Читать книгу Рисовальщица пионов - Ксения Славур - Страница 1

Предисловие

Я познакомилась с Мартой в танцевальной студии. Она пришла на занятия около полугода назад и с тех пор редкий день, чтобы я о ней не думала, такое сильное впечатление она произвела на меня. Не только на меня, на весь наш небольшой коллектив из четырех теток и трех дядек, записавшихся в класс «Тем, кому за…». Мы занимались с сентября, пузатые, лысеющие мужчины и дряблые молодящиеся женщины, почему-то решившие, что танго и вальс вернут им яркость жизни.

Марта пришла в феврале. Едва администратор ввела ее в класс представить нам, мужчины подтянули животы, а тетки – к коим отношу и себя – подобрались и спереди, и сзади. Марта явилась красавицей, совершенным образцом воплощенной женской красоты, лучащейся яркостью двадцати девяти лет. Это была не эффектность, броскость, кричащая сексуальность и все то, что можно приобрести, а именно та красота, которую иногда рождает земля, даруя счастливой обладательнице все – фарфоровую кожу, шелк волос, изящный и четкий рисунок черт, насыщенность красок, стать, великолепные линии и формы. Она приветливо, но сдержанно улыбнулась и заняла свое место. Стоит ли говорить, что каждый из нас тогда танцевал для нее? В зеркало мы смотрели не на себя, а на эту красавицу со скромно опущенными глазами и сдержанной улыбкой.

В раздевалке мы излишне громко и преувеличенно оживленно обсуждали урок, изо всех сил стараясь не показать, что нам хочется засыпать Марту вопросами и узнать о ней как можно больше. Я спросила, не танцевала ли она раньше. Подняв на меня глаза олененка, она пожала плечами: «Разве что в детском саду?»

Позже от администратора мы узнали, что Марте сорок два года и были оглушены этим: нам тоже по сорок с небольшим, но выглядим мы по сравнению с ней просто кошмарно. К сожалению, кроме того, что у Марты двое больших сыновей, администратор ничего про нее не знала. Расспрашивать Марту мы не решались, наверное, потому, что она сама нас ни о чем не спрашивала и довольствовалась нашими именами, а нам не хотелось показать, как сильно она нам интересна. Спокойная, с едва обозначенной улыбкой Моны Лизы, она сдерживала нашу простоту прямотой приветливого взгляда, за вежливым расположением которого стояла стена.

Мы осторожно, даже деликатно строили догадки, наблюдали за ней исподтишка. Была в ее поведении особая скрытая уверенность, которая дается от рождения тем, кому еще в утробе было известно, что он счастливчик. Не в пример всем нам вещи у Марты были очень хорошие, дорогие. Даже безделушки, вроде брелока на спортивной сумке. Она всегда изумительно благоухала, чем-то чистым, свежим и теплым. Мы решили, что она живет богато. Богатство для всех нас, осмелившихся посещать дворовый танцевальный клуб и существующих на зарплату, было атрибутом счастья. Определив ее в везунчики, мы все же чувствовали в ней какое-то несоответствие этому званию.

– В ней нет огня, она не искрит, понимаете? – сказала одна из нас спустя месяц.

– В ней нет желания нравиться. Посмотрите, мужики наши слюнями давятся, а она не замечает, что они мужчины. Ни разу не пококетничала и с женщинами общается с большей радостью.

– Она вещь в себе, снежная королева.

– Может, у нее несчастье какое было?

– Какое? Любимый парикмахер уволился, не оставив телефона, или бриллианты в колечке мелковаты?

Постепенно к Марте привыкли и перестали задаваться вопросами, пожалуй, только я не могла успокоиться и хотела узнать о ней все. У меня особая слабость – я люблю необыкновенных и странных людей. Считаю, они украшают наш мир и подкидывают нам, обыкновенным, пищу для размышлений.

Для меня Марта была загадочной и какой-то экзотичной женщиной и не давала мне покоя, заставляя строить фантастические предположения о ее жизни. Наверное, это из-за ее красоты, закрытости и особого взгляда. У нее был взгляд сфинкса, как будто она несла в себе мудрость тысячелетий и прожила не одну жизнь. Ну с чего ей, ослепительно прекрасной и богатой, иметь взгляд сфинкса?! Какие такие премудрости она могла познать, чьи судьбы решала? Иногда я посмеивалась над своим услужливым воображением и называла себя выдумщицей, но оказавшись рядом с Мартой вновь была готова руку отдать на отсечение, что эта женщина не так проста, как хотелось бы. От нее исходила энергия мудрости, как бы неожиданно это не звучало. Я знаю, что мудрость приходит к людям с горем, несчастьем, переживаниями, но от этого стареют и дурнеют, Марта же была так хороша и свежа, словно ни разу ее лицо не исказилось от боли и страдания ей неизвестны.

Несколько раз она приносила с собой большую сумку, в каких носят картины, оказывается, она писала. Я полюбопытствовала. Нежнейшие пионы, почти прозрачные, напомнившие мне роспись на тонких японских фарфоровых вазах и китайском шелке. «Конечно, – сквозь зубы заметила одна из нас, – это не в ночную смену в больнице дежурить!» Значит, Марта художница? На этот мой вопрос она улыбнулась: «Я юрист и преподаю право. А рисование и танцы – это теперь мое хобби» На юриста Марта не походила ни капли. А вот рисовальщицей я бы назвала ее магической, потому что ее пионы вспоминаются мне до сих пор, в их розовой призрачности была какая-то установка, утверждение, что-то вроде психолингвистического посыла: красота есть, счастье есть, тянись и получишь. На них хотелось смотреть и улучшалось настроение.

Приговор наших теток Марте был такой: богатенькая белоручка, не знающая забот; хорошо выглядит, потому что не имеет проблем и целыми днями ухаживает за собой. От нечего делать рисует и танцует. Если и работает, то чуть-чуть, не напрягаясь. Холодная.

Наверное, на не слишком чувствительного или поверхностного человека, именно такое впечатление Марта и производила, но я подозревала, что не все в ее жизни так просто, иначе откуда во взгляде закрытость, сфинкс, олененок? Я продолжала наблюдать и надеялась, что со временем выспрошу у нее все.

Марта быстро училась и хорошо двигалась, за ее не слишком раскованными, но легкими движениями были чувства, которых не хватало нам. Танцуя она словно выплескивала таившуюся энергию души, и стена в ее взгляде иногда исчезала. В такие моменты я видела в ее глазах девочку, которая скоро окончит школу и уедет покорять мир.

Студию затопили соседи сверху и после ремонта наши с Мартой шкафчики поставили отдельно в закуток раздевалки. Это позволило мне, сидя с ней на одной скамейке, без стеснения разговаривать. Казалось, она охотно общается, но сама заводить беседу начала только в мае. Мне кажется, по-особому она стала относиться ко мне после того, как я сказала, что работаю в библиотеке и так люблю книги, что готова жить среди них. Она улыбнулась мне как своей и взгляд ее наполнился теплым расположением.

Как-то раз она спросила, не спешу ли я, и, если не спешу, приглашала по пути домой зайти в кофейню. Сказала, что открыла там кофе мокко по новому рецепту.

Наши посиделки в кофейне стали еженедельными и мы здорово сблизились. О чем только не говорили! Марта оказалась удивительно интересным человеком – начитанным, думающим, с юмором и острыми замечаниями. Она была в курсе всех культурных событий Москвы и давала дельные отзывы и рекомендации. Каким удовольствием было обсуждать с ней литературу! Я буквально влюблялась в нее, такое тонкое и удивительное создание. В кафе она оживлялась, превращаясь в жизнерадостную девчонку, смеялась, показывая красивые белые зубы, и никак не походила на сорокадвухлетнюю женщину с двумя большими сыновьями. Мужчины засматривались на нее, но в своей обычной манере она совсем не обращала на них внимания.

Наша близость была своеобразной, потому что при всей расположенности ко мне и улыбчивости Марта никогда не говорила о своей личной жизни. Ее вежливость, обращение на Вы и то, что она сама не спрашивала о личном, удерживали меня от расспросов, я боялась потерять ее дружбу и не задавала вопросов, которые интересовали меня.

В августе наши посиделки отменились, потому что Марту приходил встречать очень и очень привлекательный мужчина. Он всегда преподносил ей один розовый пион. Где брал?!

В сентябре она предложила мне:

– Вспомним былое?

– Вы свободны? – я мотнула головой в неопределенном направлении, подразумевая ее кавалера. Она поняла.

– Да, уехал в командировку.

Мы устроились на прежнем месте и заказали любимые десерты. В тот период я была расстроена переживаниями дочери и неожиданно для себя поплакалась Марте:

– Не знаю, что делать? У меня зять дочке изменяет. Она хочет развестись, а я отговариваю, у них ведь ребенок. – Потом с осуждением и недовольством заключила: – Это же эгоизм – думать о себе, а не о ребенке! Не королева!

Марта как-то замерла и спала с лица: заметно побледнела и глаза ее заметались по столу. Потом она посмотрела на меня с таким выражением, что я испугалась и принялась тараторить, почему-то оправдываясь:

– Ничего, все мужики гуляют. Погуляют, погуляют и перебесятся, из семьи же он не собирается уходить, говорит, что любит. Да и потом, как ребенку без отца, правда? Вот у Вас тоже дети, нельзя же так сразу разводиться, правда? А Лена говорит, что он унижает ее как личность и женщину, что она не будет уважать себя, если закроет глаза – какая ерунда, правда? Все женщины мира терпели и будут терпеть мужчин ради детей, смирялись и отказывались от личного счастья, чтобы дети росли в семье, разве не так? – Начав с форте я закончила совершенным пиано и совсем замолчала, глядя в напряженное лицо Марты. Такой сильной реакции никак не ожидала и вконец растерялась.

Мы довольно долго молчали, я изнывала от неловкости, Марта же словно застыла.

– Я не могу Вам ничего посоветовать, – сказала она.

Она достала кошелек, и я заметила, что у нее дрожат руки. Она оставила деньги, чуть обняла меня, чего раньше никогда не делала, и, шепнув извинение, вышла из кафе. Надо ли говорить, что я думала о ее реакции беспрестанно? О горе дочери столько не беспокоилась, сколько о поведении Марты!

После пятничного занятия Марта вновь предложила посидеть пол часика в кафе, насладиться облепиховым чаем.

– Как Ваша дочь? – спросила она.

– Плачет. У меня с ребенком живут. Хочет разводиться. Зять, оказывается, любовницу завел еще когда Лена беременная была, и ни в какие командировки он не ездил, а в Турцию и в Таиланд летал.

– Отговариваете?

– Отговариваю. Она библиотекарь, я тоже, какая у нас зарплата, как ребенка растить? Я одна ее растила, знаю, как это тяжело. Да и Лена у меня не бойкая, не хваткая, вечно в облаках и идеалах, настоящая тургеневская девушка. А у зятя своя автомастерская, он денежный человек, поэтому, видимо, на него девки и вешаются. Но разводиться он не хочет, говорит, семья – это одно, а левак – другое, мол, просто охотничий инстинкт.

Марта подобралась, как-то превратилась вся в комок, посмотрела в окно.

– Охотник? Ваша дочь говорит, что не будет уважать себя?

Я кивнула и вздохнула:

– О ребенке беспокоиться надо, а не о себе. Взрослеть пора!

– Не думала, что когда-нибудь сделаю то, что сделаю сейчас, – сказала Марта, продолжая смотреть в окно. Потом глянула на меня и смутилась, даже порозовела. – Никогда никому не открывалась. В прошлый раз Вы так неожиданно заговорили об этом, что мне невольно вспомнилось кое-что неприятное из моей жизни. Я не знаю, разводиться Вашей дочери или нет. Тут нужно слушать только свое сердце. Я могу всего лишь поделиться своим опытом, хотите?

– Хочу, – ответила я, чувствуя, как замерло в груди.

Марта достала из сумки флэшку.

– Это мой дневник. Хотя не знаю, дневник ли? Я не следила за датами, не была прилежна или последовательна, ну, и все такое, что полагается соблюдать в дневнике. Скорее, это записки скрытной женщины, – улыбнулась она. – Может быть они помогут Вашей дочери принять решение.

– Марта! Не знаю даже, стоит ли…

– Меня зацепило то, что Ваша дочь боится не уважать себя, только поэтому делюсь. Ее достоинство против охотничьего инстинкта.

Я глянула на флэшку и на Марту: глаза сфинкса тепло и доброжелательно улыбались. Я поняла, что узнаю такое, что вряд ли узнаю еще когда-нибудь.

Вечером мы с дочерью, которой я давно прожужжала все уши о Марте, принялись за чтение и просидели за компьютером все выходные.

«Лицевая сторона моей жизни прекрасна: мне едва за тридцать, я красавица и умница, мать двоих детей и жена бизнесмена, живу в полном достатке и считаюсь счастливицей. Невидимая сторона – я давно являюсь совершенно несчастным человеком, раздавленным и раскисшим. Но все еще трепыхаюсь, как та лягушка в кувшине с молоком.

Эти записи я начинаю вести, чтобы самой понять, как же так получилось и как все можно исправить.

За последние годы со мной много всего произошло, и сама я натворила немало, даже трудно понять, что именно больше всего меня терзает, делает несчастной – своя вина или чужая?

Чтобы решить проблему, надо ее обозначить. Вот я по старой юридической привычке и попыталась свести ее в одно предложение. У меня их набрался целый список, но никакая из них не являлась доминантой – решение ни одной из них не принесло бы мне освобождения и облегчения, все какие-то частности. Я продолжала думать и определяться. Получилось. Но то, что получилось, звучит странновато: я несчастна оттого, что утратила нравственные ориентиры.

С тех пор, как я смогла сформулировать причину своих несчастий в одно предложение, она стала меня смущать. Когда я проговариваю про себя эту фразу и смотрю на нее на этом экране, то чувствую, что заявление «я утратила нравственные ориентиры» звучит как-то театрально и надуманно. Слишком глобально, философски и умозрительно. Этот пафос применим в быту? К сожалению, это и есть причина моего несчастья, и она имеет вполне прикладное воплощение в моей жизни.

Видимо, остатки совести терзают меня и заставляют разобраться, как же так получилось, что я дошла до утраты нравственных ориентиров, что черное мне теперь не кажется черным, и вести себя хочу, как хищник, признающий только свои желания. Я уже почти сделала то, что когда-то считала неприемлемым для себя.

Буду честна, не стану преуменьшать или приукрашивать события, мысли, чувства, действия, ни свои, ни чужие. Начну с самого детства, ведь мы начинаемся в детстве.

Я сижу за ноутбуком в своей прекрасной шестнадцатиметровой кухне, поставив пирог с мясом в духовку в ожидании детей со школы, и вспоминаю себя с тех пор, как могу вспомнить.

***

Я родилась и выросла в стране, которой уже не существует, в раскаленной степи Северного Кавказа, недалеко от побережья в большом селе, носившем гордый статус поселка городского типа.

Родители приехали сюда, когда им было по девятнадцать лет. Они познакомились в Казахстане, во время учебы в техникуме, и поженились в восемнадцать.

И папина, и мамина семья были ссыльными. По маминой, дворянской линии, начиная с революции и до последней волны сталинских репрессий, расстреливали всех мужчин в семье, род продолжался женщинами. После Октябрьской революции живыми остались прабабушка с дочками, их имущество было национализировано, а сами они с родной Астрахани ссылались то в одно место, то в другое, жили, как придется. Бабушки выросли на Дальнем Востоке, в Находке, и вышли замуж за военных, но тех тоже расстреляли, а бабушек сослали в Казахстан. Моя бабушка вышла замуж во второй раз, родила четверых детей и развелась. А папа был из так называемых русских немцев, переселенных в Казахстан перед Великой Отечественной войной. Он не помнит, откуда их переселили, потому что еще ребенком осиротел и жил в детском доме, о котором не любит вспоминать. Родных у него не осталось.

Поженившись, родители стали думать, где бы им осесть. Папа хотел жить подальше от тещи, не желал слышать, что он басурманин. Пока судили-рядили, их в плановом порядке после учебы распределили на Кавказ, поднимать и окультуривать местный регион. Так они и оказались в моем родном селе, думали, что на три года, не больше, но оказалось, что на всю жизнь.

Все приезжие в селе жили своими улицами и кварталами, которые пристраивали к Старому селу, и называли Новым селом. Так и были у нас улицы украинцев, грузин, дагестанцев, немножко евреев, чеченцев и мы. Не помню, чтобы в Новом селе кто-нибудь называл улицы по названию. Если нужно было что-то объяснить, то звучало это так: «Где грузинская пекарня стоит, знаешь? Вот справа от нее аптека!» или «В ларек возле харьковцев хорошие арбузы привезли. А дыни у ногайцев лучше брать, они двумя машинами у дагестанской конторы встали»

Внешний вид улиц, порядки, и нравы у всех отличались. Дома строили по-разному, палисадники с цветами были только у нас на улице и у казаков; у грузин дворы увивались виноградом и дома красиво обкладывались камнем; у дагестанцев вообще не было зелени, почему-то они ее не любят; чеченцы ставили огромные дома и высокие заборы с коваными орлами на воротах.

В Старом селе испокон веков жили казаки. Там был большой клуб, переделанный из бывшего храма, огромная библиотека, рынок и два парка с памятниками воинам. В Новом селе стоял свой маленький клуб, небольшая библиотека и музыкальная школа. И тут и там имелись свои детские сады и больницы. Школа была одна, в Старом селе, большая, в несколько корпусов, где учились в две смены.

Новое село считалось прогрессивным, потому что приезжие привозили с собой какие-то новые веяния, привычки, манеру одеваться, свою речь. А коренные сельчане приходились друг другу родней с седьмого колена, носили всего четыре фамилии, пели казацкие песни, справляли свадьбы и поминки по своим обрядам, и жили в побеленных домах из самана с голубыми ставнями.

Две части села разделялись небольшим прудиком, полном белоснежных уток и гусей. В этом пруду не купались, ходили на речку, потому что он был заросшим камышом, там жили змеи.

Мои самые ранние воспоминания о детских годах – это постоянное солнце, добела выгоревшие волосы, несколько обязательных крупных веснушек на носу, подранные коленки и ватага друзей.

Помню детский сад, утренники, концерты, выступления, в которых я всегда была на первых ролях. Мы танцевали и лезгинку, и польку-бабочку. Я хорошо пела, стихи читала громко и с интонацией. Мои рисунки всегда висели на стенде в холле сада, потому что рисовала я замечательно. В школу меня провожали как будущую отличницу. Музыкант из детского сада пришла к нам домой и уговорила родителей отдать меня, «такую талантливую девочку», в музыкальную школу.

Среди наших родных и знакомых нет ни одного человека, кто не знал бы, что азбуку я выучила самостоятельно. Моя мама так гордится этим, что до сих пор при случае рассказывает, как я, еще совсем маленькая, прибегала к ней с какой-нибудь книжкой и спрашивала: «Какая это буква?» Мама всегда была занята, работа, семья и немалое хозяйство постоянно требовали ее рук. И когда мама с удивлением обнаружила, что я знаю все буквы, то объяснила мне как надо читать. Сколько себя помню, я всегда читала. Книги для меня – это особый мир. У нас дома была большая библиотека. Книжные шкафы стояли в моей комнате, и я с трепетом расставляла книги в придуманном мной порядке, систематизировала их по жанрам, отделяла классиков от современников. Я перечитала все, что было, кроме фантастики. Фантастику не любила.

Школьные годы для меня – очень счастливое время. Школа у нас была особенная, знаменитая на весь регион, потому что наши ученики всегда брали главные места и награды во всех олимпиадах и соревнованиях республики. В педагогический состав школы входило несколько заслуженных учителей республики. Самым главным для нас, всю жизнь вызывающим ностальгию и заставлявшим писать письма учителям, был особый дух школьной жизни, особая атмосфера, близкое отношение учителей к ученикам и культ правильной речи. В нашей школе сильны были гуманитарные дисциплины. Будучи взрослой, я узнала, что в село еще после революции была сослана за какие-то грехи юности некая дворянка, выпускница Смольного. Она была назначена завучем школы и со временем превратила ее в образцовую. Именно она отбирала учителей, воспитывала в них особое отношение и требовательность к ученикам. Мы учились при стареньком директоре, который был ставленником и учеником этой смолянки. И он, и еще некоторые старые учителя говорили так, как уже не говорили мы: коммунизм, социализм и прочие –измы они произносили мягко, как будто с мягким знаком, а, например, музей, крем и текст мы слышали только через «э». Уже тогда нам это было смешно так же, как смеются сейчас мои дети, читая на форзаце своих учебников именно такие правила произношения этих слов. Они смеются, а я чувствую себя динозавром, потому что слышала эту речь от людей, которые не понимали, что можно говорить иначе.

В нашей многонациональной школе дети не проводили разницы между собой, дружили, ходили в гости, влюблялись. В СССР не было толерантности, была нормальная дружба народов. И религиозная принадлежность тогда никого не волновала, потому что все мы доказывали своим бабушкам, что Бога нет, что религия – это опиум для народа, что только партия – ум, честь и совесть нашей эпохи.

Вспоминая себя в детстве, я начинаю улыбаться, и тепло разливается в груди. Школьные годы – вечный праздник для меня! Наше постоянное южное солнце, белые воротнички и манжеты на форме, белый фартук, белые гольфы и огромные банты в косах. Я всегда пребывала в самом жизнерадостном настроении, мой рот был постоянно растянут до ушей, а жажда жизни лишала покоя.

Учеба давалась легко, особого внимания я ей не уделяла, схватывала все на лету и запоминала накрепко. От нетерпения поскорее узнать, что мы будем проходить в этом году, я прочитывала все учебники целиком, только получив их в библиотеке. Поэтому потом далеко не всегда готовилась к урокам. Я и до сих пор во многом довольна легкомысленна.

Мне нравилась наша школьная жизнь. Я с удовольствием и гордостью была октябренком, а потом с нетерпением ждала приема в пионеры. Нас, отличников и активистов, принимали в октябрята и пионеры раньше, чем всех остальных. От этого мы гордились еще больше. Осенний ветер с моря, так называемая моряна, не мешал нам ходить в куртках нараспашку: все должны были видеть алый галстук на груди! А уж когда в рамках культурной программы нас приняли в тельмановцы, и мы стали носить еще и синие галстуки, как пионеры в ГДР, то счастью не было предела! Клич «Seit bereit! – Immer bereit!¹» я помню до сих пор, так и хочется вытянуться в струнку и вскинуть руку.

Мне нравилось готовить стенгазеты, выступления для младших классов, концерты для сельского клуба или школьные «А ну-ка, девочки!» Каждый месяц мы должны были показывать спектакли на немецком языке для тех, кто первый и второй год учил язык. До сих пор, общаясь с одноклассниками по телефону, мы вдруг выдаем какой-нибудь стишок на немецком или начинаем петь песенки, чем несказанно удивляем своих детей, учащихся из-под палки.

С искренним патриотизмом каждый год мы всей школой ходили на первомайскую демонстрацию и на праздничный парад в День победы. В Старом селе перекрывали движение по главной улице, до вечера она была пешеходной. Шумное веселое шествие школьников, сельской администрации и прочих активистов. В руках у всех ветки сирени, лозунги, плакаты, флаги. В парке, у памятника Неизвестному солдату, читали стихи, пели песни, произносили речи. Все село было там. У меня есть фотография, где мы с одноклассницей несем почетный караул у памятника. Это была честь. Мне смешно видеть свое серьезное лицо на этой фотографии: насупленные брови, поджатые губы, напряженная мина – старалась соответствовать чести!

После официальной части праздника в парке продавали эклеры с белковым кремом и кока-колу. Для нас начиналось пиршество под открытым небом. Ни разу после детства мне не попадались такие эклеры, какие были тогда. Сейчас почему-то трубочка всегда бывает высушенной, хотя заварное тесто одно из самых нежных, а уж начиняют вообще неизвестно какой пластилиновой массой. Много лет майские праздники ассоциировались у меня со вкусом этих пирожных, кока-колы и с салатом из первой редиски и зеленого лука с нашего огорода, и первых парниковых огурцов. Дома нас ждал праздничный ужин, потому что все праздники искренне отмечались и в семьях.

Я училась в музыкальной школе игре на фортепиано, посещала всевозможные кружки в школе, ездила на олимпиады, была старостой класса, звеньевой, пионервожатой. Мы ходили в походы всем классом, собирали гербарии, купались в речке, проводили летнюю смену в пионерском лагере. А еще у нас была школьная отработка и общественный труд: мы ухаживали за одним из сельских парков и пололи колючки на речке. Веселой, шумной толпой шли на отработку с лопатами, мотыгами, граблями и ведрами. Попытка сельской администрации окультурить землю у речки руками школьников оказалась провальной: сейчас там те же дикие колючки. А о нашей бурной деятельности напоминают куски сетки-рабицы, остатки развалившегося забора. Зато деревья в парке, тогда только высаженные, выросли и радуют глаз своими могучими кронами. Не зря, значит, мы копали там канавки для полива и регулярно чистили их.

***

Говорят, что все мы родом из детства, подразумевая нашу уверенность в себе или закомплексованность, нацеленность на успех или, наоборот, нетребовательность к жизни. Мне повезло получить от родителей все то, что делает людей сильными. Для мамы я всегда была умницей и красавицей, и она не забывала говорить мне об этом к месту и не к месту. А папа твердил, что я не как все, правда, не уточнял, хорошо это или плохо, наверное, сам не мог определиться.

По маминой линии все женщины в роду были яркими, фигуристыми, статными, все очень трудолюбивые и умелые. У нас дом был убран вышивкой и рукоделием, на стенах висели вышитые картины, а на диванах подушечки. Мы щеголяли в затейливых вязаных носках, шапках, перчатках. Это все от дворянки-прабабушки Анны, она была белошвейкой и вышивальщицей, чем держалась в ссылках; всех нас приучила.

Бабушка же любила готовить, особенно печь, сама рецепты придумывала. Она придерживалась того отношения к продуктам, при котором прокисший молочный суп не выливали собаке, а творили из него тесто и пекли пышки. Она завела нам обычай каждое утро оставлять на печке эмалированный кофейник, в котором на день варила какао. Мы в течение дня пили этот божественный напиток со всевозможными плюшками, это был наш перекус и полдник.

И бабушка, и мама считали, что правильное питание и сон за час до полуночи это основа основ здоровья. Никогда у нас не было бутербродов на завтрак, только каши из всевозможных круп по очереди, включая миксы, что-нибудь из творога или печеное, типа блинов и оладий. Прекрасно помню, что понедельник был гречневым, все завтракали гречкой с молоком или по-солдатски – с луком, вторник – ячневый, потом пшеничная каша, четверг радовал творожной запеканкой или сырниками, пятница была «вольной» – выполнялся чей-нибудь определенный заказ, и мы спорили, кому чего больше хочется, папа всегда заказывал яичницу. Суббота и воскресенье были мучными на радость любителям меда и сгущенного молока.

На уроках иностранного языка учительница обязательно спрашивала, как мы начали свой день, чем завтракали. У всех был стандартный ответ: «Ich trank denTee²». Мне же приходилось невольно расширять словарный запас, честно докладывая, что я ела Buchweizen-Brei³, Spiegelei⁴, Guarkpfannkuchen⁵ и прочее.

На обед в нашем доме обязательно нужно было съесть хоть капельку первого. Я теперь как моя мама делаю испуганное лицо и заклинаю своих детей, если они отказываются от супа: «Один раз в сутки бульон должен быть в желудке!» Мама сызмальства кормила меня всеми продуктами, и я все ела и не знала, что чего-то можно не любить. Также и мои дети с удовольствием уплетают печень, грибы, рыбу, кабачки, кисель и прочее, чего многие не едят совсем. Я до сих пор не признаю вредной еды и полуфабрикатов, несмотря на разнообразие предложений в магазинах. В еде должна быть энергия рук, ее приготовивших, и жар огня.

У меня с младенчества обнаружился свой пунктик: чистота и порядок. Мама говорит, что смотреть на меня можно было только сквозь смех и слезы, потому что я все время что-то мыла любой тряпочкой или вещью, которую могла достать, даже если это была чистая вещь из стопки неглаженого белья или грязный носок из стирки. Что я всегда чистила ведра, лопаты, мотыги во дворе под краном, мыла всю обувь подряд, лишая родителей обувки, подметала двор, вынося мусор просто за калитку.

– Хозяйка растет! – смеялись женщины на мамины жалобы, когда она рассказывала, как я вылила собакам полкастрюли борща, чтобы вымыть ее.

– Не поверите, чуть не плачу, а хвалю ее, когда приходит доложить, что помыла всю посуду, только три тарелочки разбила и у двух чашечек ручки откололись!

– Ничего, других не заставишь!

– А у этой хоть отбирай все! Хоть прячь!

В селе традиционно убирались во дворах к Пасхе, мыли окна, белили и окапывали деревья, красили заборы. Я не могла остановиться до зимы! Так до зимы и подбеливала стволы и окапывала деревья красивым кольцом.

– Марта, зачем ты делаешь это? Уже не надо, – говорил мне папа.

– Красиво же, – не понимала я его.

– Это бессмысленно, подбеливать деревья сейчас, – настаивал он.

– Я не для смысла, пап, для красоты. Смотри, какие они беленькие, как в гольфиках! Красиво.

Мой практичный папа этого не понимал. И он же выговаривал мне, называя мою тягу к чистоте излишне рьяной, когда я упала с пирамиды стульев, составленных мной, чтобы вытереть пыль с шифоньера. А я, бережно качая перевязанную кисть руки, сквозь всхлипы объясняла, что пыль мешает мне дышать и нехорошо пахнет.

В десять лет на Восьмое Марта бабушка подарила мне невероятной нежности ночную сорочку, отделанную кружевом. От восторга я прыгала и хлопала в ладоши.

– Ее надо простирнуть немного, пока не надевай.

– Я сама!

– Только стирай аккуратно, чтобы кружево не порвалось, и в чуть теплой воде.

Ко мне как раз пришла Аня, моя подружка, и ждала, пока я управлюсь, чтобы вместе пойти гулять. Я стирала в тазике очень осторожно, боялась испортить, но выжимать стала с помощью Ани, скручивая с двух сторон, как мешковину. Как же я плакала, увидев результат! Мне было стыдно смотреть бабушке в глаза и безумно жаль ночнушку. Сорочку починили, как смогли, я спала в ней, пока она не стала короткой, как майка.

С ранних лет моей домашней обязанностью стала уборка и всем от меня было тесно. Я вывешивала на дверях прихожей объявления «Уважайте чужой труд! Разувайтесь строго на коврике», в кухне красовалось «Ставьте посуду в раковину, не оставляйте на столе!» Доставала всех, папа говорил, что я маленький тиран, и он боится что-то сделать не так. А я отвечала, что ничего особого не требуется, просто класть все на место.

– Пап, ну почему ты расческу положил не на полку, а на подоконник? – недоумевала я.

– Да, боже мой, Марта! Ну, положил и положил, какая разница? – возмущался он.

– Некрасиво и беспорядок, сам же потом вечно спрашиваешь, видел ли кто твои вещи! Клади ровно на то место, откуда взял!

– Мне жалко ее мужа, – смотрел папа на маму.

Мне становилось тревожно, как будто я сделала что-то плохое, ждала маминого ответа.

– Умница моя, – целовала меня мама, – найдет себе любителя чистоты и все будет хорошо.

Я облегченно улыбалась: действительно, зачем мне поросенок?

В конце концов, последним написанным мною плакатом стало известное «Чисто не там, где убирают, а там, где не сорят». Потом я уже поняла, что далеко не всем нужен порядок, многих он напрягает, и взрослых людей не переделаешь. Зато вокруг меня всегда было чисто и красиво.

Когда я ела, то стелила себе на стол небольшое вышитое вафельное полотенце, бабушкин подарок, ровно раскладывала на нем ложки, вилки, чашку.

– Смотрите, ни одной крошки! – хвалилась я после еды.

– Умница моя и красавица, – говорила мама.

Папа возводил глаза долу.

– И локти я ни разу от туловища не отвела! Я прочитала, что раньше дворянам-офицерам во время обеда давали две книжки, они удерживали их локтями, прижав к туловищу. Правильные манеры прививали!

– Доча, доча, – по-прежнему недоумевал папа.

– Какая ты у меня умница! – вновь целовала меня мама.

– А что? Разве я что-то плохое делаю? – спрашивала я у папы.

– Нет, ничего плохого. Просто трудно тебе придется в жизни.

– Бабушка говорит, что жить вообще всегда трудно, но интересно, что всего только глупцы боятся.

– Тоже верно.

– Лучше похвали меня, что я не сутулюсь за столом. Я уже твердо научилась кушать с прямой спиной, не наклоняясь к тарелке, а поднося ложку ко рту.

– А так надо? – начинал ерзать папа.

– Да. У нас книжка есть «Как себя вести». Там все-все расписано. Только животные наклоняются к миске, люди поднимают руку с прибором к лицу.

– М-даааа, – протягивал папа.

– Дети должны быть лучше родителей, иначе нет смысла, – говорила ему мама.

– Мне это не трудно, – продолжала я делиться радостью, – из-за фортепиано я давно привыкла сидеть с прямой спиной.

– М-даааа, – вновь слышалось от папы.

– Принцесса моя! – это от мамы.

Еще у меня был пунктик, я любила прощаться и уходить красиво, оставлять после себя порядок. Мама ложилась спать раньше всех, потому что раньше всех вставала. Я убиралась в кухне на ночь, замирала от радости, представляя, как утром мама войдет в кухню и увидит идеальную чистоту. Не могла уйти просто так, пару раз обязательно возвращалась, представляла себя мамой, включала свет, как это делала она темным утром и радовалась прекрасному порядку: «Ах, какая Марточка умничка!» – говорила я за маму и всплескивала руками на ее манер. Даже желая себе спокойной ночи, я всегда оглядывала свою комнату на предмет идеальности и симметрии. Вещи на утро аккуратно раскладывала на стульчике и обязательно на ночь открывала шторы, красиво формируя складки. Я просто ликовала, когда, открыв глаза, видела солнце, тутовник с акацией за окном и стульчик с вещами. У меня была розовая комната: розовые обои с белыми цветочками, малиновые шторы и покрывало, белый тюль и большой, во всю стену, книжный шкаф светлого дерева. Моя комната казалась мне самой лучшей на свете. Мне нравилось, как она пахла, всегда чистотой.

– Доча, в кого ты такая? – недоумевал папа.

– Когда чисто и красиво, это же так приятно. Почему не всем этого хочется? – в свою очередь удивлялась я.

– Умница моя и красавица, – целовала меня мама.

– Все-таки с характером уже рождаются, – замечал папа.

На счет умницы я не спорила, а вот моя внешность в тот период вызывала у меня некоторое недоумение. Бесспорно, красивая у меня фигура: и в детстве, и в юности, и сейчас я высокая, тонкая, стройная, с красивыми линиями и формами, как статуэтка, или, как говорят сегодня, модель. Я натуральная блондинка, светло-русая. А быть блондинкой в южном регионе – это уже быть заметной. Мне нравилось в лучах вечернего солнца садиться на пол перед зеркалом и расчесывать свои длинные волосы. У всех девочек были длинные волосы, но у меня они на свету блестели, это было красиво. На солнце папа иногда называл меня Златовлаской или Рапунцель. Вот только мое лицо вызывало у меня вопрос: красивое оно или нет. У окружающих мнения на этот счет расходились, взрослые считали меня красивой, ровесники не понимали, куда те смотрят и что видят.

– Обезьяна большеротая!– несколько раз слышала я краем уха в школе.

– Каланча! – кричали дагестанские мальчишки.

Как-то я предъявила претензию папе, зачем они меня такую родили.

– Ты для дагестанцев высокая, они низкорослые, потому что горцы, по горам удобно ходить людям низкого роста, – объяснял мне папа, – а ты, Марточка, у меня статная лебедушка!

– А рот? Губы такие толстые и красные, за километр видно!

– Что бы они понимали! – качал головой папа. – Сами потом толпами за тобой бегать будут.

Я не знала, верить ему или нет, казалось, он просто защищает меня, свою дочь, и папа выдавал решающее:

– У кого больше всех женихов?

– У меня.

– Была бы ты некрасивая, было бы у тебя столько женихов?

– Вообще-то, они все время меня обзывают или обсмеивают, не понимаю, почему они называют меня своей невестой. Женихи же так себя не ведут.

– Именно так в детстве себя мальчики и ведут. Анекдот про это есть. Мальчик рассказывает маме, что в садике ему нравится одна девочка, что он хотел ее поцеловать, но она сидела далеко, поэтому он в нее плюнул.

Я засмеялась.

– Вот видишь, просто мальчики так себя ведут, пока не повзрослеют.

Я веселела и верила ему, а не глупым мальчишкам. Все же шла разглядывать себя в зеркало и не могла определиться. Мне самой иногда мое лицо казалось то красивым, то некрасивым. Каждая черта в отдельности мне нравилась, но все вместе казалось перебором, как-то всего было слишком много, щедро, и как будто бы одно не подходило к другому. К счастью, в детстве я не желала долго о чем-нибудь раздумывать, иначе придумала бы себе комплексы. Так и росла под обсуждение своих внешних данных другими людьми. Мои тетушки-красавицы, бывало, рассматривали меня, вертя во все стороны, и выносили вердикт: «Пава и царевна, в нашу породу!» То, что я была в их породу, мамину родню особенно радовало, потому что папу бабушка за глаза так и называла басурманином, хотя он был всего лишь немцем. От папы мне достались светлые волосы и высокий рост, по маминой линии все были брюнетками. Наверное, благодаря тетиным словам я стала верить, что красота, а с ней непременно и успех, и слава ждут меня во взрослой жизни. Пока же, в детстве, можно об этом не думать. И я не думала.

Больше всего для моей уверенности в себе, думаю, сделали мальчики. В меня всегда были влюблены, в том числе и те, кто обзывал обезьяной. В детском саду мои карманы были полны конфет – угощениями от мальчиков. И прекрасно помню, что сандалии мне всегда застегивал кто-нибудь из ребят, а воспитательницы посмеивались: «Марта знает что-то, чего не знаем мы». Когда меня ставили в угол, то Валера или Виталик предлагали постоять за меня, но Надежда Алексеевна не разрешала, и они стояли рядом.

В школе я находила записки с признаниями в карманах, в портфеле, в тетрадках, в почтовом ящике. На моей парте обязательно было нацарапано что-нибудь типа «Марта, я тебя люблю» или «Марта самая красивая».

Мне же казалось, что любить кого-то это так по-взрослому, а взрослеть я осознанно не хотела. В тот период любовь была некстати. Вообще, любовь меня несколько пугала, я боялась, что не вынесу, если она окажется невзаимной или несчастной. Я много читала и имела некоторые представления об этом чувстве. Счастливой она была далеко не всегда. Я уже понимала, что любить – значит, не принадлежать себе, замкнуться на другом человеке, поставить свое счастье в зависимость от другого человека. Меня это и привлекало, и отпугивало. «Грозовой перевал» Эмилии Бронте сделал свое дело, я боялась полюбить так, как любил Хитклиф. И боялась такого удара, какой пришлось принять Феридэ из «Птички певчей». Я предчувствовала, что любить буду самозабвенно, жертвенно. Если не с полной отдачей себя, то стоит ли вообще? Идти во всем до конца – это мой вариант, хоть и трудный, и рискованный. Поэтому пока отмахивалась от всякого интереса к себе, не была готова.

Да и интересовало меня тогда совсем другое: получится ли прыгнуть на скакалке триста раз; как бы выиграть велогонку вечером на улице; где спрятаться в уличной игре «Гоп-стоп»; как незаметно от родителей сбежать в кинотеатр на вечерний сеанс и прошмыгнуть мимо контролера на фильм «Имя розы», он был строго «до 16»; какую страшную историю рассказать вечером друзьям, когда будет моя очередь рассказывать, и мы будем пугливо жаться друг к другу, сидя на пустыре у костра; пойти ли ночью на кладбище и пр.

Вечерами убегала гулять на улицу, и друзья нашего соседа Павла, вернувшегося с Афганистана, при случае всегда кричали мне через забор:

– Марта, смотри, не целуйся!

– Что я, дура, что ли? – возмущалась я.

– А мы дураки! – хохотали они – Ой, дураки!

– У вас глисты будут, – предостерегала я.

После изучения паразитов человека я несколько лет не знала покоя, брезгуя всеми, обдавала кипятком всю посуду и родных только обнимала.

– Что?! – раздавался новый взрыв хохота.

Я пожимала плечами, мол, мое дело напомнить, а там, как хотите.

Меня два раза целовали в щеку, без моего согласия, так, неожиданно. Один мальчик в пионерском лагере и одноклассник. У обоих я спросила: «Тебе что, заняться нечем?». Оба растерялись и больше ко мне не подходили. Я дружила со всеми, никого не выделяя, ни разу у меня не екнуло сердце и не захотелось быть чьей-то девушкой, хотя уже с пятого класса мои подружки были озабочены интересом к мальчикам и «ходили» с кем-нибудь. Втайне я была уверена, что мой избранник живет не здесь, а где-нибудь за тридевять земель, а здесь все настолько свои, что даже удивиться некому.

Было все-таки со мной одно происшествие, остававшееся непонятным много лет. Этот короткий эпизод имел свое настроение, выделялся вложенным в него значением, выпадал из моего обычного состояния щенячьего восторга. Я поняла, что он особый в тот же момент, поэтому запомнила. Однажды, в одиннадцатом классе, на перемене в общей сутолоке на несколько мгновений очень близко ко мне, нос к носу, так, как проходят к своему месту в театре, оказался мой одноклассник Марк. От него на меня сошло облачко тепла. Словно в замедленном кино исчезли все звуки и размылись предметы, я видела только медленно поворачивающееся ко мне лицо Марка, его улыбку и глаза. Суть этой теплой волны была в каком-то чувстве, какой-то информации. За годы я потратила немало времени, пытаясь понять, что же было в этом облачке. Ни одно из известных мне чувств или эмоций не подходили к тому, что коснулось тогда меня. Я смогла разобраться только в том, что в этой волне было не только чувство, но и какое-то сведение, знак. Если мне доводилось вспоминать одноклассников, я непременно вспоминала эту волну и Марка. Тем более что вспоминать его весьма приятно. Марк был, как и большинство из нас, смешанных кровей, высокий, красивый, очень остроумный и общительный. Он часто ездил в город и всегда там красиво подстригался, его сестра работала в салоне красоты. Потом пояснял ее словами, что сейчас, например, у него на голове «каскад», а была какая-то «лесенка» Ему хотелось прическу под Робина Гуда, но длинные волосы у мальчиков в нашей школе были запрещены. Вообще, надо сказать, наш интернациональный класс выделялся красивыми ребятами. Это давало нам повод зубоскалить перед девочками из параллельных классов, у них мальчики были в основном из казаков. Мы гордились своим мужским «фондом». Мальчиков у нас было больше, на школьных дискотеках девчата у стены не стояли.

***

Тогда же, в одиннадцатом классе, мы оказались в измененном мире – СССР распался. Мы были поглощены собственной юностью и не думали, как это может повлиять на нашу жизнь. Зато дома приходилось видеть растерянность и испуг родителей. Все население страны потеряло тогда свои денежные сбережения, все в один день стали бедными. Помню, что мама часто плакала, я боялась ее слез, жалась к плечу, утешала. Тогда мне приснился сон, от которого я проснулась с диким криком, вся в поту, разбудила весь дом. Я увидела себя стоящей на улице. Задним ходом ко мне подъехал грузовик, с бугром груженный красивой черной масляной землей. Я с ужасом понимала, что он сейчас завалит меня этой землей, но сдвинуться с места не могла, потому что чувствовала, что так надо. Я оказалась полностью засыпанной этой черной масляной землей, это было и страшно и хорошо одновременно, потому что земля оказалась нетяжелая и приятная, но оставила меня в совершенной темноте. Когда я, клацая зубами, рассказала испуганной маме этот сон, она стала меня целовать: «Доченька, ты будешь богатой!» Потом мама говорила, что именно этот сон давал им с папой сил на борьбу за мое светлое будущее.

Да, мои особые сны! В детстве у меня был необыкновенный подсказчик, такой, какой может быть далеко не у каждого. Не знаю, за что я была одарена уникальной возможностью прямо обращаться к таинственному подсознательному, но, догадываюсь, за какие грехи я ее утратила. Например, когда у меня появлялось чувство тревоги или беспокойство, понять или унять которые я не могла, как ни старалась, или случалось какое-нибудь событие, я знала, что надо расслабиться и подождать или задать вопрос. Через какое-то время, ни поздно, ни рано, а вовремя, сознание или подсознание выдавало мне прогноз, подсказку, ответ. Они приходили во сне, были образными, иносказательными, но всегда понятными.

Хорошо помню, как я извелась перед республиканской олимпиадой по немецкому языку, даже пить не могла, не то, что есть или спать. Мама и папа ругали меня за такую нервозность, грозили пойти в школу и снять с участия, а я слезно обещалась не нервничать, лишь бы они не делали этого. Вечером мама дала мне валерьянки – единственное лекарство, которое она признавала. Я спросила себя: «Что будет?» – и уснула. Увидела необыкновенно торжественный сон. Я стою на пике горы, почти у облаков, вся залитая ярчайшими лучами. Я одна, все остальные далеко внизу и смотрят на меня с завистью и восторгом, я невероятно торжественна и счастливо взволнована. Чьи-то руки сверху сквозь сияние протягивают мне огромную миску с великолепной клубникой. Клубника тоже светится прекрасными лучами, и я становлюсь совсем уж необыкновенно счастливой в сиянии всего этого света и с клубникой в руках. Проснулась и поняла, что выиграю олимпиаду. Волнение мое как рукой сняло. Я заняла первое место.

По пустячным проблемам сны не снились. Я знала, что их удел – что-то важное, правдивое и хорошее. Если бы я задумала какую-нибудь гадость или зло, то они бы точно не приснились. Они как мерило, вердикт и истина в последней инстанции. И я могла видеть их, пока сама была хорошая и шла по правильному пути. Потом уже нет. Утратила право на это.

***

Мне надо было ехать поступать в институт. Я ждала этого с радостным воодушевлением, предвкушая, как буду удивлять всех преподавателей своими способностями, как передо мной откроются двери к успеху. Я чувствовала в себе одаренность, жаждала раскрыть ее и пожинать плоды своих талантов. А папа с мамой пытались взять себя в руки и придумать, как бы вытянуть годы моей учебы, обеспечивая проживание в другом городе. Тогда началась повсеместная задержка зарплат, поначалу на месяцы, а потом и на годы.

В выпускных классах основной темой разговоров с учителями было наше будущее. Проводились тесты, призванные помочь нам сориентироваться с выбором профессии. Обо мне учителя говорили коротко: «Ну, Марта может стать кем угодно!» Самой мне хотелось понять психическую природу человека и через ее понимание уразуметь смысл жизни, почему-то вопрос о смысле жизни не давал мне покоя. Я хотела узнать, для чего мы живем и что будет потом. Так обожаемые мной книги я воспринимала только с этих позиций. Наверное, поэтому и не любила фантастику. Фантастика всегда примитивна: неважно какого технологического прогресса достигли разумные существа, сюжет жизни у них по земному первобытен – завоевать, поработить, выжить. Мышление и цели у фантастов «земные», дальше основополагающих интересов землян не идут.

Мне казалось, что ответы на все вопросы заложены в нашем подсознании, просто до них надо докопаться. Я определилась, что хочу изучать клиническую психологию. Мы узнали, что такой факультет есть только в Московском государственном университете, что поступить туда очень сложно, и, например, только в прошлом году конкурс был шестьдесят человек на место, даже медалисты вынуждены были сдавать экзамены. Разве могло меня это остановить? Я была уверенна, что в меня заложена некая исключительность и поэтому ждет успех.

Чем ближе было окончание учебного года, тем большее нетерпение охватывало меня: скорее, скорее ехать в Москву, поступить и начать построение интересной жизни!

Выпускной бал прошел у меня с чемоданным настроением. Я уехала на следующий же день. Хотя хочется сказать, что я была самой красивой. Во время праздничного ужина мы с Марком оказались во главе стола, как жених и невеста, и нам даже в шутку кричали: «Горько!» По школьной традиции все ходили на речку встречать рассвет. Мы с Марком так и провели весь выпускной вечер вместе. Он пошел провожать меня домой и на прощание осторожно поцеловал в щечку.

***

Мы с мамой прибыли на Павелецкий вокзал рано утром. Самое первое впечатление от города – ошеломление при виде бомжей и попрошаек. Раньше мне не доводилось встречать людей в столь плачевном виде. Зато потом Москва захватила меня, я полюбила ее навсегда. Мы были воспитаны на том, что «Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось…»

Приют нашли, как водится, у знакомых наших знакомых. Сопровождать нас по городу вызвалась Татьяна Васильевна, добрейшей души женщина. И началось неожиданное: куда бы мы ни поехали, что бы ни планировали сделать, возникало какое-нибудь препятствие. Нужно сфотографироваться на документы – что-то ломалось в одном фотоателье и временно отсутствовало в другом; подходила моя очередь на собеседование или подачу документов – объявлялся перерыв на неопределенное время по какой-то причине. Несколько раз приезжали напрасно, так как место встречи с абитуриентами переносилось в другой корпус на другое время, и мы узнавали об этом из записки на двери. Татьяна Васильевна вздыхала, говорила, что все это неспроста, и советовала мне подать документы еще и в другой ВУЗ. Мама нервничала, а я проявляла упрямство. Наконец мы подали документы, отметили, что нужно будет общежитие и стали ждать экзаменов.

Пока же абитуриентам предлагалось походить на короткие курсы, чтобы понять уровень своих знаний и соотнести их с требованиями университета. Преподавательница немецкого языка подошла ко мне после нескольких занятий и сказала, что у меня прекрасный немецкий, а также редкая способность чувствовать ритмику и мелодику языка, что она готова составить мне протекцию, если я решу поступать на факультет иностранных языков, на романо-германское отделение. Никогда до этого и еще ни разу после этого я не могла разглядеть в подобных ситуациях жестов судьбы. Согласись я тогда на это редчайшее и заманчивейшее предложение, моя жизнь, я уверена, сложилась бы по-другому. К сожалению, не смогла поступить нелогично, я вообще очень последовательна. Поблагодарила свою преподавательницу и отказалась.

***

В университет я не поступила. Никогда не стеснялась себя, своих ошибок, провалов, промахов. Вот и тогда не впала в уныние, заявила, что, наверное, у меня другой путь, про который я не знаю, и поэтому мне все равно, где и на кого учиться. Мама с Татьяной Васильевной сами решили мою дальнейшую судьбу – выбрали ближайший институт и подали документы на юридический факультет. Я стала внутренне собрана и покорна судьбе – будь, что будет; все, что не делается, – к лучшему. Стала думать, что такова, наверное, моя судьба, главное – идти вперед. До сих пор не понимаю, для чего я училась и отдала столько лет криминалистике? Если все дается нам в качества урока или опыта, то, что я должна была извлечь? Ответ на этот вопрос, видимо, еще впереди.

Студенческие годы стали для меня очень трудными. Родители едва находили деньги на мое существование. Жила я впроголодь. В институте не было общежития, мне нашли дешевую комнату у старушки. Условием дешевизны было ведение хозяйства. Поначалу моя хозяйка, Валентина Фоминична, показала себя деспотичным человеком, этакий бескомпромиссный монстр сталинской закалки. Заставляла меня ходить обменивать едва ли не каждую сделанную для нее покупку, или так долго напоминала и выговаривала мне, что я не знала, куда деться. То батон хлеба был недостаточно румян, то картошка на рынке соседнего района гораздо дешевле, чем в нашем, то кочаны капусты не слишком крепки и звонки, то, по отзывам соседки, рис в некоем магазине чище, чем купила я и т.д., и т.п. Скоро я научилась не принимать близко к сердцу ее придирки да и она стала мягче. Валентина Фоминична была известна в своем дворе как вредный, придирчивый и непримиримый человек. Предыдущие квартирантки не уживались с ней более двух-трех месяцев. Даже символическая плата за комнату не удерживала девушек. Я прожила с ней все годы учебы, расставались мы чуть не со слезами. Мне было сказано, что я – самая лучшая. Я довольно быстро почувствовала, что было в душе моей хозяйки. Ее вредность и непримиримость – результат равнодушия к ней родных, а придирчивость происходила от необыкновенной хозяйственности, которую невозможно было проявлять из-за немощи. Я же всегда была чистюлей и аккуратисткой, изводящей всех требованиями порядка. Когда Валентина Фоминична увидела, что ее квартира сверкает чистотой, и ей же делают замечания и учат, как лучше, она просто признала мое бытовое превосходство и успокоилась. Постепенно я стала для нее авторитетом во всем: Валентина Фоминична сначала выспрашивала мое мнение по какому-либо поводу, а потом составляла свое и доносила его до подруг. Она так и говорила по телефону: «Я спрошу у своей девочки». Когда мама приезжала навестить меня, то, бывало, извинялась перед Валентиной Фоминичной за нашу простоту. На что Валентина Фоминична неизменно восклицала: «Марта простая?! Марта очень непростая!». Для мамы это было подпиткой ее родительской гордости, она долго сидела на диване и улыбалась, мысленно пересказывая папе слова хозяйки.

***

Только бытовыми сложностями моё студенчество не ограничивалось. Я упорно, настойчиво и целеустремленно училась. Каждый день до девяти часов вечера, кроме субботы и воскресенья. Если бы я так училась в школе, даже в четверть силы, то была бы не только гордостью школы, а некоей выдающейся ученицей. До сих пор недоумеваю, когда слышу чьи-нибудь воспоминания о веселье студенческих лет. Для меня это были годы каторжного труда. Я поняла, что значит учиться. У меня было такое чувство, что я знаю все: разбудите меня среди ночи и спросите, что угодно, – я отвечу, не просыпаясь и не задумываясь.

Мне до сих пор нравится учиться и тогда нравилось. Просто давила душу внезапная бедность, резкая смена условий жизни и отсутствие рядом родных. Я узнала о себе новое: трудности делают меня сильнее. Куда делось мое обычное легкомыслие? А привычная веселость? Они залегли на дно. До лучших времен. Я была предельно собрана, целеустремленна и честолюбива.

Москва выставила обычное условие: выдюжишь – достигнешь, чего желаешь. Я четко понимала, что устраиваться мне надо будет самой, за спиной нет никакой поддержки. Образование – мой шанс на успех. По дороге от станции метро до дома было множество магазинов. У меня не было денег на покупки, но иногда я заходила туда, чтобы набраться решимости на борьбу с трудностями и укрепиться в вере в обеспеченное будущее. Я была непробиваемо уверена, что наступит время, когда смогу купить все, что захочу.

***

В институте познакомилась с Машей, она же Маня, и Ниной. Мы стали подружками на всю жизнь. Манечка у нас ванильно-зефирная, нежная и домашняя, любила готовить и мечтала о большой любви. Нина очень хороша строгой красотой, закрытая, неразговорчивая, статичная, до сих пор остается консерватором во всем, любые изменения воспринимает как покушение на свою жизнь. Такие разные, мы сошлись на удивление быстро и легко.

Девочки были в таком же трудном материальном положении, как и я. В то время почти все мы были на грани выживания. Хорошо, что студентам достаточно быть одетыми в джинсы и футболку, эта униформа спасала нас от унижения выглядеть хуже других. Потертый рюкзак заменял все виды дамских сумочек. А первые босоножки на каблуках сменили кроссовки после второго курса, когда мы с девочками отправились в офис на Таганку для прохождения учебной практики. От нас потребовали выглядеть прилично. «Прилично» обуться тогда мы могли только на рынке в Лужниках. Ездили туда все втроем, измучились и зареклись быть бедными.

Тогда появились модные журналы, кто-то из сокурсниц приносил их, и мы все с интересом разглядывали красивую жизнь. Мы узнали о моделях и модельных параметрах. До сих пор восхищаюсь Клаудией Шиффер и Карен Мюльдер. Примеряли стандарты на себя, я могла бы быть моделью. Приятно, конечно, но без толку.

Радовало нас тогда другое – возможность один раз в день поесть нормально. В столовой был дешевый обед. Мы его ждали, как праздничного пира и после чувствовали себя порядочными людьми. Ни от чего не бываешь так в ладу со всем миром, как от сытной еды. Мы до сих пор вспоминаем гороховый суп, сладкий плов с сухофруктами, сардельки с зеленым горошком на гарнир и огромные пирожки. Сейчас нас не заставишь пить пакетированный чай, а тогда один пакетик кочевал во все три чашки. Помню, как-то у Манечки с тарелки скатилась сосиска. Сколько горя было! Мы, конечно, с ней поделились, но потом все время друг друга заклинали: «Держи поднос ровно!»

Много времени мы с девочками проводили в Ленинской библиотеке, ездили туда почти каждый день, грызли гранит науки. Мы так привыкли к торжественному виду ее залов, запаху книг, сдержанному шепоту, что до сих пор, встречаясь, вспоминаем каждый уголок, возрождаем в душе наше тогдашнее настроение. Несколько лет назад я ходила туда, оформив себе одноразовый пропуск. Тот же красный ковер на огромной мраморной лестнице, бесчисленные ряды каталогов и та же погруженная в познание тишина. А во втором читальном зале на четвертом этаже так же читатели отвлекаются от книг, когда раздается звон колоколов соседней церкви, чьи купола видны в окна. Мне было и грустно, и радостно, что все это позади.

Иногда, по весне, мы уходили из библиотеки пораньше, чтобы посидеть на скамейке в Александровском саду. Запах земли, деревьев, травы, солнышко и чириканье воробьев наполняли нас силами. Тогда появилась конная милиция. Для нас, молодежи советской закваски, в этом было что-то «импортное». Лошади были ухоженными и красивыми, вызывали такой же интерес у публики, как и смена почетного караула у Вечного огня.

Скоро Сад украсили фонтанами со сказочными героями и перестроили Манежную площадь. Мы гуляли и мечтали о будущем, какими счастливыми и успешными мы будем. Мы так торопились начать работать!

***

Я переписывалась с одноклассниками, почти все уехали учиться в разные города и надеялись там закрепиться, возвращаться никто не хотел. Еще при нас стали закрываться организации, разоряться колхозы, работа была у единиц, да и они ждали получения зарплат месяцами. Мы знали со слов родителей, что люди покидают село беспрерывным потоком, подаются в центр России, уезжают на историческую родину, эмигрируют в Израиль, что дома продаются за бесценок, и настроение все тягостнее и тревожнее. Появилось много приезжих, блокпостов, милиционеров, оружия, у нас боялись терактов. Война в соседней Чечне неожиданно помогла нашему селу, потому что через нас шла федеральная дорога. Многие мужчины пошли строить трассу, мой папа в том числе. Этими заработками меня и выучили.

Я получила несколько писем от мальчиков с признаниями в любви, последние признания от тех, кто знал меня в юности. С нашего класса Марк написал, что любит меня, но понимает бесперспективность своего чувства, что наши пути-дорожки разошлись и неизвестно, увидимся ли мы. Я храню все письма.

Через год, на втором курсе, мы с ним увиделись. Марк был в Москве и позвонил мне. Он учился в медицинском, будущий стоматолог. Мы погуляли по городу, съездили на обзорную экскурсию на речном трамвае. Было так здорово! Когда Марк проводил меня и на выходе из подземного перехода наклонился поцеловать в щеку, от него вновь, как тогда в школе, сошла волна тепла. И снова в этой волне было какое-то ощущение, какая-то информация. Я шла домой и все думала, думала, пыталась понять, дать определение, название тому, что было в этой волне, но не смогла. Еще долгое время я пыталась в этом разобраться, пока не забыла.

***

На первом курсе я познакомилась с Игорем. Он учился на другом факультете и дружил с ребятами из моей группы. Игорь обратил на себя внимание из-за схожести с Есениным – тот же тип лица, волосы, фиалковые глаза. У него была хорошая улыбка, не как у меня во весь рот, а какая-то деликатная, так сказать «чуть-чуть». Я почувствовала к нему расположение из-за запаха, запах Игоря был таким, как надо, своим, родным, чистым, свежевыстиранным. Мне нравилось, что он не пользуется одеколоном, меня это утомляет и мешает понять человека.

Игорь очень удивился, узнав, что я с юга:

– По тебе не скажешь! Речь чистая и манеры такие – принцесса.

– По-твоему, на юге все за баранами по горам бегают?

– Нет, конечно, но я знаю нескольких ребят с Кавказа, у тебя с ними ничего общего.

– Да, преподаватели тоже удивляются, думают, что я из какой-нибудь элитной московской школы. Моя школа лучше любой московской будет, поэтому и я такая эксклюзивная, – говорила я чистую правду, хотя видела, что Игорь принимает мои слова за провинциальное бахвальство и апломб.

Игорь был москвичом, из обеспеченной семьи. Папа у него какой-то начальник на предприятии, а мама врач, есть старшая сестра, давно вышедшая замуж и живущая в Лондоне.

Не знаю, что он увидел во мне, что его привлекло и заставляло искать моего общества, а я узнала в Игоре много своего. Он тоже был добрым обожаемым ребенком, оберегаемым семьей, открытым и неиспорченным. Он называл родителей мамой и папой, а не предками или родоками, как было принято среди наших ровесников. Не стеснялся своей любви к ним, выражал уважение к их мнению, часто вспоминал в разговоре. Мне это нравилось, это просто и по-честному. Он жил в удовольствие, как я когда-то, без забот. Игоря волновало, где лучше купить струны для гитары, почему какой-то фильм не показывают в кинотеатре по соседству с его домом, дойдет ли он до какого-то заветного уровня в сложной игре, научится ли выполнять параллельную парковку к экзамену в автошколе, сдаст ли сессию до начала отпуска родителей, заживет ли до субботы ушибленное колено, чтобы можно было зажечь на дискотеке и прочее. Он простодушно заявлял, что спешит домой, потому что бабушка обещала пожарить чебуреки к ужину. Слушая его, я согревалась нормальностью его домашней жизни, понимая, что у меня ее больше не будет. Так здорово беспокоиться, что опоздаешь к горячим чебурекам, а не что после института нужно обежать два колхозных рынка, чтобы угодить посторонней старушке, успеешь ли убраться в чужой квартире и хватит ли сил погладить белье. Потом съесть на ужин ровно восемь магазинных пельменей и два печенья и подготовиться к учебе. Хотя я по-хорошему завидовала Игорю, вернуться к беззаботной жизни не хотела, потому что внутренне уже стала взрослой, психологически оторвалась от родителей. Я чувствовала себя зрелее и в общении это проявлялось. Мое слово и мнение обычно были разумнее и практичнее, Игорь ко мне прислушивался. Он стал носить шапку и теплые ботинки после того, как я сказала, что видеть в мороз человека без головного убора и в туфлях так же нелепо, как и летом носить ушанку и валенки. Помню его округлившиеся глаза и мой дополнительный аргумент:

– Хорошо одетый человек – это человек, одетый к месту и по погоде, – так говорила моя бабушка.

Игорь в столовую с нами не ходил. Дело было не в заносчивости. Он просто считал, что дома накормят лучше и был прав, конечно. Ему не приходило в голову, что кому-то живется не так легко и приятно, как ему. Разве можно было его винить? Думаю, не стоит, у всех свой коридор прохождения жизни, мой оказался темнее. Suum cuique, каждому свое. Игорь пока оставался далеким от трудностей юношей, чью обувь мыла бабушка. Но в нем чувствовалась хватка, он любое событие оценивал с точки зрения перспектив, что мне абсолютно не свойственно. Мне нравилось, что Игорь, как и я, мечтал об успешном и обеспеченном будущем, хотел работать только на себя, а не на «дядю», и уже зарабатывал себе карманные деньги, делая что-то на компьютере. Было в нем замечательное убеждение, что он ответственен за добывание денег просто потому, что мужчина. Из разговоров я узнала, что его решения часто не совпадали с советами родителей, хотя он всегда их спрашивал и рассказывал им о своих планах. Они не настаивали, давали ему свободу. Мне нравилось его чувство семьи, уважительное и бережное отношение к родным, никогда он не выказывал пренебрежения близким, не насмехался и не критиковал их. Я это очень ценю, семья – основа основ, оплот, фундамент, тыл, корни, защита, поддержка, помощь. Люблю семью.

Мы с Игорем очень сдружились. В нем был сплошной позитив и море доброты, он не употреблял бранных слов, играл на гитаре, и любил свою старую кошку Душку, про которую с удовольствием рассказывал. Оказалось, что прозвище Душка от слова душа. Такое не может не нравится.

Я бывала у него в гостях, познакомилась с родителями и бабушкой. То, как обращались с ним родные, напоминало мне собственную жизнь с родителями, как у Христа за пазухой.

Слышала, как его мама, Евгения Федоровна, сказала бабушке, что я на Игоря хорошо влияю, что он ведомый, подвержен влиянию, и со мной ей за него не страшно.

– У девочки твердый взгляд и правильное отношение к жизни. Такая глупостей не наделает, – сказала она.

– Ты заметила, он ищет ее одобрения?

– Да. Пусть.

Меня Игорь называл настоящей. Это надо было понимать как супер комплимент, потому что он не был склонен говорить красивые слова. Вообще, Игоря нельзя было назвать покорителем женских сердец, он не умел заговаривать зубы, не был балагуром и остряком, совсем не умел шутить, не вызывал блеска в глаза. Его мужественность, надежность и положительность надо было разглядеть, они прятались за некоторой неуверенностью. Игорь расцветал от похвалы и комплиментов. Вне внимания к себе он исчезал и становился невидимым. Короля играет свита – это про него. Он не был королем, который является таковым сам по себе, Игоря нужно было стимулировать, тогда он сворачивал горы.

Мы много и тесно общались, но наши отношения не переходили границ дружбы. Учеба отнимала почти все время, была в приоритете. Мы часто проводили воскресенья вместе. В хорошую погоду много гуляли, исходили все закоулки старой Москвы. Знали, где находятся дешевые бутербродные и пельменные. Могли и говорить, и молчать, не надоедали и не были в тягость друг другу. Я не трепетала от ожидания встреч с ним или в его присутствии, не волновалась, даже не кокетничала и не интересничала, но, если он отсутствовал, начинала беспокоиться. К Игорю я чувствовала крепкую, как рукопожатие, привязанность. Он тоже не делал попыток даже дружески поцеловать меня или ухаживать.

Со временем, на третьем курсе, я обнаружила, что моя жизнь оказалась окруженной участием Игоря. Незаметно я стала нуждаться в его мнении и советах, мы привыкли к наличию друг друга в своих жизнях. Провожая меня домой на летние каникулы, Игорь чуть не плакал, стоя у вагона, и я тоже. Все лето мы писали письма и ждали встречи. Он встретил меня с букетом и крепко обнял. Мы стали встречаться.

Целоваться оказалось так приятно! Раньше меня совсем не тянуло на секс, иногда я даже думала, не фригидная ли я. А оказалось, что надо было только начать, организм как проснулся. Ограничивать себя не было причин, мы стали любовниками. Новая, волнующая сторона жизни. Доверие или что-то еще сыграло свою роль, но мы быстро раскрепостились, я получала полное удовольствие, нас тянуло на эксперименты, мы были открыты друг для друга. А еще через какое-то время я почувствовала, что Игорь дорог мне как никто другой, что кроме него меня никто не интересует, что я люблю его. Иногда, исподтишка, в качестве ремарки, я отмечала отсутствие во мне безумной страсти к Игорю, мое притяжение к нему было словно выращенным, обеспечено долгим теплым уходом. Моя любовь не происходила от неожиданной и неконтролируемой вспышки чувств. Грома и молнии не было, с первой секунды я тоже ничего не почувствовала, совсем не как в кино. Все было как-то разумно, правильно, без истерик. Это хорошо или плохо? Не знаю. Тем не менее, наше чувство крепло день ото дня, мы становились все роднее и нужнее друг другу.

Общаясь в новом качестве, как влюбленные, мы открывались и лучше узнавали друг друга. Мы удивлялись тому, что словно созданы друг для друга. Любое совпадение во вкусах или мнении нас окрыляло: и я так думаю, как мы похожи! Наши отношения были очень гармоничными. То лучшее, что было заложено в нас природой и привито воспитанием, раскрылось и зацвело буйным цветом. Мы вели себя друг с другом очень вежливо, это стало нашей манерой общения. Мы до сих пор не позволяем себе грубости и резкости в отношении друг друга. Вежливость в быту – наша душевная потребность, мы за красоту быта, культивируем ее.

Каждый из нас считал другого своим идеальным спутником, мы так и говорили друг другу. Я гордилась Игорем, его верностью мне, преданности нашим общим интересам, желанию создать семью, купить квартиру, родить детей и насажать деревьев. С ним можно было все это делать. А он радовался, что я люблю заниматься сексом, умею вкусно готовить и считаю его лучшим мужчиной на свете. Возможно, мы видели друг друга через розовые очки, но верили в то, что видели и в то, что чувствовали. Все было правдой. Правдой того периода, никто никого не обманывал.

На последнем курсе мы с Игорем стали жить вместе и сняли отдельную квартиру. Помощи не ждали, Игорь взял на себя материальные заботы. Его никогда не интересовало, сколько могу заработать я, и буду ли зарабатывать вообще. Для меня это было лучшим подтверждением его мужественности. Так и повелось, Игорь – добытчик, а я – как мне вздумается. Он находил и использовал всевозможные варианты заработков, бывало, что и извозом занимался на старенькой маминой машине. Его мышление было направлено на добывание денег. Если я хотела служить какому-то делу, то он хотел только заработать денег, видел для этого разные способы. Меня удивляла изворотливость его мыслей, он постоянно выдавал какие-то бизнес-проекты, размышляя вслух об их перспективе.

– Эх, – говорил он, – жаль, опыта нет, столько возможностей вокруг! Надо опыта набраться, понять систему изнутри. Придется все-таки чуток поработать на папу Карло.

– Я в тебя верю. Ты умный. Мне не приходит в голову то, что постоянно придумываешь ты.

У Игоря был математический склад ума, он закончил математическую школу и прекрасно играл в шахматы. Он все продумывал наперед, как настоящий стратег. И был авантюрен. Я сравнивала его с Сонькой Золотой Ручкой, которая тоже говорила, что деньги везде, только увидь их и забери.

– Ты задаешь мне цель, я ищу, как ее достичь. Без цели мне ничего не хотелось бы, даже если бы я видел возможности.

– Как мы приятно дополняем друг друга, да?

– Да.

***

Я и мои подружки окончили институт с красными дипломами и стали искать работу.

Маня поступила в адвокатскую коллегию. Я ездила с ней для поддержки, мы не могли поверить в счастье быть принятым в закрытую элитную профессиональную организацию. Манечка вошла в круг избранных! Мы ею очень гордились. Наставником ей был назначен легендарный адвокат Ария Семен Львович. С каким удовольствием я слушала Манины рассказы о лекциях Арии перед стажерами, как их учили ораторскому мастерству, какие интересные ходы и приемы раскрывали. Попасть к замечательному учителю для пытливого ума настоящее счастье, возможность напиться из бездонного колодца. Мы все прекрасно знали уголовное право, в институте этот предмет вел Толкаченко Анатолий Анатольевич, ныне заместитель Председателя Верховного Суда РФ. Попавший к нему на лекции был обречен полюбить уголовное право. Такие преподаватели как Анатолий Анатольевич являются ловушкой для студента, он не оставил нам выбора. Преподавал так интересно и просто, что для понимания предмета было не обязательно иметь головной мозг, хватило бы и спинного.

Мы увлеченно учились и, начав разбираться в общей и особенной частях уголовного кодекса, отчаянно спорили по каждой задачке на квалификацию, о возможном наказании и прочее. Ах, какие шарады он нам задавал! Как квалифицировать деяние человека, который ночью увидел в витрине магазина дорогие часы, разбил ее, взял часы, оставил деньги в сумме стоимости часов и скрылся? Такие головоломки мы разгадывали постоянно, не подозревая, что проходим первоклассную тренировку, и в дальнейшим будем блистать на профессиональном поприще. Да, если желание учиться суммируется с прекрасными педагогами и преподавателями, то получается замечательный результат. К тому же логику, философию и ораторское искусство у нас вел Дегтярев Михаил Григорьевич, еще один титан своей области, преподаватель, которого называют не иначе как Мастер. Сказать короче, после института мы были подкованы и заточены на подвиги, были способны удивлять и быстро двигаться вперед.

Нина хотела стать судьей по уголовным делам, поэтому начала нарабатывать необходимый пятилетний стаж помощником судьи. В своем идеализме она даже не смущалась крошечной зарплатой помощника. Идеализмом нас всех заразил Измайловский суд. Мы проходили в нем преддипломную практику. Председателем суда был судья Пашин Сергей Анатольевич, известный любовью к закону. За время практики мы насмотрелись буквального применения закона, в случае сомнительности доказательств логично следовал оправдательный приговор. Нас это не удивляло, ведь так и учили. Позже уже все мы столкнулись с обвинительным уклоном суда и следствия, с желанием прикрыть непрофессионализм работников правоохранительной системы. Довольно быстро мы стали называть нашу правоохранительную систему правозахоронительной, но все-таки не сразу.

Все начали работать с большим энтузиазмом, постоянно созванивались и делились своими впечатлениями и новым опытом. Это была интересная и волнующая пора.

Я была принята в прокуратуру. Игорь на радостях долго кружил меня на руках и подарил букет размером с кресло, мы его еле пристроили в кастрюлю. Вечером накупили всяких еще малодоступных для нас деликатесов: сыра бри, икры, хамона, конфет «Моцарт» и отмечали на кухне своей съемной квартиры с пластиковой мебелью в синий цветочек, сидя в пластиковых креслах. Когда счастье идет изнутри, антураж не важен, и так кажешься себе значительным, далеко идущим, высоко парящим.

Заступить на службу я должна была в понедельник, текущая неделя давалась на улаживание всех бумажных дел. Днем поехала в институт за характеристикой, встретила своего преподавателя по немецкому языку, разговорились. Он предложил мне пойти работать личным помощником к его знакомой. Женщина, руководитель торговой российско-немецкой компании, искала себе помощницу со знанием немецкого языка. Мой преподаватель тут же, воспользовавшись моим замешательством, позвонил ей и договорился о немедленной встрече. Под его напором я сразу и поехала, мы понравились друг другу. Компания ввозила в Россию немецкое вино. Зарплата была заоблачной, но график ненормированный и каждые две недели нужно было три-четыре дня сопровождать руководителя в командировки в Германию. Мне дали время подумать. Игорь категорически воспротивился, никак не желал моих отлучек. Говорил, что это только для начала три-четыре дня, а потом я все время буду пропадать, еще и график ненормированный. Я его послушалась, позвонила и отказалась. Это был второй шанс в моей жизни, который я упустила.

А ночью приснился сон, тот самый, особый, как в детстве: легко и с воодушевлением я взбегаю по лестнице, но с каждым пролетом становлюсь все скучнее. Перед последней, самой высокой площадкой, я останавливаюсь, отсутствует несколько ступенек и надо прыгнуть, но я не хочу. С верхней площадки на меня смотрят коллеги, удивляются моему нежеланию сделать небольшой шаг, подбадривают, протягивают руки, а я просто не хочу наверх, мне туда не нужно. Проснулась и поняла: не мое это место. Огорчилась, конечно, но надо же работать.

Этот сон про лестницу был последним, больше они мне не снились, как отрезало. Наверное, начался мой неправильный путь, на котором я слушала только доводы разума, часто чужого, относясь к голосу сердца как к капризам и глупым эмоциям.

***

Я стала работать в прокуратуре, рвалась в уголовный процесс. Со временем начала поддерживать обвинение в суде. Первые годы работа приносила такую радость и вызывала такой интерес, что часто я не могла уснуть от избытка идей, все время мысленно кого-то допрашивала, выводила на чистую воду или готовила речь. В судебных прениях я показала себя оратором. Как мне нравилось составлять речи, продумывать, как преподнести тот или иной факт! Обязательно вставляла в свое выступление поговорки, цитаты, следила, чтобы мысль была короткой, простой, однозначной. Книги о судебном красноречии и ораторском искусстве были для меня настольными, я их изучала, разбирала, сравнивала. Мне нравилось влиять на сознание людей посредством слова, это как владение оружием. Несколько раз особо эмоциональные участники процесса даже аплодировали.

Без ложной скромности, в судейском сообществе я славилась умением давать правильную квалификацию, со мной советовались. Судебную практику знала так хорошо, что безошибочно прогнозировала, по каким основаниям будет отменен или изменен приговор. В общем, стала профессионалом.

Через семь лет появилось равнодушие к работе, затем даже неприязнь, хотелось чего-то другого. В общем-то, все через это проходят, сферу деятельности полезно менять или разнообразить. Я думала, что со временем недовольство пройдет, но не проходило, усугублялось. Я прислушалась к себе, обнаружила крамольное для помощника прокурора ощущение, что не желаю активно участвовать в жизни людей, вмешиваться в их судьбы. С каждым годом во мне отчетливее проявлялось понимание, что я созерцатель по натуре, наблюдатель, теоретик, мыслитель, не хочу иметь дело с конкретными людьми. Также не хочу работать в коллективе, быть то голубем мира, то дипломатом, то жилеткой, для меня это лишнее, отвлекающее, груз.

Мне нужно свободное плавание.

Проблемы других вытягивают из меня энергию, я начинаю недомогать даже от простого разговора с болеющим человеком, долго переживаю чужие беды. Причем я страдаю не от их бед, а глобально – от того, что мир несовершенен и жесток. Непосредственно в моей работе меня угнетала и пугала неотвратимость судьбы. Совершит человек какое-то преступление, за которое нужно назначить реальное лишение свободы, но начинаешь жалеть его, учитываешь, что это первое привлечение к уголовной ответственности, и просишь условное наказание. А через короткое время вновь встречаешь этого подсудимого в зале суда по новому, часто еще более тяжкому обвинению. Делаешь два вывода: если человеку лежит дорога на зону, то он туда упрямо идет и сам объяснить не может, что его толкает; и, может, по судьбе он должен был отсидеть за малое, а благодаря тебе, что просила условно, будет сидеть теперь по совокупности приговоров, по рецидиву. Меня очень угнетает воля судьбы посылать людям тяжелый опыт в виде лишения свободы, необходимости стать палачом или жертвой. Боже, для чего это? Это ведь так страшно. Если есть судьба, то зачем в ее программу включены страдания людей? Меня этот вопрос мучает, не интересует, а мучает. Успокаиваю себя стандартным, что замысел Божий нам не понять, не изведать. Говорили, что я никак не обрасту профессиональной мозолью. Возможно. Но я думаю, что моя стезя в принципе другая.

Пыталась представить, какая работа будет подходящей, не смогла, даже растерялась немного. Сны-подсказки ко мне больше не приходили. Я несколько раз просила свое сознание или подсознание ответить, чем мне заняться. Без толку. Пришлось самой искать свой путь, методом проб и ошибок.

***

Мы с Игорем поженились, вернее сказать, зарегистрировали брак по окончании института. Свадьбы не было за отсутствием денег, на родителей не рассчитывали, вообще отказались от их помощи. Зато счастья – с лихвой! В будний день нас расписали, и мы надели кольца на пальцы друг друга. Сердце колотилось, глаза лучились! Так и стали жить – держась за руки и глядя в одном направлении.

Игорь начал искать свое поле деятельности, свою нишу. Вскоре представился случай работать в фирме, где он за пару лет набрался опыта, понял процесс, оброс связями и знакомствами и ушел в свободное плавание, как мечтал.

У нас начали появляться лишние деньги: ммм, как здорово! Мы стали откладывать на свою квартиру, но и о сегодняшнем дне не забывали, ведь жить нужно сегодня, а не завтра.

Как нам нравилось планировать и организовывать свою жизнь! Восхитительное ощущение собственной семьи, совместно принятых решений! Приятно вспоминать ту нашу солидарность. Мы с Игорем были единомышленниками во всем, ни разу наши желания не разошлись, это просто несказанное счастье. Мы были друг для друга авторитетом. Он разбирался в том, в чем ничего не смыслила я и наоборот. Поход в магазин за продуктами был для нас своеобразным ликбезом:

– Март, ты же гречневую муку хотела. Зачем еще пшеничная?

– Пшеничную обязательно нужно добавлять.

– Ты же обещала гречневые блины.

– В гречневой муке клейковины нет, поэтому всегда нужно пшеничную добавлять.

– Клейковины?

Мы останавливались, и я начинала объяснять премудрости теста для блинов, Игорь слушал внимательнейшим образом. Продавцы улыбались:

– Молодожены? – спрашивали они.

– Ага, – кивали мы, хотя уже вышли из этого периода.

– Дай Бог!

– Спасибо!

Мы с Игорем все проговаривали вслух, чтобы избежать непонимания и договориться наперед. Например, договорились взять за правило отдыхать каждое лето на море, несмотря на наше материальное положение. Весь год откладывали, планировали, а летом отправлялись в путешествие. Как мы выбирали свой первый чемодан! Люди бриллианты так придирчиво не выбирают. Решили сразу покупать хорошие, качественные вещи.

– «Я не настолько богат, чтобы покупать дешевые вещи», – говорят англичане, – сказала я.

– Действительно! – согласился Игорь.

Мы изучали чемодан сначала в интернете, потом в магазине просматривали каждый шов и крепление колесиков. Зато как приятно было путешествовать с красивым багажом, а не сумкой-баулом, какими пользовались тогда многие. Так же выбирали себе очки и купальники, и все остальное.

Путешествия были ярчайшим событием для нас, источником непреходящей радости и новых впечатлений. Первые годы мы отдыхали на нашем черноморском побережье, в Краснодарском крае. Исколесили все курорты. Останавливались у частников, питались в столовых или договаривались с кухней соседнего пансионата. Ездили компанией с друзьями. Как-то сразу повелось путешествовать на машине. Сначала на машине друзей, затем, через год-другой, уже на нашей. Мы не жили долго в одном месте: останавливались на несколько дней и срывались дальше. Было весело и авантюрно, как всегда бывает в двадцать с небольшим. Тогда мы узнали, что такое аквапарк и шведский стол. Чувствовали себя невероятно продвинутыми, рассказывая об этих чудесах родным и друзьям. У нас много фотографий с тех поездок. Почти везде я на руках или на шее у Игоря, мы смеемся, счастливы. Вот такая была любовь.

Лично у меня к Игорю была особая просьба: как бы мы не жили, я хотела пользоваться только косметикой люксовых марок. Игорь согласился, сказал, что сам желает видеть меня красивой как можно дольше. Я всегда тщательно ухаживала за собой, ведь известно, что ухоженность сходит за красоту. Считаю, женщины должны держаться этого мужского заблуждения. Кроме того, я эстет по натуре. Мне не просто нравится все красивое, я окружаю себя красивыми предметами, дружу с красивыми людьми, слежу за речью и манерами. Когда меня спрашивают, откуда во мне столько рафинированности, если я родом из СССР, я отвечаю, что если обязательно должен быть кто-то виноват, то виноват Чехов. У нас в классе на стене висел его портрет с его же известным высказыванием, что в человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. За годы учебы, видимо, это врезалось в мое сознание навсегда.

Мы жили на съемных квартирах и за шесть лет сменили четыре, это довольно хлопотно и утомительно, но каждый новый переезд был вызван возвращением хозяев или подорожанием. И всякий раз несколько дней уходило на наведение порядка. Меня до сих пор удивляет, что люди могут жить в грязи. Это неуважение к себе и просто неприятно. Нам приходилось и плесень выводить, и тараканов морить, и обои клеить, и перестирывать шторы-покрывала, мыть и утеплять окна. Иногда воевали с хозяевами. Помню, как один дедушка не давал мне убрать ковер с пола. Этот ковер был таким старым и грязным, что представлял собой лепешку с нечитаемым узором, от которой жутко несло псиной и сигаретами.

– Это персидский ковер из натуральной шерсти! – пытался достучаться до меня хозяин. – Я его из командировки привез!

– Николай Степанович, это было персидским ковром, а сейчас это кусок грязи! – спорила я.

– Да если его отчистить, ворса будет с палец высотой! – горячился хозяин, делая ударение на последнюю букву в слове «ворса» и показывая палец.

– Не надо было здесь все убирать так, что он теперь надеется и на восстановление ковра, – вполголоса сказал мне Игорь.

– Николай Степанович, если Вам так нравится этот ковер, то давайте мы его к Вам в квартиру перевезем, – предложила я.

– Что вы, он же грязный, а у меня аллергия! – испугался хозяин. Это нас и рассудило, ковер был ликвидирован.

Зато, когда хозяева приезжали за очередной платой, то говорили, что и не подозревали такую бездну уюта и чистоты в своих старых жилищах. Мы покоряли их запахом; там, где я, всегда пахнет свежевыстиранным бельем и чем-то вкусным, я ведь хорошо готовлю. С нами тепло и с сожалением расставались.

Тот кочевой период был наполнен ожиданием счастья иметь собственное жилье. Мы мечтали о нем, продумывали, что должно быть в квартире в обязательном порядке. При случае забредали на строительные выставки и в мебельные магазины, это нас подстегивало на более жесткую экономию и желание больше заработать.

К нам часто приходили друзья, которые тоже снимали жилье, начав жить парами. У всех нас начался период парной жизни. Чаще всех мы виделись с Ольгой и Олегом. Они были нашими соседями по одной из съемных квартир. Они тоже знали друг друга с института, вместе учились. Это была весьма своеобразная пара! Олег в своем кругу слыл Дон Жуаном и не собирался жениться до сорока лет, говорил, что должен перелюбить пару тысяч красоток. Но Ольга забеременела и вынудила его расписаться. С тех пор живут на пороховой бочке. Ребенка они потеряли, Ольга упала на улице. Их жизнь кипела африканскими страстями, ревностью и драками. У Олега не получалось не ходить налево, и вся энергия Ольги была направлена на слежку и контроль своего красавца, за что благоверный дразнил ее Пинкертоном. Всякий раз они, не стесняясь посторонних, ссорились вдрызг, хлопали дверями, проклинали друг друга и разбегались навсегда. Мы долгое время дико пугались всего этого накала, резких слов и слез, потом привыкли. И Ольга, и Олег тут же плакали, мирились, клятвенно заверяя друг друга в святой и бесконечной любви, и все начиналось сначала. Больше никогда я не встречала мужчину, так часто стоящего на коленях перед женщиной, как стоял Олег. Он прямо сразу бухался, как только они выдыхались выкрикивать проклятья в адрес друг друга. И смех, и слезы, и любовь, как говорится. Но в плане совместной жизни и они, и мы только начали получать первый опыт. Мы с жаром обсуждали свой быт, взаимоотношения, давали друг другу советы. Нам все было интересно и полезно: и как облепиху с сахаром перетирать, и чем белье отбеливать, и где мясо вкуснее продают, какие инструменты нужно иметь в доме, как правильно точить ножи, что вентилятор в ванной лучше брать с таймером и прочее в том же духе.

Проводив гостей, мы с Игорем начинали неистово обнимать друг друга, нас радовала наша верность и единство, мы на других не распылялись. Я так гордилась Игорем!

Игорь с каждым днем обретал все большую уверенность в себе, мужал, становился хозяйственнее, решительнее, я не уставала восхищаться им и хвалила постоянно. Мы обожали друг друга, увидев его на улице или на пороге квартире, я с разбега бросалась ему на шею. Наобнимавшись так, что у меня трещали ребра, Игорь начинал щекотать меня, я с визгом убегала и непременно бывала поймана на кровати.

Накопив большую часть денег и заняв недостающее, мы купили себе трехкомнатную квартиру в новостройке. Год наблюдали, как продвигается строительство дома. А когда разрешили посещать квартиры, нам не надоедало находиться среди бетонных стен и планировать будущую обстановку. Игорь обрадовал меня, заявив, что в нашей квартире нужно все сделать по высшему разряду, как в отеле пяти звезд.

От меня требовалось продумать дизайн. Меня всегда завораживала американская классика с ее белыми дверями и плинтусами. Как я ни старалась объяснить Игорю свои представления об обстановке, он ничего не понял и полностью положился на меня. У него, действительно, отсутствует абстрактное воображение. Еще через год мы стали новоселами. Квартира даже без мебели получилась такой красивой и уютной, что поток гостей-экскурсантов не прекращался весьма долго.

Несколько месяцев мы жили в пустоте и спали на полу, но были совершенно счастливы. Денег хватило на ремонт и ванную с кухней. Когда я сварила первый борщ на своей новой плите, оказалось, что его нечем разливать – раньше все половники принадлежали хозяевам съемных квартир. Нас веселило, что борщ разливали кружкой. А на окнах долгое время висели простыни.

Долги выплачивали пару лет. Кто в наше время не проходил через это? Мы, как и наши родители, не стояли на плечах своих отцов. Каждое поколение не получало от родителей ничего, кроме благословения, и строило свою жизнь с нуля, проходя один и тот же сценарий. С одной стороны, мы можем сказать, что сами добились благополучия. С другой стороны, хочется знать, как это – быть обеспеченным изначально? Как живут люди, если им не надо копить, чем они занимаются и какие у них планы? Наверное, они могут распоряжаться собой, а мы можем только подстраиваться под обстоятельства. Мы привыкли выживать, и, если нас избавить от необходимости добывать себе пропитание и иное обеспечение, то мы растеряемся, и не будем знать, чем заняться. Жить богатым надо уметь.

Потихоньку наша квартира получила свою обстановку и окончательно превратилась в красавицу.

– Как у вас хорошо, уходить не хочется! – любила бывать у нас бабушка Игоря.

– Атмосфера такая хорошая, доброжелательная, уходить, действительно, не хочется. Редко в каком доме чувствуешь себя непринужденно. Это все ты, Марта, – добавлял свекор Михаил Иванович.

– Ты выхватил счастливый билет, Игорь! Тебе очень повезло, что ты встретил Марту, -радовалась Евгения Федоровна.

–Какой я, такая и жена!

– Это мне повезло с Игорем! Лучше него никого нет и быть не может, – отвечала я.

– Тьфу-тьфу, чтобы всегда у вас был мир да лад, и никто не сделал и не пожелал вам плохого! – непременно желала бабушка Катя.

– Мы никому не позволим! – обнимал Игорь бабушку за плечи. – Мы очень осторожны и не хвалимся.

– Это правильно.

Если подвести итог под первыми годами нашей семейной жизни, то можно сказать, что мы с Игорем были очень счастливы.

***

Бабушка Катя желала, чтобы никто не сделал и не пожелал нам плохого. Никого и не потребовалось, мы сами все испортили.

Следующие годы своей жизни я вспоминаю с содроганием, поэтому иногда стала делать вид, что их не было, а Игорь так прямо утверждает, что ничего не было, я все выдумала. В этот период завязался гордиев узел, который до сих пор не разрублен и держит нас в душевной тягости, независимо от того, отрицаем мы его или нет.

В нашей жизни случилось событие, которое медленно, но верно изменило нас до неузнаваемости, и, к сожалению, в худшую сторону. Вернее, изменились мы довольно быстро, а вот осознать, что все происходящее это новая норма, что ничего не кажется, и является именно тем, что есть, заняло немалое время. Потом немало времени ушло на то, чтобы уразуметь, что как прежде уже не будет, что случившееся постоянная явь, а не короткий заскок в поведении человека. Затем годы потребовались на то, чтобы определиться с выбором, согласиться с новой действительностью или отвергнуть. А потом уже все пошло как в поговорке – чем дальше в лес, тем больше дров.

Пишу и сжало в груди, подступили слезы. Тяжело. Было очень тяжело.

Любая утрата того, что дорого, важно и ценно дается нелегко. Потеряешь любимую ручку – безумно жаль, разобьешь автомобиль – стресс, вытащат из сумки кошелек – льешь крокодиловые слезы, влезут в дом – страшно и беззащитно. Но ты можешь пожаловаться, тебя пожалеют, подарят новую ручку, купишь новый кошелек, поставишь еще один замок на дверь. А как переносится утрата чувств, представлений, ценностей? Когда меняются отношения между супругами, становятся такими, какие в принципе для тебя неприемлемы, потому что не соответствуют твоим представлениям о должном, и ты в них несчастен, когда почва исчезает под ногами, когда вынимают сердце – это катастрофа, которую никто не видит. Потому что никто не видит душу, а болит только она. И не хочется жаловаться, чтобы не обнародовать собственное унижение.

Я не могу назвать ни одной причины или случая, или особенностей поведения у меня или у Игоря, которые могли бы подсказать, что мы существенно изменимся, буквально станем другими людьми и совсем не в лучшем смысле.

После десяти лет близких отношений, жизни душа в душу, оказалось, что мы не знали друг друга и самих себя. Понять и примириться с тем, что мы не те, кем до сих пор считали сами себя, что мы не соответствуем нашим представлениям друг о друге, что мы не идеальны и в нас множество слабостей и демонов, пожалуй, самое трудное в отношениях, особенно если ты идеалист и максималист. Да и нужно ли мириться с этим? – вопрос, не дающий мне покоя до сих пор.

Также трудно не обманываться, не закрывать глаза, быть честным самим с собой.

И совсем нелегко не впадать в истерику, не лить долгие горькие слезы, не жаловаться, не обвинять кого-то, не нести крест жертвы.

Не все так могут, я смогла, но хорошо ли это, еще не поняла, потому что еще не все закончилось, не все отпустило.

И тогда, и сейчас я задавалась вопросом, что нужно слушать, разум или сердце? Ответа не знаю до сих пор, хотя тогда выбрала доводы рассудка или проще сказать – выгоду.

***

Мы споткнулись на том, что мы теперь не одни, изменившийся образ жизни изменил и нас. У нас родился сын и в слепоте счастья я не сразу заметила начавшиеся перемены.

Но сначала было только счастье.

Сразу после рождения сына положили мне на грудь, я смотрела на него и не могла понять, люблю я его или нет. Он поджимал ручки и ножки, склонял головку, норовя принять позу зародыша, и казался размером с литровую пачку сока. Почему-то в фильмах мамы сразу плачут от счастья, а я не понимала своих чувств, даже боялась до него дотронуться. Как-то была ошарашена, не могла сразу осознать масштаб явления.

Доктор бесцеремонно взял малыша за ножки.

– Осторожно, он же маленький! – неожиданно для себя заплакала я от невыносимой жалости к этому комочку.

– Спокойно, мамочка, все просто замечательно!

Позвонила моя мама с поздравлениями, я призналась ей, что не чувствую любви к сыну, что, наверное, со мной что-то не так.

– Что же ты чувствуешь?

– Только жалость, мне его жалко и все.

– И хочется защитить?

– Да, врач его так грубо взял за ножки, изверг какой-то.

– Это и есть любовь, доченька. К детям она так и начинается.

Когда Германа принесли в одежке и дали мне в руки, слезы счастья потекли сами собой, теперь уже как в кино. В груди было тесно от любви и нежности к этому человечку.

– Какой он красивый, правда? – спрашивала я у сестер и врачей.

– Очень, – улыбались они, – все дети красивые.

– Нет, мой лучше, разве вы не видите?

– Конечно, лучше!

– Я серьезно, он не красный и не отекший, не как у всех. Особенный, да?

– Да, – соглашались они, но я уже сочла их слепыми и бездушными, раз они сами не заметили, что Гера особенный.

А меня распирало! Новый полноценный мир открылся мне! Раньше мне казалось, что счастье заключается в любви и развлечениях, в общении с друзьями и путешествиях, в активной жизненной позиции, самореализации, карьере. Теперь я ощутила, что счастье – это мой ребенок, что у счастья есть воплощение, есть рост и вес. Счастье – это рожденное мною дитя. Совершенный живой механизм, усердно сопящий и сосущий собственный крошечный кулачок, развился во мне! Я его производитель! Это сложно объяснимое ощущение чуда несколько месяцев переполняло меня. Правильно говорят, таинство рождения: не было человека и уже есть, с характером, судьбой, своим местом в мире! Смотришь на ребенка и недоумеваешь: откуда взялся, утром же еще не было? Чудо. Оказывается, я жила для того, чтобы родить его, и в этом весь смысл. Моя жизнь теперь оправдана тем, что я родила человека. Можно умереть хоть сейчас или не совершить ничего замечательного в жизни, все равно жизнь уже была дана мне не зря только потому, что я дала жизнь человеку.

Мне стало ясно, что встретились мы с Игорем, чтобы родился наш сын, что благополучие нам дано, чтобы у ребенка было детство и образование определенного уровня. Наш уровень определял его уровень. Наш сын, не только мой, наш!

Меня навещали родные, я всех замучила:

– Вы что, не видите, что Герман самый необыкновенный и красивый ребенок?

– Конечно, Марточка!

– Почему тогда сами не говорите об этом, почему надо спрашивать? – возмущалась я.

Видимо о моих претензиях среди родных стало быстро известно и все наперебой стали хвалить Геру и меня заодно.

К концу выписки мне уже не терпелось оказаться дома, чтобы остаться с Игорем вдвоем и наслаждаться своим маленьким счастьем.

Для меня начался сумбурный и суматошный период, когда не понимаешь, день сейчас или ночь. Но мне все было в радость, а усталостью я даже поначалу хвасталась, вот, мол, дошла и до меня очередь страдать от лучшего мучителя на свете. Это потому, что я была окрылена своим счастьем. Почему мне казалось, что и Игорь, и все остальные должны быть также счастливы появлением малыша и ничем больше не интересоваться?

Я тащила молодого папу восторгаться пальчиками или носиком сына, звала посмотреть, как он ест, спит, смешно гримасничает. Игорь сдержанно улыбался:

– Да, прикольно.

– Возьми его, подержи, он такой славный!

– Потом, сейчас я есть хочу.

– Ути-пути, папочка кушать хочет! Сейчас мы положим мальчика в кроватку и пойдем кормить кормильца, – говорила я малышу.

Игорь морщился:

– Не сюсюкай, Март, неприятно. И почему ты стала говорить «мы» вместо «я»?

– Не знаю, само получается. Наверное, я себя от Герочки не отделяю.

Я не сразу заметила, что Игорь избегает ребенка и недоволен моей поглощенностью им. Я ожидала, что мы будем выхватывать Геру друг у друга из рук, что каждый будет норовить побыть с ним как можно дольше другого, что мы залюбим сына до невозможности, а заодно и друг друга будем душить в объятиях от избытка любви и счастья. Что мы будем вместе гулять с коляской, показывая друзьям свое сокровище, что Игорь будет звонить мне с работы и интересоваться, как ведет себя наш мальчик, хорошо ли ел и сладко ли спал. Поначалу я по инерции своих ожиданий видела в любом обращении Игоря ко мне его интерес к сыну и начинала докладывать о достижениях пройденного дня. Игорь натянуто улыбался, явно ждал, когда я иссякну, начинал говорить о своем. Я стала трезветь и была неприятно удивлена тем, что Игорь утомлен появлением Геры в нашей жизни.

Каждый из нас открывался с неожиданной стороны и давал повод для недовольства и обид другого. Но тревога тогда была еще смутной, облечь ее в конкретные слова было затруднительно, да и прозвучали бы они слишком резко, потому что все только начиналось и могло закончиться без дальнейшего развития. Мы не знали, во что это может развиться, что нас ждет.

В итоге долгожданное материнство оказалось для меня счастьем, смешанным с горечью в пропорции один к двум.

Первый год нашей родительской жизни я бы описала так.

Будни матери известны – живешь не своими интересами, а жизнью ребенка, себе не принадлежишь. Утром заваришь чай – вечером выпьешь. С первым ребенком я, как водится, была сумасшедшей мамой. Делала много лишнего от избытка ответственности, от страха что-то упустить или не додать, не доделать. Помочь было некому, родители работали, бабушка Катя болела и ослабела, а я в своем рвении прыгала выше собственной головы, делала все согласно книжным советам: разнообразный рацион, диетические способы приготовления еды, ежедневная влажная уборка, две-три прогулки в день по два часа, массаж, упражнения, закаливание, плавание и прочее. Все это стало неотъемлемой частью жизни ребенка, а я растворилась в распорядке его жизни, принадлежала сыну двадцать пять часов в сутки. На себя, любимую, тратила десять минут утром, когда красилась, и двадцать минут вечером – душ и по необходимости маникюр-педикюр.

Я очень уставала, первые месяцы жила в автоматическом режиме. Трудно. Перестроилась не сразу, не сразу поняла, что только в рекламах всегда свежие улыбающиеся мамы сидят на диванах и смотрят на всегда улыбающихся или спящих младенцев. В жизни мамы похожи на загнанных лошадей. Вскоре я ощутила, что мне нужна хоть какая-нибудь помощь, хоть моральная поддержка, хоть иногда, что быть всегда одной с ребенком невероятно тяжело, особенно если до этого жизнь била ключом. Я с Герой была совсем одна, круглые сутки месяц за месяцем. Игорь все время пропадал. Мне звонил только по делу, надо ли что-нибудь купить. И я с ним общалась все больше по существу и коротко: кушать будешь? давай съездим в магазин, не шуми, ужин в духовке… Личное общение у нас проходило наспех, пока Гера спит, и я не отключилась. При этом я хронически хотела секса, оказывается, во время кормления грудью, рефлекторно сокращается матка и вызывает сексуальное желание. Удовлетвориться полноценно я не могла из-за собственной усталости, мне не хватало на это энергии. Тяжело. Я понимала, что и Игорь не удовлетворен полностью, что ему мало. Если бы у меня была помощь!

– Ты не мог бы приходить пораньше? Посидел бы с Герой, я бы столько дел переделала и вечером была бы свободной, а то я могу хозяйничать, только когда он уснет, и совсем уже устаю.

Какое-то время Игорь приходил рано, устраивался с ноутбуком поудобнее и занимался своими делами. Геру располагали рядом с ним, и он агукал в свое удовольствие. Когда приходило время укладывать сына спать, все дела у меня были уже переделаны. И мы с Игорем проводили время, как хотели, разговаривали, валялись в постели. Но потом Игорь сказал, что у него не получается быть раньше, есть дела и мой кратковременный рай закончился.

Я снова превратилась в загнанную лошадь. Посижу, бывало, пошмыгаю носом от устрашающей мысли, что еще несколько лет будет этот же постоянный аврал и цейтнот, а потом гляну на сыночка, поцелую, он меня обслюнявит всю, и я уже счастлива. Не могла надышаться его детским запахом, нацеловать его пушистую головушку и теплую шейку, мое счастье! Как я нужна ему, пропадет без меня! В нем же и черпала силы.

Никого трудностями материнства не удивишь, конечно, с одной стороны, я втягивалась, с другой, усталость накапливалась. И все больше я замечала отстраненность Игоря. Меня начало угнетать то, что в своем нынешнем мире я одна, без его помощи, поддержки, улыбки, внимания, без его физического присутствия дома.

Интересы Игоря практически не изменились. Он по-прежнему был занят собой. Был среди людей, новостей, событий, действий. Смеялся, шутил, одним словом, – жил. Я стала слышать от него неожиданное и обидное:

– Март, приду поздно, в бильярд с Саней поедем, он за мной заехал, – звонил он.

– В бильярд?

– Ну да.

– Я думала, тебе домой не терпится приехать, нас повидать.

– Не терпится, быстро поиграю и приеду.

«Какой странный Саня, не знает, что ли, что у нас малыш!» – мысленно упрекала я его. – «Ну, ладно, раз приехал, пусть поиграют»

Я оказалась наивной, потому что Игорь сам искал развлечений и звал друзей, в конце концов, он мог отказаться от приглашений.

– Марта, – звонил он в очередной раз, – мы с ребятами договорились в «Колбасоффе» матч посмотреть, не жди меня, ложись.

– Игорь, ты же позавчера был в «Дурдине»!

– И что? У меня какие-то ограничения?

– А как же мы? – говорила я то, что чувствовала.

– А что с вами?

– Мы же дома.

– Ну и хорошо, ложитесь спать.

Что тут скажешь? Я не могла выразить свое недоумение и жалобу иначе, кроме как вопросом «А как же мы?» Говорить Игорю, что, по сути, он бросает нас, что ему интереснее не с нами, мне казалось резким, провоцирующим конфликт.

– Март, собери мне вещи, я поеду на выходные к Олегу на дачу, попариться зовет. Я прям на минуточку заскочу с работы, вещи заберу и поеду.

– Игорь, ты снова от нас уезжаешь?

– А что? Надо в магазин? Вчера же ездил, все привез.

– Не надо.

– Тогда зачем я нужен?

– Как зачем?

– Я и спрашиваю, зачем?

– Просто так, с нами побыть, – я понимала, что звучит это глупо, но терялась и не знала, как иначе выразить свои чувства.

– Завтра приеду и побуду с вами, какие проблемы?

Найдется ли женщина, которую не удивит, не огорчит, не обидит, не заденет такое поведение мужа, любимого мужчины, отца ребенка? Меня оторопь брала от того, что Игорь, словно не видит сына в своей жизни, что появление ребенка не повлияло на него, что у него не возникает желания понянчить малыша, провести с ним время, подержать на руках, поспешить домой. Если я давала ребенка ему в руки, мне его быстро и с облегчением возвращали. Кошмарная ситуация, не знала, как реагировать и как быть.

– Ты любишь Геру? – спрашивала я, снова понимая, что это глупо.

– Ну да, конечно. Леша сегодня зовет к себе на шашлыки, сказал, что купил австралийскую баранину, бакинские помидоры и молодой чеснок. Просил заехать по пути за лавашами, чтобы горячие были.

– Просил заехать? То есть ты согласился?

Игорь пожимал плечами, мол, само собой, почему нет.

–А я?

– Поехали! Мы же всегда вместе ездили!

– Ребенка с собой?

Игорь скисал, вздыхал, прятал глаза. В интересной жизни семья стала помехой, обузой и докукой.

– Что теперь, не ехать, что ли? Они же лавашей ждут.

– Разберутся с лавашами, – начинала нажимать я.

– Как-то некрасиво получается.

– Все прекрасно знают, что у нас маленький ребенок, и мы себе не принадлежим.

– Не, ну я же мог бы поехать.

– У тебя ребенок.

– Ты же с ним сидишь.

– Ты посиди, наверное, ты весь день всей душой скучал по нему и рвался домой.

– А ты что будешь делать?

– Ничего, в ванне полежу.

– Назло мне, что ли? Сидела себе, сидела, а теперь меня увидела и сразу надо ничего не делать? Мне домой не приходить, что ли?

Тупик. Любые объяснения бесполезны. И так постоянно.

– Я сама позвоню Леше и откажусь от приглашения, – давила я.

Игорь обижено махал рукой, мол, делай, что хочешь, раз все так плохо в жизни. Дважды я отменяла его развлечения, потом разговоры о веселом времяпрепровождении прекратились.

Скоро Игорь начал жаловаться, что его загоняют в западню, лишают радостей.

– Так устал сегодня, думал, под телевизором полежу, отдохну, а тут вы! – говорил он раздраженно.

Ужасно обидно это его «а тут вы», но я оправдывала Игоря усталостью, предпочитала не акцентировать на этом внимание, не придираться к словам. Мне казалось, что присутствие бодрого и спокойного сына улучшит настроение Игоря, мне всегда улучшало:

– Я тебе Геру рядом положу, ты телевизор смотри и ему нескучно будет, а я в кухне полы протру, ужин готовила, надо прибрать.

– А можно меня не напрягать? Я же сказал, что хочу отдохнуть. Один. Один, понимаешь?

Если я все же просила его приглядеть за сыном, то часто он еле сдерживал себя, готов был взорваться:

– Мне домой не приходить, что ли? Не втягивай меня в ваши дела.

Он разделил нас на себя и меня с сыном. И я – неотъемлемая часть ребенка – постепенно становилась в тягость, я чувствовала это. Я превращалась в укор его желанию оставаться беззаботным.

– Ты же хотела ребенка, сиди теперь с ним, я причем? Почему мы оба должны страдать? Я приношу деньги, мои обязанности выполнены.

– Приехали, как говорится! Разве ты не хотел ребенка?

Игорь пожимал плечами:

– Почему не хотел? Хотел. Пусть будет.

– И почему страдать? Герман причиняет тебе страдания?

– Не надо из меня монстра делать, – Игорь отводил взгляд, начинал куда-то собираться, спешить.

Он теперь был постоянно занят, всегда отсутствовал, не смотрел в глаза, вздыхал.

Со временем наступило неизбежное – я была выбрана виноватой и неинтересной. Стала слышать, что со мной неинтересно, не о чем поговорить, я отстала от жизни, не на волне, не смеюсь, не шучу как раньше, вечно хочу спать.

– Ты перестала существовать как личность, – было сказано мне.

– Действительно, я растворилась в ребенке, но, может быть, это нормально? Это же не навсегда, на пару-тройку лет. Если бы ты делил со мной радость и ответственность, было бы легче и счастливее, незаметнее. Ты мне только пеняешь и винишь неизвестно в чем.

– Это женские дела, я зарабатываю.

Я растерялась и стала сомневаться в себе, права ли. Упреки, что я стала неинтересной, занозой сидели в мозгу. Сама уже скучала по собственным интересам. Иногда спрашивала себя: что я любила, чем интересовалась, за какими новостями следила? Не помню. Сплошные пеленки, ползунки, машинки, прививки, прогулки, коляски, слезы в три ручья, уговоры. Бесконечный бег белки в колесе, только в колесе, без других дорог. Иногда от одиночества и бессменной вахты я уставала настолько, что было желание спрятаться в шкаф или умереть на несколько часов. Хоть изредка побыть бы среди взрослых людей, взрослых вещей, во взрослом мире, вспомнить себя, свои интересы, посмеяться шуткам. И хоть иногда кто-нибудь, кроме меня, брал бы ребенка на руки.

– Если бы я видела, что ты рад семье, любишь сына, спешишь к нам, интересуешься нами, мне было бы намного радостнее, я не чувствовала бы себя одной.

– Я устаю на работе, и мне хочется отдохнуть, придешь домой, а тут вы. Ничего интересного.

Так обидно было такое слышать. Он приходит домой, а тут мы!

– И вообще, ты стала такая отрезанная от жизни.

– Я в последнее время в курсе всех мировых событий, просто как никогда в своей жизни! И могу поддержать любую тему.

Вечером я кормила Германа сидя на диване у телевизора. Он засыпал, плохо сосал, я его будила, чтобы еще поел, а он все норовил уснуть под теплой грудью, обманув желудок парой глотков молока. Длилось это около часа, так что я успевала пересмотреть все новости всех каналов.

– Я знаю больше тебя.

– Это не то, ты людей не видишь, в жизни не участвуешь, а говоришь только о том, как Герка ест, что уже умеет, как будто это не само собой происходит.

– С мамами на площадке общаюсь.

– Опять же про подгузники!

– Такой период, ничего страшного. Путешествие по Амазонке буду обсуждать позже.

– Когда я гостей привел, ты почти все время с ребенком в его комнате просидела, некрасиво села вела.

– Так он же плакал, вот я его и унесла, не за столом же в компании ему реветь. А Таня с Андрюшей сами родители, прошли все это и понимают.

– Положила бы в кроватку, поплакал бы и перестал.

– Ну как так можно?

– Говорю же, ты изменилась и не в лучшую сторону.

Что тут скажешь? У каждого своя правда.

Игорь приводил мне примеры других матерей, которые после родов выходили на работу и жили полной жизнью.

– Не надо быть наседкой, дети сами прекрасно растут.

– Может быть, чьи-то и растут, но я своего сама кормлю и не вижу причины не делать этого! То, что тебе это скучно, не причина.

– Ты совсем на меня внимания не обращаешь. Носишься с ребенком только. Если бы отдала его в ясли, мы бы по-прежнему были всегда вместе.

– Может, проще его в детдом сдать? Или убить? Все внимание тебе бы доставалось.

– Ой, ну тебя! Что ты с ним носишься? Разбаловала совсем, как увидит тебя, так орет.

– Я его мама, я кормлю грудью, он знает меня, а плачет, потому что разговаривать не умеет, это его единственный способ выразить свои чувства и желания.

– Нечего его баловать. Не хочешь в ясли, возьми ему няню.

– Няню, может, попозже возьму, только для прогулок, но еще подумаю, уследит ли.

– Ну, это твоя проблема. Вообще, все твои проблемы у тебя в голове.

– У меня проблемы?

– У многих вон няни и кормят смесями, а ты старомодная какая-то.

– И слава Богу!

По отношению ко мне Игорь занял какую-то наступательно – обвинительную позицию.

– Какая разница, кто сидит с ребенком, занимается с ним? Он все равно ничего не понимает. Найми тетку какую-нибудь и освободи себя, – не раз говорил мне Игорь.

– Разница такая же, как в вопросе, на чем лучше ездить, на Порше или Запорожце. И потом, тебя кто воспитывал и облизывал с головы до ног, мама любимая и родная или чужая женщина? Евгения Федоровна не работала, вместе бабушкой Катей тобою занималась. Ты залюбленный вдрызг.

– Из-за тебя меня спрашивают, почему я один приехал. Приходится как-то оправдываться. Почему я должен оправдываться? В чем я виноват?

– В том, что ты не отец.

– Вот не надо сейчас! Я оплачиваю все расходы, обеспечиваю вас.

Ни к чему мы так и не пришли, каждый оставался при своем мнении, своих обидах и претензиях к другому. И переломить тенденцию не могли, не знали как. Разрушающая сила набирала обороты.

Я стала замечать, что мне врут. Игорь начал довольно часто приходить очень поздно, говорил, что задержался на работе, потом еще что-то куда-то отвозил и прочее. Но иногда в разговоре со мной или по телефону он проговаривался, что, мол, не выспался, голова болит, вчера до трех ночи сидел в баре, поздно лег, а утром ребенок разбудил. Оказалось, посещение ресторанов, бильярдов и прочих радостей не отменилось, а скрывалось, если же становилось известным, то оправдывалось нелепо, вроде, случайно туда зашел. Во мне поселились недоверие и обида, разве такими должны быть отношения любящей пары, молодых родителей? А в Игоре появилось желание освободиться от чувства вины, для этого была выбрана виноватая – я, этот его настрой я хорошо чувствовала.

Вот так пришел мой черед узнать, как портятся отношения и как живется в плохих отношениях. Довольно стандартная и распространенная ситуация по схеме «Муж познается в декрете»

***

Долгое время мне еще казалось, что Игорь перестроится и будет счастлив семейными радостями, что его родительское чувство проснется не сегодня-завтра. Что если он будет помогать мне, то я оживу для него и для себя. У кого-то так и происходит, но не у нас. Игорь начал думать, что он попал! Жаловался, что его захомутали, связали по рукам и ногам, и при этом он же еще и виноватым себя чувствует.

– Как это у тебя так получается себя вести, что я виноватым себя чувствую? Как будто я что-то ненормальное делаю! – спрашивал он иногда недовольно.

– Это не я, а совесть твоя тебя стыдит.

– Что же я такого плохого делаю? Может, бью тебя, денег домой не приношу?

– Тебе ребенок помеха и я обуза в погоне за развлечениями.

– Ничего неестественного я не хочу, все обычно.

По-человечески я понимала Игоря, он оказался не готов к семейной жизни с детьми. Может быть, его напугала свалившаяся несвобода. Возможно, он запаниковал от того, что появление ребенка раз и навсегда привязывало его к статусу папы, лишало вариантов. Или ребенок означал конец привычным удовольствиям? Шашлыки и бильярды никуда не денутся, насладись младенчеством собственного дитя! А может на него повлияло все сразу и еще что-то. Становилось очевидным, что вмиг он не изменится, просто не хватит жизненного опыта, широты души и ума. Он еще недополучил эмоций свободного человека, чтобы начать себя ограничивать. Или просто крепко привык к своему образу жизни. Или еще что-то. А я? А у меня нет выбора, за меня все выбрали обожаемые розовые щечки, что спят в своей кроватке. Я люблю сына больше всех, больше себя, и это уже навсегда.

Я не могла никому пожаловаться на свои беды, поделиться переживаниями и смятением. Слишком часто я слышала, что мы идеальная пара и слишком долго сама так считала, чтобы вдруг смириться с нашим несовершенством. Почему-то мне было унизительно признать это, как будто бы я с грохотом слетела с пьедестала в грязь. Да и чем бы кто мне помог? Посоветовали бы терпеть? Сказали бы, что все пройдет и наладится? Я и сама это говорила себе, но путь к этому «все наладится» еще нужно пройти, и идет не кто-нибудь, а ты, оставляя кровавый след.

***

В тот период я совершенно растерялась, впервые оказалась в положении помехи, тяготы, нежеланной. Мне было обидно, что я уже не радость в жизни любимого мужчины, я его якорь, надоедающий балласт. И все это из-за ребенка, который сместил Игоря с трона и стал главным для меня. Игорь так прямо и говорил:

– Ты меня совсем не замечаешь и забросила все наши интересы.

– Игорь, разве наш интерес сейчас не в сыне? Он каждую минуту преображается, он источник радости, удивления, забавный такой. Насладись им, это ведь всего на три-четыре года, потом уже его потешность пройдет. Я за день смеюсь над ним столько, сколько раньше за неделю не смеялась. Он уморительный.

– Я теперь понимаю, почему некоторые мужчины не хотят детей, потому что дети становятся главными для вас, – стоял он на своем.

Ребенок – соперник и конкурент. Дикость, объясняемая душевной незрелостью, и, наверное, эгоизмом, но бывает и такое.

– Есть отцы, которые не нарадуются детям, жалеют, что те быстро растут, хотят еще и обожают проводить с ними время.

Игорь только презрительно фыркал.

Из-за растерянности я не знала, как мне поступить тогда, как лучше себя вести. Да что там! Я и сейчас не знаю, спустя годы, съев свой пуд соли и будучи свободной от грудничковых хлопот.

Ни тогда, ни сейчас меня не устраивали и не устраивают советы из книжек по психологии, вроде тех, что женщина должна проявлять мудрость, разрываться надвое, натрое или больше, лавируя между чадом и мужчиной. Ах, мужчинам нужно внимание, они страдают от его резкого падения при появлении ребенка! А я не страдаю от отсутствия внимания? Где внимание, комплименты, забота, поцелуи, секс? Где карьера, театры, наряды, посиделки? Ребенок – это тоже радость, бездна радости, такая бездна, которая на пару-тройку лет оставляет мало места другому. Это ежеминутные метаморфозы и познание себя через него. Это чудо! Что же упираться рогом в шашлыки и бильярд? Зачем же стучаться лбом в дверь: хочу в пивную? Где любовное «в горе и в радости»? Где твердое мужское плечо? Почему здорового ребенка нужно превращать в проблему? Кем надо быть, чтобы тяготиться собственным дитем?

И потом, как эти умные советы применить в реальной жизни? Неважно, что у ребенка режутся зубы или колики, он не слазает с рук, не спит которую ночь подряд, нужно идти и уделять время бесценному супругу, который чувствует себя забытым и обделенным? Беседовать с дорогим мужем, заниматься с ним сексом подолгу при том, что сама засыпаешь на ходу или ребенок в кроватке орет благим матом? Вполне возможно, что кто-то так и поступает, но я не могу. Наверное, нужно быть женщиной иного психотипа, например, женщиной-матерью по отношению к своему супругу. Я не того типа. Я за Игоря замуж выходила, а не усыновляла его. Он вполне мог бы затянуть пояс на полгода-год наравне со мной и жить по сокращенной личной программе. По-моему, это вполне естественно и компенсируется родительской радостью, ни с чем несравнимым счастьем нянчить собственное дитя.

Мне нужен равный по душевной зрелости партнер. Равный. Равный. Какое великолепное состояние быть равным! Не воспитывать мужа, не ждать, созреет ли он, поумнеет ли, не ухаживать за ним, как за малым дитем, быть уверенной, что надежным он будет не только в пиру. И получать ответную заботу в быту: будешь ли чай, дорогая? помассировать тебе ножки, набегалась, поди? дай подержу ребенка, иди в душ; я сам его покормлю, поешь и ты; давай я его укачаю, иди спокойно помой посуду; смотри, как он смеется, как уморительно ест. Вот что бережет отношения и чувства. Я не мамка и не нянька мужчине, я для него солнышко и конфетка, а он для меня, рыцарь, опора и защита.

***

Ужасно страдала тогда. Во-первых, была обманута в святом – в материнской преданности. Чувствовала себя поруганной в лучших чувствах, в материнстве, меня словно обвиняли в том, что есть ребенок и я его люблю. Не получилось у нас вместе радоваться детству собственных детей. В отношении Игоря ко мне было что-то сродни тому, как если бы он бросил меня с ребенком на руках. Словно сын был только моим. Помеха, лишившая Игоря привычки быть центром моей вселенной, быть идеальным в моих глазах и нарушившая приятность его бытия.

Во-вторых, никак не могла принять, что я, такая замечательная, всегда всеми любимая, вызывающая только восхищение, могу быть в тягость. Чувствительный удар по самолюбию. Ведь не сделала же я ничего плохого. Была оскорблена до глубины души, а глубина у моей души оказалась немалая.

В-третьих, подкрадывалось разочарование. Разочарование хуже обиды, обида проходит и все продолжается. Разочарование меняет отношения, ты видишь человека в новом качестве и понимаешь, что он тебе не нравится, ты бы его не выбрала и не полюбила, если бы знала таким раньше.

Меня кидало в крайности. Когда Игорь в очередной раз уезжал в бильярд или еще куда-нибудь, я глотала слезы обиды, мне хотелось рубануть с плеча: уйти от него, чтобы перестать быть обузой и не видеть его прячущихся глаз. Освободить его и самой освободиться от ожидания, что меня вновь возьмут за руку, будут любить и разделят моральную ответственность за ребенка. Я смотрела в окно, как Игорь смеялся, говоря что-то кому-то по телефону, садился в машину и уезжал. Я лихорадочно ходила по квартире и говорила сама себе сквозь слезы:

– Разведусь! Пусть он уже спокойно созревает, не торопясь взрослеет, без чувства вины и претензий к другим! Да! И мне лучше быть одной и свободной, самой отвечать за все, чем быть одинокой в браке. Да! Быть одному вне брака – быть свободным, открытым для перемен. Быть одиноким в браке – являться заложником без перспектив.

Отвечал мне только Гера, сытым жизнерадостным агуканьем. Я смотрела на сына, на его чистые глазки и начинала уговаривать себя, что нужно подождать, что Игорь нас догонит, что мы вновь будем одной командой.

Я качала Геру и пыталась беспристрастно взглянуть на нас. Беспристрастность не утешала: что-то неумолимое в поведении Игоря уже начало осаживать меня, предупреждать, что лучше не будет, что, наоборот, Игорь войдет во вкус вольной жизни.

Тупик какой-то.

Уходить некуда и некуда деться от уязвленного самолюбия. Я завидовала материально независимым людям, захотел уйти – ушел! Сохранил в своей душе уважение к себе. Принадлежать себе, распоряжаться собой по своему желанию – вот оно, недоступное и желанное счастье. Я теперь знаю ответ на извечный вопрос: чего хочет женщина? Распоряжаться своей собственной жизнью. Без оглядки на возможности. Для этого нужны деньги. Их у меня нет. Я бы желала каждой женщине на свете иметь свое отдельное жилье, куда она могла сбежать, чтобы сохранить себя. Если у меня когда-нибудь будет дочь, надо будет обязательно купить ей хоть крошечную однокомнатную квартирку. Пусть сдает ее, пока живет с мужем, будет ей своя копеечка. А в случае катастрофы сможет укрыться в ней.

Отсутствие возможностей сделало за меня выбор, я укротила свою горячность и решила переждать, может, все еще образуется. Тем более, сыну нужен папа, пусть хоть такой. Терпела и ждала, ведь все всегда должно хорошо заканчиваться, так обещают, по крайней мере.

Пока я ждала обещанного хорошего, нашла своеобразное убежище – спряталась в мечты. Для людей действия такой способ утешить себя, наверное, покажется глупым и бесполезным. Но мне помогало. Утешение находила, размышляя о том, что кому-то я очень нужна, кто-то мечтает обо мне, любит и почел бы за счастье иметь от меня детей, обожал бы их и прочее в том же духе. Меня любили многие, и я мысленно «примеряла» их. Становилось чуть легче, менее одиноко и покинуто. Так важно быть нужным кому-то.

Еще одной утешительной мечтой была мечта об отдельной собственной квартире. Мне так нравилось мысленно сбегать в нее в особо обидные моменты! Постепенно я придумала в ней все: квартирка-студия с панорамными окнами. Она сделана только под меня, без учета необходимости размещать мужа. Холостяцкое жилье! Класс! С удовольствием жила бы там постоянно или устроила себе единственный выходной в неделю и сбегала. Никогда бы там не готовила, ходила в ресторан или заказывала на дом. И гостей пускала бы только с тем условием, чтобы гостеприимства не ждали, хлебосольной хозяйки здесь нет, котлет с борщом не будет. Читала бы там или смотрела телевизор в счастливом одиночестве. Ах, на такую радость нет денег! Хорошо утверждать, что не в них счастье, когда их в избытке. Или по-другому: хотелось бы убедиться, что не в них счастье. Хотя, всякий знает, что деньги – это возможности, а не счастье. Были бы у меня возможности!

В конце концов, утешившись в мечтах, я вновь твердо решалась ждать, ведь не вечно же мне быть мамой, лишенной свободы собственным любимым чадом. И, возможно, Игорь переменится, я еще готова принять его с распростертыми объятиями.

Самое главное в том, что я слишком люблю жизнь, чтобы тратить ее на негатив. Я неисправимый оптимист, просто непробиваемый. Всегда надеюсь на лучшее, уверена, что ждет нас только лучшее. Все перемелется, мука будет. Да и Гера такой славный бутуз, вызывающий всеобщее восхищение, как его не полюбить? Это просто у нас период такой сложный, испытание, переход от вольницы к обязательствам. У меня было преимущество: я за девять месяцев беременности привыкла к мысли о ребенке. Надо и Игорю дать время привыкнуть, те же девять месяцев.

Я продолжала скрывать ото всех свои обиды и переживания, как и кому жаловаться на невнимание мужа? Себя только позорить и унижать. Изображала из себя счастливицу, наслаждающуюся семейным благополучием. Хорошо хоть, что за Геру ничего не надо было изображать, он являлся румяным улыбчивым крепышом, привязанным ко мне, как хвостик.

Свекры все чаще приходили к нам, друзья стали навещать. Гера вырос в крепкого вертлявого бутуза, его уже не страшно было брать на руки и всем хотелось понянчить. Но больше десяти минут катать машинку туда-сюда ни у кого терпения не хватало и Гера вновь вис на мне.

– Честно говоря, я уже опух от Герки, замер бы он на двадцать минут, – непременно говорил кто-нибудь из гостей.

– Это еще здоровый ребенок, что бы ты сказал про больного, – назидала какая-нибудь гостья.

– Да уж!

– Гера шумный живчик, но я на шум уже не реагирую, меня, наоборот, внезапная тишина пугает, – улыбалась я.

– Да уж мы обратили внимания на ваши шкафы и баррикады!

Ручки на всех дверцах и ящиках я давно открутила или замотала резинками. Гера замучил меня ревизией нашего имущества. Открывать что-либо я старалась так, чтобы он не увидел. Этот маленький хитрюга уже подглядел, как я отворяю дверцу шкафа с мусорным ведром, теперь ведро у нас стоит пустым на балконе, про него пришлось забыть. А баррикады из стульев были сооружены вокруг компьютерного стола и подставки под телевизор.

– Я смотрю, вы цветы вынесли в лифтовой холл, – сказала Евгения Федоровна.

– Да, Гера ест землю и рвет их с корнем.

Всем было смешно, жадное любопытство ребенка ко всему на свете не может не умилять. Хотя все понимали, что с ним не расслабишься, глаз с малыша лучше не спускать. А меня радовало общество взрослых людей, наконец-то я возвращалась во взрослый мир. Я расспрашивала их про дела, новости, и мне непременно отвечали, что ничего интересного у них не происходит, что все интересное здесь у меня. Меня расспрашивали, что и как я делаю, как умудряюсь все успевать, замечали, что у меня накрашены ногти, не то, что присутствует макияж. Женщинам был интересен мой опыт, мужчины толкали локтем своих жен, призывая брать с меня пример.

– Вечером крашу, после душа, когда Гера уже спит. Лаки сейчас быстро сохнут, – улыбалась я. – А макияж с утра наношу, как только умоюсь. Гере на откуп косметичку с тюбиками даю и по-стахановски, за десять минут, крашусь.

– Молодец, а я такой распустехой была, – говорили все, – сама себя пугалась, но времени для себя не находила.

Свекровь хвалила меня за обильный стол.

– Меня духовка спасает, мам. Она у нас с утра до вечера включена, ничего не жарю, некогда, все запекаю.

– Молодец, приспособилась.

– Да, включу ее, и идем гулять, приходим к горячему обеду или ужину.

– А мы на полуфабрикатах жили, про духовку я не догадалась, – говорили мне все.

– Нет, к вопросам питания я отношусь принципиально! Все должно быть приготовлено здесь и сейчас. Гера, кстати, тоже готовые каши и консервы не ест, варю ему. На обед, например, он бульон из первого пьет. В бутылочку процежу и выпивает. Борщ любит больше всего.

– Надо же, как ты придумала, молодец!

После таких бесед и похвал я чувствовала себя молодцом и веселела. Как мало человеку надо! Всего лишь похвала и слово поддержки и жизнь окрашивается в розовые тона, трудности становятся светлыми, с радужной перспективой.

***

Нина с Маней тоже чаще стали общаться со мной, раньше боялись помешать ребенку, редко звонили. Мы с девочками общаемся по телефону, живем далеко друг от друга, связаны детьми и заботами.

Манечка вышла замуж вскоре после меня и сразу же родила сына, он уже большой. Жизнь ее сложилась не так, как мечталось. Она так и работала адвокатом в суде, еще преподавала в институте. Маше приходится самой добывать мамонта для семьи, ее муж оказался не способен делать это. Он гораздо старше ее, в начале отношений это казалось преимуществом. Саша умно рассуждал о жизни, давал оценки людям, учил Маню уму-разуму. Казалось, этот умудренный опытом человек поведет семейный корабль твердой рукой в нужном направлении. Со временем стало понятно, что он уже все испытал, от всего устал, ему хочется покоя, он знать не желает, что жизнь дорогая, что хочется отпуск проводить на море, красиво одеваться и ходить иногда в театр с рестораном. Маша пережила глубокий душевный кризис, который можно назвать одним словом, – разочарование. От природы в нее заложено четкое разделение задач по признаку пола, она очень женственна по своей сути. Мане пришлось стать мужчиной. Можно ли это простить мужу? Уважать его? Видеть смысл в совместной жизни с ним? Сына она видела два-три часа в сутки, отдав его в ясли еще в ползунках. И потом всегда искала сад и школу с продленным днем. Не могла простить мужу, что ребенок рос как сорная трава, худенький и серьезный, явно нуждающийся в родительском внимании. Маня раз ушла от Саши, испытала облегчение. Но сынишка, итак лишенный родительского внимания, ходил за ней и ныл: «Где папа? Я хочу к папе!» Как только она не пыталась его отвлечь, чего только не объясняла и не обещала, даже прикрикивала, ребенок утратил покой и аппетит. И когда супруг предложил помириться, она согласилась. Из-за детей матери готовы наступить себе на горло. Теперь моя дорогая подруга живет на аутотренингах, убеждая себя, что ничего не поделаешь, что муж, по крайней мере, стал мыть посуду, не пьет и забирает сына домой пораньше. Я, помня о реакции ее сына, не спешу лишать Геру отца.

Ниночка стала судьей, вела громкие процессы, ее показывали в новостях. Замуж она пока не вышла, детьми не обзавелась. Слишком много времени потратила на того, кто не желал семьи. Ей потребовалось восемь лет, чтобы понять, что ее Слава стремится ни в коем случае не жениться и не допустить беременности. Слава живет с мамой. Прошли годы, прежде чем Нина осознала, что это не мило и не трогательно, что это клиника. Его мама панически боится женитьбы сына. Она очень приветлива с Ниной, но, по словам, которые ей иногда говорил Слава, Нина понимала, что сказала их его мама. Слава вел календарь менструаций Нины. Заявил, что часто встречаться вредно для здоровья. Отменял свидания, чтобы сопроводить маму в гости. Ниночка пыталась переубедить его, соблазнить жить своей семьей, сделав маму счастливой бабушкой. Но нет, стало очевидно, что ее слова передаются маме, и Нину при встрече с ней обдавало холодом и неприязнью. По сути, такие отношения крадут жизнь женщины, у Нины украли восемь лет. Она набралась мужества и прекратила всякое общение. Конечно, все это не проходит даром. В ее душе появилась горечь, негатив по отношению к мужчинам вообще. Сейчас она тоже с кем-то встречается, такая яркая женщина не может быть обделена вниманием. Но ничего по-настоящему серьезного, как говорит сама Ниночка, все исключительно для здоровья.

Мне нравится, что все мы остаемся оптимистками. Мы бурно жалуемся друг другу на свои неурядицы, но делаем это с юмором и надеждой на изменения к лучшему. Может, мы не слишком активны и не устраиваем переделку своих судеб? Мы больше смиряемся, чем берем руль в свои руки. Уж не знаю почему. Ниночка говорит, что мы принимаем все, что плывет нам навстречу, ни отчего не отказываемся, все нужно, ненужное само отпадет со временем, так или иначе обогатив нас. Согласна, шипы входят в комплект розочек.

***

К концу года после рождения Геры у меня возникло подозрение, что у Игоря появилось романтическое общение. Смс-ки, вызывающие особую улыбку, Игорь отвечал на них непременно в ванной или туалете. Скрываемые и маскируемые телефонные разговоры, обрывающиеся при моем появлении, особая интонация этих разговоров. Кто не поймет, о чем я?

– С кем ты говорил?

– По работе, ты не знаешь этого человека, – отмахивался Игорь.

– Ты флиртовал.

– Ты знаешь, такая манера общения с женщинами очень удачна, им нравится, а мне для бизнеса полезно. Не обращай внимания.

Было неприятно, обязательно флиртовать, заигрывать? Да и выражение лица у него менялось, выходило за рамки дежурного флирта. Но сделать что-либо невозможно, подозрения к делу не пришьешь, как говорится, а придираться к каждому слову, допытываться оказалось бесполезно, Игорь или начинал вести себя дурашливо, выставляя меня в смешном свете, или раздражался, что ему не дают говорить как он хочет.

Затем телефонные звонки от «людей, которых я не знаю» прекратились, я успокоилась.

Через несколько месяцев, поздно вечером к Игорю приехал кто-то, привез документы, он вышел в подъезд. Я, уложив Геру, ходила туда-сюда по квартире, собирала игрушки. На включенном экране монитора осталась незакрытой переписка, я ее увидела. Некая Юля и Игорь:

«Ты приедешь ко мне?»

«Как я могу не приехать? Я весь в тебе в последние дни. Хоть все бросай!»

«Завтра?»

«Завтра и послезавтра, выходные же. Буду тебя гладить, обнимать, целовать нежненько и аккуратненько»

«Я именно этого и хочу»

«Хочу тебя! Скучаю по моей сладкой девочке, кошечка моя, целую тебя нежненько»

И так далее в том же духе.

В глазах у меня стало черно.

К измене я была совершенно не готова, никак, такой вариант развития событий не приходил мне в голову никогда. Никогда. Ни разу. То есть вообще это было не про меня!!!

Мысли заметались в голове, эмоции растащили меня в разные стороны:

«Изменять в браке по любви? Зачем? Вдобавок, изменять мне, вечной принцессе?»

«Интерес на стороне! У Игоря интерес на стороне!»

«Что-то неимоверно тяжелое сейчас раздавит меня, не могу сделать вдох!»

«Это правда, это есть! Существуют мысли и чувства, изъятые у меня, не данные мне! Слова, ласка и внимание, отданные другой. Я закрыта в каморке, а он танцует на балу. Ему весело, авантюрно и счастливо, пока я в каморке перебираю рис и чечевицу. Вор и предатель!»

«Боже мой, ведь природа не терпит пустоты! Если чего-то не дают мне, значит, это получает кто-то другой! Это же как дважды два, почему я раньше не думала о такой возможности?»

Я судила по себе, раз я не собиралась изменять, то и в Игоре не думала искать такого. Это было наивно с моей стороны.

«Ты же знаешь, дорогая, я всегда немного флиртую с женщинами в разговоре. Это им нравится! И все» Общение, оказывается, с телефонного флирта перешло в другую плоскость. Вдобавок, мне не повезло узнать подробности, детали. Подробности– это факты, которые все делают явью, крутят картинки перед глазами. Он весь в ком-то последние дни, хоть все бросай! Вот почему мы завтра не можем поехать к родителям, а не потому, что он не укладывается в сроки и будет работать в выходные.

Мы не на равных теперь, наше равенство стерто, теперь один использует другого. Это качественно другие отношения. Мы не можем смотреть в одном направлении, держась за руки, потому что один из нас не вынес ноши равенства. Не вынес равенства и скрывает это. Слабак, ненавижу его за это!

Кровь стучала в моей голове, в ушах звенело, била дрожь! Я отнесла игрушки, закрыла двери в детскую, в холл. Игорь вернулся. Меня подхватила дикая волна. Какой скандал я устроила! Сама потом себя испугалась. Кричала на Игоря, чуть глаза ему не выцарапала, кидала в него все, что под руку попадется, пока он уже не перехватил меня и не зажал крепко. Мы даже растерялись после этого, да и было от чего опешить. От того, что я, оказывается, умею кричать и ругаться. От того, что мне изменили. От того, что для меня Игорь негодяй, а сам он чувствовал себя романтиком, а не негодяем. Так и сказал, когда я, испуганная собственным неуправляемым гневом, скромно и прямо села на стул, положив руки на колени, как наказанная школьница.

– Что в этом такого? Красивые романтичные отношения и все. А ты придаешь им какой-то негативный окрас, словно я предатель и изменник. А я не предатель, почему нужно все называть так грубо и резко? Я же тебя не разлюбил. Просто хочу глотнуть свежей романтики, мне нужно разнообразие! Я совершенно не собираюсь уходить из семьи. По большому счету мне нет дела до этой Юли.

Вот это да! Он хочет свежей романтики и этого, оказывается, достаточно! Достаточно того, что он хочет! От такой простоты невольно растеряешься. Миллион мыслей в голове, наши чувства, совместные годы, и все это ничто против его «просто хочу глотнуть свежей романтики, мне нужно разнообразие»?

Почему-то я упорно твердила только одно:

– Как ты мог?

– Ты же меня забросила, все мимоходом, наспех. Что мне оставалось?

– Как ты мог?

– Да она меня мало интересует! Мне нравится говорить и слышать в ответ красивые признания, когда говоришь их новому человеку, то заново их чувствуешь. Все! Мне хочется все это заново прочувствовать, свежесть восприятия, понимаешь? Ну и разнообразие тоже. Я даже скрывать это все не хочу, потому что ерунда. Мне без разницы кому говорить эти слова и с кем крутить роман, будь то Юля, Катя, Валя или еще кто-то. Мне важен процесс и эмоции, а не человек, потому что люблю я тебя!

Игорь недоуменно пожимал плечами, мол, что такого преступного он совершил и как можно его не понимать. Я могла только хлопать ресницами, слушая его. Оказывается, все так просто: если хочешь чего-то, то бери и делай. Но говорить у меня получалось только все то же:

– Как ты мог?

– Кто вообще придумал, что надо видеть трагедию в романах? Кто навязывает всем такую оценку? Почему надо видеть именно трагедию и предательство в этом? Покрутил, развлекся и все. Что такого? Что изменилось? По отношению к тебе ни-че-го! Тебя это никак не касается, не знала бы и жила бы себе дальше. Война не началась, голод не разразился, никто не заболел, сейчас ляжем спать, а утром будем делать обычные дела и жить привычной жизнью. Ничего не изменилось, живем дальше! Можешь даже ничего не придумывать и не накручивать, не подчиняйся этим дурацким стереотипам!

Я все еще молча таращила глаза, слушая Игоря. Может, мне все это снится? То, что он говорит, это нормально? Впрочем, он не растерялся, вел себя так, словно он в своем праве. Что еще говорить, когда пойман с поличным? Логично было бы каяться и просить прощения. Если бы я не знала наверняка, то у него была бы возможность отрицать, а так… Все признал и требует, именно требует не обращать внимания. Не счел нужным повиниться, извиниться, сожалеть. Отстаивает свое какое-то право на свободу. Но я-то прекрасно знаю, что свобода человека заканчивается там, где начинается свобода другого человека. У меня обычное представление о взаимоотношениях супругов: быть верным, быть честным, иметь одну душу на двоих.

– Я как раз сторонница этих дурацких стереотипов и считаю, что супруги не должны изменять друг другу. Жаль, что я раньше не знала о твоем взгляде на верность.

– Я раньше об этом не думал, а сейчас ты вся такая занятая, тебе не до меня, я не чувствую любви, внимания.

– Понятно, я виновата.

– Можно сказать, что ты меня вынудила искать ласку на стороне.

– Мне делать то же самое?

– Тебе?! С какой стати?

– Да я же тону в твоем внимании! Не знаю, куда прятаться от комплиментов, ласки, вся зацелована, залюблена. Ты же бежишь с работы домой, маячишь у меня перед глазами своей улыбкой, цветами, подарками, слова любви не дают мне ничего услышать! Да! Пожалуй, ты уделяешь мне слишком много внимания! Поищу-ка я кого-нибудь менее активного! – разозлилась я.

– Что ты все переворачиваешь с ног на голову? Внимание должно идти от женщины, это она должна заводить мужчину заигрываниями, любовью. Она должна цеплять мужчину.

– Надо же, я придерживаюсь точно такого же взгляда в отношении мужчин.

– Да у тебя какие-то неправильные представления. Другие женщины ведут себя по-другому, сами завоевывают мужчин, угождают, ценят.

– Я тебя поняла.

Ненавижу слабаков.

– Ты в корне не права на мой счет! В корне! Просто я понял себя, я охотник, понимаешь? Мне нравится раскручивать девок и все, а серьезные отношения мне не нужны. Охотник, понимаешь? Теряю интерес, как только вижу, что она сдалась!

– Охотник? Но ты же женат, какая охота? Раньше надо было охотиться!

– Когда раньше, если я сразу тебя встретил? И потом, говорю же, недавно понял, что охотник. Знаешь, как жизнь красками заиграла сразу?

– Недавно, это когда деньги рекой полились?

– Ну, в общем-то да.

– Любование собой поперло, значит. И желающие красивой жизни тут же предложили свои тела!

– Ой, не надо грубить! Нормальный мужской инстинкт, все такие. Я охотник и для тебя в этом нет угрозы. Для нашей семьи.

– Охотник, а почему ты на козла-то так похож?!

– Опять ты обзываешься!

Я вдруг устала, не хотела больше разговаривать, ужасно потянуло в сон.

– Пойду спать, – я встала со стула и пошла в спальню.

В зеркале в пол увидела себя: высокая тонкая блондинка в ночном розовом халатике, с длинными волосами, поднятыми в высокий хвост, в шлепках на каблучках – ни дать, ни взять Барби. Сама себе сказала:

– Я красавица.

Остановилась рассмотреть себя, осталась больше, чем довольна. С рождением ребенка я даже лучше стала, мягче в движениях, женственнее. Выгляжу отлично, ухаживаю за собой с маниакальным постоянством. Пока кипятятся на плите бутылочки, я наношу маску на лицо. Для окружающих я являюсь эталоном и образцом, поскольку в доме всегда чисто, наготовлено, и сама ухожена.

– Я секс люблю! – снова сказала сама себе. – Не пропаду.

Игорь пошел за мной, по выражению его лица было понятно, что он хочет продолжить разговор, настоять на своем, убедить меня в своей правоте.

– Ты идеал женщины, ты как бриллиант среди поделочных камней, мне все завидуют. Просто хочется разнообразия. Знаешь, как говорят, когда твоя жена пахнет Шанелью, тебя тянет к бабе с кислыми подмышками, и наоборот, – сменил он тон, стал говорить со мной как доктор с больной.

– Ты свинья и предатель, вот и все причины.

–У вас, женщин, такой потребности нет, – продолжал он свою мысль. – Это такая ерунда и ничего не значит. Почему ты не можешь понять меня?

«Хм, действительно, почему это я не могу понять его? Очень даже могу. А потребность в разнообразии есть у всех. Но не к кислым подмышкам» – подумала я.

– Я устала, очень хочу спать.

– Давай договорим, что ты бросаешь разговор? Я же чувствую, что ты меня не поняла.

– Поняла. Сейчас тебе нужна женщина с кислыми подмышками, которая атакует тебя вниманием и ухаживаниями, а ты ломаешься и в итоге сдаешься. Когда надоест дама с кислыми подмышками, ты переключишься на ароматы Шанель, при условии, что тебя также будут купать во внимании и комплиментах. Потом есть еще мулатки, цыганки, студентки, нимфетки и прочие варианты. Скучать некогда. Разнообразие! Но любить ты будешь только меня, поэтому ничего страшного в этом нет. Правильно? Вот на этом успокоительном аргументе я пойду и усну.

– Какая ты злая! Все перевернула и получается, я виноват, я сволочь! Да у тебя талант!

Я легла и, как ни странно, мгновенно уснула, просто отключилась.

***

– Марта, давай поговорим! – услышала я, просыпаясь и потягиваясь.

– Ой, привет, ты не уехал? Кошечка же ждет нежненьких поцелуев, я думала, ты уже весь в ней.

– Ты что меня совсем не ревнуешь? Так и знал, ты меня не любила и не любишь.

– Не люблю чужое.

– Ты что, готова расстаться со мной?

– Разумеется.

– Почему ты не борешься за меня?

– С кем? С тобой? Сам с собой борись. Человек сам решает, как себя вести и что выбрать в жизни. Мне, например, очевидно, что раз я замужем, то буду верна, пусть под окнами хоть сам Брэд Питт серенады поет.

– Не все такие сильные. Ты можешь это понять?

– Конечно, что же тут непонятного?

– Тогда в чем дело?

– Какое дело?

– Ты меня запутала! Я уже забыл, что хотел сказать.

– Наверное, ты хотел сказать, что тебе уже пора ехать получать порцию ласки и комплиментов.

– Ну и злая же ты, оказывается! Я хотел сказать, что ты меня не любишь, раз так легко отпускаешь. Прямо обидела меня. – Игорь, действительно, смотрел на меня обиженно. Смешно, честное слово.

– За свое я бы обязательно поборолась, но в данном случае внешних угроз моему верному и любящему супругу нет, никакая влюбленная барышня не пытается увести моего верного супруга, а, наоборот, мой супруг ищет разнообразия хоть с кем. То бишь, он уже не такой уж и мой, а мне чужого не надо. Все, не хочу больше толочь воду в ступе, Гера проснулся.

Во мне взыграло самолюбие, гордость. От мысли, что меня предпочли кому-то другому, я чувствовала себя оскорбленной до последней степени. Никакой ревности не было, только чувство унижения и предательства. За последующие годы я не раз убеждалась, что не испытываю ревности к кому бы то ни было. Ревность – это боязнь потерять, не дополучить внимания или еще чего-то. Я, наверное, о себе слишком высокого мнения, считаю, что это меня должны бояться потерять. Сама же сразу оскорбляюсь любым невниманием к себе, даже плачу от обиды. Привыкла быть вне конкуренции, наверное. Ну и самолюбива без меры. До этого я и не знала, и не задумывалась никогда о своем характере, теперь столько всего непохвального во мне открылось, самой неприятно.

Позвонили в дверь, я пошла открывать. Какая-то барышня шагнула в квартиру и сказала:

– Отпустите Игоря! Что вы его держите ребенком? Это подло. Мы с ним любим друг друга.

Игорь как раз вышел в холл квартиры, стоял напротив входной двери, все видел. Я оглянулась, на нем лица не было. Вновь волна ненависти поднялась во мне:

– С какой радости я должна слышать и видеть это? – прошипела я Игорю, тыча пальцем в сторону барышни.

Он так испугался моего вида и интонации, что, проявив невероятную гуттаперчивость, прошмыгнул мимо меня и схватил барышню за руку, выталкивая из квартиры.

– А почему это вы на меня не смотрите? – оскорбилась вдруг барышня. – Я что тут, шваль какая-нибудь, что ли? Игоряша, скажи!

Но Игорь пытался вытолкнуть ее из квартиры. Она упиралась, отталкивая его. Мне стало смешно: кино, честное слово! Веселость напала на меня:

– Подождите, девушка! Игоряша сейчас соберет вещи, я ему помогу.

– Что? – обернулся Игорь. – Я никуда не собираюсь!

– Ты же сказал вчера, что не приедешь, потому что тебя жена шантажирует! – опешила барышня. – Я сама приехала тебе помочь.

Значит, вчера после скандала он сказал ей, что я его шантажирую. Ну не подлец? И передо мной подлец, и перед ней.

– Смотри, за тебя борются, как ты и хотел, – сказала я. – Такую девушку упускать нельзя.

– Прекрати! – прошипел теперь уже Игорь. Он рывком вытолкнул девушку и сам вышел, захлопнув дверь, но стянув с полки ключи.

«Я ненавижу его за это унижение, за это оскорбление, за то, что опустил меня до своего уровня и заставил оказаться в комедийной сцене. Ненавижу за растоптанные чувства. Слабак и предатель», – твердо и медленно отчеканила я вслух.

Я дошла до дивана, села и закрыла глаза, заставила себя расслабиться.

Гера своим плачем вернул меня в действительность. Господи, Герке это все за что?

«А вот не разведусь с ним!» – внезапно подумала я с неожиданным ожесточением.

Честно говоря, до сих пор не понимаю, почему я тогда так решила. Я бы не смогла продолжить эту фразу: «А вот не разведусь с ним, потому что…» Из вредности какой-то, что ли? Сама себе ответить на этот вопрос не могу. Может, так надо было, думаю я теперь? Может, именно от Игоря я должна была родить второго сына, Лёвочку? Не могу объяснить этот момент. Он был каким-то иррациональным, противоречащим всему случившемуся.

Вернулся Игорь, он явно боялся ко мне подходить. Стоя поодаль лил мне в уши словесный поток всего-всего, что не хочется слушать. Его речь сводилась к тому, что «она дура, не обращай внимания».

А я ничего не говорила, кормила Геру и молчала. Хотелось только одного – проснуться.

***

Когда я просыпалась, то хотелось другого – уснуть. Явь не усваивалась ни разумом, ни душой.

Пусть Евгения Федоровна никогда не узнает моих чувств к ее сыну в тот период, но лучшее, что мог бы сделать Игорь тогда – это умереть. Он, естественно, не умер.

Так все осталось на своих местах: красивая семья из молодых улыбчивых родителей и румяного крепыша-сыночка, обеспеченная и перспективная – смотреть на таких да радоваться! Игоря хвалили за наш достаток, меня – за семью.

Кто бы знал, что муж в этой семье почувствовал себя достаточно уверенно от того, что много зарабатывал и что жена связана ребенком, для того, чтобы перекинуть себя в новое пространство – любовные приключения? И кто бы знал, что жена после этого не чувствует себя никем, кем чувствовала себя все годы до этого? Только матерью с материнским долгом. Такая немудрящая вещь как неверность мгновенно стерла во мне женскую суть: я не хотела нравиться Игорю – быть к нему ласковой, внимательной, заботливой, кокетливой, нарядной, сиять глазами, вилять бедрами, стучать каблуками. Он стал для меня не-мужчиной.

***

Иногда наши поступки не соответствуют решениям, а решения противоречат желаниям. Многое в нас странно и необъяснимо с точки зрения здравого смысла. То, что я решила остаться с Игорем, не означало, как это может показаться, что я приняла его измену и все у нас будет по-прежнему. Вовсе нет. Тем более, что он не остановился, просто тщательнее скрывал свои радости.

Не могу вспомнить подробнее и отчетливее тот период, к счастью, память старается позабыть тяжелые моменты. Я тогда выпадала из действительности, не знала, какой был день и как давно я ела. Черная полоса в моей жизни. Около года я мучительно переживала случившееся. Да и потом еще несколько лет в себя приходила. У меня случилась своеобразная реакция – видимо, включился защитный механизм и психика моя отстранилась от негатива, все плохое загналось куда-то вглубь, и первое время я вела себя так, словно ничего не случилось. А потом день за днем, неделя за неделей, дозами принимала правду. Получилось, что сильно я переживала не в первые дни, а в последующие. Понятно, это сбивает с толку. Вот и Игорю мое поведение казалось странным. Он считал, что сначала я вполне нормально все восприняла, в меру поскандалила и угомонилась, а потом стала себя накручивать, усугублять, придумала проблему там, где сразу не обнаружила.

– Ты чего оцепенела?

Я, действительно, иногда застывала, не могла охватить масштаб изменений, не могла принять катастрофу, которая поселилась в сердце. В такие моменты была раздавлена и опустошена.

– Сидишь так страшно, как в фильмах ужасов, ручки на коленки положила, и не шевелишься. Давно сидишь так?

Я поднимала на него глаза и чувствовала, что у меня опущено все на лице: и щеки, и брови, и уголки глаз, и уголки губ.

– Ты что?

– Как ты мог? – спрашивала я, но рот у меня почти не открывался.