Читать книгу Дом пепла. Книга 1 - Ксения Бабкина - Страница 1

Дом Пепла

Книга 1.

Над Новым Орлеаном витает марево из джаза, колдовства и воспоминаний о рабовладельческом прошлом. Всё это пропитывает и поместье семьи Эш. Межавторский проект южной готики: болота, вуду, семейные тайны, выкопанные черепа и сделки с дьяволом на перекрестке!

______________________________

Персонажи и авторы текстов:

Даниэль – Дарья Крупкина

Мэтт – Ксения Бабкина

Летиция (Ция) – Валерия Прядко

Кларисса, Анастейша – Екатерина Кармон

Ребекка – Катерина Молчанова

______________________________

Родственные души

(Кларисса)

Бледно-жёлтое солнце в призрачной дымке лениво карабкалось по сероватому небу. Явный признак, что день обещал быть удушающе жарким.

Тони сбавил скорость, сворачивая с центральной улицы Садового квартала на узенькую грунтовку. С любопытством огляделся – последний раз он был здесь лет пятнадцать назад, когда приезжал на несколько месяцев подменить отца в клинике: тот умудрился свалиться с лошади и раздробить плечо. С тех пор поместье Эшей практически не изменилось. Старый двухэтажный белый дом, весь обвитый плющом, по-прежнему утопал в аромате дурманящих магнолий, прячась от любопытных глаз за высоким кованым чугунным забором.

Впрочем, и сам город остался таким же, как и двадцать с лишним лет тому назад. Разве что разросся, окраины теперь всё больше напоминали гетто, куда лучше не соваться по вечерам. В остальном – всё тот же родной и любимый «Биг Изи», не по-американски раздолбайский, весёлый, насквозь пропитанный алкоголем и джазом. И, конечно, слухами, львиная доля которых приходилась на влиятельную семейку Эш. Кем их только не считали, какие только сплетни не распускали, в каких грехах не обвиняли, но исключительно за глаза. В лицо – заискивающе улыбались и уважали. Никому не хотелось навлечь на себя ненароком какое-нибудь древнее как мир проклятие вуду, пусть всерьёз в это никто и не верил. Но мало ли…

Предки Эшей появились на земле Нового Орлеана с первыми французскими колонистами, прикупили пару-тройку плантаций хлопка и постепенно разбогатели. Гораздо позже, после окончания Гражданской войны, когда хлопок сильно упал в цене, тогдашний глава семейства Эдмонд Эш неожиданно для всех сбагрил плантации недоумкам-дельцам, приехавшим в Луизиану в поисках лёгкой прибыли. На вырученные деньги и практически за бесценок он быстренько приобрёл недвижимость: шикарный особняк в Садовом квартале, небольшой загородный дом, пару-тройку квартир во Французском квартале, а все активы вложил в европейские банки. Более удачную сделку вряд ли можно было придумать в то время. В итоге за целое десятилетие Великой депрессии Эши не просто не потеряли свой капитал, но и приумножили его в несколько раз, чем сыскали не только уважение среди горожан, но и дурную славу.

С тех пор Эшей постоянно подозревали в колдовстве. Нашлись даже те, кто утверждал, что видел, как супруга Эдмонда, красавица Агнес, танцевала по ночам обнажённой с чернокожими слугами и резала куриц, призывая лоа. Члены семейства не очень стремились развеять слухи, а то и сами добавляли масла в огонь, но при этом столетиями оставались одной из самых богатых и влиятельных семей Нового Орлеана.

В глубине души Тони даже гордился своим близким знакомством с ними, пусть сегодня полуслепой старик-маразматик Бернард Эш, нынешний глава семьи, упрямо цеплявшийся костлявыми пальцами за жизнь и не спешивший умирать, вряд ли его узнает. Зато его дочь, Кларисса Эш, прекрасно помнила Тони и сидела сейчас рядом с ним в потрёпанном серебристом додже.

– В небогатых семьях женщина зарабатывает на жизнь наравне с мужчиной, не особо задаваясь вопросом, хочет она этого или нет, – продолжил Тони беседу, начатую ещё в банке, где и встретил Клариссу. Бывшая одноклассница, конечно, постарела, но выглядела отлично и гораздо моложе своего настоящего возраста – всё ещё стройная, соблазнительная блондинка, которой ни за что на свете не дашь сороковник. А с собранными в хвост волосами, в поношенных стареньких джинсах, кроссовках и скрученной на поясе клетчатой рубашке поверх простой белой майки и вовсе смахивала на простушку-жену какого-нибудь фермера, но никак не на хитрую потомственную ведьму, наследницу клана Эшей. – У неё просто нет другого выхода, она должна работать.

– Состоятельная женщина тем более должна работать. Что ей ещё прикажешь делать, Тони? Муж целыми днями в офисе, дети с няней, домом занимаются слуги.

– А как же благотворительность? – без тени иронии поинтересовался Тони.

– На неё уходит слишком мало времени. Если речь идёт об обычных пожертвованиях, – передёрнула плечами Кларисса. – А волонтёрство – самая настоящая работа. После колледжа я вернулась домой и думала: на стены от скуки полезу. Еле упросила отца найти мне занятие. Знаешь, сначала чёртов упрямец возмутился. Мол, порядочная женщина в нашей семье не должна работать. Это я-то порядочная, прикинь? – она расхохоталась. – Потом из вредности предложил мне благотворительность. Раз уж тебе, доченька, так скучно и одиноко, иди-ка ты помогай бедным.

– Ты пошла?

– А что мне оставалось? Конечно, пошла. В больницу санитаркой. И на второй день послала к дьяволу всю эту богадельню!

– Почему?

– Скучно, грязно и… глупо. – Тонкие губы скривились в язвительной усмешке, которая сводила Тони с ума ещё в старших классах. – Мне хотелось чего-то более… подходящего для моего статуса.

Надо думать… Он хмыкнул, но увлечённая воспоминаниями Кларисса вряд ли обратила внимание.

– Отец считал, что мне незачем работать, и уж тем более с ним в офисе. Говорил, я буду только мешать. Путаться у него под ногами. Потом я встретила Герхарда, всё закрутилось, я залетела… Он предложил выйти за него замуж и открыть свой бар. И знаешь, – она гордо вздёрнула подбородок. – Отбросив ложную скромность, скажу: на самом деле это целиком и полностью моя заслуга.

– Ты сейчас про мужа или «Гиену»? – уточнил Тони. Слукавил, потому что прекрасно понял, что она имеет в виду. Но уж слишком был велик соблазн «поиграть с огнём».

– «Гиену», конечно! – Кларисса с лёгкостью проглотила наживку. – Хотя, если ты так ставишь вопрос… – она самодовольно улыбнулась, кокетливо убирая за ухо выбившуюся прядь волос. – Не зря ведь говорят, что за каждым успешным мужчиной стоит влюблённая в него женщина.

Тони окинул её внимательным взглядом, в тысячный раз жалея, что жизнь назад отказался от неё. Из них бы получилась прекрасная пара, он всегда это знал. И уж точно он-то куда больше какого-то Герхарда заслуживал шанса породниться с Эшами.

Что ж, теперь остаётся только гадать, как бы всё сложилось, если…

– Ты не согласен?

– Зависит, как на это посмотреть, потому что… – Тони осёкся. Собирался сказать, что постулат слишком спорный. Никакой влюблённой женщины за его спиной, к примеру, не наблюдалось. Скорее, наоборот. Та, что когда-то была, дала такой пинок под зад, что удивительно вообще, как он приземлился на ноги и не свернул шею. А потом вполне самостоятельно преуспел – выучился, разбогател, открыл собственную клинику в Чикаго. Теперь вот вернулся в родной город, чтобы привести в порядок дела отца и, скорее всего, остаться. Но переводить разговор на себя не хотелось. Куда интереснее обсуждать достоинства и недостатки Герхарда с его супругой, отправившей беднягу на тот свет далеко не самым милосердным способом. Правда, доказательств, что смерть мужа – на совести Клариссы, никогда не было. Только слухи да косвенные улики, но их вполне хватало, чтобы вынести собственный вердикт. – Извини, но, по-моему, Герхард тебя никогда не понимал.

И не ценил. Или недооценивал.

– Почему ты… – Аккуратные брови удивлённо изогнулись, подчёркивая глубокую морщинку на переносице. Пронзительно зелёные глаза впились в его, буравя колючим взглядом. – Почему же?

Главным образом, потому что позволил загнать себя в могилу, но озвучивать эту мысль Тони не собирался. Медленно остановил внедорожник напротив парадного входа, переключил скорость на парковку и поднял ручник. Затем заглушил двигатель и развернулся к Клариссе. Совершенно искренне произнёс, вкладывая в слова всё своё обаяние:

– Ты – необыкновенная, потрясающая женщина. Умная, красивая, интеллигентная, с великолепными манерами и потрясающим вкусом, из хорошей семьи. Отличная хозяйка. Преданная мать и жена. Ты…

– Э-э-э… – выражение оскорблённой добродетели сменилось скупой улыбкой. – А ты не преувеличиваешь? Немного, самую малость? – нарочито небрежно усмехнулась она, но довольно блестевшие глаза выдавали с головой. Как и большинство женщин, Кларисса Эш была падка на лесть, и Тони прекрасно это помнил. – Может, всё дело в том, что когда-то ты был в меня влюблён, а?

 Когда-то?! До сих пор влюблён, но спешить с признаниями Тони тоже не собирался. Это может… нет, должно подождать. Обязано. Всему своё время. Он ведь только пару дней, как вернулся в город. Это их первая встреча с тех пор, как помог Клариссе отправить на тот свет надоевшего муженька. Только тогда он струсил и снова сбежал. Но больше такой ошибки Тони не допустит.

Он уехал в Чикаго сразу после выпускного бала. Буквально на следующее утро, когда более удачливые одноклассники едва приходили в себя после ночной попойки. Тони никак не мог смириться, что Кларисса ему отказала. Уязвлённая гордость вкупе со жгучей ревностью требовали незамедлительных действий, потому он не хотел ни минуты оставаться в городе, убеждал себя, что университет – это то, что ему нужно. Новая жизнь, будущая карьера, а с ней – деньги и власть. Значит, и женщины. Потом, гораздо позже, когда практически весь список желаний был выполнен, он вернулся в родной Новый Орлеан. И тогда-то узнал, что Кларисса успела выскочить замуж за какого-то дельца, оказавшегося в Луизиане проездом. Не то чтобы эта новость его удивила. И уж тем более – обрадовала. Но Тони решил относиться ко всему философски. К чёрту детские фантазии и любовь! У него давно свои дела, а Кларисса и её заморочки остались в прошлом.

Подробности Тони не касались, и он не спешил узнавать детали семейной жизни Клариссы от словоохотливых пациентов. Наоборот, всячески демонстрировал, что занимается клиникой постольку-поскольку. Мол, выбора нет, пока отец приходит в себя. Но никакого удовольствия от сложившейся ситуации не испытывает, да и вернуться в родной город совсем не жаждет. ‏

Какого же было его удивление, когда, придя на работу, Тони обнаружил у себя в кабинете серого скорчившегося от коликов немолодого мужчину и взволнованную бледную Клариссу. Она заметно нервничала, тараторя, что у мужа открылась язва. Что тот уже несколько месяцев страдал от болей в желудке, но не соглашался показаться врачу, а сегодня его всю ночь рвало желчью, и потому она привезла его сюда‏. Ведь несчастный Герхард совсем себя не бережёт. Не ест вовремя, много курит и часто пьёт. Работает на износ… Один сплошной стресс.‏

Тони ничего не оставалось, как предложить его осмотреть. Обессиленный супруг не возражал, а Кларисса и не подумала выйти. Решительно встала в изголовье кушетки, крепко сжимая обеими руками ладонь мужа. На все вопросы отвечала вместо него, не давая Герхарду возможности открыть рот.

Почти сразу стало ясно – дело вовсе не в язве желудка. Герхард отравился. Или отравлен. Каким-то растительным ядом.‏

Тони медленно поднял глаза, встречаясь взглядом с Клариссой. Уточнил‏:‏

– ‏Когда у него начались сильные боли и тошнота?

– ‏Ты имеешь в виду, когда я узнала о них? – металлическим голосом переспросила она, не отводя глаз. – Месяца два назад. Может, больше. Я предлагала обратиться к врачу, но Герхард не хотел. Утверждал, что ерунда… – металл дрогнул и зазвенел. – Это ведь ерунда, правда? ‏

«‏Нет, совсем не ерунда», – должен был ответить Тони. Вызвать санитара, чтобы увёз беднягу на анализы. Затем, не дожидаясь результатов, позвонить в полицию. Пусть разбираются, кто, когда и почему траванул беднягу, пока сам выясняет – чем именно. Но что-то во взгляде Клариссы заставило его соврать: ‏

– ‏Я не уверен. На первый взгляд ничего серьёзного, обычное обострение хронического гастрита, но могу ошибаться. Настоятельно советую пройти полное обследование, прежде чем выбирать лечение. Я могу порекомендовать отличного гастролога.

– Уж не знаю, Герхард не замечал или не хотел замечать всех твоих достоинств, но будь я на его месте, я бы… – Тони развёл руки в стороны, выразительно растопырив пальцы, как будто что-то удерживал в воздухе, – тебя боготворил. Как минимум.

И никогда бы не закончил, как бедняга Герхард.

Он улыбнулся, наслаждаясь коротким смятением на лице Клариссы.

– Я не знаю, что сказать… – заговорила она, нарушив затянувшуюся паузу. Довольно ухмыльнулась. – Давненько мне не делали комплиментов. Наверное я разучилась правильно реагировать.

– Лично мне нравится, как ты реагируешь, – рассмеялся Тони. Посмотрел на массивную решётку, встретился глазами с Клариссой. Возможно, он ошибается, и она не травила мужа, но тогда точно знает, кто это сделал, и старательно много лет покрывает этого человека. Наверняка кого-то из многочисленной родни. Может, отца? Или брата? Или любовника? Хотя вряд ли. Интуиция редко подводила. Все-таки Кларисса сама убила мужа.

– Спасибо, что подвёз. Теперь я – твоя должница. Так что с меня ужин. Ты ведь надолго здесь?

Тони кивнул.

– Подожди, а как же твоя машина? – вспомнил он. – Так и останется стоять у банка?

– Ерунда. Разберусь потом, – она протянула ему руку. – Приходи сегодня вечером в «Гиену».

– Обязательно, – Тони проигнорировал протянутую ему руку и, наклонившись, коснулся губами тёплой щеки Клариссы. – Тогда до встречи.

 Он с улыбкой проводил уходящую Клариссу взглядом.

Она всегда находилась рядом, но всегда ускользала. Больше не сможет. Теперь она нужна ему, как воздух.

Родственные души – так ведь бывает?

Магнолии на костях

(Даниэль)

Даниэль ненавидит смерть.

Точнее, ненавидит дряхлость и ту смерть, которая приходит, когда уже не остается сил даже звать. И о ней он всегда вспоминает в комнате деда, Бернарда Эша.

Один из самых богатых и влиятельных людей Нового Орлеана ничего не может противопоставить ни старости, ни смерти. Он иссыхает на любимом продавленном кресле – или на огромной кровати с пыльным балдахином, где запутываются моль и сны.

Комната деда небольшая и заставлена мебелью так сильно, что можно играть в прятки, всего лишь сделав шаг в сторону. Но сам Даниэль сейчас стоит у приоткрытого окна. С улицы не доносится ни ветерка, только удушливая духота, сулящая к ночи разразиться грозой. В жар вплетается сладкий аромат магнолий. Они разрослись прямо под окнами, так густо, как будто никогда не знали садовника.

Магнолии Даниэль тоже не любит. Каждый раз ему кажется, они хотят его придушить, впиться в горло запахом и не отпускать, пока он не перестанет дышать.

Отгоняя навязчивую картинку, Даниэль трет кончиками пальцев виски. По крайней мере, аромат цветов перебивает запахи лекарств в комнате.

Бернард сидит в кресле, укрытый пледом в полоску, а у ног таится обогреватель, едва ли не старше самого Эша. Уж сколько раз предлагали поставить в комнате хотя бы простенькую систему климат-контроля, но он постоянно отказывается и умудряется мерзнуть даже летом.

Хорошо, Бернард не запрещает остальным домочадцам обустраиваться по своему вкусу. У каждого Эша имеется собственная комната в особняке Садового квартала, хотя многие предпочитают жить в других домах Нового Орлеана.

Сам Даниэль проводит большую часть времени не здесь. Но в последние месяцы всё дольше остается в фамильном особняке.

– Ты не дурак.

Голос Бернарда резко скрипит, выдергивая из неторопливых мыслей. В ответ Даниэль только хмыкает, но подходит: рубашка и без того липнет к телу от пота, приближаться к обогревателю не хочется совершенно.

– Очень рад высокой оценке моих умственных способностей, – Даниэль не удерживается от едкости. Хотя отлично понимает, что имеет в виду дед.

– Большинство приходит ко мне, чтобы попросить денег. Пока я жив, основной капитал у меня.

И многие ждут, когда же ты сдохнешь, мысленно заканчивает Даниэль. Вслух не говорит – и без того очевидный факт, даже для Бернарда. Тем более для Бернарда.

Краем глаза Даниэль замечает у ворот особняка машину. Разросшаяся зелень не дает рассмотреть ее, но вскоре Даниэль видит тетю Клариссу: хлопнув дверцей, она оставляет невидимого водителя и шагает к дому. Интересно, с кем это она встречалась, и кто ее подвез?

Даниэль скрещивает руки на груди и присаживается на подоконник, снова повернувшись к деду.

– Но ты не просишь деньги.

– Мне не нужны твои деньги, – пожимает плечами Даниэль. – У меня есть работа и жизнь, не связанная с процветанием семейных капиталов.

Он лукавит, конечно: никто не откажется от денег, когда придет время делить наследство. Но Бернард Эш не скряга. Он помогал дочери открыть бар, хотя, к чести Клариссы, она почти всё сделала сама, вместе с тогда еще живым мужем.

Да и младший сын Бернарда, Роберт, отлично устроился в семейном офисе. Хотя что с отцом, что с матерью Даниэль предпочитает сводить общение к минимуму. Хватит того, что набожная католичка Мэри в свое время решила, что отдать сына в семинарию – отличная идея.

Взгляд Даниэля сам собой находит грубо вырезанный крест над кроватью деда. Когда-то это казалось забавным. К тому же, родившись среди Эшей, Даниэль с детства знает, что есть в этом мире силы, не подвластные людям.

– Ты здесь из-за другого, – продолжает поскрипывать голос Бернарда. – Ты приходишь ради тайн.

Даниэль не отрицает. Как и много раз до этого.

– Да. Ты должен их кому-то передать. Так почему бы не мне?

– Ты слишком молод, чтобы подчинять лоа.

– Ты так не думал, когда тащил меня маленьким на кладбище ночью устраивать жертвоприношение твоим духам.

– Они не мои, они принадлежат всем Эшам. Связь с ними у нас в крови.

– Мне было двенадцать.

– Но ты начал их видеть. Пришлось задабривать лоа, не очень-то хотелось, чтобы в семье появился одержимый.

Даниэль так и не знает, бывали такие неудачные случаи в семье. Ни тогда, когда продрог на кладбище, наблюдая за ритуалами деда, ни после. Но видеть странное он и правда перестал, хотя оно его не покинуло – и когда вырос достаточно, начал интересоваться уже по собственному желанию.

И Даниэль достиг определенных высот. Но на старости лет Бернард Эш категорически отказывается обсуждать древнее колдовство.

– Прошло почти двадцать лет, – замечает Даниэль, – тебе не кажется, что достаточно? Я хочу знать всё.

Но Бернард Эш только упрямо молчит в ответ. Как и многие дни до этого.

– Еще не время, – старческий голос шелестит не громче начинавшегося дождя. – Я еще не умираю.

Даниэль мог бы поспорить. Он не общается с врачами, но знает, что те рассказывают о целом букете болезней – не зря Бернард почти не выходит из комнаты.

– Когда я буду умирать, то передам свои тайны. Но не раньше.

– Главное, успей, – вздыхает Даниэль и вытягивает ладонь за окно. На нее тут же падает несколько первых капель. Вдалеке грохочет гром.

Favillae exanimes (лат. «потухший пепел»)

(Мэтт)

Когда я понимаю, что проваливаюсь в сон, засмотревшись в окно, становится слишком поздно – голова уже клонится набок, теперь не получится сделать вид, что просто задумался. Хорошее начало, Мэтт. Кому-то определенно стоит спать побольше.

Из приоткрытого окна веет ночной прохладой, что-то гулко ухает в придорожных кустах, ломая хлипкие ветки лелеемых Линдой магнолий, исчезает куда-то за город, в болота… Даже думать не хочу, привиделось мне это или нет, а спросить тут не у кого. Да и вообще пора бы уже проморгаться и прийти в себя, а то скоро начну путать реальность и вымысел.

Итак, вот я опять в этом кабинете, насквозь пропахшем дешевыми женскими духами и чем-то сладким, вроде конфет. Наверное, Линда опять бросила свою глупую диету и ест шоколад из второго ящика стола, проклиная лишние килограммы. А я-то ставил, что она продержится еще с пару месяцев, желая походить на девушек с обложек глянцевых журнальчиков, которые она прячет за толстыми пыльными книжками по психологии.

Не люблю я это место, по правде говоря. Здесь всегда тихо настолько, что молчание становится невыносимым – надо что-то говорить, а я вообще не слишком-то болтливый тип, сижу себе на потрепанном кожаном диванчике, тихо смотрю куда-то повыше плеча Линды и иногда улыбаюсь. И вот тогда она начинает выворачивать мне мозг наизнанку.

– Мэттью? – требовательно зовет она, размеренно постукивая ручкой по столу. – Ты молчишь уже десять минут.

Тиканье ее настенных часов раздражает своей однообразностью и монотонностью. Один и тот же кабинет, одна и та же потрепанная жизнью женщина, одни и те же советы. Иногда мне становится достаточно скучно, чтобы прийти сюда и послушать ее размышления о том, как я проебываю свою жизнь…

Ах, ну точно, точно. Линда не любит, когда я матерюсь в ее кабинете, поэтому приходится изображать из себя вежливого парня из хорошей семьи – собственно, этим-то я и занимаюсь всю сознательную жизнь, так что без проблем, пожалуйста. Если она даст мне таблетки, я даже сделаю вид, что она меня хоть как-то интересует.

Линда говорит обычно что-то вроде: заведи золотую рыбку. Кота, друзей, семью – хоть кого-нибудь. Бедная скучная Линда с ее одинаковостью. Засаленная кофточка, светлые крашенные волосы с черными отросшими корнями, пара детишек от сбежавшего мужика и мертвая бабушка за плечом… Щурюсь, рассматриваю бледную тень старушки, безучастно глядящей сквозь меня. Седая, ухоженная, юбка в горошек, а в глазах жутковатые мутные бельма. Раньше я ее не замечал…

Скучно. Все равно скучно. Снова кошусь на окно – там сверкает неоном среди ночного полумрака вывеска круглосуточного магазина напротив. Почему-то хочется туда, в ночь, пройтись по пустым улицам и вдохнуть пряный воздух поглубже.

– Ты что-то видишь? – Линда с интересом заглядывает мне в глаза, когда я перевожу взгляд на ее призрака.

– Ничего, – вру я. – Эти часы на стене… Новые? В наследство от бабушки достались, что ли?

Линда не любит, когда я говорю что-то, чего не могу знать. Обычно я стараюсь не показывать людям все, что связано с родовой способностью видеть мертвых, но поизводить своего психолога – это ведь сам Бог велел, хотя я и не особо верующий.

По правде сказать, не знаю, кому тут больше нужен психолог: запутавшейся в жизни дамочке, нервно покусывающей шариковую ручку, или мне.

– Знаешь, Мэттью, мы ведь знакомы уже десять лет… – вздыхает Линда, словно угадав мои мысли. – С тех пор, как ты избил того парня… – она морщит лоб, тщетно пытаясь вспомнить его имя, и за этим забавно наблюдать, но я старательно давлю усмешку и не позволяю ей превратиться в собачий оскал. Линда сдается, устало говорит: – Мэтт, ты же хороший мирный парень. Ну, с закидонами, бывает, но кто из нас не без греха? Я к тому, что тебе, может быть, не понадобятся больше эти сеансы… Да я вообще думаю, что тебе от меня нужны только таблетки…

Точно, они самые. Те, что помогают мне как-то разграничивать миры мертвых и живых, потому что оба они старательно пытаются слиться у меня в глазах. Сам виноват: полез еще давным-давно в то, чего не понимал, без должного уважения и не по правилам, теперь вот мучайся.

– Линда, ну что ты… – старательно отыгрываю свою роль с вдохновением непризнанного актера. – Ты мне помогаешь. Может, то, что я больше не кидаюсь на людей, – это полностью твоя заслуга?

Она мне не верит? Не велика беда, а главное – это производить впечатление уверенности, дальше все образуется как-то само. Вот и сейчас Линда устало откидывается на спинку офисного кресла, трет виски – наверное, ее снова мигрень мучает, – потом отпивает немного воды из граненного стакана, стоящего по правую руку от нее.

– Я все хочу спросить, почему ты тогда на него напал, – снова хмурится она. – Десять лет назад. У тебя были приводы до того, но никогда ты не пытался никого убить…

– К чему ворошить прошлое? – пожимаю плечами я. – Десять лет назад – я едва помню, что там было.

Ложь. Я снова вру ей, глядя в глаза, такие голубые, что почти прозрачные, почти слепые, как у призрака за ее спиной. Фокус в том, мысленно проговариваю я в который раз, что люди слышат именно те вещи, которые хотят. Линда устала, ей не сдались мои проблемы, ей хочется домой, рухнуть на скрипучий диван перед телевизором и отупело смотреть в экран. Снова сплошная скука. Каждый день одно и то же. Это надоедает Линде точно так же, как и мне, а то и еще сильнее. Если на нее по дороге домой нападет какой-нибудь маньяк, ей и то станет легче.

– Ладно, не будем о прошлом, – соглашается она. – Но что-то тебя беспокоит, я же вижу. Уставший ты какой-то. Может, расскажешь, в чем дело? Что было, допустим, вчера?

– Рассказать? – Это предложение неожиданно подбрасывает меня из расслабленной позы, в которой я развалился на ее диване. Подбираюсь, словно перед прыжком, чуть склоняю голову набок – дурацкая привычка, – улыбаюсь: – А почему бы и правда не рассказать?..

Линда волнуется, не зная, почему. Бедная бабушка за ее плечом – мир ее праху – тоже тревожно мелькает, то пропадая, то появляясь снова – уже утрачивает связь с этим миром. Они обе чувствуют какую-то опасность в моей позе, а это даже приятно.

Почему бы и нет?..

Она находит меня на перекрестке, зная, что я слишком люблю это место, заросшее густой высокой травой и нехоженое людьми, которое, казалось бы, так близко к старому бару на окраине. Музыка из него до сих пор доносится до моего слуха – ну да, конечно же, вязкий джаз с хрипотцой, что еще может играть по ночам в Новом Орлеане?.. Где-то там, в баре, ярко горит свет и гремят человеческие голоса, здесь же – ни души.

Я люблю тишину этого места, разбавляемую только стрекотом насекомых в зарослях и далекими криками птиц. Как обычно сижу, прислонившись к старому высокому дереву, разбитому молнией надвое еще до того, как я родился на свет, курю, вдыхая никотиновый дым напополам с насыщенным воздухом, хранящим вяжущий привкус тяжелого болотистого запаха и каких-то цветов со сладковатым ароматом.

Звук шагов заставляет меня лениво обернуться, но это всего лишь Сэнди. Я чувствую ее, хоть и довольно плохо вижу в темноте.

– Дьявол сегодня не принимает, приходите позже! – кричу я, зная, что она сейчас вздрогнет.

– Мэтт, зараза, я ведь не пролезу в эти дебри! – возмущается она в ответ.

Она с шумом пробирается сквозь заросли, чертыхаясь на каждом шагу. На ногах у Сэнди туфли на такой высокой шпильке, что мне страшно представить, как она вообще может стоять, а уж тем более скакать ко мне по бездорожью.

– Блядские туфли, – ворчит она, падая рядом и устало протягивая ноги в рваных чулках в сеточку, одергивает задравшуюся короткую юбку. Пока она устраивается рядом, я покладисто отворачиваюсь, хотя не раз видел ее вовсе без одежды.

От Сэнди пахнет какими-то кислыми коктейлями, и это сразу перебивает хрупкий запах магнолий, доносимый ветром из города. Хотя я не слишком-то люблю эти цветы, так что грех жаловаться.

– Снимай свои орудия пыток, – любезно предлагаю, косясь на Сэнди.

– За стриптиз – двадцатка сверху, – она кривит губы, накрашенные пошло-блестящей помадой, в пародии на улыбку.

Сэнди – самая заурядная проститутка, которую только можно встретить во всем Новом Орлеане, хотя я-то еще помню те времена, когда ее все звали Александрой. Сэнди всегда была отличницей, а учились мы с ней вместе с самой начальной школы. Она, бедняжка, все ночи проводила за рефератами и сочинениями, а не в компании какого-нибудь местного мужика с недотрахом. Интересно, как-то ей теперь помогают вымученные оценки по высшей математике.

– Всегда удивлялась, почему ты шатаешься тут, а не в баре у этой своей родственницы, – она прерывает молчание, зная, что в тишине я могу сидеть до бесконечности, слушая ночь. – «Гиена» же? Этой гнилой дыре до нее как до неба.

– У Клариссы, что ли? Она неплохая… Да все они неплохие, если не высовываться им на дорогу, – лениво говорю я. – Я, конечно, Эш, но по возможности держусь подальше от этого всего клана.

Мы редко говорим о моей семье, больше – о каких-то совершенных глупостях. Сэнди, как и многие другие, старается быть как можно дальше от моего семейства. Эши – не звери, людей не едят… по крайне мере, не все, насколько я знаю. Но люди сами всегда отлично справлялись с созданием чудовищ, которых сами же и боятся. У меня вот крови Эшей только половина, а все равно никто в глаза не смотрит.

– Но я чувствую, что скоро что-то поменяется, – вдруг говорю я. – Что-то придет в движение. Может, старик помрет. Может, еще что. Просто… предчувствие. Тяжелое, опасное. Как старая пеньковая петля на горле.

Неожиданно замолкаю, словно сам не собирался произносить это вслух. Далекий вопль птицы в ночи похож на крик умирающего и звучит неожиданно страшно вместе с тем, что я только что сказал.

– Слушай, – торопливо, будто решившись на что-то, говорит наконец Сэнди. Ее голос тревожно звенит, а глаза блестят в темноте совсем рядом. Затягиваюсь от тлеющей до сих пор сигареты, выдыхаю дым Сэнди в лицо, слегка усмехаясь, а она только гневно взмахивает рукой: – Мне нужна твоя помощь в одном очень важном деле! Там пара моих друзей проездом в городе…

– Я еще не настолько отчаялся, чтобы переходить на почасовую зарплату, – лениво отшучиваюсь я.

– Тьфу, идиот… А я тебе помогала! – умело переходит на шантаж Сэнди.

– Да ты единственная из всей школы верила, что я не хочу скормить одноклассников местной Болотной Твари… – закатываю глаза, запрокидываю голову к звездам. Сквозь мертвые ветви тускло мигают в ответ несколько совсем незаметных светил, но и это – добрый знак на худой конец. Бросаю догоревшую до фильтра сигарету в пыль, долго смотрю на Сэнди, прежде чем небрежно кивнуть: – Ладно, веди, глянем, что у тебя.

Поднимаюсь с досадой – все равно делать нечего, а посидеть спокойно мне не дадут. Сэнди щебечет что-то невразумительное, резво вскакивая за мной, словно это не она с руганью шаталась на шпильках совсем недавно. Позволив цепко ухватить себя под руку, я следую за Сэнди, уверенно рассекающей высокую растительность, разросшуюся в жаркой духоте до масштабов небольшого леса. Она быстро выводит меня на широкую дорогу – мы где-то почти за городом, но в темноте не различить. Что-то деловито копошится в траве, но Сэнди совсем не обращает внимания на настойчивый шорох и скрежет, на тихий шепот откуда-то оттуда, из-под ног, и я незаметно достаю почти пустую упаковку таблеток, когда она отвлекается.

Пройдя чуть по дороге, я уже различаю тускло горящие фары чьей-то машины, и мы не сговариваясь ускоряем шаг. Около машины нервно прогуливаются двое, тихо ругаясь между собой, но стоит им заметить нас, как разговор мгновенно обрывается.

– Вот, я привела! – говорит Сэнди, взмахивая рукой и указывая на меня.

Плечистый парень с армейской стрижкой смотрит то на нее, то на меня, недовольно цыкает и угрожающе надвигается на Сэнди:

– Ты кого притащила, овца? – раскатисто рычит он. – Это же ублюдок Эшей, нахера ты судьбу испытываешь?

Мне уже не нравится этот парень, но заступаться за Сэнди я не собираюсь, пусть сама выкручивается – не маленькая уже. Я пока присматриваюсь к бритоголовому и его другу, стоящему неподалеку. Никаких навязчивых призраков рядом с ними нет – даже удивительно. Наверное, слишком рано я глотнул таблетки…

– Он может помочь! – почти кричит Сэнди. – Он согласился… Согласился же?

Киваю, уверенно направляясь к машине. Меня тянет к ней знакомое ощущение, и я, не обращая внимание на требовательный крик позади, резко поднимаю крышку багажника, чуть не царапая пальцы.

– Это что? – мрачно спрашиваю, вглядываясь в темноту.

– Брайан, один мудак… – пускается в объяснения Сэнди.

– Мертвый мудак, – спокойно поправляю я. – Ну, и во что ты, мать твою, ввязалась?

В багажнике и впрямь труп – в лучших традициях каких-нибудь боевиков. Насколько я могу судить, башка проломлена чем-то тяжелым, остро пахнет кровью и смертью. Последнее, правда, ощущаю только я, и от близости свежего трупа меня чуть потряхивает, слегка колет кончики пальцев и кружится голова. Эти трое молчат – видно, мне не полагается знать, что с ним случилось.

– Не желаю иметь с чужими мертвецами ничего общего, уж извините, – решительно бросаю я, собираясь развернуться и сгинуть в темноте, но тут мне в висок утыкается пистолет. Держит его бритоголовый, радостно осклабясь – то еще зрелище в ярко-желтом свете фар.

– Не-не, дружище, куда ж ты теперь пойдешь? Теперь ты поведешь нас на кладбище, чтоб мы могли этого жмурика быстро прикопать, а там уж разбежимся.

– На кладбище? – недоверчиво переспрашиваю я. – Никуда я вас не поведу… Кидайте его в ближайшее болото и с концами, если уж хотите моего совета.

– И следом наебнуться? – недовольно переспрашивает он. – Ни на какое болото я ночью не попрусь, так что не умничай тут. Сказал на кладбище – значит на кладбище, ясно? Я слышал, у вас тут за городом одно есть… – Неопределенно взмахивает куда-то вправо свободной рукой, пока я срочно пытаюсь сообразить, про которое кладбище он говорит. Бритоголовый, словно угадав мои мысли, подсказывает, видя мое замешательство: – Небольшое, на берегу. Что-то на «ф».

– Флеминг, что ли? – вырывается у меня.

И тут же становится ясно, что от меня не отвяжутся, пока не окажутся на месте. А, вообще-то, они неплохо подготовились: вызнали, где тут сравнительно тихое кладбище, на которое редко кто заходит.

– Все еще не понимаю, чем плоха идея скинуть вашего Брайана в ближайшую реку.

Он теряет терпение, взводит курок, и я ощутимо слышу, как в пистолете что-то щелкает. Осталось только нажать на спусковой крючок, и я отправлюсь вслед за этим Брайаном, лежащим в багажнике, навестить мертвых предков. Или останусь тут и буду болтаться за ними невидимым духом – так себе перспектива… Но вместо того, чтобы в ужасе умолять оставить мне жизнь, я неожиданно улыбаюсь.

– Обдолбанный, что ли, ствол не видишь? – теряет самообладание бритоголовый.

– Я, допустим, знаю, что сегодня не умру, – спокойно говорю, краем глаза косясь на блестящий пистолет. – А насчет вас я не так уверен. Гулять по кладбищам ночью слегка опасно – не слышали южные сказки? Могу рассказать парочку.

Молчавший до того парень резко выступает из темноты, опасливо глядя на меня:

– Слушай, Чарли, он ведь не брешет, к чему ему?.. – как-то нервно начинает он. – Может, правду говорили: там опасно? Местные предупреждали… – тут он торопливо замолкает, ловя на себе взгляд приятеля.

– Ссыкло, – зло бросает Чарли приятелю. – Духи, говоришь? Полный бред…

Он неожиданно хватает за руку Сэнди, дергает на себя, почти заставляя упасть, и приставляет пистолет уже к ее рыжей голове. Происходит это до того быстро, что Сэнди едва ли понимает, в какой опасности оказалась. Только невнятно скулит что-то, умоляюще глядя на меня, зная, видно, что этот парень запросто ее пристрелит.

Мне ли не наплевать? Пусть себе убивает, я ничего не потеряю. Или это мне хочется так думать?.. С легкостью представляю, как Чарли стреляет ей в висок, неаккуратно забрызгивая кровью свою белую футболку и руки, как мертвое тело Сэнди с глухим звуком валится в дорожную пыль…

Оказывается, нет, не наплевать.

– Ладно, ладно, – примирительно говорю я. – Мое дело – предупредить, дальше сам думай, хочешь тревожить мертвых или нет. Девушку отпусти, а то я смогу устроить тебе неприятности.

– У тебя что, какие-то родственнички в копах? – подозрительно щурится он.

– Уже нет. Но я про другие неприятности, – четко разъясняю я, глядя точно в глаза Чарли. Ему хочется отвести взгляд, но проигрывать мне как минимум должно быть стыдно.

Неясный шум где-то вдали, похожий на визг автомобильных шин, заставляет боязливо вздрогнуть обоих, и Сэнди, воспользовавшись этим, легко высвобождается из рук Чарли. Я разворачиваюсь ровно тогда, когда нужно, прекрасно слышу, как он скрипит зубами, указываю нужное направление и небрежно бросаю, обернувшись через плечо:

– Во-он там кладбище. Ехать недолго.

Нас с Сэнди уверенно заталкивают на заднее сидение старенького «Форда», я слабо прикладываюсь виском о край крыши, рука нервно дергается, но я терпеливо напоминаю себе, что кидаться на человека с пистолетом как минимум неразумно. Будь проклята эта ночь – она так хорошо начиналась, а теперь я вынужден трястись по ухабам в поскрипывающей машине, вовлеченный во что-то неясное. И все – из-за Сэнди, которая сейчас, забившись в угол, смотрит на меня блестящими от слез глазами.

– Эй, Мэтт, – тихо зовет меня Сэнди, шмыгая носом. – Слушай, а ты правда можешь их проклясть? Иголки там куда-нибудь потыкать?..

– Не особо люблю вудуизм, – честно признаюсь я, протягивая ей нашаренный в кармане платок. – Там надо с уважением просить у лоа, а это как-то не по мне.

Сэнди утирает слезы, размазывая по лицу дешевую тушь, пожимает плечами – она ничего в этом не понимает, ей просто жаль, что Чарли не придется мучиться от диких болей, насланных магией.

До кладбища и впрямь совсем недалеко – видно, они уже спрашивали у кого-то, но точное место им указывать не стали. У нас тут все-таки умные люди живут, которые знают, что не стоит влезать в бандитские разборки. А эти двое, похоже, приезжие…

– Слышь, парень! – зовет меня Чарли.

– Мэттью Кристиан Эш, – любезно подсказываю, позволив себе немного язвительности.

– Я спросить-то хотел, на кладбище ведь нет никого? – тревожно спрашивает он, глядя на освещенную фарами дорогу. – Оно же открыто?

– Открыто, открыто. Если вам очень не повезет, мы встретим моего братца, – прикидываю я. – Это единственный человек, который разгуливает по местным кладбищам ночью. Но вряд ли он там, это я так, перебираю самые фантастические варианты.

– И что за человек этот твой брат?

– Да так, человек как человек, – усмехаюсь я. – Невысокий. Вы его сразу узнаете, если он там. И запомните тоже сразу.

Дальше мы едем в напряженной тишине, прерываемой лишь ерзаньем Сэнди рядом да редким моим указаниям, куда свернуть. За окном было сложно что-то различить по обочинам дороги, но мы все-таки выехали на нужное место – считайте это врожденной способностью находить кладбища в любом состоянии.

И, не дожидаясь их, первым иду туда, куда нужно. Если им так понадобилось кладбище – догонят, никуда не денутся. Слышу, как они с руганью вытаскивают труп из багажника, – значит, не отказались от своей идеи, приостанавливаюсь, чтобы у них была возможность меня догнать. Первой меня, конечно, настигает Сэнди. Она все-таки сняла туфли, теперь босиком догнала меня и встала рядом, оказавшись вдруг на полголовы ниже. Она зло косится на парней, несущих от машины тело Брайана и заговорщицки шепчет мне:

– Ты ведь понимаешь, что они от нас избавятся, когда подвернется возможность?

– А у нас есть выбор, пока твой Чарли держит пистолет? Или предлагаешь кинуться в кусты, пока они тащат труп?

Она пожимает плечами.

Небольшое кладбище неожиданно вырисовывается из ночи – надгробия, кресты, снова заросли, в которых причудливо переплетаются кем-то высаженные здесь дорогие розы и какие-то колючие сорняки, вдали посверкивала вода. Вопреки несколько заброшенному виду, между могилами петляла вытоптанная дорожка.

Нетерпеливо переругиваясь, эти двое хватаются за лопаты, глубоко вгоняя их в землю. Я наблюдаю за этим, стоя в стороне, рядом мнется Сэнди, с восхищением осматривающаяся по сторонам – она, хоть и живет в Новом Орлеане с рождения, никогда тут не была.

– Говорят, твоя прабабка танцевала голой на кладбищах, – задумчиво сообщает она. – Может, и на этом?

– Ага. И резала черных петухов. Я тоже слышал. Забавные истории.

Я отвечаю отрывисто, наблюдая за раскапывающими старую могилу. Лопаты с резким и пронзительным звуком врезаются в землю, годами не тронутую никем. Кажется, в ответ на очередной тяжелый вздох Чарли отзывается что-то из глубин земли, стонет, ворочается, но замечаю это только я.

Сэнди хочет сказать что-то еще, но тут прислушивается, уверенно тычет пальцев на мой карман, где тихо пиликает мобильник:

– Тебе звонят, – напоминает Сэнди.

Нехотя вытаскиваю мобильник, смотрю на тускло светящийся в темноте экран, снова убираю в карман.

– Отец. Не знаю, что ему понадобилось. Потом отвечу.

Неясное беспокойство появляется точно после этого звонка, вскоре оборвавшегося – видно, он понял, что я не в настроении разговаривать. Зная этого человека, я не особенно удивляюсь тому, что я вдруг потребовался ему ночью, но почему-то это кажется мне плохим знаком, как если бы вдруг над нами воспарил ворон с хриплым криком.

Со вздохом закуриваю, следя за парнями с лопатами. Яма уже приличной глубины, но, видно, они хотят закопать беднягу Брайана поглубже. Вообще-то, думаю я, очень странно, что они еще не наткнулись ни на чей гроб…

Сэнди тревожно косится на меня. Я понимаю: меня они, может, и не тронут, наслушавшись разных слухов об Эшах, а ее вполне могут найти, к примеру, в петле утром, если ребятам не понравится закапывать трупы. Почему я так верю в такой печальный конец этой истории? Нет, внезапные прозрения у меня иногда бывают, но, наверное, я слишком хорошо знаю таких людей.

И стоять в сторонке, дожидаясь, пока и мне проломят голову, не собираюсь.

Парень, имени которого я не узнал, с силой втыкает лопату в край ямы, выбирается из нее, тяжело дыша, оборачивается обратно, слушая какие-то наставления Чарли. Он тревожно оглядывается, словно боится, что на него кинутся вдруг восставшие из-под надгробий призраки. Довольно иронично, что, рассматривая кресты, выступившие из темноты, он совсем не замечает моего быстрого движения, и уже падает вперед, в могилу, получив крепкий удар по затылку.

– Ник? – осторожно зовет Чарли. – Твою мать!..

Я тут же кидаюсь вниз, едва не вскрикнув от боли в отбитых о крышку гроба ногах. Чарли пытается вытащить пистолет, убранный за работой, но не успевает – точный удар в висок, и он тоже затихает, тяжело свалившись к моим ногам.

– Мэтт! – тревожно орет Сэнди сверху. – Мэтт, ты живой?

В голосе ее звучат надрывные нотки, словно она из последних сил пытается не разрыдаться.

– Живой, живой! – кричу я, чуть улыбаясь. – Не плачь ты, все уже кончилось.

Я с трудом выволакиваю обоих парней наверх, сбив дыхание до хрипа. Говорил мне Даниэль следить за собой, так нет же… Устало останавливаюсь в стороне, глядя на бессознательные тела, снова закуриваю, давясь дымом. Сэнди вьется вокруг вырубленных мной ребят, склоняется над ними, нервно всхлипывая.

– Да успокойся ты, – слегка раздраженно говорю. – Отвезем их за черту города, кинем где-нибудь. Брайана прикопаем тут – могила-то и так свежая, никто присматриваться не будет. А эти… если они проездом, возвращаться не станут. Если решат, набросаю заявление в полицию, все просто. До нас они добраться не успеют, да и вряд ли решат.

– Он не дышит! – вдруг вскрикивает Сэнди, отшатнувшись. – Ты его убил, чертов идиот!

– Что?.. Кого?..

Пальцы еще дрожат, но пульса на шее Ника точно нет. Ударился слишком сильно, когда падал, что ли? А вот это совсем не по плану… Я метнулся туда-сюда, нервно ероша волосы. Что ж теперь делать-то?.. Убийцей я не хотел становиться – нет, меня волнует не то, что я по неосторожности лишил кого-то жизни, а то, как теперь это скрыть.

Да, считайте меня бесчувственной мразью. Я слишком не люблю людей, чтобы плакать по какому-то незнакомому парню.

– Может, в воду их всех? – в отчаянии предлагает Сэнди.

– Ага, чтобы они всплыли, а потом отнеслись течением куда-нибудь… – с сомнением замолкаю, прикидывая, куда мертвяков тут может отволочь течением. – Херня идея, – наконец резюмирую. – Один труп еще ладно, но целых три – это уже как-то подозрительно.

Рассматриваю, чуть сощурясь, надгробие уже раскопанной могилы. Какой-то Джон, восемьдесят девятый – двухтысячный… Это ж одиннадцать парнишке было, получается?.. А, ладно. Встряхиваюсь, отворачиваюсь, переводя взгляды на те трупы, которые должны меня сейчас волновать.

– Может, оставить так? – все скулит Сэнди. – Как будто не поделили что-то и убили друг друга? Наших отпечатков тут все равно нет…

Генератор идей, блять. Едва сдерживаюсь, от того, чтобы невежливо не попросить ее заткнуться.

– К черту, – в конце концов решаю я. – Закапываем эту могилу, вывозим их к болотам, топим всех троих и машину. Потом разбегаемся, и ты больше не попадаешься мне на глаза, ясно? А пока Чарли своего придуши.

Я берусь за лопату, резкими злыми жестами забрасывая яму землей.

– Почему я? – стонет Сэнди, рассматривающая Чарли. – Почему я?..

– Сделай хоть что-нибудь хорошее за эту ночь, – зло огрызаюсь, с силой вгоняя лопату в землю. – Смотри на это проще: они собирались убить нас. Не спорь, свидетели им не нужны были. Думаешь, если они проломили голову этому Брайану, их что-то остановило бы? Да сейчас мы бы в этой могиле лежали.

– Он не хотел платить за наркоту, – бормочет Сэнди. – Чарли разозлился, саданул его… И вот. Они обещали, меня отпустят, если я приведу кого-нибудь, кто отведет нас на кладбище. Они обещали!..

– Тьфу ты, святая наивность… – критически рассматриваю могилу. – Пойдет. Даже если пойдут проверять, там нет ничего. А этих мы утопим… Давай, поможешь затащить в машину. – Я быстро проверил пульс Чарли, усмехнулся: – Ну вот и молодец… – помолчал, разглядывая Ника. – Не зря он не хотел сюда ехать, все же. Только бояться надо не мертвых, а живых, вот тебе совет на будущее. И уж тем более не надо связываться с кем-то вроде меня – убьет и не пожалеет. Все ясно? Умница. В машину их.

Снова оглядываю кладбище, еще не в силах избавиться от неприятного ощущения, но ничего не происходит, только вода плещется о берег.

– Такой рассказ, – говорю я, – тебя устроит?

Линда молчит, часто хлопая глазами, недоверчиво-ошарашенно смотрит на меня и по-рыбьи молча открывает рот.

– И что… за предчувствие? – только и выговаривает она.

– Да черт его знает, – пожимаю плечами. – Может, боюсь, что машину с нашими трупами отыщут. Или тут что-то страшнее. Кто знает, кто знает… – вздыхаю, глядя в окно – окончательно стемнело. – Мне, пожалуй, пора. Отец что-то хотел, кажется.

– И ты не боишься, что полиция узнает об убийстве… от меня? – изумленно выдыхает Линда.

– Предположим, тебе я верю. А еще могу помочь с бабушкой, если что – звони, – дружелюбно улыбаюсь, наблюдая за ее меняющимся лицом. – Ты ее потравила, что она за тобой так вьется, или что?.. – Линда заметно ерзает на стуле, я скалюсь все шире: – Но это ведь не мое дело. И мои трупы – не твое… Просто рассказать кому-нибудь хочется иногда, а у тебя работа такая – слушать.

– Ты ведь не любишь психологию… – вспоминает запутавшаяся Линда. – Тогда что ты ищешь?

– Вообще? Спасения моей грешной души, пожалуй. А там уж как повезет.

Wiegenlied / Колыбельная

(Даниэль)

Даниэль крутит в руках звездочку аниса. Он вспоминает слова прабабки, которая утверждала, что анис – цветы дьявола. Даниэль полагает, прабабка просто не любила анис.

Он почти не помнит Делию Катерину Эш, в его памяти осталась только морщинистая кожа, касавшаяся его детской щеки в поцелуе. Будто пергаментом проводили. И тонкие высохшие руки, которые вряд ли часто вертели звездочки аниса. Зато отлично отрезали куриные головы.

Такой прабабка и запомнилась – с кровью на морщинистых ладонях и словами о дьяволе.

Она умерла слишком давно, так что Даниэль не может быть уверен, что ей бы понравилось то, что она увидела сейчас. Но наверняка нет.

Раскрошив меж пальцами звездочку аниса, Даниэль чувствует его запах. Интересно, так пахнет дьявол?

– Доброе утро, Дан.

Софи ходит так бесшумно, что Даниэль невольно вздрагивает, не услышав ее шагов. Девушка проходит к чайнику: хрупкая фигурка в ситцевом платье, которое больше показывает, нежели скрывает полупрозрачной тканью. Не спасает даже накинутая на плечи теплая шаль.

Но Даниэль и без того отлично помнит каждый изгиб податливого тела Софи, ее кожу, пахнущую смолистыми пряностями и влажной землей. Он замечает в ее рыжеватых волосах травинки, налипшие вчера на поле.

Они встретились там на закате, когда лучи жаркого луизианского солнца касались напоследок крыши церкви неподалеку. Даниэлю казалось забавным овладевать Софи в вытягивающихся тенях от креста.

Она поворачивается к нему, сжимая в руках чашку с чаем. Софи еще выглядит сонной и почти по-детски милой, хотя она уже давно не дитя. Отряхнув с ладоней анисовую пыль, Даниэль поднимается – кухня такая маленькая, что Софи некуда отойти, и их тела так близко друг к другу, что Даниэль снова ощущает запах благовоний и земли.

Софи едва заметно улыбается, но легонько выскальзывает и оказывается в другом углу кухни, оставив в руках Даниэля чашку. Но он к ней не притрагивается, оставляет на столе и делает себе кофе. Дешевый растворимый и без молока – он такой не любит, но Софи молоко не пьет.

– Ты останешься?

Он качает головой.

– А вернешься вечером?

Он снова отвечает отрицанием. Сегодня у него есть дела, и они не включают Софи. Она не обижается.

– Мадам Аделаида хотела провести обряд и увидеть будущее. Ей может понадобиться твоя помощь.

– Это она так сказала?

– Да.

Даниэль начинает злиться: он помог чернокожей жрице вуду всего однажды, убедился, насколько она слаба, и больше не хочет иметь с ней ничего общего.

– Передай мадам Аделаиде, что я не ее ручная собачонка. Или не говори. Я ей не помощник. Пусть принесет жертву, лоа ей помогут.

Вслух Даниэль не говорит, что мадам надо взрезать вовсе не курицу, а человека как минимум, чтобы духи обратили внимание на такую незначительную персону.

Взгляд Софи почти испуганный, когда она спрашивает:

– Ты их видишь?

Он не сразу понимает, что она о духах, лоа. Но он вовсе не видит. И даже если бы хотел объяснить, то не смог.

– Я их… ощущаю. Моя двоюродная сестра умеет колдовать, а брат видит мертвых. Еще вопросы?

Но Софи не спрашивает. Она только опускает голову, то ли вспоминая все слухи о семье Эшей, то ли пытаясь представить, это дар или проклятие.

Даниэль давно решил подобный вопрос: это сила. Надо только уметь ею пользоваться.

Софи больше ничего не говорит, она уходит в маленькую комнату, и сквозь раскрытую дверь Даниэль видит, как она скидывает шаль: в окна вливается уже начавший раскаляться утренний воздух новоорлеанской окраины. Где-то недалеко лает собака. Кажется, если стоять достаточно тихо, можно услышать кур во дворе.

Допив кофе, Даниэль находит Софи в комнате. Сложив руки, она стоит рядом с окном и молится перед стеной с висящими крестами и комодом, покрытом вязаной скатертью. Закончив, она косится на Даниэля:

– Ты никогда не молишься.

– Зачем?

Вопрос, кажется, удивляет ее. Софи кусает губу, но не может сформулировать причину. Когда, наконец, она собирается заговорить, Даниэль ее опережает:

– Не трудись. Когда-то я учился в семинарии.

– Серьезно?

– Моя мать – набожная католичка – решила, что это отличная идея.

– Видимо, потом ты ее разочаровал.

– Весьма.

– И ты… тебя не пугает Ад?

– Нет, конечно.

– И не боишься смерти?

– Я не боюсь биологической смерти.

Даниэль молчит, смотря на кресты, а потом добавляет:

– Я уже умирал однажды.

Софи издает странный звук, что-то вроде «о», но не выспрашивает подробностей, то ли не слишком любопытствуя, то ли принимая как должное – как она принимает всё, что говорят ей люди вроде мадам Аделаиды. Которая трясущимися руками не может зарезать курицу с первого раза, но утверждает, что вызывает духов. Ни черта она не может.

А Даниэль не любит вспоминать смерть.

Поэтому он подходит к Софи и одним движением, подхватив, усаживает на комод.

– Зачем говорить о смерти, если можно наслаждаться жизнью? – И он разводит ноги Софи в стороны.

Она не успела надеть белье, и только вздрагивает, когда пальцы Даниэля гладят ее бедра, проникают внутрь. Софи подается ему навстречу, расстегивает штаны, цепляется за плечи.

Равнодушные кресты подрагивают, когда комод бьется о стену, а Даниэль шепчет Софи на ухо:

– In nomine patris…

Положи цветы на мою могилу, чтобы хоть раз я выглядела прекрасной.

Он делает это раз в месяц, по четвергам. Даниэлю нравится придумывать, какие цветы лучше подойдут: скромный букет фиалок, вычурная лилия или пара крупных магнолий, сорванных по дороге.

Люди часто полагают, будто мертвецам плевать. Но в Новом Орлеане знают, что мертвецы наблюдают за живыми.

Сегодня Даниэль кладет на верх надгробия ярко-оранжевый цветок, названия которого он не знает. А разморенная дневным жаром продавщица не потрудилась рассказать.

Маленьким кусочком мела Даниэль аккуратно рисует на камне три икса – отметка могилы колдуна вуду. Ровно над именем: Анаис Сент-Марк.

Даниэль не хочет выяснять, приятно ей такое отношение или не очень. Он полагает, что да.

Он сам никогда не видел духов мертвецов. Его устраивает ощущение лоа, с которыми ритуалы удаются так легко и просто. Мэтт, его брат, видит призраков и говорит, в этом мало приятного. А еще говорит, что вокруг самого Даниэля никогда не вьются мертвецы, они словно обходят его стороной. Последние несколько лет, с тех пор как его сердце простояло неподвижным полторы минуты.

Даниэль хорошо помнит, как умирал – как умер.

Хотя это началось задолго до той аварии. Это началось с Анаис.

Даниэль придерживается мнения, что не стоит спешить. И особенно заглядывать на последнюю страницу, когда не прочитал предыдущие. Анаис же не соглашалась на половину. Ей требовалось всё и сразу. Возможно, это и привлекало Даниэля.

Креолка, потомок первых европейских переселенцев, как и сами Эши. В венах Анаис было намешано достаточно разной крови, так что она одинаково свободно ощущала себя среди чернокожих, под бой барабанов, и на мессе в церкви. И ей легко удавались ритуалы вуду, которые она просто обожала. Ей нравилось измазываться кровью жертвенных животных, а потом шептать, что так лоа точно обратят на них внимание.

Не всегда они вызывали духов. Анаис заметила, как Даниэля возбуждает вид крови, и пришла в восторг.

Но однажды она решила вызвать то, что оказалось ей не подвластно. В одиночку, не сказав Даниэлю, но он почувствовал неладное. Ощутил сущность, которая так сильна и велика, что вставали дыбом волоски по всему телу, а дышать становилось сложно.

Анаис злилась и заявляла, что всё контролирует. А у Даниэля темнело в глазах от силы, заполнявшей комнату. Только упрямство не позволяло Анаис признать, что он прав. Но пришлось.

Они ехали к его деду, Бернарду Эшу, который мог бы посоветовать, что делать. Но в этот момент Анаис полностью потеряла контроль над вызванным духом – а заодно и управление машиной.

Даниэль очнулся в больнице, где ему рассказали, что Анаис умерла на месте, а его успели вовремя привезти, так что короткая остановка сердца под аккомпанемент медицинских приборов не стала фатальной. Даниэль говорил, что ничего не помнит. Но это было не так.

Он помнил, как умер. А еще помнил ощущение, когда кто-то умирает рядом, разрываемой мощью, которую не смог контролировать.

С тех пор Даниэль ненавидит трупы и считает, что силу стоит держать в узде.

А еще он знает, что есть нечто, куда более мощное, чем дешевые обряды мадам Аделаиды, или даже его собственные семейные способности Эшей.

Даниэль вытаскивает мобильник с горящими цифрами: у него еще есть время до вечерних встреч. Он касается кончиками пальцев иксов на могиле, немного их стирая, и шепчет одними губами, прежде чем уйти:

– In nomine patris…

Guede

(Ция)

Ей всегда было приятно проводить выходные в особняке, что в Садовом квартале.

Какой бы маленькой ни казалась оставленная для Летиции комната, она была её собственностью от трещинки на дощатом полу до плетёной под потолком паутинки. Всегда с открытыми настежь окнами, чтобы хоть сколько-то воздуха проникало с улицы, и вечно дымная из-за раскуриваемых ароматических палочек, которыми Ция отчаянно пыталась задушить сладковатый магнолиевый дух.

Сейчас в комнате витала горечь пачули, изредка мешаясь с уличными цветами, а видеть можно было не дальше собственной вытянутой руки из-за плотной дымной пелены.

– Ты опять устроила газовую атаку!

Голос матери из-за запертой двери отвлекает, Летиция посылает Лукрецию к чёрту, где той самое место. Снова пытается вернуться к оставленному делу.

– Ция, открой дверь!

В уши, сплетаясь с материнским голосом, ненавязчиво толкается Clamor, сливаясь органной музыкой с общим шумом. Ция сквозь зубы цедит тихо: «Отвали».

Зажигает уже порядком оплывшие свечи по бокам небольшого трюмо и пристально вглядывается в собственное отражение.

Отвлечься от мыслей сложнее, чем кажется. Труднее обыкновенного. Приходится тратить драгоценное время, минута за минутой, чтобы прекратить внутренний диалог, перестать различать запахи, отдельные ноты, цвета, чтобы самой стать звуком, цветом, запахом, частью окружающего. И уже не руки шарят по гладкой поверхности, а шкатулка сама распахивается, и сами толкаются в пальцы и охотничий нож, завёрнутый в мерлушку – Летиция впервые сама перерезала кому-то горло, и глиняный амулет со знаком Guede. И обернувшаяся вокруг надгробия змея с амулета словно бы шипит одобрительно. А полоски человечьей кожи под пальцами телячьей шкуркой кажутся, обхватывая вкруг рукоять.

Летиция бездумно смотрит в зеркало на саму себя, на пляшущие в отражении крохотные язычки пламени уже почти до конца стаявших свечек. Вертит в руках охотничий нож в мерлушке, с привязанным к рукояти кровью окрашенным амулетом. И улыбается самой себе. Не зря, видать, ходила на кладбище, искала свежий труп. Не зря поборола жалость к чужой скотине. Недолго осталось Эмилии Хилл пустословить о ней, Ции, недолго хаять Эшей…

В ушах шипит тихо закончившаяся кассета.

Mutatio Spiritus

(Ция)

– Я думал, ученицам запрещено курить.

Летиция намеренно дует в сторону резной перегородки, отделяющей ее от священника.

– А я думала, что дрочить – это грех. И журналы порнографические читать, думая, что никто не узнает.

В кабинке воцаряется молчание.

Учиться в католической школе, не являясь католичкой, было нелегко. Но Летиция терпела, сжимала кулаки, пряталась задолго до месс подальше, чтобы не идти, и как-то доучилась с переменным, если не считать дисциплину, успехом до выпускного класса. Думала после вздохнуть полной грудью, но обеспокоенная спасением души собственной дочери Лукреция применила все возможные и невозможные уловки, чтобы Летиция попала в Академию Святого Сердца.

«Благочестие и скромность украшают девушку», – все время говорила куратор класса Ции. Ция же куда больше верила в хороший вкус и умение красить лицо.

Молчание начинает угнетать. Летиция тянется в карман за плеером, думая уже разрядить обстановку своим способом. Все равно ей надо провести здесь не меньше пяти минут. Дурацкое правило, которому если не следовать, то не оберешься вопросов: а как же проповедь; ты что, святая, что ли.

Наушник-ракушка занимает свое законное место. Летти крутит колесико, выставляя громкость, морщась от слишком большого шума.

– Ты точно не хочешь мне ничего рассказать, Доротея?

Теперь Ция морщится от звука собственного второго имени, оставляет в покое колесико громкости.

– Нет.

– У Эмилии Хилл возникли некоторые… трудности. Она полагает, что ты к ним причастна.

На лице тут же нарисовано возмущение.

«Форменный болван. Ты бы еще прямолинейнее спросил. Мол, не ты ли порчу на одноклассницу навела?»

– Она говорила, что видела у тебя книжки по черной магии.

Ция начинает раздражаться, ногтем царапая ткань форменной юбки на коленке.

– Мне. Нечего. Вам. Рассказать. И книжек по черной магии у меня нет.

Охотничий нож она не просто подбросила к порогу чужого дома. Под окнами Эмили закопала, чтобы ворожба стала крепче. И по чахнущей траве чужой лужайки уже можно было видеть, что творится теперь в доме Хиллов недоброе. И слухи пошли о них куда более гнусные. А Летти только в улыбку была чужая горесть. Впредь думать люди станут, а пока пусть чахнет трава, гнилушками падают с веток чужих плодоносов дары природы, хиреют хозяева и молчаливее становится Эмилия Хилл. И пусть говорит, пока говорить может.

Больничное крыло встречает Летицию тишиной и бесчисленным количеством светильников. Эмилия сидит на дальней скамейке, платком закрывая нос и рот, перемазанные кровью.

– Все плохо? – с наигранным сочувствием осведомляется Летиция, садясь рядом. Эмили опасливо отодвигается, но кивает. – Это еще ничего. Это только начало. Ты лучше поплачь. Может, тебя простят. А может, и нет.

И говорить совсем не можешь? – Ция сочувственную мордочку строит. Получается плохо и, судя по еще больше вжавшейся в угол Эмили, жутко.

– Какая жалость! Как же ты извинишься тогда? Ну попроси о помощи лоа. Покрепче помолись. Спой им, позови духов-предков. Впрочем, – Летиция смеется, углядев в своих словах шутку. – Куда тебе петь… Лучше плачь и пляши.

White Oleander

(Ция)

– А у тебя тут уютненько. Только цветов маловато, мне кажется. Напомни, как ты относилась к олеандрам… А-а… не напомнишь. Ну и к черту.

Летиция в чистом от карандашных линий уголке записывает, что стоит посадить на чужой могиле цветы. Оглядывается по сторонам, прижимая к груди скетчбук. Она точно притащит сюда олеандры. И будет искать, пожалуй, именно белые.

– Слушай, – ноги вытягивает, скрещивает в районе щиколоток. – Не то чтобы я оправдываюсь, но ведь должна была я попробовать. Ты была хорошей первой попыткой. Спасибо тебе, наверное. Ты не против, если я иногда приходить буду. Ты ведь очень послушная. Ты еще можешь быть мне полезной. Послужить некоторым моим целям.

Летти переворачивает листок и начинает новый рисунок. Ей так удобнее при разговоре. Из-под угольной палочки вылезает округлое лицо Эмилии Хилл, ее вздернутый нос.

– Твоим родителям, кстати, лучше. Так что хорошо, что ты умерла. Спасла свою семью. Они, конечно, не входили в мои планы, но я рада, что так получилось. Это всё станет очень хорошим примером для остальных.

Ция сердито трет неудачно получившийся на рисунке глаз, старательно перерисовывает и молчит, погрузившись достаточно глубоко в собственные творческие муки.

– А… – вдруг приходит в себя. – Прости, отвлеклась от тебя немного. Так вот. Теперь мне даже немного жаль, что это не я умею видеть призраков. Прикольно было бы видеть твою физиономию сейчас. Может, ты посмертно стала выглядеть интереснее, чем при жизни. Живой, знаешь ли, тебе не совсем шел черный. И ты совсем не была похожа на твою любимую Мину Харкер. Ты, наверное, для нее слишком смуглая.

Рисунок темнеет, изредка перемежаясь бледноватыми пятнами нарисованных олеандров.

– Вот, смотри, – Ция переворачивает альбомный лист, показывая надгробию. – Мне кажется, получилось неплохо. Я даже оставлю его тебе.

Из сумки достает широкий скотч, не только приклеивая рисунок на место фотографии, но и заклеивая его полностью, чтобы дождь не испортил результата творческих страданий.

– Ты тут даже лучше, чем на фотографии.

Ция обратно в сумку прячет и скетчбук, и канцелярские принадлежности. Закуривает задумчиво.

– Бывай, что ли. Я скоро приду с цветочным кустиком. Всё для тебя.

Пепел стряхивает на свежую могилу.

– Ты был очень любезен, согласившись притащить сюда это… – Ция ищет наиболее цензурное слово, описывающее куст в полтора-два её обхвата, щёлкает пальцами. – Безобразие. А за помощь с посадкой тебе вообще цены нет.

Даниэль прислоняет лопату к могильному камню. Долго смотрит на залепленный скотчем рисунок.

– Твоя подруга?

– Ммм, – Летиция неопределённо пожимает плечами. – Скорее жертва моей Сентиментальности.

Ция смотрит на двоюродного брата с косоватой улыбкой и приподнимает вопросительно брови:

– Ведь в пятнадцать ещё можно быть сентиментальной?

Бен

(Кларисса)

Портьеры уродливо свисали по бокам распахнутой настежь рамы, колыхались, подрагивали на ветру, а в комнату вместе с ночной прохладой врывался не прекращающийся ни на секунду гомон из бара этажом ниже. Вдобавок какой-то урод припарковался на стоянке напротив и, конечно же, забыл выключить фары.

Какого чёрта?!

Бормоча сквозь зубы проклятия, Кларисса медленно приподнялась на локте. И сразу же зажмурилась, со стоном падая обратно на диван. Она помнила, как закрывала окно. Даже зашторила его. Вроде бы. Неужели только собиралась, но вырубилась раньше, чем?..

Вот же гадство!

Уже несколько дней никак не получалось нормально выспаться: постоянно снились кошмары. Слишком живые, яркие, наполненные запахами и липким, почти животным страхом. Вчерашний особенно въелся в память и никак не хотел отпускать: незнакомка с белым как мел лицом без глазниц, в наглухо закрытом чёрном платье и с длинными распущенными волосами преследовала Клариссу по заброшенному дому. И как всегда бывает во сне: пытаешься бежать, но ни черта не выходит. Ноги словно прирастают к полу, наливаются свинцом. Невозможно ни шагу сделать. Хочешь орать от ужаса, позвать на помощь, но из горла вырывается лишь беспомощный сип.

Кларисса проснулась тогда в холодном поту и ещё долго со страхом вглядывалась в размытые очертания мебели в темноте, борясь с желанием включить хотя бы ночник. Так больше и не уснула, вертелась до самого рассвета.

А сегодня вот решила не возвращаться в особняк и отоспаться «на работе». Зря в общем-то… Теперь что? Попытаться уснуть? Спуститься в бар и проверить, как там дела, или всё же поехать домой?

Размышления прервал звонок сотового.

– Да! – рявкнула Кларисса, когда сумела наконец вытащить завалившийся между подушками мобильник.

– Тётя, тут такое дело… Я сейчас на Лафайеттском кладбище. Надо, чтобы ты приехала как можно быстрее, – послышался затравленный голосок племянника.

Прошедший накануне дождь хорошенько размыл землю, превратил её в отвратительную жижу, особенно в тех местах, где не было асфальтовых дорожек. Грязь с отвратительным чавканьем засасывала ноги, за пять минут прогулки между могилами испачкались не только туфли, но даже джинсы. А Даниэль, как на зло, ждал в самом дальнем от дороги ряду. Стоял, прислонившись к кресту, и курил. Бледный, грязный, руки дрожали… Ну, ей богу, обнять и плакать. Наверняка уже вторая, если не третья сигарета подряд.

Бедняжка. Всё-таки первая смерть на его совести. Или не на его.

Но это ещё предстоит выяснить.

Она согласилась прийти без лишних вопросов сразу. Нельзя упускать такую возможность. Рано или поздно папусик сдохнет, а делёжка наследства в их славном семействе всегда проходила интересно. Вот тогда-то Кларисса и напомнит Даниэлю, кто спас его нежную шкурку и помог выпутаться из дерьма. Пусть только попробует не поддержать её имя на семейном совете, когда дело дойдёт до «десерта». Заодно и братик позлится.

Хотя странно, конечно, что Даниэль позвонил сегодня именно ей. Из всей семьи он если и доверял кому-то, то только Мэтту.

Кларисса приблизилась, многозначительно кашлянула, привлекая к себе внимание.

Ладно, детали позже. С лихвой хватало и общей картины.

Старая могила, простенькая, с уже крошащимся камнем, несколько оплавленных свечей на высоком надгробии. На кресте ярким пятном дюжина разноцветных бус Марди Гра. На земле – какие-то символы мукой. Видимо, веве, призванные сообщить духам лоа о том, что их здесь ждут не дождутся.

Чуть в стороне – неподвижная мужская тушка, остекленевший взгляд вперился в чёрное небо. Чёртов племянничек даже не потрудился закрыть мёртвому дружку глаза.

– Ясненько теперь, что у нас за проблема, дорогуша. Почему здесь?

– А где ещё? – Даниэль глубоко затянулся и швырнул бычок прямо в грязь.

Кларисса мысленно выругалась, продолжая приветливо улыбаться. Пугать племянника больше, чем он уже был напуган, не стоило. Толку от истерящего под боком мужика не будет, а одной ей с трупом не справиться.

– Ну, и что за хрень вы не поделили?

– Мы… Мы проводили с Беном обряд. Но что-то пошло не так и…

– Вот с этого места подробнее. Что за обряд? – Не то чтобы она досконально разбиралась во всей этой колдовской херне, но Даниэлю признаваться было вовсе не обязательно.

Он пожал плечами, кивком указал на потухшие огарки, словно они исчерпывающе все объясняли.

– Словами, милый. Знаки я и сама вижу.

– Ну… Мы связывались с лоа. Я делал такое много раз, но сегодня Бен захотел поучаствовать.

– А потом?

– Всё шло неплохо, Легба открыл ворота, я вызвал… духа… И…

– То, что ты вызвал, милый… кого в смысле… Оно и убило Бена, да?

– Ну не я же.

– «Ну не я же!» А кто тогда?

– Слушай, я позвонил тебе не для того, чтобы расследование здесь вести.

– Да неужели? Какая жалость. А я-то думала поиграть на кладбище в Шерлока… Рассказывай уже!

– Я уже всё сказал. Мы проводили ритуал, что-то пошло не так. Может, духам он не понравился. В общем, Бен завопил…

– Вот так вдруг завопил?

– Да!

– Почему?

– Откуда я знаю, почему?! Может, знакомство с лоа для него слишком опасно, может, просто струсил в конце! Он побежал, споткнулся, упал в грязь, а тут везде камни!

– Не ори.

Даниэль дёрнулся, но заткнулся. Полез в карман за очередной сигаретой, закурил.

– Почему ты позвонил мне, а не в полицию? Или не папочке?

– Какая на фиг полиция? Что я им скажу? Вышли со знакомым прогуляться по кладбищу, а он случайно разбил башку? – вскинулся племянник, игнорируя вопрос про отца.

– Я бы с удовольствием послушала эти объяснения, ага. Ладно, дорогуша.

Тратить драгоценное время – слишком беспечно. Ночью на кладбище вряд ли кто-то сунется, но чем чёрт не шутит. Кто-нибудь увидит, потом век не отмоешься. Слухов об их семействе хватало и так. А тут мертвечина в самом прямом смысле.

Кларисса внимательно оглядела труп Бена.

– От него надо избавляться. Самое простое – закопать его здесь. Но кладбище старое, давно никого не хоронят и могут заметить свежую могилу. Придётся тащить твоего дружка к дороге. Но сначала собери окурки, – она направилась к телу, кивнула на крест. – И бусики не забудь, милый.

Favillae exanimes

(Мэтт)

Требовательный звонок в дверь раздается во второй раз, когда я уже сонно вожусь с замками – не помню, какие вчера ночью запирал, а какие нет, потому это отнимает несколько больше времени, чем надо. Ключи гремят слишком громко, кажется мне, и голова просто раскалывается: боль давит на виски, ввинчивается в череп, раздирая мозг на части, но я упрямо ковыряю замок, зная, что иначе шум не прекратится. Наконец дверь открывается, а я уже готов хрипло послать куда подальше нежданных гостей, щурясь от мигрени, но на пороге – удивительное дело – стоит Роберт Эш собственной персоной, мой отец, с брезгливым интересом оглядывающий стены подъезда. Его взгляд медленно перемещается на меня, застывшего в дверном проеме, с непонятной надписи на стене.

– Ты не один? – удивленно спрашивает он – я стою босиком в одних джинсах.

– Я сплю, – мрачно заявляю, пытаясь уцепиться за что-нибудь взглядом, чтобы не двоилось в глазах. Голос какой-то вязкий, болотистый, неродной, словно говорю не я.

– Да, вообще-то, вечер уже, – как-то растерянно говорит отец, что-то ища в моих глазах.

Я скалюсь: нет, тебе вовсе не хочется знать, чем я занимаюсь ночью, так что даже не спрашивай. Не спрашивай, а то ведь я расскажу.

Он, правда, все равно хочет что-то сказать, вижу по лицу, но тут осекается: привлеченный шумом в коридоре, у моих ног требовательно вьется кот, дергая когтистыми лапами меня за штанину, неожиданно настоящий на фоне смазанного бытия. Голодный, наверное…

– Это для жертвоприношения? – только и говорит отец.

– Даниэль то же самое спросил, – вымученно улыбаюсь я. – Нет, это мой кот. Линда в восторге: говорит, прогресс. – «Прогресс» – так и оставшийся пока безымянным наглый рыжий котяра – утробно мяукает, голодными глазами глядя на меня. – Ладно, заходи, что ли, – предлагаю я немного неловко. – Добро пожаловать в наши трущобы.

Я вздыхаю, разворачиваюсь в сторону кухни – кот с искренним восторгом следует за мной, оголодавший до боли за то время, пока его хозяин валялся в отключке. Краем уха слышу, как отец аккуратно вешает свой пиджак рядом с моей курткой, но думать о нем в принципе отчего-то не хочется, да и больно это как сейчас – думать. Заявился зачем-то – и ладно, не выгонять же. Пришел, выкроил время, когда ему не надо заниматься своей компанией, надо же. Наверняка начнет читать лекции о том, что я подвожу семью, когда проклинаю людей и топлю трупы в болотах за городом.

На кухне находится рубашка и кружка со вчерашним кофе без сахара и с коньяком, который я, отхлебнув немного, тут же выливаю в раковину. Здесь полный беспорядок, что для этой квартиры совсем обычное дело, но отец смотрит на раскиданные по комнате вещи с некоторым недовольством, хоть и не говорит ничего. На столе до сих пор лежит разодранная в клочья коробка моих таблеток, вскрытая, как какой-то мелкий зверек, – и мне правда хочется, чтобы он думал, что с ней постарался кот. Этот самый кот сейчас рыжей мохнатой молнией все носится под ногами, и отец, присев на стул, пристально наблюдает за ним.

Я тем временем открываю окно, впуская вечернюю прохладу в тошнотворную духоту кухни. На улице уже сумрак, солнце тонет в далекой болотной хмари, я считаю до десяти, чтобы были силы повернуться обратно с улыбкой, выпрямив спину, но взгляд сам скользит по тоненьким веткам дерева под окном – если шагнуть, сломаешь не хребет, как немного хочется, а только их.

Считая до десяти, я поворачиваюсь, но улыбка выходит какой-то кривой – от нее даже больно губам.

– В детстве ты играл с воображаемым котенком, – вспоминает отец.

Я, обдаваемый холодом, уже роюсь в холодильнике, словно магическим образом там могло появиться нечто съедобное.

– С мертвым котенком, – поправляю я, оторвавшись от бессмысленного разглядывания пустых полок. – Он был вполне настоящим, только умер у соседей с год назад. А кто-то из родственничков сразу обрадовался, хотели сдать меня в лечебницу, помнишь?..

В холодильнике из мяса только заплывающее кровью сердце для обряда, и я, недолго думая, отрезаю от него кусок, бросаю коту – тот, жадно урча, ловит на лету и утаскивает в угол, словно боится, что я отберу. Пока он расправляется с едой, я успеваю налить себе немного виски из полупустой бутылки с подоконника. Рюмка светится изнутри знакомым янтарем, приятно обжигающим глотку.

– Ты ведь только проснулся, – укоряющим тоном доносится из-за спины. – Может, не стоит?

– Довольно иронично слышать это от человека, торгующего алкоголем, – не остаюсь в долгу я. – Ничего со мной не случится.

Показывая, что тема закрыта, я залпом допиваю, уже ощущая, как этот день становится чуточку лучше. Кот снова клянчит еду, и я по доброте душевной отрезаю ему еще кусок, пачкаясь в мертвой крови.

– Надеюсь, это не человеческое сердце? – спрашивает отец.

– А? – я задумчиво рассматриваю сердце у себя в руке, пытаясь представить, как оно билось совсем недавно. – Вроде, свиное, хотя черт его знает. Ему нравится, я-то что. Воспитаю кота-людоеда, буду сажать на цепь у двери, чтобы никто, – многозначительно акцентирую я, – в гости не ломился. Но раз уж пришел, давай, говори, что вдруг от меня нужно.

Получается, может быть, слишком резко, совсем не как я хотел, но исправляться уже поздно. Да и отец, похоже, не особо обращает внимания на то, что я говорю, рассматривая подоконник. Там у меня неясная свалка из догоревших свечей, оплывших воском, ненареченных вольтов и деревянных рун, которые я так и не закончил выжигать. В углу, в относительном порядке, только алтарная статуэтка, как бы свысока смотрящая на творящееся вокруг безобразие.

– Это что? – с какой-то неприязнью спрашивает отец.

– Кали, – коротко отвечаю я. – И только не надо впаривать мне, что лоа обидятся. В каждой культуре есть свой лик Смерти, я просто беру несколько из разных и с ними нормально работаю. И вообще я ваш вудуизм не люблю, мне вон легче у карт что-нибудь спросить, чем тащиться на кладбище и приносить жертву ради сомнительного удовольствия пообщаться с духами.

Я присаживаюсь на край подоконника, подвинув в сторону Кали, закуриваю. Пока я выдыхаю дым в открытое окно, а не ему в лицо – хотя хочется, нагло так, с усмешкой, – отец, кажется, не против. Я задумчиво наматываю на пальцы грубые нитки, лежавшие под рукой, думая ни о чем – все еще слишком болит голова. Потрепанная пенька почти до боли врезается в кожу.

Сытый кот урчит под босыми ногами, головой тычется, но наклониться и потрепать его по загривку у меня совсем нет сил. Так и сижу, глядя сверху вниз, на него, на шерсть, в тусклом освещении кажущуюся не рыжей, а грязно-песчаной, теряясь где-то между полос. Ветер с улицы, словно ошибившись адресом, проскальзывает в окно, разбивая тяжелый запах никотиновых смол, проходится по моей шее, прохладный, словно то самое дыхание смерти, которое каждому придется однажды почувствовать.

– А после этого нас считают сатанистами, – невесело говорит отец, кивая на мой захламленный подоконник, и это немного возвращает меня в реальность.

– Ну извините, – раздраженно развожу руками, встряхиваясь, но я почему-то с трудом говорю. – Кстати, ничего такого в этом нет, у Лавея весьма неплохо все изложено…

– Лоа не прощают такого к себе отношения, – чуть повысив голос, срывается отец. – Ты просто безрассудный мальчишка, вот что! Однажды ты доиграешься – смешивать столько практик…

– А я не боюсь смерти, – неожиданно серьезно говорю я. – Я вижу слишком много мертвых, чтобы бояться… И за твоей спиной их достаточно, но разглядеть не получается – слишком давно это было.

Отец невольно оборачивается, будто в глубине души надеется видать там своих мертвецов, но эти мутные тени могу различить только я.

– Я всего лишь делаю то, о чем люди просят – не бесплатно, конечно же, – продолжаю я. – Я знаю, на что способен, и никогда не буду подвергать опасности свою шкуру – не ради сотки баксов за порчу на смерть.

– Не боишься Бога? – вздыхает отец, понимая, что переспорить меня уже получится.

– Бо-ога, – передразниваю, следя за тем, как меняется его лицо – все-таки жизнь с примерной католичкой Мэри дает о себе знать.

Помню, когда-то в детстве я, честными глазами глядя на мачеху, брякнул, что Бога нет, так она тогда едва не грохнулась в обморок. Довольно улыбаюсь, вспоминая то время – тогда это казалось мне забавным, теперь – скорее страшным.

– Хороший я сын, да? – затягиваюсь я. – Проклинаю людей, так еще и безбожник. Просто мечта.

Наверное, мне в душе хочется, чтобы он сказал: да, я никогда не желал такого сына, никто из Эшей не хотел принимать тебя в этот проклятый дом. Да, это было бы лучше. Это, по крайней мере, объяснило бы мою нелюбовь к собственной семье – к большей ее части. И к миру в целом, что уж там.

– Ты привлекаешь слишком много внимания, – умело переводит тему отец. – Это может быть опасно: в последнее время происходит слишком много странных вещей вокруг нашей семьи.

– Я привлекаю внимание? – тихо смеюсь, вспоминая все слухи. – После того, что учудила малышка Ция? А она, надо признать, хороша. Ну да не будем о ней, у меня-то чувства самосохранения побольше, чем у пятнадцатилетней девчонки, я все тихо делаю. Научился кое-чему за столько лет: магия убивает. Сегодня какого-то случайного парня из соседнего дома, обидевшего подружку, завтра – меня, кто знает, как получится. И я не боюсь.

Я смотрю на мертвецов за отцовской спиной, в который раз пытаясь разглядеть там женщину по имени Дженнифер, но снова не могу рассмотреть ни одного лица. Ничего.

– Так что иди ебать мозг кому-нибудь другому, – невесело смеюсь я, давясь сигаретным дымом. – Может, я уже мертв, а все эти призраки хотят вернуть меня на место. Может, мое место давно в могиле. Ты ведь… будешь на нее приходить, да?..

А он ошарашенно молчит, и только кот тихо шипит у ноги, словно тоже видит мертвых.

И смотрит он на меня.

Geboren Um Zu Leben / Рождены ощущать себя живыми

(Даниэль)

– У тебя есть обезболивающее?

Мэтт похож на человека, которого долго били ногами. Или – что более вероятно – кого-то бил он сам. Посторонившись, Даниэль пропускает брата внутрь и молча идет к низкому столику, на котором как раз распотрошенная аптечка. Он не спрашивает, что случилось, только находит нужное и отправляется за водой. Он босиком и без рубашки, так что хорошо видна татуировка ворона с распростертыми крыльями на всю спину.

Квартира Даниэля – большая студия, где только ванная отдельно, а кухню отделяет от остального пространства барная стойка. Огромные окна, какое-то оборудование в углу на мощных треногах, совершенная геометрия полок и шкафов. Идеальный порядок, который бывает в тех местах, где не живут по-настоящему.

Только выкрашенные в ровный черный тон стены напоминают о комнате Даниэля в особняке Садового квартала – набитой всяким хламом, который говорит о человеке куда больше, чем паркет цвета венге.

Отдав стакан с водой, Даниэль усаживается рядом, а Мэтт кивает на низенький столик, на матовом стекле которого россыпь таблеток. Большинство черного цвета.

– Ты решил заделаться фармацевтом?

Даниэль поднимает руки, и Мэтт видит, что его ладони как будто перепачканы сажей.

– Хотел посмотреть, как будет ложиться на кожу эта гадость, если растолочь, добавить немного воды… краска мне не подходит для съемок.

– И как?

– Отмывается, зараза, плохо.

Даниэль часто фотографирует и охотно рассказывает о новом проекте, пока Мэтт расслабляется, ощущая, как обезболивающее начинает действовать. Мэтт рад, что застал Даниэля, возвращаться к себе слишком долго. Возможно, он мог бы решить, что это удачное совпадение обстоятельств или провидение.

Даниэль не верит в судьбу. Мэтт не верит ни во что.

Еды в холодильнике нет, но магнитиком с эмблемой рок-группы прицеплен номер телефона. Даниэль звонит, и через двадцать минут им привозят пиццу со сладковатым соусом. Визитка пиццерии отправляется в мусорку – точно под статуэткой Дружище Христоса из «Догмы» в окружении перьев и бус Марди Гра.

– Ко мне тут отец заходил, – неожиданно говорит Мэтт.

– Зачем? – в голосе Даниэля не слышится даже намека на интерес.

– Понятия не имею. Хотел мозги вправить.

– Его любимое дело. Еще вернется. Наверняка опять Мэри достала.

Даниэль никогда не называет ее матерью, хотя в нем и течет ее кровь – в отличие от Мэтта, который пока не очень-то продвинулся в выяснении того, кем была таинственная Дженнифер, умудрившаяся залететь от Роберта Эша.

Как-то раз Мэтт предположил, что лоа могут знать… но Даниэль наотрез отказался их спрашивать, так и не объяснив причину. «Это твое дело и никого другого – по крайней мере, пока», только и сказал он.

Мэтт приглядывается, но всё еще не видит ни единого призрака рядом с Даниэлем. То ли потому что тот не был виновен ни в чьей смерти, то ли потому что мертвецы обходили его стороной. Последнее уж точно – по крайней мере, с тех пор как сердце Даниэля останавливалось.

Даниэль не боится смерти, потому что умирал однажды. Он не говорит о ней, но бездна отражается у него в глазах.

Поэтому братья с легкостью обсуждают сложный и опасный ритуал, который Даниэль где-то откопал. Мэтт вспоминает, что ему стоит выспаться, на завтра еще работа, но отказывается остаться.

– Тогда подвезу тебя, – предлагает Даниэль. – Ночью у меня еще дела.

По вещам, которые он собирает, несложно догадаться, что дела связаны с кладбищем и вуду. Мэтту становится интересно:

– Ты когда-нибудь проклинал?

– Нет. Это черная магия. Она мне не требуется.

Даниэль молчит. Негромко добавляет:

– Иначе мне придется первым делом проклясть самого себя.

Утром Мэтт обнаруживает на телефоне непринятый вызов: Даниэль что-то хотел среди ночи. Но Мэтт отрубился и ничего не слышал.

Даниэль не перезванивает еще неделю. Обычно он не пропадает больше, чем на пару дней, а в последний раз, когда исчез, обнаружился только в больнице. Мэтт звонит сам. Но его звонки остаются без ответа, а квартира брата пуста.

На седьмой день Даниэль ждет Мэтта внизу, когда тот выходит из дома. На мотоцикле и с двумя шлемами.

– Ты занят сегодня? – спрашивает Даниэль.

Они катаются по городу, пока не темнеет, и Новый Орлеан расцвечивается огнями и хриплым джазом, завлекающим туристов. Останавливаются в каком-то баре, где играет рок и стучат друг о дружку бильярдные шары.

Они выкуривают по сигарете, прибавляя дым к зыбкому мареву, и Даниэль выпивает две текилы, прежде чем начать:

– У меня есть… был друг. Его звали Бен.

Но сколько Мэтт не присматривается, он так и не видит призраков за спиной Даниэля.

Cirice / Церковь

(Даниэль)

Мэттью Кристиан Эш не сразу понимает, что происходит: чья-то рука хватает его за плечо и грубо тащит в сторону. Только у магазина, где витрина заставлена яркими постерами, Мэтт осознает: он стоял посреди проезжей части одной из улиц Нового Орлеана.

– Какого черта ты там делал?

Это Даниэль, в куртке, пахнущей ладаном и сигаретами. Он смотрит, нахмурившись, и в этот момент похож на отца – на их общего отца. В одной руке Даниэль держит шлем, другую не убирает с плеча Мэтта. Его мотоцикл тут же.

– Ты откуда? – спрашивает Мэтт.

– С кладбища. Так что?..

Мэтт не отвечает: он не помнит. Похоже, последний прием таблеток он пропустил – или несколько.

– Садись, – Даниэль достает второй шлем. – Я всё равно к тебе ехал. Тут рядом.

– Зачем?

– За сердцем.

Оно находится в холодильнике, в небольшой квартире Мэтта. И пока последний пьет таблетки, Даниэль матерится. Потом поворачивается к брату.

– Какого хрена? Ты сожрал мое сердце?

– Не я. Кот.

Тот сидит в углу кухни и довольно умывается. Даниэль прикидывает, не бросить ли сердце в кота, на пол капает кровь.

– Нечего было в моем холодильнике хранить, – резонно говорит Мэтт.

– Домой далеко везти. Ладно… можно его съесть.

– Прямо сейчас?

– Я не обедал.

Готовят они оба плохо, но Мэтт полагает, что стоит просто кинуть побольше специй, и будет отлично. Мясо действительно выходит неплохим, а кусок сырого еще раз перепадает коту.

Закат окрашивает окно и оплывшие свечи, когда Даниэль начинает собираться.

– К полуночи, – говорит он. – И не опаздывай.

– Это ты обычно опаздываешь.

Но Даниэль не отвечает. Он застывает на месте, резко бледнеет, уставившись в одну точку, но вряд ли что-то видя.

– Дан? Что с тобой?

Раньше такого не бывало. Но так же резко Даниэль приходит в себя и с раздражением проводит по волосам:

– Это не я, это лоа. В последнее время их клинит. Не знаю. Как будто они что-то ощущают.

Он запинается: лоа – обычные духи, не могут они ничего ощущать. Мэтт смотрит на брата нахмурившись:

– Ты уверен, что стоит прямо сейчас ехать?

– Лучше о себе позаботься, – огрызается Даниэль, но тут же осекается. – Извини. До вечера.

Вечера в особняке Эшей похожи друг на друга. Если, конечно, не случается необычного: кто-то умер или вернулся отпрыск семейства после пятнадцати лет вне Нового Орлеана.

Пышные кусты вдоль ограды тихонько шелестят на ветру, и сквозь них можно рассмотреть светящиеся окна в огромном доме. В комнате под крышей сидит старик Бернард Эш: иногда у окна, выпуская в ночь белесый трубочный дым. Откуда-то доносятся звуки музыки, в другой части дома слышен телевизор, старуха распинает то ли внучку, то ли внучатую племянницу – черт сломит ногу в семейном древе Эшей.

Вечер вокруг и внутри дома полнится приглушенными звуками. Но стены достаточно толстые, чтобы обитатели особняка не мешали друг другу – или не следили за домочадцами.

Стрелка часов показывает половину двенадцатого, когда в дверь самой младшей из семейства негромко стучат.

Летиция Доротея Эш откладывает ручку и пухлую исписанную тетрадь. Она не спешит отвечать, зная, что, если это мать, та не сможет долго молчать. Но раздраженного голоса не слышится, поэтому Ция подхватывает маленький рюкзачок с крыльями летучей мыши и открывает дверь.

На пороге стоит ее двоюродный брат, Даниэль Эш. Вместо приветствия, он окидывает сестру быстрым взглядом с ног до головы, но, в отличие от матери, не комментирует короткую юбку и колготки в сетку. Когда-то он сказал, что это не практично для ночных прогулок. Ция его проигнорировала. Даниэлю плевать.

Они выходят через заднюю дверь, пока никто не успевает заметить. Проскальзывают мимо кухни, где кто-то вполголоса с кем-то ругается, и оказываются в душном и сумрачном дворике, где только цветы магнолий роняют под ноги лепестки.

Мотоцикл Даниэля ждет за кованой оградой. Ция кривится, но шлем надевает. Знает, что иначе брат не повезет, а пешком она не доберется.

Новый Орлеан стелется перед ними барами с неоновыми вывесками, приглушенной музыкой из клубов и темными улицами ближе к окраине. Они едут дальше, явно превышая скорость, пока не попадают в объятия стрекота ночных насекомых и редких огней по стороне дороги. Крылья на рюкзаке Ции трепещут на ветру.

Когда они останавливаются, их охватывает лунный свет и тонкий гнилостный запах болот. Стрекот здесь сильнее, а на фоне безоблачного неба отчетливо выделяется крест на крыше. Он заваливается влево.

Мэтт ждет их, хотя его силуэт не сразу можно разглядеть на фоне темных камней церкви. Он курит и не торопится навстречу родственникам. Даниэль открывает кофр мотоцикла, где аккуратно выведено «In nomine Patris et fillii et Spiritus Sancti», и достает бутылку с этикеткой, которая не видна мутной ночью.

Кинув окурок в чахлую траву, Мэтт кивает прибывшим. Вместо приветствия, Даниэль качает рукой, где зажата бутылка, и первым идет к церкви.

– Надеюсь, креститься перед входом необязательно? – саркастически спрашивает Мэтт. Церкви он не любит.

Но Даниэль уже ныряет в темный провал входа.

Здание давно заброшено, в раскрошившихся стенах и потолке много дыр, сквозь которые сочится лунный свет. Боковые нефы полны теней и грязи, деревянные скамейки остались, хотя часть из них иссохла до такого состояния, что на них страшно садится. Некоторые валяются перевернутыми.

Эши проходят до конца маленькой церквушки. Мэтт опускается на скамейку, Летиция устраивается на спинке, поставив ноги на сидение и ничуть не смущаясь задравшейся юбки. Даниэль усаживается на высокий каменный алтарь, прислонившись спиной к проржавевшему кресту. В стороне слышен шорох, но никто не оборачивается. Это теням стоит бояться Эшей, а не наоборот.

Даниэль открывает бутылку и делает первые глотки. Передает Цие:

– Только маме не говори.

Она кривится: как будто хоть когда-то говорила! Как будто она вообще что-то рассказывает матери. Хотя та временами догадывается сама.

Летиция залихватски делает несколько глотков, все-таки морщится, но удерживается, чтобы не закашляться.

– Что это за пойло? – спрашивает она, переведя дух.

– В вашем заведении для благородных девиц такого не водится? – Мэтт перехватывает бутылку и легко отпивает. – Отличный виски.

Даниэль хмыкает:

– Особенно с твоими таблетками. Вообще улет.

– Дай попробовать, – оживляется Ция.

На лице Мэтта выражение, которое вряд ли можно назвать радостным, а Даниэль возражает:

– Я тебя домой не потащу. Твоя мать и так меня не любит.

– Она всех не любит.

– К тому же, – замечает Мэтт, – тут и без таблеток отлично. Прекрасное место для ночных посиделок.

– Знал, что тебе понравится, – Даниэль тянется за бутылкой, но Мэтт не торопится отдавать. – Много здесь мертвецов? Рядом вроде было кладбище.

Мэтт оглядывается, как будто хочет разглядеть духов – но ему не надо пытаться, он и без того их видит. Всегда. Но сейчас он качает головой:

– Рядом с тобой духи… дохнут.

Даниэль достает сигареты, и Ция первой же тянется к пачке. Даниэль не возражает и дает ей прикурить. У Мэтта свои сигареты и, пока он закуривает, Даниэль успевает перехватить бутылку.

Они мешают горьковатый дым с виски, камнями заброшенной церкви и стрекотом с болот. Когда бутылка идет по третьему или четвертому кругу, где-то ухает сова.

– Кстати, Ция, – Даниэль смотрит на сестру, – я так понимаю, ту девицу убила ты?

– Надеюсь, нам не придется избавляться от трупа, – ворчит Мэтт.

Ция фыркает: уж если мать не особо-то ругала, то братья точно поймут. Выражение их лиц не меняется, когда она рассказывает о сработавшем ритуале. Не без гордости.

– Чем она тебе мешала? – спрашивает Мэтт.

– И в чем выгода от ее смерти? – добавляет Даниэль.

Но Ция не теряется:

– Она несла херню про нашу семью. Неповадно будет.

Мэтт едва заметно морщится при «нашей семье». Даниэль пожимает плечами:

– Про Эшей всегда говорят разное. Какое нам дело?

Ция полагает, что лучшая защита – это нападение – поэтому тут же спрашивает:

– Я неправа разве?

– Неправа, – соглашается Даниэль. – Убийство – это самое легкое, что можно сделать. В этом нет никакой силы, только грубость.

– Пф!

– К тому же умирать – больно.

Ция вскидывает подбородок. Он что, решил наказать ее? Отчитать? Даниэль снова достает сигарету, закуривает, и алый огонек отражается в его глазах, когда он смотрит на сестру и что-то шепчет. Одними губами, так что нельзя разобрать слов. Кроме последнего, почему-то на латыни:

– …si vis.

Миг ничего не происходит, а после горло Летиции словно охватывают невидимые пальцы. Она пытается их отцепить – но в руках пустота, хочет сделать вдох – но воздух не проходит в горло. Ция начинает задыхаться, ее ладони судорожно хватают спинку скамейки, где она сидит. Трухлявое дерево крошится под пальцами.