Оглавление
Лев Толстой. Юность
Глава I. Что я считаю началом юности
Глава II. Весна
Глава III. Мечты
Глава IV. Наш семейный кружок
Глава V. Правила
Глава VI. Исповедь
Глава VII. Поездка в монастырь
Глава VIII. Вторая исповедь
Глава IX. Как я готовлюсь к экзамену
Глава X. Экзамен истории
Глава XI. Экзамен математики
Глава XII. Латинский экзамен
Глава XIII. Я большой
Глава XIV. Чем занимались Володя с Дубковым
Глава XV. Меня поздравляют
Глава XVI. Ссора
Глава XVII. Я собираюсь делать визиты
Глава XVIII. Валахины
Глава XIX. Корнаковы
Глава XX. Ивины
Глава XXI. Князь Иван Иваныч
Глава XXII. Задушевный разговор с моим другом
Глава XXIII. Нехлюдовы
Глава XXIV. Любовь
Глава XXV. Я ознакамливаюсь
Глава XXVI. Я показываюсь с самой выгодной стороны
Глава XXVII. Дмитрий
Глава XXVIII. В деревне
Глава XXIX. Отношения между нами и девочками
Глава XXX. Мои занятия
Глава XXXI. Comme il faut
Глава XXXII. Юность
Глава XXXIII. Соседи
Глава XXXIV. Женитьба отца
Глава XXXV. Как мы приняли это известие
Глава XXXVI. Университет
Глава XXXVII. Сердечные дела
Глава XXXVIII. Свет
Глава XXXIX. Кутеж
Глава XL. Дружба с Нехлюдовыми
Глава XLI. Дружба с Нехлюдовым
Глава XLII. Мачеха
Глава XLIII. Новые товарищи
Глава XLIV. Зухин и Семенов
Глава XLV. Я проваливаюсь
Отрывок из книги
В тот год, как я вступил в университет, святая была как-то поздно в апреле, так что экзамены были назначены на Фоминой, а на страстной я должен был и говеть, и уже окончательно приготавливаться.
Погода после мокрого снега, который, бывало, Карл Иваныч называл«сын за отцом пришел», уже дня три стояла тихая, теплая и ясная. На улицах не видно было клочка снега, грязное тесто заменилось мокрой, блестящей мостовой и быстрыми ручьями. С крыш уже на солнце стаивали последние капели, в палисаднике на деревьях надувались почки, на дворе была сухая дорожка, к конюшне мимо замерзлой кучи навоза и около крыльца между камнями зеленелась мшистая травка. Был тот особенный период весны, который сильнее всего действует на душу человека: яркое, на всем блестящее, но не жаркое солнце, ручьи и проталинки, пахучая свежесть в воздухе и нежно-голубое небо с длинными прозрачными тучками. Не знаю почему, но мне кажется, что в большом городе еще ощутительнее и сильнее на душу влияние этого первого периода рождения весны, – меньше видишь, но больше предчувствуешь. Я стоял около окна, в которое утреннее солнце сквозь двойные рамы бросало пыльные лучи на пол моей невыносимо надоевшей мне классной комнаты, и решал на черной доске какое-то длинное алгебраическое уравнение. В одной руке я держал изорванную мягкую «Алгебру» Франкера, в другой – маленький кусок мела, которым испачкал уже обе руки, лицо и локти полуфрачка. Николай в фартуке, с засученными рукавами, отбивал клещами замазку и отгибал гвозди окна, которое отворялось в палисадник. Его занятие и стук, который он производил, развлекали мое внимание. Притом я был в весьма дурном, недовольном расположении духа. Все как-то мне не удавалось: я сделал ошибку в начале вычисления, так что надо было все начинать сначала; мел я два раза уронил, чувствовал, что лицо и руки мои испачканы, губка где-то пропала, стук, который производил Николай, как-то больно потрясал мои нервы. Мне хотелось рассердиться и поворчать; я бросил мел, «Алгебру» и стал ходить по комнате. Но мне вспомнилось, что нынче страстная середа, нынче мы должны исповедоваться и что надо удерживаться от всего дурного; и вдруг я пришел в какое-то особенное, кроткое состояние духа и подошел к Николаю.
.....
Окна выходили на какую-то белую стену, видневшуюся в двух аршинах от них. Между ими и стеной был маленький куст сирени. Никакой звук снаружи не доходил в комнату, так что в этой тишине равномерное, приятное постукивание маятника казалось сильным звуком. Как только я остался один в этом тихом уголке, вдруг все мои прежние мысли и воспоминания выскочили у меня из головы, как будто их никогда не было, и я весь погрузился в какую-то невыразимо приятную задумчивость. Эта нанковая пожелтевшая ряса с протертой подкладкой, эти истертые кожаные черные переплеты книг с медными застежками, эти мутно-зеленые цветы с тщательно политой землей и обмытыми листьями, а особенно этот однообразно прерывистый звук маятника – говорили мне внятно про какую-то новую, доселе бывшую мне неизвестной, жизнь, про жизнь уединения, молитвы, тихого, спокойного счастия…
«Проходят месяцы, проходят годы, – думал я, – он все один, он все спокоен, он все чувствует, что совесть его чиста пред богом и молитва услышана им». С полчаса я просидел на стуле, стараясь не двигаться и не дышать громко, чтобы не нарушать гармонию звуков, говоривших мне так много. А маятник все стучал так же – направо громче, налево тише.
.....
