Читать книгу Голимые рассказы - Лев Юрьевич Альтмарк - Страница 1

ГОЛИМЫЕ РАССКАЗЫ

Голимый – 1. Не имеющий каких-либо примесей, добавлений; неразбавленный, чистый.

2. Достигший предела; полный, совершенный.

(Толковый словарь Ефремовой. Т. Ф. Ефремова. 2000)

Олим – [иврит] приехавший в Израиль, израильский репатриант.

(Словарь иностранных слов. Комлев Н.Г., 2006)

НОВЫЕ БАСНИ ЭЗОПА

Жил когда-то в Древней Греции баснописец Эзоп, которого все, кому не лень, переводили на современные языки. Притом каждый последующий перевод отличался от предыдущего, наверное, не меньше, чем Моральный кодекс строителя коммунизма от Нагорной проповеди, хоть оба этих популярных текста призывают погрязшее в грехах человечество к одним и тем же добродетелям.

Древнегреческого языка я, увы, не знаю (о чём нисколько не сожалею!), посему о достоинствах эзоповского оригинала судить не могу, но в стороне оставаться не пожелал и наравне с остальными «переводчиками» внёс свою лепту в благородное дело баснеписательства. А так как уже стало традицией любой нравоучительной истории приписывать прямое родство с творениями мифического Эзопа (ему-то не убудет, ведь авторские права он не застолбил, а автору какие-никакие дивиденды!), то и я решил покопаться на этих грядках. Плоды раскопок – ниже…

БЕДНАЯ КАМБАЛА

В давние-предавние времена жила-была в море-океане гордая и своенравная рыба-камбала. Она была круглая, как шар, и, по рыбьим представлениям о красоте, весьма симпатичная. Многие перспективные женихи увивались за ней, но она на них и смотреть не хотела: один, дескать, сильно колючий, другой – длинный и нескладный, третий – горбатый и зубастый, у четвёртого расцветка вульгарная, пятый – вовсе мелюзга пузатая. И так она отшивала всех женихов подряд.

– Кто же тебе подойдёт? – спрашивали её подруги.

– Есть у меня заветная мечта, – закатывала она свои круглые томные глазки, – живёт за тридевять земель, вернее, морей чудо-юдо-рыба-кит!

– Ну, ты, матушка, замахнулась! – ахали подруги. – Не твоего это поля ягодка. Вернее, не из твоего пруда малёк. У этого парня, небось, своих поклонниц хоть тапком отгоняй. Найди себе кого-нибудь попроще. Из своей весовой категории.

– А вот и нет! – отмахивалась она от них своим симпатичным хвостиком. – Никого, кроме кита, не желаю, и не уговаривайте. От розовой мечты так легко не отказываются.

И что вы думаете? Добилась-таки она своего: какие-то доброжелатели познакомили её с китом, покрутилась она перед его носом, чтобы он получше разглядел да восхитился её красотой. Короче, вскружила ему голову.

Что произошло дальше, рассказывать не стану – все мы люди взрослые, умудрённые всякими кама-сутрами, без слов понимаем. Только стала с тех пор рыба-камбала плоской, как сковородка, а глаза после перенесённого ужаса перекосило у неё на одну сторону, так что глядят они теперь всегда вверх, словно ждут чего-то не дождутся.

Мораль нашей басни такова: не в свои сани не садись, а то сани развалятся. Это, конечно же, относится к китам и не только к китам. Рыба же камбала, как её ни убеждай, всё равно никаких выводов не сделает, потому что мало на кого в этом мире действуют доводы разума и советы дальновидных окружающих.

Да и скучно, знаете ли, нам – не только китам и камбалам! – без экстремальных приключений…

2. ИДЕАЛЬНАЯ НЕВЕСТА

Жил-был один человек, у которого было две жены – одна в российском Саратове, другая в израильской Петах-Тикве. Обеих он искренне любил, хотя и не собирался оставаться ни с одной из них на веки вечные. Оправдание своим планам он искал в народных поговорках, типа, бог любит троицу, волка ноги кормят, а под лежачий камень вода не течёт. И прочее, принимающее в его толковании совсем уже вульгарный оттенок.

Была у этого человека заветная мечта: когда-нибудь встретить даму, сочетающую в себе еврейскую домовитость, славянскую красоту и негритянскую сексуальность. И было бы уже совсем запредельно, если бы эта будущая идеальная избранница имела вдобавок американскую прописку и счёт с большим количеством нулей, но не после, а перед какой-нибудь цифрой. Конечно же, ему иногда попадались женщины с этим благословенными качествами, но чтобы они органично совмещались в одной единственной, увы, такого не было.

Однажды ему совершенно неожиданно повезло. В одном из тель-авивских ресторанчиков он познакомился с очаровательной блондинкой, еврейкой по папе и русской по маме. Её большие карие глаза излучали такую бурную сексуальность, что никаких сомнений в том, что она станет прекрасной и ненасытной любовницей, даже не возникало. Из разговора с ней нашему человеку удалось выяснить, что с недавних пор она безутешная вдова, к тому же бездетная, но от почившего в бозе супруга унаследовала преуспевающую фирму и некоторую недвижимость в Нью-Йорке. Сразу чувствовалось, что статус вдовы её не устраивает никоим образом, и она не возражала бы уже в самом скором времени превратиться снова в невесту, потом в жену, а потом в мать большого и дружного семейства, и только после этого успокоиться.

Наш человек, естественно, потерял голову и тотчас заявил, что он – именно тот человек, который ей нужен. Иными словами, вот вам моя рука и сердце, пользуйтесь на здоровье.

Милая дама благосклонно выслушала предложение, минуту размышляла, а потом дала согласие, потому что он тоже пришёлся ей по вкусу с первого взгляда. Но попросила дать время, чтобы уладить кое-какие дела, о которых знать нашему любвеобильному кавалеру пока не следует.

И грош цена была бы этой даме, если бы она с новообретённой американской прагматичностью не принялась наводить справки об избраннике и копаться в его прошлом. Причём его финансовое положение её интересовало меньше всего, главное – моральный облик. Так эту вещь, кажется, называли в доисторические времена?

Очень скоро нанятые ею частные детективы доложили, что Нью-Йорк вполне может стать третьим после Саратова и Петах-Тиквы городом в послужном списке нашего пылкого ромео. Не факт, что, женившись на ней, он не отправится в плавание дальше по географической карте перспективных невест.

После этого неприятного открытия она с несвойственной для еврейско-русско-негритянских дам мстительностью, помноженной на американскую прагматичность, принялась строчить всем его обманутым жёнам письма, в которых на фактическом материале, подкреплённом съёмками скрытой камерой, изложила всю подноготную несчастного казановы.

В итоге, вместо весёлой и разгульной свадьбы в русском ресторане где-нибудь в Бронксе или даже на Манхэттене наш человек получил две повестки в суд по поводу взыскания алиментов за все годы супружеских обманов, а вдобавок ещё и письмо от американского адвоката с требованием довольно крупной суммы за причинённый моральный ущерб гражданке самого свободного и демократического государства на свете. Чтобы, значит, уяснил на будущее, как покушаться на священный институт брака.

Мораль сей басни печальна: один ум хорошо, два – лучше, а три – упаси господи. Лишний раз убедиться в этом, естественно, можно, но уж больно чревато… и дорого.

3. ПЕРЕСТРАХОВЩИКИ

Жили-были два друга, которые очень хотели разбогатеть. Хотеть-то они этого хотели, но как это сделать практически, понятия не имели. Первый считал, что на все имеющиеся у них деньги нужно накупить какого-нибудь дефицита, а потом с выгодой продать. Второй тут же осторожно замечал, что торговля – дело рискованное, и можно пролететь на неходовом товаре, а кроме того сразу же налетят, как мухи, всякие рэкетиры и прочие захребетники, которые всю прибыль отнимут и отсудят, да ещё вдобавок по шее накостыляют. Лучше, мол, вложить имеющуюся наличность в какой-нибудь коммерческий банк под хорошие проценты, и спустя какое-то время без забот и хлопот получить гарантированную прибыль.

Первый в ответ лишь усмехался и говорил, что у них не такие большие деньги, чтобы можно было рассчитывать на серьёзные проценты, к тому же, какими бы стабильными банки ни казались, рано или поздно они прогорают, и нечестные банкиры удирают с чужими деньгами, после чего несчастные вкладчики остаются на бобах. Чем заниматься подобными провальными вещами, лучше сразу пожертвовать деньги нищим на паперти – тот же результат, но остаётся хотя бы моральное удовлетворение, что кому-то помог.

Спорили друзья, прикидывали, что к чему, десятки вариантов перебрали, но так к единому мнению и не пришли. Дни летят, недели, годы, а они всё сидят друг против друга и спорят.

А тут и смерть с косой явилась за обоими. Умерли они в одночасье, и безутешные родственники похоронили их рядышком, чтобы друзья не разлучались даже после смерти.

Первому на все оставшиеся у него деньги заказали памятник из мрамора, но то ли мрамор оказался порченным, то ли мастер, изготовивший памятник, что-то нахалтурил, только памятник простоял полгода и рассыпался. То есть произошло то, чего наш покойный больше всего опасался при жизни, – товар оказался некачественным.

С памятником второму вышло и того хуже. Деньги-то за изготовление памятника заплатили, но фирма, принявшая заказ, через неделю разорилась, и её хозяин с остатками наличности бесследно исчез. Ищи теперь ветра в поле.

Но судьба памятников уже не волновала безутешных родственников: последний долг они отдали, поминки справили, жилплощадь покойных да невеликий их скарб поделили между собой, и всё – гуляй Вася, благополучно о них забыли.

Но сиротские могилки не остались в полном забвении. Изредка сюда забредали местные бомжи и, рискуя получить по шеям от кладбищенского сторожа, пили дешёвое вино, а потом фальшивыми голосами горланили матерщинные песни и оскверняли калом и мочой близлежащие окрестности.

Мораль басни не менее печальна, чем у предыдущей: неизвестно, где потеряешь, и, тем более, где найдёшь. Правда, кто не рискует, тот не пьёт шампанского, но к дешёвому вину и его потребителям сие не относится. Правда, в этом мало утешения…

4. ПАТРИОТ

Жил-был человек, большой любитель Родины. И так он её любил, что страшно становилось всем, кто с ним рядом находился. Даже ему самому было страшновато. Никто не любил Родину так темпераментно, как он, и при виде его каждый невольно чувствовал себя последней скотиной и христопродавцем.

– Люди, – время от времени кричал он, – разве вы не видите, что Родина-мать в опасности?! Мы все как один должны закрыть её грудью!

– Начинай первым, – недоверчиво отвечали ему, – вон они амбразуры…

– Братья и сёстры! – не успокаивался он. – Разве можно равнодушно взирать на то, как чужеземные и свои отечественные негодяи грабят наши национальные богатства?! Дадим им достойный отпор!

– Ну, и давай, покажи пример, – опять отвечали ему, – а у нас на всех давалки не хватит. Самим бы чего-нибудь хапнуть и свалить в туман… Ты кричишь громче всех – тебе и карты в руки!

– Люди-и! – не унимался он. – На себя посмотрите: духовность гибнет, храмы в запустении, от вас уже не русским духом пахнет, а сникерсами и памперсами! Одна лишь водка у вас на уме, доступные беспринципные бабы и прочие буржуазные удовольствия. Отправимся в великий поход за духовностью к своим истокам!

– Иди ты… знаешь куда?! – отвечали ему уже с немалой долей раздражения. – Сам и иди в поход к истокам. А нам и здесь неплохо…

Орал он, орал и, в конце концов, охрип. Выбился из сил, сел посреди улицы и заплакал. А люди проходят мимо, посмеиваются, а те, кто посмелей, даже пнуть исподтишка норовят.

Совсем худо нашему любителю Родины стало. Он-то рассчитывал, что люди его оценят, проникнутся его идеями, подхватят под белы ручки и вознесут к сияющим вершинам, чтобы он занял там достойное место среди руководителей, освободителей и первооткрывателей, а люди наоборот разозлились на него отчего-то и относятся к нему хуже, чем к самому закоренелому преступному диссиденту.

Страдал он себе, страдал, а потом разочаровался в идеалах, плюнул на всё и эмигрировал в одну из самых отсталых в социальном и культурном плане азиатских стран, где худо-бедно выучил местный язык, принял ислам и женился сразу на двух женщинах. А потом и вовсе пристроился работать на местной радиостанции, где с удовольствием клеветал не только на свою прежнюю родину, но и вообще на всё, что попадалось ему на глаза.

Самое интересное, что заметил он странную метаморфозу. Уважать его неожиданно начали не только новообретённые братья-мусульмане, но и бывшие земляки, ловившие его голос в радиоприёмниках. И не потому, что изрекаемое им было новым и оригинальным, а потому, что всё это теперь лилось из-за бугра и к тому же пропитано ядом. Яд почему-то всегда кажется слаще самого сладкого мёда. Особенно если яд заграничного разлива.

Однако свои соотечественники-мусульмане на всякий случай дали ему понять, что отсекания голов в их стране ещё никто не отменял, так что на здешние святыни лучше не покушаться. Так что оставалось только с бывшим патриотическим пафосом нести сегодня всевозможную ахинею. Лишь бы слушали…

Мораль нашего повествования предельно проста: хоть шапка и по Сеньке, но это вовсе не значит, что она не слетит вместе с головой при неблагоприятном раскладе, а язык во избежание неприятностей лучше всегда держать за зубами. Даже если ты о-о-очень большой патриот.

5. ОКАМЕНЕВШИЙ МУЖИК

Жил-был мужик, который больше всего на свете любил пить водку. Для многих, конечно, это благословенное занятие тоже стало смыслом жизни, но наш мужик считал, что пьянство для него – это не банальное времяпровождение, а дар небес, подходить к которому следует творчески. Вопреки сложившимся стереотипам, он не был простым алкоголиком, которому всё равно с кем, когда и под какую закуску. Даже мысленно общаясь с Всевышним, он то и дело приводил веские аргументы в оправдание своего увлечения, и никакого осуждения, как ни странно, сверху не поступало, что ещё больше убеждало его в правильности выбора.

Обычные выпивохи, каковых вокруг не счесть, его, естественно, не устраивали в силу их приземлённости, поэтому единственным и постоянным его собутыльником было собственное отражение в зеркале. Пил он в строго отведённое время – с утра до вечера, а в остальные часы – ни-ни. Закуска под водку у него была тоже строго регламентирована – хлеб и солёные огурцы. Может, он и расширил бы ассортимент употребляемых продуктов, да при таких ежедневных расходах на спиртное сильно не пожируешь.

И жил бы он так до скончания своего недолгого века и был бы абсолютно удовлетворён жизнью, ибо счастлив тот, кто постоянен в интересах и не ищет свежих приключений на пятую точку, да приключилась с ним беда. Притом не только с ним, а со всеми окружающими. Нарушился размеренный порядок существования, потому что под натиском хвалёной надвигающейся семимильными шагами демократии рухнул Советский Союз, а с ним и привычная ликёроводочная палитра жизни.

Цены на всё стали расти не по дням, а по часам, а зарплата, словно обидевшись на цены, со временем и вовсе приказала долго жить. Стало нашему мужику крайне некомфортно не только совершать свой ежедневный обряд, но и на кружку пива мелочи уже не хватало.

Сел мужик и горько задумался, ведь динозавры, и те вымерли от резких жизненных перемен, а у них, судя по картинкам из школьных учебников, здоровье было куда крепче человеческого. Раз нельзя приспособиться к новым условиям существования, то, в отличие от динозавров, нужно менять эти условия. Иначе тоже вымрешь.

И подался мужик в Израиль, ибо никогда не забывал, что какая-то из его троюродных бабушек уже неизвестно с какой стороны была замужем за дедушкой по имени Абрам, а какой же нормальный человек станет носить такое кричащее имя, не будучи евреем?

Приехал, значит, он в Израиль, положенные на обустройство деньги получил, квартирку снял, пылесос да телевизор купил, осмотрелся вокруг, и шибко ему не понравилось новая среда обитания. С одной стороны, климат вроде благоприятный, и если где-то, утомившись, задремлешь на лавочке, то конечности не отморозишь. Более того, в вытрезвитель не заберут, потому что таких недружественных заведений в Израиле просто нет. С другой стороны, всевозможных ликёроводочных напитков здесь море разливанное, и стоят они сравнительно недорого. Народу, слоняющегося без дела по улицам, здесь тоже предостаточно, но пьяных или хотя бы средне выпивших почти не видно. Нестыковка получается. Подвох какой-то. Трезвый человек – он всегда опасения вызывает, и нет к нему полного доверия.

Выпил он разок для стимуляции сообразительности, потом другой для обострения восприятия, а на третий раз… ему расхотелось. Такого с ним ещё ни разу в жизни не случалось. Ну, хоть застрелись – не лезут в горло ни водка, ни любимые солёные огурцы, и всё тут! А водка, к слову сказать, качества отменного, струится в горло, как горный ручей с обрыва, да и закуска – не только солёные огурцы, но и рыбка непростого копчения, колбаска без шерстяных вкраплений и чужих ногтей, и ещё много чего…

Сел мужик в растерянности от такого непредвиденного поворота событий на лавку в близлежащем скверике и… окаменел. Натурально в камень превратился, точь-в-точь как памятник сочинителю марксизма-ленинизма, только кепка, зажатая в кулаке, матерчатой осталась. Да и та в скором времени истлела от горючих слёз, которые то и дело извергал на неё камень.

Вот такая невесёлая басенка получилась. И мораль у неё незамысловатая: пить пей, да дело разумей. Вернее, умей в любом деле отыскать первопричину, а не плыви по течению. Хотя это и есть самое сложное, от чего окаменеть – раз плюнуть…

Впрочем, никакая это на самом деле не мораль, а так, присказка. Чтобы печальную историю про окаменевшего мужика на полуслове не обрывать…

6. ПРЕДСКАЗАНИЕ

Раз уж пошёл такой специфический разговор, то вспомним ещё про одного мужика, которому цыганка нагадала, что умрёт он от водки. Не от болезней и не от старости, а именно от неё, сорокоградусной. Такой жизненный финал, естественно, никакому нормальному человеку не понравится, и хоть мужик был достаточно продвинутый и не верил мракобесным предсказаниям, тем не менее, водку пить сразу же перестал и к цыганкам больше не ходил. Второе выполнять было куда проще, чем первое, ведь друзья, проведав о его завязке, стали над ним грубо насмехаться и постоянно подтрунивали, мол, кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрём. А помирать здоровеньким, ясное дело, крайне обидно и несправедливо.

Разозлился мужик на всех и вся, но решения своего не изменил и уклонялся, как мог, от всевозможных вечеринок и стихийных застолий, даже самых что ни на есть дармовых, от каковых, как известно, уклониться практически нереально.

Прослышав как-то, что и в любимом им кефире есть некоторое содержание алкоголя, он безжалостно исключил из рациона этот в принципе безобидный и очень полезный для организма продукт.

И вот однажды в жаркий летний день одолела его неимоверная жажда. Купил он себе бутылочку лимонада и расположился на лавке в парке подальше от весёлых компаний, чтобы удовлетворить возникшую потребность организма в жидкости. И только откупорил он пробку и поднёс бутылку к губам, откуда-то раздался грубый голос с издевательскими интонациями:

– Не смей пить!

Удивился мужик и спрашивает у бутылки:

– Кто это сказал? Неужели ты?!

Не услышав ответа, он прождал минуту и всё-таки отхлебнул глоток освежающего напитка. Но снова раздался тот же грубый голос:

– Говорят тебе, не смей пить!

– Что за чепуха! – возмутился мужик. – Хочу пью, хочу не пью – моя бутылка! И никто мне не указ! К тому же, это лимонад, а не водка! – И снова отпил глоток.

– Ну, смотри, хуже будет! – угрожающе произнёс голос.

– Пускай! – махнул рукой мужик и допил лимонад до конца, но перед тем, как зашвырнуть пустую бутылку в кусты, всё же заглянул в горлышко и поинтересовался. – Кто же это всё-таки говорит?

– Твоя белая горячка! – завыл голос и издевательски захохотал.

Глупый диалог, конечно, получился, но потемнело в глазах у мужика, схватился он за сердце, сполз на траву и тотчас умер. А из ближайших кустов вышли его друзья, прежние собутыльники, которые спрятались там, чтобы его разыграть, и очень удивились такому странному результату от своей крайне неуместной шутки.

Впрочем, этот досадный случай их ничему не научил, и они не сделали соответствующих выводов, чтобы впредь не допускать подобных безобразных выходок. И даже на поминках по безвременно почившему приятелю, они не раскаялись, а, выпив, стали изображать на разные голоса, как издевались над покойным…

Мораль у нашей басни такова. Знать бы, где упадёшь, соломки подстелил бы, но падать, к сожалению, всё равно придётся, как ни выёживайся. Или – чему быть, того не миновать… А ведь как хочется, чтобы то, что на роду написано, хоть раз да не сбылось!

7. ЖЁСТКИЙ РАСЧЁТ

Жила-была одна дама, которой очень хотелось любви. Не в том смысле, чтобы банально выскочить замуж и нарожать побольше детишек – она побывала замужем уже дважды, – а в том смысле, чтобы, наконец, полюбить искренне и навсегда, и чтобы её полюбили за просто так, без всяких корыстных побуждений. Хотя о какой тут корысти может идти речь, если она была самым обыкновенным человеком, не отягощённым неправедно нажитыми капиталами, заводами и пароходами? После всех замужеств у неё осталось трое ребятишек мал-мала меньше и небольшая квартирка, плюс полон рот ежедневный забот, минус радужные перспективы на достойное существование в будущем.

Тем не менее, она не оставляла надежд встретить когда-нибудь принца на белом коне с деньгами и положением в обществе, пусть и не такого молодого и красивого, как хотелось в девичестве, но – чтобы он разглядел в ней надёжного спутника и хорошую хозяйку, а дальше – чем чёрт не шутит! – и мать их будущих совместных детей, к производству которых она испытывала, надо признаться, непреодолимую тягу.

И как-то раз ей действительно повезло. Кто-то из родни познакомил её с богатым вдовцом из Америки, дети которого уже выросли и жили отдельно, а ему очень не хотелось доживать свой век в одиночестве, тем более, доживать, судя по цветущему виду, предстояло ещё лет тридцать-сорок.

– Вот она, настоящая любовь! – решила дама.

А как иначе назвать это жгучее чувство, сразу же вспыхнувшее между ними, если в этом чувстве не были замешаны никакие шкурные интересы, а про деньги и прочую лабуду даже разговор не шёл?

Судя по всему, американский жених был действительно крутым перцем, знавшим себе цену. Он был смел в поступках и скуп на слова. Времени зря не терял и тоже навёл кое-какие справки о нашей даме. Видимо, она соответствовала его представлениям о супруге, поэтому он сразу предложил ей руку, сердце и американскую прописку.

– А как же дети? – немного обалдевшая от счастья, затаив дыхание, спросила она.

– Своих воспитал – и твоих воспитаем! – махнул тот рукой. – В Америке это не проблема.

Какой он хороший, подумала дама, такие сегодня уже не встречаются!

В самом скором времени они сыграли свадьбу, на которой было выпито немало вина, сказано много тостов за здравие молодых. А сразу после свадьбы счастливый молодожён заторопился:

– Собирайся, дорогая, пора ехать в Штаты. Бизнес не ждёт.

– А дети? – напомнила молодая.

– Они пока побудут с твоими родителями. А нам надо к их приезду всё подготовить. Ведь так?

По приезду в Америку муж сразу погрузился с головой в свой бизнес, а жену оставил в особняке, который и в самом деле был роскошным и богатым – с бассейном, биллиардом, залом для приёма гостей и множеством комнат, обставленных дорогой мебелью.

Неделя проходит, другая, уже месяц на исходе, а муж как ни в чём не бывало утром уходит на работу, вечером возвращается, но про то, чтобы забрать детей, ни слова.

– Милый, ты не забыл своего обещания? – как-то напомнила ему новобрачная.

– Нет, не забыл. Но прежде давай всё хорошо просчитаем, чтобы не попасть впросак. Билеты для них, предположим, я куплю – это не проблема. Но ведь детям нужно ходить в школу, да? А для этого соответствующим образом одеться-обуться? А секции и дополнительные занятия? А книги, компьютеры и прочее? Знаешь, в какую кругленькую сумму это выльется за год? Даже не представляешь! То-то и оно. Кто за всё это заплатит? У тебя есть такие деньги, дорогая?

– Нет, – затаив дыхание, прошептала дама.

– Вот и у меня тоже нет лишних денег!

– Но ты же так богат, милый! Для тебя это пустяки…

– Богат-то богат, но дети всё-таки твои! Ты сама должна была всё прикинуть…

Пригорюнилась после его слов наша дама и не знает, как поступить. И детей не бросишь, и с богатым супругом расставаться не хочется. Так и горюнится до сих пор, ни на что не может решиться.

Мораль нашей басни, увы, не так ясна и прямолинейна, как хотелось бы. С одной стороны, за морем телушка полушка, да перевоз пятак, с другой стороны, мы рождены, чтоб сказку сделать былью… а эта быль, если присмотреться повнимательней, не такая уж и сказочная. Впрочем, первое никак не противоречит второму, но как поступить в нашем конкретном случае – какой бы умник подсказал? А дама по-прежнему ждёт…

8. СОВЕСТЬ ИЛИ ДЕНЬГИ

Жил-был человек, у которого было очень много денег и очень мало совести. А так как человеком был всё же не глупым, то чувствовал в этом некоторый дискомфорт, и прилагал всяческие усилия, чтобы совести у него стало чуть больше. Ну, для того, чтобы сильно не выделяться из общей массы.

Но вот какой парадокс получался. Едва совести у него прибавлялось, как тотчас денег становилось меньше, а это никому, само собой разумеется, не понравится. Человек даже прикидывал, каким бы мог стать богачом, если бы лишился совести полностью.

И вот однажды он придумал хитрый трюк: сложил все свои деньги в большой чемодан и упрятал их на хранение в банк. Потом вернулся домой и давай раздумывать: что бы сделать такого полезного для общества, но без денежных затрат, и за это все вокруг признали бы его добрым, щедрым и, главное, совестливым. В итоге совести от этого однозначно стало бы больше, а денежки – тю-тю! – надёжно припрятаны.

День он раздумывал, другой, а потом ответ пришёл сам собой: нужно стать народным избранником и болеть за нужды своих избирателей уже не по призванию, а по обязанности. Тогда всё будет в порядке. Денег тратить не придётся, а зарплаты у избранников, сами знаете, не хилые.

Но тут оказалась одна маленькая загвоздка. Чтобы тебя выбрали, нужно сперва понравиться народу. А как понравиться? Общественной деятельностью он никогда не занимался. Разве что в школе, когда входил в редколлегию стенгазеты, да ещё в студенческие годы, когда участвовал в рейдах добровольной народной дружины. После этого ни на какие бесплатные провокации уже не поддавался.

Впрочем, выход всё же нашёлся. Признательность народа можно купить широкой предвыборной кампанией. А для этого следовало выпустить плакаты с собственным изображением и развесить по городу, потом состряпать предвыборные листовки с всевозможными обещаниями и рассовать по почтовым ящикам. Причём становиться лучше всего независимым депутатом, который ни за что не отвечает и ни перед кем не отчитывается, а обещать может всё, что взбредёт в голову. Можно, конечно, попробовать пробиться и от какой-нибудь партии. Вон их сколько развелось – всех цветов радуги, от красно-коричневых до голубых. Но в партиях непременно заставят что-то делать и, естественно, на общественных началах, к тому же на того дядю, который своего кресла никогда не уступит новичку, а этого наш человек уже никак не хотел.

Хотя тратиться всё равно необходимо. Ну, как обойтись без пары благотворительных вечеров для детских домов, пожертвований инвалидам и ветеранам? А обязательный полив дерьмом через жёлтую прессу конкурентов и оплата всяких пиарщиков-кровососов, без которых сегодня шага не ступишь на предвыборном минном поле? И эти средства, судя по опыту предшественников, немалые, но без этого никуда не денешься, как ни ломай голову.

Неосмотрительно прикинув, что рано или поздно потраченные средства вернутся сторицей, наш человек отправился в банк и выудил свой чемодан с деньгами назад.

Очень скоро рекламными плакатами с его изображением обклеили все афишные тумбы в городе. Листовки, еженедельно рассовываемые по почтовым ящикам трудящихся, регулярно перекочёвывали в мусорные баки. На благотворительные концерты в пользу городского детского дома и местного филиала Союза угнетаемых пуританской моралью секс-меньшинств были приглашены столичные рок-звёзды второй величины, поющие под фанеру, но пьющие без дублёров. Через ангажированных журналистов наш человек организовал в местной прессе серию статей с разоблачениями претендующих на очередную депутатскую каденцию отставного генерала-держиморду и профсоюзного вожака-соглашателя. Благо, собирать компромат на них не пришлось – всё и без того лежало на поверхности.

Поначалу нашему человеку не очень нравилась вся эта возня с подкопами, разоблачениями и липовой рекламой, но скоро он вошёл в раж и даже стал находить в этой суетливой деятельности некоторое удовлетворение. О цели всей этой затеи – приобретении совести – он уже почти не вспоминал. Тут ею и подавно не пахло.

Чем же закончилась эта история? А ничем. Выборы наш человек проиграл, денег лишился, а совести, судя по всему, так и не приобрёл.

Мораль? Мораль здесь тоже как раз не при чём. Да и какие могут быть разговоры о морали, если всё крутилось вокруг идеи приобретения совести за деньги? Мы уж не говорим о предвыборной кампании – тут вы и сами расскажете не меньше моего…

9. ГРАЖДАНИН МИРА

Жил-был один чудак, упорно считавший себя гражданином мира, и из-за этого ему хронически не везло. Непривычное это занятие – сидеть одной попой на нескольких стульях. Дело вовсе не в том, что наш чудак был противником границ между государствами или считал, что брак между эскимосом и эфиопкой – это светлое будущее человечества. Он никак не мог вбить себе в голову простую истину: каждый человек имеет национальность, и тянет его прежде всего к соплеменникам, а уж потом ко всем остальным. Если наоборот, то это уже поле деятельности для психиатра.

Проживал наш чудак в Израиле и сам себя убеждал, что родился евреем по ошибке. Но он так же и видел, что весь просвещённый мир упорно отказывается считать его человеком, для которого национальность собеседника совершенно не важна, как бы он в этом кого-то ни убеждал. И значит, это величайшее заблуждение просвещённого мира. То есть этот мир просто необходимо просвещать дальше. Пускай, чёрт возьми, проникнется искренностью его намерений!

Теория теорией, а вот неприятности на этой почве происходили время от времени как раз не с миром, а с ним. Притом уже не теоретические, а самые что ни на есть практические.

– Больше так продолжаться не может, – как-то раз сказал он себе, – надо решительно исправлять эту вопиющую несправедливость и начинать мирить людей друг с другом. У нас в Израиле для этого широкое поле деятельности. Начну-ка я с евреев и арабов.

И тотчас отправился в одну из арабских деревень, надев майку с пацифистскими лозунгами какой-то левой партии, которую раздавали перед последними выборами всем желающим бесплатно.

– Эй, арабы, послушайте! – закричал он, выйдя на базарную площадь. – Я хочу раскрыть вам глаза и объяснить, почему нет мира на нашей земле. Дело в том, что все мы живём по замшелым средневековым законам и много времени уделяем своим дремучим национальным приоритетам…

– А сам-то ты кто будешь? – спросили арабы.

– Еврей, – слегка смутился он, – но какая, простите, разница?

– А вот такая! – ответили арабы и жестоко его отлупили. Хорошо, что не забили насмерть, а то ведь запросто могли. Выволокли еле живого за околицу и бросили в придорожную канаву на съедение мухам и комарам.

С трудом наш чудак пришёл в себя, встал на ноги и побрёл прочь. Долго ли, коротко ли он ковылял, пока не добрался до ближайшего еврейского поселения. Там его, конечно, подхватили под руки, доставили к доктору, который перевязал раны и смазал ушибы йодом.

– Кто ты такой? – спросили его. – И кто тебя так жестоко отделал?

Но чудак понимал, что расскажи он про арабов, непременно вспыхнет очередная свара между соседями, то есть всё пойдёт диаметрально противоположно тому, как он собирался поступать. Поэтому он решил перевести разговор в нужное русло:

– Евреи! Я научу вас, как нужно жить в мире с арабами и не конфликтовать! Во всём виноват средневековый предрассудок – наша национальность! Пора уже отказаться от неё, и тогда заживём дружно и счастливо…

Отшатнулись люди от него, а потом, ни слова не говоря, сунули костыли в руки, указали дорогу в город и выпроводили. От греха подальше. Пешочком пускай чешет, если такой миротворец.

Что происходило потом с нашим чудаком, не очень хорошо известно. Говорят, он летал в Америку мирить белых с неграми, но был освистан и закидан тухлыми яйцами с обеих сторон. Потом ездил в Африку, где просвещал полудикие племена, и был чудом не съеден тамошними людоедами. В Индии его едва не утопили в водах священного Ганга, а в Китае зверски избили воинственные монахи из монастыря Шаолинь. Хорошо, хоть от поездки в Австралию его отговорили, убедив, что кенгуру, которых он собирался мирить с индейцами маори, не люди, а значит, и национальности у них нет.

В конце концов, наш чудак вернулся в Израиль, но никаких выводов для себя, кажется, так и не сделал. Причину провала своих благих начинаний он объяснял просто:

– Здесь мой дом, а домой надо всегда возвращаться. Национальность здесь не при чём. Предрассудок – он и есть предрассудок… Сколько ещё крови прольётся, пока люди вспомнят мои слова, да поздно будет…

Мораль сей басни весьма незамысловата, хоть и не нова: лучше синица в руках, чем журавль в небе. Хотя журавль – тоже ничего. Правда, отправишься его ловить, и синицу упустишь, но это уже детали. Не очень приятные детали…

ЗАГОТОВКИ ДЛЯ БУДУЩЕГО ГОТИЧЕСКИ-ЭРОТИЧЕСКОГО РОМАНА

– Как тебя звать, красавица? – спросила Добрая Фея.

– Я ещё не красавица, а девочка, – ответила юная Брунгильда, – но это поправимо, и скоро я стану красавицей!

Обходя окрестности имения своего батюшки, она трепетала всеми фибрами души, губы её сами собой напевали неизвестно откуда взявшуюся песенку: «Широка страна моя родная, много в ней полей, лесов и рек…»

Брунгильда помнила, какой скромной и жалостливой была в детстве. Каждый раз, когда дворецкий приносил завтрак и говорил «яйца в майонезе», её выворачивало наизнанку, и она очень сострадала прежнему владельцу яиц. Но ночью после этого ей почему-то мерещились сладострастные кошмары…

Затянувшаяся невинность наложила неизгладимый отпечаток беды на всю её последующую взрослую жизнь…

Она часто вспоминала свою первую любовь. Это был простой деревенский парень Жак, который доказал ей, что она хочет и может иметь детей. Потом вспомнила Джека, который был богат и доказал, что она больше хочет денег, чем детей. Но здравый смысл подсказывал, что выбирать нужно кого-то третьего. Или четвёртого. Пока сил хватит. И хотеть нужно всего…

От мук любви тело Брунгильды дрожало и трепетало. Каждый раз при виде Бальтазара сердце её выскакивало из груди, и ей приходилось прикладывать немало усилий, чтобы засунуть его назад, и чтобы окружающие этого не заметили…

Она чувствовала, что Бальтазар её хочет, но природная застенчивость не позволяла расставаться с аристократическими глупостями…

Свет оголённых лампочек не рассеивал ужаса мрачного подземелья Сизой Бороды…

С трудом сдерживая подступившую к горлу тошноту, Бальтазар облизал губы, искусанные злой колдуньей, и пошёл дальше по подземелью, сжимая в руках лезвие меча…

– На чудище не действуют магические заклинания, – рассуждал он про себя, – может, тогда сразиться с ним в честном бою?

В кармане панталон он неожиданно нащупал магический кристалл и покраснел…

Вдруг на стене вспыхнули буквы на древнем забытом людьми языке.

«Ви-а-гра» – по слогам прочитал он, и сердце его сладко трепыхнулось…

Волны экстаза накатывали на её лоно.

– Кто ты? – спросила она у чудища. – Какого ты лешего… пардон, какого ты пола?

– Я – совесть мира! – зарычало чудище и с жадностью набросилось на её лоно…

– Бальтазар, вернись! Забери меня! – застонала Брунгильда.

– Ещё не время! – жёстко обрубил тот и опустил забрало…

На вершине скалы в лучах заката остались только силуэты чудища и Бальтазара.

– Ага! – злорадно взвыло чудище. – Вот тебе и конец!

– Ни хрена себе заявочки! – мужественно отвечал юноша, готовясь к смертельной схватке…

Поражённый мечом в самое сердце, он лежал на склоне утёса, широко раскинув в разные стороны ноги…

Увидев, как поверженный Бальтазар из последних сил глотает магический кристалл, чудище в отчаянии взвыло:

– Я всё равно вырву его из тебя!

– Посмотрим, – усмехнулся юноша, – тебе придётся как следует покопаться в дерьме, чтобы его достать!..

– Я умру без тебя! – рыдала Брунгильда, заливая потоками слёз искусанные и обветренные губы Бальтазара.

– А я умру с тобой, дорогая! – почти захлёбываясь от заливающих его слёз, еле слышно шептал он сквозь стиснутые зубы, и эхо от его слов сотрясало каменные своды подземелья…

Чувствуя свой последний час, чудище закричало страшным голосом Филиппа Киркорова:

– Ах ты ж растудыть твою коленную чашечку, – и, немного подумав, прибавило жуткое проклятие на иноземном языке: – Иншалла тебя побери через пень-колоду!

Чело старика избороздили седины…

Невзирая на свои девяносто четыре года, барон Сизая Борода был полон подлости и коварства, как молодой…

На вид ему можно было дать лет шестьдесят, но в душе он ощущал себя семнадцатилетним. Женщины, с которыми он периодически занимался продажной любовью, давали ему и того меньше…

Злющий дворецкий, которого барон сильно побаивался, не разрешал ему курить в покоях и в любую погоду выгонял во внутренний дворик замка. Кряхтя от застарелых болячек и матерясь на всех знакомых и незнакомых языках, барон надевал домашние доспехи и, опираясь на лезвие меча, шёл покурить и заодно опростаться…

– А вас, барон, прошу не совать своё свиное рыло в наш вегетарианский монастырь! – бормотала Брунгильда, обречённо показывая барону как расстёгивать застёжку на бюстгальтере, чтобы тот случайно не порвал её своими корявыми лапами…

– Я вас ни капли не люблю! Тем более, вы ничего не понимаете в Кама сутре! – рыдала девушка в его морщинистых объятьях…

– Разве для того, что я прошу, – мерзко ухмылялся старый барон, стягивая панталоны и опуская вставную челюсть в кубок с водой, – требуется ваша любовь?

Каждый раз, вспоминая о своих любовных победах, ему становилась грустно. Чтобы развеселиться, он вспоминал о своих любовных поражениях…

– Будь что будет! – решила она и выложила всё, что у неё внутри, на мирно посапывающего рядом барона…

– Ничего не понимаю, – вскричал барон громовым голосом. – Скажи, женщина, на простом русском языке, чего ты ещё хочешь от меня, ненасытная?!

– Мамой клянусь! – воскликнул барон, но в грудь кулаком бить не стал, чтобы случайно не раздробить камень за пазухой…

– Всё, что у меня теперь есть, это ты! – ответил утром обессиленный барон на просьбу Брунгильды купить ей новые бриллианты взамен вышедших из моды…

Мысль о деньгах сверлила мозг и не давала сосредоточиться на чём-то банальном…

– До сих пор я любила только домашних животных и клубничное мороженое, – потупив взор, проговорила Брунгильда.

– А меня?! – вскричал в отчаянии Бальтазар.

– Ну, я не знаю… Нам с тобой надо съесть ещё не один пуд соли.

– Надо так надо, – обречённо пробормотал юноша, зачерпнул столовой ложкой из солонки и сунул ей в рот…

Её волосы пахли душистым мылом, а прокладки были настолько чистыми и белоснежными, что он в волнении зарылся в них лицом…

Трепещущая красавица лежала, широко раскинув ноги – одну направо, другую налево…

В темноте не было видно ничего, кроме запаха пота и прерывистого дыхания любовников…

В нужнике пахло Бальтазаром. Принесённый вчера рулончик туалетной бумаги куда-то бесследно исчез.

– А он такой же, как и все! – недовольно подумала Брунгильда, закрываясь на щеколду. – Только вчера говорил такие светлые и возвышенные слова, а рулончик всё-равно спёр…

Крыша замка поехала в разные стороны, стены рассыпались, но нетронутым осталось только то, что не поддавалось колдовским чарам: винный погреб и опочивальня, в которой находились Брунгильда с Бальтазаром, да ещё старый барон, притаившийся за портьерой с кинокамерой…

Лишь к утру, до конца испытав глубину и сладость любовных утех, Брунгильда поняла, что больше всего на свете любит родину…

Бальтазар ещё не понимал, что в его жизнь вторглось что-то новое. И это новое – беременность Брунгильды. Всё это ему предстоит пережить самому, да и не мешало бы до конца разобраться, кто отец будущего ребёнка…

Он снова сжал в руках лезвие меча и впервые за долгое время вытащил из-за щеки скрываемый там магический кристалл. И по привычке покраснел…

Два коня медленно исчезало в лучах заката. Один из них был Бальтазар, другой – Брунгильда, и оба счастливо ржали…

ДВОРОВЫЕ ВЫБОРЫ

Собралась как-то дворовая живность за будкой Барбоса подальше от хозяев и давай обсуждать ситуацию в округе. Мол, всё пришло в упадок, и хозяева уже не те, что прежде, и публика за плетнём обнаглела по полной программе, чего раньше никогда не было, и вообще всё в мире идёт наперекосяк. Нужно, братцы, принимать кардинальные меры, то есть брать бразды правления в свои руки, а Хозяина с Хозяйкой отправить на покой. Пускай у себя в доме командуют и во двор не высовываются – а тут отныне будут совсем иные порядки, принятые демократическим большинством. То есть нами, дворовой живностью. Чем мы хуже хозяев?

– Надоело тоталитарное правление! – брызжет слюной Петух. – Гнать их, негодяев, отсюда! Пускай в избе сидят и носа наружу не высовывают! Выборы нам нужны! Изберём либеральным путём дворового президента, который даст каждому всё, что тот захочет: свинье полное корыто отрубей, корове полную лужайку травы, курам – по петуху, петуху – по курице, и так далее.

– А мне-то как? – подал голос Барбос. – Я всегда был гарантом дисциплины и правопорядка во дворе! Помню старые добрые времена, когда никто пикнуть не смел, потому что боялся моих зубов, а теперь осмелели. Да и хозяева тогда решительней нынешних были. Хоть все и боялись тогда друг друга, зато у каждого в корыте что-то было. Вернуть добрые старые времена – и точка…

Но его сразу же Поросёнок перебил:

– Я за справедливость! За то, чтобы нашего брата не резали и обеспечили нам спокойную и счастливую старость! Тогда и в корыте что-то будет, и обиженных станет меньше! Была б моя воля, я бы… – Тут поросёнок задумался, потому что пока не придумал, что бы он сделал, дай ему волю.

– Вот и хорошо, что вы меня понимаете! – обрадовался Петух. – Будем проводить самые честные в истории нашего двора выборы. У вас уже, вижу, и предвыборные программы готовы. Ну, кто ещё хочет в президенты?

– Я, – подал голос Гусак. – Посмотрите, какой я жирок нагулял. И ни у кого ничего не просил, до всего дошёл собственным умом и старанием. Главное, не лениться и не надеяться на хозяев, а искать, где можно поживиться… – И, прикинув, что ляпнул что-то лишнее, Гусак решительно продолжил: – Выберете меня в президенты – научу всех, как такой жирок, как у меня, нагулять. Все станете толстыми и счастливыми!

– Четверо, – подсчитал Барбос и вдруг задумался. – А Хозяин нам своё президентское кресло без борьбы уступит?

– Конечно, нет! – прокукарекал Петух. – Но пускай он вместе со всеми баллотируется, а голосование покажет, кто популярней… На общих основаниях! Чтобы всё прошло честно!

Звери оглянулись на окошко избы, а оттуда на них и в самом деле уже поглядывал Хозяин, и за его спиной стояла жена.

– Ишь, смотрят, – проворчал Барбос, – посмеиваются! Видно, решили, что они нам не по зубам! Тоже себе – сладкая парочка! Думают, что незаменимые! Всё прибрали к рукам и решили, что так будет до скончания века…

– Негодяи! Подонки! – тотчас забился Петух в истерике. – Да я их заклюю… Мы их сообща…

– Всё разграбили, под себя подмяли! – в тон ему зарычал Барбос. – Всё, что веками мы и наши предки копили…

– Несправедливость! – хрюкнул Поросёнок. – И социальное неравенство!

– Я научу вас по-новому мыслить! – не к месту вставил Гусак. – Чтоб жирок был…

Тем временем вокруг четвёрки претендентов стала собираться остальная дворовая живность. Наслушавшись «предвыборных программ», куры, явно обожавшие своего Петуха, принялись клевать баранов, сторонников Барбоса. Козы, симпатизирующие Поросёнку, пытались бодать уток, которым очень хотелось обрасти жирком, как Гусак. Короче, шум поднялся на весь двор. За плетнём стала собираться деревенская публика, которую растревожила перепалка среди живности.

Долго бы это продолжалось или нет, никто не знает, но тут из избы вышел Хозяин, и на его лице больше не было усмешки. Наоборот он хмурился и был настроен весьма решительно.

– Ну-ка, все брысь по своим местам! Кому сказал?! А то затеяли тут… демократические выборы!

Барбос тотчас юркнул в свою будку, Поросёнок деловито уткнулся в корыто, будто никогда оттуда не вылезал, а Гусак поскорее заковылял подальше к плетню разыскивать в мусоре свои золотые зёрнышки. Лишь Петух с независимым видом поскакал по двору, а потом, увидев, что его не преследуют, вскочил на плетень и что-то невнятное прокукарекал.

– Ну, чья очередь сегодня в суп? – усмехнулся Хозяин и повёл взглядом по двору.

Поросёнок поглубже вжался в своё корыто, Гусак заковылял подальше за избу, чтобы не попадаться на глаза, Петух рухнул с плетня и притворился мёртвым. Лишь Барбосу ничего не угрожало. Наоборот, это было ему даже на руку: сварят кого-то из претендентов в хозяйском супе – ему наверняка жирные объедки достанутся. Да и конкурентов останется меньше…

КРЫЛЬЯ

Всё, как-то сказал я себе, хватит глупостей, пора и о душе подумать. С сегодняшнего дня начинаю новую жизнь, чтобы последующие поколения сказали обо мне: экий был человечище! Глыба, можно сказать. Безгрешный, как Папа Римский. Мудрый, как царь Соломон. Справедливый, как… впрочем, не знаю, как кто.

Только с чего начать?

Перестану-ка материться – первое и самое лёгкое, что пришло на ум. Пусть моя речь струится хрустальным ручьём и отзывается в людских сердцах дивным благозвучием.

Сказано – сделано. Перестал материться и вдруг поймал себя на мысли, что мой словарный запас стал до обидного скудным и однобоким. Хочется что-то выдать кому-то, завернуть что-нибудь эдакое, расцветить мысль яркими и оригинальными эпитетами, как она того заслуживает, и… и не получается. Хоть ты тресни.

Буду говорить отныне одну лишь правду – это намного труднее, чем перестать материться, но… попробую.

Ох, и трудно стало резать правду-матку да ещё в глаза и без мата!.. Чувствую, чуть ли не в йога превращаться начал, который большей частью молчит. Чтобы глупость не выдать, и только страдальчески глазами из стороны в сторону поводит. Но настоящему-то йогу есть что сказать этому миру, только он не опускается до непосвящённых, а у меня ситуация хуже – сказать тоже могу много, но врать не хочется, и слова правильные теперь с трудом подбираются. Да и ручьём они что-то не струятся. Без вранья-то.

Ладно, пойдём дальше. Брошу пить спиртные напитки, ведь всё зло от них. Хотя в том, что это действительно зло, я не очень уверен, потому что героизм и самопожертвование – хорошие и нужные вещи, но кто ж, извините за наблюдательность, станет геройствовать на трезвую голову?

Да и настроение у невыпившего человека всегда кислое, не до куража ему и подвигов. А всяческие болезни? Пьющий-то человек хоть знает их причину, а непьющему как быть?

Ограничу-ка себя в контактах с нехорошими женщинами и заодно с негодяями любого пола, мужественно решил я. Тотчас уничтожил в записной книжке телефоны всех моих подруг-однодневок, а заодно и приятелей, ведь, как теперь выяснялось, приличной публики среди них не шибко много, а те, кого оставил невычеркнутыми, почему-то сами не очень хотят теперь со мной общаться. И вот я один-оденёшенек остался, но тешусь мыслью, что рано или поздно приличная публика ко мне всё-таки потянется. Как к тому же хрустальному ручью.

Теперь пора, наверное, заняться более серьёзными вещами: совершать только хорошие поступки и не делать плохие. Возникал, правда, риторический вопрос, что такое хорошо и что такое плохо, но здесь я решил особо голову не ломать. Не будем пока делать вообще ничего, а время покажет, что да как. Ведь плохие наши поступки – они сами косяком прут, безо всякой натуги и желания, чуть ли не в очередь выстраиваются, а вот хорошие – их ещё поискать надо да всех вокруг убедить, что они действительно хорошие. Правда, потом нередко всё наоборот получается.

Чувствую, прямо-таки на глазах меняться начал.

Молчу, привычных глупостей не горожу, взгляд трезвый и просветлённый, от окружающей мерзости отворачиваюсь и всё больше отмалчиваюсь. Но и делать пока ничего не делаю, так как время ещё не наступило. Не сужу, да и не судим отныне…

Взмахну теперь белоснежными крыльями и полечу орлом в горние выси, где ждут меня мои собратья – такие же, как я, очистившиеся от скверны и порвавшие с грязным и приземлённым. Их немного, эдаких ангелов небесных, но они есть. Наверняка есть.

Оглянулся я, посмотрел за спину, а там и в самом деле крылья прорезались – только угольно-чёрные, как у известно кого…

КРУШЕНИЕ ЧЕТВЁРТОГО ИНТЕРНАЦИОНАЛА

– Поехали в Москву за компанию! – предложил Корзинкину его лучший приятель Давид на собственных проводах перед отъездом в Израиль. – Деньги у меня пока есть, значит, гульнём напоследок! Не буду заморачиваться с их обменом на доллары – да не та это сумма, которая сделает погоду. Так что лучше здесь всё прогулять. А то, кто знает, свидимся ли когда-то ещё?

– А может, там… ну, куда ты едешь… они нужней тебе будут? – осторожно осведомился Корзинкин.

Слово «Израиль» он старался не произносить, а если произносил, то с запинкой и при этом страшно краснел. Он немного злился на эту страну из-за того, что она отнимала у него лучшего друга, но в то же время понимал: ничего не поделаешь, и каждый должен жить там, где ему лучше, а свобода передвижения должна быть ограничена только в тюремной камере. К тому же, Давид давно мечтал об Израиле, а мечты на то и мечты, чтобы когда-то сбывались.

– Деньги я всегда и везде заработать сумею! Руки-то – вот они! – хвастливо заявлял Давид. – Хоть в Израиле, хоть на северном полюсе! А с лучшим другом попрощаться, как следует, – разве на это каких-то денег жалко?! Так что едем – оттянемся последний раз!

Сутки в поезде до столицы пролетели незаметно, лишь на столике в их купе с завидным постоянством обновлялись выпивка и закуска, а за столиком – собутыльники, и на всё это толстая проводница в старушечьем оренбургском платке сперва недобро косилась и материлась сквозь зубы, но потом махнула рукой и присоединилась к буйному веселью, предоставив почётное право открывать и закрывать двери на остановках самим пассажирам.

В самом конце поездки Корзинкина и Давида сморил сон, но зловредная проводница не дала выспаться и вытолкала друзей из тёплого и обжитого вагонного чрева на перрон под моросящий дождь, дверь замкнула на ключ и отправилась отсыпаться, не реагируя ни на жалобные уговоры, ни на стук в окно, ни даже на заманчивые предложения продолжить разгульное пиршество.

– Да и хрен с ней! – махнул рукой Давид и подхватил сумку. – Что мы, пропадём без неё? Вперёд, нам везде рады!

– А на самолёт не опоздаешь? – заосторожничал Корзинкин, зевая.

– До самолёта ещё полдня. Уйма времени. Продолжаем веселиться. – И повторил свою мантру: – Когда ещё свидеться придётся?

Но идти в какой-нибудь ресторан или выпивать в ближайшем скверике не хотелось. А хотелось только добраться до какой-нибудь постели, растянуться и вырубиться на несколько часов до отлёта.

– Слушай, – неожиданно вспомнил Давид, – у меня в столице есть соратники по сионистской деятельности. Отличные ребята, к ним и пойдём. Не болтаться же нам на улице!

– Как-то неудобно, – замялся Корзинкин. – Вы там все свои – евреи, а что мне, русскому, среди вас делать?

– Ничего страшного! – рассмеялся Давид. – Академик Сахаров тоже был русским, а похлеще любого еврея! Тем более сионистская деятельность становится в последнее время всё более и более интернациональной – этакий Четвёртый интернационал!

– Сионистская деятельность? – подозрительно переспросил Корзинкин. – Ты-то какое отношение к ней имеешь? Ничего подобного за тобой раньше не замечал.

– Как – какое?! Я всегда был сионистом – сперва в душе, а потом и снаружи. И, между прочим, довольно активным. Другое дело, что не особо это афишировал… Впрочем, это сейчас не важно: в Израиле заниматься сионистской деятельностью – дело неприбыльное. Там вкалывать надо, шекели зарабатывать, а не заниматься говорильней…

– Так и быть, пошли к сионистам, – сразу успокоился Корзинкин. – Надеюсь, у них найдётся какая-нибудь раскладушка, чтобы пару часов перекимарить.

– О, с этими ребятами не соскучишься! – разглагольствовал по дороге Давид. – Пару часов с ними пообщаешься, а впечатлений на всю оставшуюся жизнь.

Столичные сионисты, с которыми был знаком Давид, и в самом деле оказались ребятами активными и лёгкими на подъём. Как исконные столичные жители, абсолютно уверенные, что живут в центре земного шара, а все остальные города и страны – глухая провинция, уезжать отсюда они никуда не собирались, хотя почти каждому из них довелось побывать на казённый кошт на Земле обетованной. И это было для них в порядке вещей. Давид не обманывал Корзинкина, когда говорил, что существовать на дивиденды от сионистской деятельности в Израиле невозможно, зато за его пределами это вполне приличный способ заработка. Тем друзья Давида и кормились, организовав нечто вроде полузакрытого элитного салона для избранных, куда посторонние, конечно, допускались, но им сразу давали понять, что хлебные места давно заняты, и потесниться у кормушки никто не собирается. К таким, как Давид, они относились приветливо и благожелательно, ибо именно провинциалы были веским аргументом для выколачивания из довольно прижимистых заграничных спонсоров всевозможных дотаций. Благо, провинциальные сионисты на многое не претендовали, а Давид и вовсе уезжал на родину предков.

– Вы-то, хаверим, как раз сегодня нам и понадобитесь! – вместо приветствия закричал им главный сионист по имени Лёня – довольно колоритная личность в крохотной вязаной кипе, утонувшей в бурной рыжей шевелюре а-ля Джимми Хендрикс.

– На самолёт не опоздаю? – без особого энтузиазма поинтересовался Давид.

– Я тебя лично на своей машине доставлю в Шереметьево, – успокоил его предводитель и многозначительно прибавил, – если, конечно, в полицию не загремим…

– В полицию?! – побледнел Давид.

– Для тебя такое попадание будет просто подарком! – успокоил его Лёня. – Максимум через пятнадцать суток всё равно улетишь в Эрец Исраэль, но уже как герой. Сможешь всем там твердить, что ты «узник Сиона»!

– Не-е, братцы, я на такое не согласен! – неожиданно заволновался Корзинкин. – Вы хоть «узниками Сиона» станете, деньги какие-то с этого получите, и вообще почти уже иностранцы здесь, а я? Мне-то тут жить…

– О чём разговор?! – искренне удивился Лёня. – В наших рядах много русских – не квасных, а настоящих патриотов и правозащитников. У тебя тоже есть шанс влиться в их стройные ряды!

Корзинкину польстило, что его ставят в один ряд с правозащитниками, о которых ходило много слухов, но никто в точности не знал, что же такого замечательного они сделали, и он сразу же успокоился. Даже как-то позабылось о том, что они с Давидом намеревались немного отдохнуть после бессонной ночи.

– Итак, ближе к делу, – распорядился Лёня, – разбираем плакаты и поехали.

Корзинкину достался лист ватмана, приколотый на фанеру с длинной деревянной ручкой, напоминающую лопату для расчистки снега. На ватмане фломастером были намалёваны большие неровные буквы на иврите.

– Переведи, что написано, – подёргал он за рукав предводителя, – а то я не понесу!

– Тут написано «Свободу курдским повстанцам!»

– Кто это такие? И какое они отношение имеют к вашей сионистской деятельности?

– Верно, никакое! Но мы идём митинговать к иранскому посольству, и нам нужно их укусить побольнее!

– А зачем их кусать?

Но Лёня уже отвернулся к другим участникам будущего митинга, считая своё объяснение исчерпывающим. Тем не менее, Корзинкину почему кусать никого не хотелось, и после ночного веселья он был настроен весьма благодушно. Если говорить честно, то он был безразличен не только к иракцам и курдам, но и вообще ко всем народам Ближнего, а заодно и Дальнего востока. Его больше волновали проблемы местного значения, и даже не всей своей громадной родины, а именно города, откуда они приехали. Однако признаваться в этом показалось ему почему-то стыдным, и он решил не вдаваться в подробности, а тихо и спокойно отсидеться в уголке.

Давиду достался большой самодельный плакат, на котором был намалёван бородатый араб в чалме, сидящий верхом на баране и размахивающий пучком ракет, зажатых в волосатом кулаке. На баране было написано по-русски «исламский мир», а на арабе непонятное слово «Аятолла». Чувствовалось, что автор плаката уроков живописи не брал, но компенсировал отсутствие таланта обилием совершенно ненужных деталей и подробностей.

Кроме Лёни, Давида и Корзинкина принимать участие в намеченной акции намеревалось ещё три человека – по виду студенты, худосочные и угловатые, но с горящими глазами потенциальных революционеров, не боящихся ничего, кроме щекотки и несданного зачёта по сопромату.

– Остальные участники соберутся у посольства, – пояснил Лёня, – кроме того, обещал прийти корреспондент германского телевидения, который всё заснимет, и мир узнает о том, как российские евреи протестуют против иранской военщины.

Хвалёной Лёниной машины под рукой не оказалось, а так как денег на такси ни у кого не было, то поехали на троллейбусе, а потом пересели в метро. Пассажиры с интересом разглядывали плакаты, отчего демонстранты чувствовали себя не в своей тарелке. Больше всех смущался Корзинкин, которому казалось, что взоры присутствующих обращены именно к нему. Его так и подмывало объяснять каждому встречному-поперечному, что он здесь случайно, и никакой он не еврей, а иранцы ничего плохого ему не сделали. Но никого в вагоне не интересовали его переживания, лишь какая-то старушка, пристально поглядев на него, перекрестилась и пробормотала:

– Ох, и маскируются евреи! Особенно этот. А по виду – точь-в точь наш парень, пензенский…

Вопреки уверениям Лёни у иранского посольства толпы протестующих не оказалось, лишь какой-то парень, тоже похожий на студента-революционера, прятался от первых капель начинающегося дождя под козырьком коммерческого ларька вместе с долговязым бородатым немцем – корреспондентом германского телевидения.

– Ничего страшного, – мужественно стиснул зубы Лёня. – Главное, не количество, а качество! Пусть весь мир узнает, что и один еврей в поле воин!

Последние его слова никому, кроме Корзинкина, не понравились.

К чугунной ограде посольства демонстранты подошли, зябко поёживаясь от холодных капель усиливающегося дождя, попадающих за шиворот. Плакаты уже успели промокнуть, и с усов размалёванного аятоллы на бороду стекали огромные и грязные моржовые клыки.

Лёня вытащил из заплечного рюкзака припасённый заранее мегафон и оглянулся на своё воинство:

– Разворачивайте плакаты, а я начну кричать речёвки, – и действительно закричал в мегафон тонким срывающимся голосом: – Долой тирана! Свободу свободолюбивому иранскому народу! Руки прочь от… – Тут он, видимо, подзабыл, от чего необходимо убирать руки иранскому диктатору. Несчастные курды как-то сразу выскочили из головы.

Из-за дождя прилегающая к посольству улица была пуста и безлюдна, лишь какая-то женщина с сумками, проходившая мимо, равнодушно глянув на него и пошла дальше. Да и само посольство казалось вымершим.

– Может, камнем по стёклам? – льстиво предложил Корзинкин. – Пускай тираны почувствуют, как угнетать простой народ…

– Не добросим, – прикинул Давид, – и потом за такое хулиганство нам влетит по первое число без всяких политических заморочек…

Тем не менее, он всё равно оглянулся по сторонам, но ничего метательного не обнаружилось, и даже бетонная мусорница у посольских ворот рядом с будочкой, в которой мирно посапывал охрнник, оказалась пустой.

– Тоже себе посольские работнички! – проворчал кто-то. – Нормальные люди к этому времени уже по троячку на обед сбрасываются и гонца в магазин отправляют, а эти…

– Сейчас их разбудим! – зловеще пообещал Лёня и извлёк из студенческого тубуса для чертежей свёрнутый в трубку цветной портрет улыбающегося аятоллы, наверняка уведённый с какой-то иранской фотовыставки.

Он расстелил портрет на асфальте у входа и принялся топтать.

Неожиданно дверь в здании посольства распахнулась, и вышло двое мужчин, похожих друг на друга, как близнецы-братья, своими одинаковыми чёрными пиджачками, белыми рубашками без галстуков и аккуратно подстриженными щёточками усов. Тупо и безразлично они принялись разглядывать Лёню, топчущего плакат, потом один из них вытащил сотовый телефон и принялся куда-то названивать.

– Ишь, гад, точно полицию вызывает, вон как глазами по сторонам зыркает! – обрадовался Лёня. – Свистните корреспонденту, пускай снимать начинает – сейчас самое интересное начнётся!

К двум близнецам из посольства вышел толстяк в таком же чёрном пиджаке и белой рубашке и что-то прокричал, указывая пальцем на плакаты. Близнецы бросились к воротам в ограде, а толстяк, плотоядно усмехаясь, вытащил фотоаппарат и принялся щёлкать.

Тем временем Лёня уже поменял тактику: подняв с асфальта мокрый и изрядно потоптанный плакат с аятоллой, извлёк из кармана зажигалку и попытался его поджечь. Однако мокрая бумага не загоралась.

– Ха-ха, я и это предусмотрел! – Лёня вытащил из кармана аптечный пузырёк и потряс в воздухе. – Бензин! Сейчас наш плакатик, как свечка, запылает!

Но осуществить поджог он так и не успел. Выскочившие за ворота близнецы набросились на него и принялись спасать портрет обожаемого вождя.

– Скажите корреспонденту, чтобы заснял этих антисемитов! – хрипел поджигатель, отбиваясь от толстяков, но силы были неравные, и никто из демонстрантов на помощь ему так и не пришёл.

Наконец, один из толстяков обратил внимание на снимающего избиение Лёни немца-корреспондента и бросился к нему. Но немец оказался не чета худосочному Лёне: мощным хуком в челюсть уложил того на асфальт рядом с валяющимся плакатом.

– Ишь, молодец какой! – охнул кто-то. – Ну, прямо-таки Чак Норрис!

Услышав знакомое имя, немец расплылся в широкой улыбке и, засучив рукава, повернулся к Корзинкину:

– Ну-ка, френд, подержи кинокамеру!

Но расправиться с подоспевшим на выручку вторым приспешником иранского диктатора он не успел. Из-за угла, завывая сиреной и расплёскивая лужи, вырулил полицейский пикапчик с поблёскивающим маячком.

– Смываемся! – взвизгнул Лёня и мигом сбросил оседлавшего его близнеца.

В мгновение ока все его подручные побросали плакаты и транспаранты и бросились врассыпную. На площадке перед посольством остались только Корзинкин с кинокамерой в руках, ползающие по лужам иранцы и немец-корреспондент с засученными, как у киношного героя, рукавами.

Толстый майор неторопливо вылез из пикапчика и, неожиданно сообразив, что ситуация требует незамедлительного оперативного вмешательства, вперевалку подбежал к ним.

– Что за бардак?! – грозно рыкнул он. – Всем оставаться на местах! Подходить ко мне по одному и предъявлять документы!

Иранцы, отряхиваясь и о чём-то возмущённо переговариваясь друг с другом, встали и полезли в карманы за документами.

– Руки за голову! – истошно завопил майор и, не спуская глаз с покорно стоящих перед ним Корзинкина и корреспондента, пояснил: – У этих лиц кавказской национальности, – он кивнул в сторону иранцев, – всегда с собой целая пачка липовых документов, к ним не придерёшься. А вы-то, славяне, что здесь делаете?! Проблем себе на одно место ищете?

Немец и Корзинкин тоже попытались предъявить свои документы, но он отмахнулся:

– Не сейчас! Вот доставим всех в отделение, там и будем разбираться.

– Но я же не еврей! – неожиданно выкрикнул Корзинкин.

– А причём тут евреи? – удивился майор. – Сам вижу, что не еврей. А что им тут, у иранского посольства, спрашивается, делать? Они сейчас у своего, израильского, в очередях на выезд стоят…

Немец, забрав у Корзинкина свою кинокамеру, принялся незаметно снимать его разговор с майором и полицейский пикапчик, стоящий поодаль.

– Съёмки запрещены! – разозлился майор и прикрылся поднятой с асфальта уликой – мокрым портретом аятоллы.

Притихших иранцев, Корзинкина и корреспондента быстро погрузили в машину. Сидящие внутри омоновцы недовольно потеснились, давая им место, и пикап быстро набрал скорость.

…Назавтра самым последним из задержанных отпустили Корзинкина. Иранцев и немца отпустили ещё вчера вечером, быстро разобравшись, что это иностранные граждане.

Следователь, беседовавший с Корзинкиным, перед тем, как подписать пропуск, сказал, недовольно качая головой:

– И чего вас, дураков, к иностранцам тянет? Ведь знаете же прекрасно, что ничем хорошим это для вас не закончится. Пускай евреи занимаются своими делами, иранцы – своими, а немцы – своими… А у вас уже никаких своих проблем не осталось? В интернационал поиграть захотелось? Сколько их там было – а вам всё мало! Историю читать надо, тогда бы знали, чем эти игрища заканчиваются. – Неожиданно он разозлился и прибавил, словно выплюнул: – А теперь ты заплатишь штраф за хулиганство и за этот свой Четвёртый интернационал – так тебе и надо! Хотя, чувствую, вряд ли это для тебя будет уроком… Пошёл вон с глаз моих! Чтобы я тебя больше здесь не видел!

ДЖЕЙМС БОНД РОССИЙСКОГО РАЗЛИВА

В достопамятные коммунистические времена, когда Советский Союз был необъятен и, как всем казалось, могуч, каждому добропорядочному гражданину – а таковых тогда было на порядок больше, чем сегодня! – вменялось в обязанность стучать на соседа. Если такого предложения из компетентных органов не поступало, значит, с человеком было что-то не так, какая-то аномалия. Или он был отпетым дураком, или кристально честным, что тоже было неправильно и подозрительно.

Я не был ни тем, ни другим, поэтому в первый же год студенчества меня пригласили в особый отдел института для просветительской беседы о недремлющих империалистических врагах и последующего подписания пакта о добровольном сотрудничестве с печально известной организацией.

– Мы вас убедительно просим, – сказал бесцветный человек, крутя в руках мой студенческий билет, – изредка рассказывать нам о ваших знакомых, их взглядах, разговорах и, не приведи господь, планах. – И ещё более вкрадчиво прибавил: – В ваших же интересах. Можете, конечно, и отказаться, но – сами понимаете, это нас расстроит и вам жизнь усложнит…

Деваться было некуда, потому что в родственниках у Кибальчиша я не состоял и рисковать собственными «интересами» не хотел, с другой же стороны, доносить на друзей гадко и омерзительно, посему я решил, если уж встреч не избежать, то отделываться общими фразами, мол, ничего не видел, не слышал, и вообще моя хата с очень дальнего краю.

Однако наши встречи с бесцветным человеком стали повторяться с завидной регулярностью, и с каждым разом от меня требовалось всё больше подробностей, притом таких, которые при желании можно истолковать во вред тому, о ком велась беседа. От этих встреч уйти было невозможно. Просьбы бесцветного человека со временем стали напоминать приказы, и каждый раз на беседу я шёл с тяжёлым сердцем, словно поднимался на эшафот, если уж не в роли жертвы или палача, то, как минимум, в роли помощника, несущего топор для усекновения повинной головы.

– Не бойся сказать лишнего, – увещевал меня мой мучитель, – мы всё анализируем и отделяем семена от плевел. А эти твои друзья, про которых ты что-то скрываешь, думаешь, они ничего нам про тебя не рассказывают? Не будь идеалистом, глупышка…

Наверное, он был в чём-то прав, но продолжать в том же духе мне очень не хотелось. Долго я раздумывал, как выйти из этой дурацкой игры с наименьшими для себя потерями, и, наконец, придумал.

Во время очередной встречи я перешёл в наступление. На стандартный затравочный вопрос «что бы ты мог сказать о таком-то?» я изобразил на лице вселенскую скорбь и мрачно сообщил:

– Мало того, что он регулярно слушает вражьи голоса, так ещё и планирует совершить теракт – пробраться в столовую городской администрации и подсыпать в компот конского возбудителя.

Мой собеседник опешил:

– Зачем?!

– Чтобы возбудить нездоровый интерес тамошней администрации друг к другу и тем самым отвлечь их от выполнения поставленных перед ними задач!

– Ты случаем не приболел сегодня?!

– Здоров, как бык.

– Может, ты что-то путаешь? Это… правда?!

– Честное слово! Век воли не видать…

Информация была настолько ошеломляющей, что мой куратор растерялся. Больше никаких вопросов он не задавал, а поскорее удалился, чтобы обсудить с начальством сенсационную информацию, полученную от меня.

На очередной встрече он сообщил, что информация, к счастью, не подтвердилась, и государственные задачи выполняются, как им и положено выполняться, а потом легкомысленно перешёл к следующему из моих знакомых, длинный список которых приносил на наши встречи в аккуратной папочке.

– Про этого человека скажу следующее, – не менее мрачно начал я со скорбной миной Павлика Морозова на лице. – У него дома подпольная типография для изготовления антисоветской литературы и листовок подрывного содержания.

– Но у нас в городе до последнего времени не обнаружено ни одной листовки! – жалобно залепетал мой собеседник. – Может, ты ошибаешься?

– Хорошо маскируется! И ещё – он их копит для того, чтобы сбросить во время первомайской демонстрации трудящихся с самолёта. У него даже есть сообщник в городском аэроклубе.

Человек выпил залпом два стакана воды и захлопнул папку:

– Нужно всё это срочно проверить. Я с тобой потом свяжусь…

Я отлично понимал, что поступаю, мягко говоря, не совсем прилично, выдвигая против ничего не подозревающих друзей такие гнусные обвинения, но именно в абсурдности и идиотизме наветов и заключался мой коварный план. Не такие уж откровенные бараны эти ребята из госбезопасности, чтобы тотчас сломя голову бежать разыскивать яд для компота или подпольную типографию, а для этого переворачивать вверх дном квартиры моих приятелей.

Но, как выяснилось, я немного переусердствовал. Через пару дней я встретил своего так подло подставленного друга, а он прямо-таки лучился счастьем, будто выиграл в лотерею автомобиль. По великому секрету он делился с каждым встречным-поперечным новостью о том, что к нему неожиданно нагрянули люди в штатском, перевернули квартиру вверх дном в поисках множительной техники, но так и уехали ни с чем. На вопрос, чему он так радуется, мой приятель гордо сообщал, что теперь уже всем понятно, что он не сволочь какая-нибудь и не стукач, а вполне приличный человек и, может быть, даже потенциальный диссидент.

Очередная наша встреча с бесцветным человеком произошла только через месяц. Не вспоминая о липовой типографии, он сразу приступил к своим стандартным вопросам. Про очередного своего знакомого я сообщил, что это человек пьющий и ненадёжный, всячески поносит Советскую власть, в подпитии способен на необдуманные поступки вплоть до покушения на руководителей партии и правительства, о чём, кстати, уже намекал в редкие часы трезвости и в качестве доказательства показывал перочинный нож.

Мой собеседник выпучил глаза и поспешно спрятал бумажку с заготовленными, но ещё не озвученными вопросами.

– Ты это серьёзно? Ничего не путаешь?

– Под каждым словом подпишусь! – жёстко выдавил я, стискивая зубы. – Кровью…

Но тот меня уже не слушал, поспешно натягивая пальто и пряча папку в портфель:

– Я тебе позже перезвоню…

С тех пор наши встречи становились всё реже и реже, а продолжительность их короче.

Прождав пару месяцев, я почти успокоился, наивно решив, что от меня отвязались. Пускай лучше считают помешавшимся на шпиономании, что в те времена было совсем не редкостью, и, в конце концов, примирятся с мыслью, что ни одному моему слову верить нельзя.

И, действительно, меня, кажется, оставили в покое, но спустя некоторое время, когда я окончательно успокоился и стал вести прежний образ жизни, поругивая в тёплых компаниях гебешников и их подлых приспешников-стукачей, которые ходят к нам в гости, пьют нашу водку и ведут доверительные беседы, а потом слово в слово передают своим кураторам услышанное от нас, в мою дверь позвонили.

Два человека, очень похожих на моего полузабытого бесцветного человека, с вежливой бесцеремонностью сильного и уверенного хозяина, прошли в мою комнату и, помахав в воздухе красными книжицами, принялись методично перебирать книги на стеллажах и копаться в рукописях на письменном столе.

– Что ищем, ребята? – поинтересовался я, уже ощущая в животе неприятный холодок.

– Подрывную литературу, – коротко ответил один из людей. – Солженицына и Сахарова почитываем, небось? А Бродского наверняка наизусть помните?

– Что вы! Как можно?! Я и в глаза таких книг не видел!

– Сомневаюсь… А сам-то что пописываешь? – перешёл на «ты» второй.

– Стихи. Про любовь, про природу, про Родину…

– Во-во! Ну-ка, покажи нам про Родину. Это уже попахивает…

Я пожал плечами и стал искать в папке стихи про Родину, но их оказалось до обидного мало.

– Хренотень какая-то! – подытожил свой литературоведческий анализ первый человек, пробежав стихи по диагонали. – Травка, цветочки, родная сторонка… Есенин хренов! Это не то, что надо…

– А что надо?

– Будто не знаешь!

– И среди книг ничего интересного нет, – подал голос второй, – вот только книжка про Джеймса Бонда. Но книжка нашего, советского издания. То есть идеологически выдержанная… И где только они умудряются доставать дефицит?

– Если хотите, возьмите почитать, только потом верните, – обрадовался я, чувствуя, что поиски подходят к концу и гроза почти миновала.

– Взять, что ли? – загорелся второй и вопросительно посмотрел на первого. – Уж, больно много про этого шпиона слышал.

– А он потом в управлении настучит, что мы забрали книгу без акта, а в книге нет никакой антисоветчины! – язвительно заметил первый. – Перебьёшься без читки!

Посмотрев на часы, они направились к выходу, но перед тем, как захлопнуть за собой дверь, первый обернулся и веско заметил:

– В общем, приятель, так. В разговорах с друзьями фильтруй всё, что базаришь. А то так недалеко и до неприятностей…

После их ухода я некоторое время приходил в себя, потом философски рассудил: поначалу, чтобы отвязаться от своего назойливого куратора, я наговаривал на своих знакомых заведомую абракадабру, а теперь кто-то воспользовался тем же приёмом. Наверняка с той же благой целью. Едва ли я первый изобрёл эту отмазку.

Взгляд мой упал на оставленную на столе книжку про Джеймса Бонда, и я твёрдо решил, что теперь обязательно прочту и Солженицына, и Сахарова, а Бродского выучу наизусть. Про шпионов же пускай читают те, кто их ловит. Самое чтиво для них…

ОДИННАДЦАТАЯ ЗАПОВЕДЬ

Существует расхожий литературный штамп про то, как в какие-то критические моменты в глазах главного героя повествования за какие-то секунды проносится вся его жизнь. Много раз я пытался представить, как это может происходить. В виде мелькающих слайдов? Или фильма? Если в виде фильма, то какого – драмы, детектива, комедии?

А у меня, интересно, как? Драма? Вряд ли, потому что я человек в принципе бесконфликтный, беспричинно в бучу не лезу, не ищу проблем на пятую точку. Детектив? Упаси Бог, этого мне ещё не хватало! Комедия? Это ближе к действительности, но, согласитесь, несолидно как-то.

Вероятней всего, решил я, пролистать жизнь во всех её подробностях всё-таки трудно, а вспоминаются лишь какие-то особо хорошие или плохие поступки. Их не так много, чтобы не помнить. Но какие поступки можно считать хорошими или плохими? Как их оценить? Какой линейкой измерить? На каких весах взвесить?

Тут я и подобрался к главному, ради чего, собственно говоря, пишу сие повествование. Ответ пришёл сам собой: испокон веков существует десять заповедей, по которым основная часть человечества жила все эти тысячелетия. Или думала, что живёт.

Примерю-ка их на себя. Чем я хуже других? Пойдём по порядку, чтобы всё встало на свои места. Выясним, какие из заповедей я соблюдал, а какие безбожно нарушал. Сложим плюсы и минусы, и путём простого арифметического подсчёта станет ясно, что я за гусь.

Итак, первая заповедь – о единственном Боге, что вывел нас из страны египетской, то есть сделал людьми свободными со всеми вытекающими отсюда последствиями. Кто бы сомневался, что это так. Тут я несомненно безгрешен и чист, как слеза младенца. Даже если задуматься, то как эту заповедь можно не соблюсти? Это же факт, который произошёл задолго до моего рождения. Правда, можно уйти в отрицаловку, но что толку? Более того, я уверен, что человек произошёл не от обезьяны. Как-то, знаете ли, не совсем приятно вести свою родословную от приматов. Но даже если это и так, то почему именно от обезьяны? Столько среди нас – извините за натурализм! – свиней, шакалов и откровенных змей, что невинная обезьяна просто отдыхает. Над стариком Дарвиным остаётся только посмеяться. За тысячелетия своего существования человек нисколько не изменился, не стал лучше и, хочется верить, не стал хуже, а значит, и ни о каком эволюционном развитии говорить не приходится. Короче, с этой заповедью у меня порядок. Первый плюс в мою корзину.

Со второй заповедью сложнее. Не всё так однозначно. Там, насколько я помню, сказано о том, что не будет у меня иных богов, кроме Того, о котором говорится в первой заповеди. Уж, не знаю, какие у меня могут быть иные боги, если я человек светский, над клерикалами посмеиваюсь и обхожу их за версту. И хоть не без интереса отношусь к различным религиям и экзотическим учениям, но, скорее, с познавательной целью, а не с целью приобщения. Кроме того, я уверен, что есть над нами какая-то высшая сила, общаться с которой можно и без посредников. А всё, что существует вне этого личного общения, ей-богу, наносное и придуманное. Иными словами, что касается второй заповеди, то у меня тут скорее плюс, чем минус.

Третья заповедь гласит о том, что нельзя упоминать имя бога всуе, то есть клясться, божиться и вообще вмешивать Его в свои мелкие земные делишки. Теперь задумаемся: клялся ли я когда-то в чём-то? Что-то не припомню. Если рассудить по существу, то клянутся чаще всего записные вруны, которым никто не верит или они уже успели зарекомендовать себя не с самой хорошей стороны. А ещё клянутся те, кто хочет впарить ближнему заведомо испорченный или ненужный товар. Что касается меня, то на враньё у меня фантазии не хватает. Сколько ни пытался соврать, меня тут же выводили на чистую воду. Клянись или не клянись – ничего не помогало. А уж впарить кому-то даже самую необходимую и полезную вещь у меня категорически не выходит. Ну, нет во мне коммерческой жилки! Не катит даже банальное «можешь поверить мне на слово». То есть могу с полной уверенностью заявить: с третьей заповедью у меня полные лады.

С четвёртой заповедью, честно признаюсь, у меня полное несовпадение. Если помните, там говорится о соблюдении дня субботнего. Иными словами, в Субботу нельзя выполнять никакой работы, и я, как благочестивый еврей, обязан посвятить этот день изучению Торы и отдыху от будничных трудов. Плюс к этому не зажигать огня, не ездить в транспорте, не резать свиную колбаску… Сплошные «не». Но, господа уважаемые, какой же это отдых? Можно, конечно, собираться с друзьями и выпивать, но включать при этом в качестве музыкального сопровождения телевизор или магнитофон – ни-ни! Весь эффект от такого времяпрепровождения насмарку. А когда же шашлычки жарить, если всю неделю ты и твои друзья в трудах праведных? А как семью на море свозить, если Суббота единственный выходной день?.. Короче, грешник я великий и неисправимый, и прощения мне нет. Слабое утешение подслушанная где-то фраза, что не человек для Субботы, а Суббота для человека. Может, в этом и есть какое-то мизерное оправдание моим поступкам, но не хочу лезть в схоластические дебри, где любой ревнитель соблюдения Субботних запретов запросто положит меня на лопатки и проклянёт страшным проклятием… Итак, первый минус в мою корзину.

Пятая заповедь, требующая почитать родителей, казалось бы, на первый взгляд, проста и однозначна. Ну, кто в трезвом рассудке и памяти скажет что-то плохое об отце и матери? Даже законченный негодяй на такое не отважится. Тем не менее, не всё так просто. Очень легко твердить во всеуслышание о своей безмерной сыновей любви к ним, когда они окажутся уже в мире ином. А как обстояло дело с этой любовью при их жизни? Часто ли мы прислушивались к их словам, считая в душе своих стариков наивными и замшелыми ретроградами? Даже совершая ошибки, о которых они предупреждали нас, мы никогда не задумывались о том, что они, вооружённые житейским опытом, всё-таки мудрее нас и дальновидней. Что это как не полное пренебрежение к ним? А уже потом, когда мы сами становимся родителями и получаем от собственных детей то, на что не скупились по отношению к ушедшим старикам, задумываемся об упущенных возможностях доказать свою любовь к ним. Но случается это, как правило, тогда, когда они в этом уже не нуждаются. Печально, но мне есть в чём упрекнуть себя сегодня…

С шестой заповедью «не убий» лично для меня дело обстоит проще простого. Мухи с комарами, которых я немилосердно прихлопывал за вредность и настойчивость, и муравьи, попавшие под ботинок, конечно, не в счёт. Людских загубленных душ на моей совести нет. Даже в мыслях у меня не возникало желание приврать в тёплой компании, мол, я на войне взял в руки автомат и тра-та-та по врагам, накосил их добрый десяток. Нет во мне кровожадности, и даже самым своим заклятым врагам я желаю, максимум, чтобы пролетающий над ними голубь уделал им пиджачок и шляпу по полной программе. Жажда мести будет удовлетворена на сто процентов… Правда, есть тут одно маленькое «но»: не доводим ли мы своими необдуманными или обдуманными словами и поступками человека до ручки? Однако это вопрос сложный и спорный, в каждом конкретном случае требующий детального разбирательства. Можно ли это считать несоблюдением заповеди? Ау, клерикалы, подскажите!

С седьмой заповедью опять же не всё так просто. Прелюбодеяние – конечно же, грех. Но грех греху рознь. Одно дело, если твою ветреную половину соблазнил проезжий гусар. Это плохо. Другое дело, если ты сам решил залезть в чужой огород полакомиться клубничкой. Это вроде бы уже и не так плохо. Как говорят в Одессе, две большие разницы. Распространятся ни о том, ни о другом, естественно, не хочется, но ведь сверху-то всё видно, не так ли? О себе скажу одно – ни плюса, ни минуса добавлять в свою корзину не буду, ибо сам ещё до конца не определился в своих чувствах. Вот станет мне девяносто лет, когда дамы окончательно потеряют для меня привлекательность, тогда и скажу однозначно: прелюбодеяние – это плохо, вредно и грешно. А пока я способен это оценить лишь разумом, но, увы, не сердцем…

Восьмая заповедь «не укради», в чём-то перекликается, на мой взгляд, с предыдущей седьмой. Конечно, красть нехорошо, это любой скажет, но как быть с соблазном украсть? Особенно, когда ты политик или, на худой конец, заведуешь складом, и у тебя всегда есть возможность безнаказанно списать украденное на усушку, утряску, бой посуды или разгулявшихся прожорливых крыс? Честно признаюсь, что я не знаю, сумел бы удержаться от этого подлого соблазна. А если ещё есть уверенность, что не ты один такой, а имя нашему брату – легион?! То-то и оно. Есть, правда, один способ избежать подобных нехороших поступков и соблазнов – не лезть в политики и завскладом. А заодно не работать в общественных структурах, где можно подняться по управленческой лестнице, а также на фабриках и заводах, где всегда что-то плохо лежит. Лучше податься в творческую интеллигенцию. Уж эти-то ребята всегда бедны, как церковные мыши, и поживиться у них тюбиком с краской, табуреткой от рояля или пачкой бумаги для пишущей машинки, согласитесь, рука не поднимется. Можно, конечно, стибрить сюжет будущей картины, пару тактов неспетого шлягера или «сплагиатить» десяток страниц неизданного шедевра, но всё это вещи нематериальные, вряд ли способные принести похитителю гарантированный доход, а значит, под определение кражи никак не попадает… О себе скажу одно: ничего за всю свою жизнь я не украл, хотя жена утверждает, что украл её молодость. Прибавлю ещё фразу для загадочности: не пойман – не вор.

Теперь о девятой заповеди – запрете ложного свидетельства. Тут я тоже основательно призадумался. Странная картина получается. Обвинять человека в чужих злодеяниях и несовершённых поступках, безусловно, подло и некрасиво. А перехваливать и воспевать его заслуги, которых в помине нет? Тоже, наверное, не совсем хорошо. Тут определённо попахивает какими-то личными интересами. С другой стороны, попугаешь человека, постращаешь несправедливыми обвинениями, глядишь, он одумается, станет лучше, пойдёт по правильному пути. Или похвалишь в меру – тоже ему на пользу. Крылышки на спине для новых свершений прорежутся. Главное, не переборщить. Чтобы окружающие не приняли твои свидетельства за истину в последней инстанции. И не использовали для окончательного приговора. Для людей творческих профессий сия заповедь, думаю, наиболее крепкий орешек. Или не так? Сами посмотрите, какие ушаты грязи выливают друг на друга в дискуссиях музыканты, художники, киношники, литераторы. Если кто-то кого-то и хвалит, то, ясное дело, не без тайного умысла. А уж про искренность и разговора никакого нет. Так что по этой части вся творческая публика – великие грешники, и гореть им в аду. Даже доказывать это не надо, каждый приведёт тысячу примеров.

И последняя десятая заповедь настоятельно требует не возжелать дома, поля, жены и всего прочего у своего ближнего. То есть, проблема состоит уже не в том, чтобы украсть или обмануть, а только в том, чтобы захотеть. Иными словами, это запрет на элементарную человеческую зависть. Говорят, праведники – это те, кто соблюдают все десять заповедей. Первые девять ещё куда ни шло, но по поводу десятой – очень сильно сомневаюсь. Никто ещё не воспитал в себе умение не завидовать. В этом я абсолютно уверен. Ну как это можно, восхитившись чьей-то ухоженной квартирой, дачным участком в пяти минутах езды от дома, красавицей-женой, хлопочущей по хозяйству, всему этому в душе не позавидовать? Лично у меня не получается. А если вдуматься, то зависть – это, в какой-то степени, стимул для развития. Позавидовал кому-то – сделай так, чтобы его переплюнуть. Пусть твоя халупа превратится в дворец, заплёванная клумба у твоего подъезда станет райской лужайкой для отдыха, добейся, чтобы твоя бедная замученная домашними заботами жена превратилась в царицу. Что, слабо?.. Дудки, с десятой заповедью я в корне не согласен. Пускай специалисты по библейской премудрости расколошматят мои доводы в пух и прах и докажут, что смысл заповеди совсем в другом. Но я останусь при своём: жуткий я завистник и неуч, осмелившийся со своей невысокой колокольни рассуждать о столь высоких материях, в которых ни ухом, ни рылом…

Кажется, это все десять заповедей, ничего не забыл. В корзину с плюсами и минусами заглядывать не буду – там определённо баланс не в мою пользу. А то читатель решит, что с ним беседует какой-то крайне отрицательный тип, у которого нет за душой ничего положительного и научиться от которого можно лишь гадостям и прочим неприятным вещам…

А пишу я всё это лишь потому, что пришла мне на ум одна крайне нахальная по самоуверенности вещь. Прямо-таки язык не поворачивается сказать. Однако скажу. Ввёл бы я в качестве дополнения к основным десяти ещё одну заповедь – одиннадцатую. Посыл её прост и незатейлив: не задирай носа. Такого, кажется, в предыдущих десяти не было. Или было, но не так явно.

В чём смысл её? А в том, чтобы мы не загордились своими мелкими успехами и достижениями. Без некоторой гордости за успехи, конечно, нельзя, ведь они греют душу, тем не менее, стоит научиться обуздывать свои непомерные восторги. Наши возможности кое-как ещё способны укротить наши непомерные амбиции, а вот с задиранием носа и зазнайством справиться куда труднее. Кто-то непременно упрекнёт меня, мол, автор стремится как-то принизить нас, а может, втайне завидует чужим победам. Упаси Бог, друзья! Для исполнения ваших песен великие «Битлс» непременно соберутся снова, за ваши картины уже бьётся на аукционах Лувр, а книгами зачитывается добрая половина человечества… Я вовсе не собираюсь никого принизить и искренне желаю, чтобы всё произошло именно так, как вам мечтается. Но – благоразумие, братцы, и трезвая оценка своих возможностей…

А может, и нужно иногда задирать нос? Вдруг у нас и в самом деле всё получится – и про «Битлс», и про Лувр, и про половину человечества… А что – чем чёрт не шутит?! Задираем планку повыше и – вперёд…

Короче – забираю свои слова обратно и отменяю одиннадцатую заповедь. Но – не для всех…

ЗЕРКАЛО

Феликс заглянул в зеркало, и оттуда на него с любопытством посмотрел нескладный человечек с одутловатым лицом, украшенным близко посаженными бесцветными глазками над лихо вздёрнутым нечистым носиком.

– Ишь, какой стал – чистый Кинг-Конг! – подумал он и ухмыльнулся. Изображение в зеркале тоже ухмыльнулось и смерило его презрительным взглядом.

– И в самом деле, физиономия у меня не очень, – подумал Феликс и зажмурился, вообразив на мгновенье, что сквозь зеркало на него глядит кто-то другой, а сам он в действительности элегантен, красив и независим, как, например, Элтон Джон или артист Безруков. Изображение в зеркале недоумённо вытянулось и тоже зажмурилось.

– Ещё что-то воображает из себя, страхолюдина! – чуть не произнёс вслух Феликс и нахмурился. Лицо в зеркале сдвинуло брови и свирепо посмотрело на него. Феликс никогда бы не подумал, что может быть таким.

– Ничего себе – разозлился! Неужели это я?! – растерянно подумал он, и на лице в зеркале появилось какое-то обиженное и глуповатое выражение.

– То-то, мужик, будешь знать, как корчить рожи! – Феликс самодовольно хмыкнул, а изображение в зеркале ехидно показало редкие зубы, и его маленькие глазки исчезли в сизых складках щёк.

– Нет, всё-таки это не я! Не может быть, чтобы я был таким вредным… Ну-ка, ну-ка… – Он наклонился и стал внимательно вглядываться в зеркало, но не рассчитал движение и стукнулся любом о стекло.

– Ах, ты ещё и бодаться! – Он потёр шишку на лбу и замахнулся. – Вот я тебя!

Отражение, вероятно, не желая давать себя в обиду, тоже замахнулось.

– Этак и до скандала дойдёт, – подумал Феликс и боязливо оглянулся. – Такой монстр себя в обиду не даст. Совсем как я. Попадись ему в тёмном переулке – точно отдубасит и карманы обчистит… Хотя я не такой решительный!.. Так я это или нет? Может, кому-то понадобилось загримировать актёра под меня и поставить за стеклом, чтобы дурачил людей. Ну, так вот тебе…

Он решительно повернулся и показал зеркалу зад. Изображение растеряно посмотрело на него, потом покрутило указательным пальцем у виска.

– Вот теперь совсем другое дело! Теперь точно я. Мой характер и ничей другой! – Феликс удовлетворённо потёр руки, поправил рыжий вихор на лбу, смахнул пылинку с рукава и пошёл дальше.

БЕЛАЯ ВОРОНА

Они познакомились на дискотеке. Оба были прекрасны, как молодые боги. Он привлёк её внимание своей неординарной внешностью: вместо джинсов аккуратно отутюженные брючки, светлая рубашка, скромный джемпер. Кто-то даже проговорил за спиной:

– Белая ворона!

Она же покорила его длинными стройными ногами, затянутыми в узкие модные джинсы, баснословно дорого стоившие в самом крутом бутике женской одежды.

Первый взгляд, которым они обменялись, был красноречивей, чем у Ромео и Джульетты. И пусть объединятся все Монтекки и Капулетти, чтобы помешать их знакомству, у них, честное слово, ничего не получится!

– Позвольте пригласить вас, – вежливо подошёл он к ней.

– Да… – еле слышно прошептала она.

Ах, как они танцевали! Это было неповторимо. Вряд ли на дискотеке была пара, более привлекательная, чем они. Взоры присутствующих то и дело скрещивались на них. Нечего говорить, что второй, потом третий, и так все танцы до последнего они протанцевали друг с другом.

После дискотеки он предложил проводить её домой, и она, конечно же, согласилась. В полутёмном парке, через который они шли, он так галантно указывал ей дорожку и подавал руку, что сердечко её было готово выскочить из груди от теплоты и какой-то ранее не изведанной тихой радости.

У подъезда он вежливо раскланялся и поинтересовался:

– Вы придёте на следующую дискотеку? Я буду ждать вас…

Ночью она долго не могла заснуть:

– Какой он хороший, и как не похож на других! Сделаю ему приятное на следующей дискотеке. Под стать ему, оденусь в строгое платье, минимум косметики и… никаких джинсов!

– Что-то я сделал не так, – раздумывал он по дороге домой, – почему она была такой скованной и холодной? Неужели из-за того, что я не был в джинсах, как все? Ну, разве я виноват, что мои старые джинсы совсем поехали по швам, а на новые я посадил пятно кетчупа?! Ничего, на следующей дискотеке буду в полном порядке!..

На следующую дискотеку она надела простое, но элегантное платье и аккуратно зачесала волосы в скромный пучок на затылке. Из-под ресниц, которых сегодня почти не коснулась косметика, глядели ожидающие глаза.

Он же пришёл в своих самых крутых джинсах, в пёстрой майке с портретом очередного рок-кумира и в очках на носу «а ля Джон Леннон». Сегодняшняя экипировка вселяла в него уверенность и раскованность.

Долго смотрел он по сторонам в поисках знакомых умопомрачительных джинсов из дорогого женского бутика, но так их и не увидел. Вздохнув, прошёл мимо девушки в простом, но элегантном платье, потом пригласил на танец высокую брюнетку в блузке от Версаччи и больше по сторонам не смотрел.

Девушка же, равнодушно скользнув по нему взглядом, ещё некоторое время всматривалась в лица всех, кто что пришёл на дискотеку, потом махнула рукой и побежала в круг танцующих.

Сегодня на дискотеке «белых ворон» не было. Монтекки и Капулетти могут спать спокойно.

МИКВА В ПЛОХУЮ ПОГОДУ

Мне всегда очень нравился ответ Любавичского Ребе на вопрос: кого следует считать евреем? А ответ был прост и, как всегда, гениален: еврей не тот, у кого дедушка еврей, а тот, у кого внук будет евреем. Очень точная фраза, и я множество раз на протяжении жизни убеждался, насколько она точна и верна. Но… как убедиться самому – соответствую ли я этим достаточно простым и в то же время очень непростым критериям мудрого старца? По части еврейского дедушки, бабушки и прочих предков никаких сомнений у меня не возникало, но как быть с внуками? В те достославные времена, когда я впервые об этом задумался, у меня не то что никаких внуков не было, я даже жениться ещё не собирался!

Евреи в нашем провинциальном среднерусском городке всегда проживали в большом количестве, но публика эта была чаще всего инертная, вовсе не озабоченная своим, отличным от коренного населения происхождением, да оно и понятно. Синагоги, где могли бы собираться евреи, у нас уже много лет не существовало – её ещё до войны городские власти прикрыли и передали здание то ли профсоюзам, то ли ДОСААФу. Много евреев погибло на войне и в гетто, а из выживших особо активные ещё в начале семидесятых благополучно отбыли на землю обетованную. Оставшиеся же, вероятно, не знали о замечательных словах Ребе, да я и не думаю, что, зная о них, что-то кардинально изменили бы в своей жизни.

Однако рано или поздно всё выходит на круги своя. В городе образовалось еврейское общество, открылась воскресная школа для детей, а из столицы приехал раввин – молодой парень-хабадник с такой же молодой женой. Ясное дело, мы с ним тотчас подружились. Уж не знаю, насколько интересно ему было моё общество, хотя я во многом помогал ему адаптироваться среди городских евреев, где он первое время был белой вороной со своей чёрной шляпой, длинной рыжей бородой и пейсами, но лично мне общаться с ним было крайне интересно.

Перво-наперво мы отвоевали у города небольшую полуразвалившуюся избушку, которая, как ни странно, числилась по документам синагогой, и в неё время от времени захаживали окрестные старички – даже миньян из десяти человек им удавалось собирать по праздникам! – а я этого, к стыду своему, и знать никогда не знал. Видно, старички, наученные горьким опытом, особо этого не афишировали, а ведь избушка-синагога находилась в самом что ни на есть центре города, почти на виду многоэтажных современных зданий!

И вот тут-то началось настоящее превращение меня в еврея. Ицик – так звали нашего молодого раввина – терпеливо и порой стискивая зубы от моей непонятливости разъяснял азы иудаизма. А сколько ему труда стоило убедить меня постоянно носить если уж не кипу, то хотя бы кепку – еврею необходимо прикрывать голову, даже если это не нравится окружающим!