Читать книгу Под небом - Легитимный Легат - Страница 1

– Ни любви мне не надо, ни мира. Сто лет под небом прошу, – Лея говорила быстро и громко, пока было можно.

Рони не скрывал презрительной ухмылки – на его веку попалось немало воробьев, что срывались с крыши, отмолившись и пять раз перед вылазкой. Вот только он был не простым воробьем, а из Рьяных. И потому никакие суеверия, смена погоды или сход звезд им не помешают. Их стайка забилась под дождевой короб, выглядывая добычу в соседнем квартале.

– Ни мира…

– Под небом…

Трое повторили воззвание Леи к Распорядителю – едва обросший усами Серж, высоченный лоб Даг и слишком взрослый для вылазок Ильяз. Тридцать семь – это уже нелетный сезон, как говорила Рони его сводница с небом – Жанет.

И слово свое, к чести, всегда держала. Рони был ее последним птенцом. Самым лучшим.

«После такого и к земле не страшно вернуться», – похвалила она его после налета на монетный двор. И более ее на крышах не видали.

Рони снова проверил оснастку – дернул ремни на поясе, поочередно оттянул трос из катушек, развел зубы клиньев. Топлива хватает, оба «крыла» не подведут, хоть вернее назвать их гарпунами. По крайней мере, так твердил старый инженер в Сан-Дениже. Ему отвечали строго и по делу: «Вот ты и бегай с гарпунами, охотник. А мы – воробьи. Мы летаем».

До пяти метров в длину – чем не полет? Лучшее подспорье против жандармов, если бы не шум мотора. На крыльях уходят, если дело оборачивается погоней. Тихому воробью свой век обеспечен…

– Рони! – зашипела на него Лея, почти растворившись в ночном мраке. Позади нее то ли трубами на черепице, то ли тенями замерла стая.

Вылазка началась.

«Горячая твоя кровь, искрой вспыхивает, – созналась Лея два года назад. – И не скажешь, что рожден на соседней земле, да в Рьяных не по крови».

Рони, как старший по званию, приценился к Гэтширу. Сегодня под их ногами, там, в переулке Беренг, собирают особый заказ: десять золотых печатей. Ручная работа, месяц чужих усилий, и уже завтра пошли бы они по морю на острова, в таком же золоченом ящике под семью замками… да только стая их заберет еще до рассвета, не поймав ни единого проклятья в спину.

Это похлеще, чем монетный двор.

И Рони откликнулся на зов улиц, не побоявшись – его свобода вдвое больше, чем у любого из пешеходов. Моряки глумились над сухопутными крысами, ремесленники – над палубной нищетой. Он же имел право презреть и тех, и других.

Крыши Гэтшира склонили головы перед воробьями. Ильяз гулял по ним бесшумно, но с нервозностью – лишнее движение плечом, окаменевшая шея, слишком широкий шаг. Лея порхала, словно колибри, а следом за ней маячил Серж. Не самый тихий из стаи, но самый надежный: щеки раздувает под тяжестью дел, а все равно управится с каждым.

У Рони – самый острый слух, мягкое крыло и чутье десятерых. Услышит каждую ворсинку на ткани, уведет погоню – да с хвоста сбросит, как пыль с плеча. Не найдется столько сил у Жанет, чтобы им каждый день гордиться.

Они поравнялись. Слева забормотал Серж, неожиданно явив себя и как любителя арифметики:

– Дюжин семь, грят, можно набарыжить. Это на каждого по…

– Схлопнись, – предостерег Ильяз. Без злости, но громче, чем говорил обычно.

Издали витая решетка дома Ремесел смотрелась дешевым частоколом. Особенно в этот час, когда и пьянчуги устали пить, да разлеглись вповалку. Рони сверился с образом в памяти – не изменилось ли чего, не перенесли ли ворота с последнего визита, не прибавилось ли соглядатаев. И так ли тускло мерцают лампы, как прежде: поставленные больше для вида, чем для охраны.

– Все тихо, – одним знаком сообщил он стае. Выпрямленные пальцы – что клинок вместо ладони. И указывают прямо на зазор между крышами, по которым они не раз «гуляли» внутрь забора и обратно. Парадная для воробьев: ни дворецкого, ни гостей для встречи не надо.

Хищная улыбочка Леи угадывалась и в полутьме.

***

В гостях воробьи вели себя, как дома. Рони откупорил окно на чердак, свесившись летучей мышью со ската крыши – только Ильяз его и придерживал. А до этого сделали-то всего один крюк, скрывшись от взгляда охранников. Даже псы, которых муштровали получше всякого сторожа, повели носами в воздухе, да не учуяли никого – так хорошо дурит нюх раствор Жанет.

Зашли внутрь, не расшаркиваясь, ног не обтирая: уйдут раньше, чем подсохнут их следы.

Даг запоминал план здания оба дня и ни на одном повороте не запутался. Довел стаю до лестницы вниз – так оно быстрее, и охрана только снаружи осталась да на первом этаже. Рони покрутил головой: любопытствовал, схватывая мельчайшие детали. И здесь не оплошал.

Сразу видно – приличное место: по ночам работники спят, а не вкалывают на благо графьёв. Милее условий и не придумать, даже для подмастерья. Потому и ходи вальяжно по коридорам, вскрывай замки, бесшумно пританцовывая – только сенокосца в углу спугнешь или моль.

Так Рьяные и поступили, разве что танцевать настроения не было, хоть у Леи и походка пружинистая, будто кружение под музыку. Сержа оставили на дозоре у первых ступенек: там и сторожа приметит, и окна караулить можно.

Беззвучно стекли вниз, как талая вода с листочка, уже вчетвером. Даг чуть впереди, прикрывает Лею с двух сторон с Ильязом, а Рони вослед: прислушивается, со спины сторожит.

Хороший цех, будто и не воруют здесь ни работники, ни воробьи: все в картинах, а стульев для отдыха – половинка моря. Рони залюбовался бы, да только Даг времени не терял, на втором повороте стаю проводил до места. То ли архив, то ли склад: пыль да стеллажи до потолка. Графские заказы, ручная работа, за такую – обе руки долой. И окон не врезали, будто знали, кто под небом Гэтшира ходит.

Чиркнула каминная спичка – Ильяз зажег крохотный огонек: комната тускло замерцала в ответ. Даг просипел, совсем расслабившись на безлюдье:

– Шестая, там, от угла полшага…

Лея и без него глазастая родилась, тут же приметила заказ: такой металл и в полутьме заблестит. Позолота, резные бока, узорчатые скобы – не шкатулка, а сундук сокровищ.

Ильяз выдохнул с облегчением и предложил:

– Ну, по гнездам?

– Проверь, – дотошно нудел Даг, воровато озираясь.

Засвербило воробьиное чутье. Песок на зубах, пепел между пальцев. От чего – не разберешь. И Рони впервые за день поддался тревоге. На монетный двор они три часа пробирались, почти врастая в стены от взгляда охраны. А здесь что? Три доходяги у забора, десяток псов. И в колокол бить, считай, некому.

Знала бы Жанет, какой ерундой они пробавлялись, покраснела бы до ушей: не заказ, не вылазка, а блажь. И младенец управится.

Даг встал преградой у двери и заупрямился не по-взрослому:

– Обратно не сунусь, покуда не вскроешь.

Рони достал кусачки, поддержав Дага, но Лея презрительно дернула губой, отказываясь. Никогда не любила грязную и шумную работу, хоть и спугнуть было некого. Даг не сдавался.

– Вот тут и встану, ежели…

– Да проверю, ладно, разволновались, – шепнула она, незаметным движением отщелкнув первый замок на шкатулке. Второй слетел так же быстро: нет ловчее пальцев, чем у девиц из их стаи, дайте только отмычек набор.

Ильяз хмыкнул, поглядывая в проем коридора:

– Да мы тут перепихнуться успеем, пока они опомнятся…

– Начинайте, парни, – зашипела Лея, даже не подняв взгляд. Может, она совсем и не различала намеков Ильяза. Не замечала уже который год.

Третий замок распахнулся и почти ударился о доски пола, но Лея в последний миг перехватила его. И блеснула глазами в полутьме – так пошутила над припадочным Дагом. Тот запыхтел, упер руки в бока, но смолчал всем на радость. Там и четвертый замок поддался.

Но пятым Лея не занялась.

– Чего? – выпалил Рони, почуяв неладное. Придвинулся ближе, подсел на корточки. Лея щурилась в полутьме, будто утратила зрение.

– Ну-ка, – шевельнула она губами и чуть потрясла шкатулку.

Дзынь! Забренчали три оставшихся замка, что положено держать на графских посылках. Лея придирчиво шлепнула находку по резному боку, приложила к уху. Даг не выдержал:

– Да что ты…

– Пустышка, кажись, – первым сообразил Ильяз.

– Ага. Может, не ту цапнули?

Даг уже суетливо елозил по полкам, а Лея скривила пухлые губы. Не та наводка, не то время, странное затишье у ремесленной трехэтажки…

– Нету ни фига.

Рони так увлекся, что прослушал сигнал от Сержа – два удара по перилам. Его первым дают. Теперь Серж постучал четырежды, а значит – отступал, и вскоре за ними помчатся. Кто-то пришел и гостям не рад.

Когда успели?

– К небу, – Рони хлопнул Дага по плечу и рванул прочь.

Лея выскочила последней, и Ильяз пригрозил ей кулаком: больше от страха, чем от злости.

– Хоть что-то утащим, блин, – то ли извинилась, то ли разгневалась она, и упал последний замок. Цены в нем и нет, только звон и помеха. А вот шкатулка сгодится, потому и положена в сумку Леи.

Обратно выскочили, как молния в грозу, по следам Сержа – тот уже и окно по ту сторону дома нараспашку оставил. Лея юркнула первой, что ласковая кошка под рукой, за ней – Ильяз повозился, зацепив ремнем гвозди в косяке. Рони послужил замыкающим, аж сердце забилось от охоты: успели ровнехонько под стук сапогов.

Но крыши нашли новых хозяев. Рони присогнулся, и вторила стая, не отнимая от него глаз: притихли, доверились чужому слуху.

Он отдал два жеста: один приказал стае двинуться к перешейку у забора, второй молил об осторожности. Рони знал, что не он один приметил гостей – едва темнеют фигуры по правую сторону, а значит – и с левой оцепили. И если пешеходами можно пренебречь, то…

– Вижу их. Рьяные? – прибилось ветром, залилось в уши. Мягко, еле различимо, так говорят со своими, остерегаясь чужаков.

Если бы не острый слух Рони, не услышал бы он болтовни с соседнего дома. И этого тихого голоса, в котором хватило бы наглости на целую роту жандармов. А уж презрения, что адресовано было их стае, не полагалось никому под небом.

И по двум этим признакам – числу и расположению незваных гостей, Рони тут же смекнул, в чем дело. Он вырвался вперед, подгоняя стаю, и кинул в их сторону быстрый жест: выставил правый кулак, и отвел два пальца: большой с мизинцем в стороны. Тень от руки – точно жирная птица, что силится взлететь. Коршун. Коршуны.

Даг сверкнул глазами, готовый улепетывать. Лея с Сержем переглянулись, словно сговариваясь, кто первым от погони уйдет. Только Ильяз засуетился, вздулась грудь от судорожного вдоха. Знакомый потерям, знакомый с врагом.

Коршуны. Хищники Гэтшира, неуклюжие и бестолковые, ожиревшие от подачек с городской казны. Кто знает, может и у самого штата потчуются. Только воробьи к перешейку сбились, по которому пришли – два коршуна их приметили и помчались навстречу, будто им рады.

Рони заговорил уже не жестами, но вполсилы, и все на ходу:

– Лея – на запад, там свои прикроют у башни Хэлт. Ильяз – на подмогу. – Возражать никто не стал, только горели глаза, у кого от волнений, у кого от азарта. Рони продолжал: – Даг с Сержем – разводите у моста через Войку…

– А ты? – дернул подбородком Серж, будто сжалившись.

– А я полетел, – хмыкнул Рони, подстегнув стаю. Три шага – и можно дразнить их с соседней крыши, да некогда: только пятки сверкают. Поставили старшим, изволь пример подавать.

Преодолев два жилых дома, Рони присмотрел за стаей. Послушались, бросились врассыпную, как оговорено. Тени, что потеснили их в ночи, тоже рассредоточились, да только их больше. Но Рони не тревожился. Не догонят, того более – налегке, не доросли еще коршуны Рьяных сцапать.

Пока смотрел, и свой хвост приметил: два лба, по разные стороны. Низкий и крупный, скорее кабан, чем коршун, а по правую руку от него – хоть на своего похож: чуть выше ростом, чем Рони, может, и под небом ходить умеет.

Грубая улыбка потянула губы Рони, и он расправил плечи, как делал не раз перед Жанет. Пусть она и не видит его полета, но уж потом со слов хорошенько представит, как загнал он двух дуралеев, не вспотев.

И ветер повел его на юг, вдоль часовенного квартала, ближе к земле. Туда, где бедняки видят третий сон: трущобы Сан-Дениж. Много низких домов, да крыши хлипкие, дурной коршун точно провалится. Или, на худой конец, хоть застрянет.

Одно хорошо в погоне – нет смысла осторожничать, за шумом следить. Когда в спину метит коршун, не до деликатностей. А казенную черепицу пусть счетовод жалеет. Рони ее не щадил, выбивая из стана братьев, скидывая с краев сапогом, как дорожную грязь.

Так его и не нагнали, хоть под небом прошел две дюжины домов. Малых, длинных, с пристройками и без. Но и не отвалились коршуны по пути: обернешься – на хвосте две туши, алчут внимания, разве что пакости не кричат вослед – берегут дыхание.

На подходах к Сан-Дениж Рони снова почуял беду. И тут же увидел, как под луной раскинулись сети – многолюдный загон для воробья. Будто лес на крыше вырос – плечом к плечу, может, и ружья подобрали. Силки расставили заранее, будто знали, в каком районе укрываться надежнее. Старый капкан для крылатых. Только не для таких, как Рони.

Переметнувшись на соседний скат, он отогнал подлую мысль: о Серже, что плох в драке, если та приключится. О Лее, которой дольше часа не полетать, и дурне Ильязе, что насмерть разобьется, защищая ее от коршунов.

Не для того они знались семь лет, чтобы на эшафоте прощаться.

На крышах засуетились сторожи, согнанные на охоту: еще не поняли, что упустили. А даже как поймут, все равно не поспеют – Рони уже по дуге ушел, с пяти сотен метров не подстрелишь, еще и впотьмах.

– Счастливо оставаться, рябчики, – одними губами произнес Рони, отгоняя тревогу.

С десяток охранников вывели, по чердакам распихав, и все это – для одного него. А для стаи что негодяи сготовили? И думать страшно. Уходя влево, пересмотрев маршрут, Рони почти скалился от азарта. Сейчас познают коршуны, каково это – летать по запутанному пути привозов и нырнуть в квартал знати. Со второго на четвертый не взлетишь без крыльев, а даже с ними – повиснешь как муха в сети. А знать так строит уже полвека, среди них не полетаешь без оснастки и навыка: кабан далеко не прыгнет, а второму и десяти прыжков не сдюжить. Хорошо, что Жанет так любила чистить чердаки богачей – без нее Рони бы и сам по земле ползал.

А вот и роскошные шапки дуплексов, кирпич апартаментов, хребты двухэтажных галерей.

Первый дом в квартале знати он уважил от всей души. Пробежал легко, не потревожив и пыли на черепице – как робкий ветер в летний зной.

За ним грохотали два сапога, едва поспевая. Но Рони не обманывался – всем нутром чуял, что преследователей осталось двое. Оба коршуна на одного воробья.

Умора, да и только. Сейчас узнают, тяжеловесы, каково с Рьяным из стаи тягаться.

Он задышал так, как учила его Жанет: ритмично, умело, без лишних глотков. Не запыхается, пролетев оба района: этот да за ним прибрежный. А там уже не найдут, хоть всю свору зови – Рони повенчан с небом, от тех самых пор, когда расправил крылья.

Лихо перескочив на флигель, Рони ускорился. Теперь уже не стоит бояться, что подстрелят на лету: не положено коршунам без старших палить. Коли до сих пор не стреляли – так и не станут, Рони их знал, как облупленных. Пора раскрывать крылья.

Клинышек впился в оконную раму с глухим хрустом, раскрылся изнутри, и ротор потащил его к небу, выше на два этажа.

Коршуны и ахнуть не успели. Хотелось бойко крикнуть: «До встречи на земле, салаги!» Но Рони уже повзрослел и только скорчил хищную морду, да указательным ткнул в мостовую, мол, не место вам у облаков. Хорошо, что фонари у знати на славу горят, коршуны все увидели.

Чиркнули сапоги по каменной кладке, в четыре прыжка подбросив Рони к краю крыши. Выскочил клин, повинуясь хозяину, а руки мигом утащили за выступ. Оттуда он бегло кинул взгляд на коршунов – те застыли, словно свечи в храме. И пропали под козырьком – Рони не стал их ждать, поспешив навстречу свободе и грушевому элю.

Погони не было слышно еще полтора здания, и Рони забормотал путаные благодарности Гэтширу, едва ли не признаваясь в любви. Но грохот чужих ног сбил его сантименты.

– А ну стой, пацан! – командным тоном заголосил тот, что пожирнее.

Значит, и эти с крыльями, поганцы. Не пропили оборудование, выслужились.

«Там, где схлестнулось крыло против крыла, голова решает», – подсказала из памяти Жанет, и Рони сменил маршрут, подавшись влево. К мостовым, строительным лесам и грузам порта.

Поворот, резкий спринт вдоль балюстрады, мимо балконов для чайного торжества. Бились горшки, едва задетые локтями, а по ним, с отсрочкой в пять-десять секунд, хрустели сапоги коршунов. И Рони нырнул носом под веранду, забил клин на развороте. Ушел из-под хищных клювов, пролетев под навесом – те не сразу и опомнились, маневра не приметив.

А там уж дело за малым осталось: сквозь окно веранды незамеченным шмыгнуть в оранжерею госпожи Син, оборвав пару листьев на бегу – так, забавы ради – и скрыться в тени выступов.

До чего пригожие районы – с каждого бока на здании то флигель, то эркер, то веранда на столбах, что в разы полезней балконов. И веревок злосчастных, что кидают между окон бедняки, нет. Вся паутина подчищена, танцуй под небом без преград!

Давно Рони так не веселился. Кажется, параллельно тому кабану летел, не примеченный: между ними – узкий дом. Кабан храпел от натуги, а потом и вовсе сгинул без следа.

Пусть знает, что по нему здесь скучать не будут.

Рони бесшумно хохотнул и приютился на поручне, словно голубь – символ мира. Город смотрел на него чернильными провалами окон, подмигивал фонарями и будто замер в безмолвии – не скрывая восхищения чужим мастерством.

Вроде оторвался. Вот уж спасибо тому коршуну, что пыхал на весь прибрежный район – хоть бы грохнулся плашмя и не встал больше.

И расслабиться бы Рони, хлопнуть себя по бокам на удачу – вразвалочку двинуть в кабак, догонять романтику вольной ночи. Только теперь, как свою шкуру вытащил из лап дубильщиков, пора и о стае вспомнить.

Воробьи. Рьяные. Все свои, от потертых лап до взъерошенной холки. Приютили без спросу, взяли под крыло, роднее семьи.

Притаившись за арочным столбом, Рони восстановил дыхание, прикидывая дальнейший путь. Чуть не загнали его коршуны. Совсем озверели, неужто графья прибыли и стали требовать выслуги за паек? А ведь почти отработали, почти измотали, хищники. И с каких пор жирная птица стала так резво под небом нырять? Если бы не схитрил, не обвел вокруг стройки, сидел бы в клетке поутру, как рябчик к обеду. И помощи неоткуда ждать.

Матушка так ему и сказала: «Не видать тебе от меня апелляций, Рони младший, постыдился бы!» Конечно, цитата была не совсем точной. Пока Рони отсиживался у семьи во время облавы, он слушал шаги на пороге, а не чужую ругань.Вот половину и забыл. Так оно почти не обидно. Так там почти нет воплей о выродках, причине отцовской седины, каких-то сравнений с содержимым ночных горшков и прочих несправедливых замечаний.

– Ядрена вошь, шоб я так еще раз, – орал, как баба при родильной горячке, какой-то мужик. Орал так, что хмельная испарина чуть ли не в ушах оседала.

Зубы сошлись будто сами собой, едва вспомнилась пьяная брань отца и старшего брата.

– Не младший больше, а Рьяный, – напомнил он себе. Весь город ему в свидетели.

Высунувшись половинкой лица из-за укрытия, Рони пристрелочным взглядом обласкал вереницу редких пьянчуг, проход у арки и гранит памятника мореходам. Если бы за ним спешили – Рони бы заметил. Жирная птица не отличалась умом. Погоня оборвалась, не замочив ног в порту. Рони спокойно вернулся к земле: теперь уйти еще проще. Дать своим сигнал, чтобы не одному выручать Лею или Дага. Заулки почти пустые, а там до логова как рукой по…

Повинуясь чутью, Рони оглянулся, выйдя за угол. И чуть не споткнулся.

Кофейный жилет, черная рубашка с распахнутым воротом и высокие ботинки для облаков. Оперение коршуна. Идет по крыше мягче, чем кот – не услышать. А где второй?

От неожиданности он сплоховал. Дернулся, как зеленый контрабандист на первой границе, чуть не встретился затылком с кладкой стен. И чертов коршун поймал его взглядом, тотчас выставив ногу для бега. Узнал.

Взмывая вверх, чуть не промазав клином, Рони бросился прочь. Едва обхватив дождевой короб руками, он услышал, как раскрылось чужое крыло – его брали на опережение. Клин врага чудом угодил в крохотную выемку: мягкое дерево, на сочленении короба и декоративного канта.

Улепетывая со всех ног, Рони думал о двух вещах. Первая – у коршуна отличное зрение. Вторая – так метко и быстро попадали только Жанет, Джеки Страйд и покойный Стивен, застреленный на месте патрулем.

Джеки Страйд отчалил на южные острова, и два года его не видели. А Стивен, даже если бы и ожил, гоняться за Рони точно не стал. Оглянувшись на миг, Рони убедился еще раз – не девчонка ли, хоть таких дылд и не рожают в Гэтшире.

Нет, ни круглых бедер, ни намека на грудь. Зато хорошо сверкнула кобура во всполохе уличных фонарей.

А жаль, с девчонкой, поди, еще можно было бы договориться. Спасибо матушке и слабому наследству отца: Жанет всегда подшучивала, что за веснушки и рыжую гриву в борделях щедро приплачивают.

Рони бежал все быстрее, но уж не от того, что перестал себя сдерживать. Его подгонял страх. Кобура – это не для красоты. Все серьезно.

Усталость давно точила на него зубы и настигла через пару крыш, вместе с подводящим сердцем – то колотилось не в меру, будто забыв о тренировках. Рони так торопился, что едва не сорвался – распорка на клинышке чуть не раскрылась, угодив в самую паршивую из всех опорных точек, которые Рони когда-либо выбирал. Свежая, хорошо собранная труба на жилом доме. Попал бы чуть выше, разбился бы, сгинув, как ребенок, заигравшийся на балконе…

Хвост не отставал. Рони ушел левее, поднырнув под балюстраду, изящно спрятавшись за сохнущим бельем. Коршун не попадет, даже если выстрелит.

Не должен. Никак нет.

Только добравшись до другого конца реки Войки, Рони понял, как паршиво умел себя успокаивать на бегу.

Хренов коршун и не стрелял. Пока. Уже точно стоило бы. Эти твари всегда стреляют в спину, стоит только…

Стивену стреляли по хребту, дважды: между лопаток и выше, к шее.

Рони оступился, поскользнувшись на черепице. Запыхался, совсем устал.

– Ф-фу, – рвано выдохнул он, исправившись. Пригнулся, ожидая выстрела, и снова зря. Расстояние все уменьшалось. Коршун нагонял.

«Да что это за ирод такой, а?» – билось в голове.

Думал, что оторвется и даже успеет на помощь к друзьям. Что Жанет не зря его натаскала. Что равных под небом не найти в одну ночь. Особенно в эту.

Бах! Искра вспыхнула под ногами, и Рони дернулся, заледенев. Сначала – от того, что стреляли в него впервые. Затем – от того, как близко от его ноги чиркнула пуля. А уж следом, нелепо сплясав на черепице, задрожал от того, что чуть не упал, скатившись по уклону крыши.

Он ошалел, почуяв, как ладони взмокли, прилипнув к ткани перчаток. Сердце заколотилось, как бьется крупный дождь в окно. Голова сама повернулась в сторону, хоть он и продолжил убегать. Хоть и могло это закончиться еще большим позором: в полутьме, задыхаясь, оступиться…

Цепкий взгляд хищника грыз, кусая за пятки.

– Не надоело? – крикнул преследователь.

И Рони показалось, что тот совсем не запыхался. Что стоит ему снова высунуться, открыть спину на секунду-две, и сталь нырнет под кожу. Коршунам не нужны когти, только зоркий глаз.

Хрустнула черепица дома: они снова делили его на двоих, и Рони еле успел перебежать на соседний. Разрыв сокращался, как берег в сезон прилива .

«Двор у площади Распорядителя. Влево. Там…»

Коршун выстрелил вновь, отрезая путь к спасению. Знал город не хуже Рони. Ему и не нужен напарник, чтобы загонять воробьев.

Ничего больше не оставалось: Рони бежал. Без маршрута, наугад, по наитию. Топлива крыльям почти не осталось – хватит на пять-шесть взмахов. Сколько у коршуна?

Он бежал по краю, укрывшись за голубятней. Под взволнованный говор птиц. Мимо труб котельной. Дальше. Быстрее. Лишь бы успеть.

Шаги близились, и Рони слышал их реже – дыхание сбилось, в ушах гул. Вдогонку ко всем этим бедам прибавилось ранее утро: заиграли первые блики рассвета. С тоской привечая солнце, Рони чуть не взвыл. Вот и конец. На горизонте три флюгера, заржавевших в основе – это собор. Почти сотня шагов без укрытия. Верная смерть.

В надежде, Рони опасно припал к обрыву на крыше. Земля. Еще можно попробовать уйти по зе…

За спиной шелохнулась ткань – то ли рукав, то ли плащ – и Рони прыгнул вниз, уворачиваясь от выстрела, что так и не прогремел. Его проводил наглый оклик:

– Стой!

Клин зацепился за ставни собора, выбивая щепь. И тут же выскользнул, повинуясь команде хозяина – свою роль он сыграл. Рони пролетел в полуметре над землей, сшиб двух прохожих, смягчив посадку. Чуть не прикусил язык, выплюнув извинения, и помчался прочь, как ошпаренный. Сапогами по чужой спине, затем – луже, а следом – по старой брусчатке. Крестился, обнаружив укрытие за молельней, просил покровительства: рвано, негоже, как дурень с похмелья. И бежал, бежал.

Земля еще никогда не казалась спасительницей. Засуетились работники: вылезали муравьями. Рони разрезал их строй, как скала волну. Их спины – укрытие, живая стена.

Каждый шаг отдавался в ухе, как прелюдия к выстрелу. Чавкнула грязь – а для Рони все, как искра в порохе. Увернувшись от прохожего, Рони почти обнялся с перегородкой. Не стреляет, чертов убийца. Боится промазать? Плохо целится на бегу? Клином умеет, а пулей что же?

Кажется, мог бы и попасть: в икру, колено, да куда угодно! Издевается, может, гонит к своим в новую западню – под небом этот коршун так же хорош, как и старшая Рьяных. Догонит. Измотает до смерти, всю грязь Гэтшира подошвами истопчет, но догонит его…

Впереди еще больше простора – только спиной пули и ловить. Простора больше, чем кислорода в легких, и, кажется, скоро всего воздуха Гэтшира не хватит, чтобы насытить их.

– Да что же э… – кто-то позади не успевает договорить. Хрясь! Столкнулись. Тело падает в грязь.

– С дороги, – сказано так, что Рони и сам готов уйти, да только его не отпустят.

И больше нет столкновений, вздохов и ругани – коршун не шел, а летел сквозь толпу, хоть улицы уже, чем в квартале знати.

Не уйти: ни по земле, ни по небу. Остается одно. То, в чем Рони столь плох, что начинать и не следовало.

Сдаваться он никогда не умел. Его отец сдался, присосавшись к бутылке. Сдался тот пройдоха, что выдал Дагу наводку. Прогнулся под коршунов, испугался, хоть бы теперь не спалось ему спокойно до конца дней…

А Рони не сдастся никогда.

Голова против крыльев. Они еще потягаются!

– Ах! – вскрикнула женщина, прижав корзину к груди. Рони чуть не сбил ее, приобнял за плечо, использовав как укрытие.

На Бронко-стрит еще остались узкие улочки, со сквозными колодцами в небо. Нещадно измучив усталые ноги, Рони запетлял на поворотах. Коршун и здесь не отставал – почти дышал в спину. Еще чуть-чуть – и ухватит за шкирку…

Что ж, ему же хуже. Ухватившись за угол, делая вид, что мыслит лишь о побеге, Рони остановился за ним. Припомнил прием, нашел опору в левой, замахнулся – все за секунду. Даже пожалеть не успел, что не родился убийцей.

Только показался коршун, и Рони пошел в бой. Извернулся: поставил подножку. А локтем метил в затылок: убивать коршунов – схлопотать участь хуже, чем эшафот.

Промах. И не потому, что плохо уличным боем владел.

Коршун поднырнул, даже не растерялся от выпада. Будто били его не реже, чем воробьев. Схватил за край куртки, обтерся об стену и вытянул Рони на себя. На зверином чутье Рони ткнул врага коленом. Тот выдохнул от боли, закрыл голову от удара. Бесполезное движение: хороший воробей знает, когда пора сматываться.

Рони вырвался, отбился, как учила Жанет, приметил зазор между столбами, чтобы к небу вернуться. Клин вылетел навстречу оконной раме. Хруст.

Что-то прилетело слева, и, увидев звезды, Рони с запозданием понял, как больно лицом поймать чужой локоть. Щелк! Трос соединился с рамой и потащил вперед. Улица Бронко пошатнулась, и Рони рухнул к ее ногам. А потом показалось, что на него обрушилось небо. Трос распорол руку, прорезав ткань: клин выскочил из дерева. Надсадно гудел ротор.

– Ау!

Взвыв через разбитый нос, Рони отплевался от грязи, кровавой слюны. Упало не небо – это вес хищника на спине. Не справилась оснастка утащить их двоих.

– Я тебя… ш-ш, – Рони подал голос, больше походивший на шипение. Заелозил ужом по брусчатке – и пожалел в тот же миг. Не смоешь грязь с лица – руки завернули к лопаткам. И неясно, от какой боли выть – в голове, будто расколотой, от ребер подбитых или суставов на руках, что в таком положении еще не бывали. – … Убью!

Коршун этой угрозой не впечатлился. Упаковывал его, как мясник колбасу на прилавке. Рони повторил угрозу, но совсем жалостливо: так, что самому тошно стало от своих потуг. Онемение в носу прошло, оставив теплоту хлещущей крови и новую боль.

– Да уймись ты, бешеный, – нагло затребовал коршун. И к Рони вернулся рассудок: хищника злить – еще и вывих обеспечит. Хотя какая ему теперь разница, до эшафота или после с руками прощаться…

Рони то ли рычал, то ли выл. В помутневшем Гэтшире на Бронко-стрит собирались люди.

– А за что его?.. – робко поинтересовался приземистый гражданин, чуть приподняв фетровую шляпку. Матери родной бы так не обрадовался воробей.

До чего же крепкие веревки у чертовых охотников! И ухо начало подмерзать на брусчатке.

– По закону, – отмахнулся коршун. Гражданин все еще колебался, и тут же последовал новый ответ. – Под протекцией графа Йельса.

Судя по звукам за спиной, коршун показал нашивку. И с Рони так и не слез.

Гражданин попятился, и шляпка прильнула к его порозовевшим ушам. Между ними шевельнулась гримаса, а уж затем посыпались слова:

– А. А-а! Извольте, то есть, звиняйте…

Похоже, эту треклятую эмблему каждый пьянчуга в Гэтшире знает, только покажи – сразу прочь.

– Он лжет, – взвыл Рони, забрыкавшись, – постойте же… погодите!

Но его слова облетели улицу, не вызвав и доли сострадания. Ничего особенного – просто то ли убивают, то ли грабят молодого паренька, такого же, каким были и прохожие в свое время. Какими будут или были их дети.

Коршун расположился на нем, будто на тюке с ворованным добром: только сапог у лица и виден. Хороший был сапог с пару недель назад, а теперь весь истерся, черепицей подрезанный. Хоть это в утешение.

– Сначала напал, теперь клевещешь, – деланно обижался коршун за его спиной. – Негоже тому, кто почти летать научился, таким дураком быть.

Позвать бы на помощь – да он сам по себе. Не расступится та кучка зевак, что слетелась на драку. Не выглянет из ряда воробей, свой, из стаи. И даже просто добрый человек, кому жандармы и графья гаже, чем нищие воры. Все добряки померли, раздавлены такими вот сапожищами, такими наглыми приезжими, что потчуются у Йельсов…

И Рони озвучил все то, чему научился в подворотнях Гэтшира: припомнил чужую матушку, которую в глаза не видал. Натравил все невзгоды, смешал с пылью на скатах крыш. Хоть и негоже крыть мастера своего дела такой бранью, будь ты хоть трижды вором. Уж тем более – из клана Рьяных.

А коршун только посмеялся, затянул еще одну петлю на локте, поправил не дошедший клин, позаботившись об оснастке. И ответил тихонько, будто подслушивал их кто:

– Неплохо. Только мать моя лет десять назад померла. Понравилось?

Рони замутило. Потому он обиженно сипел и силился придумать любой план спасения. И как если бы одной беды было мало, послышался топот широченных ног. Кабан. Его одышку и стиль ходьбы Рони запомнил надолго: и смешно, и тоска берет.

Его габариты окончательно отпугнули зевак. Кабан зашумел:

– Фу-ух, еле нагнал. Думал, его к Войке понесло, южней, а…

Коршун, поймавший Рони, молчал. И казались в этом молчании надменность и холод. Рони выдул грязь из ноздрей и отплевался словом:

– Чего увязались, хромые? Дел поважнее не нашли, а? Двое на одного…

Кабан обошел место расправы боком и подсел на корточках по левую сторону: только и видно колени согнутые в выцветших портках да бугристые руки – от локтей до крупных пальцев. И голос у того зычный, только в хоре и сгодится:

– Виктор, глянь: спрашивает, за что вяжем.

– Я не глухой.

Ублюдок уже и ноги перевязал по щиколотке. Так, чтобы не больше половины шажочка сделать. Любит, значит, чтобы понадежнее было. Рони даже брыкаться перестал – чего толку? Плакала его свобода, крылья, жизнь под небом. Будет ли плакать Жанет? Как бы самому сейчас не…

Его грубо перевернули на спину – это уже кабан. Придерживает зачем-то, словно без головы родился – куда теперь воробью улететь, да как?

– Ночь твоя подруга, уродлив, как смерть, – проворчал Рони, по достоинству оценив рожу… нет, свиное рыло в капюшоне. Заготовил колкость для второго, что на щиколотках узел затягивал. – Два сапога пара, – приврал Рони, не придумав ничего лучше, хоть морду этого Виктора не разглядел.

Зубы начали стучать от прохлады и отдыха на брусчатке. Затянули последний узел.

– Дерешься ты лучше, чем сочиняешь. – Тут-то Виктор и скинул капюшон, вытер лоб, разогнувшись.

После всей беготни – морда фарфоровая, только волосы растрепались, темнее таких Рони не встречал. Не коршун, а ворон черно-белый. Сажа на снегу. И глаза чернее ночи. Слов своих назад Рони брать не стал, пусть переживает. Видно же, что приезжий, а держится наглее местных. Либо аристократ, спозаранку поднятый на банкеты, либо последняя мразь. И Рони заледенел, теряясь в догадках, кто из них обойдется с ним гаже.

Вот тот кабан оперенный, что отстал на первой трети, хоть на уроженца Гэтшира похож. Такого вполне могли бы вытащить из утробы в каком-нибудь портовом переулке, за семь медяков. Или, скажем, в прирубе ночлежки гончаров.

Может, разжалобить? Хоть не девчонка, но, может, сердце большое – у такого-то кабана? Рони заелозил по земле, выдавил жалостливый вопрос: мол, за что схватили, молодой он совсем, трех сестер кормить надо. Но смотрел кабан не на его потуги, а на коршуна.

Смотрел так, как не смотрит крупный зверь на птицу помельче да вдвое тоньше. Будто бы все наоборот, наперекор природе, и клювом дарят смертельные раны.

– Гхм. Мальчишка-то… идти сможет? – пролепетал кабан.

– Не мои проблемы. Ты опоздал.

Кабан отвел глаза, подул на взмокший лоб, последовал чужому примеру – стащил капюшон. И закопался ручищей в вихры на затылке. Виктор припал к фляге, вытер губы рукавом и продолжил, даже из вежливости воды не предложив:

– Вместо штрафа отработаешь сейчас: подкинь до штаба. – Рони почуял, что его затянули так, будто уже везут рубить запястья, без суда и присяжных. Казалось, громыхало не сердце, а камень улицы. – Давай.

– Да отвезу, не пыли. А каяться не буду, – аккуратно, чуть ли не подкладываясь, возразил кабан. – С каких пор тебе помощь нужна с воробьями, а?

Тишина, застрявшая между коршунами, будто хлестнула Рони по ушам. Кабан поднял его с земли не глядя, будто не весил воробей ничего, только скользнули носки обуви по брусчатке, да скрипнула ткань на плече. Рони порадовался двум вещам – его поставили на ноги, а тот убийственный черный взгляд направлен на соседа.

Виктор скорым движением спрятал флягу и сложил руки на груди.

– С тех самых, как у нас коршунов подменили на пуделей.

Рони развел плечи, почуяв надежду на побег: тяжесть и скорая драка так и повисли над бульваром. И, будто бы внимая его не озвученной мольбе, Виктор добавил жару:

– Громко лаете, а толку меньше, чем волос на морде.

Лея бы плюнула смачно и от души, угодив в глаз, услышь она такое в адрес брата. А кабан утерся, даже лицо расписал жополизной улыбочкой. И Рони замерз не только от стылой земли – горло схватило третье предчувствие. Худшее за день.

***

Штаб коршунов

Когда Рони довезли в логово врагов на площади Исвиль, он уже устал бояться. Кабан толкал его по узким коридорам, скрипучим лестницам и коврам с проплешинами. Не так уж и жируют коршуны, если поглядеть: ножки столов обглоданы – то ли саблезубыми крысами, то ли придворными чахлыми псами. По гардине суетливо бегает моль, а полы мыли будто в прошлый сезон.

Рони наспех пытался себя успокоить. Привезли не к жандармам (уже поздно?), не в клетку (пока!), и не на эшафот (перед этим подписывают бумаги?). Еще тлела надежда: вдруг скинут балластом в запертую комнатушку да забудут. А к обеду он прошмыгнет, победив сонливость, и скроется – только кровавые плевки на ковре и останутся от воробья на память.

Мучал его кабан недолго. Поднялись на второй этаж, в комнату с единственной дверью. А та – железная, словно башенный щит с гобеленов ушедшего века. И ковров нет. Если уж и сплюнуть, то на мизерный портрет Йельса – главного спонсора ловчих птиц из градского круга. Тот висел, худо напечатанный, будто малым тиражом в подполье. Еще и рамка из пробки, брезгливо лаком покрытая. И захочешь – не оскорбишь сильнее.

– Славно вам делить гнездо с крысами и червями? Что-то не расщедрился граф Йельс, – Рони лукаво подмигнул типографской копии сиятельного лица.

– Ну, хоть не побираемся по чужим карманам.

На этом по надеждам Рони их диалог и должен был оборваться. Кабан бы пошел по своим свинорыльным делам, а Рони обстряпывал план отступления. Но его усадили крепкой рукой на деревянный стул (самый хлипкий и жалкий из прочих!), да сели напротив. Тем самым рылом, значится, и поглядывая.

И нос не прочистить без пристального надзора, и ругаться горло болит. Еще и рамка эта! Будто насмехается граф Йельс, даже когда по его лику тараканы ползают в ночи.

Так они и сидели с кабаном еще пятнадцать минут. Через распахнутые ставни шумела улица. Солнце ошпарило Гэтшир: впервые за месяц город попал в лапы безоблачного неба. Попал и Рони, да только не в те.

Теперь и раскрытое окно не подарит свободы – связанным, без оснастки только колени разбить об землю.

Через полчаса он стал клевать носом и обозлился по-страшному – сразу видно, что кабан-то совсем его в трофеи не заслужил: сонливости ни в одном глазу. Режим у него совершенно нелетный, дневной. Точно вялый жандарм, полгода назад переученный в коршуны. Ему бы музей открыть – человеку, собранному из одних недостатков.

При всех прочих достоинствах, Рони свою голову светлой не считал. Так оно и честнее будет. Тем более, та не осилила загадку ночной облавы. С чего бы так надрываться коршунам, да еще и жандармов подключать, силки ставить? Откуда взялись легкокрылые мастера – пять лет с такими не встречался, только байки слышал. На то ведь они и байки, чтобы повеселиться, ужаснуться, да и забыть – мало ли что в пабе какой дурак сболтнет? Жанет бы предупредила, она их всех знает. Обязательно бы сказа…

Рони почти подпрыгнул от озарения. Коршун-то приезжий, а Жанет всю жизнь в Гэтшире хозяйничала! Вот и разгадка. Только какой с нее теперь прок? Угадай-ка, для чего столь умелых коршунов свезли, да еще и по их души. Не столица же, так стараться.

Страшно захотелось воды. И Рони удивился, что почувствовал жажду только сейчас, уже после погони и полутора часов отдыха. Не успел он скорчить предельно наглую морду, чтобы не так постыдно было просить об одолжении, как дверь распахнулась.

Припомни беду, вот и она на пороге.

– Виктор, – крупная ладонь кабана потянулась в приветствии, замерла на миг и свесилась обратно, как увядший цветок.

Черно-белый коршун только скудно кивнул. Пришел уже без оснастки, зато с рюкзаком: скинул ношу на один из стульев. В ноше что-то жалобно звякнуло.

Заявился, как хозяин всей этой дыры, и уселся напротив, от кабана по правую руку. Тот, кажется, занервничал от его присутствия.

– Чем обязан? – Рони гнусавил с важным видом.

Кабан цокнул языком, а Рони тому и рад.

– А ты и правда неплох, Рони, – без объяснений начал коршун. – Легко берешь разницу в два этажа, не запыхался в трех районах, а у Кемаля мы тебя вообще чуть не проворонили.

Знает по имени. Только сейчас разведал – или до того? С другой стороны, как это – про Рьяных знать, а имя его не выведать? Как бы важно коршун ни расселся, ногу на ногу закинув, они все еще на равных.

– Угу, чуть, – с неудовольствием согласился Рони, проверяя носком дыру в полу. Разговорами время тянут, а это лучше, чем к наказанию спешить. – Других поймали?

Вклинился кабан, оскалился:

– Скоро свидитесь.

Врет. И летает дурно, и врать его не учили. Хоть бы и правда врал – так неумело, быстро и глупо. Рони перевел тему, ковыряя большим пальцем узел на руках.

– Там, после Кемаля… как понял, где искать?

Опять кабан успел первым:

– Хрен тебе тут кто отчеты давать бу…

– Помолчи, – оборвал его коршун.

– Много чести им, – неубедительно буркнул кабан, но примолк и отвернулся. Стул под его крупной тушей казался еще мельче.

Виктор стянул перчатки, и Рони приметил, как у того пожелтели пальцы на правой – от дешевого портового табака. Тем чуднее – заядлый курильщик так не полетает, да и запаха Рони не учуял. Он собрался отвесить колкость по этому поводу, но не придумал, какую – коршун вперед него рот открыл:

– Понять не трудно. На твоем месте я бы тоже в порту залег. Мог бы и до обеда там пролежать, а потом смыться. Зря ты к своим на подмогу пошел. Говорю же – дурак.

Рони спрятал шею в плечи и старался выведать хоть что-то полезное – если выберется живым, хоть Рьяным доложится, других от своей участи сбережет. Так всегда в стае дела велись.

– И чего ты в Гэтшире забыл, любимчик неба?

– Я здесь дольше твоего живу.

Рони еще раз осмотрел коршуна. Старше его годков на десять, теперь-то хорошо видно при свете дня. И выговор у него ничем не хуже осевших торговцев с той стороны моря.

– Может оно и так. Только… что-то о тебе не слышно было, – Рони задрал нос.

– Это все потому, что Виктор – отменный коршун, – заступился, выслужился кабан.

Только черно-белому эта присказка не льстила, тот глянул искоса, еле заметно качнул головой, и Рони ухватил возможность за хвост:

– И чего теперь выползли? Впервые за декаду работать пришлось?

– Птичка про вас напела, – голос у кабана резко подслащенный, противнее удара в челюсть.

Рони ухмыльнулся. Даже посмеялся, не успев себя остановить. Случайно хрюкнул разбитым носом.

– Воробьи не поют, – прогнусавил он через застывшую корку в ноздрях.

– О! Ну надо же, – оглянулся на Виктора кабан, осклабившись. – Просвети меня, малек, почему нет?

– Они чирикают.

У кабана, казалось, вот-вот порвется на шее невидимая цепь социальных приличий. И Рони останется не только с разбитым носом и колочеными ребрами, но без глаза и нижней челюсти. В таком-то виде его и поведут на эшафот, руку отнимать?

Рони сглотнул. Веселье ушло так же стремительно, как ощущения в его перетянутых руках.

– Все, завязали с пустым трепом, – черно-белый коршун явно боролся с сонливостью. Казалось – вот-вот раззявит пасть в диком зевке и разложится на ночевку, прямо под портретом Йельса. – Продали вас мне, и дело с концом.

Ему, значит? Что, на оснастку денег хватило, на сапоги с тиснением – и достаточно для аристократа? Да они все увешаны вычурным тряпьем, как алтарь позолотой. Или теперь и воробьи в цене упали, пока Рони по крышам летал?

– Кто? – упрямо буркнул Рони, потягивая время. Пора бы разозлиться еще больше, чтобы не уснуть.

Но получилось не у него. Кабан от злости вскочил со стула и зашагал вдоль комнаты, руки за спиной сложив. Виктор чувства союзников ни во что не ставил:

– Харви. Раскосый такой, из центра Сан-Дениж, – Виктор приложил кулак к нижней части лица, но сдержался – не зевнул, только зажмурился. И продолжил тем же ровным наглым тоном: – Занятный малый, одевается под переселенца, а сам с серебра обедает в подвале.

Рони поджал губы. Точнее их наводчика и не описать. А ведь столько лет – ни единой проволочки, ниточки, полунамека… Чистый и надежный, и кому какое дело, из чего у него вилки отлиты. Нет, ну у какого языка не будет денег на излишества? Да и ежели нет излишеств, то плохой, получается, работник в своей стезе. А больше подумать и не на кого. Не на своих же из стаи пенять.

Сдал их, значит, подлец. Просто так, считай, за милую душу. Хоть денег получил, бородавка немытая? Рони сжал занемевшие кулаки, и губы сами надулись в почти ребяческой, наивной обиде. Кабан разгорелся азартом, навернув второй круг:

– Что, скажешь, не слыхал, как у вас желторотых сдают?

– Я ни хрена не новенький, – выплюнул Рони, гордо отвернувшись. Не потому, что стоило ответить долбаным коршунам, а потому что молчать об этом было невозможно.

– Знаю, – кивнул тот, что накормил его землей и почти вытер им ноги. – Я проверил.

Рони хмурился, чтобы выглядеть солиднее. Каким-то врожденным чутьем клана Рьяных, он понял. Эти самодовольные искры в почти черных глазах – его гоняли не просто так. Схватили бы раньше, да и подстрелить могли.

Хуже коршуна, стреляющего в спину, только коршун, имеющий какие-то виды на воробья.

Свинорылый почти пропел:

– Только дельца твоего, увы, не меняет сей факт.

«Факт, ну надо же, – с ненавистью ядовитой жабы покосился на него Рони, – такое словечко только в газете и писать, бумагу попортив». С претензией на образование, значит. А кабан не унимался:

– Что там у нас, нападение на лицо при исполнении, кража со взломом? Хищение в особо крупных…

– За пустую шкатулку?! – Рони в жизни так громко не возмущался.

«Если надо коршунам, тебе и кражу бронзовой статуи графа-основателя припишут», – кривилась Жанет, вспоминая о своем своднике. Закончил он в нищете и среди стоков, лишенный рук: правую по локоть отняли, на левой два пальца оставили – ни рубаху в штаны не заправить, ни петлю собрать.

– Пустая, говоришь? – мерзко ощерился жирный недокоршун. – А кто ж ее пустой сделал? У нас за такое одной рукой не отделаешься.

Скотина. Хоть бы ногу сломал. Под крышу провалился. Кости твои чтобы собирали всей ночлежкой…

– Еще и голову твою, поди, обокрали, – огрызнулся Рони в который раз.

А Виктор этот, главный из негодяев, и не думал спать или отчаливать. Осмотрел с макушки до носков замызганных ботинок, прицениваясь. Что-то взвешивал у себя в голове, подозрительно притих. А потом сказал как отрезал:

– У меня есть для тебя задача. Справишься – и друзей твоих помилуют, и тебя не тронут.

Рони обомлел, даже передумал кабана принижать. Задача – это получше, чем десять лет отработки или прочий надменный гуманизм с укорачиванием рук. Только вот свою радость с потрохами выдать – придурь позорная. Надо торговаться до последнего. Юлить, разведывать:

– Это что, взятка?

Коршуны переглянулись, и жирный загоготал, высморкавшись в старый платок.

– Взятку бы я с тебя требовал, загнав в подворотню, тайком, – Виктор вздохнул, размяв шею. – Один на один, без лишних глаз. Да и что с воробьев брать – на вылазку пустыми ходят.

Очень не понравилась воробью эта присказка. Знал коршун немало – тоже Харви слил? Что же это за приезжий такой, что сразу о порядках врага узнает, да за несколько дней? Или недель – поди, разбери, когда в город прибыл.

– Значит, не взятка.

– Хуже. Это коллаборационизм. Слово такое слышал?

Рони пропустил колкость мимо ушей. Перед глазами всплыли заголовки газет. Про предательство штата, сговор с врагами народа и прочие грехи, откупиться от которых не представлялось возможным и в лучшем из соборов Распорядителя.

– Слышал. Что сделать-то надо?

Коршуны снова переглянулись. И, кажется, впервые остались во всем друг с другом согласны. Виктор хрустнул пальцами, и при свете Рони заметил клеймо на правой руке – от запястья до костяшек. Что-то знакомое, вспомнить бы…

– Мне нужно поймать городскую легенду, – со странным пренебрежением произнес Виктор.

Сердце пропустило удар, и Рони даже позабыл о боли в затекших конечностях. Неужели? Быть того не может.

– Ну, смелее. Не молчи. Догадался, о ком я?

Губы совсем пересохли, и Рони облизал их. На коже все еще осталась уличная грязь с подсохшей кровью. Рони прочистил горло, чтобы не просипеть, а произнести почти благостно, с вековым уважением:

– Джеки Страйд?

Виктор энергично кивнул. И, потомив комнату в тишине, сам же ее и нарушил:

– Джеки Страйд.