Читать книгу Разрешённые и неразрешённые диссонансы - Леонид Васильевич Доброхотов - Страница 1

ЖАЖДА СЛАВЫ

В ночном клубе Борису выпал шанс презентовать публике пару своих песен под гитару в собственном исполнении. Он долго этого добивался и даже заплатил кое-кому денег для продвижения. Перед его номером на сцене выпендривались полуголые девицы в бурлеске и сорвали бурные аплодисменты с криками «браво». Когда же на площадку вышел неизвестный бард, посетители клуба сосредоточились на выпивке, закуске и болтовне, не проявляя особого интереса к артисту. Борис спел историческую песнь про римского императора Нерона, надрывая голосовые связки и выворачивая всё своё нутро наружу. Хоть бы кто голову повернул в его сторону! Тогда он затянул свою коронку – лирическую. Зал громко гутарил, кто-то направился в курилку, а подвыпивший толстяк бросил в его сторону: «Ну, хватит ныть уже! Скулы сводит!» Администратор начал делать рукой круговые движения, мол, сворачивайся. Тогда автор песни врезал последний аккорд, да так сильно, что порвал первую струну клубной гитары.

– Дебилы! – крикнул он в микрофон, прислонил пораненный инструмент к стене и выбежал на улицу.

Борис был болен, и он сам это осознавал. Нет, физического здоровья ему не занимать. Это болезнь психологического, а лучше сказать пневматологического или духовного характера, захватившая целиком всё его существо. Он жаждал славы! Жаждал в любое время года, суток, каждый час, минуту и секунду. Начитанный и эрудированный, Борис не был лишён разнообразных способностей. Окончив журфак, он не только писал статьи, но сочинял, как мы уже знаем, песни, а также рассказы и даже пьесы. К тому же неплохо рисовал и играл на музыкальных инструментах. Даже навскидку он был достоин хотя бы малой толики известности. За что судьба обходила его стороной? Почему перст божий не указывал на него? Ведь он талантлив, умён, красив, в конце концов!

Борис сделал на ходу большой глоток коньяка, купленного в ночном магазине, но напиток не успокаивал, а ещё больше распалял гнев и зависть. Вдруг он увидел впереди метрах в ста согнутого под прямым углом человека. Бард прошагал ещё полминуты. Человек не шевелился, причём головы его не было видно, только одно склонённое туловище чернело в перспективе улицы. Что бы это значило? Он подошёл к странному феномену и ощутил резкий запах давно немытого тела. Так и есть, бомж. Теперь Борис различил и голову бомжа, которая была просунута между прутьев ограды и выходила в небольшой садик перед многоквартирным домом. Остальная часть организма от шеи до стоп располагалась на тротуаре, она-то и была видна издали.

– Живой?

Бомж закряхтел и почесал грязной кроссовкой икру другой ноги. До этого он, видимо, дремал.

– Помогите выбраться из этих тисков, – простонал бродяга.

Борис понял, что несчастный застрял в ограде.

– Какая сволочь тебя сюда засунула?

– Сам, – вздохнул узник.

– Как сам?! Зачем?!

– Помоги освободиться. Потом расскажу.

Борис вдохнул свежего воздуха со стороны и, не дыша, чтобы избежать попадания специфического амбре в нюхательный орган, рванул бомжа за плечи.

– Ой! Ой! Ой! – заорал тот. – Голову оторвёшь!

Спасатель начал разжимать прутья руками, но железяки не поддавались.

– С той стороны надо толкать, – дельно посоветовал бомж.

– Делаю последнюю попытку, – зло бросил Борис. – У меня своих проблем хватает!

Он обошёл ограду через калитку, которая была метрах в двадцати, и приблизился к голове несчастного. И тут он впился взглядом в наклонённый профиль.

– Ну-ка! – Борис приподнял голову бомжа за подбородок. – Лёха? Алексей Нащокин?!

– Ну, я. А ты кто?

– Борис Нечаев! Мы с тобой сокурсниками были в универе!

– А! Здравствуй, Боря! – ласково поприветствовала голова Лёхи.

Алексей считался самым способным студентом в группе, и ему пророчили блестящую карьеру журналиста. Но он увлёкся экзистенциализмом, стал считать, что личность растворяется в коллективе и, тем самым, нивелируется. Вероятно, это его и сгубило.

Борису заметно полегчало. Вот ведь, человек талантливее его, а как низко пал! Какое страшное расстояние отделяет Лёху от славы по сравнению с ним! Настроение улучшилось, сладкая волна сочувствия к неудачнику прокатилась по сердцу, и благородные мысли зароились в мозгу. «Надо будет ему помочь по жизни, – думал Борис. – Пристрою-ка его на работу в свою газетёнку хотя бы курьером. Он снова обретёт человеческий вид и будет по гроб жизни благодарен мне, что я вытащил его с социального дна».

– Сейчас, Лёшка, мы тебя спасём.

– Ты помоги выбраться. А спасёт другой.

– Кто же?

– Спас, разумеется.

– Каламбурщик!

Борис сделал глоток коньяка и размял пальцы. Голова Лёхи мгновенно приподнялась, и он жадно всосал ноздрями коньячный дух.

– И мне глоточек! – заговорил он беспокойно. – Вместо наркоза перед операцией-то!

Борис посмотрел бутылку на свет, оценил количество оставшегося напитка и вздохнул с досадой:

– Ну, если в качестве обезболивающего… На!

Он поднёс бутылку к голове экзистенциалиста, шея которого неожиданно вытянулась, и губы плотно обхватили горлышко бутылки. Философ начал тянуть коньяк, как телёнок молоко из вымени матери и, в несколько секунд осушив квадратненькую, громко крякнул от удовольствия:

– Живём!

– Теперь к делу! Пытайся расширить балясины руками и одновременно тянуть голову назад. Я же буду толкать твой череп вперёд от себя. Эх, вазелина бы!

– Послюни.

Борис обильно наплевал на ладони, растёр ими щёки и уши Алексея и скомандовал:

– Поехали!

Но пострадавший снова закричал от боли. Новая технология не сработала.

– Терпеть надо! – психанул Борис. – Неженка! И как тебя только угораздило вляпаться!

– Как-как! Мы с приятелями сумку стырили у одного фраерка. Зашли во двор посмотреть, что в ней лежит. И тут Кришна шепчет: «Менты!»

– Кришна? Внутренний голос, что ли?

– Поганялово такое у бомжа одного. Хорошо, что предупредил. Сам как рванёт! Ну, и мы врассыпную. Добежал я до этого места. Тут раньше дырка в ограде была. Видишь, тропка от меня идёт? Очень удобно, особенно, когда убегаешь от кого-то. – Лёха рассловоохотился под воздействием спиртного. – Раз и нет тебя! Пока сообразят что к чему, ты уже дворами ушёл в другие переулки. Я по привычке в эту дырку нырнул головой, а в ней прут приварили. Вот и застрял как Вини Пух! Ха-ха! Ты-то куда лыжи навострил в такую рань?

– Я?.. Э-э… Меня в ночной клуб пригласили выступить… Спел пару своих песен. Вот возвращаюсь домой. Довольно восторженно принимали…

Алексей тихонечко запел:

– «Таганка, ты ночи полные огня. Таганка, зачем сгубила ты меня…» Эх, Борька, сгонял бы ещё за бутылочкой!

– Что, хорошо стало? И выбираться уже не зачем?

– Не плохо. Бывает хуже. А без ножовки по металлу ничего не выйдет. Ergo – надо выпить.

В голове Бориса зрел план: вызвать службу спасения, которая зафиксирует всё на телекамеру, и его, Бориса, покажут в новостях, как главного спасателя!

– Мне позвонить, – сказал он и отдалился на десяток метров.

Борис вошёл в интернет через айфон, узнал контакты службы спасения и позвонил. С той стороны ответили, что все бригады на выезде, но адрес катастрофы записали и обещали спасти. Он звякнул на один из каналов телевидения и описал им пикантную ситуацию. В трубке рассмеялись и ответили: «Едем!»

А между тем близился рабочий день и улицы засуетились спешащими по делам прохожими. Некоторые бросали короткие удивлённые взгляды на пойманного оградой человека и быстро проходили мимо. Другие реагировали улыбками или откровенным смехом. Третьи вообще ничего не замечали, будто бы Лёха торчал здесь с незапамятных времён и эта городская достопримечательность давно им приелась.

– Вот высвободим тебя и на работу устроим, – выдал Борис аванс надежды на благополучие.

– Тщета всё это, Боря.

Дискуссию прервали прибывшие телевизионщики. Борис разыграл им всю ситуацию с привязкой к натуре.

– Я дам вам сногсшибательное интервью, – возбуждённо говорил он, – Сначала я буду вещать у тела пострадавшего, потом переместимся в садик к его голове…

– Спасибо, что сообщили, – перебила его девушка репортёр. – От вас больше ничего не требуется. Отойдите, пожалуйста, от объекта. Паша, здесь подсветка нужна!

Телевизионщики быстро расставили и подключили аппаратуру. Вокруг скапливались любопытствующие.

– Боря, чегой-то такое? – шептал Лёха. – Что за суета?

– Радуйся! Телевидение тебя приехало снимать! Я вызвал!

– Мы же сумку стащили! И документов у меня никаких! Посадить меня хочешь? Ну и свинья же ты!

– Но-но! Следи за словами, урод! А про сумку не упоминай. Просто торопился куда-то и побежал.

– Опять вы здесь! – повысила голос репортёр. – Немедленно покиньте съёмочную площадку!

Борис отошёл к толпе зевак. Девушка, закрепив на воротнике Лёхи петличку с микрофоном, присела на корточки перед его головой и подала знак оператору, чтобы включал камеру.

– Как вас зовут?

– Моё имя слишком известно, воздержусь его называть.

– Как вы попали головой в ограду? Это сделали хулиганы? Скинхеды? Поднимите же ему голову кто-нибудь!

– Давайте я! – вызвался Борис.

– Ну, давайте!

Борис элегантно привычным жестом приподнял голову Лёхи за подбородок, рисуясь перед камерой.

– Только одно лицо крупняком, – дала она указание оператору и кивнула на Бориса. – Этого не снимать. Над вами издевались?

– Нет-нет. Всё хорошо, – улыбалась голова Лёхи. – «Сотри случайные черты, и ты увидишь, мир прекрасен», как писал Александр Блок.

– Вы живёте на улице?

– Что вы! У меня пентхауз в Сити. Вообще, я ваш коллега и провожу эксперимент.

– Какой же?

– Я затесался в группу бомжей, чтобы изучить их жизнь и написать об этом. Конечно же, до пьесы Горького «На дне» мне далеко. Но хотя бы очерк, как когда-то Гиляровский про Хитровку.

– И для этого пару месяцев не мылись?

– Что вы! Это я изобрёл специальный одорант – растворённый в тройном одеколоне этилмеркаптан. Он удивительно имитирует запах немытого тела. Вот им и душусь, чтобы не заподозрили чужака.

– Невероятно! Но как вы оказались в такой экстравагантной ситуации?

– Специально! Чтобы привлечь общественность к проблеме нищеты! Когда толстосумы прохлаждаются на своих роскошных яхтах, люди, которых аферисты лишили жилья, вынуждены рыться в мусорных контейнерах в происках пропитания! «Suum cueque» – долдонят олигархи латинскую поговорку. Нет, не каждому своё, а от каждого по способности, каждому по труду!

– Вы коммунист?!

– Я трансрациональный антиномистический монодуалист!

– Как-как?.. Потрясающе! Но как же всё-таки ваша фамилия?

– Теперь уже нет необходимости её скрывать. Моя фамилия Познер!

– Вы не родственник…

– Да, я родной сын известного журналиста Познера. Пошалил папаша в молодости…

– А как… как вы оцениваете международную обстановку?

– Отдельный разговор. Пока лишь скажу: nil desperandum – не надо отчаиваться!

Борис, поддерживая подбородок лгуна, нервничал. Глаза его расширялись, округлялись и, наконец, стали вытаращенными. Лицо бледнело от зависти, краснело от гнева и зеленело от вопиющей несправедливости.

– Он всё врёт! – дрожащими губами произнёс он.

Но его не услышали, так как подкатила служба спасения, представители которой протиснулись к эпицентру катастрофы и перехватили общее внимание.

– Я не покину ограду, пока власти не начнут устранять проблемы бомжей! – гневно закричал оратор. – Никто не смеет лишать меня трибуны!

– Но вы уже привлекли СМИ своим гениальным ходом, – уговаривала его репортёр. – Вам надо освободиться!

– Думаете? Ладо уж, пусть освобождают, – охотно сдался наглец.

– Продолжайте снимать! – бросила репортёр и стала оживлённо разговаривать по телефону.

Спасатели с электроножовкой приблизились к объекту и приготовились пилить прут. Но тут из толпы выбежала энергичная женщина.

– Не позволю портить имущество! – закричала она. – Я техник-смотритель этого участка! Буквально вчера мы починили ограду, а вы снова ломать?!

Тогда спасатели применили домкрат, вставив его между прутьями над головой жертвы, промежуток расширился, и Лёха, наконец-то, оказался на свободе.

– Как заново родился? – улыбался один из спасателей, подмигнув бомжу.

– Нет, при рождении вылезают головой вперёд, – заметил Лёха. – А я назад, в утробу своей прежней жизни. На дно.

К нему подошла репортёр.

– Господин… Познер, вы приглашены на телешоу в качестве героя. Генеральный вами заинтересовался. – Она протянула визитку. – Возможно, он предложит вам сотрудничество. Вы можете доехать до телецентра вместе с нами.

– Но мне нужно привести себя в порядок…

Вдруг Бориса прорвало.

– Не-ет! Это абсурд! – истерично завыл он. – Я, я должен быть на его месте!

Борис быстро поплевал на ладони, растёр слюну на своих щеках и ушах и, взяв короткий разбег, с силой воткнулся в ограду головой. Тело его оставалось в садике, а голова выходила на улицу, то есть диаметрально противоположно положению предыдущего узника.

– Берите у меня интервью! – кричал он. – Я расскажу такие вещи, что вам и не снились! Про Нерона расскажу! Про трансцендентальную апперцепцию и категорический императив! Про всё, что хотите, поведаю!

– Вызывайте психушку, – крикнула репортёр и направилась к машине.

Зеваки весело улюлюкали и не собирались расходиться. Самозваный Познер смешался с толпой и исчез. Служба спасения давно уехала. А техник-смотритель задумчиво глядела на Бориса.

– Серёга, – сказала она слесарю, – тащи ножовку и отпили один прут. А то повадятся сюда вот такие да будут свою башку бестолковую в это место совать. Муниципальные проверки нагрянут – грехов не оберёшься.

Она так сказала для отвода глаз. На самом деле у неё были свои виды на молодого мужчину, которого она собирается спасти.

Таким образом, эта дырка в ограде существует и поныне. Если уж человек проложил где-то тропу, то она не зарастёт никогда.

НЕВЕМОРОЧКА

Он пытался уснуть, но мысли стучали, раздувая вены на висках и наливая веки. Последнее создавало ощущение тяжести наваливающегося сна, но это была лишь иллюзия. Бессонница мучила его много месяцев, но не была такой беспробудной, как в эту ночь. Для сна необходимы силы, а он их растратил, его выжали до последнего миллилитра жизненной эссенции и выплюнули как отдавшую вкус жевательную резинку. Силы нужны всегда, даже для того, чтобы схватить сон за горло: «А ну, давай, засыпай меня!» Какое там, он даже не мог обижаться и гневаться из-за полного опустошения. Никаких желаний. Смерть? Однако – мысли. Cogito ergo sum. Но что это за существование, когда нет ни воли, ни чувства. Одни только мысли: графики, цифры, обрывки фраз коллег, секретарши, шефа. Нет, это не мысли. Это, скорее, образы, осколки образов, что ли. Что же дальше? А вот это уже мысль. Итак, что же дальше?

Дети выросли и разбежались кто куда, изредка навещают. С женой холод. Работы нет. И никуда не возьмут – уже за пятьдесят. Смешно даже соваться куда-то. Попробовать в грузчики, дворники? Силы уже не те. Ей богу, хоть в могилу. Телефон…

Высветился тёщин номер. Жена звонит, наверное… Совсем не хочу говорить. Ни с кем. Ничего не хочу. Повеситься? Утопиться? Но для этого опять же сила и воля нужны. Вот бы так умереть: закрыл глаза, раз – и всё! Отравиться проще. Но чем? Тьфу, опять какие-то проблемы! Суета сует даже со смертью! Нет, ничего не хочу больше!

Однако он встал. Пять часов ночи, выходной день. Окно за шторами посветлело. Вышел на улицу в домашних тапочках, сел на лавочку. Вокруг никого. Тишина. Словно нейтронная бомба уничтожила всё живое. Впрочем, птички поют. Погибли только люди, задушенные своими постельными принадлежностями.

Он долго сидел и морщился. Его что-то раздражало извне. Что же это? Наконец, он понял. На дереве в трёх метрах от него сидит ворона с поставленной глоткой и нет-нет да каркнет в его сторону.

Он тяжело поднял на неё глаза. Ах ты зараза… Ворона, расщеперясь на ветке, нагло смотрела на него и, будто бы намеренно издеваясь, ещё противнее раскатила своё «кар-р-р». Нет бы это был благородный ворон, как у Эдгара По! Как бы сейчас хорошо услышать это знаменитое и трагическое never moor! Как бы взметнулась душа от этого «никогда больше» и слилась бы с мировой скорбью! Так нет же! Судьба подсовывает пошлейшую серую ворону, которая, как базарная баба, обвешивает и обсчитывает тебя, может быть, в последние минуты жизни!

Он схватил валявшуюся палку и в отчаянии запустил ей в птицу. И ведь попал! В юности он неплохо играл в городки и сейчас, видимо, сработала мышечная память. Ворона кувырнулась, как мишень в тире, и шлёпнулась на землю. «Неужели убил?» – ёкнуло в сердце. Он быстро подошёл к жертве, которая лежала на спине лапками вверх. У него промелькнул глупый и неуместный вопрос: «Почему это трупики птиц всегда лежат лапками к верху? Например, кошки и собаки – на боку». Он взял пернатую тушку в ладони и поднёс к лицу. «Вот я уже и начал сеять смерть, подумал он. – Сам умер и по инерции тащу за собой всё живое. Прости, ворона, не хотел».

Вдруг ворона встрепенулась да как долбанёт его клювом в верхнюю губу. От неожиданности он выронил ожившую тварь, которая как-то боком отбежала от него, забила крыльями и полетела низко и тяжело прочь. Потом она оглянулась в полёте и презрительно каркнула два раза извергу в лицо. И послышалось ему, что это были вроде бы слова never moor. Но больше его поразили не сами слова, а тон, каким они были выкарканы – на, мол, от меня не убудет; тоже мне, трагик нашёлся!

Он не помнил, как оказался дома – это был, казалось, эффект мгновенной телепортации. В зеркале отражалось какое-то чужое лицо с опухшей губой. Но он узнал себя по глазам, как криминалисты узнают преступника, сделавшего пластическую операцию. Губища отливала синевой, точка эпицентра повреждённого органа кровоточила. А как болит! Хорошо, что глаз не выклевала! Вдруг он замер. Какое это яркое чувство – боль. Он её давно не испытывал. По сравнению с ней бытовая тягомотина, служебные унижения и дрязги – это лишь трение, которое больше противно и муторно, чем больно. От этого постоянно умираешь, но не умрёшь никогда. Вечное умирание? Забавно. Нет, это мне специально по башке, вернее, по губе, дали, мол, живой ты, дурик.

Глаза в зеркале повеселели, и он громко рассмеялся, тыча пальцем в своё отражение: «Ну, и рожа! А расскажи кому, не поверят!» Он машинально стал набирать номер на мобильнике, но остановился. «Спит? Не спит? Ладно часа через два позвоню».

Он распахнул окно, из которого в жилище ворвался щебет птиц. Вглядываясь в деревья и кусты, он пытался отыскать взглядом свою спасительницу, но карканья не было слышно. В дальнейшем, если он слышал карканье, то впивался глазами в то место, откуда шёл голос. Он говорил, что узнал бы её из тысячи, мол, глаза у неё были разные: один карий, другой – зелёный.

Жизнь его мало-помалу наладилась. Он частенько рассказывал эту историю приятелям и знакомым, показывая шрам на губе. При этом он называл ворону «своей невеморочкой». Но те только делали вид, что верят, глубокомысленно покачивая головами с затаённой хитрецой. Глаза выдавали их думы: «Вот заливает, фантазёр! Наверняка, как выперли с работы – напился с горя и хряпнулся мурлом об лавку. А нам – птица его спасла! Нас почему-то никакие пичуги не спасают».

ГЛУБИНА И ВЫСОТА

Философская сказка

Жил-был крот. Добрый был малый, отзывчивый, как говорится, последнюю рубаху отдаст нуждающемуся. Женился он, разумеется, на кротчихе. Хорошая была жена, тоже добрая, сердобольная, нежная. Пошли у них детишки, кротчата, такие же слепенькие по своей природе, как и их родители. И вот однажды почувствовали они у себя в прихожей какое-то тепло – то был беспомощный птенец, неведомым образом угодивший в широкую лунку подземных зверьков. Обнюхали его кроты.

– Говорила, что не надо так широко копать, – посетовала жена. – Что теперь делать с чужим детёнышем?

– Выкормим как-нибудь, – пробурчал муж и вытянул из грунта небольшого земляного червяка.

Птенец встрепенулся и схватил кривым клювом пищу.

– Вот видишь, – обрадовался крот, – всё понимает! Инстинкт, ё-моё!

Так они и стали жить вместе: крот, кротчиха, пять кротчат и остроклювый птенец, который, надо заметить, рос не по дням, а по часам. Через некоторое время пасынок уже не помещался в лабиринтах приёмных родителей. Он вылез на поверхность земли, но старался держаться норки, из которой ему поставляли питательную снедь: жирных червей для силы, роста и ума, а так же сладкие коренья на десерт для пронырливости и остроумия.

Семейство кротов не жалело сил на прокорм мощного наследника, даже маленьких кротчат привлекали к труду для пропитания их наречённого брата.

– Авось, он когда-нибудь спасёт нас от самого филина, – размышлял отчим, который частенько любил пофилософствовать.

– Не нравится мне всё это, – парировала жена. – Ты послушай, о чём он говорит с нашими родными детьми! О каком-то небе, о каком-то солнце! Уж не еретик ли?

И вот отчим решил серьёзно поговорить с приёмным сыном, высунув голову из-под дёрна.

– Здравствуй, папа! – радостно сказал птенец, хлопнув отросшими крыльями.

– Как ты узнал, что это я? – поразился крот.

– Я тебя вижу, отец!

– Хм. То есть как это? Чем?

Отчим слышал, что у надземных существ есть ещё одно чувство восприятия – зрение. И что оно, это самое зрение, является чем-то волшебным и непостижимым. Но чтобы такой паранормальный феномен был тут рядом, да ещё у его пасынка, которого он сам вскормил и воспитал – в это верилось с трудом. Уж не врёт ли? Вот он и решил исследовать эту тему до самого дна, так сказать, до самых корней, как он любил выражаться, чтобы, если что, разоблачить лгунишку.

– Объясни, как это – видеть? – уточнил крот свой предыдущий вопрос, слишком расплывчатый и эмоциональный.

– Я не знаю, папа, – растерялся пасынок. – Просто различаю твой облик. И не только твой…

– А что ты говорил своим братьям о… как его? А вспомнил! О небе!

– Что оно бывает синее, иногда бирюзовое, а на закате огненно-багровое, как кровь…

– Свят! Свят! Свят! Что ты говоришь – кровь!!! Ты хоть знаешь, что это такое?

– Знаю, папа.

– Откуда?

Приёмный сын рассказал кроту, как на днях к нему спустился молодой орёл и пригласил его полетать и поохотиться. Выкормыш кротов долго бил крыльями, пытаясь взлететь, но поднимался над землёй не выше чем курица, преодолевающая невысокий забор. Да, всё достигается упражнением, которого был лишён наш герой. В насмешку новый товарищ бросил к ногам неумейки убитую мышь.

– И это называется орёл? – крикнул он презрительно напоследок, и перед тем как взвиться ввысь добавил. – Ты просто жалкий курёнок!

Пасынок рассказал, как он съёл эту мышь и узнал, что такое кровь.

– Ничего вкуснее до этого я не пробовал, – добавил он.

– Так ты орёл?! – отчаивался отчим.

Приёмный сын, извиняясь, заверил воспитателя, что попробует преодолеть свою природу, а если не удастся, то, во всяком случае, моральные нормы и сыновний долг он будет блюсти неукоснительно.

На этом и разошлись. Никогда больше крот не высовывался из норки. Лишь перед самой смертью показался его носик и из-под земли – он хотел попрощаться с орлом, когда-то его любимым воспитанником. Надо признаться, что там, глубоко, в обществе кротов, воспитатель орла постепенно прослыл гением, уникумом, великим дрессировщиком кровожадных птиц. Он стал лауреатом всевозможных премий, состоявших из приношений всякой всячины: великолепных сушёных гусениц, изумительных куколок капустницы, восхитительных ножек медведки! А мокрицы! А опарыши! В общем, у любого слюнки потекут!

– Я слышал, ты стал философствовать, сынок? – спросил крот слабым голосом.

– Да, папа.

– Ты весь в меня! – прослезился папаша. – Я ухожу, и хочу сказать тебе напоследок: копай глубже, сынок… в самые недра… – Это были его последние слова.

С тех пор прошло много времени. Возмужавший орёл, так и не научившийся летать, приобрёл довольно широкую известность, главным образом, среди пернатых. Он любил размышлять о свободе, и на его лекции слетались птицы самых различных семейств.

На этот раз в первых рядах толпились воробьи. Их чириканье сразу же прекратилось, как только лектор открыл клюв, чтобы поведать народу истину. Чуть подальше прервали своё воркованье голуби. Сороки сидели на ветках, затаив дыхание. Даже филин навострил уши, спрятавшись в кустах – он боялся спугнуть многочисленную аудиторию, которая являлась его потенциальной пищей. Мало того, залётный ворон-философ проделал тысячу вёрст, чтобы послушать местного певца свободы. Одним словом, популярность была бешеная.

– Что может быть общего у крота и орла? – начал мыслитель как бы с риторического вопроса и сам же ответил на него. – Очень мало, очень! Я сам на своей шкуре, вернее, перьях, испытал обе природы. Всем известно, что всё детство я провёл в кротовьих норах. Стеснённость, когда даже нельзя расправить крылья, не говоря о том, чтобы ими взмахнуть, и возбудила во мне чувство свободы! Я поставил себе целью жизни исследовать проблему свободы, а потом просветить всю тварь, стенающую в неволе, в суровой необходимости, в непреклонной аподиктичности, в антиномичности существования, в амбивалентности ощущения, контрадикторности выбора… – Лектор несколько зарапортовался, но поправился и стал говорить проще и понятнее. – В общем, просветить и причастить всех правдой! Я, глашатай свободы, заявляю всем пернатым мира, что свобода – в щекотании ветра в подмышках крыльев, в широте обозрения с высоты нашего птичьего полёта, в спонтанном парении под облаками! Посмотрите на орлов! Они знают высшую степень свободы!

Птицам было приятно слушать о понятных для них ощущениях, и лектор глаголил несколько часов кряду. Тем временем в высоте начал сужать круги, по-видимому, орёл. Да, это был тот старый знакомый, который предлагал мыслителю в юности полетать и поохотиться. Орёл спустился незаметно, чтобы его не испугалась меньшая братия, и сел в отдалении на впившийся в землю камень. Жизнь его потрепала: на затылке были выщипаны перья, один глаз сбит ближе к носу и, кажется, не видел. Коротко говоря, стал он лысым и косым. Но горделивая осанка превращала все недостатки внешности в достоинство личности, намекая на героический опыт прожитых лет. Долго слушал орёл своего видового сородича в задумчивости, пока тот не обратил на него внимания, встрепенувшись.

– Вот он! Мой брат по крови! – возликовал оратор. – Он подтвердит мои слова!

Все расступились. Орёл бросил свой надменный взгляд на толпу и вперил его в учёного.

– Что мне нужно подтвердить? – спросил он.

– Что ты истинно свободен! Что у тебя безграничный выбор! Что ты летишь, куда хочешь!

Гость задумался.

– Хм. А куда я хочу?

– Как куда? Куда пожелаешь!

Орёл снова задумался и даже прикрыл глаза.

– Эх, если бы не выбирать! – заговорил он наконец. – Когда знаешь, чего хочешь, то не выбираешь. Вот она свобода! – Орёл пронзил взглядом лектора, некоторое время держал его под прицелом зрачка здорового глаза, затем тихо, как бы про себя, продолжил. – Скоро осень. Я мечтаю о тёплой норе, которая освободит меня от холода. Везёт же кротам!

Большая слеза навернулась на его зорком оке. Орёл взмахнул крылами и тяжело полетел, будто поковылял, стеснённый незримыми оковами выбора, навязанного судьбой. Тень его крыла случайно задела птичье собрание, и мелкота, которая составляла большинство, вмиг рассеялась. Иностранный ворон, пообещав, что он переведёт поучительную речь африканским попугаям, взял под козырёк и тоже улетел. Филин же давно уснул в кроне раскидистой ивы.

Не умеющий летать орёл посмотрел вверх на своего собрата и долго следил за его полётом.

– Чудак! – сделал мыслитель заключение. – Не понимает своего счастья!

И вдруг он горько заплакал. Хотя орнитологи утверждают, что птицы не обладают даром слёз.

Прошло ещё несколько лет. Слава философа продолжала расти. Он разжирел и передвигался вразвалку, как индюк. Лишь острый, горбатый клюв намекал на его происхождение.

На это раз, чтобы послушать лекцию, на поляне собрались не только птицы. Были здесь и небольшие зверьки. Наречённые братья мыслителя, давно взрослые кроты, высовывали розовые носы из лунок взрыхлённого дёрна. Непоседы-белки непрестанно вращали головками, сидя на ветках. Семейство полевых мышей расположилось амфитеатром. Ёж протопал почти до самой трибуны и фыркнул на любопытную крысу, которая случайно забежала на сборище и рассматривала публику удивлёнными бусинами. Жаль, что грачи уже улетели в тёплые края. Вот многочисленные и благодарные слушатели: что им не говори – всё равно будут внимательно слушать и толерантно досидят до конца выступления.

Лектор посвятил очередную работу старому знакомому орлу, слова которого натолкнули его на кардинальные размышления и пересмотр своих прежних позиций. Он долго ждал гостя: щуря глаза, пробегал ими по рядам, от малейшей тени на земле поднимал голову вверх, но так и не увидел небесного странника. Скорее всего, его уже не было в живых: напился напоследок крови, чтобы на старости лет падалью не питаться, и отпал в небытие. Между тем публика заждалась и философ начал свою речь.

– Что может быть общего у крота и орла? Многое и очень многое. Перед самой смертью мой отчим сказал мне: «Копай глубже, сынок, в самые недра». И я копал, глубоко копал мыслью недра проблем бытия. Две вещи соединились во мне: природа и воспитание. Первая стремилась в высоту, вторая в глубину. Можно ли соединить эти два разнонаправленных стремления? Не раздирают ли они меня надвое? Нет. Как видите, я цел и невредим. Счастлив ли я? В моём положении, да. Свободен ли я? Да, ибо действую, не выбирая. Что может быть лучше, чем глубоко чувствовать высоту, и высоко понимать глубину?

Публика плохо слушала лектора и всё время шушукалась, обсуждая выступающего. Да и не было в нём уже того огонька, который зажигает и увлекает за собой толпу. Одни его жалели, мол, за всю жизнь он не вывел ни одного птенца и не познал радости отцовства. Другие сочувствовали, что он питается дурной пищей с помойки. Третьи считали его чокнутым за чересчур непонятные для них слова. В общем, многие начали видеть в нём несчастного, бедного орла, который не научился летать и от этого спятил.

А лектор говорил и говорил, никого не замечая. Впрочем, если бы он даже захотел кого-то заметить, то затея была бы тщетна – все давно разошлись. Заморосил дождь. Мыслитель так и продолжал рассуждать сам с собой. Наверное, в этом и была его свобода. Наверное, в этом и было его счастье.

ВЕЛИКИЙ НАТУРАЛИСТ

Он сидел в вагоне метро, слегка покачиваясь в такт поезду и, видимо, дремал. Я навис над ним из-за часпиковой толкучки, держась обеими руками за никелированную перекладину, словно гимнаст, и время от времени отталкивал спиной пассажирскую массу для экспансии своего тела на близлежащее пространство. Понятное дело, нервничал при этом. А так как нервничать мне не рекомендовал врач, то я решил себя чем-нибудь занять, чтобы хоть сносно гармонизировать своё внутреннее состояние. Изучив доступные моим глазам рекламные стикерсы над окном вагона, я перешёл на живых людей. Надо сказать, интересного было мало, и моя попытка приспособиться к столь тягостным условиям существования не имела успеха. В то же время я ощущал, что другие, каждый на свой лад, также пытались приспособиться. Один, видимо, окончательно впав в отчаяние, бросил своё тело во власть стихии и не сопротивлялся натиску волн. Другой, сократившись чуть ли не вдвое, щетинился не только острыми локтями, но и буравчатым взглядом, используя силу внутреннего магнетизма.

На одной из остановок он, используя меня как живой щит от толчков и ударов шевелящейся людской протоплазмы (или толпоплазмы), задрал голову вверх и приоткрыл слипающиеся веки. Станция оказалась не его, и мужчина снова погрузился в дремоту, откинув голову назад, предоставляя мне для изучения свой лик.

В лице своего опекаемого я заметил нечто странное и одновременно знакомое, но сначала не мог определить, что именно. Лицо как лицо, но отчего же оно производит впечатление кокой-то гротесковой диспропорции? И что же знакомого я там нашёл? Два вопроса. Поэтому их надо разделить, и каждый решить отдельно. Так сказать, дифференцированный подход.