Читать книгу Внучка алхимика - Лариса Олеговна Шкатула - Страница 1

Глава первая

Княжна Софья Николаевна Астахова сидела в гостиной, забравшись с ногами на кушетку, и читала книгу Вольтера "Макромегас". Любую другую девицу от такого чтения отвратило бы одно название. Любую другую, но не княжну Астахову.

Она интересовалась писателем-философом не потому только, что чтение этого автора в Петербурге было нынче в моде, и увлекались им вся аристократия, начиная с самой императрицы Екатерины Алексеевны, а потому, что Софья полагала себя человеком передовых взглядов и искренне почитала этого "царя поэтов, философа народов, Меркурия Европы" и прочая, прочая эпитеты, которыми называли великого француза почитатели.

Мать Сони, княгиня Мария Владиславна Астахова, тоже была в гостиной, но, в отличие от дочери, вовсе не чувствовала себя спокойной, как та, а ходила по комнате, машинально поправляя то стоявшие в вазе цветы, то перевесившуюся на один бок скатерть. Она подыскивала слова, которыми в очередной раз надеялась привлечь внимание своей ученой дочери.

Честно говоря, она с большим удовольствием отвесила Софье хорошую затрещину, как в детстве, – в отличие от новомодных философов, она никогда не считала, будто детей нельзя бить, и, тем более, не поручала такие деликатные дела слугам. Она разбиралась со своими детьми тут же: отвешивала подзатыльник, оставляла без обеда, ставила в угол, искренне считая, что без битья и строгости нет хорошего воспитания.

Прошли те благословенные времена, когда все неприятности, происходящие с её детьми, разрешались так просто. Теперь не стукнешь, не накажешь. Даже не всегда накричишь…

– Сонюшка, – решившись, начала Мария Владиславна разговор, – сегодня я пригласила к нам на обед…одного человека. Ты его хорошо знаешь, но отчего-то позволяешь себе разговаривать с ним в таком тоне, который воспитанная девушка не должна себе позволять. Человек он весьма достойный… Между прочим, многие петербургские семьи, имеющие девиц на выданье, наперебой приглашают его к себе в гости как весьма завидного жениха. То есть, я хочу сказать, не то, чтобы он был очень богат, но он молод, хорош собой, и вполне мог бы содержать жену и детей… я так думаю…

Но, оказывается, напрасно она прибегала к разного рода словесным ухищрениям, к извечной материнской дипломатии, напрасно, как говорится, метала бисер. Та, перед которой сие действо разыгрывалось, попросту слова матери не слушала! Сидела себе и читала, как ни в чем не бывало.

– Софья! – вскричала возмущенная княгиня. – Я кому это все говорю?!

Соня от неожиданности – мать так редко повышала голос! – даже выронила книгу. Опустила ноги с кушетки, подняла книгу с пола и посмотрела на мать чистыми, разве что, слишком уж покорными глазами.

– Что случилось, маменька? В чём я опять провинилась?

Мария Владиславна досадливо кашлянула.

– А ты изволь слушать, когда старшие говорят. Ишь, моду взяла, мои слова мимо ушей пропускать. Эдак ты, мой ангел, не захочешь вовсе и моего присутствия. Погоди уже, немного осталось. Вот умру, не раз вспомнишь, да поздно будет. Кто тебе, кроме матери, добра-то пожелает! Кто о твоём будущем подумает, позаботится!..

Раздражение Марии Владиславны против дочери выросло не на пустом месте. Она уже мысленно попеняла себе, что в который раз сорвалась, не выдержала. Но как тут не кричать, ежели дочь такой неудачной уродилась.

Не в том смысле, что некрасива или крива-горбата. Скорее, наоборот. Всё при ней: и лицо, и коса в руку, и стать, а вот поди ж ты: двадцать пять годков стукнуло, а она все в девицах сидит…

Сынок старший – Николушка – мать не огорчает. В лейб-гвардии служит. Всего на три года старше Софьи, а уже капитан. Бог даст, после летнего смотра дадут ему майора. Конечно, были бы деньги, всё бы куда быстрее устроилось, а так приходится молодому человеку самостоятельно в жизни пробиваться.

Неплохо бы и родственника какого наверху иметь, чтобы мог о её дитяти походатайствовать, но нет никого. Опять всё те же деньги. Будь они, и родственники нашлись бы. А так, кому ж бедняки нужны?

Ну вот, опять её мысли перескочили с одного на другое. Сейчас главная забота княгини: пристроить дочь. И тут всё упирается в деньги: не умри раньше времени муж Николай Еремеевич Астахов, не оставь семью почти без средств к существованию, все могло бы сложиться по-иному. Теперь же, как говорится, не до жиру, быть бы живу. Приходится выбирать из того, что есть…

Другие – девицы как девицы. Едва в возраст войдут, только и разговоров у них что о нарядах да о женихах. Отцов-матерей в траты вводят, лишь бы побогаче да помоднее выглядеть, а эта…

Тут Мария Владиславна опять с мысли сбилась. Ведь с какой стороны на это положение посмотреть: Софья её никогда не ни о чем не просила, ничего не требовала, скорее, наоборот, от материнской заботы отбивалась, как от докуки, мол, ничего ей не нужно, пустое всё это. Чувство справедливости не чуждо княгине. А ну как стала бы Софья просить у неё то шляпку, то платьице, то перстенёк, а денег – кот наплакал… Вот и пойми, что лучше!

Чего бы Марии Владиславне вовремя не подумать, что семья может оказаться без средств. Она и за Николая Астахова выходила, точно не знала, беден он или богат. То есть, догадывалась, что не шибко богат, но слухи об его отце, одном из самых состоятельных людей Петербурга, в то время всё ещё будоражили столичный бомонд. Вот юная Машенька и подумала, что жених хоть и не очень молод, зато кое-какие средства у него наверняка есть…

Ну куда в одночасье могло деться всё богатство Астаховых? Разве что, нашёлся умный человек, прибрал его к рукам – иначе почему тогда вдова, то есть, Машина свекровь, осталась одна с сыном десяти лет, ничего о богатстве не ведая. Её муж погиб совсем молодым, не успев сделать хоть каких-то распоряжений. Даже не намекнул, где ей искать пресловутое богатство, о котором говорил Петербург.

Хорошо, свекровь Марии Владиславны оказалось куда предприимчивее неё самой. У царя-батюшки себе пенсион выхлопотала. Потому она сама не слишком бедствовала, и при жизни помогала молодым, – Николушка-то поздновато женился, матушка его уж и не чаяла, что сынок найдёт невесту себе по сердцу.

А как она внуков любила!.. Но, видно, из-за приключившегося когда-то с мужем несчастья, надорвала свекровь своё сердце. Умерла, шестидесяти лет не было…

Теперь порадовалась бы бабушка – княгиня Елена Астахова – на свою внучку. Та красой в неё уродилась. В гостиной вон портрет висит, иноземным живописцем писанный. На нём точно сама Соня изображена. Ежели её бы к примеру, с прической по нынешней моде нарисовать…

Старая дева. Слова-то какие страшные. Её Сонюшка, и вдруг – старая дева! Синий чулок. Какие только прозвища не придумают люди, чтобы наградить ими засидевшуюся в девках.

А ведь захоти Софья замуж выйти, и теперь нашелся для неё жених. Свет знает, что Астаховы хоть и небогаты, но рода хорошего, старинного, не какие-нибудь выскочки из купцов или иных мещан. Тех, к примеру, что ещё два десятка лет назад могли подвергать телесным наказаниям, а теперь готовы дворянское звание давать за какую-нибудь безделицу.

Княгиня вспомнила, как в пору её молодости только и разговоров в свете было о том, что императрица пожаловала дворянство неким братьям Волковым. Смешно и подумать, за их актерство. Игру на сцене!

Но это Мария Владиславна опять отвлеклась.

Взять, к примеру, ту же Наину Потемкину. На год моложе Соньки, а уже вся будто увяла, что называется, ни кожи, ни рожи. Софья же цветет как маков цвет. Волосы у неё русые, вьющиеся. С золотой искрой. Как станет она голову мыть, да распустит косу, вся точно плащом и укроется. Красота! Глаза у девчонки зеленые, светят, что твой изумруд. На балах мужчины её наперебой приглашают, так эту упрямицу ещё попробуй на бал вытащить. Идёт ровно на Голгофу! И всё талдычит: пустое это! Девице ли такие слова произносить!

И ведь танцует как – бабочкой, легкой пушинкой летает! Но и тут её надолго не хватает. Потанцует, потанцует, да к матери и подступит:

– Поехали, маменька, домой, здесь для меня тоска смертная. Лучше бы я книжку почитала!

Мария Владиславна при воспоминании об этом даже застонала.

Софья её стон на свой счет приняла, устыдилась.

– Слушаю я вас, маменька, всегда слушаю. Только и хотела, что до точки дочитать…

– Значит, ты мои слова воспринимала как послушная любящая дочь? Ну и о чем я тебе говорила?

– Что вы пригласили на обед… Кстати, маменька, а кого опять вы пригласили? Хотите сказать, что мне придётся переодеваться, и надевать этот противный парик? Нет, вы как знаете, а я выйду в этом самом платье, и пусть Агафья меня причёшет, чтобы подумали, будто мои волосы парик и есть…

– Ты хочешь гостей встречать в домашнем платье, которое давно из моды вышло? – вскричала княгиня. – Разве наш дом более не слывет домом людей знатных, кои соблюдают этикет, ещё батюшкой Петром Великим заповеданный? Конечно, мы небогаты, но и не настолько бедны, чтобы в платье перемены не иметь. Что подумает о нас Дмитрий Алексеевич? Ты, Сонюшка, не бесприданница. Отец твой, царствие ему небесное, сохранил имение, что оставила тебе тетушка Митродора…

– Имение? Маменька, ежели говорить откровенно, имение мое – всего лишь деревенька, в которой полтора десятка душ.

– Ты не права, Соня, двадцать два человека у тебя душ. Да пруд. Да луг заливной. Да пашня. Ежели твой будущий муж с умом распорядится…

– Ну вот, начали за здравие, кончили за упокой. Не прочите же вы мне в мужья столь любимого вами Дмитрия Алексеевича? Вот мои крестьяне пусть и далее живут спокойно, а не под жадной рукой графа Воронцова.

– Да с чего ты взяла-то, что Дмитрий Алексеевич жаден?

– Подозреваю. Он, как и все бедные люди, хочет всеми средствами иметь то, что ему нынче недоступно.

– Соня, ты всегда в моем понимании была справедливой девушкой. Отчего же теперь ты бездоказательно обвиняешь в низменных чувствах человека, который не сделал тебе ничего плохого? Граф имеет авторитет в свете, подлинные аристократические корни…

– Весьма подгнившие.

– Софья, с тобой невозможно разговаривать! Граф вовсе не беден. Конечно, он не так богат, как Бестужев или Панин, но до нищеты ему далеко… Господи, нам ли говорить о том, беден человек или нет.., княгиня прервала себя на полуслове, чувствуя, как в ней опять закипает гнев. – Делай, как я сказала! Иди и переоденься к столу. И не заставляй меня повторять это ещё раз. Ежели тебе претит светская жизнь, пожалуйста, иди в монастырь!

Соня обиженно поджала губы.

– Теперь, маменька, вы намерены сделать из меня святошу? Считаете, требникё мне пойдет больше, нежели роман Вольтера?

– Считаю, что в твоем неженском вольнодумстве моя вина. Каюсь, не углядела. Вместо того, чтобы тебя лишний раз за вышивание усадить, гувернантке доверилась. Чтобы она с тобой по парку гуляла, ботанике обучала. Потом только сообразила, что у Луизы самой ветер в голове. Что ожидать от девицы-француженки? Языку своему она может, и обучит, но нравам… Русским девушкам совсем другое воспитание требуется.

Соня нарочито тяжело вздохнула.

– Иду, маменька, иду переодеваться, раз вы и до Луизы добрались. Вот уж не думала, что обнищавший граф вам дороже собственной дочери. Вон как вы за него вступились… Агафья! – крикнула она в приоткрытую дверь людской. – Поди, помоги мне переодеться!

– Ее зовут не Агафья, а Агриппина! – возмущенно крикнула вслед дочери Мария Владиславна.

Софья прекрасно это помнила. Имя Агафья оскорбляло аристократический слух матери, вот она и переименовала горничную в Агриппину. В нынешних стесненных обстоятельствах мать и дочь Астаховы могли позволить себе иметь только одну горничную на двоих. Впрочем, легкая на ногу Агафья-Агриппина успешно справлялась со своими нелегкими обязанностями.

– Тебе нравится твоё новое имя? – сварливо спросила у горничной Соня; не то, чтобы она по природе своей была брюзгой, но словесные перепалки с матерью вызывали у неё раздражение, которое и хотелось излить на кого-нибудь.

– Нравится, – с придыханием ответила Агриппина. Она шла позади Сони, но та спиной чувствовала, что на лице горничной сияет довольная улыбка. Оно такое авантажное!

– Нахваталась мудрёных словечек! – фыркнула Соня. – Где ты его слышала?

– Вы же сами вчера про графа Потемкина говорили, что он авантажный. Я и запомнила.

Осознание своего исключительного положения в семье поднимало горничную в собственных глазах, потому порой она позволяла себе если не высокомерие, то некоторую важность, подчас в смеси с дерзостью. Конечно, только в отношении Сони, от которой не ждала ничего плохого по причине молодости княжны и её легкого отходчивого характера.

Отчего-то раздражённость никак не хотела оставлять Соню, а тут ещё это самодовольство на лице горничной…

– Надо будет сказать маменьке, чтобы отправила тебя в Киреево, – вроде в задумчивости проговорила она, – а взамен прислала кого-нибудь из тамошних девок. Думаю, тебе в нашем доме тяжело приходится. Устала, небось?

– За что, Софья Николаевна? – побледнела та. – Что мне делать в этом Кирееве? Там же три двора всего. Глушь, да и только!

– А тебе, значит, больше в столице нравится жить?

– Понятное дело, как и всем.

– А ежели нравится, чего же ты этим не дорожишь?

Губы Агафьи предательски задрожали.

– Простите, княжна, миленькая, Христа ради! Сама не знаю, что это нынче со мной. Будто чёрт за язык тянет.

Да уж, ещё как тянет! Иначе, думала бы, прежде чем вступать с Софьей в пререкания, как давеча, когда Мария Владиславна отправилась из дому с визитами, а Соня, воспользовавшись отсутствием матери, решила претворить в жизнь свое желание – изобразить генеалогическое древо князей Астаховых.

Вот уже два года Соня скрупулезно собирала документы, и кое-что из этого можно было, что называется, собрать в кучу. Запечатлеть. Потом уже отдать живописцу – пусть нарисует как следует.

Делала Соня эту работу с огромным удовольствием. Жаль всё-таки, что нет обычая заниматься историей женщинам. Она могла бы производить свои исследования не хуже мужчин, потому что и терпения у неё хватает и образованности. Вон о своем роде собрала сведения чуть ли не с язычества. Уж она бы не стала утверждать, что Астаховы произошли от Рюриковичей.

Сейчас кого ни возьми, все мнят себя потомками этого воинственного рода. Но установлено почти точно, что Астаховы ведут свой род от Трувора, родного брата Рюрика, который в истории российской себя не шибко проявил, и вообще, в отличие от брата, оказался неудачником.

Правда, словно в награду за такое к нему отношение, судьба отметила некоторых потомков Трувора особым даром, другим людям не свойственным.

Нет, пожалуй, сказать так, погрешить против истины. Вряд ли именно род Астаховых так уж возлюбил Всевышний. Во всякой ветви древа человеческого наверняка были люди незаурядные, особым талантом отмеченные, но никто, кроме Астаховых, так скрупулезно этот дар не отмечал, не вёл его учет, не передавал науку овладения им из поколения в поколение…

К сожалению, Софья никакими такими способностями не отличалась. То есть, не обладала ясновидением, не могла остановить человека взглядом или читать его мысли, не говоря уже о том, чтобы уметь левитировать. Иными словами, летать. Зато в избытке обладала настойчивостью. Уж если она ставила перед собой цель, то шла к ней неуклонно, и сбить её с дороги до сей поры никому не удавалось.

Мария Владиславна жаловалась своему любимцу – графу Воронцову – на дочкину идею фикс: начертить генеалогическое древо рода Астаховых.

– В натуральную величину? – смеясь, интересовался он.

Однажды, придя по обычаю в гости к княгине, граф не застал её дома и, по недосмотру Агриппины, чувствовавшей себя без пригляда хозяйки весьма вольготно, прошёл в комнаты Сони. Впоследствии он клялся и божился, будто стучал, но ответа не услышал.

Как бы то ни было, княжну он застал в неприглядной позе: та ползала по ковру и раскладывала на кучки документы, как понял Воронцов, по "ветвям" все того же древа.

– Кажется, я догадываюсь, почему Мария Владиславна не одобряет это ваше увлечение, – сказал он тогда.

– И почему же?

– Она боится, что ваша царственная осанка потеряет свою прямоту из-за такого вот "рабочего" наклона.

Соня смутилась, покраснела и хотела в самых резких словах высказать своё неодобрение человеку, который не воспитан, как надо, ежели позволяет себе заставать женщину врасплох. Кстати, в её собственной комнате.

Но Воронцов успел изобразить такое раскаяние, состроил такую жалостную мину, что Соня, не выдержав, расхохоталась, и конфликт забыли. Хотя в последний момент ей показалось, что в глазах графа мелькнуло довольное выражение. Довольное чем – тем, что он смутил княжну или… Что там он себе напридумывал, этот ёрник?

Словом, неприятное чувство у девушки осталось, как она ни уверяла себя, что это всего лишь досадная случайность. После сего ли случая, а, может, само по себе, её чувство к Дмитрию Алексеевичу приобрело, по выражению самой княжны, серый оттенок. Вроде, не было в ней откровенной неприязни, антипатии, но лишний раз лицезреть графа ей не хотелось.

К сожалению, маменька не собиралась разбираться в Сониной неприязни и упорно приглашала Воронцова в гости то на чай, то к обеду. Сегодня вот тоже… Хотя именно сегодня Соне как никогда хотелось побыть одной. Она-то и читала Вольтера в гостиной, чтобы быть у матери на глазах, иначе та начнет ей пенять на затворничество. Мария Владиславна пошла бы к себе, отдохнуть после обеда, а Соня смогла бы спокойно рассмотреть свою находку.

Именно она занимала сейчас Сонины мысли, потому что найдена была княжной так неожиданно, так странно…

Итак, едва только княгиня оделась и отправилась с визитами, Соня решила опять заняться своим проектом родословной. Для этого ей понадобился большой лист бумаги вместо черновика, на котором она стала бы вычерчивать своё древо.

Она решила послать Агафью в кладовку, где у Астаховых хранились куски обоев, которыми недавно оклеивали стены в гостиной. Вообще, петербуржцы предпочитали пользоваться штофными – тканевыми – обоями. Их привозили из Китая, и уже несколько лет княгиня пользовалась ими, уверяя других, что это очень модно. На самом деле, они обходились намного дешевле, а выглядели вовсе не хуже штофных.

Обратная без рисунка сторона бумажных обоев как раз подошла бы Соне для её работы.

Однако, вместо того, чтобы немедля пойти и принести то, за чем посылала её княжна, строптивая горничная, которая, кроме всего прочего, следила и за хозяйственными расходами в доме, вдруг заартачилась и стала препираться с нею. Мол, обои дорогие, говорят, что и не китайские, а японские, привезённые из дальнего-далека. И куплены по случаю. А ну как где приклеенный кусок оторвётся или испачкается, да понадобится заменить, а такие точно попробуй потом достать…

Словом, Софья не выдержала и закричала:

– Ежели ты, Агафья, тотчас же не принесёшь то, за чем я тебя посылаю, то я за себя не ручаюсь!

И, надо сказать, она вполне была готова залепить этой поперечнице хорошую затрещину.

Та, кажется, поняла, что дразнить княжну и далее становится небезопасным, уже собралась бежать в кладовую, как Соня вдруг передумала. Схватила горничную за руку, оттолкнула с дороги и отправилась в кладовую сама, бросив той на ходу:

– Не смей ходить вслед за мной!

Потом она думала, что этот её порыв, видимо, был не иначе сообщен свыше.

Растерянная Агафья осталась стоять в гостиной, досадуя на себя, а Соня пошла в кладовую перебирать сложенный там хозяйственный хлам.

В кладовой хранилось столько кусков всевозможных обоев, что на их обратной стороне можно было бы вычертить не одно древо, а целый лес. Здесь имелись даже куски обоев, поверх которых на стенах давно наклеили другие.

Соня и не стала брать японские – раз уж они такие дорогие! – а потянулась за рулоном обоев, которыми была когда-то оклеена гостиная комната.

Так получилось, что тянулась-то она правой рукой, а левой оперлась на старый глиняный горшок, в котором виднелось какое-то засохшее содержимое. Горшок из-под её руки выскользнул, княжна потеряла равновесие, упала грудью на полку, поневоле опершись обеими руками о каменную стену за нею.

Ей показалось, что камень под рукой подался. Но, поскольку такого быть не могло, подумала мимоходом, что у неё просто закружилась голова. Даже потрясла ею для верности и руки от каменной стены убрала. А когда взглянула на стену поверх свертков, мешковины, горшочков, коими были уставлены полки, не поверила своим глазам: стена медленно отходила в сторону, открывая черную пустоту.

Хотя Соня и была человеком неробкого десятка, в первый момент она едва не закричала от страха. Но дыра в стене не закрывалась и из неё отчетливо тянуло пылью и затхлостью. Позвать Агафью? Но та непременно расскажет все матери. Надо ли об этом ей знать?

Идти одной, вроде, боязно, но вдруг там ничего страшного нет? Можно ведь просто постоять на пороге, посмотреть, а для этого, как известно, нужна свеча.

Сделав самое равнодушное лицо, Соня отправилась в кухню и попросила у кухарки Груши свечу и спички. Агафья-Агриппина, которая примостилась здесь же у стола и о чём-то с обидой Груше рассказывала, украдкой фыркнула: мол, что можно в кладовой высвечивать, когда в раскрытую дверь падает вполне достаточно света.

Теперь надо было скрыть то, что она собиралась сделать, от Агафьи, потому что Соня подозревала, строптивой девчонке ничего не стоит потащиться следом под каким-нибудь надуманным предлогом.

Княжна отыскала в той же кладовой моток веревки и привязала ручки двери к одной из поперечных перекладин полок. Потом пригнулась – полки преграждали путь к открывшемуся проему – со свечой в руке поднырнула под них и оказалась на пороге большой комнаты с каменными стенами и каменным полом, который покрывал толстый слой пыли. Похоже, что о существовании её не подозревал никто из ныне живущих в доме, в том числе сама маменька.

На мгновение у княжны мелькнула мысль, что открывшаяся дверь – путь к тем самым несметным богатствам, о которых болтал когда-то Петербург, и на которые в глубине души надеялась юная Мария Владиславна, когда выходила замуж за князя Астахова.

Да и у самой Софьи сердце сладко заныло только при одном упоминании о них. Она всегда старалась казаться равнодушной, когда заходила речь о нынешнем стесненном положении их семьи, но в глубине души признавалась себе, что чувствовать себя бедной ей не нравится.

Впрочем, оглядевшись, Соня решила, что богатства здесь попросту никто не стал бы прятать. Она преодолела три каменные ступени – потайная комната оказалась несколько ниже остальных покоев их дома – и подняла вверх свечу. Как ни странно, пламя её слегка колебалось. Очевидно, в комнату откуда-то поступал воздух.

С этим она разберется потом, но теперь…

Для чего предназначалась эта комната, Соня могла догадаться. На огромном каменном столе под слоем пыли все ещё угадывались соединенные вместе колбы и реторты – по её представлениям типичные принадлежности алхимии. Так вот где её дед, Еремей Астахов, изготавливал свои чудодейственные мази и притирания, о которых до сих пор с сожалением говорят престарелые красотки.

Каменный стол, очевидно, нужен был деду для приготовления на нём всевозможных растворов, достаточно ядовитых, чтобы прожечь, например, дерево. Только вот как затащили сюда эту неподъемную глыбу?

Мастерская алхимика. Потайная комната. Наверное, его опыты представлялись современникам не только таинственными, но и кощунственными, иначе почему он стал бы от всех её прятать?

Понятно, почему комнату не нашёл отец. Не только потому, что найти её было непросто. Скорее всего, князь Николай Астахов-старший ничего этакого попросту не искал. До того ли ему было? Он всё время занимался добыванием денег. И вряд ли верил, что их можно добыть алхимией.

Вначале ему пришлось приложить все силы к тому, чтобы содержать свой выезд – карету и трёх лошадей, а потом и в попытках сохранить для семьи хотя бы этот дом. Два имения, оставшиеся от деда, пришлось вначале заложить, а потом и продать.

По этой же причине он женился поздно, на девушке небогатой. Да и разве пошла бы за него богатая?

Своего первенца отец тоже назвал Николаем и на смертном одре взял с брата слова назвать сына так же. Свое решение он никак не объяснил, но Николай ему это пообещал.

Как человек, увлекающийся историей, Соня с таким решением отца была не согласна. Если старшего сына в семье все потомки станут называть Николаем, это создаст путаницу будущим биографам…

Эк, она завернула! А с чего вы взяли, ваше сиятельство, что история рода заинтересует ещё кого-то?

Оказывается, уйдя в свои мысли, она все ещё топталась на пороге потайной комнаты. Неужели дед был последним, кто входил сюда? Почему все-таки он ничего не сказал о ней своему сыну?

Услужливая память пришла на помощь. Дед умер неожиданно, довольно молодым – всего тридцати шести лет от роду. И, кстати, дедом при жизни он так и не стал. Его сыну Николаю, Сониному отцу, исполнилось тогда десять лет. Понятное дело, дед не стал ему ни о чём таком рассказывать, ждал, когда ребёнок подрастёт.

Да и думал ли он, здоровый мужчина в полном расцвете сил, о скорой смерти? Вряд ли.

Еремей Астахов, по свидетельству современников, упал… с лестницы в императорском дворце! В хрониках тех лет нет упоминания о сиём прискорбном случае. Подумаешь, свернул шею придворный лекарь!

Семейство императора жило тогда в Летнем дворце, который и на дворец-то не шибко походил. Так, средних размеров двухэтажный дом. На первом этаже были покои императора Петра, на втором – его жены Екатерины, в отличие от нынешней самодержицы, названной историками Екатериной Первой.

Еремей Астахов упал с лестницы второго этажа, где как раз находились покои императрицы, причём свидетелей этого падения не оказалось, а сам пострадавший не мог ни о чём свидетельствовать, так как к моменту его обнаружения был уже мертв.

Голова его оказалась слишком сильно разбитой; он с самого начала не имел никакой надежды выжить. Вызванный из Немецкой слободы лекарь сказал: "Расшибся насмерть". С тем все и успокоились.

А Соня вспомнила хранящийся у неё дневник покойного отца. Тот заключение врача повторил, но уже с жирным вопросом на полях. Значит, князь Николай Еремеевич в чём-то усомнился или что-то новое о гибели отца узнал… Нет, не узнал. Он был слишком дотошным, чтобы о таком сведении в своем дневнике не упомянуть. Но Соня прочла сей труд от корки до корки и ничего такого не нашла.

Теперь княжна стояла на пороге комнаты, откуда её дед ушёл однажды, чтобы уже больше не вернуться. Возможно, как раз накануне своей гибели.

Княжна с трепетом вглядывалась в колеблемый пламенем свечи полумрак. Серый от покрывающей всё пыли.

Но что это лежит с краю стола? По очертаниям похоже на книгу. Соня осторожно стряхнула рыхлый серый слой и взяла её, опасаясь, что под действием времени книга истлела и сейчас рассыплется прямо у неё в руках. Но книга, похоже, была сделана из крепкого материала. Она держалась в целости и изрядно весила.

Княжна сдунула с находки оставшуюся пыль и поднесла к ней свечу. Однако, на обложке ей ничего не удалось разглядеть. Вот если бы её хорошенько протереть…

И тут Соня услышала далекий, но настойчивый стук.

В дверь кладовой стучали. Да что там, бились всем телом. Некая насмерть перепуганная горничная, которая нагрубила своей госпоже, а теперь боялась, что с нею что-то случилось. А ежели это так, то и самой новоявленной Агриппине не жить.

Но что опасного может быть в маленькой кладовке, в которую сама служанка ходила сотни раз и где, кроме всякого старья, ничего интересного не было. Молодая исследовательница поняла, что продолжать поиски ей не дадут и их до срока придётся прервать. Одного она не смогла заставить себя сделать, оставить в тайной комнате найденную книгу.

Соня быстро взбежала по ступенькам в кладовую, долго примеривалась к положению, в котором оказалась споткнувшись, пока наконец не нашла камни, о которые опять оперлась обеими руками. Стена, негромко стукнув, стала на место к огромному облегчению Софьи.

Под натиском насмерть перепуганной Агриппины хрупкая дверь кладовки уже готова была развалиться, и Соня подала голос:

– Что случилось? В доме потоп? Пожар?

И услышала, как Агриппина облегченно всхлипнула:

– Княжна, миленькая, вы живы!

Софья же в это время как раз обматывала найденную книгу куском стародавних портьер.

Затем она развязала примотанную к двери веревку и гордо прошествовала мимо ошеломленной горничной, пряча под мышкой сверток с книгой.

И услышала вслед удивленное:

– Софья Николаевна! Где вы нашли столько пыли? Я же давеча в кладовке убиралась.

Понятное дело, Соня могла лишь наспех отряхнуться, вылезая из насквозь пропыленной грязной комнаты.

– Значит, плохо убиралась, – буркнула она.

Но идя по коридору, чувствовала спиной недоверчивый взгляд Агриппины.

Дверь в свою комнату она захлопнула перед носом любопытной служанки, которая шла за нею следом, и, видно, хотела княжну ещё о чем-то спросить. Придётся ей со своими вопросами повременить. Без разрешения она вряд ли переступит порог Сониной комнаты.

Только зря княжна предвкушала, как она останется одна. Увы, опять ей не удалось даже развернуть свою находку. В коридоре послышался голос вернувшейся матери.

– Агриппина, позови-ка мне княжну!

И Соне ничего не оставалось, как быстро сунуть сверток с книгой в нижний ящик комода.

Потому ныне она и сердила Марию Владиславну своей рассеянностью. Якобы, увлечённостью какой-то там книгой. На самом деле Вольтера Соня вовсе не читала. Глаза её лишь скользили по строчкам, прочитанное нисколько не усваивалось, а в голове всё время вертелась мысль: что же это за книга такая, которую дед прятал в потайной комнате?

Княжна даже подумала, не отослать ли вызванную для помощи в переодевании Агриппину, тогда у неё появится возможность хотя бы наспех просмотреть находку. Но вдруг княгиня этому удивится, и сама наведается к Соне в комнату, чего бы той сейчас вовсе не хотелось.

Понятное дело, маменька не станет проводить в её комнате обыск – с чего бы вдруг, не оттого же, что Агриппина увидела её в пыли? Но если бы Мария Владиславна что-то заподозрила, она просто потребовала бы у Сони отчета. И дочь не посмела бы её ослушаться, рассказала всё, что знает. А если маменька захотела бы отобрать находку дочери, то и её пришлось бы отдать…

Теперь же княжне отчего-то было приятно и весело оттого, что ничего подобного не произошло, и она обладает тайной, о которой никто из домашних даже не догадывается. Подумать только, иметь под самым боком секретную лабораторию деда Еремея и не подозревать об этом!

Глава вторая

Граф Дмитрий Алексеевич Воронцов явился к обеду вместе с каким-то пожилым господином лет пятидесяти, высоким, худощавым с проницательными умными глазами, в которых, однако пряталась некая загнанность. Словно он постоянно ожидал от жизни какого-нибудь подвоха, и потому не шёл по ней решительно и смело, а осторожно перебирался как по льду замерзшей реки. Проверяя при том, не окажется ли на пути запорошенной снегом полыньи.

– Иван Петрович Кулагин, – представил его Астаховым Воронцов и так взглянул на Софью, что она поняла: граф задумал очередной "жизненный опыт", как он называл свои проделки.

Иначе и не скажешь. Воронцов любил сталкивать между собой людей, отличных не только по характеру и имущественному положению, но и людей разных по происхождению, по совершенно отличным взглядам на жизнь.

Сам он предпочитал в это время находиться как бы в стороне, чтобы посмеиваясь наблюдать за разворачивающимся перед ним действом, как если бы его разыгрывали для него нарочно приглашенные актеры.

– Самой умной книгой я почитаю труд Аристотеля "О душе", – любил говаривать он. – Умный грек немало наблюдал людей, чтобы в совершенстве знать их психические стороны.

– В совершенстве знать эти стороны невозможно, – спорила с ним Соня, потому что психическая сторона человека слишком хрупка и многообразна, слишком переменчива и необъяснима.

– Вы, княжна, слишком увлекаетесь софистикой, – дьявольски ухмылялся он: граф обожал её дразнить.

– При чем здесь софистика, – сердилась Соня, – я всего лишь, так же, как и вы, высказываю своё мнение.

Что за цель преследовал он на этот раз, оставалось только гадать. Может, хотел показать Соне, как она смешна со своими пристрастиями, тягой к истории, к независимости, стремящаяся быть отличной от других девиц, вполне удовлетворенных своей маленькой ролью в жизни общества?

Чего же ему так неймётся? Почему он раз за разом посещает небогатый дом Астаховых и пытается доказать Софье, что она всего лишь взбалмошная девица с претензиями? Почему просто не оставит её в покое?

Фамилия Кулагин княгине Марии Владиславне ничего не говорила, как она ни напрягала свою память. Возможно, где-то она её и слышала, но то, что этот человек не принадлежал к бомонду, несмотря на своё довольно приличное платье, было видно и так. Зачем же Дмитрий привёл его с собой? Вряд ли знакомством с этим человеком он так дорожит, чтобы таскать его с собой в дома петербургских аристократов.

Несмотря на свое незавидное финансовое положение, княгиня Астахова обладала повышенным чувством собственного достоинства и очень болезненно воспринимала покушения на свой авторитет. Или намеки на это самое положение.

Зато Соня знала о Кулагине многое. Автор часов "яичной фигуры", русский механик-самоучка, который несколько лет назад преподнес императрице Екатерине эту диковину и произвел своим даром такое сильное впечатление, что получил от неё предложение возглавить механические мастерские Российской академии наук.

Маменьку можно было простить за то, что она не знала фамилию главного механикуса России, а Соня поклонилась ему с благоговением, чем вызвала нешуточное удивление княгини. Обычно её своенравная дочь следовала этикету без особой охоты, причём перед людьми куда более достойными, чем сей невзрачный человек.

– "Диковина.., показывавшая время и отбивавшая часы, половины и четверти часа, заключала внутри себя крохотный театр-автомат. По прошествии каждого часа створчатые двери раздвигались, открывая "златой чертог", где разворачивалось представление. В полдень часы играли сочинённый в честь императрицы гимн…"

Соня произнесла это на память, на одном дыхании, поймав нешуточное удивление в глазах Воронцова. А он думал, что занятия Сони – всего лишь игрушка для скучающей аристократки? Не предполагал в ней хоть каких-то основательных знаний?

– Вы знаете о моих часах, – скупо улыбнулся механик.

– О них знает всякий просвещённый человек! – горячо воскликнула княжна.

Теперь удивление в глазах Воронцова сменилось раздумчивостью. Словно он мысленно проверял свои действия: так или не так он всё делает?

– Господа, прошу вас за стол, – предложила Мария Владиславна.

Ох, уж эти книгочеи и мудрецы! Не случайся вблизи них люди практические и помнящие о сиюминутном, каковой была она сама, так, пожалуй, и с голоду бы умерли. Говорят, о каких-то часах, которые сделал этот Кулагин. Значит, он часовщик? Простой мастеровой? Совсем голова кругом! Вряд ли Дмитрий опустился бы до такого…

Как жаль, что именно подобных людей уважает её дочь, и именно с ними предпочитает общаться. Глупо было надеяться, что Воронцов отвратит её от пагубной привычки, он, оказывается, и сам такой. Неужели все усилия княгини, найти дочери достойного жениха, отца её будущих внуков, тщетны?

Граф Дмитрий Алексеевич за столом сел напротив Сони, Ивана Петровича поместил рядом с нею, а княгиню – подле себя. Теперь он мог продолжать разыгрывать свой маленький спектакль, лицезрение коих в последнее время весьма развлекали его.

Тему разговора, который начался за столом, он сам и предложил. Будто невзначай Воронцов заметил механикусу, что его прелестная соседка весьма образованная женщина, она знает языки, интересуется историей и другими науками…

В ответ на его представление Кулагин повел себя самым странным образом. Он посмотрел на Соню как бы с некоторой брезгливостью и даже слегка отодвинулся, словно объявленная её образованность была сродни нехорошей болезни.

– По моему разумению, – сухо проговорил он, – излишняя учёность не только не красит молодую девицу, а и позволяет ей вступать на поприще, которое издавна было привилегией мужчин. Это так же противоестественно, как словосочетание – женщина и война. Некоторые живописцы изображают женщин с мечом в руке, но только лишь в виде аллегории.

Соня оторопела. Получать незаслуженную отповедь от человека, которого она уважала, ещё не видя его, перед чьим талантом преклонялась… Не в этом ли состоит "опыт" графа – показать ей, что человек, талантливый в механике, вовсе не обязательно будет иметь передовые взгляды в самых обычных отношениях между людьми. Или поколебать её авторитеты, пристрастия, показать, что они на деле преклонения не стоят?

Зато высказывание Кулагина нашло самый горячий отклик в сердце Марии Владиславны. Она посмотрела на него с симпатией и даже с надеждой: если это говорит человек, которого её дочь почему-то уважает, то, может, она прислушается к его словам?

– Император Петр Великий весьма почитал свободные нравы, царящие в Европе. Он многому научил нас, русских, – проговорила княгиня, позволяя себе некоторую вольность по причине своей особой заинтересованности в разговоре, – но я все же думаю, что склад наших отношений, наши законы нам не следует отвергать от начала до конца. Грамотность – пожалуйста, это можно, почитать роман, поучить своих детей, но науки… Что с нами будет, ежели все женщины увлекутся науками?!

– Кланяюсь вам, ваше сиятельство, целую ваши руки, – пожалуй, излишне живо откликнулся на её речь Кулагин. – Женщина создана богом для воспроизведения потомства и поддержания домашнего очага. Ежели она прекратит этим заниматься, в мире настанет хаос. Я представляю себе женщину ученую в виде столь любимого алхимиками растения мандрагора. Ей приписывают свойства, коими она не обладает. На неё надеются, она надежд не оправдывает. А когда женщине-учёной о том намекают словом или делом, она приходит в негодование, ощущает высказанную ей правду как обиду, и будет до самой смерти грызть несчастного своими ядовитыми зубами, не давая ему ни отдыху, ни сроку. А случись, паче чаяния, судьба вознесёт её выше того, кого ученая женщина считает своим обидчиком, она ему ещё и мстить начнет. Причем, используя для того самые недостойные методы…

На взгляд Марии Владиславны гость-часовщик пошёл в своих рассуждениях уже непонятно куда, но начало было положено. Софья, похоже, сникла, не встретив в нём поддержки. Ничего, это ей на пользу пойдёт!

– Неужели вы действительно считаете, что женщины только и годны для того, чтобы рожать детей да вести хозяйство? – между тем вопрошала Соня, которая никак не могла поверить услышанному.

– Так и считаю, – сухо подтвердил механикус.

– И вы ни разу не встречали женщины умной и образованной, но не мелочно мстительной?

– Не встречал.

– А что вы скажете о Екатерине Романовне Дашковой?

Соня назвала имя своего кумира – женщины, на которую страстно мечтала быть похожей. Княгиня Дашкова имела столько заслуг, столько черт характера для подражания, что в одночасье и не перечислишь. Она и хотела сказать о Екатерине Романовне хотя бы немногое, самое главное, как голос матери прервал её на полуслове.

– Иван Петрович, батюшка, да что же это с вами?!

Соня спохватилась и посмотрела на Кулагина. Тот сидел мучнисто белый, жадно хватая воздух ртом, в то время как рука его медленно ползла к карману, видимо, за лекарством.

Она развернулась на стуле и живо подхватила за плечи начавшего падать механикуса. Воронцов тоже выскочил из-за стола и вдвоем они положили его на кушетку, а княгиня ловко подсунула под голову Кулагина подушку.

– У Ивана Петровича больное сердце? – шёпотом спросила Соня Воронцова, пока маменька вдвоем с вызванной ею Агриппиной поили Кулагина его же лекарством.

– Его болезнь как раз и именуется – Дашкова, – жёлчно пояснил Воронцов.

– Вы хотите сказать, что неприятие механикусом просвещенных женщин происходит по вине Екатерины Романовны? А разве не возглавляет он механических мастерских, которые суть вотчина княгини?

– Это так. Будет возглавлять, ежели сиятельная директор академии не оставит его в покое.

– Что вы такое говорите? – подивилась Соня. – В какой области могут столкнуться интересы двух столь разных по своему положению людей? Княгиня и простой механик.

– Гениальный механик, – поправил Воронцов. – И столкнуться они могут в той самой области: как директор академии и один из её работников. Оба талантливы. Каждый по-своему, но княгиня всё время помнит, кто по происхождению Кулагин, и кто она. И требует от него безусловного преклонения и почитания. Ждёт, что он начнёт, как все прочие, курить ей фимиам. Деньги, нужные ему для работы, подолгу задерживает, отчего планы механика летят ко всем чертям. Он, конечно, впрямую не жалуется на притеснения, но когда есть возможность, лично просит у императрицы денежной помощи мастерским. Императрица по своей слабости к людям талантливым, деньги ему даёт, часто в обход её сиятельства, чем вызывает ещё больший гнев Екатерины Романовны.

– Об этом я и подумать не могла, – чуть ли не простонала Соня. – Эта женщина сделала столько для российской науки, она происходит из старинной аристократической семьи, она друг Дидро, лично знакома с Вольтером…

Нет, положительно, увлечение Сони, историей не прошло даром. Понятное дело, с течением времени недостатки героев легенд и мифов забываются, в представлениях потомков они получают некий ореол, идеальные нравы и поступки. Вот и княжна считает, что происхождение её кумиров, их поведение в обычной среде должно быть выше всяких похвал. Идеально.

Граф улыбнулся её словам, как улыбаются наивности ребенка, и произнес:

– Насчет пользы Академии для науки спорить не буду – кое-что Екатерине Романовне удалось, а вот насчет её сиятельных предков… Вы не забыли, Софья Николаевна, что княгиня Дашкова – в девичестве Воронцова, и мы с нею дальние родственники? То-то же! Потому о нашей фамилии я знаю, возможно, несколько более других. Например, о том, что в своё время отца прекрасной Катеньки петербуржцы звали меж собой Роман – большой карман. За его лихоимство сверх меры. А всего два года назад наша императрица преподнесла ему в подарок большой кошелек. Не надо пояснять, почему?

– Свергаете моих кумиров? – невесело усмехнулась Соня. – Только не пойму, зачем? Кстати, ваш друг Кулагин, кажется, пришёл в себя. Узнайте, не нужно ли ему чего?

Граф помог Кулагину подняться с кушетки, и все вернулись за стол, но разговор иссяк, и напрасно княгиня пыталась его оживить. Так славно начинали. И о Дашковой заговорили, которую, кстати сказать, княгиня Астахова не очень любила. Уж больно Катерина Романовна вознеслась над всеми. И сама стала гордячкой, не подступись! Недаром же императрица Екатерина Алексеевна потихоньку отдалила её от себя. А то уже петербургский бомонд стал поговаривать, что это Дашкова подарила своей вельможной подруге российский престол. По крайней мере, со слов самой княгини…

Мария Владиславна обычно в такие дела не вникала. Она твердо была уверена, что политика – дело мужчин. Но тут в неё вплетались и другие интересы. Ведь за что-то же императрица поставила бывшую подругу заведовать вначале Петербургской, а потом и Российской академиями наук. На такой должности, и вдруг женщина!

Пусть бы и женщина. Поставили, доверили, – управляй, но зачем же внушать другим, что ты – ангел на земле? И уж такая она бескорыстная, и такая чистая помыслами, и ничего-то ей не надо. А как же её настырность, с коей она вытребовала у фаворита Потемкина военный чин для своего сыночка? Сопливому мальчишке дали сперва чин штабс-капитана, а потом и сам Потемкин его к себе адъютантом взял! Небось, вздумай пойти по её пути княгиня Астахова, сиятельный Григорий Александрович её и слушать бы не стал!

В свете поговаривали, будто Екатерина Романовна не возражала бы видеть сына в роли фаворита самой императрицы. А чего стоит один только роман Дашковой с дядюшкой по мужниной линии Никитой Паниным! Понятное дело, княгиня Екатерина вся отрицала, но, по мнению Марии Владиславны, нет дыма без огня. Дочери, понятное дело, о том знать не стоит, не для девичьих ушей такое…

Впрочем, в её возрасте у самой Марии Владиславны уже двое детей было, и она много знала подобных историй про аристократов Петербурга.

Княгиня очнулась от дум – отвлекаться за обеденным столом в присутствии посторонних людей – моветон! Нравится гость, не нравится, а себя в руках держать надобно.

Нежеланный гость сидел и нехотя ковырял вилкой в блюде, которое по приказанию княгини приготовила кухарка. Насколько Мария Владиславна знала, граф Воронцов очень любил жареные битки из телятины под соусом, который могла делать только Груня, а княгиня её рецепт никому не давала, посмеиваясь, что в каждой себя уважающей семье должен быть хотя бы один секрет.

Дочь Соня шутила, что Воронцов ездит к Астаховым вовсе не из-за неё, а из-за кухаркиного соуса. Пусть шутит. Как и о том, что Дмитрий Алексеевич закадычный друг княгини, так как они вместе перемывают кости всему Петербургу. Марию Владиславну не обманешь, Соня нравится графу. А то, что он ей в своем чувстве не признается, говорит всего лишь о его боязни попасть на язык княжне Софье. А ведь он прав: высмеет и глазом не моргнёт. С неё станется.

Нет, чтобы посмотреть на молодого человека с симпатией. Хотя бы в благодарность за его постоянство и бескорыстие. Кто любит общаться с обедневшими, хотя бы и знатными людьми? Пока ты на коне, всякому нужен, а как под конём… Многие ли наклонятся, чтобы руку тебе подать?

Княгиня поймала себя на этой красивости и смутилась: не иначе от дочери заразилась, от её романов. Сама, вроде, их не читала, но, наверное, от них исходил некий дух романтизма, вот она и подцепила, словно болячку какую.

Но вот гости и собрались уходить.

– Простите, княгиня, – поклонился ей этот… Кулагин – до чего невзрачная фамилия! – стар стал, болячки одолевают. Поеду домой, прилягу…

Мария Владиславна тут же стала гостя разубеждать – теперь его жалко стало.

– Какой же вы старый, – улыбнулась она ему. – Вы молодец: и спина прямая, и глаза живостью горят. Рановато о старости заговорили.

И в самом деле, мужчина, не старше её самой, а княгиня пока – тьфу, тьфу! – никакими болячками не страдала. Разве что сердце порой разболится. Да как ему не болеть, когда столько лет на себе воз везёт, не всякому мужчине подъёмный.

Проводив гостей, она окинула взглядом стол, на котором почти всё осталось нетронутым, и приказала Агриппине аккуратно собрать наготовленное, положить на ледник, вдруг ещё кто наведается… Мало ли, может, Николушке какая оказия выпадет. Он писал, на днях заедет. Тогда не застанет врасплох, как о прошлом месяце, когда среди ночи Груше пришлось срочно любимые куриные котлеты князя готовить. Потому что в прошлом месяце он приехал, когда дом уже готовился ко сну, и с порога заявил:

– Два дня мне во сне Грушины котлеты снятся!

Что-то она сегодня все о каких-то пустяках вспоминает. А граф уезжал домой, с Соней ни о чём и не пошутил, как обычно. Для чего тогда Мария Владиславна устраивала этот обед? Эдак, последний ухажёр их дом покинет.

Может Николя образумит сестру? Княгиня тяжело вздохнула и мысленно попеняла мужу: "Не поберег ты себя, Николай Еремеич, оставил меня одну с малолетними детьми, почти без средств. Как мы выжили, не заложили дом, не продали Сонюшкино имение, до сих пор удивляюсь… Выжить-то выжили, а далее, что? Николушке кто поможет? Он ведь теперь наш кормилец, хотя я лишний раз стараюсь обходиться без его жалованья…Без денег всё худо. Вон у графа Апраксина сынок – на пять лет моложе Николушки, а уже секунд-майор. Одно слово, денег куры не клюют. А чем, скажи, я своему сыну помогу? Обидно за дитя родное. Ему за каждое свое продвижение по службе надобно кровью заплатить…"

Да, а куда Софья-то подевалась? Неужто опять за своего Вольтера уселась?

Соня же, дождавшись, пока их дом покинут гости, а маменька займётся хозяйством, уединилась в своей комнате, чтобы наконец, как следует рассмотреть свою находку. Но не успела она открыть заветный сверток, как в дверь её комнаты опять постучали.

"Маменька!" – с досадой вздохнула Соня и, хотя очень любила свою мать, сейчас её видеть не хотела. Только ничего не поделаешь. Находка снова отправилась в ящик комода, а она открыла дверь матери.

– Никак с Дмитрием Алексеевичем повздорила? – с порога начала та. – Хоть бы одного ухажера сохранила. Последний, самый постоянный, ценить бы надо.

Соня тяжело вздохнула. У маменьки только женихи на уме.

– Повздыхай мне! – прикрикнула княгиня. – Небось, уже и родной матери не рада? Оторвала тебя, вишь, от затворничества!.. Так повздорила с графом али нет?

– Что вашему графу сделается! – буркнула Соня. – Вы лучше бы поинтересовались, зачем он к нам Кулагина привел.

– Ну и зачем?

– Хотел убедить меня, что княгиню Дашкову мне уважать не должно, потому как она сживает со свету бедного механикуса по причине своей вздорности и злопамятности.

– Это он так про Екатерину Романовну? – не поверила Мария Владиславна. Как бы она сама ни относилась к Дашковой, но порядок есть порядок. Женщину, крестной матерью которой была императрица Елизавета, а крестным отцом император Петр Третий? А какого происхождения этот его Кулагин? Он хоть дворянин?

– Кажется, его отец торговал мукой, – неохотно проговорила Соня; она уже была не рада, что затронула эту тему.

– Иными словами, человек низкого происхождения. И он недоволен княгиней, подругой самой императрицы Екатерины? Да по мне пусть она его хоть плетьми засечет!

– Маменька, Кулагин – не крепостной.

– Все едино, рядом с княгиней он – так, букашка, глазу невидимая!

– Он – талантлив. Его сама императрица Екатерина Алексеевна отличает.

– Отличает по причине доброты своей. Мало ли прихлебателей у её стола кормится? Потому он и запамятовал, кто есть на самом деле. В который раз я убеждаюсь: холопу свою приязнь надо отмерять скупо, иначе он возомнит о себе невесть что… Но от Воронцова я такого не ожидала. Мало того, что он сам с недостойным человеком дружит, да ещё изволит его в порядочный дом приводить. Поневоле подумаешь, не отказать ли такому от дома. Ведь как об этом свет скажет? Астаховы настолько обнищали, что уже с простолюдинами дружбу водят…

Соня опять вздохнула. На этот раз украдкой. Маменька села на своего любимого конька: родовитость, аристократия. Поскольку о достатке того или иного обсуждаемого княгиня из чувства справедливости старалась не говорить, то поминала его происхождение. Как говорится, за неимением гербовой бумаги пишут на простой.

Говорить о достатке Мария Владиславна остерегалась также из боязни накликать на семью ещё большую бедность. Несмотря на крайне экономное ведение хозяйства, ей неоднократно приходилось занимать деньги у своих более удачливых и обеспеченных подруг.

Другая делала бы эти самые долги и спала спокойно – никто из кредиторов с неё ничего не требовал, но княгиня была слишком честна и щепетильна, чтобы опуститься до такого, как она считала, позаимствованного у французов, способа существования. Русский человек не может жить одним днём. Порой она предпочитала занять деньги у кого-то другого, но долг предыдущий возвратить в срок. Среди подруг она считалась человеком слова и этой характеристикой весьма дорожила.

Одно Софью успокаивало: Мария Владиславна любила вздремнуть днём часок-другой. Вряд ли она изменит своей привычке и сегодня. А тогда наконец у княжны появится время, чтобы как следует разглядеть свою находку.

Сочувствие дочери, внимание, с которым она кивала речам матери в нужный момент, умилили княгиню. Зря она нападает на свою девочку, которой бог не дал ума. Не в том, что касаемо наук, а ума житейского, практического, благодаря которому умные девицы, порою, из небогатых семей, делают себе такие выгодные партии.

Сколько завидных женихов прошло через дом Астаховых! И всякий раз Мария Владиславна думала: вот, этот Соне непременно приглянется. Но нет, мимо её взора проходили и молодые, и богатые, – никто внимания глупой девицы не привлёк…

Наконец посреди мысленного сетований княгини на неудавшуюся жизнь, она вдруг широко зевнула, перекрестила рот и кряхтя поднялась из кресла в комнате дочери.

– Пойду, пожалуй, прилягу. Притомилась, – как обычно заметила она.

– Конечно, маменька, отдохните.

Соня поспешно отвела взгляд, чтобы мать не увидела в её глазах нетерпения. Дождалась, пока не затихнут за дверью шаги княгини, и опять вытащила свой свёрток.

Книга по-прежнему была серой от пыли, и Соня поняла, что прежде, чем её читать, надо вытереть находку влажной тряпкой – благо, переплет кожаный, ничего с ним не сделается. А листы осторожно встряхнуть, ежели они не слишком ветхие, и не рассыплются прямо в руках. Ведь книга пролежала в неприкосновенности… она задумалась, подсчитывая – никак не менее шестидесяти одного года!

Однако, как проделать всё это, не выходя в кухню? Соня опять завернула сверток и прикрыла его другими книгами, которые лежали на столике подле кровати. Уходить не хотелось. Отчего-то княжне казалось, что стоит ей лишь выйти за дверь, как найденная книга исчезнет. Ее окутывал флёр таинственности и потому как бы держал на особицу от мира реальных вещей. Сердце Сони начинало учащенно биться, едва она притрагивалась к книге.

Но выходить из комнаты всё же пришлось, и княжна таки нос к носу столкнулась с Агриппиной.

– Ой, княжна, а я к вам! – как всегда с восклицания начала она. – В гостиной баронесса Толстая дожидаются. Приказали доложить о себе…

– Приказали! Как баронесса может приказывать чужой горничной?

Это Соня давала выход своему раздражению: чего бы баронессе церемониться с Агриппиной? Но нет, каково! все словно сговорились отвлекать Соню от её дела.

– А вот так, – Агриппина выпятила грудь и приподнялась на носки, баронесса женщина высокая и дородная. – Доложи, говорит, Софье Николаевне, что я её жду!

Горничная выпучила глаза, видимо, изображая свирепость гостьи, и надула щеки. Потом она приняла обычный дерзкий вид и вроде задумчиво проговорила:

– А как, скажите на милость, я доложу, ежели княгиня спят и будить не велели?

– До чего же ты глупа, Агафья! А ещё хочешь, чтобы тебя Агриппиной называли. Да знаешь ли ты, что Агриппина в переводе с греческого… постой, а что же означает твоё имя? – Софья помедлила, складывая вместе значения слов и, не выдержав, прыснула. – Схватить за ногу!.. Так вот, раз баронесса меня спрашивает, то надо меня звать, а не маменьке докладывать.

– Мария Владиславна наказали – докладывать обо всём, – строго сказала Агриппина, всё же обиженная несправедливым переводом своего нового красивого имени. – А вы, княжна, к слову сказать, опять в пыли. И где вы только её находите! Я хоть и глупая, а думаю, вам в таком виде к баронессе не след выходить.

– Не след! – передразнила горничную Соня и пошла в ванную комнату приводить себя в порядок.

Надо будет посмотреть, не осталось ли пыльных следов под полкой, где она выходила из комнаты деда. А то любопытная горничная непременно сунет туда свой нос. Она приоткрыла дверь и крикнула Агриппине:

– Баронессе наливки подай… Или чего ещё она там попросит.

Баронесса Татьяна Михайловна Толстая сидела в кресле так грациозно, так царственно небрежно, так изящно обмахивалась веером, что её вполне можно было представить сидящей на троне.

Соня остановилась в дверях, невольно залюбовавшись зрелой красотой гостьи. "Сколько же ей лет?" – вдруг подумала она. Баронесса помнилась ей такой ещё в Сонины пять лет, когда приезжала в гости к маменьке. "На вид не более тридцати, но если я помню её в одной поре не меньше двадцати лет… Ежели бы не перчатки, которые она не снимает, и не платья с закрытым воротом, можно было бы подумать, что красота Толстой неувядаема…"

Гостья пила наливку.

– Хороша! – причмокнула она, опрокидывая очередную рюмочку: голос её не по-молодому дребезжал, а подбородок, когда она закинула голову, оказался весьма дряблым. – Мария Владиславна сама готовила или кухарка?

– Напитки у нас маменька изготавливает, – пояснила Соня, – у неё рецепты ещё от бабушки.

"Пожалуй, не тридцать, а все сорок будет. Вот ежели б не подбородок.., – подумала Соня и села в кресло напротив гостьи. – Наверное, поэтому злые языки зовут её "вечной Татьяной". Следы времени заметны не на её лице, а на всём остальном теле. Что ж, каждый старится по-своему".

Но что ни говори, а баронесса была красивой женщиной. Парик у Толстой белый, но Соне виделись у неё волосы медно-рыжие, какие ей должна была бы подарить природа. Этот цвет удивительно подошёл бы к алебастрово-белой коже её лица, и к живым карим глазам, которые в полумраке гостиной казались такими же бордовыми, как шелковое платье Татьяны Михайловны.

"Опять эта Агриппина поленилась как следует открыть портьеры! раздражаясь, подумала Соня. – Не зажигать же свечи посреди дня!"

Она встала и направилась к окну, поясняя на ходу:

– У нашей горничной, вестимо, боязнь света. Из-за того, что она не отдергивает шторы, в гостиной всегда полумрак.

– Это я запретила ей открывать окна, – баронесса проворно схватила Соню за руку: кстати, её рука оказалась слишком худой, даже сухой для молодой женщины.

Молодой, не молодой, – опять садясь в кресло, княжна сердилась на себя за такие мысли: что это она будто старая завистница все подсчитывает чужие года. Какая разница, сколько лет Толстой. Главное, эта достойная женщина приехала с визитом именно к Соне и вряд ли с её стороны это просто визит вежливости.

– Агриппина сказала, вы спрашивали меня. Не маменьку, она не перепутала? – решила на всякий случай уточнить Софья.

– Не перепутала, – Толстая отчего-то насмешливо смотрела на неё. – Догадываешься, какая у меня к тебе нужда?

– Не-ет, – протянула Соня недоумевая. Прежде она никогда не сталкивалась с баронессой. То есть, видеть, конечно, видела, но даже не разговаривала. Да и о чём? Разве были у них общие интересы?

– Догадываешься, – не согласилась та. – Раз к дедушкиным секретам ключ подобрала, значит, догадываешься.

– А откуда вы знаете, что у моего дедушки были какие-то секреты? спросила Софья, но получилось это у неё так ненатурально, что она сама смутилась.

Но не оттого, что якобы пыталась ввести Татьяну Михайловну в заблуждение, а оттого, что не знала, как ей свою непричастность объяснить. Она была наслышана, что дед увлекался алхимией, и, возможно, сделал какие-то открытия, изготавливая свои притирания… Что он ещё мог открыть такого, что было особым секретом? Может, покусился на тайны бытия, и церковь внесла его в свои черные списки? Всяко, не философский камень! Уж такую-то тайну ему сохранить бы не удалось.

– Неужто я ошиблась? – баронесса в задумчивости смотрела на неё.

– В чем? – с неизвестно откуда взявшимся трепетом спросила Соня; у неё даже мурашки по коже пошли от предчувствия, что в дом Астаховых вместе с баронессой Толстой вошла ТАЙНА.

– Скажи, деточка, ты знаешь, что на дворе весна?

Соня покраснела.

– Знаю. Сегодня восемнадцатое апреля.

– И ты нынче гуляла?

– Нет. На улице холодно и сыро.

– Холодно. А в холод выходить, значит, не стоит?

Соня недоумевала, что такое баронесса говорит? При чем здесь погода? И что странного в том, если человек не выходит из дома в плохую погоду? В конце концов, не за этим же гостья приехала!

– Отчего-то я решила, что ты пошла в своего деда. Он ведь не только со всевозможным тщанием изучал тайны алхимии – кстати, сказать, не без успеха, но он умел и радоваться жизни. Был, не побоюсь сказать, отчаянным, лихим человеком. Не книжный червь, а этакий ученый разбойник благородных кровей. Я думала, он сумел передать свою жизненную энергию ежели не внуку, то хотя бы внучке… Нет, ты не Астахова. Ты, Сонечка, Крылова, в маменьку.

Соня обиделась. Она вовсе не хотела походить на материнскую родню. По преимуществу, людей рассудительных и флегматичных, как сказала бы сама Толстая, без изюминки. Ведь Соню интересовало генеалогическое древо рода Астаховых, а вовсе не Крыловых!

Баронесса спохватилась.

– Не подумай, дитя мое, что я тебя обидеть хочу. Ни в коем случае. Род Крыловых основательный. Все здоровые, работящие – вон как твоя маменька изворачивается, чтобы нищеты избежать… Тьфу, опять не то говорю!.. Ежели вспомнить твоего же деда Еремея Астахова, так, может, оно и к лучшему, что ты не в него. В роду Астаховых, говорят, слишком много было авантюристов и безбожников… Старыми девами оставались девицы вельми ученые, коим было не до мирских утех… Впрочем, теперь уж о том позабыли.

Она покряхтывая поднялась из кресла.

– Погодите! – выкрикнула Софья, не умея от волнения подобрать нужных слов. – Вы говорите так, будто знали моего дедушку. Или мне показалось? Ведь этого не может быть, он умер шестьдесят лет назад.

Графиня в задумчивости остановилась.

– Ежели быть точным, тому минуло шестьдесят один год.

– Но тогда вам должно быть… То есть, я хочу сказать, ведь вы знали его не маленькой девочкой?

– В ту пору, дорогая княжна, мне уже исполнилось семнадцать лет, и я год как была замужем за камер-юнкером Толстым, упокой Господь его душу! А я сама была фрейлиной императрицы Екатерины, супруги Петра Великого…

– Не может быть! – ахнула Соня.

– Чего не может быть? – сощурилась баронесса. – Того, что я была фрейлиной императрицы?

– Не может быть того, чтобы вы знали дедушку. Ведь тогда вам исполнилось…

– Правильно, семьдесят восемь лет. Как быстро пролетело время!

– Но вы же… но вам же… столько лет никогда не дашь!

– Ежели я донага разденусь, то дашь именно столько, ни годом меньше. Разве ты не слышала, что женщины, которые пользовались притираниями твоего дедушки, очень долго сохраняли молодой вид. Чего греха таить, сама императрица благодаря его искусству выглядела моложе своих лет. Понятное дело, когда и внутренности твои здоровы…

– Значит, это правда, что мой дедушка имел доступ…

– В покои фрейлин, и даже самой императрицы, – подхватила баронесса. – Во дворце-то мы с ним друг друга и углядели. Нынче старухи рассказывают своим внучкам, будто раньше время невесть какое строгое было. Жены вели себя примерно, мужьям не изменяли… Сказки всё это. Понятное дело, мы стремимся уберечь внучек от собственных ошибок. Но уж ежели сама императрица греха не убоялась… Не стану смущать тебя подробностями, детка, кои для девичьих ушей не предназначены. Скажу только, что кое в чём, пожалуй, и мы от французов не отставали, от Версаля ихнего…

– И всё-таки в это невозможно поверить! – почти выкрикнула Соня. – То есть, я не о том, что мы отставали от французов в любовных утехах, о вас. Даже самый злобный завистник не даст вам, Татьяна Михайловна, больше сорока лет, да и то, глядя…

– На мою шею? Да что там, не стесняйся. Что есть, то есть. Этим как раз я твоему дедушке и обязана. Молодым лицом, то есть. Так наградил он меня за ночь любви, которую я ему подарила.

Татьяна Михайловна помолчала.

– Впрочем, теперь я и не знаю, награда это или наказание. А ведь он обещал мне: "Вот погоди, Танюша, месячишко-другой и найду я эликсир бессмертия!" Я тогда думала, он шутит. Хвастает передо мной. Мне ведь в семнадцать лет и крем его не больно был нужен.

– Ваша светлость, баронесса, не спешите уходить, я умоляю вас! Хотите я принесу вам чаю, шоколаду, у нас есть бутылка хорошего французского вина… Вы первый человек, который хоть что-то может рассказать мне о дедушке. После его смерти у нас отчего-то не оказалось никаких документов. Даже о нашем далеком предке князе Сильвестре, что жил почти два века назад, мне известно больше, чем о Еремее Астахове.

– Не осталось никаких документов, говоришь?

Соня, сообщая это баронессе, почти не покривила душой. В конце концов, найденная ею книга никак не может считаться документом, тем более, что пока даже неизвестно, о чём она.

А Толстая продолжала говорить словно бы сама с собой.

– Мне ведомо, что твой дедушка писал дневник. Может, он его сжечь успел? Но зачем? Скорее всего, князь где-то свои записи спрятал. А где найти это место, трудно сказать. Видишь ли, деточка, наши отношения с твоим дедом были слишком недолги. Я толком не успела узнать ни его привычек, ни каких-либо секретов. Так что, боюсь, от моего рассказа тебе будет мало проку… Ну, хорошо, я, пожалуй, останусь и поведаю то немногое, что знаю о нём. Мои сведения о Еремее Астахове невольно собраны по крупицам уже после внезапной гибели князя. В расцвете лет. А точнее, после его злодейского убийства. Но сразу оговорюсь, кто убийца, мне неизвестно.

– Убийства? – Соня впилась глазами в Толстую. – Баронесса, вам это доподлинно известно?

– Это мое мнение, – отрезала Татьяна Михайловна. – Такой человек, как князь Астахов, попросту не мог УПАСТЬ С ЛЕСТНИЦЫ!

Глава третья

Соня проводила баронессу Татьяну Михайловну до кареты, хотя та её отговаривала. Мол, сыро, холодно, а с Невы пронизывающий ветер. Но княжна никак не могла расстаться с этой необыкновенной женщиной, которая не только знала её деда, но и была посвящена им в кое-какие свои секреты. И какие секреты! Эликсир бессмертия. От одних слов дыхание спирает.

Колеса экипажа уныло застучали по мостовой. Соня поежилась, глядя ему вслед. Середина весны, а на улице точно осень: сырость, слякоть. Неужели и в такую погоду Еремей Астахов не захотел бы посидеть дома с любимой книгой в руке и стаканом грога?

Высказывание баронессы насчет её непохожести на деда всё ещё звучало в голове Сони. Неужели она на самом деле производит впечатление такой тихони и затворницы? Такой рохли!

Надо сказать, что княжна как раз тихонь и не любила. Ей нравились женщины мужественные, решительные, те, что добивались в жизни чего-то своим умом. Преодолевали трудности. Шли к цели. Почему Соня не такая?

Она сидела дома вовсе не оттого, что была нелюдимой и предпочитала одиночество какому бы то ни было обществу. Просто ей отчего-то не везло с друзьями. Среди множества Сониных знакомых не было ни одного, кого она хотела бы сделать своим наперсником. Или наперсницей.

Но тогда что же получается? Неужели все годы Соня ждала, чтобы кто-то взял её за руку и повёл за собой, увлёк своим примером? А когда такого не нашлось, обвинила во всём своё невезение? Нет, Софья Николаевна, всё дело не в ком-нибудь, а в вас. Права Толстая, до неотразимых представителей рода Астаховых вы никак не дотягиваете!

Думать так было грустно. Может, потому Соня не нашла себе жениха и не вышла замуж, что не могла ничего дать своему любимому, ежели бы такой у неё случился. И даже не в смысле приданного, а, может, своей особой незаурядности. Чтобы будущий муж не зевал в её обществе от скуки, а наоборот, гордился своей незаурядной жёнушкой…

Итак, разложим по местам все, что сегодня довелось узнать. Дедушка Еремей Астахов за ночь любви подарил фрейлине Толстой секрет омолаживающего крема, благодаря которому её лицо до сих пор молодо и свежо, в то время, как остальное тело неумолимо состарилось.

Татьяна Михайловна уверена, что дед Еремей создал эликсир бессмертия, или подошёл близко к его созданию, но внезапная смерть не дала ему осчастливить человечество этим гениальным изобретением.

– Надо найти дедушкин дневник! – почти требовала от Сони Толстая. – Я знаю, ты в его записях разберешься. Ты вон какая умная. Не тратишь время на суетное.

Татьяна Михайловна даже не замечала, что обижает Софью своими словами. Значит, по её мнению, замужество, семья, дети – суетное? И княжна Астахова не стремится к этому по причине своего большого ума. Или глупости?

Соня не строила на этот счет никаких иллюзий. Все реверансы баронессы в её адрес лишь безумная надежда на то, что с помощью молодой Астаховой ей и дальше удастся обманывать неумолимое время. Только на этот раз с большей легкостью, не пряча от завистников свое постаревшее тело.

– Я тебя озолочу! – лихорадочно приговаривала баронесса, отмахиваясь от руки своего кучера, который пытался подсадить её в карету. – Дам такое приданое, что самые богатые невесты от зависти помрут! Отыщи дедов секрет. Он не мог все унести с собой в могилу. Он ведь не собирался умирать. В такие-то молодые годы!

Обещание сказочного приданого, – а баронесса в самом деле была очень богата, – не так взбудоражили Соню, как предположение о том, что где-то могут быть записи деда, которые прольют свет на многие события, включая его смерть и исчезновение предполагаемого богатства…

Она вспомнила о книге и поспешила к себе, твердо решив именно сегодня разобраться с тем, что она нашла в тайной лаборатории деда. И, если понадобиться, запереть свою дверь, чтобы не пустить в свои покои чересчур любопытных домашних.

По пути к своей комнате она заглянула на кухню и попросила у кухарки влажную тряпку. Агриппина конечно влезла со своим языком.

– Софья Николаевна, зачем вам тряпка? Может, вы мне скажете, где нужно протереть, и я все сделаю сама? Княгиня узнает, заругается. Зачем тогда нужны мы, слуги, ежели княжна станет делать нашу работу своими нежными ручками?

Агриппина девка умная, она сразу поняла, что дело нечистое – когда это Соня что-то там вытирала? – и теперь сгорала от любопытства. Впервые в доме происходило что-то, чему она не могла найти объяснения. Но Соня лишь молча отмахнулась от её слов.

Придя к себе, она прежде всего загородила дверь стулом с высокой спинкой – ежели кто-то даже войдет без стука, хотя до сего времени такого не случалось, у Сони будет ещё немного времени, чтобы скрыть от посторонних глаз то, чем она собиралась заниматься.

С бьющимся сердцем, медленно девушка развернула сверток и осторожно протерла тряпкой запыленный кожаный переплет. Пыль за много лет успела как следует в него въесться, но теперь на обложке она смогла прочесть: "Никола Фламель. Иероглифические фигуры. Алхимия".

Когда же Соня попыталась открыть книгу, выяснилось, что её листы так плотно слиплись между собой, будто образовывали единое целое.

Никакого опыта обращения с подобными книгами у неё не было, потому Соня не нашла ничего лучше, как открыть окно и как следует постучать "Иероглифическими фигурами" по подоконнику, при этом легонько хлопая ладонью по переплету.

Над книгой поднялось облачко пыли. Княжна для верности ещё раз стукнула по переплету кулаком, листы сухо щелкнули, раскрылись, и наружу выскочил какой-то сложенный вдвое желтоватый листок. Медленно кружась в воздухе, он мягко опустился на мокрую землю.

Соня даже крякнула от досады. Хорошо хоть окно её комнаты выходило не на улицу, а в огороженный забором двор. Она почти не глядя схватила со своего столика-бюро, за которым обычно разбирала документы, какой-то роман и выбежала в коридор.

Путаясь в складках шубы, принадлежавшей княгине и оттого на Соню большой, она сунула в её рукава руки, нахлобучила на голову старую шляпу-треуголку брата Николая и чуть ли не скатилась вниз по ступенькам крыльца.

Заветный листок, к счастью, упал не в лужу, а на камень. Хотя он и успел промокнуть, но не размякнуть, чего так боялась Софья.

Она осторожно расправила листок и положила его в захваченную с собой книгу – чтобы не измять и не замочить ещё больше – и поспешила обратно. Успела лишь заметить рукописные строчки: неужели она нашла какое-то письмо деда?

Подгоняемая нетерпением и дождем, который, набирал силу и изливался с небес все более частыми каплями, она побежала обратно и у самого крыльца налетела на какого-то мужчину. Не прояви тот расторопности и не подхвати княжну, она бы как подкошенная свалилась к его ногам.

– Простите!

Она подняла голову и встретила направленный на неё взгляд таких синих глаз, что невольно вздрогнула от их глубины и пронзительности.

– Господи, Софья, в каком ты виде! – с некоторой досадой, но и насмешливо, воскликнул знакомый голос.

Только теперь Соня увидела рядом с незнакомцем, который всё ещё поддерживал её за плечи, хотя в том уже не было никакой необходимости, своего брата, князя Николая Астахова.

Соня решительно высвободилась и обратилась к брату, стараясь более не смотреть на его спутника.

– Николушка, ты приехал, а нам передали, что ваш полк прибудет только завтра.

– Вот как, – смеясь проговорил он, – не ждали, значит? Мне теперь уйти и прийти домой завтра?.. Извольте видеть, подполковник, это моя сестра Софья Николаевна Астахова. В моей шляпе и маменькиной шубе. С книгой в руке. Уж не читала ли ты, лежа в гамаке в саду? Как иначе объяснить твой столь нелепый вид?

Он протянул было руку к книге, но Соня убрала её за спину.

– Дождь идет, какой гамак! – сказала она больше от растерянности.

Брат расхохотался.

– Понятное дело. А книгу чего спрятала? Боялась, я отберу? Очень надо! Я сентиментальных романов не читаю… Давайте-ка побыстрее в дом зайдём, дождь, кажется, не на шутку разошелся.

Они поднялись по лестнице, и уже в прихожей князь представил товарища:

– Знакомься, Соня, это мой полковой товарищ граф Леонид Разумовский.

Соня подала руку, которую граф бережно поцеловал.

– Вы куда-то торопились, княжна? – вежливо поинтересовался он и пристально посмотрел ей в глаза, словно заранее пытался уличить её во лжи.

А Соня и собиралась лгать, ежели её начнут о чём-то расспрашивать. Не говорить же правду человеку, которого она видит впервые в жизни. Уж коли маменьку и брата она пока не собиралась ставить в известность, то Разумовского и подавно.

– Куда мне торопиться? – пожала она плечами. – Решила комнату проветрить, приотворила окно, а книга возьми и выпади.

Она для наглядности повертела перед молодыми людьми зажатой в руке книгой и опять спрятала её за спину.

По лицу брата скользнуло недоумение. Соня была, по его мнению, мерзлячкой и неженкой, она никогда бы не стала сама проветривать окна, но почёл за лучшее ничего не говорить. Достаточно того, что он впервые увидел свою флегматичную сестру бегущей. Причем, такой сосредоточенной, что она даже не сразу их с другом увидела…

Соня и сама не ожидала от себя подобной прыти, а уж стоять перед мужчинами в таком нелепом виде, да ещё и отвечать на их вопросы, ей вовсе не хотелось. Не станешь же говорить о найденной ею комнате или о загадочной листке, который выпал из книги, пролежавшей в забвении больше шестидесяти лет.

Это обладание тайной, о которой бравые военные даже не подозревали, словно подняло Соню в собственных глазах.

Она перевела взгляд на Разумовского и ненавязчиво, как бы между прочим, его рассмотрела. Высок. Широкоплеч. Наверное, по примеру англичан увлекается тем, что тренирует свое тело разными упражнениями. И глаза у него отнюдь не занимают пол-лица, как ей показалось впопыхах. Вовсе даже небольшие глаза. Цвет – ничего не скажешь – синий. Красивый цвет. А в остальном, глаза как глаза. Ресницы густые, пушистые, но светлые, как и его волосы, да ещё и выгоревшие на кончиках. Усы пшеничные, как и волосы. Этакий пушистый снопик под носом. Она мысленно прыснула.

Прежде Соня не позволила бы себе так в упор разглядывать мужчину. Стеснялась. Но сегодня с нею произошло столько событий, изменивших или могущих изменить её жизнь, что княжна невольно стала меняться и сама.

Одна её часть как бы ещё глубже ушла в себя, зато другая, прежде зажатая – или придавленная этой первой частью? – высвободилась, попутно освобождая глаза Софьи от некоей пелены. Да, именно так, небо над нею стало выше, а горизонты расширились.

А ещё ей вдруг стало любопытно, какое впечатление она производит на людей, что видят её впервые. Естественно, на мужчин. Вот такая простоволосая, небрежно одетая. Она с удивлением заметила, как смутился от её нечаянного разглядывания граф Разумовский. Бравый военный – под её взглядом. Неужели она до сих пор не осознавала и силу своего взгляда?

Разумовский осторожно снял с её плеч маменькину шубу и взял из её рук шляпу брата, которую она стянула с головы, едва войдя в дом – право слово, со стороны можно подумать, что княжна – девка с дурцой.

Чего вдруг она начала отмечать такие знаки внимания? Неужели некоторые высказывания графини Толстой задели её своей снисходительностью? Судя по всему, та уже в семнадцать лет сама испытала такое, о чем Соня могла только догадываться на основе опыта, почерпнутого из романов.

А совсем недавно она была настолько глупа, что считала, будто мир чувственный предназначен для людей недалеких. Умные люди, как ей казалось, не станут жить порывами, идущими от сердца, а не от разума. Ей откровенно не верилось, будто чувствами не всегда можно управлять. Неужели она ошибалась?

Человек в одночасье не может перемениться. Но Соня вдруг засомневалась в собственных постулатах, ощутив, как приятно, когда тебя, например, поддерживает крепкая мужская рука. Когда на тебя с откровенным любованием глядят синие глаза…

Что это с нею сегодня? Неужели именно в эти мгновения на неё с неба смотрит дед – любитель веселой жизни и женщин. Поощряет её к изучению окружающего, подталкивает к чему-то?

Между тем подполковник повесил на вешалку маменькину шубу и шляпу брата, не давая понять, что воспринимает как-то по-иному её странный наряд. Возможно, он так же ухаживал бы за любой дурнушкой или старухой, как и подобает воспитанному человеку, но отчего-то Соня не хотела так думать…

– Простите меня, я пойду, переоденусь, – пробормотала она, поймав изучающий взгляд брата.

Наверное, он решил, что она влюбилась в его красавца-друга. Иначе, отчего вдруг эта странная томность в её движениях? "Пойду, переоденусь" чуть ли не с каким-то намеком. И откровенный интерес, с которым она разглядывала незнакомого мужчину.

– Срочно разбуди маменьку, – приказала между тем Соня выглянувшей из кухни Агриппине. – Князь Астахов приехал. С другом.

– Николай Николаевич! – радостно воскликнула горничная и побежала к комнате Марии Владиславны.

У себя в покоях Соня решила опять вложить в книгу выпавший из неё листок и завернуть ту в прежний кусок портьер. Но не удержавшись, она все-таки выхватила глазами часть текста из листка и поняла, что перед нею страничка из дневника.

"6 сентября 1724 года. Сегодня проходил мимо приотворенных покоев императрицы. Услышал стоны и, не рассуждая, кинулся туда. Круглый дурак! Уж в таком-то возрасте мог бы прежде помыслить, что сие может означать…"

Княжна невольно вздрогнула. Со страницы на неё повеяло холодом смертельной опасности. "Кинулся в покои императрицы"! Даже мороз по коже…

Она осторожно вложила листок в книгу, у которой пока открывались лишь немногие листы. Завернула её все в тот же кусок портьер и спрятала.

На этот раз Соне пришлось одеваться без помощи Агриппины. Та наверняка разрывается сейчас между одеванием и причесыванием княгини, и необходимостью уделять внимание господам военным.

Впрочем, брат и сам знает, что они не могут позволить себе содержать лишних слуг. Лучше бы он привёз с собой камердинера. Не пришлось бы теперь выкручиваться перед товарищем. Наверняка тот не знает, что такое, не иметь денег на содержание нужного числа слуг. От него за версту слышен запах богатства.

Соня прислушалась к себе: откуда это у нее, про запах-то? Поняла: плащ, в который она невольно уткнулась, когда чуть не упала, был пошит из тонкого дорогого материала, запах дорогого табака. И запах, не иначе, кельнской водицы. Граф ухаживает за собой, как завзятый француз.

А ведь, судя по несколько мужиковатой внешности Разумовского, он вряд ли может похвастаться таким же древним родом, как Николай Астахов. Брат Сони куда породистее, изящнее своего товарища, его облик оттачивалась чередой аристократических браков. Впрочем, время от времени разбавляясь кровью простонародной, Соне ли об этом не знать! Но чем ещё Астаховым хвастать, кроме древности рода?

Она поймала себя на том, что злится на Разумовского, и даже расстроилась. Это была злость человека бедного, завидующего чужому богатству. Да, нищета может завести человека в область самых низменных чувств! Она могла бы вслед за другими обнищавшими дворянами повторять, что слишком много расплодилось в последнее время нуворишей, из-за которых истинным дворянам так тяжело приходится…

По причине таких, несвойственных ей мыслей, Соня вышла к столу не в лучшем расположении духа. Взгляд княгини придирчиво осмотрел её и, кажется, маменька осталась довольна. Дочь выглядела прекрасно. Она даже надела на шею гранатовое ожерелье, которое княгиня берегла как последнюю драгоценность рода Астаховых. Вот только сумрачна девка отчего-то. Неужто ей все не дает покоя размолвка с Воронцовым?

Но в целом княгиня радовалась тому, как оказался накрыт её стол, как были одеты женщины, и, если не обращать внимания на мелочи, семья Астаховых должна была произвести самое благоприятное впечатление на графа Разумовского.

К такому гостю у Марии Владиславны не было никаких претензий. Мальчик из хорошей семьи, некоторые члены которой получают высокие награды и отличия из рук самой императрицы. Кто знает, может, и Николушке будет польза от дружбы с графом и подполковником. Это вам не какой-нибудь жалкий механик вроде Кулагина. Пусть он и лично знаком с императрицей…

Настроение у Сони исправилось довольно быстро. Пока брат рассказывал матери о своей службе, граф Разумовский развлекал княжну разговорами, которые вовсе не показались ей бессодержательными. Наверное, раздражение помешало Соне сразу увидеть в подполковнике определённый шарм. Древний их род, не древний, а образование своим детям Разумовские дают самое лучшее. Княжне не удалось затронуть ни одной темы, в которой Леонид Кириллович не был бы несведущ.

Он не только легко подхватывал эти темы, но в некоторых случаях сообщал ей исторические факты и рассказывал о событиях, прежде Софье незнакомых.

Но и сам Леонид удивлялся её познаниям.

– Поверьте, – говорил он, – я впервые беседую с девицей на равных и, надо сказать, всерьез боюсь попасть впросак.

– Наверное, оттого, что я по-настоящему люблю и потому знаю историю, призналась Соня. – Вот только домочадцам мое увлечение не очень нравится.

Братец услышал её откровения и тут же подключился к их разговору.

– Была бы ты мужчиной, на такое увлечение никто не стал бы тебе пенять, но ежели история мешает девице стать такой, как все…

– Софье Николаевне вовсе не нужно быть такой, как все, – вступился за неё Разумовский, – поверьте, это невыносимо скучно.

– Вести беседы, может, и скучно, – не согласился Николай, – только Господь создает женщин не для бесед и приятного времяпрепровождения, а для создания семьи и произведения на свет детей…

– Николя! – покраснев, выкрикнула Соня; домочадцы не только промеж себя считают её залежалым товаром, но и не стесняются говорить об этом с посторонними мужчинами!

Неожиданно ей на помощь пришла мать. Она была, конечно, полностью согласна с сыном, но сочувствовала и дочери. Зачем же девицу позорить? Чать, Леонид Кириллович не жених, и таковым рассматриваться не может по некоторым причинам. Чего ж тогда перед ним шапку ломать или свои беды обсуждать? Словом, она решила увести разговор в сторону, как перепелка уводит охотника от гнезда.

– Скажите, Леонид Кириллович, – громко спросила она, с нажимом, чтобы и сынок понял: предлагаемый ею разговор для всех, сидящих за столом, – вы верите в феномен бессмертия?

Разумовский с видимым удовольствием откликнулся на вопрос княгини.

– Я бы охотнее в него не верил, но жизнь время от времени даёт нам такие свидетельства в его пользу! Приходиться выбирать, считать ли их чудесами либо признать существование этого феномена. Возьмите хотя бы графа Сен-Жермена. Его в своих салонах встречали ещё бабушки наших бабушек. И всегда он выглядел одинаково молодо. Наверное, чтобы избавиться от докучливого интереса людей – кто не мечтает владеть секретом бессмертия или хотя бы чуточку приблизиться к его разгадке – время от времени он менял свои имена. Был то маркизом Монтфера, то графом де Беллами. Его видели в аристократических обществах Англии и Португалии, Голландии и Италии. Наконец прошёл слух, что он умер в прошлом году в совершенном одиночестве, в своем замке в Голштинии. Кое-кто из самых недоверчивых решили этот слух проверить, и что же? Во всей округе не нашлось могильной плиты с именем Сен-Жермена или ещё каким-то из его имен…

– Как интересно вы рассказываете! – восхитилась княгиня.

– Пустяки! – несколько смутился рассказчик. – Просто я следил за передвижениями этого человека последние несколько лет. Чаще всего, конечно, со слов других, но однажды мне самому пришлось его видеть.

– И каким он вам показался? – прикинулась заинтересованной Соня. Ежели маменьке нравится говорить на эту тему, она не возражала, хотя сама считала Сен-Жермена мошенником. Или человеком, который любит весьма странные шутки.

– На мой вкус он чересчур бледен, будто вампир или оживший мертвец. Впрочем, женщины называют такую бледность интересной.

– Женщины любят представляться трусихами, но по-настоящему напугать их трудно! – хохотнул Николай Астахов. – Уверен, что мало кого из них напугало бы предостережение, что граф – посланник потустороннего мира.

– И вы тоже считаете, что на самом деле граф не умер? – опять спросила графиня, прекращая разглагольствования сына. Что это с ним сегодня? Сплошные казарменные шутки.

– Кто знает, – пожал плечами Разумовский. – Один мой хороший знакомый клялся и божился, что в этом году видел графа Сен-Жермена на встрече франкмасонов в Париже.

Соня вспомнила сегодняшнюю встречу с графиней Толстой и на неё словно повеяло неким мифическим холодком. Неужели дед Еремей вплотную подошел к загадке, над которой много веков бьются лучшие умы человечества? И она, княжна Астахова, тоже окажется причастной к этой загадке? И почему тогда пресловутый Сен-Жермен не мог владеть этим секретом?

– Вам, Софья Николаевна, этот вопрос неинтересен? – спросил её Разумовский. – Считаете, он не имеет к предмету вашего увлечения никакого отношения?

– Отнюдь, – рассеянно проговорила она. – Меня он интересует ничуть не меньше, чем вас. Я даже могла бы принять участие в его решении, если бы…

Она прикусила язык, встретив умоляющий взгляд матери. Умоляющий, и одновременно озабоченный: не повредилась ли доченька в уме? Мол, какое такое решение? Лучше бы сидела и просто слушала. Не дай бог, ещё о своем генеалогическом древе заговорит. По Петербургу весть разнесётся, что княжна Астахова, кроме всего прочего, ещё и занимается делом, которое к лицу разве почтенному архивариусу, а не молодой красивой девице.

Хорошо, что гость воспринял её оговорку лишь как шутку. Уточнил:

– Если бы вы увлекались не историей, а алхимией?

Соня вздрогнула: граф не мог знать о её находке, но походя ткнул пальцем в самую точку её тайны. Всё же, она с подозрением посмотрела на него – вид у подполковника был самый безмятежный, и княжна успокоилась.

– Софья Николаевна, к счастью, хоть алхимией не увлекается. Одно дело, если её будут считать просто книжным червем, и совсем другое – колдуньей, – пошутил коварный братец и сам же засмеялся. – По-моему, ты неплохо выглядела бы верхом на метле…

– Николай! – повысила голос княгиня, чего за нею замечали крайне редко. – Пора бы вспомнить, что ты не в полку, а дома, где с тобой за столом сидят две женщины. Хочу напомнить, самые близкие тебе женщины!

– Простите, маменька! – князь в раскаянии поднял кверху ладонь. – Ей-богу, больше не буду! В конце концов, Соня может добиться таких же успехов, как её кумир княгиня Дашкова, и тогда никто не станет шутить над её научными пристрастиями.

– Екатерина Романовна – женщина опытная, вопросами просвещения весьма увлеченная. Вряд ли для меня она освободит место президента обоих академий наук – Петербургской и Российской. А без того стоит ли мне с нею тягаться?

Разумовский ласково улыбнулся Соне, словно она сказала нечто очень умное, а не просто ответила на шпильку брата. Она уже перестала сердиться на Николая, поняв, что он вовсе не хочет представить её в невыгодном свете перед своим товарищем. Они, видимо, сошлись с графом довольно близко, так что брат забывает о том, что Леонид семье Астаховых посторонний.

– Кстати, – оживился тот, – мой дядя рассказывал, что лет двадцать тому назад княгиня Дашкова позволяла себе выходки, которые вовсе нельзя было назвать серьезными. Вы не слышали, что она устроила, когда, путешествуя по Европе, проезжала через Данциг?

– Не слышали, – заинтересовалась Мария Владиславна: она не была сплетницей, но узнать что-то о поступках княгини, в последнее время так пекущейся о своей репутации, было забавно.

– Екатерина Романовна остановилась в гостинице "Россия", где обычно останавливались русские, а также многие знатные путешественники. В холле она увидела две картины, живописавшие сражения, якобы проигранные русскими солдатами. Наши воины стояли на коленях и выпрашивали пощаду у победителей-пруссаков. Не имея возможности эти картины выкупить, она приобрела в магазине синюю, зеленую, красную и белую краски и за ночь с помощью работников русской миссии перекрасила на картинах мундиры с русских на прусские. Представьте, как наутро изумился хозяин гостиницы, увидев, что за ночь пруссаки проиграли обе битвы!

Женщины засмеялись, а Николай поощрительно улыбнулся.

– Княгиня – патриотка. Это всем известно. И женщина действительно достойная.

– А Соня давеча чуть было в том не усомнилась, – заметила Мария Владиславна. – Воронцов к нам некоего Кулагина приводил – механика, вроде, его сама императрица привечает. Говорил, якобы, княгиня его со свету сживает.

– Нашего главного механикуса? – уточнил граф. – Представьте, я тоже нечто такое слышал. Что поделаешь, люди не ангелы, им свойственны человеческие недостатки. Errare humanum est. Человеку свойственно ошибаться. И, что поделаешь, Екатерине Романовне не чужда высокомерность. Она не терпит покушения на свой авторитет.

Некоторая рассеянность Сони в эту минуту – она лишь согласно кивала, слушая разговор за столом – говорила вовсе не о том, что как раз сейчас она размышляет о спрятанной книге или найденной комнате.

Её удивляла некая странность. На первый взгляд, Леонид Кириллович Разумовский должен был бы заинтересовать княгиню Астахову как завидный жених. Она бы не подумала, что он непременно должен жениться на Софье, но попробовала бы его на это настроить. Мол, чем чёрт не шутит. Но ничего этого не было.

Брат тоже никаких попыток в этом вопросе не предпринимал. Её домочадцы решили наконец махнуть на Соню рукой, или Разумовский уже женат, а потому не может рассматриваться в матримониальных планах маменьки.

А вообще, почему сама Соня вдруг стала о том думать? Женат граф Разумовский или не женат, ей-то какая разница! Разве бесприданнице Астаховой размышлять о каких-то там блестящих партиях?

Княжна еле дождалась, когда пришло время выходить из-за стола. Брат повёл гостя к себе угощать сигарами, которые дарил ему дядя по матери, Иннокентий Крылов – русский дипломат в Италии. Чем ещё он мог угостить друга-подполковника? Не сладкой же домашней наливкой.

У Сони разболелась голова, и она, уходя к себе, пожаловалась матери на боль. Та сочувственно кивнула.

– Я пришлю тебе Агриппину с "бестужевскими" каплями.

"Бестужеву-Рюмину, царедворцу, дипломату, можно было заниматься чем угодно, – ожесточенно подумала Соня, – даже фармакопеей. Он придумал лекарство от головной боли и, может быть, обессмертил себя этим более, чем дипломатической деятельностью. А попробуй, займись этим женщина. Тут же обвинят не в колдовстве, так в шарлатанстве!"

Она выпила капли. И молоко с медом, которое самолично принесла ей княгиня. Даже в лучшие времена, когда болели дети, Мария Владиславна не доверяла их лечение нянькам и гувернанткам. Материнское участие совершенно излечило Соню, но она не спешила в том признаваться. А слушала, как маменька скороговоркой рассказывает ей о госте, и гладит дочь по волосам, и кладет ей на лоб прохладную ладонь, совсем как в детстве.

– Леонид Кириллович остался ночевать у нас. Николай упросил. Им обоим завтра чуть свет идти на аудиенцию к князю Потемкину.

– К самому Григорию Александровичу? – дрогнувшим от волнения голосом спросила Соня.

Князь Потемкин был для Софьи таким же кумиром, как и княгиня Дашкова. Человек высокообразованный, отличный воин, и, наконец, красивый мужчина. Последнее качество царедворца, впрочем, не слишком волновало Соню, но она раньше многих поняла его роль в истории России, в то время, как остальные считали его лишь очередным фаворитом Екатерины Великой.

Её же маменька, княгиня Астахова была как раз из тех, кто Сониных восторгов не разделял. Мария Владиславна считала идеалом мужчин самостоятельных, ни от кого не зависящих. Хоть бы и от самой императрицы.

– К самому, конечно, к самому, – пробурчала она. – Наши молодые военные подали императрице рапорт о переустройстве армии, вот князь их назавтра и вызвал… Ты, Сонюшка, лучше не ломай голову над мужскими делами. Твое дело – утром здоровой проснуться. А то, что ты Разумовского избегаешь…

– Я не избегаю, – поспешила заявить Соня.

– … так и правильно делаешь, – спокойно докончила княгиня. – У него невеста есть. Он собирается после аудиенции к родителям заехать. И к невесте наведается, не иначе. Благо, Шарогородские в центре Петербурга живут.

Поедет и поедет, Соня-то здесь при чём? Она улыбнулась беспечно.

– Наверное, Даше повезло.

– А откуда ты знаешь её? – удивилась Мария Владиславна.

– Разве вы забыли, маменька, что в прошлом году её впервые вывезли в свет и на балу у Ростовцевых мы сидели рядом. Даже поболтали немного. Думаю, графу Разумовскому достанется хорошая жена.

– Я тоже рада за Леонида, – сухо проговорила княгиня.

Она хотела загасить свечу, но Соня воспротивилась.

– Мне пока не хочется спать, маменька. Я ещё полежу, подумаю.

– Подумай, – согласилась Астахова-старшая. – Уже выходят замуж девушки, которые лишь год назад выехали в свет, только тебя это не задевает. Был бы жив твой батюшка Николай Еремеевич, он не стал бы рассуждать, люб тебе кто или не люб, а выдал бы замуж за того, кого считал подходящей партией…

Соня не стала говорить о том, что покойный батюшка вряд ли стал её неволить, потому что и по натуре не был деспотом, нежно любил свою дочь, с детства ни к чему её особенно не принуждая.

Уходя из спальни Софьи и закрывая за собой дверь, княгиня продолжала вслух размышлять о своей горестной доле матери, дочь которой не хочет выходить замуж.

Только Соня её не слушала. У неё было дело куда более важное, чем мечтать о каких-то там выгодных партиях.

Глава четвертая

"…Умный человек потихоньку закрыл бы дверь, да и бежал прочь со всех ног, забыв увиденное точно страшный сон. А я стоял баран бараном и смотрел, как этот смазливый немчик, камергер Виллим Монс, охаживает императрицу ровно породистый бык.

Бедный Петр Алексеевич! Мало ли он претерпел от этой фамилии, так теперь его ждёт ещё больший удар. В том, что он непременно узнает об измене жены, я ничуть не сомневался. Не от меня, я не доносчик, но наверняка доброхот найдётся.

Сердце мое заледенело, ибо любил я нашего царя-батюшку, называл его так про себя по старинке, как мало кто другой, хоть он обычно почти не замечал меня. Кто я был для него такой? Не корабел, не механик, не оружейник. Но я гораздо более многих понимал, как велики его заслуги перед нашей многострадальной родиной…"

На этом записи обрывались. Соня разочарованно осмотрела листок со всех сторон, будто под её взглядом на бумаге могли проступить ещё какие-то буквы. Если это страничка из дневника, то где сам дневник? Неужели, прежде, чем погибнуть, Еремей Астахов его уничтожил?

Странная вещь история. То, что казалось важным чуть более полвека назад, теперь известно всем желающим, и за разглашение это "тайны" никто не поплатится жизнью.

Петр Великий действительно узнал об измене жены, уничтожил завещание, в котором оставлял ей престол, и казнил коварного Монса. Только сам недолго прожил после этого, а изменщице-Катерине престол всё равно достался. Три года после смерти обманутого мужа повеселилась в роли российской самодержицы бывшая прачка-портомоя, и умерла.

Теперь Россией правит совсем другая Екатерина, да и сама Россия стала другой…

В доме стояла тишина. Головная боль Сони исчезла без следа, и ей совершенно расхотелось спать. Зато пришла мысль, которой она не захотела противиться: взять свечи и наведаться в тайную лабораторию деда – вдруг там отыщется ещё что-нибудь? В конце концов, днём Соня лишь успела окинуть её взглядом, как в дверь стала биться заполошная Агриппина.

Пока горничная бодрствует и повсюду сует свой нос, княжна вряд ли сможет спокойно всё осмотреть. Значит, самое удобное время для поисков ночь. Только теперь, когда все спят, у Сони будут развязаны руки.

Она поднялась с постели, набросила теплый стеганый халат – в потайной комнате наверняка холодно – и прокралась на кухню, где в шкафчике взяла три свечи. На всякий случай. Ей было немного страшновато.

Соня не верила в привидения. Но ежели она ошибалась, и они всё же существовали, то дедову лабораторию какой-нибудь заблудший призрак вряд ли мог выбрать для своего обитания. Потусторонним силам, как, впрочем, и людям, нужны большие пространства – подземные переходы, фамильные замки, где тот или иной призрак, будучи человеком, погиб насильственной смертью.

Коли Соня в своих рассуждениях права и деда взаправду убили, то появляться он мог бы на месте своей гибели, иными словами, в Летнем дворце императрицы, а никак не в своей потайной каморке.

Так рассуждая и посмеиваясь над собой, Соня готовилась проникнуть в найденную днем комнату. Всё-таки ночь набрасывает на все помещения и предметы свой особый покров.

На кухне, вот незадача, она уронила на пол миску, которую кухарка Груша зачем-то оставила на самом краю стола. Княжне показалось, что грохот упавшей плошки немедленно перебудит весь дом, и некоторое время стояла неподвижно, с бьющимся сердцем прислушиваясь, не проснётся ли кто-то из домочадцев? Но, кажется, обошлось.

Княжна неслышно скользнула мимо покоев маменьки, мимо покоев брата, из которых доносился его сочный храп. Бедный Разумовский! Если сон его чуток, трудно спать подполковнику рядом с таким храпуном.

Она осторожно открыла дверь кладовки таки заскрипевшую, но закрывать её за собой не стала. Вдруг в дедушкиной лаборатории остался какой-нибудь гомункулус, какого не бывает на свете, и Соне придётся удирать от него со всех ног.

С кухни она прихватила и коробок спичек, положила его в карман шлафрока – свечки были довольно тяжелыми и их пришлось нести в руке. Одну, зажженную, она поставила на полку и примерилась, как бы поудобнее опереться о нужные камни.

Она уже их нажала, и стенка, как положено, начала отъезжать в сторону, как Соня услышала за спиной насмешливый голос:

– Бог в помощь, Софья Николаевна, чего это вам не спится среди ночи!

От испуга – всё-таки она никак не ожидала услышать кого-то – Соня так и осталась лежать грудью на полке, думая, что когда-нибудь у неё от страха разорвётся сердце. И почему эти несносные мужчины всё время застают её прямо-таки в неприличных позах?

Она сочла за лучшее выпрямиться и повернула к Разумовскому, а это был именно он, рассерженное лицо.

– Вы меня напугали!

– Странно, что вас напугал мой голос – голос обычного человека, в то время как вы собираетесь среди ночи лезть в эту темную дыру и ничуть не боитесь.

– Почему это, не боюсь? Боюсь, да ещё как! – призналась она откровенно.

– Значит, я появился вовремя? Согласитесь, пускаться в такие приключения вдвоём куда лучше, чем одной.

Соня открыла было рот, чтобы сообщить настырному графу, что расхаживать посреди ночи по чужому дому куда более странно, чем ей, здесь живущей, но Леонид поспешно сообщил, глядя в её расширенные от возмущения глаза:

– Я услышал шум и подумал, что в дом забрались воры.

Он для наглядности показал ей большой черный пистолет, который держал в руке и заглянул поверх её плеча.

– Э, да у вас здесь не просто дыра, а какая-то комната. Очень интересно! Значит, вы все же занимаетесь алхимией, а вовсе не историей.

– Ничем таким я не занимаюсь! – сердито выговорила Соня; сегодня ей определенно не везло – то помешала Агриппина, теперь Разумовский. Причём, она никак не могла решить, посвящать его в свои секреты или попытаться прогнать.

– За вашей спиной мне видится вход в тайну, – не думая уходить, мечтательно произнес граф.

Соне почудилась в его словах скрытая издевка, и она почти выкрикнула ему в лицо:

– Это наша семейная тайна!

– Понятное дело, семейная, раз она в вашем доме. Его ведь построил князь Астахов.

– Да, дом построил мой дедушка.

– Софья Николаевна, могу дать честное слово, что доверяя мне свою тайну, вы ничем не рискуете. Я буду нем, как рыба.

– Но я не собиралась ничего вам доверять! – возмутилась девушка.

– Боюсь, у вас нет другого выхода, – безмятежно улыбнулся Разумовский. – Насколько я понимаю, никто из ваших домашних об этой комнате не знает, иначе вы не стали бы забираться в неё глубокой ночью. Значит, вы хотите сохранить это в секрете. Правильно?

Соня тяжело вздохнула. Похоже, от любознательного подполковника избавиться ей не удастся.

– И давно вы это убежище алхимика нашли? – продолжал интересоваться он.

– Только сегодня днём. Я пошла в эту кладовку за куском обоев, покачнулась, и чтобы не упасть, уперлась вот в эти камни.

Соня показала пальцем, на какие.

– Подумать только, – восхитился граф, – каким образом порой человек делает свои открытия.

Соня почти ненавидела его за ёрничество, но ничего не могла поделать, как только молчать и бессильно негодовать про себя.

– Сдаётся мне, в такие двери мужчина должен входить первым, – пробормотал между тем Разумовский и, отодвинув Соню в сторону, ловко пролез под полкой, подавай ей руку.

Молодые люди остановились на пороге комнаты, держа каждый по свече, свет которых будто расплавлял уплотненную временем темноту.

– И в самом деле, Софья Николаевна, вы здесь всего второй раз, – цокнул языком Разумовский. – Первый раз хватило духу лишь до стола дойти или помешал кто?

– Помешала горничная. Она испугалась, что я слишком долго торчу в нашей маленькой кладовой.

– Тогда понятно, почему вы мне не обрадовались, – нарочито понурился граф, – ну да ничего, надеюсь, со временем я превращусь из докуки в необходимого вам человека. Такой спутник, как я, вам просто необходим. Посмотрите, вы только попробовали сделать что-то втайне от других, как тут же попались.

– Конечно, с вами я бы не попалась! – язвительно буркнула она.

Неужели Разумовский собирается и дальше вмешиваться в Сонины поиски?

Она взглянула на пол комнаты, покрытый толстым слоем пыли. На нем, как на первом снегу, отпечатались следы её домашних туфель.

– Смотрите-ка, да тут и факел имеется! – воскликнул граф, спускаясь по ступенькам вниз и опять подавая руку Соне.

Она опять на руку оперлась, отметив про себя, что её догадка насчёт недавнего графского титула, скорей всего, верна. Кисть подполковника вовсе не походила на узкую изящную ладонь её брата, а было широкой, короткопалой и мощной, так что Сонина ладошка попросту в ней утонула.

– Не зажжётся, наверное, – бормотал между тем её нечаянный спутник, пытаясь зажечь факел, но тот затрещал и таки зажёгся, разбрасывая в стороны капли смолы. – Так-то не в пример веселее будет.

Факел действительно осветил все укромные уголки лаборатории, даже несмотря на отбрасываемую им самим тень. Граф воткнул его в кольцо, где, судя по копоти, тот всегда и висел.

Затем он поставил свечу на стол и довольно потер руки, внимательно разглядывая свободный от пыли четырехугольник, на котором совсем недавно лежала "Алхимия" Фламеля.

– А что вы успели отсюда унести, маленькая исследовательница? спросил он и наклонился к Соне, приподнимая её подбородок. – Не иначе, книгу.

От такой фамильярности княжна застыла на месте, глядя на графа изумленными глазами. Он отдернул руку, будто ожёгся.

– Простите, Софья Николаевна, к сожалению, мои манеры оставляют желать лучшего. Недаром Натали всегда говорит…

– Кто такая Натали?

– Моя сестра. Так вот, она считает меня дикарём и говорит, что из-за таких, как я, русских называют медведями. А я всего лишь солдат…

– Это вас не оправдывает.

– Согласен. Но есть одно обстоятельство, которое могло бы, наверное, смягчить вынесенный вами приговор.

– Какое? – строго спросила Соня.

– Вы мне нравитесь.

Она, только что смотревшая на графа строго и холодно, вспыхнула и отвела взгляд.

– Вы, подполковник, просто варвар какой-то, – тихо сказала она. – В первый раз видите женщину и позволяете себе такие вольности.

– Я вас обидел? – непритворно изумился Разумовский. – Вы не верите в любовь с первого взгляда или я вам настолько неприятен?

– Для меня гораздо важнее, Леонид Кириллович, что вы несвободны.

– Вот как? Вы знаете и это?

– Моя маменька достаточно осведомлена о событиях в свете и порой ставит в известность меня. Нынче, выходит, кстати.

– Иными словами, вы считаете, что любовь настолько подвластна разуму, что тот решает за неё, когда можно человеку влюбляться, а когда нельзя?

– Нет, я считаю, что ежели такое происходит, разум всего лишь должен заставить человека о том промолчать.

– Вы удивительно разумная девица!

– По крайней мере, стараюсь таковой быть!

Они стояли, ещё не успев отойти от ступенек, ведущих в лабораторию, и препирались.

– В одном вы правы, затеянный мною разговор не ко времени, – согласно кивнул граф. – Простите меня, Софья Николаевна, за чересчур смелые слова. Отныне я запираю свои уста на замок.

Весь облик графа говорил о раскаянии, но Соня, глядя в его искрящиеся насмешливостью глаза, в том весьма усомнилась.

А он между тем подошёл к большой выемке в стене, и выступом, похожим на свод русской печи, от которого вёл в потолок выложенный камнем дымоход, и заглянул в неё.

– Чувствуете, какая здесь сильная вытяжная труба? Всё продумано наилучшим образом. Это вотчина вашего отца?

– Деда. Еремея Астахова.

– Я что-то припоминаю, ваш брат рассказывал. Он умер рано и, хотя по слухам был изрядно богат, после его смерти родственники ничего не нашли. Говорите, об этой комнате они ничего не знали?

– Если судить по пыли, то дело обстоит именно так.

– Я всё хочу спросить, – он помедлил, – зачем вам понадобился этот самый кусок обоев. Вы хотели что-то начертить на обратной стороне?

Соня удивленно взглянула на него.

– Всего лишь наше генеалогическое древо.

– Как странно, совсем недавно такая же мысль приходила в голову мне.

Соня улыбнулась про себя: какое такое древо может быть у человека, который считается аристократом лишь во втором поколении.

– Ах, да, конечно, – рассердился он, до того внимательно следивший за выражением её лица, – мой род не может идти ни в какое сравнение с вашим, таким знатным, таким древним…

Соня отчего-то испугалась: ещё немного, и он скажет слова, после которых всякое общение между ними должно быть прекращено, но Разумовский и сам опомнился.

– Простите, не знаю, почему, но ваша кажущая снисходительность просто сводит меня с ума.

– Мы пришли сюда, чтобы осмотреться, не правда ли? – напомнила Соня. – Вот и давайте смотреть.

Она прошла в противоположный угол от того, где стоял граф, и посмотрела на нечто, напоминавшее небольшую конторку. Конечно, где-то же дед должен был сидеть и записывать результаты своих опытов. Под слоем пыли угадывались гусиные перья. Вот эта серая кучка, не иначе, чернильница. Попозже, когда Соня решит, что сюда можно входить посторонним, она прикажет Агриппине оттереть здесь все от пыли и, может, сама будет записывать что-нибудь…

Соня подумала, не захочет ли она заниматься алхимией как дед, но в ответ на свои мысли никакого отклика души не услышала.

От нечего делать она стала дергать ручки странного, похожего на шкаф сооружения, в верхних ящиках которого оказались тщательно упакованные в стружки стеклянные сосуды, реторты, колбы, разного размера и формы.

Всё это отлично сохранилось, и сейчас ещё стоило немалых денег. Действительно, эту тайную лабораторию оснащал далеко не бедный человек.

Последний нижний, самый массивный ящик с большой бронзовой ручкой, открываться не желал: то ли его заело, то ли содержимое в нем было слишком тяжелым.

– Позвольте мне, – предложил Разумовский, который уже некоторое время стоял за её спиной и смотрел поверх плеча, как она перебирает тонкими пальчиками все эти стеклянные сосуды.

Он приноровился и рывком открыл ящик. Тот оказался доверху забит какими-то тяжелыми металлическими слитками.

Соня взяла один и поднесла к свече, поплевала на палец и потерла слиток – он блеснул желтой искрой.

– Что это? – неожиданно хриплым голосом, боясь поверить в своё предположение, прошептала княжна.

– Боюсь, это золото, – задумчиво сказал граф и как-то странно, изучающе на неё посмотрел.

Хотел увидеть хищный блеск в её глазах? Или ожидал, что скромная девушка в один момент переменится под влиянием свалившегося на неё богатства?

А Соня медлила совсем по другой причине. Она была наслышана, что алхимики всех времен и народов пытались получить золото с помощью философского камня, но она не слышала, что философский камень кто-то открыл. Тогда что в слитках? А если всего лишь недорогой металл вроде свинца, покрытый тонкой пленкой позолоты? То-то стыда не оберешься.

– Давайте возьмем один слиток с собой и хорошенько рассмотрим его при дневном свете. А то и посоветуемся с ювелиром, – предложил граф.

– Погодите, – Соня потерла лоб, отчего на нем тут же появилось грязное пятно. Посмотрела на руки и спохватилась. – Я, наверное, ужасно грязная.

– Вы – прекрасная! – выпалил граф, не отводя от неё глаз.

– Прекратите делать мне комплименты, – строго сказала Соня. – Вы сбиваете меня с мысли. Я хочу сказать: если это всё-таки золото, то…

– Вы богаты! – докончил за неё Разумовский. – Это что-то для вас меняет?

Княжна посмотрела на него, как на неразумное дитя.

– Конечно, меняет! – медленно произнесла она. – Мы ведь очень бедны. Вы даже представить себе не можете, как за эти годы извелась маменька, отказывая себе в самом необходимом, и не имея возможности помочь нам, своим детям. А Коля… Разве вы не знаете, как от безденежья страдает он?

– Простите, – повинился Разумовский, – я как последний эгоист, подумал только о себе.

– О себе? – изумилась она. – Но какое отношение имеет… Я ничего не понимаю!

Он усмехнулся.

– Боюсь, я и сам смог бы объяснить это с трудом. Меня сдерживает обещание не говорить вам о своих чувствах…

– Да, вы меня этим очень обяжете, – сухо сказала Соня.

Обратный путь они проделали в молчании, и граф сам нажал нужные камни, чтобы закрыть потайную комнату.

У двери Сониной спальни они остановились, и Разумовский подбросил на ладони слиток.

– Фунтов шесть будет. Я мог бы посоветоваться с ювелиром. У меня как раз есть такой на примете: знающий и не болтливый.

– Посоветуйтесь, – кивнула Соня.

– И вы доверяете его мне?

– Доверяю.

Почему он смотрит на неё с таким изумлением? Ведь это вполне может оказаться обычным свинцом… А если и не так, то неужели золотой слиток Соня ему бы не доверила? Нет, граф – друг её брата. Что-что, а нюх на порядочных людей у Николая есть… И вообще, почему она медлит, стоя у двери? Попрощалась. Пожелала спокойной ночи, и иди к себе…

Если бы кто-то сказал Соне, что ей просто не хочется расставаться с Разумовским, она этому бы ни за что не поверила.

– Вас не затруднит, помочь мне? – сказал он, показывая свои серые от пыли руки. – Всего лишь полить из кувшина.

– Пойдемте в ванную комнату, – кивнула Соня, которая и сама ощущала себя грязной.

В ванной как всегда стояли два кувшина: один с теплой водой, теперь, конечно, уже остывшей, для княгини, второй с холодной водой – для Сони.

К холодной воде её приучила ещё гувернантка Луиза, которая увлекалась чтением всяческих книг, касающихся продления жизни путем закаливания. Сама она каждое утро выливала на себя ведро холодной воды, но Мария Владиславна категорически запретила ей проделывать то же самой с дочерью, хотя и согласилась на умывание холодной водой. Раз, по словам Луизы, так воспитывают своих детей англичане, значит, в этом что-то есть. Авось, худа девочке не будет. Англичан княгиня почитала за очень разумную нацию…

Разумовский сбросил халат и, покосившись на Соню, закатал рукава ночной сорочки из тонкого полотна, отделанную кружевом. – она никак не вязалась с обликом бравого военного. Соня постаралась не сосредотачивать на этом внимание, потому что вдруг почувствовала смущение от близости графа. Ещё ни один мужчина, кроме, понятное дело, отца и брата, не подходили к ней так близко, в такой вот домашней обстановке.

Он положил слиток на край ванны и подставил руки под струю воды, которую Соня лила из кувшина, а потом наскоро утёрся поданным ею полотенцем и сам взялся за кувшин, жестом предлагая княжне последовать его примеру.

Княжна наклонилась над ванной, и её заплетенная на ночь коса упала было вниз, но Леонид привычным жестом, словно он всегда помогал ей, приподнял косу, чтобы та не мешала своей хозяйке.

Соня умыла горевшее жарким румянцем лицо и приняла от него другой, сухой конец полотенца. Разумовский потянул полотенце к себе, глядя девушке прямо в глаза, и она невольно подалась вслед.

Потом Соня уверяла себя, что сработал некий "животный магнетизм Месмера", о котором она недавно прочла в журнале. Ученый признавал, что магнетизм присущ не каждому человеку, но граф, кажется, им обладал.

Словом, Соня очутилась в объятиях мужчины и губы её каким-то образом встретились с губами Разумовского…

Справедливости ради, следует сказать, что в какой-то момент она попыталась вырваться, не смогла, а потом время перестало для неё существовать.

Привел их в себя, как показалось молодым людям, страшный грохот, который раздался в ванной комнате. Целующиеся отпрянули друг от друга, а когда поняли, в чем дело, смущенно рассмеялись. Граф задел полой халата лежащий на краю слиток, и тот обрушился в ванну, произведя этот самый шум.

– Давайте я его вымою, – предложила Соня и потянулась за упавшим слитком.

– Нет, лучше я, – не согласился он.

Они одновременно потянулись руками к слитку, поневоле стукнулись лбами, и невольно опять потянулись друг к другу.

– Что вы со мной делаете? – дрожащим голосом проговорила Соня, когда наконец смогла отодвинуться от Разумовского.

Ее вдруг стала бить дрожь, так что она вынуждена была стиснуть зубы, чтобы они не стучали друг о друга.

– То же, что и вы со мной, – выдавил он, отводя взгляд. С ним происходило что-то странное: он не мог не касаться её, а, коснувшись, не мог заставить себя оторваться.

Ванная комната была не слишком широка и молодые люди не могли отодвинуться друг от друга на безопасное расстояние, потому Соня предложила.

– Выходите, Леонид Кириллович, первым, а я за вами.

– Но я ещё не вымылся как следует, – попытался схитрить он.

– Хорошо, тогда вы просто выпустите меня, а потом сможете мыться, сколько хотите.

Она хотела поскорее уйти отсюда, закрыться в своей комнате и забыть случившееся, как нечаянный сон. Ежели, конечно, удастся.

Однако, и Разумовский понимал, что стоит Соне уйти отсюда, как ослепившая их вспышка страсти забудется, или будет спрятана в самой глубине её души, так что он не сможет впредь достучаться до неё.

– Останьтесь, Софья Николаевна, – умоляюще попросил он и вздрогнул от зеленого сияния её глаз. – Ещё хотя бы на минутку.

Но его мольба будто в момент привела её в себя.

– Нет, – сказала Соня, наверное, излишне строго, но сейчас она наказывала не только его, но и себя. – Мы и так позволили себе больше, чем могли.

Он покорно вышел из ванной комнаты, пропуская её, и сказал уже вслед:

– Я пришлю к вам своего ординарца… Со слитком. И письмом…

Соня всеми силами старалась не оглянуться, но не могла же она и вовсе не обращать внимания на его слова!

– … с известием о том, что мы с вами нашли. После того, как покажу слиток ювелиру…

Соня закрыла за собой дверь в комнату и, привалившись к ней спиной, некоторое время простояла так, пытаясь справиться с учащённым дыханием.

Она сбросила с себя халат прямо на пол, перешагнула через него подобно сомнамбуле, и упала на постель.

Попыталась заснуть, но взбудораженная память упорно подсовывала ей воспоминания о губах графа, через которые в её кровь будто проникла отрава, чтобы сейчас кипеть в груди, не давая сердцу успокоиться.

Её бросало в жар при одном воспоминании, как он нечаянно коснулся её груди, а у неё тотчас сладко заныло внизу живота. Какая может быть здесь связь? Она ничего не понимала, и оттого, что впервые в жизни была не вольна над своими чувствами, ощущала себя заболевшей.

"Какие у него сильные руки! – думала Соня, вспоминая, как уютно чувствовала она себя в их кольце. – И каким сладким, дурманным, оказывается, может быть поцелуй!" Одно дело, читать об этом в романе, и совсем другое, чувствовать всё самой.

Словом, неожиданно, в двадцать пять лет, княжна проснулась для любви, но человек, который так прочно занимал её мысли, увы, не мог ей принадлежать. Он был помолвлен с другой, и свадьба их, судя по рассказам матери, была не за горами.

Запретить бы себе думать о нём… Нет, она этого, оказывается, не хотела. Вся её жизнь вдруг наполнилась новым смыслом. Да что там, просто смыслом… Тщетно вопил внутренний голос, предупреждая о том, как она теперь будет страдать. Даже грядущее страдание выглядело привлекательней жизни безо всяких чувств.

А ещё в её сердце горящим угольком затлела надежда: ежели и он так же думает о Соне, такие же чувства испытывает к ней, то кто знает, может, им обоим под силу будет изменить сложившиеся жизненные обстоятельства…

"У него есть невеста!" – опять зашевелился внутренний голос.

"Вот пусть она и беспокоится!" – огрызнулась княжна.

"А как же девичья честь?"

"Она осталась при мне".

От такой её убежденности угрызения совести примолкли и больше не пытались вернуть её на стезю привычной добродетели. Мысленной.

Она думала, что после всего пережитого не заснет, но, как ни странно, упала в сон, как в яму и проспала до позднего утра. Княгиня не велела её будить, потому что накануне у Сони болела голова, а, по мнению Марии Владиславны, ничто так не способствует здоровью, как крепкий сон.

Проснулась княжна с чувством острого голода и, очень удивилась этому. Судя по впечатлению, вынесенному ею от чтения романов, ей бы сейчас мучиться отсутствием аппетита, какой-нибудь черной меланхолией, мигренями, а ей всего лишь хочется есть.

Подходя к гостиной, Соня услышала взволнованный голос Агриппины, которая в чем-то горячо убеждала княгиню.

– Говорю вам, Мария Владиславна, в доме происходит что-то неладное. Уж не привидение ли завелось? Али домовой на что осерчал? Вон Груша сказывает, вечером на столе нечаянно миску оставила, а утром увидела, что она на полу валяется…

"Растяпа! – мысленно выругала себя Соня. – Уронила миску, а поднять забыла. Из-за того весь дом переполошила. Теперь ежели захочешь в дедову лабораторию потихоньку зайти, тут же за тобой кто-нибудь потащится!"

– Какой ужас, миска на полу! – отвечала княгиня. – Вместо того, чтобы себе на нерадивость пенять, прислуга тут же привидение выдумывает. И чье, интересно, привидение, могло у нас появиться?

– А что ежели вашего покойного свёкра? Сказывают, он не своей смертью погиб.

– Поговори мне, свёкор! И где ты такое могла слышать? Уж если я его уже не застала в живых, тебе-то откуда такое известно, сопливке?!

Соня поняла, что маменька рассердилась. Как бы любознательная горничная не накликала на свою голову княжеский гнев. Но Агриппина, и сама спохватилась

– Простите, Христа ради, ваше сиятельство! Не моё это дело. Молчать буду, и рта не раскрою. Я лишь к тому говорила, что в нынешнюю ночь не только миска на полу оказалась. Ванна, можете убедиться, в грязных потеках. Вода из кувшинов вся вылита. Полотенце мокрое.

– Мокрое! Забыла, гость у нас ночевал.

– Так я гостю сухое дала…

– Всё, утомила ты меня, Агриппина! Скройся с глаз моих, чтобы я тебя до обеда не видела. Ишь, растрещалась… Трещотка!

Тут княгиня увидела дочь и сменила гнев на милость.

– Сонюшка! Проснулась. Как твоя голова?

– Спасибо, маменька, не болит.

– А ты что стоишь, разинув рот? – прикрикнула Мария Владиславна на горничную. – Не видишь, княжна проснулась. Неси завтрак!

– Молоко с булочкой? – пискнула горничная, согласуясь с привычными вкусами Сони.

– И холодной телятины, – милостиво кивнула та. – Грибочков, кулебяку… Икры положи…

Она перехватила изумленный взгляд матери: это на Соню никак не было похоже. Чтобы она с утра могла столько съесть?

– Проголодалась, – пояснила Соня ей и Агриппине, и сладко потянулась. – Что же тут странного?

Глава пятая

Весь день Соня ловила на себе вопросительные взгляды матери, но делала вид, что интереса её не понимает. Иными словами, прикидывалась дурочкой. Отчего-то ей не хотелось вытаскивать на свет зреющее в глубине её души чувство. Хрупкий росток, который тем не менее грел ей сердце.

Соне казалось, что стоит маменьке об этом узнать, как она тотчас всё испортит. Не то, чтобы княгиню можно было назвать грубой и неделикатной, но то, что она к любому чувству относилась прежде всего практически, было ясно.

Можно заранее сказать: Мария Владиславна постарается уговорить дочь забыть Разумовского, как человека, который всё равно не сможет на ней жениться. Как будто любовь выбирает для своей приязни только тех, за которых можно и должно выйти замуж. Соня вообще не думала сейчас ни о каком замужестве. Она упивалась новыми ощущениями, в свете которых померкли все её былые увлечения, включая несчастного Вольтера и историю рода Астаховых…

Словом, день прошёл во взаимном присматривании друг к другу, если так можно сказать о людях, которые от рождения, по крайней мере, одного из них, находились вместе и изучили друг друга предостаточно.

Соня больше не думала о том, чтобы продолжать рассматривать найденную книгу – та сиротливо лежала, завернутая в старую портьеру, в ящике её комода. Она попыталась читать, но и чтение не увлекало её, как прежде.

Нарушило внешне мерное течение дня то, что принесли почту. Агриппина доставила в комнату Сони – странно, что сегодня мать её не донимала и не требовала, чтобы дочь не запиралась у себя, а сидела вместе с нею в гостиной, – целых два конверта. Один от её бывшей гувернантки Луизы из Нанта, другой – от графа Воронцова.

Последний никогда прежде Соне не писал, и она с усмешкой вспомнила уверения Луизы о том, что мужчина, как и рыба, ходит косяком, потому надо непременно заводить себе кого-нибудь, пусть и не очень нужного. Для приманки.

Первым Соня вскрыла письмо Луизы. Гувернантка, ставшая впоследствии единственной Сониной подругой, когда её воспитанница выросла, продолжать свою работу в другой семье не стала. Вернулась к себе во Францию, где вышла замуж за некоего Эмиля Роше, содержащего магазинчик готового платья.

Луиза писала:

"Здравствуйте, мой дорогой цыпленочек!..

На этом месте Соня сентиментально вздохнула – гувернантка все ещё помнила её нескладной угловатой девочкой. Увы, девочка давно превратилась в деву, которую кое-кто уже называет старой.

"…Ваша любящая воспитательница ждёт, когда дорогая девочка наконец пригласит её на свадьбу. Я уже начала думать, что в России у молодых людей совсем плохое зрение, если они не видят такую умницу и красавицу, как княжна Софья Астахова. Или Ваша старая подруга ошибается, и Вы уже выбрали себе какого-нибудь бравого военного, который покорил юную красавицу своей выправкой и хорошими манерами…"

Уж не обрела ли Луиза в своей Франции дар ясновидения? Соня непременно напишет ей про Разумовского и про то, что его манеры Соню вполне бы устраивали, не жди его скорая женитьба на другой женщине.

"…Если же это не так, то Луиза сама позаботится о своей девочке и найдет ей жениха во Франции. Недавно я встретила свою первую воспитанницу Флоранс Сен-Жюст. Она – жена барона, брат которого холост и мечтает жениться на русской девушке, коих единственно считает красавицами и примерными женами. Флоранс – баронесса – осведомилась, не знаю ли я благородную девицу на выданье, которую можно было бы представить брату её мужа…"

Письмо Луизы оказалось как всегда длинным, и сводилось к тому, что ежели Соня никому ещё не дала слова и у неё нет на примете человека, за которого она бы хотела выйти замуж, то Луиза возьмёт на себя труд лично познакомиться с баронетом Огюстом и узнать наверняка, так ли на самом деле он богат и знатен, как говорит о том её бывшая воспитанница Флоранс.

Внимательные глаза матери, надо сказать, озаботили Соню, и потому она решила дать ей для прочтения письмо Луизы, чего прежде не делала. Не поленилась для того выйти их своей комнаты и пройти в покои княгини. Деятельную натуру Марии Владиславны следовало отвлечь от своей персоны, потому что княжне хотелось без помех подумать над событием, которое произошло в её жизни.

– Если не возражаете, маменька, я пойду к себе, – произнесла она.

На что княгиня, увлекшаяся чтением письма Луизы, – отозвалась почти равнодушно.

– Иди, конечно, только не забудь явиться к обеду.

– У нас опять будут гости? – стараясь казаться спокойной, спросила она.

– Наверное, Николя заедет, сообщит, что им с Леонидом сказал князь Потёмкин.

Разумовский, значит, поедет к своим родителям. И к невесте. Было бы странным, если бы он так не поступил.

Наверное, сейчас её отношение к случившемуся весьма отличалось от того, что испытывала бы на её месте другая девица. Осознание, что предмет страсти не может ей принадлежать, меланхолия и нежелание жить – ничего этого Соня не чувствовала. Она радовалась, что влюблена. Что её, будто теплой волной омывает чувство, коего, как она думала прежде, не сможет испытать. Но нет, она не выродок какой-нибудь, и у неё есть сердце, способное учащённо биться…

Она опять легла на кровать и продолжала думать о прошедшей ночи, о Леониде, который целовал её, и думать забыла о том, что так и не вскрыла письма графа Воронцова.

В свои размышления, Соня, увлекшись, ушла так глубоко, что даже не сразу услышала, как в дверь её стучат.

– Княжна! Княжна! Ваше сиятельство!

Агриппина. Что ей опять нужно? Соня открыла дверь и поинтересовалась.

– Началось наводнение? Нева вышла из берегов?

– Вы все шутите, Софья Николаевна, а вас, между прочим, спрашивает военный…

Сердце, как только что убеждала себя Соня, проснувшееся для любви спокойной и созерцательной, вдруг так рванулось вскачь, что ей стало трудно дышать.

– Что за военный? Ты его прежде видела?

– Не видела. Сказывает, от графа Разумовского с письмом. А уж какой молоденький да хорошенький, ну чистый херувим! Вы бы вышли, ваше сиятельство. Ему командир, граф, значит, наказали ответа дождаться. А письмо, значит, в собственные руки. Мне не отдал!

Последнюю фразу Агриппина произнесла с явным недовольством. Такое сильное впечатление произвел на неё молодой военный, чтобы тут же огорчить недоверием. Разве она, Агриппина, не отдала бы это самое письмо в собственные руки?!

Соня наскоро причесалась. Подумала было надеть парик, но в последний момент махнула рукой.

Молоденький лейтенантик и вправду дожидался её в гостиной, по свидетельству Агриппины, не пожелавший ни раздеться, ни присесть.

– Приказано дождаться ответа! – лихо козырнул он Соне, вручая конверт и небольшой, но тяжелый сверток, в котором, как она могла догадаться лежал найденный ими слиток; его Леонид Кириллович обещался показать ювелиру.

– Садитесь, – кивнула ему на стул Соня, и лейтенант не посмел её ослушаться.