, убив меня руками флорентинцев, – эта идея достойна самого дона Чезаре Борджа… Тонко и неуязвимо для правящей верхушки Флоренции!

–– Так никто из них не хочет, чтобы ты, узнав об удачном побеге герцога Валентино, вновь поступил к нему на службу! Для них это означает только одно – и ты знаешь, что… Они – и я в этом нисколько не сомневаюсь – сами стараются подобрать ключик к тебе, чтобы то, что ты делал для герцога Валентино, начал делать для них!.. Сейчас, с удачным освобождением дона Чезаре Борджа из заключения, эти надежды для них рухнули, и они считают, что тебя лучше убить, чем отпустить из Флоренции, когда ты закончишь расписывать стену в новой зале дворца палаццо Веккьо!

–– Спасибо, Пьетро, что не отвернулся от меня и поддержал в трудную минуту! – потянулся к нему Леонардо и горячо пожал ему руки. – Я не забуду этого никогда!

–– Ты поскорей заканчивай «Битву при Ангиари» и уезжай из Флоренции, – с душевным сочувствием продолжал Пьетро Перуджино. – Тебе нельзя здесь оставаться! Ты сам всё видишь, и сегодняшний день наглядно показал, что с каждым днём количество твоих врагов будет только увеличиваться…

–– Да я готов хоть сейчас покинуть Флоренцию, но из-за этого чёртова суда с разделом отцовского наследства!.. – в сердцах воскликнул Леонардо. – Я не хочу оставлять то, что по праву принадлежит мне, тем, кто оскверняет память моей матери и, следовательно, отца, потому что она была частью его жизни!

–– Я понимаю тебя!.. – кивнул Перуджино. – У меня есть один знакомый ростовщик, здесь, во Флоренции… Он еврей, его зовут Бенджамин – ловкий деляга и нередко берётся отстаивать в суде чьи-либо права в разделе имущества… И берёт за это немного… Если хочешь, то я поговорю с ним, и он частично выкупит у тебя права на защиту твоей доли наследства в суде?

У Леонардо загорелись глаза, он оживился и вновь принялся трясти руки Перуджино.

–– Как я счастлив, что Бог послал мне тебя, Пьетро!.. – затаив дыхание, скороговоркой забормотал он. – Ты представить не можешь, как я нуждаюсь в таком дельце и как долго его ищу!.. Я готов передать ему хоть половину той доли наследства, лишь бы она не досталась осквернителям памяти моих покойных отца и матери!

–– Тогда завтра вечером после колокольного «Аve Maria» на кампанилле Джотто я с ним прихожу к тебе!

–– А мне вы позволите прийти с учителем к вам, мессере Леонардо? – нерешительно подал голос Рафаэль Санти, на его губах блуждала застенчивая улыбка, а в глазах царила обречённость отвергнутого. – В Риме вы обещали показать мне картину Святых Марии и Аннунциаты, которую вы писали для монахов-сервитов…

–– К сожалению, её у меня уже нет! – развёл руками Леонардо. – Она закончена и давно служит сервитам в церкви Санта Мария дель Аннунциата!.. Но это совсем не означает, что моё предложение не в силе… Завтра вечером я вас жду вместе с ростовщиком у себя в мастерской в доме сеньора Пьеро Мартелли! – он встал из-за стола и, пожав им на прощание руки, направился к двери; у неё он остановился и обернулся, его глаза искрились игривой таинственностью, губы улыбались. – И уверяю тебя, нежный Рафаэль: у меня имеется показать тебе кое-что, что гораздо лучше, чем Мария и Аннунциата для сервитов!..

–– Ну вот! – совсем обречённо, по-детски, вздохнул Рафаэль. – После такого вашего таинственного высказывания, мессере Леонардо, время для меня сейчас остановится, и я буду считать, что завтрашний день никогда не наступит!..

Леонардо и Перуджино, глядя на его невинность, рассмеялись. Попрощавшись ещё раз, они расстались…

Г Л А В А 4.

Вечером следующего дня после колокольного звона, известившего об окончании церковной службы в церквях, монастырях и соборах, Пьетро Перуджино, как и обещал, пришёл в дом сеньора Пьеро Мартелли в компании ростовщика-еврея Бенджамина и своего любимого ученика Рафаэля Санти. Леонардо встречал их во дворе дома, стоя у ворот. Заходящее за горизонт солнце освещало город ярко-оранжевыми лучами, делая его белые дома янтарными, а красно-черепичные крыши рубиновыми, превращая Флоренцию в сказочный город; город мастеров, находившихся под властью жестокосердных сеньоров. На улицах среди прохожих появились фонарщики, и янтарно-рубиновая Флоренция с помощью них стала медленно преобразовываться из сказочного города мастеров в сказочный город любви, освещаясь множеством масляных фонарных огней. Влюблённые останавливались под кронами каштанов и миндальных деревьев и, вдохновлённые тёплым красным светом фонарей, располагавшим к любви, целовались, подолгу не отрывая друг от друга губ и не разжимая своих объятий. И Леонардо с удовольствием любовался ими, со сладкой грустью думая о Лизе. Среди прохожих, идущих от площади Сан-Джованни, он увидел Пьетро Перуджино, Рафаэля и ростовщика Бенджамина и помахал им рукой. Они ускорили шаг. Ростовщик Бенджамин оказался весьма приятным внешне человеком средних лет: темноволосый, с небольшой окладистой бородой и чёрными глазами; одетый неброско: в серо-зелёный в полоску камзол, такие же штаны, чёрный берет и синий плащ. Подав руку для приветствия Леонардо после Перуджино и Рафаэля, он просто, без жеманности и витиеватого манерничанья, присущего людям его ремесла, улыбнулся, не желая проходить во двор дома сеньора Мартелли.

–– Я думаю, мессере Леонардо, предварительное решение по вашему вопросу мы можем с вами вынести сейчас, – его голос с мягкой хрипотцой звучал как будто равнодушно. – Стоит ли мне заниматься вашим делом, о котором мне рассказал мессере Пьетро Перуджино, или нет!.. Вы согласны пожертвовать десятую часть вашей доли, унаследованной от отца?.. Если «да», то я берусь защищать ваши права в суде, если «нет», то и проходить в ваш дом мне не имеет смысла…

–– Конечно, да! – без раздумий улыбнулся ему в ответ Леонардо.

–– Что ж!.. Тогда нам стоит обсудить кое-какие детали! – кивнул ростовщик и решительно вошёл во двор дома.

Разговор с ним и заключение договора не заняло больше нескольких минут, благо, что Леонардо, будучи сыном нотариуса, хорошо знал все процессуально юридические тонкости этого дела. Заключив сделку и закрепив её дружеским бокалом вина, Бенджамин пообещал, что будет извещать Леонардо о всех подробностях судебной тяжбы, и на том, попрощавшись, удалился. Мастер повёл гостей в мастерскую: здесь, познакомив их со своими учениками, он открыл перед Рафаэлем то, что обещал ему показать: мону Лизу! Скинув с портрета чёрное покрывало, Леонардо отошёл в сторону, чтобы не заслонять его спиной, и с любопытством посмотрел на реакцию гостей: Перуджино и Рафаэль, замерев от восхищения, стояли, открыв рты.