Читать книгу Леонид Каюров. Две жизни - Леонид Каюров - Страница 1

Узнав, что я собираюсь креститься, отец сказал моей жене Ире: «Ты должна сделать все, чтобы этого не произошло! И чтобы слово «бог» вообще не звучало у нас дома!» Родителей пугало мое воцерковление, но мне они своих чувств не показывали, старались воздействовать через Иру. Сейчас, конечно, сложно понять природу этого страха, но в начале восьмидесятых человек, посвятивший себя Богу, как правило, терял социальный статус, становился изгоем, а я был довольно успешным актером, работал в театре, снимался в кино.

У старшего поколения страх вообще жил в подкорке, оно пережило войну и сталинские репрессии и было воспитано в атеистическом духе. Мама вела себя более дипломатично, старалась сгладить конфликт, а папа рубил сплеча, «по-большевистски». Видимо, вождь мирового пролетариата проник во все его поры, как пыль. Эту особенность тотального проникновения вовнутрь при работе над образом отметил как-то Виктор Сухоруков, который имел опыт исполнения роли Ленина. Мой отец Юрий Каюров – наверное, самый известный и признанный «Ленин» в нашем кино. Сыграл его в семнадцати фильмах, но Ильичом стал практически случайно.

Мы жили в Саратове, я был еще маленьким. Папа играл главные роли в Саратовском драматическом театре имени Карла Маркса – Незнамова, Карандышева, Алексея в «Оптимистической трагедии». Однажды в наш город приехала из Москвы ассистентка кинорежиссера Анатолия Рыбакова. Он собирался снимать фильм «В начале века», посвященный жизни Ленина в сибирской ссылке и эмиграции, и искал исполнителя главной роли. Помощница Рыбакова пришла в театр, увидела в фойе папин портрет и каким-то образом разглядела в артисте Каюрове сходство с Ильичом (на мой взгляд, они не были похожи). Его вызвали на пробы, но он не убедил режиссера. Рыбаков решил посоветоваться с прославленным Иваном Александровичем Пырьевым. Авторитет Пырьева в кинематографическом мире был непререкаем. Он и решил отцовскую судьбу. Посмотрел пробы и сказал: «Вот его снимайте!» Кстати, когда отец впервые сыграл Ленина, ему было всего тридцать три года. А я в тридцать три оставил актерскую профессию. Видимо, это переломный возраст, некий рубеж. Но обо всем по порядку…

В советское время начинающему киноартисту платили по самой низкой ставке: то ли одиннадцать, то ли тринадцать рублей за съемочный день, уже не помню. За Ленина платить так мало было неудобно, и отцу сразу положили сорок. Разбогатев, мы всей семьей поехали в Сочи. Там и посмотрели картину «В начале века», которая шла в лучшем кинотеатре. Мама объясняла: «Смотри, это папа на экране!» Я не верил. В гриме Ленина его было не узнать.

Казалось бы, после такого дебюта в кино карьера отца должна была пойти в гору, но его не снимали несколько лет. И в театре начались проблемы, сменился главный режиссер, а с новым он не нашел общего языка. Стал искать, где лучше. Поработал в Воронеже, потом в Ленинграде. Между тем приближалось пятидесятилетие Великой Октябрьской революции. К этой дате на телевидении сняли картину «Сквозь ледяную мглу», в которой отцу опять довелось сыграть Ленина. Через год последовало приглашение в другой «ленинский» фильм, потом – еще в два.

В Малом театре тоже готовились к юбилею революции. Поставили пьесу «Джон Рид» Евгения Симонова. Ленина играл Игорь Ильинский. Это был неудачный выбор – знаменитый комик вызывал смешки в зале. Руководство понимало: чтобы спасти спектакль, на ответственную роль надо срочно вводить другого артиста. Вспомнили о Каюрове, позвонили в саратовский театр, но он уже в нем не работал, а где работал, толком никто не знал. Как раз в то время папа оказался в Москве и пришел в Малый. Там гастролировал Ленинградский академический театр имени Пушкина, который он очень любил. Обратился к администратору:

– Не поможете с пропуском на сегодняшний спектакль? Я сам артист.

– А как ваша фамилия?

– Не может быть! Мы вас ищем по всей стране! Стойте здесь, никуда не уходите! – закричал администратор и побежал в дирекцию.

В тот же день папе предложили перебраться в столицу. А ведь он мог не зайти в Малый театр, и жизнь, возможно, сложилась бы по-другому. Не только его, но и моя. Хотя фактор случайности, непредсказуемости не отменяет принцип предопределенности. И случай может являться составной частью Божьего промысла, как физика Ньютона является составной частью физики Эйнштейна. Наверное, Богу было угодно, чтобы мы оказались в Москве.

Когда папа объявил: «Собирайтесь, мы переезжаем. Нам дают квартиру», мама обрадовалась, а я задумался: «Как буду учиться в Москве? Там ведь особые люди. Избранники». Уже бывал в столице, и она меня поразила. Прежде всего своим размахом, шириной проспектов, ну и горожанами. Казалось, москвичи какие-то особенные.

Каково же было мое разочарование, когда мы поселились в блочном доме у метро «Юго-Западная» и я пошел в самую обычную школу на проспекте Вернадского. Наш район был настоящей глухоманью. У «Юго-Западной» стояли только три многоэтажных дома, а дальше расстилалось чистое поле, за которым виднелось село Тропарево. Зато летом по утрам пели жаворонки и воздух был напоен необыкновенными ароматами цветов и трав. Думал с изумлением: «И ЭТО – Москва? Вот уж действительно большая деревня!»

Я был самым обычным ребенком, не проявлял никаких особых талантов и не мечтал об актерской профессии. Может потому, что никто не приучал меня к театру. Я был достаточно самостоятельным, когда мы переехали – двенадцать лет, и уже не нуждался в особом присмотре. Не отличаясь от большинства мальчишек, увлекался современной западной музыкой и носил длинные волосы, как мои кумиры. Директриса в школе постоянно донимала: «Леня, пойди в парикмахерскую, подстригись».

Однажды участвовал в параде пионеров на Красной площади, и подошел какой-то строгий дядька – видимо, партийный деятель. Ему тоже не нравилась моя прическа. Тогда всех стремились подстричь под одну гребенку – в прямом и переносном смысле. Я выбивался из общей массы не только своим внешним видом: не проявлял общественной активности, не стремился в комсомол и уже тогда интересовался религией.

В храм впервые попал в Саратове, лет в пять, наверное. В тот день пошли с родителями на Волгу – купаться. Было воскресенье, время поздней литургии, как сейчас понимаю. По пути к реке мы проходили старинный Свято-Троицкий кафедральный собор. А у отца была своеобразная манера неожиданно что-то предложить: «Хочешь в зоопарк? Хочешь в кино?» Тогда папа вдруг спросил:

– Хочешь, в церковь зайдем?

Ожидая, что откажусь. А я ответил:

Папа опешил, когда я захотел в церковь. Но делать нечего, пришлось вести. Других детей там не было. Я был некрещеным и в таком необычном месте оказался в первый раз, наверное, поэтому испытывал страх. Чтобы войти в собор, пришлось подняться по высокой лестнице. По обеим сторонам прямо на ступеньках сидели какие-то странные люди – нищие, калеки. Я их видел впервые, и это тоже пугало. Когда вошел, все стали расступаться: «Проходи, мальчик, проходи!» Видимо, думали, что хочу причаститься. Я остановился, огляделся, понял, что родители остались позади, и дальше не пошел. Но успел почувствовать необыкновенную атмосферу, царившую в храме, и навсегда запомнил это утро.

Продолжения не последовало. В нашей семье не было верующих и никто не соблюдал православных традиций. В Саратове мной достаточно много занималась бабушка – мамина мама. Она родилась еще при царе, окончила Бестужевские курсы в Санкт-Петербурге и замечательно говорила по-французски, но не ходила в церковь (по крайней мере, я такого не помню) и не водила меня. У русской интеллигенции всегда считалось хорошим тоном не верить в Бога, ругать церковь и попов.

В Советском Союзе религия считалась опиумом для народа. Религиозную литературу не издавали, даже Библию, и привезти ее из-за границы не представлялось возможным – такие книги отбирали на таможне. Ладан приравнивался к наркотикам и тоже подлежал изъятию, как и пластинки с церковными песнопениями. Видимо, власти не понимали, что запретный плод сладок. В то время как в среде советской интеллигенции действовал неписаный закон: если что-то или кого-то поносили на официальном уровне, это было своеобразной формой признания, «знаком качества». Люди начинали искать произведения запрещенного автора. Так произошло с Солженицыным, которого выслали из страны, объявив «литературным власовцем», и все стали считать его гением, тайком копировать книги и читать. Этот же закон работал и в отношении церкви.

Тогда шутили: «Есть обычай на Руси ночью слушать Би-би-си». Многие интересовались не только новостями и политикой, но и религиозными программами. Я на такую наткнулся случайно и потом часто слушал замечательных проповедников – отца Антония Сурожского, отца Василия Родзянко, Александра Шмемана. А когда узнал, что у моей одноклассницы есть Библия, конечно, попросил почитать!

Передо мной открылся волшебный мир. Сначала я для себя выписывал из Библии самые важные и интересные места, а потом захотел поделиться своим сокровищем с другими ребятами. Принес в школу на листочках выдержки из Священной книги и прикрепил кнопками к стенду, на котором вешали стенгазету. Когда одна из учительниц обратила на это внимание, в педагогическом коллективе случился переполох. Но никакой политической подоплеки в моих действиях не нашли, и репрессий не последовало.

В конце десятого класса, когда встал вопрос, куда поступать, я не нашел в себе какого-то отчетливого призвания, тяги к определенной профессии. Если бы не отец, наверное, никогда не дерзнул бы пойти во ВГИК. Наглости не хватило бы. А он почему-то рассудил, что надо идти на актерский факультет: «В тебе есть способности, душа, нерв, все получится». Наверное, надеялся на Бабочкина. Курс набирал его коллега по Малому театру, папе он благоволил. Борис Андреевич славился очень тяжелым характером, но в театре у него было несколько любимчиков, с которыми он ставил свои спектакли.

Так что во ВГИК я поступал по блату. На экзаменах Бабочкина не было, он болел, но предупредил ассистенток: «Этого мальчика, Леню Каюрова, надо обязательно взять». Они не стали возражать, но договорились между собой, что не возьмут блатного, если он им не понравится, никакой Бабочкин не поможет. Сами потом рассказывали. Когда я вошел в аудиторию и стал читать – такой интеллигентный, в сером костюмчике, аккуратно подстриженный (исключительно ради поступления в институт), – ассистентки изменили свое мнение. Борис Андреевич все равно остался недоволен результатами вступительных экзаменов и потом их разнес, когда вышел на работу: «Кого вы набрали?! Просто ужас!» Половину студентов разогнал.

Он был уже очень плох и довольно редко вел занятия. Однажды пришел, посмотрел, как мы делаем этюды на изображение животных и возмутился:

– Чем вы тут занимаетесь?! – считал, что надо сразу брать какой-то отрывок и играть по-настоящему. Спросил:

– Каюров, ты кого сейчас изображал?

– Обезьяну, Борис Андреевич.

– Ну покажи, как она ловит муху.

Я стал носиться по аудитории, прыгать.

– Неправильно, – вздохнул Бабочкин.

И показал, как это надо делать, не вставая с места и не меняя позы. Несколько раз поводил глазами за воображаемой мухой, а потом поднял правую руку, «поймал» надоедливое насекомое и неторопливо положил в рот. Он был гениальным артистом.

Летом 1975 года Борис Андреевич умер. Нашим мастером назначили Баталова. Мы смотрели на него как на какое-то божество. Алексей Владимирович – замечательный педагог, настоящий интеллектуал и очень красивый и обаятельный человек. Занятия он вел за специальным столиком, на котором раскладывал пепельницу, трубочку и голландский табачок.