Читать книгу Тайны горностая - Леопольд фон Захер-Мазох - Страница 1

Несмотря на то, что императрица пришла к полному примирению со своим любимцем, и впредь тот выступал откровенным противником Лестока, последний, тем не менее, удержал за собой влияние на Елизавету и, как он сам при всяком удобном случае заявлял, был в нем абсолютно уверен; и не потому, надо сказать, что прекрасная женщина, которую он возвел на трон, ежедневно его в этом заверяла, а потому, что он очень хорошо понимал, что она, пока он жив, никогда не решится доверить себя другому врачу и прежде всего не доверит кому-то другому пускать себе кровь.

До сих пор маленький энергичный француз по-прежнему добивался от нее всего, и это лишало его противников возможности отвоевать для себя хотя бы самый скромный плацдарм. Бестужев, ненавидевший прусского короля и усматривавший единственную выгоду России только в альянсе с Голландией, Англией и Австрией, тщетно пытался склонить императрицу к своей точке зрения. Лесток, состоявший на французском денежном содержании, всякий раз решительно перечеркивал любые его политические интриги как в отношении Шведской, так и в отношении Силезской войн[1], последняя как раз разгорелась между Фридрихом Великим и Марией-Терезией.

И в то время, когда министрам нередко приходилось ждать целую неделю, чтобы в итоге удостоиться пятнадцатиминутной аудиенции у царицы, та ежедневно по многу часов проводила в обществе Лестока, что значительно облегчало ему возможность расстраивать все планы Бестужева и других противников.

Борьба партий стала гораздо ожесточеннее к тому времени, когда в марте тысяча семьсот сорок второго года царица в сопровождении принца Голштейнского и всего двора отправилась в Первопрестольную, где должна была состояться ее торжественная коронация. То, в какой форме политические интриги инсценировались при дворе прекрасной шахини, нередко приобретало характер бурлескного комизма. За время путешествия Бестужеву и Шувалову удалось-таки настроить императрицу против Пруссии. Однако вскоре после прибытия в слободу, где располагалась ее резиденция, на их беду у царицы случились жестокие колики. Тут снова на первом месте оказался Лесток, «милый добрый Лесток», и уже через несколько дней он действительно сумел организовать маркизу де ля Шетарди тайную аудиенцию в спальных покоях монархини. Когда же по выздоровлении к ней впервые допустили министров, и Бестужев, уверенный в своей полной победе над влиянием Швеции и Пруссии, начал было опять крутить свою антифранцузскую шарманку, он был перебит Елизаветой и к вящему своему удивлению услышал от нее заявление, что она-де считает дружбу с Францией сколь искренней, столь и полезной; она получила, в частности, так много доказательств приверженности ей маркиза де ля Шетарди, что отныне больше не сомневается в нем.

Бестужев прекрасно знал, что за симпатию царицы французским посланником в свое время было отвалено шесть тысяч дукатов, выданных ей в качестве задатка в тот момент, когда она решилась захватить в свои руки бразды правления, и что ее склонность к Франции является результатом происков Лестока, неустанно старающегося объяснить ей, равно как и ее окружению, все преимущества этой связи. Вице-канцлер, однако, сам не отважился открыто выступить против маленького француза, но использовал для этой цели запальчивого, а потому неосторожного великого канцлера Черкасского. Он до тех пор внушал ему мысль, что его достоинство страдает от происков лейб-медика, пока великий канцлер в конце концов не потребовал у императрицы аудиенции и, закусив удила, не бросился в лобовую атаку на Лестока, уже не считаясь ни с кем. Он доказывал, что дукаты, которые тот проигрывал тысячами, были получены им от маркиза де ля Шетарди, называл того оплачиваемым Францией шпионом и государственным изменником, он просил Елизавету либо запретить Лестоку всякое вмешательство в государственные дела, особенно в вопросы внешней политики, либо, если уж вследствие собственного доверия она ставит его на одну доску с министрами или тем паче отдает ему предпочтение перед ними, лучше сразу же пригласить его в Государственный совет, чем ежедневно из-за его уловок ставить под вопрос работу министерства. Бестужев был достаточно умен, чтобы до поры до времени занимать нейтральную позицию, ибо он ясно осознавал, что при всеобщем ожесточении против Лестока положение того в перспективе достаточно шатко.

Воспользовавшись ближайшим удобным случаем, Елизавета потребовала от Лестока объяснений, однако тот защищался весьма искусно. Его враги, заявил он, ничего другого не могут поставить ему в вину, кроме его общения с маркизом де ля Шетарди. Однако он совершенно никакого секрета не делает из того, что любит хорошее общество, какое лучше, чем у французского посла, не найти, там можно в свое удовольствие побеседовать, вкусно поесть, выпить и поиграть в карты; он также открыто признает, что считает себя очень обязанным маркизу за те денежные авансы и услуги, которые тот оказал его повелительнице. И наконец, он просто убежден, что только слепота и своекорыстие могли бы столь активно противиться дружбе России с Францией. Выгода последней целиком быть на стороне царицы. Что же касается порядочности самого великого канцлера, то и одного примера, было б достаточно, чтобы представить его в правильном свете.

Не так давно, чтобы продлить действие существующих с Россией договоров, к императорскому двору прибывала миссия башкиров. И совершенно очевидно, что политическая мудрость требовала предупредительного обращения с представителями этих богатых и могущественных орд. Тем не менее, Черкасский более двух месяцев продержал посланцев в томительном ожидании, не допуская их на аудиенцию к царице, пока те в конце концов не обратились, дескать, к нему, Лестоку, и не поведали ему свои беды. Нынче ему удалось выяснить причину столь странного, на первый взгляд, поведения великого канцлера. Ларчик открывался просто. Астраханский губернатор Татищев отправил великому канцлеру тридцать тысяч рублей, поскольку опасался, что башкирские посланцы могли подать при дворе ряд справедливых жалоб на его административные злоупотребления. Великий канцлер вообще крайне нерадиво занимается делами, тогда как вице-канцлер, с одной стороны, слишком нерешителен, чтобы самому взяться за них, а с другой, казался совсем не той толковой головой, за которую он поначалу его принимал. Кроме того, он заинтересован австрийским посланником, графом Ботта, блюсти виды его правительства и получил от венгерской королевы двадцать тысяч рублей, чтобы привести Россию в ее лагерь. Время верно покажет, был ли подкуплен он или Бестужев, и чей совет оказался лучше. Ведь именно от австрийского двора в свое время исходил совет объявить Елизавету лжеребенком Петра Великого и упрятать в монастырь.

Елизавета осталась удовлетворена пояснениями дерзкого француза, и дело на сей раз было исчерпано. Тем временем, пока обе партии продолжали враждовать друг с другом, и Россия по этой причине никак не могла занять определенную позицию в австро-прусском споре, царица жила в Москве, целиком посвятив свой досуг удовольствиям, кокетству и любви. Она простила Шувалова, но ее привязанность к неверному начала сильно ослабевать, хотя праздничная атмосфера коронационных недель не позволила ей так быстро осознать произошедшую перемену. Великолепные шествия и военные парады чередовались с развлечениями и праздниками; при этом Елизавета чувствовала себя по-настоящему в своей стихии, она успевала пять-шесть раз в день менять туалеты, самый роскошный надевая всегда после обеденной трапезы, и опять бросалась в водоворот бурных удовольствий, переходя от одного возбуждения к другому.

Самым блестящим праздником оказался тот, который шестого мая тысяча семьсот сорок второго года был устроен в прославление ее коронации и на котором также присутствовал облюбованный ею в наследники ее трона принц Петр Голштейнский. Все европейские державы прислали в Москву своих представителей; больше всего восхищенного любопытства падкой до всякой экзотики толпы вызвал персидский посланник, разодетый с невиданной роскошью. Гостеприимство императрицы по отношению к нему приобрело воистину восточный, расточительнейший характер. До первого июля, когда он давал свой прощальный прием, на него и его бесчисленную свиту было израсходовано триста тысяч рублей.

Единственное в своем роде зрелище представляла собой иллюминация Москвы, устроенная в тот день, когда императрица возвращалась из Кремля в слободу, где находилась ее резиденция.

Озорное настроение подсказало жизнерадостной женщине мысль переодеться этим вечером в мужское платье и в таком виде проехаться верхом по старинному великолепному городу, превращенному в ее честь в море огней. Своим намерением она поделилась с Лестоком, одновременно присовокупив, что во время прогулки завернет и к нему.

Маленький, склонный к интригам француз без долгих размышлений решил воспользоваться в своих целях благоприятным случаем, предоставленным ему прихотью монархини, и продемонстрировать противникам, а заодно и народу, какой высокой благосклонностью пользовались он и французский посол у Елизаветы.

Специально для этой цели царица велела изготовить себе очень изящный костюм; вечером она стояла в нем и с большим удовлетворением рассматривала себя в зеркале. На ней были высокие черные сапоги со шпорами, просторные складчатые панталоны и длиннополый сюртук из зеленого бархата, тесно облегавший ее красивые формы. Последний был богато расшит золотыми шнурами и перехвачен в талии черным кожаным поясом, белый парик венчала казацкая шапка. В таком виде, с нагайкой в руке, вскочила она на коня и нанесла нечаянный визит в дом своего лейб-медика. Лесток весь засиял от удовольствия; он бросился перед милостивой госпожой на колени и поцеловал кончик ее сапога, что она, улыбнувшись, восприняла как нечто само собой разумеющееся; затем он ввел в комнату маркиза де ля Шетарди, а когда царица собралась ехать дальше, для него и Лестока уже стояли наготове две лошади, и они не отказали себе в удовольствии сопровождать прекрасную амазонку в ее верховой прогулке по улицам Москвы.

Сама Елизавета не видела в подобном эскорте ничего дурного, однако этот случай взбудоражил-таки население и с новой силой озлобил противников Лестока.

Вернувшись в слободу, царица сказала своей фаворитке, графине Шуваловой:

– Не знаешь, Лидвина, почему я себе так нравлюсь в этой одежде?

– В этом нет ничего удивительного, – ответила маленькая графиня, – вы выглядите в ней просто неотразимо, все наши кавалеры рядом с вами умерли бы от зависти и ревности.

– Стало быть, ты находишь меня симпатичной, – польщенно промолвила царица.

– Ах, и отчего бы не быть на свете такому красивому мужчине, как вы сейчас, – вздохнула графиня Шувалова, – я бы все отдала за то, чтобы он влюбился в меня!

– Тогда представь, что я и есть этот мужчина, – пошутила Елизавета, – теперь я стану часто появляться в этом костюме и велю изготовить себе и другие мужские одежды, и все только затем, чтобы совершенно очаровать тебя и потом не на жизнь, а на смерть ухаживать за тобой. Шувалов, должно быть, совсем голову потеряет от ревности.

Она присела рядом с прелестной придворной дамой, обняла ее и начала целовать. Если бы в эту минуту кто-нибудь вошел в комнату, он без сомнения бы решил, что застал врасплох любовную парочку, настолько убедительно Елизавета подражала модному пустословию галантных мужчин своего времени и их заверениям в поклонении.

Она опустилась на колени у ног графини, клялась ей в любви и вообще вела себя так, как мог вести себя разве только сгорающий от страсти паж. Воронцов стоял за дверью и слышал сладкую любовную болтовню двух озорничающих женщин, однако войти не осмелился. Через некоторое время к нему присоединился Шувалов. Они по очереди заглядывали в замочную скважину и советовались между собой, что же им предпринять, пока императрица, до сих пор видимая им только со спины, не поднялась наконец и не подошла ближе к двери. Тут ревнивое напряжение обоих разрешилось гомерическим хохотом, они постучали и, получив приглашение войти, кинулись наперебой рассказывать о забавном обмане зрения, заставившем их мучительно страдать добрые четверть часа.

– Да, Иван, – воскликнула Елизавета, – отныне я буду ухаживать за твоей женой и не потерплю соперников; таким образом, я пойду тем же путем, что и ты.

Они еще какое-то время поболтали о том о сем. Наконец красивый казак в зеленой бархатной куртке удалился рука об руку с Шуваловым, а Воронцов остался с прелестной супругой графа. При дворе шахини было все дозволено.

Спустя несколько недель после коронационных торжеств маркиз де ля Шетарди был неожиданно отозван своим двором на родину. Лесток был весьма неприятно озадачен таким поворотом событий, тогда как его противники праздновали триумф; перед отъездом маркиз был буквально засыпан дарами царицы. Кроме положенного министру его ранга прощального презента в двенадцать тысяч рублей, он получил орден святого Андрея, усыпанный бриллиантами редкой величины, крест которого вместе со звездой оценивался в тридцать пять тысяч рублей, благодаря Лестоку табакерку с портретом Елизаветы и перстень с бриллиантом в двадцать один карат, общей стоимостью в тридцать тысяч рублей, и роскошную карету для дальних поездок в придачу; наконец, царица выкупила у него за двадцать тысяч рублей серебряный сервиз и снаряжение для конюшни. В целом он увез с собой во Францию свыше ста пятидесяти тысяч рублей, но зато и несчетные проклятия народа. Старорусская партия, к которой принадлежали Черкасский и Трубецкой, взирала на происходящее при дворе с нарастающим негодованием и прилагала всевозможные усилия к тому, чтобы вывести царицу из-под влияния Лестока и ему подобных временщиков и удержать ее в Москве, где постоянно проживала подавляющая часть русской знати. Лесток же, наоборот, беспрестанно представлял монархине, что в Москве она будет окружена одними недовольными, что здесь она с большей вероятностью, нежели в Петербурге, может пасть жертвой какого-нибудь заговора, и в конце концов склонил-таки ее назначить отъезд на время установления санной дороги.

Между тем гвардейцы в Москве и Санкт-Петербурге, подстрекаемые русской партией, начали творить сущие безобразия. Когда среди них возникло подозрение, что принц Гомбургский и другие нерусские офицеры тайно доносят на них царице, они собрались толпой и принялись угрожать, что ежели происки чужаков не прекратятся, они изрубят на куски всех инородцев.

Таким образом, уже в первый год царствования Елизаветы та основа, на которой зиждился ее трон, начала трещать по всем швам. Она и сама это очень хорошо ощущала, однако не обрела пока силы, необходимой для того, чтобы отбросить в сторону все чувства симпатии и благодарности, владевшие ее добрым сердцем, и с непреклонностью следовать только голосу государственной мудрости.