Читать книгу Крепостная маркиза - Лариса Олеговна Шкатула - Страница 1

Софья Николаевна Астахова, по мужу княгиня Потемкина, ждала возвращения своей дражайшей половины в небольшой сторожке, на которую супруги наткнулись в своих блужданиях по лесу. И тянулся этот лес вдоль границы Австрии, куда Потемкины направлялись и всё не могли попасть, пытаясь оторваться от погони…

Саму погоню Соня отчего‑то не видела и не чувствовала, но раз муж говорил, что она есть, значит, так и было. Ему ли не знать.

С тех пор как Григорий признался ей, что он направлен во Францию по заданию неких высоких рангом людей и должен всесторонне блюсти интересы России – по возможности не привлекая к себе особого внимания, – образ мужа обрёл в глазах Софьи идиллический ореол героя.

Её сердце патриотки горячо откликнулось на нарисованную им картину. Софья Астахова – истинно русская женщина, готовая способствовать процветанию родины, защите её интересов. От осознания этого внутри у Сони появился и стал расти тихий восторг.

Ей страстно захотелось помогать Григорию во всех его предприятиях, ни о чём не спрашивая, мужественно вынося любые лишения, которые только выпадут на их долю. Ведь в таком случае жизнь Сони обретала особый смысл.

До сего времени княжна Софья – родилась она в Петербурге и выезжала из родного города разве что в своё небольшое именьице Киреево – даже не представляла себе, как велик и многообразен мир! И ведь она, возможно, так никогда и не узнала бы об этом, не взбунтуйся княжна однажды против воли старшего брата, вознамерившегося после смерти матери кроить жизнь сестры по собственному разумению.

Соня не просто пошла против его воли, она тайком уехала из России навстречу новой жизни, как оказалось, полной всяческих приключений. Порой захватывающих, порой рискованных не только для её чести, но и просто опасных.

Невероятные для прежней жизни княжны события прямо‑таки лавиной обрушились на бедную Соню, и расскажи ей кто‑нибудь посторонний всего несколько месяцев назад о том, что её ожидает, она посмотрела бы на него как на сочинителя сказок.

Разве с тихой, спокойной, домашней Соней может происходить такое?!

Впрочем, нет, здесь Соня немного лукавила сама с собой. Тихой и домашней она, конечно, была, а вот меняться начала ещё в Петербурге. Ещё там с нею вдруг стало случаться то, чему только здесь, во Франции, она смогла дать какую‑то оценку.

Однако, как не походили эти события на те, которые описывались в книгах! В приключенческих романах, каковых юная Соня перечитала великое множество, всё было так красиво, так величественно.

Герои – мужественны и добры, злодеи – подлы и коварны. К тому же в конце концов героиня находила своё счастье в объятиях любимого мужчины.

А в жизни всё оказалось куда прозаичней и запутанней. Иной раз в трудную минуту на помощь приходил злодей, а герой оказывался беспомощным и слабым, а то и вовсе предателем. Тот, единственный, которого полагалось Соне встретить и любить всю оставшуюся жизнь, всё не находился.

Страсть к Григорию Потёмкину – двойному тезке и родственнику великого российского князя, которую она поначалу приняла за пылкую любовь, вдруг куда‑то делась. Похожий вначале на героя молодой аристократ вёл себя вовсе не безукоризненно, хотя и женился на ней после того… после того, как Софья Астахова допустила слабость и позволила чужой страсти увлечь её в бездну греха…

Она поймала себя на том, что никак не отвыкнет от выспренных выражений и даже обычную потерю девственности по собственной вине всё старается представить в некоем ореоле. На самом деле всё оказалось куда проще: Григорий принял её грех на себя и женился на Соне, чтобы этот грех прикрыть. Теперь никто не посмеет обвинять её, венчанную жену.

Итак, Григорий дал ей своё имя, так что теперь Соня могла сколько душе угодно любоваться на заветный документ – брачное свидетельство между нею и князем Григорием Васильевичем Потёмкиным.

Только вот кому показывать его, сидя в затерянной посреди леса сторожке? Вдали не только от высшего света, но и вообще от человеческого жилья.

Разве что медведю, паче чаяния зверь сюда забредёт, и он сможет разодрать ту бумажку своей когтистой лапой, прежде чем приступит к чему‑то более съедобному…

То, что супруг Сони – князь Потемкин, не очень дальний родственник одного из самых знаменитых людей России, Софья узнала чуть ли не накануне своего венчания. Она думала, что жизненные обстоятельства бросили её в объятия Григория Тредиаковского, всего лишь чиновника русского посольства во Франции. Оказалось, что фамилия жениха Потёмкин, но об этом вовсе не стоит кому‑либо рассказывать. По крайней мере, пока они не вернутся в Россию.

Фамилию Тредиаковский – по линии матери – Григорий взял себе на время пребывания во Франции, чтобы не привлекать внимания к своей особе.

Он работал в таком ведомстве и исполнял такие поручения своих начальников, что чем незаметнее он казался, тем лучше было для дела.

Но вот зачем понадобилось Соне следовать за Григорием в его поездке? Опять напридумывала себе, что это будет очередным захватывающим приключением… И что оказалось на деле? Не будь её глупого желания, Софья сейчас гуляла бы себе по Елисейским полям, или ехала в карете, или даже сидела в замке, в котором хозяйствовала не кто иная, как её бывшая горничная Агриппина, но никак уж не торчала бы в этой убогой сторожке – неизвестно в какой местности, неизвестно как далеко от проезжей дороги.

Впрочем, сторожка, с виду невзрачная и даже хрупкая, внутри оказалась вполне крепкой и хорошо устроенной. Вот только хозяин наверняка не посещал её никак не меньше месяца. То ли захворал, то ли покинул домишко ещё по какой причине, не стоило и гадать. Так‑то оно и к лучшему. Не надо никому объяснять, что да как, почему такие знатные на вид господа оказались в столь глухом месте. Какая злая сила погнала их в этот дикий лес…

Княгиня погрузилась в свои невеселые думы, тем более что предаваться этому занятию ей никто не мешал. Не слышно было ни шороха в углах, какой частенько затевают в отсутствие хозяина, к примеру, мыши, ни цвирканья сверчка, ни даже монотонного похрустывания жука‑древоточца – вся мелкая живность будто ушла куда‑то вслед за хозяином.

Соня оперлась головой о бревенчатую стену и устало прикрыла глаза. Спать ей не хотелось. Она поёрзала, устраиваясь поудобнее на половинке бревна, поставленной на два пенька, – этакой своеобразной лавке. И опять вернулась к своим мыслям, которые, как муравьи, ползли одна за другой всё в том же направлении – в попытке объяснить причины, по которым она вместе с супругом оказалась в столь бедственном положении.

А может быть, не было никакой погони и вообще никакой слежки, и Григорий всё это придумал… Но для чего? А что, если просто Соня стала для него обузой, из‑за чего он не поспевал в город Страсбург, куда так торопился, а свалившаяся на него будто с неба жена связывала руки? Думать так было страшно. Да и, собственно, если бы он решил отправить её от себя, мог бы оставить в каком‑нибудь людном месте. На тракте, откуда она легко бы добралась в тот же Дежансон.

А ведь всего два месяца назад они ещё не были знакомы, всего лишь ехали из России в одной дорожной карете – Софья убегала от опеки брата, Григорий торопился по своим делам. Но на остановках молодые люди поневоле стали общаться, познакомились.

И ведь могли больше так никогда и не встретиться, если бы не коварная судьба, уготовившая им ещё одну встречу в каком‑то захудалом трактире по пути в город Страсбург и далее в Вену.

Так совпало, что оба ехали в одно и то же место…

У Григория были документы на имя русского дворянина Тредиаковского. Притом, как теперь понимала Соня, неизвестно, сколько этих самых документов на любое другое имя могли ещё оказаться запрятанными в саквояже или зашитыми в потайном кармане его дорожного камзола. При случае Григорий извлекал их как фокусник, так что всякий любопытствующий чиновник должен был удовлетвориться – любое действие молодого человека основательно, объяснимо. Ни малейшего намека для подозрений.

У Сони тоже было несколько дорожных бумаг, и по одной из них она считалась замужней женщиной – хотя тогда была ещё девицей, – женой графа Ришара Савари…

Как всё запуталось! Если бы Соне пришлось что‑то кому‑то объяснять, она не враз смогла бы подобрать и слова, и причины такого несоответствия. Заинтересуйся русскими особами французские ажаны по‑настоящему, они бы немало подивились, а то и упрятали бы и того и другого путешественника в тюрьму за подлог документов.

Поначалу у неё тоже были особые интересы – она ехала ко двору австрийского эрцгерцога Иосифа с тайным поручением от самой королевы Франции…

Ох, об этом афронте не стоило бы и вспоминать! Теперь она добиралась туда же, но уже вместе с Григорием и по его делам, так как её собственные…

Обстоятельства для Сониного дела сложились таким образом, что все первоначальные замыслы рухнули в одночасье – письмо королевы отобрали у княжны некие заговорщики, которые готовили государственный переворот. Так считала Соня. А граф Савари, чьей женой по документам она числилась, – погиб несколько ранее в схватке с этими самыми заговорщиками.

Сейчас Соня была не так уж и уверена в том, что это были именно заговорщики. Они могли быть такими же, как Григорий, заинтересованными особами из какой‑нибудь другой страны. Например, Великобритании.

Или той же Австрии. Чего зря гадать.

Кстати, о документах. Сонины бумаги вряд ли кто мог заподозрить в подделке, потому что изготавливались они в канцелярии королевы Марии‑Антуанетты.

И Григорий Тредиаковский разъезжал по Франции с документами, которые приготовили для него русские дипломаты, что, по его словам, было подделкой самого высокого класса. А ещё, как выяснилось, российским дипломатам очень хотелось узнать, что происходит при французском дворе, так ли уж невинна переписка королевы Марии‑Антуанетты с её родным братом, эрцгерцогом Иосифом Вторым.

Таким образом, встреча с Тредиаковским, которая сначала казалась Соне случайной, вовсе таковой не была. И по пути ко двору австрийскому Григорий интересовался двором французским – выполнял задание своего начальства. Да что там начальства! Сам статс‑секретарь российской императрицы Екатерины Второй, Александр Андреевич Безбородко, по причине вакантности в России места канцлера негласно исполнял его функции и весьма желал знать, что за обстановка сложилась к этому времени во Франции. Вряд ли и он захотел бы упустить повод ознакомиться с письмом Марии‑Антуанетты. Именно с помощью таких людей, как Григорий, правители России имели представление обо всём, что происходило в мире.

Не меньшую заинтересованность в тех же вопросах проявлял князь Потемкин‑Таврический, правая рука императрицы и родственник Сониного мужа – он приходился ему двоюродным дядей. Обычно Григорий не очень это уточнял: дядя и дядя. Он не хвастал своим родством, но ежели случалось оговориться… Да и фамилии у них были одинаковые, как бывает у родственников по отцу.

– Кому я прежде ни представлялся, каждый норовил спросить: а ты не родственник князю Григорию Александровичу? – вроде даже жаловался Соне её муж. – И как ни доказывай, что это не так, непременно начинали выискивать в моем лице сходство с дядей. Да только ли сходство? Большинство людей интересовали именно мои связи. Ежели я, можно сказать, с первым лицом державы на короткой ноге, значит, могу похлопотать, посодействовать, повлиять. Живи я в Петербурге, потерпел бы. Где отшутился бы, где отмахнулся, а во Франции – тут мне известность ни к чему. Вот потому я и тебе Тредиаковским представился. Кто ж знал, что так получится?

Соня про себя думала, что Григорий немного кокетничает. Так ли он хотел скрыть свою родственную связь с фаворитом самой российской императрицы, устроителем и управителем многих великих деяний, умноживших славу России? Разве что обстоятельства вынуждали, иначе он вряд ли стал бы её скрывать.

На этом Сонины знания о муже исчерпывались.

Её попытки узнать ещё что‑нибудь оканчивались ничем. Вопросы жены Григорий будто невзначай оставлял без внимания или говорил, что ответит, как‑нибудь потом, когда они вернутся в Петербург. Вот будут сидеть у камелька и попивать горячий пунш, и он непременно расскажет Соне все подробности своей семейной истории. И даже некую тайну, каковая никак не меньше, чем государственная…

Для венчания Григорию пришлось воспользоваться своими подлинными документами, потому что и вправду произошло событие, которое совершенно не входило в его планы.

При одном воспоминании о том, что случилось между ними на постоялом дворе по дороге в Австрию, Соня покраснела даже наедине с самой собой.

Теперь она оправдывала себя тем, что в ту пору пребывала в душевном смятении – как раз накануне в номер, который они занимали вместе с Григорием, ворвались люди в масках и отобрали у нее письмо королевы.

До того Соня и Григорий несколько дней скакали верхом, причем Соня в мужской одежде. Молодые люди хотели замести следы – кто‑то, опять же по свидетельству Григория, упорно ехал за ними следом, а пара – мужчина и женщина явно аристократического вида – была слишком приметна.

Правда, от людей в маске, которые охотились за письмом королевы, их это не спасло. Да они и знали про то, что Соня едет в мужской одежде. Ещё бы им не знать! Именно один из заговорщиков – или кто там они были – до того, пока не раскрыл перед нею свою истинную сущность, и предложил ей выдавать себя за мужчину.

Потому во всех трактирах, где Соня с Григорием останавливались, их, естественно, принимали за двух друзей‑мужчин. И то, что они оказались в одном номере, было прямым следствием её переодевания.

К тому же на сей раз с одной кроватью. Но и это сыграло не главную роль…

Как странно, что оба они – соотечественники – выполняли поручения столь разных людей! Она – со стороны Франции, он – со стороны России. Отличались же их роли тем, что Григорий хорошо знал свою часть работы, а Софья в свою была посвящена лишь частично. К счастью, она узнала об этом не сразу, а то бы и вовсе разуверилась в человеческом роде…

В общем, её путь в Австрию омрачился несколькими неприятными событиями, из которых Соня выходила со все более ощутимыми потерями, пока наконец не лишилась того, ради чего и предпринимала сию поездку. Вот она и пребывала в настроении смутном, ей хотелось прижаться к кому‑то сильному и храброму, выплакать своё горе, поделиться неприятностями, хотя бы частично переложить их на крепкие мужские плечи.

Такой мужчина нашёлся. Он всё время и был рядом, и таки свои плечи подставил, но взамен Соне пришлось расстаться с тем, что называется девичьей честью. Случившееся было вспоминать и приятно, и стыдно. Причем стыда было даже больше, хотя, казалось бы, всё завершилось благополучно…

Не только Григорий виноват в том, что произошло. Он сначала всего лишь успокаивал расстроенную Соню – кого она могла заинтересовать при австрийском дворе без письма французской королевы?

Увы, и она, и Тредиаковский оказались не готовыми к нападению. Против двоих вооруженных людей, кстати. Соня сама и открыла дверь комнаты, когда в неё постучали.

Нет, наверное, он всё‑таки что‑то такое подозревал, потому что крикнул ей:

– Не открывай!

Но Соня уже отодвинула щеколду. А за дверью не стали ждать, пока она передумает.

Григорий, понятное дело, не очень горевал о потере королевского послания. Во‑первых, несмотря на возражения Сони, он успел снять с письма копию, а во‑вторых, считал, что княжна Астахова выполняла лишь роль подсадной утки и настоящее послание повез эрцгерцогу Иосифу в Австрию совсем другой человек…

Соня с его выкладками не соглашалась. Думать так было неприятно. К тому же она понимала, что и впредь не исключено, что её так и будут использовать – как говорится, «втемную». Ведь она ничего толком не знает и как разведчик ничего не умеет.

Да что там, она не научилась даже скрывать от людей свои чувства! Говорят, по её лицу можно читать, как по открытой книге. А успеха в таком деле может добиться лишь человек хитрый и изворотливый. Хозяин своим чувствам.

Значит, не такая уж она ценность, как хотелось думать. И при французском дворе, по‑хорошему, русской княжне теперь делать нечего. Вон как с нею обошлись! А с таким вроде доверием, с такой сердечностью говорили с ней…

Итак, она горевала, а Григорий её успокаивал.

Погладил по голове, поцеловал.

Прежде Соне доводилось целоваться с мужчиной.

С бывшим женихом Леонидом Разумовским, например. Он первый разбудил в ней чувственность, о которой Соня и не подозревала.

Потом… потом она вовсе не собиралась целоваться с тем человеком в Версале, с Жозефом Фуше. Но он стал целовать ее насильно, и Соня… словом, она не осталась равнодушной, чего уж таиться перед самой собою. Этот французский граф своим кавалерийским наскоком едва не лишил ее привычной холодности, с которой до того она успешно отбивалась от подобных домогательств. О, этот версальский донжуан зашёл в своих ласках так далеко, что ещё немного… Господи, о чём она вспоминает!

А до встречи с Жозефом Фуше, когда Соня со своей служанкой Агриппиной только приехала во Францию, чувственная сторона её натуры прошла ещё одно испытание.

В городе Дежансон, где жил бывший друг её покойного дедушки маркиз Антуан де Баррас, служанка и госпожа угодили в лапы Флоримона де Баррас – преступного сынка престарелого маркиза.

Вряд ли старик Антуан представлял себе, до какой низости опустился его отпрыск. Но даже если бы и знал, то чем мог он, старый и больной человек, помочь внучке русского князя?

Она даже не сразу поняла, что попала в руки продавца живым товара. Для него не имело значения происхождение его юных пленниц. Точнее, благородное происхождение повышало их цену при равной красоте.

Почему‑то княжна стала исключением из правил.

Флоримон не торопился применять к Софье методы укрощения строптивых особ, какими он пользовался в отношении остальных девушек. Но и то, что он придумал, по степени изощренной подлости было сродни ухваткам средневековых иезуитов.

Так, чтобы сломить в княжне волю к сопротивлению, он отдал приказ своему слуге Эмилю заняться её служанкой. А саму княжну заставил смотреть, как бедную Агриппину насиловал слуга молодого маркиза.

Соня и представить себе не могла, что увидит такое. Наверное, живя в Петербурге, она так и вышла бы замуж, не представляя себе подробности отношений между мужчиной и женщиной.

Слуга Флоримона был так неутомим, что напоминал собой какую‑то механическую куклу, но при этом он был весьма изобретателен. Крутил Агриппину и так и эдак, и бедная служанка и кричала, и стонала, и извивалась в его руках: как потом поняла Соня, не всегда только от боли.

Она боялась признаться в этом кому‑нибудь и даже самой себе позволяла возвращаться к постыдным воспоминаниям как можно реже, но зрелище не оставило её равнодушной. То есть что‑то в ней проснулось, и это был не только страх и возмущение увиденным.

Тогда у Сони от волнения пересохли губы, а в теле она ощутила незнакомое прежде томление. Она совсем не так должна была откликнуться на увиденное! Любая нормальная девушка задрожала бы от ужаса, закрыла глаза… Нет, Флоримон не позволял закрывать ей глаза, и она смотрела, смотрела… Может, Софья порочна по своей сути?

Княжна Астахова с детства находилась под строгим присмотром матери, которая по причине нехватки средств не могла часто вывозить дочь в гости и на балы, но могла приложить все силы к тому, чтобы оберегать Соню от чьего‑либо дурного влияния. Теперь и сказывалось неведение девушки во многих житейских вопросах. То есть порой она не знала то, что знали другие петербургские девицы, а в некоторых вопросах – например, в истории – разбиралась получше своего брата, офицера лейб‑гвардии. Сведения о чувственной стороне жизни Соня могла почерпнуть только из романов…

Кстати, подумала она, это не правильно. Не должны девушки придумывать будущую супружескую жизнь и мечтать о том, чего в обыденной жизни нет, а потом жестоко разочаровываться. Они должны точно ЗНАТЬ, что их ждёт. По крайней мере, в первую брачную ночь.

Вот когда Соня станет бабушкой… Странно думать об этом, если и детей‑то у неё не имеется, но…

В общем, если она станет бабушкой, то непременно расскажет своей внучке о том, как на самом деле всё происходит…

Стоп, а своей дочери, значит, она рассказывать ничего такого не станет? Соня мысленно посмеялась.

Она, видимо, решила, что у неё непременно будет сын. Или несколько сыновей. А мужчинам обо всем пусть рассказывают их отцы…

То есть, паче чаяния её единственный мужчина и муж за нею вернётся… О боже, она всё время готовится к неприятному для себя повороту судьбы, предчувствует неладное, хотя в отличие от своих прабабок ясновидением вовсе не обладает. Неужели Соня так и пропадёт одна, в чужой стране, в неизвестном лесу?!

Глава вторая

Подумать только, княгиня Софья Николаевна, по мужу Потёмкина, собралась рассказывать внучке о своей жизни. Доживёт ли она до того? Да её просто кто‑нибудь съест здесь, в лесу! То ли медведь, то ли какой хищник. Водится же здесь кто‑нибудь, в конце концов! Для чего‑то же здесь выстроена эта сторожка. Не для того же, чтобы дать убогий ночлег заблудившимся иностранцам.

Или это вовсе не сторожка лесника, а убежище для разбойников? Так сказать, запасная хижина, в которой они скрываются от полиции. Отлеживаются, как медведь в берлоге… Опять она про медведя! И не знаешь, какое из этих двух зол хуже…

Лучше поразмышлять, о чём‑нибудь поспокойнее.

Например, о том, как скромная и послушная дочь и сестра, незамужняя девица и бесприданница вдруг покинула Россию и отправилась во Францию. За предполагаемым богатством. За золотом, которое якобы имел Сонин дед и которое при других обстоятельствах могла бы унаследовать княжна Софья Астахова.

Одно только может оправдать Соню в её авантюре: смерть мамы – княгини Марии Владиславны Астаховой.

Соня осталась одна, а тут ещё на неё навалились неприятности. Дрался на дуэли и вынужден был бежать из страны её жених граф Разумовский. А по Петербургу, конечно, разошлись слухи, что во всём виновата она, княжна Астахова. Кокетка и коварная соблазнительница графа Воронцова. Говорили, что о дуэли услышала императрица – погиб родственник одного из самых влиятельных семейств России граф Воронцов – и сильно гневалась… Наверняка ей всё представили именно в таком свете!

Соня застонала при одном воспоминании и о дуэли, и о выходке графа Воронцова, который много лет безответно её любил.

Понятно, что такое состояние дел не могло не обеспокоить брата Сони, который незадолго до того весьма выгодно женился. Теперь‑то Соня понимает, что волновался Николя не столько за неё, сколько за себя. Ещё бы, теща – подруга самой императрицы, а его жена Дашенька Шарогородская вышла за него замуж лишь тогда, когда её жених Леонид Разумовский накануне свадьбы переметнулся к его сестре Софье! Решение, которое Николай принял, тривиальное по своей сути – срочно выдать сестру замуж и тем инцидент исчерпать, – саму княжну не устроило.

Она не хотела стать женой старика, пусть и генерал‑аншефа.

Как говаривала маменька: такие чудеса, что дыбом волоса. Жила Соня, горя не знала, а потом точно весь свет на неё ополчился. Уж что в ней взыграло, и не объяснить. Надо же такое придумать – сбежать во Францию! Никого в чужой стране не зная и никогда прежде за границей не бываючи.

Но, видно, не зря говорят: пришла беда – отворяй ворота. И во Франции не обрела княжна желанного покоя, и здесь стала попадать в переделки – на двадцать шестом году жизни судьба стала её на прочность испытывать.

Взять хотя бы случай, что привел её ко двору королевы Марии‑Антуанетты, где царили достаточно свободные нравы, и она едва не стала добычей королевского придворного, графа Жозефа Фуше. Привыкший к легкомысленным нравам Версаля, он и подумать не мог, что какая‑то женщина, пусть и русская княжна, окажет ему серьезное сопротивление.

Недаром Соня всё возвращается мыслями к той ночи. Он ворвался в её покои, словно пошёл на штурм, без предварительного ухаживания и даже без оповещения особы, которую возжелал, о своих, с позволения сказать, чувствах.

Иными словами, сидела княжна сиднем и не подозревала, что внутри неё, под слоем пепла традиций и представлений о долге и чести, прятался огонь, который едва не вырвался наружу… Именно!

В какой‑то момент под неистовыми ласками графа Фуше Соня чуть не решила: а что, если… К счастью, вдолбленные в её голову с детства понятия о женской чести в конце концов взяли верх.

Оправдала себя… Соня усмехнулась собственным воспоминаниям. Ну, и надолго её хватило? Через короткое время она забыла себя и все же уступила домогательствам мужчины. Одно утешение, что соотечественника…

В общем, когда её, утешая в горе, стал пылко обнимать Григорий Тредиаковский, она так же горячо откликнулась на его ласки и в конце концов потеряла то, что благонравным девицам следует сохранять, несмотря ни на какие мужские ласки. Природная страстность княжны просто получила наконец выход, как бы она себя потом за это поедом ни ела.

Смешно вспоминать о её первых интимных впечатлениях, сидя в этой оставленной хозяином сторожке, но вспоминалось. Наверное, потому, что с той ночи… ну, когда это произошло между нею и Григорием, она ещё ни разу надолго не оставалась одна и не могла вот так спокойно окинуть взглядом событие, после которого её жизнь и вовсе должна была бы перемениться. Ведь Соня превратилась в женщину, познавшую мужчину.

Надо сказать, что в тот злосчастный момент Софья изо всех сил старалась соучаствовать Григорию. Да, она поддалась… Но не скажешь, что влечению. Может, любопытству? Или решила, что, раз уж на то пошло, почему бы не попробовать пресловутый «запретный плод»? Раз уж ЭТО рано или поздно должно было произойти, то почему не с Тредиаковским, таким милым, симпатичным, даже авантажным. Уж он‑то всяко не старик, коему прочил Соню её братец. Погибнуть, так в объятиях молодого человека. Тем более хорошего происхождения.

Конечно, от этого не погибают, но пристрастие Сони к любовным романам сказывалось в ней таким образом, что временами она начинала не только говорить, но и мыслить, как романические героини.

Погибнуть не погибнуть, а с честью распрощаться, это уж точно. Хотя героини романов так и восклицали обычно:

– О боже, я погибла!

Не было рядом с Соней любимой матушки. Даже горничной Агриппины рядом с нею не оказалось.

Так что некому было остановить Софью в её несообразном с прежней жизнью и воспитанием поступке.

К тому же её обычно такой спокойный приятель Григорий свет Васильевич в момент точно обезумел.

Прямо‑таки накинулся на неё… Нет, он не насиловал её, но так целовал, так обнимал, что ей стало жалко после столь бурного проявления чувств не вознаградить его известной уступчивостью. Откликом, после которого он уже и в самом деле не мог остановиться.

А приняв такое решение, Соня добросовестно отозвалась на его ласки ещё и потому, что всегда считала: каждое дело надо делать добросовестно и доводить до конца. Вот и довела.

Григорий не догадывался, что горячность и страстность, вызванные ласками первого в её жизни мужчины, Софья существенно преувеличивала. Из сострадания. Он всё спрашивал:

– Хорошо ли тебе, голубушка?

Что на такие слова ответишь? Главное, что не плохо. Как‑то она сразу поняла, чего Григорий от неё ждёт. И постанывала, как ему хотелось. И содрогалась, когда он того ждал… И мысленно удивлялась, что именно это вызывает его особые восторги.

– Я и не подозревал, лебёдушка моя, что ты так чувственна!

Лебёдушка… Отчего‑то его слова Соню не умиляли, а скорее смешили. Она представляла себе лебедей, которых по весне любила кормить на пруду, их длинные шеи и крепкие клювы. Получалось, именно на образности её мышления романы не сказались.

Она теперь посмеивалась над собственными желаниями любить чистой любовью. Мужчины привыкли идти до конца, а то, что следовало после бурных объятий, отчего‑то напоминало ей анатомический театр, куда однажды сводил Соню, по её просьбе, брат Николай.

Нет, всё‑таки она вовсе не серьезная женщина, каковой прежде считала себя. Да и её окружающие тоже.

В одном небольшом городке, первом по пути следования любовников после трактира, который стал местом их первой ночи, молодые люди, к своему удивлению, обнаружили небольшую православную церковь. Подле неё, в некоем уютном трактирчике, они нашли свидетелей, которые согласились присутствовать на венчании Софьи и Григория.

Конечно, венчание происходило вовсе не так, как о том мечтала Сонина матушка, покойная княгиня Мария Владиславна. Скромная свадьба, скромный праздничный ужин на двоих в том же самом трактире.

Соня выполнила последнюю волю матушки – вышла замуж, а как это должно происходить, ею не оговаривалось. Стало быть, дело сделано.

К случившейся с ними неприятной истории Соня не имела никакого отношения. Григорий потом рассказал ей кое‑что, но по привычке говорил кратко, недомолвками, так что Соне пришлось прямо‑таки вытаскивать из него рассказ чуть ли не клещами.

А недосказанное восстанавливать самой, насколько хватало разумения.

– Мир тесен! – сокрушался Григорий, а его молодая супруга в очередной раз убеждалась в том, что он вовсе не молчун, когда надо просто поговорить о вещах отстраненных, уводя таким образом собеседника от разговора, им нежелаемого. – Куда ни пойдёшь, ни поедешь, хоть на край земли, а все встретишь если не соотечественника, так австрийца или немца, коему в этих краях совершенно нечего делать.

И обязательно такой человек примется тебя расспрашивать, что ТЫ здесь делаешь, куда направляешься да зачем…

– Хочешь сказать, что встретил человека, которого не очень хотел бы видеть? – догадалась Софья, ощутив за ёрничаньем супруга подлинную тревогу.

– Это слишком мягко сказано! – ответил он. – Тебе, Сонюшка, жизнь разведчика сведений, необходимых для его державы, представляется полной приключений, геройских подвигов и признания заслуг соотечественниками, всяческих почестей, оказываемых таким людям императорами. Отнюдь! В жизни разведчика – чаще говорят, шпиона – много событий неприятных, а зачастую и опасных. В порядочное общество шпионов не принимают. Ежели об их занятии становится известно – им отказывают от дома, не подают руки, а в истории нередки случаи, когда уличенных в шпионстве людей противоборствующая сторона вздергивала на виселице или отрубала им голову…

– Зачем ты мне рассказываешь такие страхи? – попеняла мужу Соня, живо представив сказанное супругом и поеживаясь, словно в ознобе.

– Затем, что сейчас мы с тобой работаем на благо нашей родины и императрицы, добываем сведения о том, какие дела творятся нынче во Франции.

– Но зачем нашей императрице знать что‑то о Франции? Нынче‑то мы с нею не воюем.

– Нынче не воюем, а что будет завтра, одному богу известно. Наша страна слишком велика и богата, чтобы не привлекать жадных взоров некоторых воинственных правителей.

– Неужели работа разведчика столь важна? – всё ещё не могла поверить Соня.

В глубине души она гордилась тем, что её муж был разведчиком, пусть и говорят, «шпионом», но он был подлинный патриот и верил, что его труды будут достойно оценены если не самой российской императрицей, то её канцлером всенепременно.

Григорий чувствовал эту её гордость и пускался в рассуждения, приводя примеры порой из самой далекой истории.

– Во времена седой древности был такой полководец Ганнибал…

– Я слышала, – кивнула уязвленная Соня: он разговаривал с нею, точно с маленькой девочкой, не задумываясь над тем, что и её когда‑то могли интересовать полководцы древности.

– Так вот, однажды Ганнибал взял осажденный город – ночью, без шума проник в него со своей армией – только потому, что в этом городе у него было два разведчика, которые открыли войску Ганнибала ворота… А был еще такой царь Понтийского царства Митридат Шестой. Он испробовал и ремесло охотника, и ремесло караванщика, обошёл всю Малую Азию, знал двадцать два иностранных языка! И всё время глаза, и уши свои он держал открытыми, так что был, можно сказать, шпионом у самого себя. Правда, в остальном он проявил себя последним негодяем…

Как ни много читала об истории Софья, её знания не шли ни в какое сравнение со знаниями Григория, но при всём при том она предпочла бы, чтобы он говорил ей о своей любви, а не откладывал это до ночи, когда увлекал её на ложе. Но и тогда всё, что ей доставалось, это пара фраз, а то и слов. Например, «моя звездочка». Или – «моя изумрудинка», имея в виду Сонины зелёные глаза. Увы, на большее его не хватало…

Сколько времени Софья вот так ждёт Григория?

Час, два? Впрочем, всё равно часов у неё нет, потому Соня просто могла бы сказать: ждёт давно. Григорий, уходя, пообещал:

– Я оставлю тебя ненадолго. Взгляну только, далеко ли ближайшее селение. Если нет, тогда, может; нам стоит заночевать в этой избушке?

Итак, он ушёл на разведку, и теперь уже неизвестно, вернется ли обратно.

Соня мысленно проговорила это и испугалась. То есть она не хотела думать, что с Григорием случилась какая‑то беда. И даже уверена была: супруг жив и здоров. Но вот другая мысль выскочила откуда‑то из глубины, с самого дна мутной смеси рассуждений и страхов, которыми переполнялась её душа. А вдруг он просто ушёл и бросил её здесь одну?

Нет, думать об этом смешно! Не оставит же муж свою венчанную супругу, которой наградил его господь, в чужой стране, посреди леса, без лошадей, без самой завалящей повозки? Разве Соня ему мешала?

Однако при здравом размышлении нельзя не признать, что пробираться Григорию в город Страсбург, куда он отчего‑то так стремился, Соня‑то как раз и мешала.

Она вспомнила, как неуклюже перелезала через буреломы, а он нетерпеливо ждал её, незаметно для жены, как он думал, постукивая рукой о ствол дерева и морщась, как от зубной боли. Как тащил он её на себе через холодный бурный ручей и на неизвестном ей языке ругался сквозь зубы. Когда же, выбираясь из какого‑то оврага, Соня в очередной раз упала, то услышала, как он в сердцах бормочет:

– Вот ведь… навязалась на мою голову!

И это спустя всего две недели после того, как они стали мужем и женой! Она уже раздражала его настолько, что он и не считал нужным скрывать от неё своё раздражение!

Соня опять вернулась мыслями к той ночи, после которой Григорий просто потащил её в церковь. Понятное дело, он чувствовал раскаяние, свою вину перед нею… Кстати, что значило его откровенное удивление после того, как утихли страсти, и Соня высвободилась из его объятий? Он пробормотал:

– Значит, ты… а я думал… Прости, родная, я и предположить не мог… Я считал, что Флоримон…

Как ни глупо это звучит, но только теперь его слова обрели для неё подлинный смысл. Григорий не ожидал, что Соня девственна. Он считал, что после всех злоключений княжна не смогла сохранить свою честь, потому и домогался её так настойчиво. Решил, что ей всё равно нечего терять. Она побывала в лапах беспринципного и жестокого Флоримона де Баррас, который своим ремеслом сделал похищение и продажу женщин во все части света, в гаремы и бордели. А также для утех всякого рода извращенцев – таких в одной из комнат своего замка он нарочно готовил…

Поняв это. Соня даже охнула вслух: Григорий женился на ней вовсе не по большой любви, а всего лишь из чувства долга! Вернее, из чувства вины. Словно наказал самого себя за похоть этой женитьбой.

Одно дело, если бы они путешествовали вдвоём, к примеру, по Италии во время медового месяца, когда никто и ничто не мешало бы им наслаждаться обществом друг друга. И совсем другое, когда Соня стала для него обузой, потому что он и не подумал – или не смог? – отложить, хотя бы на время, свои дела. Потому и тащил её через лес, потому и оставил одну в этой заброшенной сторожке…

О какой любви можно говорить и чего ожидать от такого вот новоявленного супруга?

Вся в раздумьях по поводу несообразностей своей судьбы, Соня опять вытащила из кармана колоду карт и стала машинально перебрасывать из руки в руку, как учил её недавно французский граф Жозеф Фуше.

Он говорил:

– Чтобы знать карты в совершенстве, надо ежедневно тренировать руки. Ваше умение – в кончиках пальцев, в интуиции, в непрестанном внимании и контроле за руками партнеров. Нет, нет, на свои руки смотреть ни в коем случае нельзя! Так вы, наоборот, привлечёте к ним внимание других. Пусть лучше любуются вашим лицом, ясным и безмятежным. Нелишне выглядеть даже за карточной игрой несколько глуповатой. Если, конечно, ваша цель – выигрыш, а вовсе не кокетство…

Странно, но теперь Соня так привыкла к этим упражнениям для рук, что в минуты сильного волнения невольно прибегала к ним, со временем и вовсе производя свои манипуляции не глядя. Красавчик Жозеф… Как многому он мог бы её научить, да не успел.

Соня понадобилась самой королеве Франции для выполнения роли почтальона. Или курьера. Или – это чтобы пощекотать самолюбие – доверительного лица.

Если на то пошло, и партнеров для игры в карты у неё пока не было… На этом месте безмолвной беседы самой с собою остановилась. Интересно, что она имела в виду под словом «пока»? Разве, если бог сжалится и позволит Соне выбраться отсюда, она собирается зарабатывать деньги игрой в карты?

Григорий её упражнения не одобрял. Они его даже раздражали. И он откровенно потешался над нею.

– Карточных шулеров – мужчин мне встречать доводилось, но женщин… Это, простите, Софья Николаевна, перебор! Кто вам сказал такую глупость, будто женщина может карточным фокусам научиться?

Посмотрел на её огорченное лицо и махнул рукой.

– Впрочем, Соня, не обращай внимания, просто я ворчу оттого, что мы застряли в этом паршивом лесу и передвигаемся со скоростью черепахи, в, то время как надо мчаться со всех ног.

Она не стала говорить Григорию, что ее учителем был Фуше, – отчего‑то он Жозефа терпеть не мог. Но со странным для самой себя упорством продолжала шуршать картами во всякую минуту, когда супруг не обращал на неё внимания.

Как скачут, мечутся сегодня её мысли. То она упускает нечто явное, сиюминутное, то начинает понимать то, что давно следовало понять…

От кого вообще они скрывались в этом лесу, продав за бесценок своих лошадей? Григорий лишь обмолвился, что встретил какого‑то старого знакомого, которому в своё время изрядно помешал и на которого даже навлек гнев монаршей особы.

Соня не в первый раз ждала супруга. Так же было в той небольшой корчме, где они остановились передохнуть. Он примчался запыхавшийся и чуть ли не выволок её следом за собой, приговаривая:

– Скорей, скорей, нам надо торопиться! Уносим отсюда ноги!

Тогда он тащил Софью за собой, тогда, видимо, у него ещё не созрела мысль оставить её где‑нибудь.

А ведь насколько легче было сделать это прежде, вблизи людных мест. Впрочем, легче только для Сони. Наверное, он не хотел, чтобы на неё наткнулся кто‑то из преследователей самого Григория. Однако последняя мысль показалась ей вовсе уж неуклюжей и далекой от жизни…

Потом Григорий откуда‑то принёс темные плащи и треуголки, заставил супругу, как и он сам, натянуть шляпу на глаза и свернуть с наезженной дороги на какую‑то тропинку. Они углубились в лес, по которому и блуждали до сего дня…

Соня почувствовала, как её бедный желудок заурчал, напоминая, что время обеда давно прошло, а их еда осталась в заплечном мешке Григория. Он так был уверен, что скоро вернётся, или в спешке просто о том позабыл? Не подумал оставить жене и корочку хлеба.

Она гнала прочь от себя недостойные мысли о своем супруге. Не мог он бросить Софью одну, не мог! Не по‑людски это, не по‑рыцарски, бесчестно!

Усилием воли она затолкала обратно подступившие было к глазам слезы. Ещё чего, реветь?

Соня в последний раз одним движением разложила карты веером – они, как послушные зверьки, легли, чтобы тут же собраться в колоду, – и удовлетворенно спрятала карты в карман.

– А ты говорил, Гришенька, что женщине владение карточными фокусами недоступно, – как бы продолжая спор с мужем, вслух произнесла Соня. – Значит, я стану первой женщиной, которая этого добьётся. Подозреваю, ты просто плохо знаешь женщин!

В приоткрытую дверь Соне было видно, как снаружи постепенно сгущаются сумерки. Она подумала, что до сих пор не посмотрела, есть ли поблизости вода. Не может быть, чтобы живший здесь лесник поставил свою избушку там, где ее нет, или вдалеке от ручейка или родника.

Молодая женщина решила внимательно оглядеть свое прибежище. На сучке у двери – почему она раньше не заметила? – висел выдолбленный из дерева ковшик, от старости потемневший. Видимо, когда‑то им пользовались частенько.

Она прихватила с собой этот ковшик и вышла на покосившееся крылечко. Прислушалась. Ей показалось, что где‑то журчит ручей. Соня пошла на звук и, к собственной радости, обнаружила совсем близко небольшой родничок с холодной прозрачной водой.

Она с удовольствием напилась, умылась и вернулась к своей «избушке на курьих ножках».

Она опять, более тщательно прошлась по небольшому пространству сторожки, на этот раз осматривая все углы. Ее поиски увенчались успехом. В углублении возле грубо сложенного очага она отыскала плошку с остатками масла и фитильком, кремень с кресалом и чуть повыше, тоже на небольшом сучочке, связку каких‑то коричневых комочков, оказавшихся вполне съедобными сушеными грушами.

Потом нашла возле лавки, на которой сидела, деревянный брусок – судя по всему, его набрасывали на крючки по обеим сторонам двери – и укрепила его там как следует. Не сразу, но зажгла фитилек полувысохшего светильника. Хотя огонёк едва теплился, у Сони на душе стало светлее. Она пожевала груши, запивая их водой.

Нечего было положить под голову, и тогда Соня приспособила для этой цели стоявшее у очага полено. Если она ничего не перепутала, так спали японские самураи.

Легла на лавку, завернувшись в плащ. Совсем недавно Соня ругала его, мол, такой тяжелый и колючий, а теперь оценила плотность и теплоту этой дорожной одежки.

Она повозилась, повздыхала и заснула, перед тем шепнув себе:

– Утро вечера мудренее.

Глава третья

Проснулась Соня, когда в окно сторожки просочился ощутимо холодный и сырой рассвет. Она ещё только открыла глаза, приходя в себя, а в сердце точно кольнула игла: Григорий так и не пришёл.

Воображение тотчас нарисовало ей страшную картину: некто огромный, без лица – тот, от кого её муж свернул в лес с наезженной дороги, – поджидал его у опушки леса, спрятавшись за деревом. И едва Григорий подошел поближе, он преградил ему путь, выхватив из ножен шпагу…

Шпагу? Ну нет, вряд ли бандит будет так благороден, чтобы давать Григорию лишний шанс. Он мог, например, из‑за кустов метнуть ему в спину нож. Или набросить на шею аркан…

Стоп, это уж Соня, пожалуй, перестаралась со своими страхами. Не может его преследователь быть таким вездесущим. Тогда где же её муж?

Всё понятно, он заблудился… Только что в её мыслях Григорий выходил на опушку леса, и вот уже Сонино воображение угнало его в самую чащу.

Ну да, вероятно, он, городской житель, нечаянно углубился в лес, пробродил дотемна… Может, он просто нашёл место посуше и спит где‑нибудь под деревом? Или ждёт, когда станет совсем светло, а потом попытается найти сторожку. Надо будет выйти послушать, не кричит ли он «ау».

Соне не хотелось вставать, но она попеняла себе за леность: она ведь не дома у маменьки! Поёживаясь, завернулась в плащ и вышла наружу.

Совершив нехитрый туалет и умывшись из родничка, Соня почувствовала бодрость, а заодно и голод. Всё‑таки парочка сушеных груш – не слишком сытный ужин. На всякий случай она выпила побольше воды и медленно вернулась к сторожке.

В лесу просыпались птицы и начинали перекликаться на все голоса, словно вчера с приходом Софьи и Григория они решили помолчать, чтобы не привлекать к себе внимания.

Она вдохнула полной грудью холодный свежий воздух и от неожиданности закашлялась. Глоток воздуха, словно живой, проскочил в горло и растекся по жилам, заставляя ее кровь струиться быстрее.

Итак, брошенная жена. Или вдова? Почему это её не пугает? А ну как выйти из леса не удастся, и медведь…

Что странно, мысли о медведе теперь – с утра, что ли, она так расхрабрилась? – вовсе не пугали ее, как вчера, когда начали сгущаться сумерки. Даже странно, настроение Сони улучшилось настолько, что она совершенно была уверена: сегодня день её будет удачен, она выйдет к людям, а там… Там ей есть куда вернуться. В замке маркиза де Баррас, надо думать, всегда ей будут рады.

Соня потянулась, огляделась, и тут её взгляд упал на дверь. Что это? Почему она вчера ничего не заметила? Приколотый её же маленьким стилетом, который молодая женщина с некоторых пор всегда носила с собой, на двери белел какой‑то листок.

Значит, вчера Григорий препроводил её в сторожку и наказал дожидаться его возвращения, а сам…

Надо понимать, сие послание он написал загодя.

Иными словами, всё рассчитал… Господи, как страшно испытать на себе последствия такого вот холодного расчёта! Наверное, все преданные женщины кажутся себе столь же отчаянно одинокими.

Вечером, когда Соня пошла искать ручей, она распахнула дверь настежь, а потом, зайдя внутрь, закрыла её, не видя наружной стороны… А что, если Григорий вернулся, пока она ходила к ручью, и решил, что они разминулись? Впрочем, эти мысли Соня вызывала нарочно, чтобы в момент вспыхнувшее озарение – супруг её таки бросил! – вконец не добило молодую женщину своей жестокостью.

Если бы она обнаружила этот листок вчера, то что бы сделала? Сидела и выла от обиды? А так она выспалась… В последнее время Соня подобным странным образом научилась себя успокаивать: видеть в самом плохом случае хотя бы малую толику пользы для себя…

Любимый супруг писал:

«Сонюшка, прости! Я вынужден оставить тебя, ибо мы не передвигаемся в нужном мне направлении, а ползём, как черепахи. Что поделаешь, разведчицы из тебя не получилось, но я этому рад. Да и подвергать тебя опасности стоит ли? То, что есть моя служба, для тебя – ненужные трудности и лишние хлопоты. Деньги у тебя имеются…»

Кстати, откуда у неё деньги? Соня вспомнила, что спала‑то она крепко, но поначалу ей мешал заснуть некий твердый предмет в кармане плаща. Вечером ей лень было проверить, что там такое. Так и есть, заботливый князь‑шпион оставил супруге кошелёк.

Чтобы она не умерла с голоду в этой сторожке? Ну‑ка, что там написано ещё:

«Дорога отсюда недалеко, не более четверти версты.

Ты не сможешь заблудиться. Стань спиной к порогу сторожки и иди вперёд. Выйдешь к дороге, а чуть подалее от этого места – постоялый двор, где за деньги ты найдёшь всё, что нужно. Вернись в Дежансон. Я окончу свои дела и приеду за тобой».

Конечно же, Софья так и сделает. Пожила в лесу, точно отшельница какая, и будет! В Дежансоне ждет её Агриппина, соотечественница, подруга, служанка… Момент! Какая же она теперь служанка? Ещё бы сказала – крепостная! Прошли те времена. Старый маркиз ведь женился на Агриппине, дал ей свой титул – пытался оными дарами искупить вину сына перед русской девушкой.

Но тут же с некоторым удивлением княгиня подумала, что, вполне возможно, её бывшая горничная – по присказке: из грязи да в князи, – живя теперь в замке маркиза, а не крепостной девкой в старом петербургском доме Астаховых, изменилась. И небось дух её замирает от того, как кланяются новой госпоже французские крестьяне.

Как бы то ни было, вряд ли она не примет свою бывшую хозяйку… Пусть только попробует не принять!

Соня спрятала в карман стилет и порвала письмо супруга в мелкие клочки. Движения её были спокойными и размеренными, хотя внутри всё еще дрожало. Кажется, она боится, что останется совсем одна.

Ладно, если почему‑либо замок маркиза окажется для неё недоступным, решила Соня, она станет жить в гостинице. Там и подождёт, когда за нею приедет Григорий. Если приедет вообще.

На её лице, впрочем, ничего не отражалось.

Вроде и не перед кем сейчас было Софье держать эту «хорошую мину», но она держала. Как говорил её учитель латыни, с которым она так мало занималась – родные считали, что Соне в её будущей жизни никак не понадобится латынь, – repetitio est mater studiorum. Повторение – мать учения! На её лице не должны отражаться чувства, которые княгиню обуревают!

Да, её оставили одну. И не кто‑нибудь, а тот, кто клялся перед алтарем быть с нею в горе и в радости.

Он уехал тайком, как вор, не подумав о том, что наносит ей обиду. Не попытавшись с нею поговорить, объяснить, в чём дело. Словно она перед ним в чём‑то провинилась. В том, что дала себя увлечь в пучину греха? Заставила жениться? Связала по рукам и ногам?

И она произнесла вслух клятву, услышав которую её супруг, возможно, не поверил бы своим ушам. И подумал бы, что слишком поспешил с приговором её слабости и неумелости.

– Отныне, князь Потемкин, – торжественно проговорила Соня, – я не считаю себя твоей женой, а наш супружеский союз собственной волею объявляю незаконным и расторгаю его, ибо венчался ты со мной не под тем именем, под которым тебя знают люди, без любви, в коей клялся, и без верности, которую ты мне перед алтарем обещал! Бог простит меня и не станет требовать сохранения клятвы предателю…

Не поторопилась ли Соня? Ой, поторопилась!

Ведь и деньги ей Григорий оставил, и не в глухом лесу, а у дороги. Вон уже виднеются просветы между деревьями…

Но, и говоря себе это. Соня не могла избавиться от чувства, что на неё вдруг повеяло зимнею стужею.

Разве можно ей, простой смертной, отменить то, в чем поклялась она перед всевышним?

Оправдывает ли её то, что Григорий первый нарушил клятву? Не оправдывает. Но она продолжала твердить себе о его вине, шагая вперёд. И понимала, что дорога ее жизни сделала очередной поворот, а сойти с нее и ждать в сторонке, ничего не предпринимая, наверняка будет выше ее сил.

Вернется он, видите ли! Кто обманул раз, обманет вдругорядь. Видимо, шпионы все как один клятвопреступники…

Она вдруг почувствовала страшную слабость, так что вынуждена была даже присесть на пенёк, не дойдя совсем немного до проезжей дороги. , – Нет в тебе, Сонюшка, богобоязненности, как нам, женщинам, заповедано, – говорила ей в детстве бабушка. – Только смирение гордыни, неустанные молитвы примиряют нас с суетной жизнью…

Но разве не примирит её с жизнью осознание того, что Соня не бессловесная букашка, не бабочка и не овечка, а женщина, которая при случае может за себя постоять? Внутренний голос в ней при этом пискнул испуганно: «Опомнись, женщине так жить не положено. Нельзя бросать вызов всему миру, где, кстати, правят мужчины!»

То есть тогда что, принимать покорно посылаемые испытания и не пытаться им противостоять? Ну уж нет! Эк её занесло!

Соня вынула из кармана колоду и привычно перебросила с руки на руку. Карты, словно прирученный водопад, покорно плеснули бумажным фонтаном и легли точно в стопку.

– А ты говоришь, купаться… А вода‑то холодная! – произнесла она по‑русски на слух какого‑нибудь француза странную фразу, не подозревая, что именно эти слова в минуты задумчивости повторял когда‑то её дед Еремей.

Она пошла прочь, бурча себе под нос:

– Ничего‑то нам, женщинам, нельзя… Каждый нас обидеть норовит, а мы и ответить ничем не моги… А если кому‑то из нас надо начать? Первой! Как бы ни было боязно!

Дорога взаправду оказалась совсем рядом. И постоялый двор Соня нашла безо всякой помощи, что её в отношении Григория всё равно ничуть не смягчило. Муженёк решил, что достаточно о молодой жене позаботился, и, скорее всего, выбросил всякие мысли о ней из головы.

Для начала молодая княгиня, едва войдя в помещение, подозвала к себе трактирщика. Лицо у хозяина сего придорожного заведения было как раз такое, каковое усталый путник должен бы созерцать с чувством облегчения и доверия: круглое, румяное, со смеющимися серыми глазками. Но оно могло быть и вполне серьезным, и внимательным, в чём Соня тут же убедилась, едва положила ему на ладонь золотой.

– Послушайте, милейший, – сказала она чуточку небрежно, не пытаясь, как бывало, нарочно изменять голос, делая его почти мужским, или, точнее, юношеским, ведь в мужском костюме Соня смотрелась безусым юнцом, а именно своим обычным голосом. – Мне нужна ваша помощь.

Если хозяин постоялого двора и удивился, то ничуть этого не показал. Но и Соня теперь наконец позволила себе расслабиться и больше не оглядываться по сторонам, следует за нею кто‑то или нет. Пусть об этом беспокоится некто Тредиаковский. Или Потемкин. Пусть он пробирается в свой Страсбург по ночам, переодевшись, через лес или через болота, пешком или верхом. Её это больше не интересует!

Софья не станет отказывать себе ни в одной мелочи, которая требуется если и не слишком богатой, то достаточно обеспеченной женщине, чтобы вокруг неё создались привычные удобства.

– Я весь к услугам мадам… мадемуазель? – поклонился трактирщик.

– Мадам Савари, – проговорила Соня, решив использовать это имя, тем более именно документы, выданные ей как супруге Ришара Савари, она собиралась впредь предъявлять заинтересованным лицам.

Никто здесь не узнает, что она русская. По крайней мере, пока она не доберется до Дежансона. Спасибо гувернантке Луизе – учила её так, что Соня по‑французски говорит без акцента.

Её доверительность, кажется, окончательно расположила к ней трактирщика.

– Я вынуждена была уехать… из одного не очень приятного места… в спешке, – она кивнула на свое мужское платье, – а теперь мне нужно переодеться в женскую одежду. Сможете вы прислать мне швею и выделить горничную, чтобы купила мне самое необходимое? А также мне понадобится карета до…

Соня назвала селение, куда она собиралась направиться. Поблизости от него в лесу на карету, в которой тогда еще княжна Астахова ехала с графом Ришаром Савари, напали люди в масках, пытаясь отобрать у нее письмо королевы Франции. И, как впоследствии выяснилось, не имело значения, что с первого раза их попытка не удалась. На второй раз её преследователям повезло…

Однако в стычке с нападавшими Савари погиб, а один из приданных ей для охраны гвардейцев по имени Патрик чудом остался жив. Соне пришлось поместить его на излечение к местному леснику, который, кроме всего прочего, считался и знахарем в тех краях, щедро ему заплатив.

– Все, что нужно мадам, будет сделано, – опять поклонился хозяин и с симпатией улыбнулся ей, – не будь я Клод Мале! Прошу лишь одного уточнения: какую швею вы бы хотели – золотошвейку или девушку, которая шьет простые, но удобные платья?

При этом он лукаво подмигнул, и Соня рассмеялась.

– Давайте вашу девушку, что шьет простые вещи. Мне нужно неприметное, но удобное дорожное платье.

Кажется, у Клода Мале вся прислуга была так же сообразительна и проворна, как и он сам. Горничная – не кто иная, как жена дядюшки Клода, выслушала Сонины пожелания и кивнула:

– Мадам сможет обождать часа три? Мне придется съездить на повозке в поселок, где есть дамский магазин. А насчет еды – никаких трудностей не будет. Наша кухарка соберет в дорогу все необходимое.

Дело лишь в деньгах.

– Деньги у меня есть, – просто сказала Соня и вручила ей несколько монет. Горничная ушла выполнять её поручение.

А через несколько часов девушка‑швея принесла с собой наполовину сшитое платье, которое лишь слегка пришлось ушить по Сониной фигуре. А увидев, как щедро расплачивается с нею госпожа, предложила заодно Соню и причесать.

– Наши женщины говорят, что у меня это неплохо получается, – откровенничала с нею девушка, – и я хочу накопить денег, чтобы в городе поступить в обучение к парикмахеру.

И правда – она неплохо справилась со своим делом. Словом, вокруг Сони кипела работа: уходил один человек, приходил другой.

Как‑то, опять‑таки между делом, она подумала, что разведчикам‑женщинам вовсе не обязательно непременно переодеваться в мужское платье, как решил ее супруг. Во‑первых, женщина не может в одночасье перенять мужские привычки и ухватки, для этого надо специально учиться. Причем перед зеркалом или под наблюдением человека опытного, который подмечает всякие мелкие детали и может дать дельный совет. А во‑вторых, можно так замаскироваться женщиной, что ни с каким мужчиной не сравнить. Для того существует одежда для женщин более низкого сословия, или монашки, или женщины какого‑нибудь арабского происхождения, что носит, например, чадру. Конечно, она будет выделяться. Конечно, её заметят, но… как смогут описать? Нет, Соня больше никогда не наденет для разведывательной работы мужскую одежду!

Боже, о чём она рассуждает! Какая такая разведка для приличной женщины! Но так соблазнительно было об этом думать…

После того как Соня плотно пообедала, к ней подошел присланный трактирщиком извозчик, и княгиня, не медля, отправилась в дорогу, провожаемая самыми сердечными напутствиями.

Она лишь подумала мимоходом, что щедрость и уважительное отношение к простым людям себя оправдывает и избавляет путешественника от многих трудностей. А ещё она не без основания считала, что простые люди этого небольшого селения сегодня заработали достаточно много, чтобы и в самом деле от всей души желать ей приятной дороги.

Соня боялась, что не сможет найти дома лесника, в котором она оставила раненого гвардейца Патрика. Подумать только, она была так нелюбопытна, что даже не узнала фамилию этого славного молодого человека, который за те несколько дней, что Софья жила в Версале, ненавязчиво был рядом с нею и дважды спас её от серьезных неприятностей. А в конце концов чуть не расстался с жизнью, отбиваясь от тех, кто напал на карету с Соней и графом Савари.

А что, если Патрик всё‑таки умер? Нет, определенно сегодня ей в голову лезет всякая чушь. Лесник же сказал, что его рана для жизни не опасна… К тому же Соня вспомнила о раненом только тогда, когда с нею самой поступили не лучшим образом. Неужели совесть в человеке просыпается именно в такие минуты?

Добравшись до нужного места. Соня вышла с небольшим саквояжиком, купленным для неё в лавке женой хозяина постоялого двора. Она уже хотела было отпустить кучера восвояси, но что‑то подсказало ей – торопиться не стоит.

– Вы не хотели бы заработать еще немного денег? – спросила она у широкоплечего приземистого мужчины, от которого пока не слышала и пары слов, потому что на ее вопросы он отвечал лишь кивком головы. Согласным или несогласным.

Возчик в этот момент уже поднял кнут, чтобы хлестнуть лошадь, однако, услышав вопрос госпожи, опустил руку и с интересом уставился на неё, точно скворец. Даже небольшие глаза засветились, как птичьи глазки‑бусинки.

– Видите ли, человек, которого я приехала проведать, был ранен, – для чего‑то пояснила она (как еще прикажете общаться с человеком, который в отличие от остальных людей словами для общения не пользуется?). – Возможно, он чувствует себя сейчас неплохо, но… А если он до сих пор передвигается с трудом? Вы не могли бы довезти нас до другого постоялого двора? Я заплачу вам, сколько скажете.

Кучер продолжал смотреть на Соню и наконец нехотя, словно выговаривать слова было для него непосильным трудом, вымолвил:

– Два ливра.

А потом совсем уж, видимо, расщедрился и добавил:

– До вечера.

Но, произнеся это, он посмотрел на неё с интересом: мол, как тебе такой расклад?

– Я согласна! – горячо откликнулась Соня и с улыбкой заметила тень разочарования во взгляде извозчика. Наверное, он хотел, чтобы пассажирка поторговалась, или думает, что продешевил. – Погодите немного, сейчас мы придем.

У дома лесника никого не было видно, и Соня подумала, что вполне могло случиться и наоборот: Патрик выздоровел и уже вернулся в Версаль. Огорченная этой мыслью, она слишком сильно толкнула дверь, потому что едва не ударила стоявшего за нею человека, который как раз собирался из дома выходить.

– Ваше сиятельство! – воскликнул тот, слегка отступая назад.

Это, к счастью, оказался Патрик, сжимавший в руке дорожный мешок. Вслед за ним высыпало на улицу и семейство лесника. Заплаканные жена и дочь, сам лесник, он же знахарь.

– А я как раз благодарю господина Рене за доставленное ему беспокойство и за его чудодейственный бальзам, который вернул меня с того света, – сообщил Патрик.

– Скажи спасибо госпоже графине, – отозвался лесник, кланяясь Софье. – Если бы она не догадалась быстро загрузить тебя в карету и привезти сюда…

Он так и не потрудился спросить титул Сони, продолжая упорно величать ее графиней. Что ж, если вспомнить ее официальные документы, то можно сказать, что он угадал.

– Вы вылечили моего друга, мэтр Авиценна, – поблагодарила знахаря Соня, вспомнив кличку, которой местные жители его прозывали. – Я вам бесконечно благодарна!

– А как вы узнали, что именно сегодня Патрик нас покидает? – с любопытством спросила жена лесника.

– Что‑то подсказало мне: поторопись, а то потом будет поздно! – пошутила Соня. Про себя же подумала: повезло. Должно же ей, в конце концов, хоть в чём‑то повезти!

А еще она заметила полный сожаления взгляд дочери лесника, но, кажется, для Патрика ее взгляд не имел особого значения. Наверное, девушка это тоже понимала, потому что старалась своего огорчения не показывать.

Патрик между тем поклонился приютившей его семье и пропустил вперед Соню, точно стремился как можно быстрее уйти из этого места. Если он и удивился поджидавшей их невзрачной повозке, то не подал и вида. Только когда они уселись, и кучер взмахнул кнутом, Патрик заговорил:

– Что‑то случилось с вами, ваше сиятельство?

Глава четвёртая

Куда в момент делся смиренный услужливый Патрик? Рядом с Соней сидел человек если и не суровый, то полный достоинства и права спрашивать её в таком вот тоне. Она не усомнилась в его праве, а покорно ответила:

– У меня отобрали письмо королевы.

Он ничуть не удивился и кивнул:

– Герцогиня де Полиньяк предвидела такой исход дела.

– Значит, была ещё одна карета, – скорее утвердительно, чем вопросительно, сказала Соня.

– Вам не стоит обижаться, – мягко ответил Патрик. Или его подлинное имя тоже другое? – Таковы игры сильных мира сего. Надо помнить об этом, когда вы оказываетесь вблизи от них: нужно или всеми средствами избегать попадаться им на глаза, или принимать всё, что исходит от них, как должное… Что поделаешь, во все века короли двигали людей, точно фигуры на шахматной доске… Частенько случается, что пешки гибнут, но некоторым удается пробраться в ферзи.

Соне показалось, что именно сейчас решается, каким будет очередной виток, который сделает её жизнь. Примет ли она как данность случившееся с нею и смирится или попытается что‑то со своей стороны предпринять. Но что она может? Вернуться в Версаль и высказать Иоланде де Полиньяк, подруге французской королевы, всё, что она о ней думает?

Пока она так размышляла, вслух Соня горячо воскликнула:

– То есть как это не стоит обижаться? Савари убит, вы чудом остались живы… Почему мне ни слова не сказали об опасности, которой я могла подвергнуться в своей поездке?

– Тогда бы вы не поехали, – объяснил он снисходительно, как ребенку.

– Судя по всему, вы вовсе не простой гвардеец, – заметила Соня с некоторой обидой.

– Отдаю должное вашей проницательности, – наклонил голову Патрик.

– Что же вы тогда так безропотно мне прислуживали? Там, в Версале… Покупки за мной носили…

– Потому что со стороны я должен был выглядеть именно простым гвардейцем и не привлекать лишнего внимания.

– С таким‑то ростом и плечами!

– Разве не логично предположить, что королевский гвардеец и должен выглядеть сильным? Ничего страшного, если в человеке, находящемся на службе, подобной моей, замечается только это: физическая сила. Я вел себя так специально, чтобы никто и не подозревал во мне какие‑то другие способности.

– А у вас они есть?

Соня сказала так из вредности. Она чувствовала сильнейшее раздражение от того, что узнала. Её использовали, словно ярмарочную марионетку! Простой гвардеец знал о поездке больше, чем она, женщина из старинного аристократического рода… Ах да, ведь уже выяснилось, что он вовсе не «простой гвардеец». Значит, тоже аристократ? Но для чего ему надо было выглядеть не тем, кто он есть на самом деле?

Опять продолжаются игры, в которых Соня почти ничего не понимала. Как сказал этот якобы гвардеец? Лучше сильным мира не попадаться на глаза…

Наверное, Патрик – или как там его в действительности зовут? – хорошо понимал состояние Сони, потому что на её укол ничего не ответил.

Впрочем, она сама виновата. Думала, что все окружающие относятся к ней с любовью и предоставляют всяческие блага, нисколько ею не заслуженные, просто так. Почему Соня ожидала, что поездка будет легкой, приятной и необременительной? Понятное дело, с некоторыми дорожными трудностями, не без того. Но чтобы она была смертельно опасна…

Роль герцогини де Полиньяк, каковую прежде Соня считала своей благодетельницей, виделась ей теперь, по прошествии времени, чуть ли не зловещей. Пусть она и спасла княжну Астахову, попавшую в лапы работорговца маркиза де Баррас. Обула, одела, дала денег. Но стоило ли всё это жизни самой княжны, отправленной в пекло без её ведома?

Тогда какова роль Патрика? Он, оказывается, был достаточно осведомлен о планах Иоланды. Он больше Сони знал обо всём, что происходит при французском дворе… Тогда почему он добровольно пошел на такой риск?

– Вы чувствуете себя полностью выздоровевшим? – спросила Патрика Соня, чтобы не углублять более возникшее между ними некоторое отчуждение.

– Я здоров, – коротко кивнул он. – Лесника недаром зовут мэтр Авиценна.

Но, как и Соня, он думал о своём. Что‑то и его в отношениях между ним и русской княжной явно огорчало.

– Извозчик довезёт нас с вами до ближайшего трактира, – продолжала говорить Софья, – а потом, по‑видимому, нам придется расстаться.

– Вы хотите вернуться в Россию?

– У меня дела в Дежансоне. В Россию мне пока возвращаться не с чем. Как, вероятно, и в Версаль.

Слова, каковые они произносили в этой беседе, не выказывали того, о чем оба думали. Молчание обоих было куда красноречивей.

– Если я и считала себя кому‑то обязанной, – вдруг выпалила Соня, – так это вам. Вы отнеслись ко мне как истинный друг. Поэтому я посчитала своим долгом пристроить вас в руки хорошего лекаря, а по окончании лечения увезти из этих глухих мест. Но Иоланда… За необременительную для неё услугу потребовала от меня самой жизни! Теперь, думаю, ей не в чем меня упрекнуть: роль живца я сыграла, значит, мы с нею квиты.

– Должен внести в ваши рассуждения некоторое дополнение, – откликнулся Патрик. – Я был с вами в дороге – как и прежде, во дворце, – не по своей воле, а по поручению госпожи герцогини. И, соглашаясь на поездку, я знал, на что иду. Иоланда… герцогиня вытащила меня из одной нехорошей истории, так что я тоже чувствовал себя ей обязанным.

– Значит, вы возвращаетесь в Версаль?

– Нет. Думаю, что и я свой долг заплатил. Причем кровью, что значительно дороже тех пятисот ливров, которые Иоланда внесла за меня, когда… – Он осёкся, но добавил:

– Я, как и вы, ваше сиятельство, тоже могу теперь располагать собой… Наверное, я не слишком удачно выразился насчёт того, что был подле вас не по своей воле. Боюсь, поэтому вы меня не правильно поняли. Я хотел сказать, что будь моя воля, то моё присутствие было бы другого качества. Я не просто прислуживал бы вам, а и вправду служил бы для вас опорой, более надежной, чем та земля, по которой мы ступаем… Если не возражаете, мадемуазель Софи, я хотел бы остаться подле вас.

«Мадемуазель! – мысленно усмехнулась Соня. – Теперь, друг мой, я уже мадам. Вот только не хочу об этом никому говорить. И вообще помнить. Уж больно обидел меня тот, чьё имя я по глупости приняла… Однако, чем бы я ни захотела в будущем заниматься, присутствие рядом такого сильного защитника будет необходимо. Думаю, обо всём остальном мы поговорим потом».

– Я принимаю ваше предложение, Патрик, – невольно слегка поддразнивая молодого человека, вслух сказала она. – Вот только не мешало бы нам с вами обговорить одну мелочь: в качестве кого вы бы хотели быть рядом со мной?

– Мне всё равно, – сказал он. – На родину я вернуться не могу. Никого из близких у меня в живых не осталось. Герцогиня Иоланда… Скорее всего, она меня обратно не ждёт, а в таком случае я свободен, как ветер.

– Для начала я попробую купить дом в окрестностях Дежансона, – решилась посвятить Патрика в кое‑какие свои планы Соня. – Если это у меня получится, я могла бы предложить вам работу дворецкого и моего поверенного в делах. Не нотариуса или адвоката, а человека, которому я могу доверить даже свою жизнь. Возможно, находясь рядом со мной, вам придётся рисковать своей жизнью… Иными словами, никакой синекуры я вам не обещаю.

Патрик едва заметно улыбнулся, но при той скупости чувств, каковую он обычно выказывал, это означало чуть ли не полный восторг.

– Ни о чём большем я и не мечтал, – коротко сказал он.

Вот так. Раз судьба преподносит Соне этого человека как подарок, не стоит и отказываться. Как говорится, дают – бери, а бьют – беги…

Соня всё же подумала, что в словах Патрика прозвучала недосказанность. Она, конечно, не станет допытываться, почему он не может вернуться на родину, почему у него нет в живых никого из близких и от чего в своё время его спасла герцогиня Иоланда де Полиньяк. Да и не слишком ли много в последнее время возле неё появилось людей, чье прошлое окутано тайной?!

«Разве ты не сама этого хотела совсем недавно? Роковых тайн и приключений!» – хихикнул её внутренний голос, и Соня вынуждена была с ним согласиться.

Агриппина, бывшая Сонина крепостная, так ей обрадовалась, что Соне стало стыдно: сама она вовсе не так соскучилась. Да к тому же в какой‑то момент усомнилась в привязанности к ней бывшей горничной. А разве не выросла она в доме Астаховых? Девчонка же разве что в ноги ей не упала. Только в последний момент вспомнила, что с некоторых пор сама причислена к рангу аристократок, потому что по мужу теперь она не просто девчонка Агриппина из маленького русского сельца Киреево, а маркиза Агриппина де Баррас.

Впрочем, и этой её значительности, и довольства собой хватило ненадолго. В душе Агриппина всё ещё оставалась бывшей крепостной из далекой России, которая и по‑французски говорила с горем пополам.

– Княжна, миленькая, вы приехали за мной? За мной, да? Вы заберёте меня отсюда? – приговаривала Агриппина, заглядывая Соне в глаза, и всё норовила притронуться хоть к рукаву её платья и убедиться, что бывшая госпожа ей не снится.

– Как же я могу забрать тебя с собой, глупое дитя? – снисходительно посмеивалась Соня – всё‑таки какая Агриппина ещё девчонка, что бы с нею за эти три месяца ни случилось! – Ведь ты теперь замужняя женщина, должна при муже находиться.

– Надолго ли я замужняя! – по‑бабьи, со всхлипом вздохнула Агриппина. – Не сегодня‑завтра останусь вдовой горемычной. Последние денечки на земле доживает мой венчанный супруг. Грех говорить, прикрыл маркиз мой позор, женился на бедной девушке, но какой из него муж? Ни одной ноченьки мы с ним вместе не провели. Ежели бы не Эмиль…

– Какой Эмиль?! – встрепенулась Соня, которая до того слушала причитания Агриппины вполуха. – Ты хочешь сказать, тот самый?

Молодые женщины разговаривали, сидя в гостиной после сытного обеда, во время которого прислуживала сама Агриппина. Патрика Соня отправила присмотреться к каретам – она хотела купить хотя бы скромный выезд – и заодно поспрашивать, нет ли в округе приличного дома или небольшого замка, а если есть, то сколько хозяева за него хотят.

Наверное, покойная маменька Сони сказала бы, что она вначале покупает подойник, а потом саму корову. Карета, выезд… Что, так и будет её дочь жить у чужих людей, не имея своего угла?

Она отчего‑то не задумывалась о том, что денег как таковых на покупку дома, равно как и выезда, у неё пока нет. Да, есть золото в слитках, которое сложено маркизом Антуаном де Баррас в подземелье замка. И половина этого золота принадлежит Соне, по договоренности маркиза ещё с Сониным покойным дедушкой. Но вот как его взять? А если точнее – как перевести его в деньги? Кто согласится получать вместо золотых луидоров какие‑то там бруски? Только знающие люди. Но таких ещё найти надо…

Не отпускала всё ещё княгиню от себя привычка к тому, что обычно всякие там жизненные проблемы решали за неё другие люди и её сиятельство Софья Николаевна принимала это как должное. Не будь она такая размазня, разве попала бы в положение, при котором её судьбу стала решать герцогиня де Полиньяк? Прежде Соня её не только не видела, но и вообще о ней не слышала. Да не просто решать проблемы, а чуть ли не саму Сонину жизнь! То есть жить ей или не жить. Если бы не ангел‑хранитель Астаховых… Или, как приговаривала покойная матушка, и правда судьба дураков любит!

Патрик в момент собрался и ушёл, заверив мадемуазель Софи, что всё будет в порядке. Хотя пока, наверное, он чувствовал себя не в своей тарелке – ведь Соня была всего лишь гостьей Агриппины, а та, в свою очередь, ещё не привыкла ни к званию жены маркиза, ни к роли хозяйки его замка.

Соня хотела навестить старого маркиза, но лишь постояла без толку у его кровати – бедный Антуан де Баррас пребывал в забытьи и никого не узнавал.

И вот теперь она и Агриппина, точно две закадычные подружки, торопясь – обе неимоверно соскучились по общению, – рассказывали друг другу о событиях, которые произошли с ними в последнее время.

– Ты говоришь о том самом Эмиле, который тебя… насиловал? – изумилась Соня.

– О нём, о ком же ещё, – вздохнув, сказала Агриппина. – Вот вы говорите – насиловал… А разве ж он это по своей воле делал? Господин приказал, а он человек подневольный. Флоримон ему хорошо платил. А потом сбежал, Эмиля одного бросил. Тот сперва прятался, думал, его в тюрьму посадят. Двое суток в амбаре просидел. Но когда мы с маркизом Антуаном в замок вернулись, тоже пришёл. В ноги упал: мол, сначала покормите, а потом хоть голову с плеч…

– Так и сказал?

– Ну, прощения просил, руки целовал, – смутилась Агриппина, замялась, а потом выпалила:

– Вы, княжна, меня хоть осуждайте, хоть последними словами называйте, а только… Мне это нравится! Мы нынче с Эмилем каждую ночь встречаемся. Днём‑то он по дому работает, как и прежде, а ночью тайком ко мне приходит… Сколько он мне всего за это время порассказал!

– Хочешь сказать, что ты теперь хорошо говоришь по‑французски?

– Говорю не очень хорошо, но понимаю. Да и Эмиль немного по‑русски знает. Теперь благодаря ему я могу и мосье Антуана понимать, ежели он чего просит.

– Так ты сама за ним ухаживаешь?

– Сама, кому ж ещё. Разве что когда мадам Фаншон наведается. А так, кроме нас с Эмилем, в замке никого нет. Слугам ведь платить надо, а у нас ливров‑то этих местных совсем немного осталось.

– Хочешь сказать, что маркиз не дает тебе денег на хозяйство?

– Раньше, когда хорошо себя чувствовал, давал, а сейчас… Он ничего не понимает. Попробовала ему сказать, мол, скоро нам есть нечего будет – конечно, это я так, на всякий случай, в подполе у них еще много чего имеется из съестного, – но он ровно ничего и не понял. Только глазами захлопал. Мадам Фаншон нас выручает – то овощей пришлет, то мешок муки ее сыновья привезут…

– На что ж вы собираетесь жить, если маркиз умрёт?

Агриппина пожала плечами:

– Придумаем что‑нибудь. В сарае вон карета стоит. Эмиль сказал, что можно её в порядок привести да отдыхающих возить.

Соня едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться.

Она в какой‑то момент и забыла, что Дежансон – курорт и сюда ездят на воды богатые люди…

Значит, маркиз ничего не успел сказать своей молоденькой жене. Может, собирался ей сюрприз сделать? Надо же, в подземелье замка пуды золота, а юная маркиза размышляет, как деньги зарабатывать.

Соня, конечно, не собиралась всё золото оставить себе. Ежели половина принадлежит маркизу Антуану, то, значит, само собой, после его смерти наследниками станут его сын Флоримон, и жена Агриппина;

– Значит, ты, говоришь, с Эмилем живёшь… – чтобы не молчать, медленно проговорила Соня.

Агриппина поежилась.

– Что поделать… Вы, ваше сиятельство, – девица, вам не понять. Я пока не попробовала мужчину, тоже ничего такого не хотела. У французов… у них всё по‑другому. Мне кажется, наши мужчины даже не знают такого, что знают они. А теперь я каждую ночь лежу в своей комнате и жду Эмиля, как будто он, а не маркиз Антуан, мой супруг. Как вы думаете, бог покарает меня за то, что не сохраняю верность мужу? Но я так рассудила: муж – он тебе супруг от бога, когда ты ему своё тело отдаёшь, и когда деток от него нарожать можешь. А ежели он к тебе ни разу и не притронулся по причине своих преклонных лет… Верность ведь надо сохранять тому, кто с тобой на ложе супружеском возлежит, правда же?

Однако, как изменили Агриппину происшедшие с нею события! Теперь она прямо‑таки философски рассуждает. Послушал бы её Вольтер! Что есть верность, что не есть верность и кому её хранить… Человек, когда хочет себя оправдать, любую философию под свои рассуждения подведёт. Агриппина не хочет обвинений в неверности, вот и придумала для себя собственные категории верности… Но, наверное, не Софье её судить.

– Сейчас я тоже кое в чём признаюсь, – понизила она голос, подвинувшись к Агриппине, – а ты поклянись, что ничего никому не скажешь.

– Богом клянусь! – Агриппина прижала руку к груди, словно призывая в свидетели собственное сердце.

– Дело в том, что я теперь замужняя женщина.

– Правда?! – Агриппина ахнула и расплылась в улыбке. Но тут же вспомнила о клятве и нахмурилась. – А почему об этом нельзя никому говорить? Он низкого сословия, из простых людей?

– Он – князь, – сказала Соня и тяжело вздохнула.

А потом вдруг её прорвало, и она заговорила, торопясь и сбиваясь, но отчего‑то в полной уверенности, что Агриппина её не осудит. Другая непременно бы запричитала – как же так, взять, да и отказаться от мужа! А ежели его поступку имеются причины? Вполне достойное объяснение?

Но бывшая служанка княжны ответила вовсе не так, как Соня ожидала.

– Значит, Григорий Васильевич всё‑таки разверз уста… – понимающе кивнула она и, поймав удивлённый взгляд Софьи, пояснила:

– Я в одной лавчонке Дежансона русскую книжку купила… Должно быть, какая‑то знатная дама, на воды приехавшая, забыла её тут, вот хозяин и решил хоть копейку с неё урвать.

Су по‑ихнему. Поначалу, как мой интерес заметил, он такую цену загнул, не приведи господь! Тогда я притворилась, что ухожу, он и давай звать: «Мадемуазель! Мадемуазель!» Хотя и знал, пройдоха, что я теперь маркиза и по‑ихнему – мадам. В общем, купила я книжку, прочитала. Так что много слов красивых знаю… – Григорий Васильевич вовсе не уста разверз, а свои, пардон, панталоны, – перебив Агриппину, неуклюже пошутила Соня.

– Ну и как, вам понравилось выполнять супружеские обязанности? – жадно поинтересовалась Агриппина, и Соня едва не состроила свирепое лицо: что позволяет себе её служанка?!

Пардон, как можно было забыть, она ведь знатная женщина, мадам маркиза… И думается, Соня с Агриппиной теперь как бы две подружки. Но говорить о сокровенном… Впрочем, об этом её никто и не спрашивает, можно ведь сказать только «да» или «нет» …

– Не очень, – честно призналась Соня.

– Это плохо, – покачала головой Агриппина. – Эмиль говорит, что на свете мало мужчин, которые умеют доставить женщине настоящее удовольствие.

А все потому, что только о себе и думают. Французы, говорит Эмиль, единственная нация, у которой мужчины женщине служат. Они так и говорят: «Что хочет женщина, то хочет бог!»

– Ну уж и служат! – фыркнула Соня. – Поверь, французы‑мужчины так же думают о своём благе, как мужчины других наций… Может, они лишь похитрее? И лучше умеют свой интерес скрывать? Однако, как бойко ты защищаешь своего Эмиля!

– Думаю, если бы вы сами попробовали такого мужчину, как он, тоже стали бы его защищать… Ой, простите, княжна, это я нечаянно!

– Да ладно уж!

Соня сделала вид, что ей всё равно. Хотя её и задело, что какой‑то слуга в постели ведет себя куда более по‑рыцарски, чем ее супруг – князь.

Наверное, Агриппине не стоит более в Россию возвращаться. Или ехать, как говорится, со своим самоваром, то есть с Эмилем? Нет, российские мужчины, хоть и аристократы, вряд ли Агриппину поймут. С ее новыми‑то знаниями! Вряд ли она теперь сможет удовлетвориться ролью женщины, всего лишь покорной мужчине, не обращающему внимания на ее собственные желания.

Глава пятая

Агриппина продолжала рассказывать, полагая, что её бывшей хозяйке должно быть интересно услышать то, о чём она прежде не слыхала. Раз уж княжна теперь не девица, а замужняя женщина, то можно.

– Его хозяин, Флоримон, пока не догадался красивых девушек воровать да продавать за большие деньги, некоторым знатным женщинам Эмиля тайно одалживал. Правда, опасно это было. Мужчины сами‑то любят греховодничать, а когда женщина к блуду склоняется, ох как не любят! Некоторые, сказывают, нарочно людей для этого нанимают – за своими женами следить. А если жену застанут с любовником, то могут и убить. И суд такого мужа оправдает… Выходит, у всякой женщины выбор небольшой: либо замуж идти, либо в дом терпимости, а чтобы просто так – ни‑ни! Думаю, в этом несправедливости очень много…

– Можно ещё в монастырь уйти. Стать христовой невестой.

– Думаю, к такому делу тоже талант особый требуется…

– Призвание, – подсказала Соня.

– Может, и так, а только не по мне это. Уж лучше…

– Ты бы пошла в дом терпимости? – ужаснулась Соня.

– Но я… это… не смогла бы целыми днями молиться.

Соня усмехнулась. Не знаешь тут, плакать или смеяться. Целыми днями молиться девочка не смогла бы, а целыми днями предаваться похоти, кажется ей отрадней. Куда делась прежняя Агриппина, девушка скромная и богобоязненная?

– Хватит, не будем богохульствовать, а то и я с тобой стала о таком болтать, что услышь моя покойная матушка… досталось бы нам с тобой на орехи!

– Это точно. Мария Владиславна руку тяжелую имела, – сказала Агриппина, но тут же спохватилась и проговорила:

– Справедливая была женщина.

– Мы что‑то в другую сторону ушли, – заметила Соня, которую откровения бывшей служанки не то чтобы коробили, а смущали непривычной вольностью. – Ты говорила о том, что Флоримон отдавал своего слугу внаём. Именно внаём, как сдают, например, карету, за плату?

– Конечно, за плату. Нешто за так? Есть женщины, которые без этого не могут, а муж или помер, или болеет, как вот у меня…

Агриппина пригорюнилась.

– А тебе в замке‑то нравится жить? – решила отвлечь её от печальных раздумий Соня.

– Да в общем нравится. В замке кому ж не понравится? Все так богато, благородно, с нашим домом в Петербурге и не сравнить! Но если приглядеться, видно, что давно к нему рук не прикладывали. Занавески, к примеру, выгоревшие, мебель старая, развалится вот‑вот. Каких этот замок деньжищ потребует, ежели здесь обосноваться как следует! Нет, я бы хотела домик небольшой да ладный, без всяких там ходов и подземелий…

– А чем тебе подземелья не нравятся?

– Подземелье! Вы послушайте, даже слово это какое‑то холодное, страшное: под землей…

– Чего можно бояться в таком замке, как этот?

– Ой, не скажите, княжна! Именно в нашем замке недавно привидение поселилось. Пугает. У нас‑то в Петербурге, ежели эдакое где водилось, люди там жить остерегались. А тут… вроде как положено, чтобы в замках привидения водились. На мой взгляд – не по‑божески это! Ночью спишь, а оно внизу завывает. Нынче вроде примолкло. Дня три, пожалуй, как выть перестало… Я‑то дом в Петербурге помянула не с тем, чтобы его хаять. Наоборот. Дом наш хоть и небольшой был, а ладный да теплый. Вы помните, чтобы мы в нём когда‑нибудь и в лютые зимы замерзали?

А здесь и летом от камня холодом тянет. Особенно в той комнате, что у двери в подземелье. Мне его светлость маркиз показал, пока ещё при памяти был. Всё говорил: дверь, дверь, а для чего эта дверь, не сказал.

Пальцами эдак показал, мол, за дверью лестница вниз. В подземелье, значит… Нет, я бы согласилась в замке жить, но чтобы дерева в нём побольше было, а то от камня одна неуютность…

– Скажи‑ка, – медленно проговорила Соня, не доверяя мелькнувшей в голове мысли, – а давно заболел твой супруг Антуан?

– Аккурат перед тем, как на наших землях стала чужая повозка появляться. Я‑то сперва внимания не обращала: ездит и ездит себе. Всё равно у нас там ничего не растет. Может, тот, кто ездит, себе таким манером путь сокращает. Непорядок, конечно, но ежели это какой сосед, то чего из‑за ерунды ругаться?

Эмиль первый не выдержал. Говорит: «Что‑то сей пришелец у нас ворует». Я рассмеялась – чего у нас можно воровать? Но Эмиль предложил вместе с ним пройтись, посмотреть. Ведь тот ездок не просто так проезжал мимо. Нет, он поставит свою черную карету, или как там она называется, фургон, что ли, и стоит эта повозка, подолгу стоит. И пошли мы посмотреть…

– Среди дня хоть пошли, не ночью? – улыбнулась Соня, поощряя Агриппину, которая морщила лоб, словно случившееся представало перед нею теперь в каком‑то ином свете.

– Понятное дело, дождались, чтобы этот странный ездок опять к нам пожаловал, да и пошли ему навстречу. Эмиль шпагу взял, я – топор…

– Чего ж Эмиль топор не взял? – усмехнулась Соня.

– Французы всё норовят со шпагами ходить. Модно это. Как женщины брошки да бантики носят, так и мужчины – шпаги.

– Но вы же вроде не на прогулку вышли?

– Понятное дело, – с возмущением проговорила Агриппина, – каждый хочет своё добро защитить. Я в тот момент и не подумала, чтобы Эмилю топор отдать. Топор – оружие русских людей…

Вот вам крепостная девчонка! Звучит‑то как: топор – оружие русских…

– Ты смотри, как стала рассуждать! – вслух удивилась Соня.

– Думаю теперь помногу. Аристократы, я ещё в Петербурге нагляделась, часто сидят и думают. Что же им ещё делать, когда всю работу слуги выполняют? Надо и мне привыкать… Так вот, я подумала: ежели этот нарушитель чужих владений что‑то на наших землях прячет, то и накинуться может, от страху‑то… И место выбрал, негодяй, – лучше некуда. Нам и из окна не видно, что он делает, – деревья загораживают, и с дороги его никому не заметно – там низинка. Юркнул в неё, и нет тебя! Сейчас небось ваше сиятельство скажет, что я, как всегда, издалека начинаю.

– Не скажу, – покачала головой Соня. – Даже поощрю тебя. Ту коробку, мной привезённую, что ты отнесла не глядя, можешь принести и распаковать. Я же помню, как ты пирожные, что ела в Петербурге у Григорьевой, расхваливала. Вот я тебе и привезла таких же. Те, что я брала в кондитерской на Невском, французскими назывались. Авось эти не хуже, самими‑то французами испечённые!

Агриппина обрадовалась, опять захлопотала насчет чаю, пирожные выложила. А Соне было вовсе не до пирожных. Она себе вроде как перерыв устроила, потому что от рассказа новоявленной маркизы её стали одолевать самые нехорошие предчувствия.

Теперь, запивая чаем шедевры французского кондитерского искусства, Агриппина не спешила поведать начатую было историю, но Соней овладело нетерпение.

– Рассказывай, – поторопила она, – мне интересно, что там было с тем нарушителем границ чужих владений. Вы хоть в лицо его видели?

– Какое там! Ездил хоть и белым днем, в жару, а всё в черной шляпе, на глаза надвинутой. Лица было не разглядеть. Сбежал он, – проговорила Агриппина с набитым ртом. – Завидел нас, с топором да со шпагой, и дал дёру. За повозкой так и не вернулся. Мы потом её к себе поставили. Думали, придёт назад требовать, но он так и не пришёл. Видно, опасную контрабанду в той яме прятал.

– Какой яме?

– Там в земле яма была вырыта. Этак аккуратно камнями выложенная. Мы с Эмилем не успели её как следует рассмотреть. Тот человек, кажется, только открывать её стал. Бревно, значит, подложил, чтобы крышка не захлопнулась. Эмиль сдуру‑то возьми и это бревно вытащи. Крышка – щёлк, и будто ямы и не было. На совесть сделано. Маркиз Антуан давно делами не занимался, вот и стали появляться в его землях чужие люди…

– И что, вы даже не попробовали в том месте копать?

– Пробовали поковыряться, да что со шпагой и топором сделаешь? Хотели попозже туда сходить с лопатами, до самой ямы добраться, посмотреть, да тут как раз маркиз Антуан заболел, времени совсем не стало… А ещё ко мне с курорта приходили, Эмиля попросили… Нет‑нет, не для тех дел, что я говорила! Там праздник большой намечался, а лакеев не хватало. Вот мы и решили, что лишняя копейка нам не помешает. А тот человек в шляпе больше тут не появлялся. Как я его, у окна стоя, ни караулила, ни разу не видела больше. Испугался, должно… Может, потом как‑нибудь сходим, разведаем, что за яма там у него была. Понятное дело, можно и слугам поручить. Не самой же с лопатой бегать, людей смешить…

– Ты же говорила, у тебя других слуг нет.

– Нет. Дак наймём…

Агриппина помолчала, а потом смущенно призналась:

– Я‑то все забываю, что сама теперь госпожа. Все норовлю схватиться то за тряпку, то за топор, как тогда… Нет, копейка какая появится, я в деревне девчонку подберу, чтобы мне прислуживала или хоть за больным маркизом ходила… А то что ж я за маркиза, коли все сама…

– Не горюй, будут у тебя слуги, – успокоила ее Соня. – И деньги появятся. Господь награждает терпеливых.

– Так‑то оно так…

– А повозка – ну та, на которой контрабанду мужик возил, – открытая была или закрытая?

– Я же и говорю, что закрытая. Эмиль тоже подумал, что у него там контрабанда была. А что еще можно прятать в земле, тем более на краю чужих владений?

«Золото можно прятать, – мысленно ответила на её вопрос Соня. – А если точнее, вывозить его. То, что вы с Эмилем посчитали обычной ямой, было не иначе как люком подземного хода, не будь я Софья Астахова!»

– Думали мы с Эмилем, гадали – чего это он свою яму именно на землях маркиза устроил? Ведь лес поблизости, там бы никто ничего не увидел, не нашёл.

Да потом так и бросили гадать. Ни до чего путного всё равно не додумались… – продолжала говорить Агриппина, которую Соня, по привычке уходить глубоко в свои мысли, слушала вполуха.

«Скорее всего, это был Флоримон. Вот только…

О господи! Выдернув бревно, которым молодой маркиз подпирал крышку люка, Эмиль запер его в подземелье! Но прежде‑то Флоримон люк как‑то открыл…

Может, когда крышка упала, в потайном механизме что‑то соскочило, потому люк и заклинило? Иначе откуда появилось завывающее привидение…»

– Скажи, Агриппина, – осторожно поинтересовалась Соня, – а как долго вы слышали вопли вашего привидения?

– Дня три‑четыре выло, а потом… Вот уж три дня, как его не слышно, – добросовестно припомнила та. – Может, это не наше привидение?

– Как не ваше? – удивилась Соня.

Нет, от этой девчонки можно ожидать чего угодно! Просто голова кругом. Хоть и маркиза, а до сих пор в голове каша по‑российски. Оказывается, привидения бывают «наши» и «не наши»!

– Ну, из какого другого замка. Заблудилось в чужом месте, вот с перепугу и выло. А потом ночью как‑нибудь нашло выход. Или за ним пришел кто из своих…

– Ну и выдумщица ты! – не выдержав, прыснула Соня, но заставила себя собраться с мыслями. Если Агриппина не понимает серьезности случившегося, то придётся Софье заняться расследованием. – Уж если что и нужно проверить, так это подземелье под вашим замком.

– Как это, проверить? – всполошилась Агриппина. – Я и наверху‑то не во всех комнатах была – не по себе мне в них. Какие‑то цветы засохшие, картины со страшными лицами, ровно вурдалаки какие… Так и мнится, где‑то мертвец забытый остался. А уж куда‑то в подземелье спускаться… Да я со страху помру!.. К тому же мосье Антуан так в себя и не приходит… Ох, чего это я, совсем о муже забыла. Надо пойти посмотреть, как он, может, в сознание пришел.

– Я с тобой, – сказала Соня.

– И правда, пойдёмте вместе, Софья Николаевна, мне одной нынче не по себе. Всё‑таки, когда Эмиль дома, чувствуешь себя куда спокойнее.

«Как, однако, странно порой поворачивается жизнь, – думала Соня, идя вслед за Агриппиной к комнате маркиза де Баррас. – Слуга‑насильник, который совсем недавно был для несчастной девушки воплощением ужаса, теперь не только её любовник и друг, но вообще единственная опора в этом огромном неухоженном замке. Понятное дело, она совсем ещё девчонка. Очутилась в незнакомом месте, среди чужих людей, языка почти не знает. Тем более что до сей поры за неё всё время думал кто‑то, разве что за исключением хозяйственных мелочей, а она лишь чужие указания исполняла… Ах, неужто мое сиятельство лучше! Обе мы с нею нежданно‑негаданно в переплёт попали, хоть и каждая по‑своему. Тут с самим чёртом подружишься. Да и я тоже хороша, оставила Агриппину одну. Думала, под присмотром маркиза, такого на вид крепкого старичка, а оно вон как повернулось…»

Несколько недель назад маркиз Антуан де Баррас выглядел достаточно здоровым стариком, несмотря на свои восемьдесят девять лет. Но теперь на постели перед Соней лежала дряхлая развалина. И на вид ему можно уже было дать не восемьдесят девять, а все сто девять лет. Будто в момент из старого Антуана выпустили всю жизненную энергию.

Странно, но жизнь в нем еще теплилась. Как будто не все дела закончил он на грешной земле.

Старый маркиз не пошевелился, ни один мускул на его лице не дрогнул, когда Агриппина склонилась над ним и позвала:

– Мосье Антуан!

– А он не умер? – шепотом спросила Соня.

– Сейчас проверим. – Агриппина сунула руку в карман передника и приложила зеркало к губам старика. – Дышит. Третий день он так. Пробовала лекарство дать – мадам Фаншон прислала, да он губ не разжимает.

Она тяжело вздохнула.

– Бедный мосье Антуан! Такой всё был с виду здоровый, а тут… словно опоил его кто смертельным зельем…

«Зельем!» – отозвалось в мыслях Софьи и тут же пропало. Что за мысль пыталась прорваться в её взбудораженный ум? Она в какой‑то момент действительно подумала, что маркиза отравили. Но кто? Вряд ли Эмиль. Да и зачем ему? И уж тем более не Агриппина.

При всех своих привычках и странностях, она девочка добрая и богобоязненная. К маркизу испытывает чувство глубокой благодарности…

Словно в ответ на Сонины размышления, та, которую лежащий на кровати старик сделал маркизой, женившись на ней, проговорила со слезами в голосе:

– Очнитесь, мосье Антуан! К вам княжна Софья Николаевна приехали, повидаться. Вы же недавно о ней спрашивали. Мадемуазель русская княжна.

Последнюю фразу Агриппина повторила по‑французски, видимо, копируя самого маркиза де Баррас и у неё получилось так похоже, совсем без акцента, что Соня подумала: «У девчонки хороший слух».

Вон как она копирует французское произношение.

Непременно поучу её языку… Странно, о чём только не думается у постели умирающего!»

Погруженная в свои размышления, она пропустила момент, когда Агриппина, до того безуспешно подносившая ко рту больного ложку с лекарством мадам Фаншон, вдруг проговорила:

– Вот молодец, выпил! Ещё глоточек, ещё! Мосье Антуан выздоровеет. Зачем же ему лежать да болеть, когда мы все переживаем да сокрушаемся…

Можно подумать, маркиз понимал то, о чём говорила Агриппина. А она всё щебетала по‑русски, все уговаривала его.

– Здравствуйте, мосье Антуан, – сказала Соня на родном языке больного.

Ресницы его затрепетали, и он с видимым усилием открыл глаза.

– Княжна, – еле слышно прошелестел маркиз, – вы явились на мой зов! Господь услышал мои молитвы.

Он сделал попытку подняться, но это ему никак не удавалось. Агриппина ловко приподняла супруга и подложила подушку под его спину.

– Хорошая девушка, – похожая на гримасу улыбка тронула его губы. – Жаль, что я так стар, не могу оценить… по достоинству.

Внезапно он беспокойно повёл шеей, словно услышал какой‑то тревожащий его звук, хотя Соня могла поклясться, что ничто в замке не нарушало тишину.

– Флоримон! Флоримон здесь.

– Нету Флоримона. – Уж это‑то Агриппина поняла и воспользовалась моментом, чтобы опять заставить маркиза выпить ложечку лекарства. – Откуда ему здесь взяться?

Маркиз, понятное дело, ничего из её слов не понял. Взгляд его снова отыскал Соню.

– Флоримон приходил! Ночью. Заставил выпить… морфий.

– Как – морфий? – не поверила Соня. – Зачем ему понадобилось поить вас морфием?

– Может, и не морфий, но какую‑то отраву, после чего я сделался игрушкой в его руках.

– Что он говорит? – спросила Агриппина – волнение Антуана де Баррас передалось и ей. Те несколько фраз по‑французски, которые ей удалось освоить, пока ещё не способствовали пониманию его бессвязной речи.

– Потом я тебе всё расскажу, – сказала ей Соня и опять заговорила с маркизом на его языке. – Вы показали ему вход в подземелье?

– Показал, но не все хитрости. Просто не успел.

Уж больно любимый сынок торопился. Не рассказал, как открывать потайную дверь изнутри и на что нажать, чтобы люк подземного хода не заклинило. Потерял сознание… Кто принёс меня в постель?

– Маркиз спрашивает, кто уложил его в постель, – перевела Агриппине Софья.

– Так Эмиль и принес. А нашла я. Иду, гляжу, маркиз лежит, не двигается, ну и кликнула Эмиля, – с готовностью ответила та.

– Эмиль… Глупое похотливое животное… – пробормотал старик, поняв смысл её слов. – Но хозяину предан. Помощь порой получаешь оттуда, откуда и не ждёшь… Боюсь, мадемуазель Софи, я не смог защитить ваше золото. Столько лет его караулил, словно пёс, и не устерёг…

– Что поделаешь, – мягко успокоила его Соня, – вы сделали всё, что могли.

– Всё, что мог, – кивнул он, закрывая глаза, – всё, что мог.

По его телу пробежала судорога, и Соня поняла, что старый маркиз де Баррас затих навсегда.

'‑. – Он… умер? – дрожащим голосом спросила Агриппина, проследив, как Софья бестрепетной рукой закрывает глаза умершему.

В другом случае, наверное, слабость проявила бы Соня, а она, точно старшая подруга, стала её успокаивать.

– Увы, моя дорогая, ты стала вдовой, – задумчиво подтвердила она.

Агриппина зарыдала.

– Бедный, бедный маркиз Антуан!

– Ты любила его? – спросила Соня.

– Я совсем его не знала, но мадам Фаншон сказала, что он был очень хорошим человеком.

– Тогда чего ты так горько плачешь?

– Хороший человек должен, умирая, знать, что по нему непременно кто‑то станет горевать, – всхлипывая, сквозь слезы проговорила Агриппина.

Глава шестая

Соня думала, что хоронить покойного будут только они с Агриппиной, Патрик да Эмиль, мадам Фаншон с сыновьями, ну, может, ещё несколько мужиков из ближайшей деревни, которые гроб понесут. Но провожать маркиза Антуана в последний путь собралось так много народа, что Софье оставалось только удивляться.

Она осторожно поинтересовалась об этом у мадам Фаншон, и та в ответ на её вопрос пояснила:

– Маркиз де Баррас в Дежансоне родился. И отец его здесь жил. И дед. Они – вроде как знак города.

Наверное, если бы у Дежансона был герб, на нем изобразили бы фамильный профиль маркизов де Баррас. – Мадам Фаншон промокнула платочком глаза и продолжила:

– Вы вряд ли знали о том, что мосье Антуан был ещё и учеёным. Многое из того, что используют теперь владельцы клиник и пансионатов, придумано его светлой головой. Он учил местных жителей, как доставать воду из глубины, как удалять ее из грязевых ванн, как поднимать наверх помногу, а не таскать ведрами… О, это был великий человек!

– Вы не правы, кое‑что известно было о маркизе и у нас в России. Мой дед в своём дневнике называл Антуана де Баррас талантливым алхимиком.

– Антуан… маркиз говорил мне, что в России у него жил товарищ, который слишком рано ушёл из жизни, – со всхлипом вздохнула мадам Фаншон. – Наверное, ваш дедушка был хорошим человеком, потому что мосье Антуан всегда поминал его добрым словом. Всё сокрушался, что мосье Джереми…

– Еремей, – осторожно поправила Соня.

– Да, да, он говорил так… Говорил, что русский друг очень ему помог, а он, де Баррас, так и не успел ему отплатить добром за добро.

– Успел, – едва слышно проговорила Соня.

Она подумала, что эта нестарая ещё женщина достаточно образованна. По крайней мере, знает, что такое герб, и не спрашивает, что такое алхимия…

Может, она была какой‑нибудь учительницей из местных, которой удалось окончить церковную школу или курсы, и потому время от времени она поневоле сталкивалась с маркизом Антуаном. Наверняка он из своих скромных, как все думали, средств оказывал помощь школе, сельской церкви, не обходил вниманием бедняков…

Можно было бы спросить у мадам Фаншон об этом напрямик, но раньше Софья ни её прошлым, ни даже именем не интересовалась, так что сейчас её любопытство, наверное, выглядело бы неуместным. И потому она промолчала.

Внешне мадам Фаншон оставалась спокойной – так, уронила пару слезинок, и всё. Но как знать, может, она горюет об умершем маркизе куда больше Агриппины…

– Вы уедете от нас, мадемуазель Софи, или в замке останетесь? – спросила та, о которой Соня как раз думала, будто невзначай.

– Пока останусь. Агриппине помочь надо. Наследник‑то мосье Антуана исчез куда‑то… – ответила Соня. «И я догадываюсь куда», – подумала она про себя. Но не посвящать же чужую, пусть и такую обаятельную женщину, как мадам Фаншон, в свои рассуждения. Если её догадка подтвердится, Флоримон получил за свои злодеяния сполна.

Но вот ведь какие дела! Пока Соня о своих подозрениях никому сказать не могла. Всё, что она надумала, – чистая логика. Так что она вполне готова стать основателем современной школы логики. Начнет учить своих учеников домысливать большое, основываясь на мелких фактах. Соня чуть улыбнулась собственным мыслям.

Наверное, мадам Фаншон осудила бы её. Если Флоримон остался в подземелье, и княжна об этом догадывалась, то, наверное, со всех ног надо было мчаться ему на помощь. Покойный отец Флоримона мог и подождать… А если у Сони всего лишь разыгралась фантазия?

«А если ты стала черствой и жестокой?» – передразнил её внутренний голос.

И правда, вот так спокойно рассуждать о человеке, который волею рока заперт в подземелье… Дня три, сказала Агриппина, прошло, как «привидение» угомонилось. Сегодня четвертый день… Как жаль, что Соне не с кем посоветоваться! А Патрик?

Можно было бы обо всём поведать Патрику, и он бы помог, но, пожалуй, ещё рано с ним откровенничать. Соне до сих пор непонятно, почему он с нею остался. А что, если герцогиня де Полиньяк дала ему и такое задание: после всего случившегося находиться при русской княжне неотлучно? Чтобы она не могла никому ничего рассказать. Соня ведь ничего толком не знает!

Нет, Патрик пока что тёмная лошадка. По крайней мере, для неё.

– Даже если маркиза Флоримона нет в Дежансоне – он же не явился на похороны отца, – вряд ли завещанию мосье Антуана не будет дан ход. К тому же мадам Агриппина его законная жена, – продолжала мадам Фаншон, понятное дело, не подозревавшая, о чём в сию минуту размышляет русская княжна. Княжна… Определилась бы Соня, что ли… Кто она, наконец, княжна Астахова или княгиня Потёмкина?

Княжна! Пусть так и будет. Навряд ли в ближайшее время в Дежансоне объявится князь Потёмкин и предъявит на неё свои супружеские права. Может, и вообще не объявится. Значит, своё скоропалительное замужество Соня и не будет обнародовать. Зря она сказала о нём и Агриппине. А, впрочем, разве можно вообще ничего никому не говорить? Этак голова лопнет – самой всё передумывать и переживать.

И внутри же всё надуманное оставлять. Всякой живой душе друг необходим!

– А не может случиться так, что у маркиза окажутся ещё какие‑то наследники? – спросила Соня у мадам Фаншон, которая выжидательно смотрела на неё.

Та скользнула глазами по её лицу. Во взгляде женщины было всё, что угодно, кроме корыстного интереса.

– Может быть, и есть, но он никого из нас не ставил об этом в известность, – тихо сказала она.

– Маркиз де Баррас мне тоже ничего не говорил, – решила высказаться напрямую Соня, – но я догадываюсь, что ваши сыновья – его кровь.

Глаза мадам Фаншон испуганно метнулись в сторону. Она нервно сцепила руки, будто удерживая дрожь. Но в последний момент выпрямилась и посмотрела на Соню в упор.

– Нам ничего не надо, – гордо сказала она. И добавила, как бы про себя:

– Я просила его, умоляла никому об этом не говорить. Люди не любят бастардов… У меня был один друг, любил… издалека. Он предложил мне вступить с ним в брак. Огюст Фаншон и дал мальчикам своё имя. Огюст давно умер, но я не могла предать его память. Ведь все считали мальчиков его сыновьями, понимаете?

Она посмотрела на Соню с надеждой. Мол, я рассказала вам свою тайну и надеюсь, что вы никому о ней не скажете.

Теперь всё стало на свои места. А то Соне показалось, что мадам Фаншон испугалась. Француженка считала тайной для всех то, что лежало на поверхности.

Интересно, маркиз Антуан предлагал, когда‑нибудь ей свою руку и сердце? Вряд ли. Он не мог на ней жениться. Аристократ, маркиз… Словно назло общественному мнению, перед смертью он женился на Агриппине. Раз общество осуждало его любовь к мадам Фаншон, пусть теперь злословят по поводу его странного брака с иностранкой. Да ещё и простолюдинкой. Между тем Сонина визави, делая некоторое усилие – частенько, наверное, приходилось ей вот так смирять свою гордыню, – поправилась:

– Мне лично ничего не надо. Разве что мальчикам… на обзаведение хозяйством… Они себе уже и невест присмотрели, да только мы все никак не наберем достаточно денег…

Она прервала себя, застеснявшись: вдруг Соня подумает, будто она жалуется.

– Каждый отец думает о своих наследниках на пороге вечности, – сказала Соня, – и в этом нет ничего постыдного.

– Ах, ваше сиятельство, в последнее время маркиз де Баррас и сам, кажется, испытывал денежные затруднения…

Соня вдруг подумала о том, как злился на отца Флоримон, вынужденный на осуществление своих планов добывать деньги любыми средствами, в то время как в подземелье замка его родного отца лежало такое богатство! Вот он и не смирился с тем, что должен делить его с какой‑то иностранкой. И вообще с кем‑то делить то, что целиком можно взять ему одному. Старый замок, понятное дело, он не считал капиталом. В него, наоборот, надо было бы вложить немало средств, чтобы он обрел прежнее величие.

Но, насколько Соня знала, прежде у маркиза были и земли, и леса… Вряд ли он всего лишь проживал «свое» богатство. Может, он куда‑то вкладывал деньги, потому другим и казалось, что он обеднел? Странно, что оба друга – и русский, и француз – на пороге смерти оказались не слишком состоятельными. По крайней мере, на взгляд окружающих.

Но полно раздумывать о деньгах маркиза! Это даже невежливо вот так, посреди разговора с мадам Фаншон, углубляться в свои мысленные рассуждения о чужих деньгах.

– Нас предупредили, что завтра в замок приедет нотариус, – сказала Соня, – и тогда, думаю, мы все узнаем о последней воле маркиза.

– Так вот почему нотариус передал, что завтра меня с сыновьями ждут в замке, – несколько растерянно проговорила мадам Фаншон. – Вы не будете возражать?

– Как я могу возражать? Да и маркиза наверняка не будет против. Вы наравне со всеми имеете право знать, что написано в завещании.

Значит, старый маркиз ничего не сказал про подземелье и сложенное в нём золото своей любовнице?

А вот сын как‑то все равно о сокровище узнал.

Антуан де Баррас до последнего момента пытался сохранить в целости то, что принадлежало ему и умершему другу… Охранял, да охраняемое из рук вырвали. Может, именно этого и не смог пережить старый Антуан, а вовсе не зелья, которым напоил его любимый сыночек. Неужели Флоримон ухитрился вывезти из подземелья всё золото? А если вывез, куда смог его спрятать? Это ведь не несколько слитков.

Сотни пудов!

Соня отчего‑то сейчас явственно представила себе, как долгие годы Антуан де Баррас фунт за фунтом выплавлял это золото на своей тайной фабричке.

Интересно, у него были на ней какие‑нибудь рабы из Африки или он нанимал работников и платил им за молчание? Как удалось сохранить всё в тайне?

Итак, год за годом плавилось в слитки золото, и тщетно Антуан ждал приезда русского друга, который вложил в его производство почти все свои деньги. И, как выяснилось, не прогадал.

Если бы в своё время деда Сони Астаховой не убили, он приехал бы во Францию, где друзья‑товарищи поделили бы полученное золото, превратив его поначалу в деньги, имеющие хождение в государстве Французском. Или в драгоценности. Наверняка у Еремея Астахова был разработан план, как это сделать. А вот Соня себе и представить не могла, как удалось бы пользоваться золотыми слитками, не вызывая законного интереса у министерства финансов Франции.

Тот, кто много лет назад убил князя Астахова, и не подозревал, что своим поступком обездолил сразу две семьи. Кроме того, что лишил жизни талантливого ученого.

Это всё, конечно, к тому, что в подземелье осталось золото. Должно было остаться! Ведь Эмиль нечаянно запер в нём вора в момент кражи!

Опять Софья стоит и гадает, что осталось в подземелье. Вот когда закончатся связанные с погребением умершего процедуры, можно будет всё и узнать.

Похороны выглядели пышными. Надо сказать, немало тому способствовали усилия Софьи. Она отдала Патрику один из двух оставшихся у неё перстней – свой, как говорится, военный трофей.

В своё время их сняла с убитых одна французская девушка, оказавшая немалую помощь княжне. Сначала Соня отказывалась их брать. Ещё отец рассказывал о случаях мародерства среди русских солдат, которые воевали со шведами, и о том, как сурово расправлялись с ними за это командиры.

Но девушка – её звали Люси – объяснила свои действия просто: «Не мы, так крестьяне, что их хоронить станут, снимут!» И Соня дрогнула. Ей представилось, как далеко придётся добираться одной, без сопровождения, до самой Австрии, и как ей могут понадобиться средства, которые не у кого и негде будет взять. Словом, она оправдала себя тем, что выполняет поручение самой королевы Франции, а не просто путешествует. В таком случае она как бы оказывалась на военном положении, где действовали уже совсем другие законы.

И теперь, когда, как сказала бы её покойная матушка, не до жиру, быть бы живу, она уже не думала о том, каким образом ей достались перстни.

Маркиза похоронили в фамильном склепе, уже достаточно одряхлевшем. Видимо, оттого, что у покойного ныне маркиза Антуана не доходили до него руки. Соня пообещала себе, что, как только у неё появится достаточно денег, она прикажет навести здесь порядок: сменить ограду, подправить кое‑где развалившуюся кладку… Вот интересно: она упорно говорила – даже мысленно! – не «если появятся», а «когда появятся». Значит, надеется в глубине души, что золото цело.

Конечно же Соне следовало быть поаккуратнее с деньгами, что оставил ей супруг Григорий, но они таяли на глазах. Однако, как можно не тратить деньги вообще? Теперь – хочешь не хочешь! – в подземелье придётся спускаться, несмотря на все страхи и… на все привидения, вместе взятые…

Патрик по её распоряжению нашёл‑таки по сходной цене трех крепких лошадок – серых в яблоках, как и хотела её сиятельство, и даже оставил их хозяину задаток. Мизерный, конечно, всё, что в этих условиях могла позволить себе Софья. Но в этот день, как, впрочем, и в следующий, им оказалось не до устройства выезда.

Теперь Соня оценила по достоинству, насколько Патрик может быть незаменимым. Знал бы он, что это произошло только теперь! При том, что между ними так и не состоялось настоящего объяснения.

Пока что Соня лишь отдавала приказания, которые Патрик выслушивал с невозмутимым лицом и говорил всего одно слово:

– Сделаю.

А то и просто согласно кивал.

Агриппина могла распоряжаться лишь кухаркой, которую прислали из деревни – Соня попросила об этой мадам Фаншон, – а остальные хлопоты легли на плечи Патрика. Он, как потом оказалось, вовсю использовал ту повозку, которую как бы арестовали в своем амбаре Агриппина с Эмилем. Привёз священника, гроб и венки, на другой день на ней же гроб с покойным отвезли на кладбище к семейному склепу маркизов де Баррас.

Соню с Агриппиной вёз в карете покойного маркиза Эмиль. Остальные жители Дежансона, которые провожали старого маркиза в последний путь, добирались кто на чём. Основная масса шла пешком. Благо путь до кладбища оказался близким.

Соня еле дождалась, когда окончатся все траурные церемонии, и она сможет остаться с Агриппиной с глазу на глаз. Не то чтобы она в момент очерствела и, кроме золота, её ничего не волновало, но от того, есть ли оно ещё или нет, зависело, как Соне строить свою дальнейшую жизнь.

Она не питала каких‑то особых надежд на приезд нотариуса, справедливо полагая, что маркиз де Баррас и так одарил её сверх меры. И разве виноват он в том, что его непутёвый сын Флоримон исхитрился получить доступ к изготовленным когда‑то отцом золотым слиткам.

Вернувшись после похорон в замок, Эмиль деликатно удалился, благо комнат в доме хватало. Удалился и Патрик. Ему выделили комнату недалеко от комнаты Эмиля, и теперь можно было надеяться, что все его потребности, ежели таковые появятся, будут обеспечены.

Когда мужчины ушли. Соня посадила с собой на диван Агриппину… маркизу де Баррас, теперь уже вдову. В глазах людей и по закону она являлась таковой. И хочешь не хочешь, а траур ей придется носить. В общем, посадила она Агриппину рядом с собой и сказала:

– Так сложились наши с тобой обстоятельства, что в подземелье нам всё равно спускаться придётся…

Раз Антуан де Баррас ничего не сказал молодой жене о золоте, значит, оставил этот вопрос на усмотрение Сони. Захочет – расскажет, не захочет – её дело. Но вот как всё Агриппине преподнести? Хорошо, если там что‑то осталось, а если нет? Ведь в подземелье не раз и не два, судя по рассказам Агриппины, наведывался Флоримон. Кстати, отчего Соня так уверена, что это был именно он? И в тот, последний раз он тоже в подземелье спускался. Значит, не успел вывезти всё золото…

Однако, как её сиятельство разбирает! Увлеклась, что ли, этим богатством? Странно, Соня до сей поры считала, что она вовсе не алчная. Слишком долго была бедной? Вряд ли такое объяснение может служить оправданием.