Читать книгу Баллада Красного Урбана - Ласло Константинов - Страница 1

Оглавление

Мои взгляды на жизнь – драматические и романтические;

то, что не вышло из глубин моего чувства,

не имеет ко мне никакого отношения.

Пабло Неруда

***

… гремело и гремело круче – в общем, нормально так грохотало, а потом на индиговом востоке стали выявляться вспышки молний. Мы так и сидели в беседке на берегу Голубого озера, под Ростовом, когда вся эта канитель только началась – кто-то в пьяненьком угаре, кто-то в философском; я пытался представить, как выглядят сейчас сумрачные леса и трасса, над коими поет вечерний ветер – значит, и я в философском. Добросовестно держа осанку, не давая повода уставшей от рюкзака спине ныть нервными слезами, я сидел в позе лотоса на толстом пледе поверх скамейки, в руках был пластиковый стаканчик с водкой – и пьяненький угар все же присутствовал. О, я молчал… Душистая морось дошла до нашего берега, о себе дали знать бесчисленные лягушки и прочие озерные существа и твари – в дожде, отдыхающие, смеясь и подталкивая друг друга, разбирали свои компактные лагеря, укутывали детей в теплое и посылали их шлепками по попе бегом (елы-палы) в палатки… Попутно раздеваясь у затухших костров, все они (взрослые), радостные и совершенно голые, поскакали к воде, чья гладь пузырилась от небесных капель. Я поистине счастлив в этот момент… И вот когда солнце зашло почти полностью, застрекотали сверчки, в темноте завыли неизвестно откуда пришедшие к пляжу собаки, а лес зашуршал на вечернем ветру, я набросил на забитое синяками голое тело шерстяное пончо – и стало мне уютно. И разговоры умолкли, и немая радость наполняла наши сердца – вот в этот самый момент я наконец понял, озираясь, как далеко забрался

Вокруг только незнакомцы

И земли эти в памяти тоски не вызывают

Я вагабунд! прости, господи…

Причины

И вот слова: слова, слова, слова – их много – этих слов. Слова взлетают, вот парят, но травят все равно. Калит, издеваясь, лексический дурдом, до слез и до тупой ненависти калит – у меня давно слов полные карманы, только толку с них всех горсть.

То З-Л-О-С-Т-Ь. Хайт. И раздражение. Мой главный грех, моя порочность. Кроме слов – пустота, и в пустоте нет смысла, вот только унион из слов и пустоты удачным образом поддерживают жизнь. И, блин, никто не сведущ, но может Он, Всевышний, знает, сколько перечеркивал я эти кучи слов в надежде на спокойствие, но как всегда, все было тщетно, я в смятенье. И голос Гамлета теперь во мне…

Говорю о Всевышнем, хотя сам не уверовал, а ссылаюсь на Него, ибо плевать.

Излишне изнежен я или напрочь изнеможен дерьмоворотом – не знаю. Но в который раз стою уставший на обочине, ищу силы для Новой Борьбы и все обещаю себе еще попытку – улавливаешь?

Мне чуть за 20 – 3-ий десяток, называется, пошел, – но еще не 25.

Я молодец и это, конечно, в кавычках: раньше не мог и мыслить, что письмо – моя отрада, и кризис взросления отразится лексической дугой на страницах полных прозы. Ух, если бы я знал, что писательство само по себе и в особенности, когда оно не приносит денег, схоже с наркотиком или скорее с наркотической ломкой, потому как оно и выглядит невинно, но на деле пожирает полностью с костями, прахом, тенью – всем таким, – в жизнь его бы не попробовал, даже в сторону его не глянул, если б знал. Тем паче с ним раз на раз – либо катарсис, либо сильнейший загон. И в загоне нет смысла. Ни в чем таком нет смысла – ищи в другом, а в погоне за соответствием и осмыслением собственного сумасшествия увлечешь себя лишь в дебри, где иссыхает время без гнили и славы, и остается только нелогичность.

Ты – нелогичный. Я – нелогичный. Все гнев и все риторика. Графомания, любовь, бредятина. Эстетика. Диптих дерьма и солнца. Конвульсии творца, собачий кайф маэстро – все такое.

Проще говоря, я мальчик депрессивный, и все мною написанное мне нравится в среднем пятьдесят семь минут – даже до часа не доходит, – а потом я это ненавижу, и вот же обида, но обидней то, что, когда я выдавал что-то объективно удачное, еще в школе, когда я начинал, отсекала мама, упрекая в праздности, вечно сравнивая меня с моим отцом: «… он так же говорил, что гениален, а вокруг бездари, и че? – где он сейчас?»

И вот оно – вот этот корень. Весь психоз, гнетущее чувство несоответствия, неуверенность и инфернальный страх меня доканывают, но письмо – лишь пример, а неуверенность здесь – неуверенность не во всем. До меня только недавно дошло, как я могу оправдаться, что скопил в себе столько дебаффов. Я рос без отца, меня воспитывали мама с бабушкой, и рядом долгое время была только сестренка; отца я помню злым и бьющим маму, пинающим меня как мяч, и вечно кричащим на стены.

Не помню родителей пьяными. Злость и драки были из-за чего-то другого.

Строчу этот роман в том же возрасте, сколько было им, когда я родился.

После развода белое пятно на пару лет, а уж после я в окружении женщин. Дышу как они, думаю как они, и отчего-то чувствую себя все больше лишним. Всю жизнь с женщинами, всю жизнь не так, а как правильно быть мужчиной, не знаю до сих пор, но знаю, как лепят мужика они. Женщины всегда указывали на мои недостатки: каждый день, каждый час я что-то делал или думал не так, но всегда они только говорили и говорили, ЧТО мне нужно делать, а КАК это делать, не ведали (я решил, что только мужчины способны донести до мальчика такого рода идеи, и только мужчин мальчик будет понимать), хотя в принципе я не уверен, из-за женского воспитания или по моей вине, но я склеился таким, каким склеился – самовлюбленным эгоистом, излишне мечтательным и «мальчиком на один раз», ибо во благо из меня лепили совершенство, но случился заводской брак, и все пропало.

Иногда думаю, что мир в таком человеке как я не сильно-то нуждается.

И посему мне тяжело найти себя, посему пишу так много лет в ящик стола, посему считаю себя недостаточно талантливым, когда вопрос касается дела и излишне гениальным, когда смакуется теория, и следуя цепочке, посему путешествую по стране без цели и падок на сумасшедших женщин и куча всего другого – всего не перечислить. Возможно, это эскапизм, а возможно, ошибка восприятия. В конце концов, когда тебя учат и учат, а потом вдруг говорят, делай, сын, что хочешь – какой-никакой, но диссонанс в голове возникнет, а вместе с ним и злость на всех, а вместе со всем этим – со злостью и с непониманием, что вообще делать и как в этом непонятном мире, приходит осознание, что все можно сделать наоборот.

Толкаю далее: готовясь к работе над самой монструозной (во всех отношениях) вещью в моей жизни – к этому роману, я поднял архивы. Ох, как это круто звучит-то! Но на деле я вытащил из чулана все свои дневники и рисунки, в надежде, что эта хрень даст ответы, такие как: когда? почему? во сколько? Но путного там с горсть, что банально грустно. Просто, если уж рассказывать историю, нужно понять – с какого момента. Возможно, ты сейчас в недоумении и можешь сказать: он что, правда засунул классическое литературное «Введение» в цепь повествования? А я скажу – да! а потом продолжу… но может, ты и не думал об этом. (Опять же – пример моего психоза и неуверенности. Я в отчаянии, молю о помощи. Просто держи это в уме. Я все понимаю…)

Копаясь в памяти и в своих пошлых записях, я вдруг осознал, что начало всему этому – классическая встреча с девчонкой, первая любовь и все такое, но я не хочу, чтобы у тебя вдруг закралось впечатление, что я какой-то прохиндей и трачу твое время, заставляя читать, то, что ты уже читал – ну, правда, почти каждая мужская история начинается с девчонки. У меня-то тоже, это факт. Но моя история началась скорее с меня любимого – я себя полюбил больше, чем окружение, и полюбил свои слова больше, чем теплоту женского тела – ты чувствуешь, о чем я тут трещу? Но пока не об этом, а еще лучше – об этом вообще не думать, и начать рассказывать, затуманивая твой разум и отвлекая внимания от возможного чувства déjà vu – просто я очень хочу, чтобы ты понял меня, хорошо? Есть много нюансов, описание которых не войдет в один абзац и даже не в один роман – нужны пушки посерьезней, понимаешь? Нужно капнуть поглубже, достать нерв, ну? Антологию мыслей загнать. Поэтому, лучше по порядку, не переживай, скучно будет недолго, быстро привыкнешь, вдобавок, когда-нибудь я все же дойду до своего побега из дома, а там и конец недалеко: ответы придут, но не сразу.

Где-то в мои пятнадцать мама мне сказала, что отпускает мой разум в свободное плавание, проще говоря, она сказала, что не будет больше следить, делаю я уроки или нет, хожу в школу или нет и все в таком духе, но это отнюдь не значило, что теперь у меня карт-бланш на распиздяйство, скорее даже наоборот – ныне больше ответственности. Мама пришла к этому решению отчасти потому, что становился взрослее, и отчасти потому, что очень болезненно переживал эти сумасшедшие методы кнута и детских слез над тетрадками, к которым так любила предаваться моя бабушка, ведь я уже тогда понимал, что если что-то не понимаю, не надо меня ругать – от криков умнее не стану, но мне твердили и твердили, что обязан – все понимают, и мне обязательно. Вот эта пытка длилась почти восемь лет, а потом в мои пятнадцать стало легче, и даже воодушевленный (но скорее по инерции) еще некоторое время я пыхтел над домашними заданиями, не прогуливая школу, а потом в общем-то снизил свои стандарты ответственности в этом плане, и жизнь наконец заиграла новыми красками – примерно в это время у меня пропали прыщи, я сбрил отвратительный девственный пушок над верхней губой и ощутил свободу выбора собственных решений – не думаю, что изъясняюсь понятно, но суть в том, что когда у меня пропали прыщи, у всего моего окружения они только начали появляться, что давало мне больше уверенности и больше наглости во многих аспектах подростковой жизни, в том числе и сексе, и всего через пару лет я доведу все свои тайные мысли до абсолютного их воплощения, что мне крышу и сорвет, а потом, конечно же, все увянет, и мое корыто разобьется. И да, уточнение: прыщи здесь – почти метафора, но кто помнит моменты собственный метаморфоз?

Я тут распинаюсь как дурачок, наверное, потому, что как мне лично кажется, в этом всем ключ к понимаю многих моих будущих действий – не думаю, что мой побег из дома, общения со странными женщинами, самолюбие и гордыня, которые со мной и сыграли злую шутку, не имеют под собой какую-то оправдательную почву, в конце концов все сводится к воспитанию, а мне кажется, ну правда, воспитание – это миф. Поэтому все сводится к моменту, когда я сам начал себя создавать из проблем, обид и глупостей, которые были впитаны мной с раннего детства и создали мой портрет.

Мы чуть-чуть познакомились, погнали дальше.

У меня всегда был страх, натуральная фобия – я панически боялся недосыпать; на каком-то уровне это мне казалось сродни пустой жизни – ее я тоже боялся, и как-то связывал эти два конца так, что будто, если я не высыпаюсь, значит меня что-то заставляет вставать и делать то, что, опять же, меня заставляют, а такое – невыносимо, потому что именно это и казалось мне пустотой – метаться из угла в угол, что-то стараясь успеть и такое важное, что даже требуются жертвы, как тот же сон, например. Сейчас я уже так не думаю, полагаю, сказалась моя зрелость, как-никак я расту.

И что касается этих софитов бунтарства, я не так часто давал себе поблажки, когда учился в школе, то есть не спал там, хоть и жутко хотелось – лежал на последней парте с закрытыми глазами – мне никогда не хватало наглости полностью идти наперекор мудрецам – невинно слушал музыку, укрываясь чужими куртками с вешалок, но порой спонтанно выныривал из кабинета в коридор, когда, например, понимал, что директриса уже совершила утренний обход по классам и свалила к себе в кабинет, тогда-то я и разваливался на кожаном красном диване в холле – единственном кожаном красном диване в школе – и торчал там до следующей перемены, скрестив руки на груди и запрокинув на спинку ноги, безмерно стрессуя, что пропускаю что-то важное из уроков, и считая себя за это полным придурком. Во мне всегда максимализм и лень горели ярче остальных паразитных лампочек. Но полежанки на диване быстро портились – одноклассницы, выйдя после урока, видели меня якобы «снова-спящим» на диване и давай доставать звонким смехом и беспардонной возней в моих спутавшихся волосах или просто сядут рядом или лягут на меня своей тушей, чтобы встал, и я вставал – приходилось… Я понимаю, что не признался бы тогда, но сейчас смогу. Во многом, мне хотелось их внимания, просто жаждал его, и эта крайне невинная жажда девичьего смеха потом перерастет в нечто страшное – и я о гордыне.

Уроки Антон прогуливал часто, я – нет, только иногда просыпал первые несколько, если дома не разбудят и не скажут, что я в конец обнаглел себя так вести, но Антон, это тот еще артист, без разговоров – тогда в школе, он, зевая, часто говорил мне что-то такое: «ну, во многом я не согласен с тем, что мне сейчас втирает эта женщина, Артем, бабушке нужна помощь…» «Какой такой бабушке, твоей что ли?» «Она уже неделю просит вычистить погреб, какие-то банки нужно перенести в дом, а как ты понимаешь, я это один не осилю…» «Блин, когда?» «Сейчас» «А английский? Ты приперся на третий урок, молодой» «Английский ты и так знаешь» «Меня ты все равно на черную работу не заманишь», говорил я, и Антон медленно моргал, как бы сочувствуя моему умственному развитию, хотя я понимал, к чему он клонит, а это все лишь игра. Он говорил: «Дурак, ты че, пить не хочешь? Там, – уже шепотом, – настойки несколько бутылок, употребим парочку» «Я тебя понял, но сначала по-русски говорить, не? Валяем оба тут дурака, когда можно быстро все решить».

В то время эти психи только начали по всей стране утыкивать камерами школы и впускать родителей к детям по пропускам, как в настоящей тюрьме, хотя, как и многое в стране, охрана нашей школы все равно сделана через задницу, и школьники, как и курили двадцать лет назад за деревянным сортиром у черного входа, так и курят, и как была там дыра в заборе, так и осталась, в которую мы с Антоном без трудностей и пролезали на склады, а оттуда уже по дворам двигали три-четыре квартала до его гаража. Школьные прогулы хороши не только тем, что не учишься, это еще и приятный всплеск адреналина. У него гараж прямо под окнами его квартиры, в нем мы очень часто зависали, а еще у Антона всегда в карманах шелестели купюры, я не понимаю откуда, мы все были не шибко богаты, но у него они имелись, и он тратил их все на водку:

эта водка открывала нам кучу возможностей для продолжения банкета – мало того, что мы сами не учились, так ведь еще и другим не давали – его дедовскую настойку могли переварить далеко не все и далеко не всем это в принципе было нужно. Дед, кажется, ее гнал из своих армейских сапог, ибо вкус у нее был пренеприятный, и кого мы обычно к себе звали, от нее держались как можно дальше… Стекая в кресло после второй или третьей рюмки, я обычно открывал список друзей, а Антон включал свою стереосистему на полную катушку, и от этой басистой хреновины мое сердце рывками тянулось к печени. Мы переписывались со всеми знакомыми девчонками из трех ближайших школ – они на уроках, но мы всегда настойчивей среднего образования – нам очень хотелось напиться и трахнуть кого-нибудь на пыльном гаражном кресле, как у Довлатова было в рассказе, и не всегда мы трахали одну, и не всегда трахали в принципе – довольно часто Антон таким макаром затевал скоропостижные романы, чего мне самому делать ни в коем разе не хотелось – в конце концов эти девчонки сбегали с уроков к двум озабоченным пьяницам, о чем тут речь вообще? И Антон, наверное, это тоже понимал, потому что, встречаясь с одной, неизменно приглашал новеньких на свое кресло, и ничего нам не мешало это повторять раз за разом. Просто он иногда любил поныть или поиграть во взрослую жизнь с отношениями, страстно крича мне, что ему кто-то из девчонок устроил скандал, а суть скандала ему не ясна, и его это так обескураживает, что он хочет кого-нибудь ударить.

Молва о гараже и посиделках вскоре сарафанным радио дошла до многих людей, и к нам стали приходить со всех школ Красного Урбана – и девочки, и парни приходили. Однажды даже приехали сотрудники инспекции безопасности дорожного движения и перепили нас, прибрались и заботливо прикрыли дверь гаража, чтобы никто не зашел, пока мы с Антоном валялись с высунутыми языками в отрубе – друг на друге, оба на кресле.

Мы заставали закаты в городе, шатаясь от выпитого – он с девочкой, я с девочкой.

Помню бесконечно много раз проходил мимо кинотеатра такой угашенный, что не мог разглядеть, что там на постерах нарисовано, и так шатался, что держали с двух сторон – это казалось капец как прикольным. И круто, если потом удавалось посидеть немного во дворе в тихом одиночестве, расслабиться и подышать, пожевать жвачку, ну и проветриться, чтобы зайти домой и быстро упасть спать, минуя неудобные вопросы мамы или бабушки, и молясь при этом, чтобы им из школы там никто не позвонил и не доложил о моих прогулах. Иногда все это удавалось провернуть, иногда прямо с порога слышал: «опять окна ночью запотеют от этого перегара, мать, решай, че с сыном делать!» или «и почему твоя классная руководительница снова на тебя жалуется?»

Это все объективно неправильно, и понимаю, что своим детям такого не пожелаю, но тогда, несколько лет назад, это казалось довольно забавным, совсем не серьезным и живым, что я был рад, что это вообще происходит, лишь бы не мучиться и не загнивать внутри, а смаковать эмоции и все такое – лишь бы жить, дышать, смеяться, дурака валять.

Но я не какой-то там уличный ушлепок, отнюдь нет. На самом деле, мне все радостней домашнее, и я бы рад от всей наружной канители тогда избавиться, остаться дома и просто читать (но отчего-то боялся такого), а порой так хотелось сидеть себе за компьютером, во что-то поигрывать, пока сестра домашку не закончит и не попросит уступить ей место за компом, а уступив, идти на кухню, включить настенную лампу, согреть чайник и бросить на стол несколько конфет – это такой мой частый ритуал тех времен при чтении какой-нибудь книжки из семейной библиотеки, слова которых я впитывал пылесосом до поздней ночи, отчего и не высыпался.

И о, как мне нравились эти волшебные спокойные ночи на кухне за книжкой – в доме все сопят, жизнь на паузе, а я живу в мирах Лавкрафта или По и даже там, со всей их грязью, мне милей. Или эти воскресные утра в постели, когда теплый сноп солнечного света нагревает настенный ковер и выявляет частички пыли в пространстве, тогда обычно пахнет выпечкой из кухни, еще там на холодильнике стоит древний магнитофон, и мама каждое утро накручивает кассету с альбомом Эры, а здесь в спальне, напротив моей кровати стоит кровать бабушки, и бабушка медленно начитывает молитвы в лучах солнца, пока котята бегают по моей постели, будят меня и мурлычут, кусаются и зевают (а я им сую в рот палец), они топают к моему лицу и вылизывают волосы до модельной фиксации. Вот этого бы мне побольше, но получалось, как получалось, мне всегда скучно, хочется нового, и жизнь по правилам априори страшна своими рамками. Прочувствовал это? Меня зовут Артем, будем знакомы, а как уж знакомы – поперли нырнем в эту дымящуюся кучу навоза – в мою юность и рассмотрим ее чуть подробней с точки зрения литературного повествования, ты увидишь, что человек с моим характером безнадежно потерян для общества и обречен быть… – кем?

(вопреки всему, то был не солнечный святой день, не сладостный, а дохлый, зимний и холодный; холодный, как шоколадный пломбир, а дохлый, потому что – потому что)

Мы празднуем день рождение Вити, то есть Виктора, который родился двадцать один год назад – да простит он меня – я его с раннего детства знаю, он чуть ли не единственный пацан, не считая еще Антона, с кем я тогда общался на постоянной основе – старше меня почти на четыре года, он всю жизнь хвастался, что платит по счетам и покупает домой колбасу вместе с бутылями молока и долго твердил, что писательством своим я счета родителей не покрою, так что неплохо бы мне задуматься. Заранее мы сняли квартирку, где собрались пропить всю ночь – на улице бодро прет снег, окна давно покрылись причудливыми рисунками мороза, конец декабря, на улице минус сорок пять, темень уже с трех дня, на хате тепло, много выпивки и все круто, все есть. Хата – друг, улица сейчас – не друг; потом:

чем ближе к ночи, тем сильнее метель, и снежные хлопья облаком залетают через форточку на кухню, где я готовлю на плите какую-то закуску, но быстро тают в общей квартирной темпе. К слову, я частенько что-то готовлю на таких вот посиделках, потому что исторически сложилось так и никак иначе, да и мы тогда только закусывали, а не ели – так что вот, просто так сказал. Лампа без абажура, старая плитка, старая раковина, обшарпанные обои, кровать в зале огромна – квартирка для секса и только для него, ее сдавали на час или на ночь. Но здесь только парни, и к позднему вечеру двое из нас вдруг поняли, что в такой компании не хватает девчонок, так что нужно действовать, вот и свалили за ними слегка поддатые в вечернюю метель, а остальные, кто остался, разбрелись по углам, создав свои компашки по интересам. Обычно я совершенно точно знал, кто в округе дает, а кто – нет (я девчонок имею ввиду) и от этого отталкивался, но в этот раз балом правил не я, так и мое мнение никто там не спросил, поэтому девчонок, которых собирались привезти парни, мне были совершенно незнакомы.

Я и трое других ребят хватаем по порции томатного сока с водкой и падаем на диван без спинки – каждый из нас еле отсидели новогоднюю школьную линейку пару дней назад, каждый в своей школе, где по понятным причинам нельзя выпивать, поэтому сейчас мы как будто отыгрываемся, наслаждаемся коктейлями, и у нас по-настоящему чилаут; дальше:

постановка вечера довольно типична для тех зимних школьных пьянок и разделена на мизансцены: кто-то трещит о Доте, кто-то о сексе, определенно все мы пошло шутим, а одеты в черные свитера, под нашими джинсами кальсоны, лица обветрены, а в красных руках пластиковые стаканчики; на кухне стоят двое парней постарше. Их мы не знаем. И то, что я выцедил из нашего диалога с ними, это их имена и профессии – один Андрей, второй Женя. Андрей-то, блин, ди-джей, сам креативит музыку и доказал это, притащив с собой ноут с собственными любопытными заготовками. Женя тут же провозгласил себя барменом, сказал, что работал им кучу лет, вообще в теме, и сейчас нам намешивал коктейли со взглядом в будущее, на перспективу каждого из нас. Андрей крутит пальцем в такт собственного семпла и смотрит в зеркало над диваном. Парни рядом со мной – мои тогдашние знакомые, которых нет смысла перечислять, все равно забудутся, как, впрочем, и те двое, но какого хрена – я переписывать не буду. Женя виляет задницей на кухне, смешивая коктейли для девчонок, а я – тупым взором смотрю на палец Андрея и пытаюсь понять, зачем я тут сижу и смотрю на этот палец. Мы торчим, разделенные на лагеря, и никто даже не пытается с этим что-то сделать, пока вскоре дверь в квартиру не отворяется, и не заходят Виктор с Петром (опять же – под такт музла Андрея, которое разгоняется), и не приводят с собой девчонку – одну, хотя планировалось больше, но видимо, никакие другие не купились на уговоры ребят. О пришедшей тян рассказывал Петя еще днем: «…будет здесь одна особа с беленькой кожей, парни, я ее забил, поэтому освободите зал, когда я скажу, хорошо? Она мне нравится…» И, Боже, никуда я не свалю теперь – его планы я ныне беспардонно меняю, она мне тоже нравится. И ведь как этот импульс описать? Он клевый:

первичная мысль «хочу трахнуть» в миг сменилась на неизвестную мне до ныне нежность к незнакомке, а после на возбуждающую радость любования красотой богини – я даже не знаю, как это иначе сказать. У девочки глубокие зеленые глаза, веки подведены синими тенями, почти рыжие длинные волосы и просто шикарнейшие духи – даже сквозь алкоголь в организме я вполне в состоянии оценить ее духи – только за них уже можно отдать всего себя. В сердце разгорается пожар, и я быстро понимаю, что пожар в сердце при виде девушки, которая даже словом не обронилась, а только утвердилась физически в моем поле зрения и просто улыбается – знак необычный, скорее хороший, чего уж там. Они говорят, что любовь с первого взгляда совсем даже не любовь, а гормональный всплеск. В таком случае все на свете гормональный всплеск.

Видеть человека впервые, отчего-то знать, что в будущем он для тебя станет кем-то большим, верить в это и действовать от этой мысли – гормональный всплеск любви с одного взгляда. Короче:

заходит Виктор, а потом Петя – большой и грузный, он неуклюже приглашает девушку в квартиру, и она, делая реверанс, благодарит его за это, ее веселый женский взгляд отрывается от Петра, переключается на кухню, где замечает своих знакомых – бармена и ди-джея – подмигивает им, после скользит по стенам, ловит фокус и опускается на незнакомых ей школьников, взгляд медленно и внимательно изучает нас по очереди, и когда доходит до меня, переплетается с моим взглядом, спотыкается, пытается выбраться, но сдается и становится таким счастливым, что я на выдохе улыбаюсь – она очень классная, очень-очень классная, но сказанное – пошло, она больше, чем просто «классно». Вот наблюдаю, как она снимает синее пальто, расстегивает сапоги, красиво, прямо как девочка – только они так делают – смотрю и радуюсь, а не знаю, почему. Она ушла на кухню, и я не заметил, как сам поплелся за ней, там она стала обниматься со знакомыми, а я оказался в дурацкой ситуации, когда пришел, а что делать дальше, не придумал. На меня все посмотрели, как на дурака. И все это произошло так быстро, так понятно, будто игра.

– Тебе налить? – спрашиваю.

– Немножко, я не хочу напиваться, вы ж тут с ума сойдете без присмотра.

– Я налью, – говорит бармен. – Оставь.

Вот этот козел меня оттолкнул и, кажется, вынуждает. Целый коллаж эмоций вдруг разрывает душу и тяжело с ними справиться, понимаю, что вот-вот и втюрюсь, а этого допустить нельзя – помню, как Антон рыдал и злился из-за девчонок, с которыми встречался. И чем больше я сейчас выпью, тем скорее забуду о нахлынувших чувствах нежности к этой красотке и об обиде, которую мне доставил бармен своим «оставь», но я смотрю на нее и очень хочу думать, что и она сейчас думает обо мне, и, кажется, не только я чувствую, что между нами возникла какая-то сумасшедшая, быстрорастущая связь, и Петя это вдруг почувствовал, и бармен даже вскоре уступает.

Просто. Вежливо. Незаметно. Это все как бы в процессе вечера.

Я сижу на подоконнике, и снег из форточки валит мне на плечи, девушка возле умывальника с вином в руке, посреди кухни Андрей и Виктор устраивают какой-то баттл шуток, который я не слышу, потому что стараюсь запомнить очертание губ пришедшей дивы – она смущается меня, видно это прекрасное явление – на кухне так много людей, так шумно и много чего происходит, и в происходящем затесались мы. Уголки ее рта неестественно поднимаются и опускаются, когда она смотрит на перфоманс ребят. Она будто очень хочет улыбнуться, но стесняется или просто делает вид, что стесняется, или вид, что слушает их, или мне так хочется думать. Отчего-то уверен, она сейчас мыслит обо мне, мальчике, сидящем справа от нее на подоконнике – я про что-то шучу, она улыбается. Шутят ребята – она смеется, и сама что-то выдает этакое, глядя на меня, и тут уже как будто все ясно – от взгляда ее я таю и желаю, чтобы она говорила и говорила, что угодно, просто что угодно, лишь бы только мне и только бы смотрела на меня – и на выдохе.

Минута за минутой

Минуты текут незаметно

И в общем шуме трескотни сам я молча пью…

совсем скоро ребята придумывают игру, где нужно выпить как можно больше разных напитков за минуту, тут я наклоняюсь, чтобы посмотреть наши запасы алкоголя под столом и охаю: у нас три бутылки водки, литр виски, литр вермута, четыре вида ликера в бутылках по 0,5, а также две четырехлитровые бутылки светлого разливного пива и несколько штофов с вином. Женя по очереди открывает каждую бутылку и разливает по стаканам, образующие вереницу на столе – паровозик. Виктор, как дядька и как именинник, начинает первый – вот выпивает пиво, потом пол кружки вина, следом вермут, ликер и водку, к тому же все это залпом и без отдыха, но его не хватает на виски, и вот он уже бежит в туалет, а мы выстраиваемся в очередь и смеемся – каждый хочет испытать свой организм на прочность – закончить паровозик, значит сделать великое;

вот и моя очередь – я решительно начинаю, уверенно держусь на всем пути и опрокидываю последний стакан под всеобщие аплодисменты – еще в школе я понял, что лучше не дышать носом во время пития на спор, чтобы не зафаршмачиться. Многие из нас в школьные годы открывали для себя что-то новое из неправильной парадигмы, типа, блин, не там, где надо, а там, где надо, мы были несведущи. Девушка отказывается пить, мотивируя сие решение тем, что она не идиот. Никто не спорит ни с ее отказом, ни с фактом идиотизма мероприятия в общей перспективе. Кто-то предлагает всем покурить, а это самое ламповое, что есть в таких пьянках – общий выход на лестничную клетку. Ведь это всегда отличный способ сблизиться и сменить обстановку, праздник коммуникаций. А мне после моей великой алкопобеды как-то вдруг ни с того ни с сего стало плохо, и я остаюсь на кухне за столом и упираюсь лбом в горлышко пустой бутылки, стараясь держаться на плаву или просто не умереть, поэтому не замечаю сначала, но и девушка осталась вместе со мной, только не совсем ради меня – ей выпала великая честь сварить купленные пельмени, о которых все кроме нее уже забыли – все кроме нее уже в спиртных полетах.

Тут я чувствую ее теплые пальцы на своей руке и поднимаю голову – она вытирает то, что мы разлили и делает это очень аккуратно… вот она еще раз задевает меня боком, потом рукой, как бы невзначай, а я улыбаюсь.

Чувствую, что слова не удержать в себе и говорю:

– Ты такая хозяюшка у нас.

Она смеется, а я понимаю, что сказал такую тупость, что стыдно.

– Ну а чего вы как поросята тут? И хозяюшка… сказанул же.

Ну да, ну да, еще улыбался, наверное, как дурак, пьяный дурак!

А время идет дальше,

я еще немного выпил, а когда почувствовал, что через пару рюмок лягу, стал пропускать – не хотелось слыть перед девочкой таким вот человеком, которому лишь бы надраться до отключки. Народ поубавил, народ стал выключаться, некоторые – перезагружаться, но кто ушел – не помню, а вот она осталась, садится рядом, я ей что-то говорю, она что-то говорит мне, вокруг нас ходят-бродят, все светло, хотя вот кто-то уже наблевал в зале, кто-то наблевал в туалете, после чего ходил и шваброй все свое добро там вычищал. Мы островок романтики в море дичайшего кринжа.

– Это какой-то нонсенс, никогда не видела, чтобы так напивались.

– Аутята, – говорю.

– Как утята?

– Аутисты.

– Нельзя так про аутистов, они ведь люди и болеют.

– А утята?

– Они милые, они не пьют и их так не тошнит.

– Глупый разговор…

– Да, ты просто пьян.

– Да, тобой…

– Что?

– Да, вином…

Она улыбается.

– Что? – спрашиваю.

– Эти слова даже не созвучны, пьянчужка.

– Извини, не успел придумать ничего лучше.

– Хочу, чтобы ты знал, мне сейчас очень хорошо и приятно, что ты это сказал, я не про утят…

За окном гудит пурга, на подоконнике из-за открытой форточки образовался локальный ледниковый период. Мы открыли духовку и врубили ее на полную катушку, чтобы прогреть кухню, ибо закрывать форточку – значит задохнуться в алкогольных парах. Сидим, трещим о всяко разном, народ как-бы уже на грани вырубона в своей большей степени, Петя нас с девушкой глазами сверлит, а она делает вид, что не замечает, хотя все она замечает – они всегда такое пасут. Но оставшиеся пацаны все же видят, что мы с ней спелись и видят, как Петя этим делом смущен, вот и хватают его под мышки и тащат в очередной поход в подъезд, чтобы погутарить о всяком в нежном дыме сигарет. Мы с девушкой замечаем такую заботу с их стороны и шутим про это, не сводя друг с друга глаз, а ее губы так и манят – красные, они кажутся очень горячими. Делаю вид, что тянусь за печенькой через стол, а сам приближаюсь к ее волосам, дабы вдохнуть ее запах.

Ох… дом, она пахнет уютом и домом. Только сейчас спрашиваю, как ее зовут.

– Света Кутергина.

– Официально. Артем Меньшиков.

И почему только сейчас?

– Я так в кантачике зовусь, – присовокупила девочка.

– Подумаю, – говорю.

– О чем?

– Добавлять тебя или нет.

– Ого, посмотрите на него, – она улыбается.

– Тебе здесь как – нравится, Света?

– Ну. Тебе честно или как?

– Знаешь, понять бы самому, чего я хочу услышать сейчас.

– Ладно. Нравится, только необычно все – пьют тут круто.

– Я бы тоже удивлялся, если б сам так не пил.

– Ничего. Ты еще держишься бодрячком.

– Стараюсь.

– А тебе здесь как? – спрашивает Света.

Хочется ответить, что она мне весь праздник портит своим присутствием, потому что кроме как о ней, я ни о чем не думаю.

– Скучно, – говорю.

– А остальным похоже нравится…

Она смотрит на ребят, громкой кучей ворвавшихся в квартирку, поправляет волосы и подтягивается ко мне почти вплотную. Я ощущаю аромат ее лица, ресниц, волос на голове, помады на губах, она трогает мою рубашку и говорит, что ей нравится ее стиль – синяя в белую клетку или белая в синюю. Моя любимая.

– Чем ты занимаешься? – спрашивает.

Смущенным легче говорить, когда в руках стакан – это все неуверенные в себе ребята знают, а сейчас я просто сама неуверенность, поэтому беру стакан с какой-то жижей и отпиваю – там просто три или больше соков намешано.

– Да ничем не занимаюсь. Читаю, хожу в школу, все дела.

Поднятой бровью она выказывает удивление.

– Так ты еще в школе?

– Эм… В одиннадцатом классе, мне семнадцать, почти восемнадцать.

– Ну я думала ты старше… просто ты выглядишь лет на двадцать-двадцать два. Ты такой высокий, вот я и подумала… школьник… блин, школьник!

– Приплыли! Ну все тогда, конец интрижки.

Она прижимается к моему плечу и вглядывается.

– У тебя красивые глаза, мне нравятся. Не страшно, что ты маленький. Я люблю школьников.

– Роскошно. Не думаю, что это прокатит – ты быстро меняешь мнение. Тебе-то самой сколько?

– Не-а, – говорит она, – не прилично спрашивать такое у девушки.

– Двадцать семь?

– Не порть о себе впечатление. Куришь?

– Да.

Она мило потягивается, проводит пальцами по пряди моих волос и подтягивает к себе.

– Красавец мой, правда, пойдем к парням, я хоть одну сигарету должна ведь выкурить и отдохнуть от ваших пельменей – вы все равно не едите, только пьете, зря я только у плиты стояла.

– Уговорила.

Тогда я не курил так много, брал сигарету, когда напивался или думал, что скоро напьюсь, поэтому совершенно не понимал трезво и рассудительно, как может развести неподготовленного человека куча сигарет, выкуренных подряд. Я смотрю, как Света зажигает свою тонкую сигаретку и курит очень медленно, а я же стараюсь заполнить время и курю по две или даже три сигареты, и это все для того, чтобы остаться с ней занятым и не стоять, как дурак, не зная, куда деть руки, а вот она, кажется, меня раскусила, потому что смеялась всякий раз, когда я стрелял новую палочку с отравой.

–Хобби есть? – спрашивает.

– Ну. Проза. И только она.

– Значит пишешь?

– А тебе бы понравилось, будь это так?

– Ну, странный ответ, Артем, ты что-то увиливаешь.

Она улыбнулась. Ведет себя, будто что-то знает.

– Я имел ввиду, что читаю прозу. А про писать – не пробовал ничего большого, только дневники, стихи там. Всякие.

– Стихи и я пишу, все пишут.

– Еще рассказы, – вру я.

– Хм, стильный писатель рассказов. Молодой, красивый писатель.

– Ну почти.

– Мне нравится образ. Сохраню, с твоего позволения.

– Дама, – говорю, – я заведен.

И ответом была улыбка.

В рамках времени – несколько минут, но в рамках времени романтика – вечность;

так вот через вечность я перестал ее стесняться, как будто от нее зависит все на свете, и сразу появилось ощущение, что знаю ее уже очень давно: откуда-то пришло понимание, что именно нужно ей сказать, чтобы рассмешить. Ныне вдруг уверен, что ей понравится мой комплимент, моя шутка, любая моя фраза ей зайдет – я просто знаю это. И знаю, что может не зайти, поэтому говорю и пошлости, порой даже гадость какую-нибудь ляпну. Все для того, чтобы испортить момент, чтобы не шибко мною радовались.

Эта привычка у меня и по сей день. Но короче:

ее сюда позвал Петя (он имел на нее виды, ты же помнишь?), и это мне покоя не дает – не смотря на всю эту классную любовь, хочется верить, что я джентльмен, и хочется как-то извиниться что ли, сгладить нашу с ним острую ситуацию, поэтому – не помню, что именно послужило поводом и какая была прелюдия, – но я вдруг стою бухой на улице в кружке фонарного света в одной только рубашке и смотрю, как Петя мочится в сугроб, еще я помню, что сказал ему, будто отливать в такой ситуации (четыре утра, декабрь, минус сорок пять, Красный Урбан, Сибирь) лучше всего дома, но он мне только подмигнул и улыбнулся, мол его это никак совсем не волнует. С собой мы взяли бутылку и сигареты, холодный степной ветер бросал комья снега в наши лица и тушил окурки в зубах, мы вновь и вновь подкуривались, смеялись, отпивали кофейный ликер и говорили о всякой разной хрени, которую и не вспомнить, но за обсуждением коей, мы, разумеется, сблизились. Свету в разговоре не упоминали, оба знали, что она уже не пойдет к нему, а пойдет ко мне – такая вот победа, которую я одержал без доказательств – мы, как два самца, друг друга обнюхали, пришли к соглашению, и кажется, что болтали мы так на морозе пять минут, но на деле минут двадцать пропадали, и когда вернулись, все нам были рады, а Света ловит меня и говорит:

– Дурак! Ты себе яйца отморозить надумал?

– Так мы в туалет ходили…

– А тут никак не сходить? Мы вас потеряли, вышли на улицу, а вас нет!

– Мы были за домом, – логическим ударом окончил я.

В общем, слегка поругались, а потом все прошло, Андрей сказал, что забирает к себе пьяного Петю, Женю и Свету. Тут остался только я. Остальные в отключке или брыкаются в углу. Света говорит Андрею, что хотела бы забрать и меня, но тот отказывается – куда он меня там положит, типа.

Она все повторяет:

– Ну посмотри на него. Он такой хороший и даже очень трезвый. Заберем, ну пожалуйста…

Я вижу, что Андрею это уже надоело слушать, поэтому говорю, что ладно уж, езжайте, я останусь, но со Светой мы еще встретимся, погуляем, а она кивает, сильно-сильно обнимает, а потом еще ручкой машет и грустными глазами смотрит, когда я их банду провожаю, стоя на лестничной клетке и слушая затихание шагов и контрольный стук двери.

А после настает невыносимо давящая пауза…

возвращаюсь обратно в квартиру, беру штоф красного вина, пачку сигарет, смотрю на брыкающихся – мы все химически перегрузились, да и бурное общение в плюс к этому доконало до чертиков. Иду обратно на лестничную клетку и падаю на холодные ступеньки, смотрю на полную пепельницу на перилах, пью вино, пару раз сам себя фоткаю для истории, курю и тоскую, потом звоню Антону, чтобы он забрал меня отсюда или хотя бы ответил отказом – в квартиру больше не хотелось возвращаться. Она опустела.

Дождался Антона он приехал не на своей машине уже изрядно надравшись и безмерно злой на меня, потому что видите ли я его не позвал сюда синячить, но я поднимаю над собой штоф, и он расцветает, как бухая, блять, роза. В машине я ужираюсь окончательно, почти мгновенно, и отключаюсь там же, а он, пьяный так водил, что я остался в изумлении, как эта дикая его езда нас не убила в конечном итоге. Он стильно держал бутылку в одной руке, а второй поворачивал руль – скорость переключал я, пока окончательно не стек под бардачок, ну, примерно так все было. Проснулся уже в квартире Антона, на его кровати и в его объятьях в девять утра.

Антон говорит по телефону со своей девушкой, чувствует, что встаю и улыбается, я говорю не своим голосом:

– Я, конечно, все понимаю. Мы друзья и… все понимаю. Но че ты ко мне лег-то?

– Ты сам сюда приполз.

– Ладно, а где я лежал до этого?

– Тебе я в зале постелил, спасибо мне за заботу. Только сам прилег, приползает ко мне уже не мудак какой-то, а писатель и давай ныть про свою девчонку, залез ко мне и вырубился

Я осматриваю комнату, тело болит от долгого лежания на краешке кровати, а в голове ни черта не укладывается.

– Надо завязывать с бухлом, слышишь? – говорю я, но он не слышит, он воркует по телефону. И вот утро.

Холодное зимнее Сибирское утро, когда за окном синий туман, а налет инея на решетке балкона за ночь стал только толще, с веток то и дело замертво падают воробьи, уличные собаки сбиваются в агрессивные стаи и угорелые от мороза нападают на вообще все, на что наткнутся – в это время вставать и что-то делать совсем не хочется, тем более, если ты похмельный, потому что в таком состоянии видишь картину реальности как будто полностью, и отчего-то вечно кажется, что она окрашена дерьмом – это похмелье. Сидим оба на длинном диване и втыкаем в телек – там идут местные новости, ЧП сегмент. Ну блин, опять в Краном Урбане кто-то кого-то зарезал, кто-то попал в аварию бухой, муж бьет жену, жена отрезает голову своему новороженцу – мне так уже надоело это все, что совсем и не жалко этих ребят, никого не жалко. Устал, ну.

– Хотел спросить, ты вчера на чьей тачке приехал?

– Уже спрашивал, я отвечал.

– И что ты ответил?

– Как ты вообще заметил, что она не моя? Ты ведь пьяный был.

– Два года в твоем гараже не прошли бесследно, и твой второй Марк я помню отчетливо.

– Друга.

– Просто так отдал?

– Угу. То-есть нет, он с нами был на заднем сидении, ты че? Вы с ним из окна орали на ментов, забыл, что ли? Я чуть не поседел от вас.

– Не помню, а сейчас он где?

– Внизу в машине своей спит, не знаю.

– Я с тебя хуею, Антон. Просто хуею.

– Или дома. Это я с тебя хуею. Не было никого сзади, ты чего? Совсем спился, что ли?

Его голос булькает и звучит как будто из трубы. Мой точно так же. Это признак похмелья и раннего подъема, и еще это признак усиленного курения накануне.

– Ты себе девчонку нашел? – спрашивает он.

Я смотрю на него, пытаясь поймать фокус.

– Наверное, нашел… Вчера мне казалось, что влюбился.

– Так. А сейчас?

– Не могу вспомнить, как ее зовут.

Он смеется.

– Значит не найти ее в контаче? Просто хочется посмотреть, какая такая девка тебе так голову смогла вскружить, ты же вообще ничего не чувствуешь.

– Все я чувствую. И побольше вашего.

– Она в какой школе учится? Может так найдем.

– Мне кажется, она не учится уже. Она, кажется, старше нас.

– Сколько ей? 27?

– Не порть о ней свое впечатление. Она лучше, чем те, с кем ты меня сводил.

Антон рыгает.

– Да любая лучше, чем те, с кем я тебя сводил.

– Приятно, что ты это тоже понимаешь.

В квартире этой время течет не то чтобы медленно, скорее мучительно.

– Братан, у меня башка треснет, у тебя есть какие таблетки? Отвечаю, треснет, – говорю Антону, который уже засыпает перед телеком.

– Хуй знает, нет. А что сильно плохо?

– Я очень много курил.

– Ну ты можешь глянуть в шкафчике над телеком. С твоей стороны.

Встаю, открываю дверцу.

– Она меня вдохновляет.

– Кто?

– Вчерашняя. Я хочу сочинить о ней оду.

– А что это?

– Быть писателем – это ведь романтично? Прикинь, как бы меня любили девушки, будь я им.

– Они военных любят. И актеров.

– И писателей. Не знаю, видел бы ты, как она загорелась вчера, когда узнала, что я пишу.

– А что ты пишешь?

– Коменты к мемам, не знаю.

Антон смеется.

– Но теперь буду, – говорю, – что-нибудь попробую, я чувствую, прямо почками чувствую, что засяду строчить для нее.

Антон встает с дивана, кряхтя как пожилой, смотрит в серое окно.

– Давай немного выпьем и спать, – говорит. – Сил нет, отвечаю.

– Ты прикинь, я имя ее забыл, потому что надрался. Мы очень круто пьем для нашего возраста. Давай не будем.

– Забыл, потому что видел ее раз в жизни.

– И это тоже.

– Достал ныть, мы не так часто и выпиваем.

– Все мы не часто выпиваем, но вокруг наших пьянок крутится вообще все.

Он зевает.

– Я усну, и че тада делать бум?

– Не хочу пить.

– Ну и не пей, – рявкнул он, – клещами тяну. Давай, это, погнали уже в гараж, надоел, надо на погреб хоть посмотреть, че там делать.

– У тебя еда есть?

Антон стоит задумчиво, заправляет рубашку в джинсы, вздыхает, смотрит в окно, щурясь от синей бледности утра, что-то анализируя, кажется, прикидывая в голове варианты, так я думаю, а потом беспардонно пердит, охает и говорит, что поесть – это идея отличная, говорит, пусть я иду разогревать там, что найду разогреть, не стесняюсь, а сам он должен срочно посетить туалет и «похудеть на пару кило» – в принципе, консенсус.

Прошло время, и я стал писать, мой мозг работал возбужденно, и покуда творил, выгонял из башки всякую дурость, короче, через несколько дней меня озарило, и я вспомнил имя – Света Кутергина. Френдлист ее был обширный до невозможности – длиннющий список из людей, которых я никогда в жизни не видел, а они все рядом со мной где-то тусуются, многие из них неимоверно красивые, много мужиков, по шесть десятков лайков под фотографиями, что говорит о недосягаемой для меня публичности, и это все меня как будто озадачивает – какая она, Кутергина, и чем цепляет народ? Если честно, меня всегда удивляло, что молодым девушкам, чтобы иметь кучу друзей в соцсетях, чтобы быть популярными, вообще не нужно быть исключительными, достаточно просто вызывать похотливое желание – такой вот я радикал. Но Света, ох, Света… Каждая ее фотография исключительная – милая, каждая в душу залетает, волнуют, светится добром, на них она с книгами, с яблоком, у окна смотрит вдаль, у домашней мебели стоит и смотрит в камеру, в руках котенок – и приятно, что нет ни одной фотки с мужиком, это, конечно, плюс – может она из тех, которые красивые, но не знают об этом.

Я пишу ей: «здрасти, нашел». «Умничка» – первое ее сообщение, и с этого все началось, она добавляет: «Почему так долго искал?» «Представляешь, забыл твое имя» «Как это романтично» «Но все-таки нашел, значит все это не просто так» «Пьянчужка» «Ладно тебе», потом сразу же скидывает свой номер телефона, чтобы я писал ей только в Вотсап, потому что она как бы не хочет быть онлайн в контаче по причине того, что ей много кто отправляет там запросы познакомиться, а ей это уже изрядно надоело, и вот такое у нее решение. Соглашаюсь на смски в вотсе, хотя лично мне удобнее всего трепаться вконтаче – я постоянно слушаю музыку, почти постоянно, но особенно, когда читаю – у меня куча джазовых и ретровейвных композиций в списке – я эстет и порой ревнивый.

Короче, вот пошло тут, даже поперло с дикой силой:

у нас со Светой очень быстро началась святая жизнь, полная переписок обо всем на свете – самая приятная часть новых радостных для сердца отношений, когда ждешь каждое «тынь-дынь» с трепетом, когда напиться не можешь словами, и вот хочется высказать так много, а пальцы стучат по экрану телефона, кажется, так медленно, что в груди булькает это горячая жадность до человека. Утрами она пишет, доброе утро, скидывает фотографии себя на учебе, а потом спрашивает: «А ты чего делаешь?», я отвечаю ей ближе к обеду, просыпая половину ее учебы. И посланные ей фотографии раскрывают меня в домашней обстановке, где я чищу зубы или потягиваюсь в постели, а она хихикает, поначалу хихикает, а потом бьет тревогу: «… ты там совсем не учишься? Тебе ЕГЭ сдавать в этом году, а ты филонишь, пожалуйста, не пугай меня…» – по вечерам мы неизменно общаемся по пять часов без перерыва, я даже не блокирую телефон, так и оставляю со включенным экраном на столе рядом с открытой книгой, она, видимо, делает тоже самое, ведь стоит мне ей что-нибудь написать, как сразу цвет сообщения меняется, галочки удваиваются, и на экране появляется надпись «печатает» – и вот ее ответ. Охренеть, какой это кайф, приколись!

Это все очень стимулирует – я понимаю, что сейчас она занята только мной, что ей не плевать на все это, ровно, как и мне не плевать на все это, вот.

Я штудирую Рэя Бредбэри, ранние его хоррор-сборники, и что-то переписываю себе – начинаю классический путь писателя, и начинается он с воровства. Мой друг Рэй как-то сказал (ха) – что мне безусловно запало в душу – он сказал, что все, что он пишет, он пишет для одного человека – своей жены. Он говорил, что это самое важное в писательстве – делать это для кого-то. И как он был прав, настолько прав, что жжет от обиды, ибо я фанатично принял его слова на веру. Как-то вечером почувствовал этот импульс впервые, творческая вспышка озарила кухню, и мне вдруг захотелось соответствовать – его успех уже был моим, но одновременно я был выше всех. Нагло и жадно упивался идеями собственного превосходства в творчестве, не сделав при этом ничего. Хотя нет, дорожку я все-таки нашел и больше не плутал – с этим мне повезло. Еще в юности понял, кем хочу стать, многие этого не понимают вплоть до собственной смерти.

– Понимаешь, во мне кипит неприятие к жизни, и я не могу молчать, меня все бесит, и это не романтическое озарение, отнюдь. Я просто жажду высказываться, так что да, я писатель – не отговаривай, – начал было я, но и это была ложь – притворялся. Я до сих пор не понял, что пытаюсь добиться такого письмом своим и не письмом кстати тоже.

– Да ты что, и не собиралась! Ты молодец, скажу тебе, – ответила она. – Тебе все равно с твоим характером и незрелостью ничего не светит в моем мире с нормальными людьми и работой, а я думаю, что незрелость эта у тебя надолго. Ты прав – ты писатель… Для меня пишешь?

– Ну, разумеется.

– Мне нравится это. Нравится за тобой ухаживать. Вдохновляю?

– Очень.

– Хотел бы меня?

– Да, а ты меня?

– Ох, мне правда нравится, что ты делаешь и как это делаешь.

Она тащилась от моей жизни, сама была таким же игроком, одинаково играющим на два поля: ее канитель из встреч и тусовок, не пойми где и с кем – пьяные и не очень, клубные дела или вписки к незнакомцам, а с другой стороны – одинокие спокойные дни, полные медитативного сочинения девичьих стихов в тетрадку и чтение художественной литературы под светом настольной лампы в углу комнаты.

Все как у меня – она мое отражение, с некоторыми отличиями и с вагиной, конечно.

Просила, чтобы я рассказывал ей какие-нибудь дурацкие истории из своей жизни, допустим, как мы с Антоном, переодеваясь, заявлялись в другие школы на дискотеки и спаивали старшеклассниц, или как мы потом убегали от толпы пьяных ревнивцев из старших классов, когда кто-то из них вдруг замечал нас, трогающих за всякое девушек из их компании. А она мне рассказывала, что так как школу уже окончила и сейчас учится в техникуме, веселья в ее жизни стало в разы меньше, тогда как в школьные ее годы, она говорит, была той еще стервой и сердцеедкой, отчего подруг у нее теперь совсем не осталось, одни только мужики в друзьях – я думаю, что это те, кто ее трахал, и те, кто трахнуть только намеривается. Она недолюбливает азиатских девочек, потому что они азиатки и только поэтому, спрашивает, был ли у меня секс с «узкоглазыми», а когда отвечаю, что был, отправляет смайлик, которого тошнит. Отбитой в этом плане по краям психики, сейчас ей тяжело, потому что в техникуме она одна русская – все остальные там местные, что приехали получать среднее специальное из деревень, потому что их знание русского языка не хватит, чтобы полноценно жить и учиться в больших городах страны. И из-за такого вот одиночества в толпе, сейчас Света вынуждена смириться со своими расистскими заскоками и ассимилироваться в местную струю традиционного консерватизма (это поэтическое определение), но ей это тяжело дается, а мне это слышать необычно – я компанейский интроверт, и предубеждений схожего рода у меня особо не бывает.

Ты верно думаешь, что это я вообще читаю? Какого-то парня прорвало словесным поносом, и он, блин, загорелся идеей все на свете там описать? Развел муру, как Чарльз-скучно-где-соль-Диккенс, и творит какую-то острую неурядицу с абзацами. С тобой сложно не согласиться, поверь. Но если б я писал не о себе, и не так близко, то и не было б столько слов, понимаешь? Ты знаешь меня несколько страниц, а прикинь, какого женщинам, которые согласились меня любить. Они же самые настоящие мученицы. И прикинь, какого мне! Жить с занудой – это вызов. Плюс, это все происходило несколько лет назад, а ты сам представляешь, что такое память – она отрывочна. И дневники – еще не все. А вообще, если бы ты тут не ворчал попусту, а взялся за идею понять самого себя, как я здесь, например, занялся бы самоанализом, потому как и ты не идеал – уж поверь, то сам бы понял, почему все написано так, а никак иначе. Я вижу, что проза летит пулей по страницам, и мы оба не отстаем – это и есть крутость крутая, так что давай там не бубни, закрыли тему.

У меня вроде как есть девушка, мы со Светой еще не разговаривали на этот счет, но в воздухе это утверждение определенно витает – и это не может не радовать, дарит свое спокойствие, так сказать. Вот только я ее не видел с той пьяной ночи уже почти два месяца, и встречаться с ней как-то страшновато. У меня нет обычно никакой паники перед девочками, я не волнуюсь, когда с ними общаюсь, но вот Свету пригласить на свидание мне неловко – боюсь, как маленький мальчик, хотя мне семнадцать, и девчонки у меня уже были, только вот такие чувства, которые дарит мне Света, с ними я не испытывал, поэтому и не боялся их потерять. Свету боюсь, и боюсь разочаровать при встрече – хочется прослыть писателем, не знаю, почему эта идея во мне вообще закрепилась, но из-за ее масштабов, я ничего не могу больше разглядеть.

Подняться наверх