Читать книгу Король танца - Лианора Рупарт - Страница 1

Глава 1

М-р Уилсон

1

Подпирает конец лета. Настроение – так себе, зато погода – чудная. Сегодня последний день августа, и я завела дневник, хотя обычно заводят собаку, но здесь всё не как у людей. В этом городе никто не в состоянии представить себе жизнь без толстой замусоленной тетрадки в мягком или твёрдом переплёте. Руки так и чешутся листать её по десять раз на день. А всё, наверно, потому что люди здесь несчастны, ведь любая одержимость – это проявление несостоявшейся, потраченной в пустую жизни, когда скорее выписаться проще, нежели найти кого-то по душе.

Я очень наблюдательна и уже давно заметила, что у каждой третьей есть какие-нибудь тайны. Носительница собственного груза ежедневно сбрасывает внутреннюю тяжесть в эту драгоценную тетрадь, не подозревая, что у этих записей нет будущего. А ещё это женское дело – верное и легкомысленное – за которым, если хорошо пронаблюдать, в основном застанешь представительниц слабого пола. Просто они лучше понимают прелесть одиночества, чего не скажешь про мужчин, которые считают себя немногословными, а сами чешут языками без продыху, стоит им зайти в трактир или встретиться с друзьями на углу двух главных улиц. Теперь дневник я смело называю женским увлечением, хотя до этого я долго не могла понять нездоровую привязанность к нему. Я считала это первым признаком безумия, но потом и меня захлестнул водоворот здешней жизни, и я пополнила ряды местных обывательниц.

Везде сидят задумчивые лица с устремлёнными вниз глазами, а руки что-то непрерывно строчат, и ничего их не волнует, кроме как быстрее записать нахлынувшую мысль. Не это ли спасение – возможность выписаться, словно выговориться о наболевшем. И место это кажется таинственным. Ты погружён в себя. Ты – оболочка. Всё сокровенное внутри и неподвластно ни какому глазу, и ты не думаешь о том, что кто-то где-то смотрит на тебя и жаждет заглянуть в твоё пространство.

***

Меня зовут Сильвестра Джолиер, сокращённо Сильвия, а ещё короче Си. Фамилия моего отца нетипичная для этих мест, и мне пришлось взять девичью фамилию матери. Я вынесла урок из детства, когда меня дразнили в школе, а учителя были придирчивы лишь только потому, что мой отец иммигрант. К сожалению, ещё не настали те времена, когда никто не смел бы разделять людей по их происхождению. Местные хоть и были терпеливы к чужакам, но относились к ним с негодованием, как были, так и остались обозлёнными, неотёсанными дикарями, разделившимися на своих и чужих.

В большом городе всё обстояло немного иначе. Прежде всего, по приезду нужно было пройти в специальное ведомство по месту проживания и там отметиться. Это касалось всех приезжих без исключения. На руки сразу выдавали документ, ненавистный многим новичкам, где были указаны имя, фамилия, дата рождения, цель приезда и фактический адрес. Эту сложенную пополам бумажку нужно было обязательно носить с собой, как подтверждение своей никчёмной личности. Иногда казалось, что её вручали для того, чтобы лишний раз тебе напомнить, из какой дыры ты выполз. Возможно, таким образом городские власти пытались контролировать наплыв людей, пресечь его им всё равно не удавалось. Многие бежали от унынья и безденежья из деревень и мелких городов туда, где жизнь им только казалась красивой, а на самом деле их ждало отчаянье, сжирала безработица, и в итоге наступала нищета, постепенно превратившая их в отбросы общества.

Бедные районы дальше расползались, как чума, вытесняя богачей всё ближе к центру города. Доверчивые жертвы собственных надежд, жившие в плену своих иллюзий, наталкивались на враждебные умы, грозившиеся выставить их при любой возможности за дверь. Они, лишённые всего и даже чести, увядали безнадёжно в разочарованиях, начинали винить других в своих несчастьях, позабыв о том, что привезли с собою бедность, поглотившую прослойки населения, которые до этого держались на плаву.

Мне девятнадцать. Характер склочный и напористый. Люблю добиваться намеченных целей, придерживаясь каверзного взгляда, что на войне все средства хороши. В жизни слишком много подлости, вранья, несправедливости. Я это уяснила в очень раннем возрасте, когда к нам в дом пришли подтянутые дяденьки в мундирах, с порога обвинив моего отца в том, чего он не делал. Его могло спасти благоприятное стеченье обстоятельств или чудо, которое незамедлительно свершилось, когда напыщенные офицеры с барскими замашками, как по мановению волшебной палочки, величавым топотом отбыли восвояси. «Последовало приказанье свыше отца не трогать. Он невиновен», – так говорила мама, кратко и невдумчиво. «Чёрт знает что», – подумалось мне в тот момент, когда я представила, какого это жить как на пороховой бочке, – и днём и ночью ждать подвоха с неизвестной стороны. С той самой секунды, когда всё моё нутро вкусило грозность офицерских взглядов, я научилась направлять свой страх и уязвимость в стойкость и решительность и занялась осуществлением своей мечты.

Достигнув совершеннолетия, как это и предполагалось в юном возрасте, я выпорхнула из родительского гнезда, завязала первые знакомства и встретила Антуанет Дюрэ. Всё складывалось самым лучшим образом. Такая же студентка, как и я, сбежавшая от излишне опекающих родителей в столицу, искала постоянное жильё. Нас свело стремление к свободной жизни. Мы быстро подружились и часто проводили время вместе. Нам повезло наткнуться на сговорчивую пожилую женщину с наименьшими запросами. Она любезно предложила нам свой дом в предместье города за очень низкую оплату. Жить в центре было очень дорого, а домик подвернулся даже кстати.

Олд-Пардингем – город славы и надежды – для одних предел мечтаний, для других крысиная дыра, но я лично не встречала человека, презиравшего это место. Для меня этот город стал источником вдохновения, откуда я черпала безумные идеи, жила фантазиями и рассчитывала только на себя. Год назад я поступила на бюджет в школу танца при Национальной академии искусств. Там учиться было дорого, но зато престижно. Я возложила все свои надежды на стипендию, без чего моя мечта бы не осуществилась.

Для вступительных экзаменов не требовалась никакой особой подготовки, и все желающие возрастом до двадцати трёх лет могли испытать свои силы. Отбор, конечно же, был жёсткий, мест катастрофически не хватало, и число отвергнутых росло, но мне повезло. Фортуна, вообще, мне всегда улыбалась, хоть одного таланта было мало, чтобы покорить жюри, нужны были ещё и связи. Стипендии и денег, дружно сцеженных всей семьёй, мне хватало на учёбу и на жизнь, но без излишеств, зато я научилась проживать на минимум в месяц и знала, где можно было дёшево поживиться вкусными деликатесами и получить бесплатную еду, включая овощи и фрукты.

Аннет училась на историческом факультете археологического института, а в свободное время подрабатывала у себя на кафедре. Обучение было платное, но она находилась в лучшем финансовом положении, чем я, и могла себе это позволить. Мне иногда было обидно за саму себя, но не завистно. Зато я наслаждалась свободным временем, пока она усердно трудилась. Ей было некогда скучать, да и деньги особо не на что не тратила, а копила на учёбу и свой будущий дом. Родившись в семье чистокровных французов, прибывших в Олд-Пардингем задолго до её рождения, она считала себя истинной француженкой и бегло говорила по-французски, и этим очень гордилась.

В один прекрасный знойный день, чем баловал нас этот пасмурный дождливый город крайне редко, мы торопились, но не на лекции и даже не в Opera House, куда любила иногда захаживать Аннет, будучи завзятой почитательницей оперы, а в школу верховой езды. Спустя год после переезда в новый неизведанный город, полный новизны и соблазна, мне удалось обзавестись интересными друзьями и найти себе хобби. Я немного увлекалась лошадьми, и езда верхом показалась мне занятным всесторонне развивающим занятием. После нескольких пробных уроков я быстро вошла во вкус и начала относиться к этому серьёзно. Аннет, глядя на меня, – на то, как я старалась быть в прекрасной форме, – решила также заниматься спортом. Она мигом загорелась подтянуть фигуру и примкнула быстренько ко мне. При том, что раньше она никогда не интересовалась лошадьми, но с недавних пор их почему-то тоже полюбила.

– Наконец. Пойдём скорее. Уже время, – фыркнула Аннет, поглядывая нервно на часы.

– Что ты так долго делала в комнате? – спросила она с натянутой улыбкой человека, измученного долгим ожиданием.

– Ничего. – Я нетерпеливо схватила сумку и рванула к двери.

– Ничего?! – гневно возмутилась Аннет. – Я уже битый час тебя жду! Совести у тебя нет! – Она продолжала грозно причитать, возмущаться и махать руками во все стороны.

– Ты опять возилась с дневником, не правда ли? – тараторила она без умолку. Её голос дребезжал и прерывался от быстрого шага. – Поправь меня, если я не права. – Она продолжала галдеть и бешено дышать мне в спину. – По-моему, ты слишком много времени проводишь со своей тетрадкой.

«И ты туда же». – Я вспомнила, что мама мне на днях твердила тоже самое, но, в отличии от мягкой доброй матери, Аннет выводила меня из себя, и я чувствовала, что вот-вот сорвусь на крик, но каким-то дивом моя сдержанность не давала гневу выйти из границ дозволенного.

– Я не собираюсь распинаться и доказывать тебе, как много значит для меня дневник, – говорила я спокойным тоном. – И к чему весь этот разговор, не понимаю?

– С тех самых пор как появился у тебя дневник, ты никого вокруг себя не замечаешь.

– Мне по-другому скучно, а с ним я коротаю время. Учёбы, дома и

верховой езды мне мало для нормальной жизни. Иногда мне кажется, что я как будто на распутье и не знаю, кто я и чего хочу. И это только половина всех моих тревог, – доходчиво пояснила я, приоткрыв завесу тайны над своей текущей ситуацией.

– Глупости! – воскликнула Аннет и по ступеням спустилась в подземку.

– Может, в скором времени я напишу роман, а дневник возьму как за основу мемуаров, – прокричала я ей вдогонку и не сразу заметила, как обернулись люди и с головы до ног окинули меня оценивающим взглядом. Кто-то даже желчно усмехнулся.

– Ты, конечно, извини, – прошипела едким шепотком Аннет, как только я с ней поравнялась, – но о каком романе может идти речь, если ты скулишь о скучной жизни. – Она демонстративно хохотнула. – Я вот не пойму, чего ты хочешь? У тебя отличная фигура, смазливое лицо и в престижной школе учишься. Тебе вообще не нужно беспокоиться – только пальцами щелкни, и весь мир у твоих ног. Ты как будто бы ослепла. – У меня перед глазами замаячила её рука.  – Прозрей и стань хотя бы чуточку благодарной. Ещё пару годиков и выпустишься, а там найдёшь работу в каком-нибудь известном коллективе и, глядишь, станешь знаменитой, подцепишь состоятельного хахаля и будешь как сыр в масле кататься. Ну, как тебе такой сценарий твоей жизни? Не правда ли, поинтересней будет, чем этот бесполезный разговор о скуке. Утомляет. – Аннет передохнула и хмуро покачала головой. – Ты саму себя лишаешь стольких возможностей. Будь я на твоё месте, занялась бы чем-нибудь полезным.

– Например? – Я с трудом сглотнула и растерянно прибавила:

– Ну ты мне и напророчила, подруга. Я теперь в каком-то замешательстве. Прям не знаю, что сказать. – Мне понадобилось несколько минут, чтобы как-нибудь по-быстрому переварить её слова. Между нами воцарилась тишина, покуда я её сама и не нарушила:

– То, о чём ты прямо заявила, в высшей степени неосторожно. Ты приписала мне крутой изворот событий, но в чём моя заслуга? Лишь только в том, что я смазлива? Нет. С этим ты поторопилось, но я тебя ни в коем случае не упрекаю и не виню за это. Я искренне ценю твою открытость. – Я говорила с ней официальным тоном. Она скривилась и взглянула на меня из-подо лба. – Ну вот, ты снова за своё. – Я нервно облизнула губы. – Давай без этих косых взглядов и намёков на обиду. Это правда. Я действительно ценю твою чистосердечность. Ни каждый может смело говорить, что думает, а ты умеешь и бьёшь прямо в точку. Вот только одного я не пойму, в твоих словах звучали пафос и заносчивость, как будто тебя кто-то ущемляет.

Аннет отвела глаза в сторону и сделала отсутствующий вид.

– Ну вот, опять. Ты всё равно меня не слышишь, а я уже устала повторять, что всем сыта по горло, а мне бы новых ощущений. – Я почувствовала свежий прилив сил, и второе дыхание открылось.

– Ты меня пугаешь, – обеспокоенно произнесла Аннет и заговорила о погоде – безвредный отвлекающий манёвр, когда попахивало жаренным.

– Возможно, это всего лишь плод моего воображения, и я себя сейчас так чувствую, – в шутку отозвалась я, заподозрив лёгкое недоумение в её глазах. Уже в который раз я ловила себя на мысли, что мне следовало раньше отступать, а не посвящать её в свои секреты.

– Ну да, а завтра снова будет всё по-старому, – заметила Аннет и приумолкла, хотя рот у неё никогда не закрывался – что на уме, то и на языке – и, чтобы замолчать, ей нужно было впасть в оцепенение, раздосадоваться и надуться, на худой конец.

2

Мы продолжали медленно трястись в метро. Снаружи стояла аномальная жара, несвойственная для этих мест в это время года. Мы жили в городе дождей и сырости и были этим, в общем-то, довольны. Для нас солнце было самым настоящим чудом. Весь город ликовал, когда яркий раскалённый жёлтый диск вздымался высоко в небе, усердно освещал и прогревал отсыревшие, долго пребывавшие без солнечного света улицы.

Школа верховой езды находилась в сорока минутах езды от нашего дома, но в этот раз мы добирались час, потому что заболтались и пропустили остановку, на которой пересаживались на другой маршрут. К счастью, мы сразу опомнились, и нам пришлось немного проехать обратно, на что ушло дополнительных двадцать минут.

– 

Я люблю подземку, потому что здесь не жарко, – воодушевлённо произнесла Аннет.

– 

А я ненавижу эти тесные неудобные вагоны. Здесь невыносимо спёртый воздух. Уж как по мне, так лучше конный экипаж или машина. Там открываются окна, и можно проветрить.

Мой ответ показался мне немного грубым, но лицо Аннет не исказилось, и на нём не появилось ни одной морщинки. Она смотрела прямо перед собой, глаза были слегка опущены, а в мутном взгляде блуждала лёгкая задумчивость.

– Мы так усердно обсуждали мою жизнь, давай теперь и о тебе поговорим, – сказала я и пнула её в бок.

– 

Что? – Аннет опомнилась, села ровно и ухом потянулась ко мне. – Прости, что ты сказала? Кажется, я не расслышала.

– 

Как дела в институте? – спросила я и пристально взглянула на неё. Казалось, что она витала где-то в облаках.

Аннет равнодушно пожала плечами.

– 

В институте всё по-старому, – тяжело вздохнула она.

– 

И нет ничего нового?

– 

А что именно ты хочешь знать? – спросила она скучным безразличным голосом. – Ну, например, недавно учёными-языковедами, – продолжила она всё так же монотонно и протяжно говорить, – была установлена новая форма словообразований, и результат исследований показал, что в древнеанглийском языке слова…, – она запнулась и опять ушла в себя.

– 

Слова…? – быстро подхватила я и вперила круглые от удивления глаза в её невозмутимо-отрешённое лицо.

– Я потеряла мысль. Извини.

– Ты сегодня какая-то рассеянная. На тебя это совсем не похоже.

– Археологи нашли таблички, очень старые. – Она опять включилась. – На них нацарапан какой-то текст, и мне доверили перевести его под руководством заведующего кафедрой. Очень умный человек. Вот я и думаю, когда заняться переводом. Последнее время у меня столько дел накопилась – голова кругом. Не знаю, за что браться.

– Я бы взялась за таблички. Мне бы не терпелось разобраться в этих надписях. А вдруг нам предки завещали что-то очень важное, и всплывёт какая-нибудь истина, о которой мы до сих пор не знали.

«Фантазии доверчивой студентки», – подумала Аннет. Она увидела, что я обрадовалась этой новости, и незамедлительно прибавила:

– Я смогу подзаработать. – Её распирало от гордости, и она заметно оживилась, глядя на восторг в моих глазах.

– Думаешь, тебе заплатят? – неуверенно спросила я. – А что, если тебя используют и пустят побоку, решат, что для тебя, как для студентки, само участие уже за счастье – колоссальный опыт, который на дороге не валяется. Вот увидишь, так тебе потом и скажет этот твой заведующий кафедрой.

– Не глупи. Я уже давным-давно всё обсудила. Мне выплатят мой гонорар, как и полагается, к концу года. Конечно, это небольшие деньги, но всё же заработок, а опыт мне поможет в поисках работы в будущем, надеюсь. А ещё я приложу эту работу к своей докторской диссертации. Я и это просчитала. Боюсь, что ты меня недооцениваешь, Си.

В голосе Аннет звучала лёгкая надменность, которая была скорее вызвана переизбытком самых разных чувств, нежели проснувшимся зазнайством. По своей природе она близко не стояла с алчными хапугами. Аннет была заядлая трудяга и заслуживала на почётное вознаграждение. Вряд ли кто ещё мог высидеть по семь часов в домашней обстановке за столом в столь юном возрасте, при всём при том её нельзя было назвать заучкой. Она была прилежна и дотошна как в учёбе, так и в работе, отличалась точностью и собранностью, но вместе с тем могла быть и душой компании и покутить на всю катушку.

– И с кем ты обсудила гонорар? – продолжала я неугомонно, отказываясь верить в её договорённость, о которой она с такой уверенностью рассказывала. Мне всё это казалось делом шатким и сомнительным.

– С одним профессором, который поручил мне перевод и под свою ответственность оформил доступ в институтскую лабораторию. Он честный и порядочный и не оставил денежный вопрос открытым, пообещал со мною рассчитаться в конце года, когда я сдам готовый перевод, его проверят, и если не возникнет никаких вопросов, и текст утвердят для публикации, то я сразу получу свои денежки.

– И ты ему веришь?

– Смешной вопрос, – хмыкнула Аннет. – Конечно, верю. Я не думаю, что всеми уважаемый профессор, доктор лингвистических наук, станет бросать слова на ветер и рисковать своей отменной репутацией.

Пока Аннет отчаянно пыталась переубедить меня в обратном, отстаивая свою точку зрения и беспристрастно с неким рвением рассказывая о всех заслугах титулованного профессора, один мужчина с приятной внешностью, лет тридцати, высокий, статный, прилично одетый спросил, который час и улыбнулся. Наша увлечённая беседа привлекла его внимание, и он решил каким-то образом вмешаться, что, в общем-то, перечило его привычным взглядам, поскольку он считал, что ввязываться в чей-то разговор было признаком плохого воспитания.

Своим безукоризненным видом он внушал доверие, но тем не менее было и что-то отталкивающее в его образе. Всё, кроме браслета на его руке, выдавало в нём человека важного: степенное лицо с аккуратно постриженными усами, на лбу две длинные глубокие морщины, ровно пролегающие от одного виска к другому, внушительная грамотная речь, накрахмаленная белая рубашка, воротник обвязан галстуком – словом, внешний облик джентльмена, но чем больше он к себе располагал, тем больше подозрений у меня вызывал.

Этот необычный браслет с узелками и выжженными символами вдоль всего ремешка болтался у него на запястье и показался мне странным, но не Аннет. Она никогда ничего необычного вокруг себя не замечала. На досуге у неё гулял ветер в голове, и она становилась легкомысленной и доверчивой: то ли тяжёлый умственный труд на ней так сказывался, то ли ей так нравилось – вверять свой подуставший разум в руки первого встречного.

Я к нему присматривалась за двоих, не сводила с него настороженных глаз, а Аннет им всю дорогу любовалась и хихикала, как дурочка. Я только на неё поглядывала искоса и мысленно крутила пальцем у виска. Она растаяла в его компании, а мне удалось его раскусить. Я сразу поняла, чем привлекал он женское внимание, – тем, что вёл себя естественно. Его неожиданный к нам интерес и то, как он на нас смотрел, заставили меня в нём ещё больше усомниться, тогда как Аннет не видела в этом человеке ничего дурного, а наоборот, он ей очень понравился, и она чётко дала мне понять, что странная здесь только я. Её раскованность и чрезмерная открытость с неизвестным мужчиной, прицепившемся к нам в метро, меня обескуражили. Я же предпочла отнестись к нему осторожно, с опаской, – мало ли что у него в голове, а Аннет, по-видимому, не учили в детстве, как нужно вести себя с посторонними.

3

Разговоры изнуряли, но что могло быть лучше для убийства времени, когда не было ничего другого под рукой. Тот молодой человек, имени которого я не запомнила, расстался с нами наверху у входа в подземку и вышел на другую сторону улицы. Он обернулся, ухмыльнулся и свернул за угол. Я не стала пилить Аннет за её неосторожность. В этом возрасте было бесполезно поучать. Это стоило сделать раньше, когда она ещё была ребёнком, а теперь было глупо что-то доказывать уже почти сформировавшейся личности. Мы просто молча пошли прямо вверх по склону холма к школе верховой езды, здание которой вырисовывалось сквозь деревья в конце улицы. Сюда я приходила с радостью, особенно когда была опустошённая и вся в себе. Здесь в голове всё замолкало, и ни одна назойливая мысль не смела проедать мне плешь своим жужжанием.

Школа возвышалась над городом и занимала добротный участок земли с хорошей светлой конюшней и по-человечески отстроенной левадой. Это место я считала уголком-оазисом, где было безлюдно и очень спокойно, где можно было отдохнуть душой и насладиться живописной местностью. С задней стороны конюшни школу обступал сосновый лес. Иногда я просто приезжала, чтобы покататься там верхом.

После каждой тренировки, выжитая как лимон, я вела непринуждённые беседы с лошадьми, пока меня никто не видел. Это успокаивало, помогало вернуть равновесие и воспрянуть духом. Лошади как будто взваливали все заботы на себя через свои навострённые уши, которыми забавно пряли, а их большие тёмно-коричневые глаза окутывали тёплым взглядом, внушали лёгкость и спокойствие. Там меня охватывал букет из самых нежных чувств, а в повседневной суетливой жизни меня, как правило, обуревали частый всплеск эмоций, пустые разговоры, беготня – все хлопотливые моменты, переходившие в морально подавляющее одиночество. Из них был соткан весь мой жизненный устой, поэтому иметь свой тихий скромный уголок было жизненно необходимо.

Ко всем лошадям я относилась одинаково хорошо, но особым вниманием пользовался Душка. Ему досталась необычная милая кличка, далеко не лошадиная, но подчёркивающая всю его очаровательность. Он попал ко мне жеребёнком. От него отказалась мать, и с тех пор я его опекала. Меня всегда в нём восхищала его природная своеобразность. Трудно сказать, в чём конкретно она проявлялась, наверно, в совокупности всех качеств нетипичной лошади. Он со мной очеловечился – вот, оказывается, в чём дело.

Я сильно привязалась к Душке, а привязанность, как известно, чувство пагубное. Он был красивый, умный, прыткий, понимал команды с полуслова, только ничего не мог сказать, кроме разве что пофыркивать и перетаптываться с ноги на ногу. Нас многое объединяло. Мы были не разлей вода. В конце концов, он вырос на моих глазах, превратившись из маленькой неуклюжей лошадки в стройного и грациозного коня, которым грех был не гордиться.

– Здравствуй, Душка. Как ты поживаешь? – обратилась я к нему, как к человеку, прислонившись головой к его густой волнистой гриве. Со стороны могло бы показаться, что я пыталась вызвать жалость у коня. Наверно, так и подумал м-р Балимор, когда вошёл в конюшню и увидел меня с крепко сомкнутыми руками вокруг шеи лошади.

– Мисс Джолиер, очень трогательный момент, но так вы простоите всю сегодняшнюю тренировку, – хриплым голосом проворчал м-р Балимор.

– Простите, сэр. Вы же знаете, как много Душка значит для меня.

– Я также знаю, что скоро соревнования, а вы задержались на двадцать минут, – возмутился он.

– На пятнадцать. – Я вежливо его поправила и взглянула на огромные старинные часы, которые весели у него над головой. «Если бы они упали прямо на него, – думала я, – тогда, возможно, он бы подобрел и больше не был бы таким суровым».

Честно говоря, я впервые видела м-ра Балимора в плохом настроении. Неужели моё опоздание так возмутило его. Будучи, как всякий тренер, строгим и организованным, он раньше никогда не позволял себе разговаривать со мной подобным тоном. В моих глазах он был примером джентльмена, образцом для подражания, за что я его уважала.

– Почему вы не в форме? – спросил он раздражительно, словно больше было не к чему придраться.

– Можно сегодня я буду как есть, – ответила я и потупилась.

– Немедленно переоденьтесь и приступим, – медленно, но уверенно произнёс м-р Балимор и вышел из конюшни.

Я могла бы надуться, но эти детские привычки меня уже давно не трогали. Посчитать себя униженной, подавленной было бы лишь очевидным проявленьем моей слабости. Этого бы я ни в коем случае не допустила. Оседлать Душку, принять достойный вид и грациозно выйти на манеж – вот, что было важно в ту секунду. Это называлось самодисциплиной, хотя меня и посетило несколько безумных мыслей, но я нашла в себе силы не поддаться ни одной из них. Я взяла себя в руки – так, как и предполагала самодисциплина, – живо собралась и гордо вышла на площадку, ведя Душку под уздцы.

Тренировка прошла напряжённо, под конец которой мы все очень устали. М-р Балимор накомандовался от души, выпустил пар, немного расслабился и делал вид, что ничего не случилось. Он был быстро отходчивый, но принести свои извинения не входило в круг его обязанностей – ну и поделом ему – однако мне хватило смелости справиться о его настроении, на что он вежливо ответил с уверенно-задранным подбородком: «А разве что-то может быть не в порядке? У нас всегда всё отлично, не так ли?» И до меня дошло, что тогда в конюшне говорил со мной не м-р Балимор, а сплошной комок нервов, и, попав под горячую руку, я предпочла стереть из памяти тот неприятный разговор и больше никогда к нему не возвращаться.

4

Время было вечернее. Где-то около пяти. После интенсивной тренировки мы с Аннет распрощались у школы верховой езды и разошлись в разные стороны. Она встретила старого друга, предпочла компанию маленького, худенького, но очень умного, по её словам, юноши по имени Джереми, и решила прогуляться вместе с ним окольными путями. Они перекинулись парой фраз, и Аннет сочла его забавным. Кажется, теперь общаться с ним ей стало интереснее, чем пару лет назад. За прошедшие годы он заметно вырос, возмужал и осмелел, – вот, почему в её душе вдруг вспыхнул интерес. Досады я не чувствовала, так как прекрасно понимала, что значит встретить старого приятеля, но и не была в восторге от того, что теперь придётся самой добираться домой.

В Джереми я по-прежнему видела хлюпика. Даже не взирая на его возмужалый вид и выпирающие мужские достоинства, в моих глазах он был размазнёй. По-моему, он вёл себя неуверенно. Возможно, Аннет это тоже заметила, но ей было неудобно ему отказать. Он так радостно на неё набросился и всё повторял, как был страшно рад этой неожиданной встречи. Он стеснялся нашего общества, или это я на него так действовала. Он старался выглядеть самодостаточным, но ему не хватало уверенности. Он быстро терялся и нёс всякий вздор. Обычно я к таким относилась с жалостью, пока не понимала, что наполнена дрянными чувствами по отношению к таким вот нерешительным созданиям. Меня задело, когда он сказал, что я выгляжу бледной, и мне нужно как следует выспаться. Можно подумать, его кто-то спрашивал. Не знаю, что Аннет в нём нашла. Возможно, его остроумие ослепило ей глаза. Он был острый на язык, но меня он только раздражал, и ничего такого из себя не представлял.

Когда они, увлечённые друг другом, скрылись из виду (я до последнего надеялась, что Аннет передумает), тогда мне захотелось немножко пройтись. Я спустилась вниз по склону и дошла до перекрёстка суетливых улиц, которые никогда не спали. Было душно, как перед грозой. Мне не хватало воздуха и становилось жарко. Я глубоко дышала ртом, прикрывая лицо руками и вскользь поглядывая на прохожих, словно себя спрашивая, не заметил ли кто, что мне дурно. Я в панике, бегающими туда-сюда глазами выискивала тихое местечко, типа сквера, чтобы отдышаться и прийти в себя, но, оказавшись в центре города, я поняла, что там такого места нет.

Пройдя ещё совсем немного, я остановилась, ощутивши под собою пропасть. У меня возникло чувство дежавю, как будто я уже была на этой улице. Мне чудилось, что я хожу по кругу и весь тот путь, что позади меня, мне предстоит опять пройти. «Никогда мне не было так плохо», – думала я и судорожно тёрла пальцами виски, чтобы побыстрей избавиться от странного, атаковавшего меня видения. Я забеспокоилась, когда представила, что упаду прям здесь, посреди этой улицы средь белого дня, и привлеку внимание любопытных прохожих. Они, как сороки, сбегутся со всех сторон, станут суетиться, мигать глазами и звать на помощь.

Страх потерять сознание дал мне оплеуху и быстро привёл меня в чувства. Больше всего я боялась вызвать жалость людей бессознательным образом. Это было бы так просто и легко, а главное – несправедливо. «Вот он – конец моей безупречной репутации сильной и самоуверенной личности». Но на меня никто не обращал внимания. Меня, вообще, никто не замечал, словно от меня осталась тень. Люди с радостными лицами проходили мимо. Они не пронзали меня взглядами и не косились. Жизнь текла своим чередом.

Каждый направлялся по своим делам в этот суетливый душный вечер, и, казалось, только у меня в голове творилось чёрт знает что. Моё воображенье разыгралось и рисовало странные картинки: то я встала посреди дороги без понятия, куда идти, то горбатая старуха с палкой что-то шамкала губами, а её две маленькие лохматые собачки как с цепи сорвались на меня. Они противно тявкали, а я покорно отступала назад, пока не упёрлась ногами в что-то твёрдое, и узрев позади себя скамейку, села и закрыла глаза. Всё, наконец-то, притихло. Подул ветерок, и защебетали птицы, чьё чирикание раньше мне казалось назойливым. Слух обострился, а нос стал улавливать запахи. «Хорошо, что я никуда не спешу, – думала я, как будто бы немножко спятивши. – Всё-таки полезно побездельничать. Нужно чаще бывать на свежем воздухе. Прогулка верхом пошла бы мне сейчас на пользу».

Во мне, наконец, воцарилось спокойствие. Мыслями о верховой езде я отвлеклась от видений, как вдруг, откуда ни возьмись, появилась другая собака. Встав передними лапами на скамейку, она усердно лизала мне руку, потом уставилась на меня добрыми собачьими глазами и, высунув язык, тяжело пыхтела. Я погладила её по спинке, примяв взъерошенную шёрстку. Её глаза наполнились радостью, и я подумала, как мало ей нужно для счастья. «До чего же тебе повезло вот так вот бегать и наслаждаться свободой». Собака навострила уши, гавкнула и убежала прочь. Её позвал хозяин. Он несколько раз свистнул, и она пулей рванула к нему. «Если бы люди были такими же послушными, – думала я, пока смотрела вслед счастливой собаке, со всех лап несущейся к своему хозяину.

5

Часы на здании напротив пробили ровно шесть. Я вскочила со скамейки и быстрым шагом понеслась вниз по улицы, хотя мне было некуда спешить. Это характерная черта большого города, который никогда не спит. Здесь спешка ощущалась во всём и в любое время суток. И это был залог удачи, в этом чувствовалась жизнь, её поток. Всегда успевали шустрые «жаворонки», а медлительные «совы» довольствовались малым. Здешняя окрестность резко менялась. Зайдя за угол улицы, можно было удивиться быстрой смене вида. Например, по эту сторону холма районы были шумные, живые, а по другую веяло безлюдьем.

Я вышла на центральную улицу города, где вдоль широкой каменной дороги простирались дорогие фешенебельные магазины. «Хотя бы поглазеть на их витрины, – думала я. – Купить мне всё равно ничего не светит – уж слишком дорого». Я уже не неслась как ошпаренная, а медленным прогулочным шагом шла по безлюдному проспекту и с любопытством рассматривала красивые и несусветно дорогущие платья, красовавшиеся на безликих манекенах за стеклянными витражами магазинов. В ногах появилась сила, а в глазах долгожданная радость. Я удивилась, что была одна. Обычно в этой части города кипело сильное движение. Моя голова замерла в одном повёрнутом к витринам положении, и только щека ощущала тепло заходящего солнца, вечерние лучи которого проскакивали между стенами высоких зданий и тенями ложились на опустевшие улицы города, похожие на театральную сцену без спектакля. Мой недавний отдых на скамье навёл меня на мысль об антракте, за время которого каким-то образом сменились декорации.

Солнце незаметно спряталось за крыши домов, и с его заходом больше ничего в этом городе не грело. Я медленно двигалась дальше по улице, никуда не сворачивала и, словно поражённая каким-то нервным тиком, подёргивала лихорадочно плечами при каждом третьем вдохе, пока и вовсе не скукожилась от холода. Духота быстро сменилась прохладой. Во мне чувство бодрости исчезло, и появилась внутренняя слабость. Воображение меня теперь спасало. Я возвела вокруг себя невидимые стены и, не оглядываясь, с недовольным перекошенным лицом двигалась вперёд наперекор врождённой интуиции, которая ежесекундно мне зудела повернуть назад.

Наступили настоящие сумерки – такие плотные и пробирающие до мурашек, как зимой. Загорелись фонари, а на пустынных улицах вдруг стали собираться пешеходы, которые, как будто мыши, повылазили из своих домов. Заездил транспорт, застучали лошади подковами, заблестели витрины дорогих бутиков, а это означало для меня одно, что до этого мне снова всё привиделось. Я сбилась с пути, немного подмёрзла и не знала, куда идти. Весьма кстати вспомнились слова Аннет, которая ни раз мне говорила, как это здорово, что некуда спешить. «Но если люди куда-то торопятся, значит, у них есть какая-то цель, а, может, они создают только видимость». – Я призадумалась, что у меня, наверное, и цели больше не было и жизнь не радовала новизной.

За один короткий шаг мою голову успевали посетить десятки самых разных мыслей. Это я утрирую, конечно, но они действительно, как мошкара, роились под макушкой в голове. Я заметно подустала и ели волочила ноги, поглядывая на бесцеремонное поведение всего вокруг, неохотно обводила равнодушным взглядом расторможенные переулки и со скраденной неприязнью посматривала коса на людей. Меня вдруг охватило чувство одиночества, словно весь мир не на шутку взбесился, и всё перевернулось с ног на голову. Я ощущала на себе сотни взглядов, видела жалкие лица, норовившие залезть ко мне в душу. Они мне стали ненавистны, и я думала, как побыстрее бы отсюда выбраться.

Следующие несколько минут я продолжала слепо следовать вперёд за зовом сердца, которое мне больше не твердило повернуть назад. Меня как будто даже что-то подгоняло и вселяло непонятную надежду. Я не понимала, что происходило, и, казалось, что моя судьба мне больше неподвластна. Я была готова заключить пари с самой собой, что вот со мною что-то приключится в следующие полчаса, а потом гнала эту мысль прочь, убеждая себя в том, что всё это лишь мои вымыслы.

Улица сдавалась бесконечной, пролегала по прямой, но в моих глазах она двоилась, а дорога извивалась, как змея, и петляла вправо-влево, вверх-вниз. И мне снова стало дурно. Здания в одно мгновение расплылись и превратились в огромный каменный фасад, дремавший в тусклом свете фонарей и вставший на моём пути одной сплошной преградой. Повсюду был туман, который быстро опустился на померкший город. «Откуда взялся этот смог? – не переставала думать я. – Неужели из-за переменчивой погоды?»

Небо ненадолго затянуло серой дымкой, а затем опять развиднелось. Эти странные необъяснимые явления отвлекли меня на несколько секунд, и я не заметила мужчину, который шёл мне навстречу. Мы наткнулись друг на друга. Он встрепыхнулся и застыл. Похоже, также, как и я, был озадачен и рассеян. Я попятилась назад, но он успел схватить меня за руку. «Какой ловкий», – подметила я и, застеснявшись, отвела взгляд в сторону. К моим щекам прильнула кровь, и лицо зарделось от стыда. Я стояла, вперившись в булыжный тротуар, и не смела заглянуть в глаза мужчине, на которого сама же налетела и который ещё чуточку и сбил бы меня с ног, но желанье разглядеть его получше появилось сразу, стоило мне мельком с самого начала прикоснуться к нему взглядом.

– Я такой нерасторопный. Вы меня, пожалуйста, простите, – вдруг заговорил он, одёрнув элегантный дорогой пиджак и распрямив спину.

Его голос был мне знаком. Не могла только вспомнить, где его слышала. Чтобы показаться вежливой, я выдавила из себя улыбку. Кто угодно мог бы мне сказать, что я выглядела глупо. Посмотрела на него и вся обмякла, превратилась в безголовое создание, не способное вымолвить ни слова. К тихоням я себя не причисляла, хотя со стороны, наверно, выглядела именно такой – тихой, скромной и ранимой.

Его правильно поставленная речь и манера хорошо держаться напомнили мне человека из подземки. «Тот надоедливый зануда из метро», – ахнула я, выпучив глаза в недоумении. Высокий худощавый брюнет с карими глазами, прямым носом и обаятельной улыбкой. Хотя в самом начале он мне не понравился, но ещё тогда в вагоне я отметила его высокий лоб и широкие скулы.

Он сказал, что узнал меня сразу по моим большим испуганным глазам и спросил, всегда ли я их так выкатываю при встрече с незнакомыми людьми, или это в виде исключения и уже вторично только с ним. Его низкий голос, правильные черты лица, благородные жесты обуяли меня в один миг. «Как же я раньше этого не замечала?» – задумалась я, а потом поймала себя на мысли, чего можно ожидать от первой мимолётной встречи. Нужна была ещё одна попытка, и вот она свершилась. Это был знак свыше. Теперь я смотрела на него широко раскрытыми глазами и читала как открытую книгу. В этот раз я разглядела в нём хорошие черты. Меня немного удивляло, что мы встретились опять, но это было нужно для того, чтобы мне понять, какой он милый и прекрасный человек, ведь изначально я была о нём ошибочного мнения.

Спина вспотела. Ладони стали влажными. «Как было бы здорово, если бы между нами завязался, наконец-то, внятный разговор, – подумывала я, – а то стоим и смотрим друг на друга, а хотелось бы развязки и не какой-нибудь, а самой лучшей». Он продолжал молчать, а я смущалась мыслью, что если он не заговорит, то ко мне снова закрадутся сомнения, и это всё испортит. Я держалась стойко, ничем не подавала виду, что он мне нравится, а только повторяла про себя: «Ну, скажи же что-нибудь».

6

Погода снова изменилась. Начал капать мелкий дождь, а мы всё так и стояли друг напротив друга, и ни один из нас не проронил ни слова. «Так дело дальше не пойдёт». – У меня не шла из головы та неприятная встреча в метро. Тогда он, вопреки своим отменным качествам, сумел настроить меня против себя. «Как такое возможно? – думала я. – А может быть, он лицемер, в одном лице два человека? Точно. И, наверно, потому молчит. Боится ляпнуть что-то сдуру, чтобы я не раскусила его двуличную натуру». У меня о нём сложилось двойственное впечатление. В метро он показался мне высокомерным, и даже, более того, я была в этом уверенна, как и в том, что видела его насквозь, но теперь передо мной стоял совершенно другой человек – застенчивый и нерешительный, как будто бы и вправду опасался мне не угодить.

– Вы чем-то озабочены, мисс Джолиер? – спросил он ровным голосом после затяжного неуместного молчания.

Меня как молнией шарахнуло, и я выпалила на одном дыхании:

– Откуда вам известно мое имя? Я не говорила, как меня зовут.

– Я не обращался к вам по имени, – удивился он и посмотрел на меня подозрительно.

– Это что, шутка такая, да? – возмутилась я и навострила ухо. – Значит, мне послышалось?

– А у вас твёрдый характер, – шутливо вставил он и улыбнулся, обнажив белоснежные зубы. – Ну не злитесь вы так. Я, правда, не знаю вашего имени.

Он так весь и лоснился, блистал воспитанием, а в его словах звучало столько теплоты, что мне тоже захотелось улыбнуться. Он даже выглядел как-то по-другому – моложе и приветливее. Похоже, что я заблуждалась, решив, что он мне не пара. Утешало только одно, что моё решение не имело подспудного смысла. Всё дело было в смене настроения, что ни для кого не новость. Водилась за мной дурная привычка относится к людям недоверчиво, ведь с первого взгляда трудно понять кто, чем дышит. Странно, что неприязнь к нему возникла просто так без причины, но не могла я выбить из себя предвзятое отношение к окружающим людям.

– Простите. Не представился, – залюбезничал мужчина, а меня немного покоробило от его очередного извинения. – Джон Уилсон. Приятно познакомиться.

Он снял перчатку и протянул ко мне аристократическую руку без единого признака мужественности.

– Сильвестра Джолиер, – подхватила я в восторге, воспользовавшись случаем показать себя с наилучшей стороны, и мы обменялись рукопожатием. У него на запястье был всё тот же зеленоватый браслет. На вид дорогой, но хрупкий. «Его ни в чём не упрекнуть, – подумала я. – Одет с иголочки. Воспитан. Ухожен. Кто он такой?». Нутром чуяла, что он из богатой образованной семьи, и тут разыгрался во мне интерес: «Ладно я, но что такой интеллигент, которой с виду и ботинок не намочит, делает здесь в такую непогоду». Это не на шутку озадачило. «Удивительно, – поражалась я, – мнение о нём меняется каждую минуту. С ума сойти. Кажется, я начинаю путаться».

Он скоро перешёл на «ты» и вёл себя как свой, непринуждённо, а я смущалась быстрой сменой поведения. Было непривычно видеть человека, мне знакомого каких-то несколько минут, который делал вид, что знал меня всю свою сознательную жизнь. На мой взгляд, переходить на «ты» было ещё рано. Опять я отнеслась к нему предвзято, а всё от неудобства, как бы он по моей глупости меня превратно не истолковал, а то будет думать обо мне весть знает что. Он назвал меня Сильвией, но так звали меня только друзья, а с ним мы были едва знакомы.

Со мной всегда так: либо на знакомство уходит много времени, и я стесняюсь и медлю – вот, как сейчас, – либо недоверчивым настороженным глазом не перестаю окидывать незнакомца, как это было в прошлый раз, либо превращаюсь в льстивую дуру и становлюсь доступной в первые минуты общения, но так бывало очень редко. Однако с ним, как в первом случае, так и во втором понадобилось время, чтобы всё как следует обдумать и понять, на самом ли деле он запал мне в душу и мне настолько хорошо в его компании. Этот способ был надёжный и проверенный, а лесть была мне с детства не к лицу.

– У тебя красивое имя, – сказал Джон, и его глаза заблестели, когда он заметно воспрянул, – возможно, понадеялся, что между нами может что-то закрутиться.

– Должна признаться, – начала говорить я с теснением, – что сегодня в метро вы мне не понравились.

– А вот ты мне даже очень приглянулась, – ответил он как будто с благодарностью за прямоту. Мои слова его ни капли не задели.

– Но теперь совсем другое дело, – быстро добавила я, удивившись:

– Странно. Ведь я вам тогда нагрубила.

– Это пустяки, – продолжил он. – Я был тобой настолько очарован, что не заметил грубости. И потом, я к вам так неожиданно подлез. Вы говорили увлечённо о своём, а я вас беспардонно перебил.

«Ах, какой же вы лапочка», – про себя паясничала я. Он обращался ко мне на «ты», а я к нему на «вы». Меня так учили родители – не тыкать старшим, а проявлять к ним уважение. Это резало слух, покуда в виде исключения я не сдалась и не засунула свои предубеждения куда подальше. Входе нашей беседы в нём вскрылось ещё одно качество – чувство юмора. Меня так и распирало от его спонтанных шуток. Люди, способные смеяться над собой, были достойны похвалы и почтения. Хорошие шутки всегда обезоруживали. Теперь моё представление о нём в корни изменилось. Мне стало так смешно, что я расхохоталась от избытка приятных игривых чувств.

– Надо же, ты удивительный человек, Джон Уилсон. Тебе дерзят, а ты и рад. Честно признаться, я и подумать не могла, что в этом городе живут такие люди.

С моей взбалмошной натурой оказалось нелегко устоять перед его очарованием. Он хотел мне понравится и был предельно откровенен. Мы оба плюнули на сдержанность и вдоволь насмеялись.

Джон говорил, а душа его пела, открытая и по-детски наивная. Он лез из кожи вон, только бы расположить к себе. Хотя его услужливость была мне не совсем понятна. Я снова начала капаться глубоко и, нащупав его слабое место, поняла, что он не любит, когда ему перечат. Думаю, его положение не позволяло женщине быть острой на язык и возвеличивать себя в глазах мужчины. Мне встречались похожие дворянские особы, которые слепо верили в то, что умная женщина – признак дурного тона. Она не знала, как себя вести в присутствии богатого знатного виконта и ей оставалось одно – это соперничать с ним, но не следовало подрожать мужчине, какой бы он ни был, а уж тем более ему противоречить. Это понимали более приземистые дамы, научившиеся не выставлять свои амбиции на показ.

Джон был человеком настроения, как и я, а такие люди, как известно, не умели притворяться. Ему нужно было отдать должное и признать, что в наблюдательности он превосходил. Ведь он первый разглядел во мне достоинства и ни на секунду не засомневался в них, пока я возилась и витала в догадках, убеждённая в том, что он не тот, за кого себя выдаёт. Обычно мне хватало несколько минут, чтобы перекинуться парой слов с лжецом и вывести его на чистую воду, или ошибиться в подозрениях и обнаружить в нём сторонника добра. В себе я тоже с удовольствием капалась, но не настолько – было куда более приятно разбирать других, нежели себя.

На диво Джон как раз и оказался тем самым человеком, общаться с которым было интересно и легко. Он податливый, послушный, благородный. «Вот так повезло, – думала я, – вот так удача. Золотая рыбка сама попалась в мои сети. Хоть на этот раз не упусти». Он был окутан тайной. Загадочность проскакивала в каждом его слове. Это то, что меня привлекало в нём больше всего.

– Я, право, тронут и впервые немного растерян, – честно признался Джон. Я ничего такого не сказала, но он вдруг расценил мои слова как комплимент и не мог остановиться. Всё тарахтел как заведённый, – наверно, выражал мне благодарность. В ответ я сухо улыбнулась, предпочла не торопить события и не подпускать его к себе так близко. Понятно и без слов, что жизнь того, кто много говорит, как открытая книга, которую листаешь, пока не надоест, и что рано или поздно таинственность исчезнет, а мне хотелось с этим подождать.

Он рассказал, что увлекался живописью и театром, и неудивительно – по нём было сразу видно, что он не физик и не химик, и даже не доктор медицинских наук, а человек с творческой жилкой. Уж чересчур возвышенно он говорил, и эта утончённость в каждом жесте, нежные черты лица и другие пикантные особенности, которых не заметить было невозможно. Из него прям рвался дух творения. Такие люди очень отличаются от остальных своей чётко обозначенной незаурядностью. Точно также по определённым признакам можно сразу распознать врача, или физика, или другого знатока своего дела, а утончённая натура обладает созидательным началом.

Так мне позже стало известно, что театр полюбил он с юности, а живописью занялся недавно, и на его счету насчитывался не один десяток картин, выставленных в его собственной галерее. Он отвёл там специальное помещение под свои картины, куда вход был строго для членов семьи, друзей и знакомых, а в остальных выставочных залах проводились выставки работ художников от малых до великих.

Восхищение эпохой ренессанса повергло его к ногам высокого искусства двух, а то и трёх столетий. Он бы с радостью назвал мне имена известнейших писателей и художников того времени, если бы я нервно не поглядывала на часы. Мы долго простояли, увлечённые друг другом, один на один под открытым мрачным небом и каждый со своими взглядами на жизнь. В отличии от меня Джон был очень разговорчивым, почти всё время говорил он, а я слушала его рассказы. Нас успел намочить мелкий дождь и высушить тёплый ветер, и мимо прошли десятки любопытных лиц, и чуть ли не столько же проехало мимо машин и колясок, но нужно было прощаться.

Он понял мой намёк, чему не обрадовался. Об этом говорили его глаза, да и вид у него был рассеянный, словно его застали врасплох. Напоследок он добавил пару слов о своём происхождение в надежде меня удивить, чтобы я не торопилась уходить, и ещё немножечко с ним постояла, но сделал это так, как будто бы обмолвился. Ему не терпелось поделиться со мной чем-то сокровенным, и по пути к метро он ни раз возвращался к тому, чтобы, наконец-то, внести ясность в свой дворянский род, история которого была запутанной, и отчего я подустала.

К счастью, Джон, ввиду своей понятливости, вовремя сообразил, что мне неинтересно его прошлое, о котором он с таким благоговением рассказывал. Очевидно, это было ему важно, но меня никогда не интересовала ничья подноготная. Чужая жизнь – потёмки, и вникать в их суть казалось мне пустой тратой времени, но то, что он был прямым потомком графа, имени которого я не запомнила, и унаследовал фамильную усадьбу, за состоянием которой с тех пор следил, я чётко уяснила. Вообще, он был харизматичный. Это я ему попалась скучная, а в нём одном вмещались и шутник, и драматург, и сказочник. Дай ему шары, он и жонглировать начнёт, как цирковой артист, и научится дышать огнём, как фокусник. Казалось бы, этот талантливый во всём и прирождённый человек искусства имел всего-то один недостаток: он увлёк меня и ещё больше увлёкся мной. «Разве мой интерес настолько вскружил ему голову?» – думала я и смотрела на него вопросительно. Последнее время меня тянуло к творческим неугомонным людям. Их внутренний мир, полный разных событий, будоражил моё воображение. Таким, как Джон, было всегда что рассказать, словно у них вместо головы был настоящий кладезь нескончаемых историй.

– Мне пора домой. Уже поздно, – сказала я, взглянув украдкой на часы. Джон с пониманием кивнул и быстро ответил:

– Да, конечно. Вот только досадно, что я ничего о тебе не знаю.

В его глазах мелькнула грусть.

– А мы упущенное вскоре наверстаем, – выдала я сквозь улыбку и пошла в направлении серого дома, который огромными чёрными окнами смотрел на безлюдную площадь. Джон остался стоять в стороне у спуска в метро. Я в последнюю секунду передумала и решила пройтись до дома пешком. Джон тоже гулял с удовольствием, хоть у него имелась машина и коляска с возницей, но он любил бывать среди народа, смотреть на то, как он одет и чем живёт. Ни одна газета не могла осветить так новости, как простые местные люди. Он мог без всякого заговорить с любим, кто пришёлся бы ему по духу.

Джон кричал как оголтелый мне вдогонку, но покуда я сообразила, что к чему, он уже со мною поравнялся и опять заговорил. «Боже мой, – вздрогнула я, – неужели это снова он?» Мы неторопливо обогнули спящее здание, прошли ещё две опустевшие, но хорошо освещённые улицы и зашли за угол переулка. За нами ехал экипаж, и я догадывалась, что он двигался за Джоном, авось его сиятельство надумает проехаться, но нет. Джон провёл меня до дома, и распрощались мы у калитки. Он окинул равнодушным взглядом дом, в котором я жила, и ничего не сказал при этом. Уж его хоромы не сравнятся с этой деревянной развалюхой на задворках, но зато я сама оплачивала часть аренды и гордилась тем, что была никому не обязана.

Я пожала ему руку, на что он чмокнул меня в губы и со словами: «Теперь я знаю, где ты живёшь» запрыгнул в экипаж. Извозчик пронзительно свистнул, взвил хлыстом, и лошадь понеслась как оголтелая. «До встречи, милый незнакомец», – прошептала я и снова вышла на дорогу. Теперь я решила одна немного пройтись и развеется. Пустые переулки помогали мне спокойно думать. Я, вообще, любила ночь, когда было темно и безлюдно, когда никто не стоял над душой, не галдел, не бросал осуждающих взглядов. Люди ведь бывали разные: одни милые, добросердечные, а другие злые, неприветливые.

Я догадывалась о намерениях Джона и о том, что придёт моя очередь поведать ему о себе. И как же усмирить его любопытство, когда он вёл себя ненавязчиво, но одержимо, а рассказывать о себе мне было нечего. Я родилась в простой семье, где все работали ещё подростками. Мы жили всегда скромно. Нас никто не баловал. Моя жизнь была пустой, и вот, скопив немного денег, я рванула в большой город, чтобы учиться на стипендию, найти достойную работу и богатого жениха и, кажется, он подвернулся первым, но почему же я веду себя так отрешённо. Я отпугну его и всё. Мой дядя был прав, когда говорил, что с моим разноречивым характером будет трудно по жизни – как в воду глядел. Гордость и спесивость били из меня ключом всякий раз, когда ко мне подкатывал мужчина. Я думала, что им всем нужно только одно – увалить меня на лопатки и забраться ко мне под юбку, и что в итоге, я всё равно останусь одна, а так лучше пусть никто ко мне не прикасается.

Джон знал себе цену. Это он только делал вид, что такой общительный, располагающий к себе, чтобы подцепить меня на удочку, а потом выкинуть за ненадобностью. Во всём мне виделся подвох. Не знаю, от кого я унаследовала паранойю, – возможно, я впитала это с воспитанием. Отец оберегал меня от взрослого мира, пока мне не стукнуло восемнадцать, и я не решила выпорхнуть из отчего гнезда, чтобы, наконец, самой начать нести ответственность за свою собственную жизнь.

Кроме моего адреса, Джон ничего обо мне не знал, а мужчинам так обычно нравилось. Они чувствовали себя поверженными и опустошёнными, когда им в сердце западала девушка-загадка. В них просыпался дикий ненасытный, почти граничащий с отчаяньем, инстинкт. Они были готовы рвать и метать только бы поймать свою добычу и разделаться с ней на своё усмотрение. Неужели представителю дворянского рода, воспитанному образованному человеку, придёт в голову меня глодать, но именно такие самые распущенные баловни судьбы испорчены богатством, положением и властью.

Я очутилась на незнакомой и шумной улице и неожиданно закружилась в толпе перевозбуждённых и визжащих людей навеселе и при полном параде. Они гудели, как пчелиный рой. «Что это? – спрашивала я. – Кто все эти люди? И почему они так странно одеты?» Женщины в открытых и коротких платьях, а мужчины вместо классических пиджаков и брюк из солидных тканей в расстёгнутых измятых рубашках и штанах из жёсткого и непонятного на вид материала, смахивающего на тот дешёвый штоф, из которого шили рабочею одежду для фермеров. Эти чудаки в обличье чужеземцев вели себя раскованно, непринуждённо и как один глядели на меня в упор, пронзительно сверкающими взглядами. Они вели себя вызывающе, как не подобало в нашем скромном пуританском обществе.

Из этого разгорячённого сборища ротозеев чей-то голос на языке рабочего класса донёс моим чувствительным ушам одну диковинную фразу: «Посмотрите-ка на эту гостью из прошлого», после чего воздух содрогнулся от режущего хохота уличной толпы. Мой внешний вид их так обескуражил, что они не знали куда деться и не верили своим глазами. Одни бесстыдно тыкали в меня пальцами и ржали, как лошади, а другие, нахмурившись, косились исподлобья. По выражению их красных перепитых лиц можно было сказать, что это только я стояла в замешательстве, сконфузившись. Мне хотелось подойти и разглядеть их ближе и даже потрогать, но от мысли, а что, если они этот мой жест ошибочно сочтут за дерзость и станут вести себя по-варварски, я резко повернулась затылком к растлившему свои души ночной жизнью обществу и с умным видом смотрела в ускользающую вдаль тёмную подворотню под красным арочным сводом из кирпича. Вопреки нескончаемому шуму, я обвила глазами тишину противоположной улицы, какою и запомнилась мне эта долгая прекрасная незабываемая ночь, и быстро пошагала прочь от всего того бесчинства, творившегося за моей спиной.

Теперь я чувствовала себя дома, на родной земле: горящие фонарики и их скромные тени на брусчатке, крепкие сплошные фасады домов, погрузившиеся в сон, и больше никакого ослепляющего света, и ни одного разрисованного здания со вздрагивающими от громкой музыки стенами. «Значит, вот каким будет Олд-Пардингем через сотню с лишним лет», – пробубнила я себе под нос, вспомнив световые приборы и яркие плакаты, похожие на наши скромные афиши. «Люди потеряют веру в Бога, – ужаснулась я. – Они падут так низко, а их души станут убогими. Не будет ни стыда, ни совести. Исчезнет нравственность. Какой кошмар!»

Дойдя до базарной площади и убедившись, что за мной не шествует кричащая толпа из будущего, я поняла, что ранее не замечала за собой способность странствовать во времени. Однако в этом фантастическом и дьявольском одновременно путешествии в ночное время суток присутствовало много разноцветных красок, самых поразительных оттенков. Из головы не шли те странные автомобили плавных литых форм с очень ярким, ослепляющим светом, что им можно было осветить пол улицы, а вычурность первых этажей старых зданий плохо вязалась с их стародавней патриархальностью. Дома всё те же, но освещение и люди, и транспорт, ни одной лошади, ни единой коляски, а должность кучера, значит, упразднили.

В общем, то сумасшедшее зрелище вызвало во мне безумный восторг и удивление, что меня рвало на части и валило наземь от переизбытка ощущений. Из каких-то своих соображений я твёрдо решила, что это была настоящая сцена из будущего. По сути, то, что мне довелось увидеть, могло бы быть чем угодно: и моим видением, и плодом моего больного воображения, и иллюзией, на худой конец. Расскажи я кому, никто не поверит, сочтут меня за сумасбродку. «Боже мой, – думала я, – что же теперь делать?»

Я вернулась к нашему дому и через задний вход прошла на кухню, а оттуда юркнула в прихожую, с интересом осмотрелась, заглянула в каждый тёмный угол и, прихватив с собою керосиновую лампу, поднялась наверх. Как раз огромные напольные часы в гостиной пробили три часа ночи и донесли моей совести, что я до сих пор не сплю. Часы были предметом восхищения, и всякий, кто заходил к нам в дом, невольно упирался носом в их старомодный циферблат, на котором под потрескавшимся стеклом бронзовая стрелка чётким строгим тиканьем отбивала каждую секунду времени, словно отмеряла каждому свой срок. Я не думала больше о времени и впервые расценила его относительным.

Под ногами скрипел паркет. С улицы доносился сердитый лай собаки, а так во всём остальном было тихо. Меня смущало моё состояние. Я тяготилась тем происшествием, которое как обухом шарахнуло меня по голове, или того хуже – окатило ледяной водой на морозе. В доме стояло сонное царство. «Если бы Аннет сейчас не спала, то я бы непременно рассказала ей о своих ночных похождениях. Ах, сколько было бы недоумения в её глазах, сколько бы посыпалось вопросов».

Покуда я бродила по ночному дому, погружённая в себя, то не заметила, как быстро ночь сменилась утром. За окном уже зарисовался светлой полосой рассвет. Запели ранние птицы, щебет которых по утрам я ненавидела. Они своим назойливым пронзительным чириканьем мешали мне спать, особенно когда ночной сон не шёл и крепко засыпалось только под утро. Заскрипели первые коляски, запряжённые одной и более лошадьми, чьи железные подковы звонко отбивали по булыжной мостовой, сигналили машины, чтобы все вокруг посторонились, кичась превосходством на дорогах. Город и природа просыпались ото сна, и их взаимное, будто согласованное пробуждение мне посчастливилось наблюдать из окна маленькой гостевой спальни, в которую я заглянула, чтобы ненароком обнаружить там спящего Джереми и, наконец-то, разувериться в порядочности Антуанет Дюрэ, которая всегда всем представлялась скромницей приличной.

Комната поникла в тишине и полумраке. Гостевая кровать была нетронута, а воздух свежий, как на улице. Со всех углов несло прохладой и одиночеством. С тех самым пор, как мы въехали в этот дом, никто не ночевал здесь, кроме нас. Казалось, что эти старые стены были бы без нас такими же заброшенными и пустыми, как и их хозяйка – угрюмая, тощая женщина, утерявшая веру в будущее. Она выглядела старше своих лет, без мужа и детей – совсем одна с забитым тусклым взглядом. Она-то и на улицу почти не выходила, по словам Аннет. Сидела сиднем дома с обиженным и недовольным видом, что дни её сочтены, а для кого-то жизнь в её возрасте только начиналась.

Так и не дождавшись восхода, я вернулась обратно в длинный узкий коридор, тихо на цыпочках подкралась к нашей спальне и прислонилась ухом к двери. Мне было любопытно услышать хоть какой-нибудь шорох, хоть чьи-нибудь звуки, но в итоге махнула рукой и на носочках проникла в полутёмную комнату, которую мы с Антуанет делили на двоих. В доме, кроме гостевой, была ещё одна спальня, но ни мне, ни Аннет она не нравилась. Там было неуютно, захламлено, и стоял спёртый запах. Нужно было постоянно проветривать, а к окну не подобраться из-за ящиков, сундуков и коробок. В общем, мы обосновались в самой большой комнате второго этажа, светлой и просторной. К тому же один из нас мог иногда спать в гостиной, правда, места там было маловато, но если нападала лень или усталость, то можно было переночевать и на диване.

На кровати Аннет выпирал только холмик. Она с головой ушла под одеяло и крепко спала. Меня в постель не тянуло, хотя уже было давным-давно пора забыться сном. «А кому-то скоро просыпаться, – думала я, – например, Аннет – она всегда встаёт рано». За мной водился такой грешок неожиданных странных идей, как, допустим, полежать в горячей воде в шесть часов утра. Нужно было обязательно отмыться и расслабиться. Всё-таки те неприятные взгляды неотёсанных тупиц из будущего будто бы прошлись по мне ногами, а если лягу спать в нечистом виде, то точно не усну. Я просеменила к шкафу и достала из него свою любимую белую сорочку из хлопковой ткани с рюшами на груди и, прихватив пару толстых полотенец, закрылась в ванной комнате.

– Сильвия, это ты? – пробубнила Аннет, дёргая за ручку. Не прошло и пяти минут, как она встревоженно ломилась в дверь. Я не ожидала, что она проснётся. Я вела себя тихо. Она обычно спала как убитая, разве только если не звонил будильник, но его бы я точно услышала.

Я издала несколько невнятных звуков, и Аннет на этом успокоилась. Она сказала медленно, еле ворочая языком, что спросонку приняла меня за вора, потом раздалось шарканье по полу, и захлопнулась дверь. Это был знак, что она удалилась. Аннет умела быть немногословной и сдержанной, но в этой её краткости мог скрываться всего один вопрос: «Какого чёрта ты там делаешь в такую рань?»

«Закрыть глаза и уйти под воду, чтобы больше не думать, – крутилось у меня в голове. – Только волосы мочить не хочется. Это отвратительно ложиться на подушку с мокрой головой». Я сварилась и покраснела, как рак, не чувствуя ни ног, ни рук. Перед глазами затуманилось, а ум притупился. «Вот, теперь в распаренном блаженном состоянии бегом в постель, – с облегчением думала я. – Буду спать как младенец».

Разморённая я валилась с ног от усталости, да ещё и свежая рубашка была приятна к телу. Я впопыхах и неуклюже нырнула в постель, просто хлюпнулась как попало, и, натянув на себя одеяло, уже почти вкушала сон, как вдруг откуда-то взялась Аннет и некстати прошипела:

– Сильвия, ты спишь?

– Сплю, – прошептала я, натянув одеяло по самые уши.

– Где ты бродила всю ночь? – не переставала спрашивать Аннет.

– Потом расскажу. Я очень устала.

– Значит, всё утро до самого полудня мне придётся томиться в неведение и морить себя ожиданием, пока ты проснёшься, – проревела она, соскочив с кровати и, как лошадь, подбежав ко мне, наклонилась над ухом, чтобы прошептать:

– А я так не хочу. Я ненавижу ждать.

В отместку за моё молчание она прислонилась горячей щекой к моему лицу и в скучных длинных рассуждениях начала описывать свой вечер, проведённый с ненавистным мне Джереми.

– Я знаю, что он тебе не нравится, – продолжила она свою болтовню, пихнув меня в спину, отчего я встрепенулась и воскликнула:

– Энни, ради всего святого!

Но Аннет не переставала меня тормошить. Сначала она гладила меня по голове, затем перебирала мне волосы, потом плела косички, пока я и впрямь не разозлилась, и не взглянула на неё сердито.

– У тебя совесть есть?

– Не смотри так на меня, – упрекнула Аннет с обиженным и вызывающим видом, а потом зарделась, что, наконец, я обратила на неё внимание. Примостившись нагло возле меня на моей подушке и заложив руки за голову, она смотрела в потолок и улыбалась. Я знала и эту улыбку, и это довольное лицо, выражающее надо мной победу. Порой Аннет была невыносима. Ничего другого не оставалось, как молча плясать под её дудку, а иначе бы она пустила в ход свой срабатывающий приём – насупилась бы, начала трудно дышать, а потом всхлипывать, корча из себя жертву. Уж мне были известны все её манеры – от самых безобидных и до громких ссор, если ей перечить, если что не по её хотению, то с лёгкостью бы разыграла драму, а потом ушла б в себя на целые сутки.

– Так всё-таки, что ты делала прошлым вечером? – настояла она на своём, окинув меня любопытным хитрым взглядом.

Расскажи я ей о том, что каким-то чудом посетила Олд-Пардингем в новом столетии и стала очевидцем диких непристойных перемен, так она сочла б меня за сумасшедшую и, как сорока, разболтала бы всем в городе, что её подруга спятила. Хорошо, что мне вспомнилась встреча с Джоном Уилсоном, – кажется, так его зовут, если я не ошибаюсь. У меня была плохая память на имена и лица, а, впрочем, какая разница, – главное, ей что-нибудь рассказать, и тогда она отвяжется.

– Помнишь молодого человека в метро? Он спросил, который час.

– Конечно. Красивый, благородный, а что?

– Вчера вечером я случайно встретила его на улице.

– Где? – спросила она любопытно.

– Не помню. Возле центральной площади, кажется. Шёл дождь, и было темно. В общем, неважно – говорила я и щурилась, пробуя восстановить в памяти подробности той встречи. Это было в моих интересах, зная Аннет и её стремление всё понимать. Она была до ужаса пытлива и настойчива в своих вопросах.

– Представляю, как ты в него вцепилась, – засмеялась Аннет.

– А вот и нет, – возразила я. – Мы даже очень мило поболтали.

– Говорю же, ты странная.

– Первое впечатление может быть ошибочным, – фыркнула я в своё оправдание.

– Скажи ещё, что ты влюбилась, – ухмыльнулась Аннет, скривив рот в презрительной улыбке.

– Не знаю.

– Я так и думала, – процедила она сквозь зубы.

– Что ты имеешь ввиду?

В ответ она шмыгнула носом, закрыла глаза и выдержала паузу.

– А как ты провела время с Джереми? – спросила я промежду прочем, и хотелось мне добавить «Со своим приятелем», но я сдержалась.

– Лучше и не спрашивай, – ответила Аннет и поменялась в лице.

– Первые два часа было ещё кое-как терпимо, но потом…, – Аннет презрительно вздохнула, – … он мне так наскучил, что я не знала, куда деться.

Я рассмеялась.

– Придумала бы что-нибудь.

– Тебе легко говорить. Я и так весь вечер изворачивалась, как могла, то и дело что-то сочиняла, лишь бы от него отделаться, но ни так-то просто избавиться от назойливой мухи.

– Да, это тебе не шуры-муры с красавцем крутить, – выпалила я с огромным удовольствием. Хотела бы сказать с сочувствием, но нет, я потирала руки от радости, что наконец она прозрела и увидела сама, кто такой этот Джереми – самый настоящий неудачник. По её кислому лицу было видно, что она скорее промолчит, чем станет возражать.

– Знаешь, о чём я сейчас думаю? – начала я откровенничать.

– О чём? – подхватила Аннет и насторожилась.

– О том, что ждёт меня впереди.

– К счастью, всё только хорошее, – сказала она и отмахнулась.

– Мне бы твою уверенность. Эта неизвестность перед завтрашним днём меня часто пугает.

– Она всех пугает. Не думай ты о завтрашнем дне. Будь здесь и сейчас, – говорила Аннет и зевала.

– За минувший вечер я усвоила одно, что жизнь полна случайностей, непредвиденных событий, поворот которых может быть непредсказуемым. – Я задумалась и решила посвятить её в своё ночное приключение. – Я тебе ещё не всё сказала. – Аннет сидела и подозрительно мигала на меня глазами. – Кажется, сегодня ночью я побывала в будущем. Вокруг меня столпилось много молодых людей: небрежные мужчины и пошло одетые девушки, они вели себя распущенно – совсем не так, как подобает в нашем скромном обществе. Сперва я очень испугалась, а потом мне стало любопытно посмотреть на людей через сто с лишним лет. И вдруг я усомнилась в ценностях, которые заложены в нас с детства. Во мне воспитали представление о жизни, как той, что ложится в принятые обществом правила, выйти за рамки которых означало бы упасть лицом в грязь – сойти с неверного пути. Мне было трудно допустить, что в их мире есть нормы поведения и приличия, или самая обычная мораль. Они вели себя развязано, как будто бы свободные от всяких предрассудков, словно знали, что им за это ничего не будет. Почему ты молчишь? Ты меня не слушаешь?

Аннет с лицом крепко спящего человека не издала ни писка. Как хорошо, что она уснула, пропустив всё мимо ушей, а если что и услышала, то можно будет смело сослаться на сновидение и сказать, что ей это приснилось. Тогда мне не придётся сожалеть о том, что я ей рассказала. Безусловно, мне хотелось поделиться с кем-то этим необычно-странным зрелищем, и, может быть, тогда бы я нашла покой, но риск, что мне не поверят, был слишком велик, и я решила держать язык за зубами.

7

Стоял полдень. Солнце пробивалось сквозь шторы и светило мне прямо в лицо. Наша спальня находилась на солнечной стороне. Окна выходили на юг, и солнце в зените пекло. Сколько раз я просила Аннет плотно задёргивать шторы, но она всегда делала по-своему, мол до обеда вредно спать и ложиться нужно пораньше. Сама она вставала рано, даже если ложилась поздно, а вот мне было важно как следует выспаться. От этого зависел мой день. И ей ли это не знать, но с неё как с гуся вода. Она нарочно оставляла небольшие щели, а потом извинялась и галдела с виноватым видом о своей забывчивости.

К счастью, когда я проснулась, Аннет дома не было. Она – птица ранняя. Тем более, работа подвернулась. Небось, покатила на встречу с профессором, который займёт её очередным переводом. Она и пяти минут не могла просидеть без дела. Вроде скромная, но неугомонная, и всё делала исподтишка. За столько времени совместной жизни я к ней уже привыкла и даже изучила все её повадки, а ещё имела наглость примерять её недостатки и казаться себе такой идеальной, хотя сама была несносной, иногда несправедливой, но Аннет со мной неплохо ладила. Просто во мне было развито чувство меры, даже несмотря на мой вспыльчивый и местами трудный неуживчивый характер. Возможно, поэтому мы находили общий язык, потому что я умела быстро остывать, а она не принимала близко к сердцу мои едкие, обидные слова. Именно поэтому здоровый долгий сон шёл мне всегда на пользу, но Аннет опять пренебрегла этим условием, и мир в нашем доме стал под угрозой.

Мне нравилось нежиться в постели и от безделья думать, что-то представлять. Одеяло спасало от солнца, или можно было встать и задёрнуть шторы. Я могла часами так лежать и ничего не делать, кроме как капаться в голове до тех пор, пока не постучит кто-то в дверь, или Аннет не занесётся как фурия в спальню с кучей идей и расписанием на каждый день. Она любитель расписать всё наперёд, а я спонтанный человек – сторонник неожиданностей. Вот она и прибегала к разным уловкам, подбивала меня на то, что дисциплина не грех и собранные люди деловиты и успешны, а расхлябанные так и мечутся всю жизнь в материальном и моральном недостатке.

Я сползла с кровати и спустилась вниз к входной двери. Кто-то упрямо стучал и не собирался уходить. Меня насторожила эта настойчивость. Обычно так ломятся в дверь, когда что-то крайне важное, но что могло привести кого-то в этот прекрасный солнечный день к нам на отшиб. Я пожала плечами и выглянула из двери, щурившись на солнце. На пороге стоял молодой симпатичный посыльный с конвертом в руке. Он велел расписаться и вручил мне письмо.

М-р Балимор спешил мне сообщить, что Душка заболел, и прошло уже пол дня, а ему не становится лучше. Видно, что писал он быстро, встревоженно, местами невнятно, пропуская буквы в словах. Тон письма был напряжённый и пугающий. Хорошо, что посыльный ещё не отчалил и, войдя в моё безысходное положение, по-человечески согласился подбросить меня к школе верховой езды. Я выскочила в чём была, набросив плащ поверх ночной рубашки. Мы мчались окольными путями, объезжая центр города, который в это время дня был перегружен и людьми, и транспортом. Туда стекались и туристы, и приезжие, а главные дороги пролегали через город, но добраться с одного конца в другой быстро без пробок не представлялось возможным, и мы были вынуждены делать лишний круг, чтобы не застрять в удушливой зажатой обстановке в полдень.

Поездка заняла дольше обычного, но всё же лучше ехать, нежели стоять. Я с натянутой улыбкой поблагодарила извозчика и вежливо откланялась, как только он меня высадил у железной кованной калитки, сквозь которую просматривалась вытоптанная дорожка, ведущая к конюшне через задний вход. Голова была тяжёлой и чумной, встревоженная мыслью, как там Душка, жив ли он. Меня ни на секунду не покидали слова м-ра Балимора. В письме он был обеспокоен состоянием лошади и даже намекал на непредвиденный исход, словно заранее хотел подготовить меня к самому худшему.

Я поспешила к деревянному павильону, где меня встретил м-р Балимор. Он был по-прежнему взволнован и выглядел уставшим, а бледный цвет лица говорил о том, что дела были плохи.

– Что случилось? Где он? – дрожащим голосом спросила я и тревожно забегала глазами по конюшне.

– Не волнуйтесь. С ним врачи, – ответил м-р Балимор и тяжело вздохнул.

Я рванула вперёд к стойлу Душки, где после скачек он заслуженно отдыхал и всегда приветливо встречал меня тихим фырканьем, когда я выводила его на манеж. У меня потемнело в глазах и навернулись слёзы от печальной картины, неожиданно открывшейся передо мной: за решёточной дверцей мелькали белые халаты, а внизу на сене смирно лежал конь и не двигался. Мне довелось застать его в плачевном состоянии. Он выглядел безжизненным, не издавал ни звука, а над ним склонились обеспокоенные врачи, переговариваясь и переглядываясь с озадаченными лицами.

Мне хотелось подойти к нему и погладить его по шее, запустить пальцы в его густую косматую гриву, но к нему не подпускали. Было дозволено только стоять и молча наблюдать за всем происходящим, а то и вообще выйти и ждать снаружи, но молчание было убийственным. Спустя какое-то время, когда положение накалилось до невозможного, а врачи ничего не могли объяснить, а только продолжали суетиться и обмениваться озабоченными взглядами, я начала подкрадываться к ним поближе, чтобы хоть что-нибудь подслушать, но моё присутствие мешало. Меня отталкивали и просили выйти. На мои вопросы никто не отвечал, никому до меня не было дела. Я сама справлялась, как могла, с глубокими, внезапно охватившими меня переживаниями. Пребывая в абсолютном неведении, меня внутри сковало мучительное давящее чувство страха. Впервые в жизни я так сильно, до умопомрачения, переживала за животное, которое мне было дорого, как самый близкий человек.

Когда я увидела Душку, беспомощно лежавшего на боку, то в голову полезли самые печальные мысли. Зрелище было удручающим: со всех сторон его окружали врачи, и так продолжалось уже несколько часов. Они не знали, что с ним делать, разводили руками, потом снова над ним колдовали с ещё более взволнованным видом. Один крепкий мужчина лет сорока в жутком белом халате что-то постоянно приговаривал, в то время как второй, такой же крупный врач, проводил осмотр, а третий оглядывал стойло. Меня тошнило при виде их инструментов, а от белой врачебной одежды бросало в озноб.

«Почему здесь так много медиков?» – думала я и испуганно следила влажными глазами за их каждым действием. Сердце сжалось от страха, а к горлу подступил комок. Я едва держалась на ногах, облокотившись о перегородку у входа.

– Будьте так добры, отойдите в сторону. Вы мешаете, – обратился ко мне один из врачей, и голос его звучал недовольно. Он с серьёзными тревожными глазами тщательно проверял условия, в которых содержались лошади, будто бы украдкой намекая на то, что уход за лошадями был отвратительный. Нюхал сено и овёс. Изучал внимательно стены, видимо, искал на них плесень.

Возмущения и вопросы лезли из меня гурьбой. Я едва сдержалась, только поглядела на него беспомощно и отступила вбок, едва слышно приговаривая:

– Вы знаете, что значит для меня эта лошадь? – всхлипывала я, потирая нос рукавом. – Нет, не знаете. Откуда же вам знать?

В воздухе витало ощущение какой-то неизбежности, обречённости на провал. Врачи нервничали, раздражались по любому поводу и работали неуверенно, будто сомневались в пользе своих действий. Как только подошёл м-р Балимор, они тут же оживились и с новыми силами принялись искать причину странного недомогания коня. Хоть всем своим видом говорили, что применили всё возможное, но бесполезно, и тем не менее не покладая рук продолжали суетиться возле Душки. На секунду мне стало легче от того, что м-р Балимор был рядом. Всё это время он отсутствовал из-за работы, отлучался по важным делам, но как только появлялось несколько свободных минут, он заглядывал, чтобы справиться о самочувствии Душки.

Пока м-р Балимор беседовал с врачами, я подобралась к больному обездвиженному телу лошади и, присев на корточки, просила его непременно поправиться, вспоминала наши тренировки и обещала ему выезд загород и долгие прогулки лесом, но он даже ухом не прял, а его глаза были плотно сомкнуты. Я тормошила его и гладила по шее, теребила гриву и чесала за ухом, но он не шевелился – так и лежал на боку с протянутыми тонкими ногами без малейшего признака жизни.

Врачи после тщательного затяжного осмотра, как один, пришли к мнению, что Душку сразила инфекция, но какая сказать затруднялись, а между собой они допускали вероятность пищевого отравления и склонялись к тому, что, возможно, с едой к нему попало огромное количество не то снотворного, не то другого седативного средства, способного свалить с ног даже лошадь. Я впервые узнала о том, что лошадей подкармливали вредными, опасными для их здоровья веществами, конечно, в допустимых дозах, чтобы в случае необходимости вводить их в состояние спокойствия, либо развивать в них силу и выносливость, якобы так улучшались показатели на соревнованиях, а шансы на победу увеличивались вдвое.

«Этого не может быть. Вы врёте!» – с диким возмущением вскричала я и пронзила ненавистным взглядом м-ра Балимора, от которого не ожидала ничего подобного. Я рвала и метала от вопиющей несправедливости, считая такое обращение с животными жестоким.

– Вы же подсыпаете им яд, – ругалась я. – И всё это ради наград?! Это нечестно и отвратительно!

М-р Балимор не искал подходящих слов в своё оправдание и не ждал от меня понимания. Он угрюмо сдвинул брови и пожал плечами, провожая любезно врачей из конюшни, и оставил меня одну с умирающей лошадью. Внутри себя я билась в истерике, как дикий маленький зверёк в закрытой клетке, проклиная всех врачей за их безалаберность, и м-ра Балимора, и всех работающих в школе за то, что они были безответственны и не углядели за лошадью. Мои душераздирающие вопли были слышны на улице. Ко мне подошла маленькая наездница и тонким милым голоском пролепетала, что Душка спит и не стоит так беспокоиться, что скоро он проснётся, и всё будет опять хорошо. Она проходила мимо и слышала, как об этом твердили врачи и просили м-ра Балимора успокоиться и подождать до завтра.

«Спит?» – подумала я, взглянув с грустью на девочку, которая стояла возле меня и уверенно качала головой в знак того, что с ним всё будет хорошо, и он поправится.

– Такое бывает, – продолжала говорить она. – Моего пони Джоша тоже по ошибке усыпили на днях, но сейчас он в порядке, и твой очухается, вот увидишь.

Её глаза тепло по-детски улыбнулись. Она ещё раз бросила наивный взгляд на спящую лошадь и убежала. Кажется, её позвали.

«Если то, что говорит эта девочка, правда, – обратилась я к беспомощному Душке, – только встанешь ты на ноги, сразу выведу тебя из денника на солнце». Загордилась я и наклонилась к его уху, прошептав: «Мы поскачем на прогулку, и плевать, что скажет м-р Балимор». Я прижалась щекой к сильной шее коня, который всё так же лежал неподвижно, не издавая ни звука. Хотя если прислушаться, то он тихо посапывал. Я уловила слабое, но ровное сопение, когда ближе притулилась к его мордочке, тогда можно было хорошо расслышать, как он дышит. «Неужели это правда, и он просто спит», – сказала я в полголоса и, встряхнувшись, встала с твёрдым намерением терпеливо дождаться завтра.

Ко мне вернулась бодрость духа и снова появилась надежда на то, что Душка выздоровеет, но, несмотря на это, я была обеспокоена тем фактом, что животных тайком подкармливали пищевыми добавками, способными свалить их замертво. «Как же так. Я ничего не замечала», – думала я, упрекая себя в невнимательности и чувствуя за собой вину. Меня мучали угрызения совести, но нужно было успокоиться и запастись терпением, хотя при таком положении вещей это было сделать крайне трудно. Вся эта неразбериха выбивала почву из-под ног. Не было ни сил, ни желания разбираться и уж тем более выяснять отношения с м-ром Балимором, который всегда был прав. Пустая трата времени. Всё равно он ни в чём не сознается, как и врачи, с вопросительным видом пожмёт плечами, соврёт и нагло скроет правду – спишет на неосторожность и не станет искать крайнего. Всем было известно, как они умели замять дело.

В м-ре Балиморе я разочаровалась больше, чем в других, потому что ему больше всех доверяла, безосновательно и наивно, а он оказался плохим человеком, хотя что я на него так взъелась, а вдруг он знать не знал, что творилось у него под носом. Предположений было уйма, но не одно из них не имело доказательств, поэтому любые обвинения были бы беспочвенны, а домыслы бессмысленны. Я не отходила далеко от конюшни, выходила только в туалет и на несколько минут на свежий воздух. Остальные продолжали работать в обычном рабочем режиме: обслуживали посетителей, мыли лошадей, чистили стойла, а опытные наездники во всю готовились к скачкам. Мне было не до них, мой конь заболел и беспомощно лежал на сене в полном одиночестве, а значит, и речи не могло идти о тренировках, покуда он опять не встанет, не забьёт копытами и как следует не фыркнет.

На ночь школу закрывали, и мне пришлось одной заночевать в конюшне. С первыми сумерками все разошлись по домам, остался только сторож, который добросовестно просидел в своей будке до рассвета. Он был необщительный, даже не зашёл поздороваться, а мог бы ненадолго составить мне компанию. Скорее всего, он испугался непредвиденных обстоятельств и решил не искушать судьбу. Однако я бы не отказалась от общества, особенно ночью в трудный час, когда я не могла уснуть, – лежать на сене было неудобно. Оно кололо в спину и бока. Тогда я заскучала за постелью и треснула себя по лбу, уставившись наверх в деревянные балки, что забыла известить Аннет о ночёвке в конюшне. Я как вышла днём из дома, так до сих пор не возвращалась. «Аннет, наверное, с ума там сходит», – думала я и бранила себя за то, что вспомнила о ней в самую последнюю секунду, и уже обдумывала наперёд, что придётся извиняться и рассказывать ей всё, как есть.

Перед глазами всплыло лицо м-ра Балимора, мрачное и в смятение. На нём я видела следы переживаний, которые он не скрывал. Он опасался за меня и Душку, и оказался в жутком положение, когда всплыла наружу горькая правда. Не он, мне кажется, придумал пичкать бедных лошадей вредной химией, и вряд ли поддерживал того, кто это задумал. Он любил лошадей и ни раз проявлял к ним симпатию. Мне было даже страшно представить, что он мог бы быть причастен к столь бесчеловечным действиям.

М-р Балимор не отличался красноречием, был в меру строг и говорил всегда по сути, и не словом, а делом переманивал людей на свою сторону, добиваясь их расположения и уважения к себе. Он мог бы быть кем угодно: и сварливым, и жёстким, и требовательным, но никак не убийцей, травящей животных. Он больше остальных переживал, как бы мне самой не слечь, приносил поесть и заваривал чай в промежутках между работой. В голове не укладывалась, чтобы он мог согласиться кормить лошадей всякой гадостью. Уж кто, а м-р Балимор бездушным не был. Кто-то точно провернул это грязное дельце у него за спиной, и он, сам того не ожидая, растерялся. Я помню, как забегали его глаза, когда врачи заговорили о каком-то непонятном средстве. Он и впрямь не ожидал от них услышать такое низкое отвратительное заключение, что на мгновенье потерял дар речи. Только кивал и нервно подёргивал нижней губой, отвисшей при первых подозрениях на отравление.

«Кто же стоит за всем этим? – размышляла я. – И что теперь делать? Как быть?» Я думала придать эту историю огласки, дать заявление в газету, подкинуть работёнку журналистам, пусть переварят и опубликуют громкую статью о бесчеловечном обращении с лошадьми в престижной школе верховой езды. Но выносить сор из избы неблагодарное занятие, от этого всегда страдают невинные люди. Администрация умоет руки, как это обычно бывает, и выйдет сухой из воды, пойдёт по головам в поисках виновных, чтобы усмирить недовольную общественность, и многие хорошие ни в чём неповинные люди лишатся своих рабочих мест, а их честные имена смешают с грязью. Им будет нечем кормить свои семьи. Они пострадают по моей вине. Я подкину мысль журналистам, а они преувеличат и раздуют так, что всё это закончится скандалом, и не в пользу добрым людям. Оставалось два варианта: либо бороться за справедливость, отчего обязательно будут жертвы, либо контроль за питанием взять в свои руки – самой готовить корм и следить за тем, как это делают другие.

Я немного дремала и время от времени, наперекор тяжёлым векам, закрывающим уставшие глаза, поглядывала из последних сил на Душку. Разные мысли лезли в голову и навевали нестерпимую тоску, выйти из которой помогал здоровый крепкий сон, но уснуть не получалось. Я вздрагивала всякий раз, когда слышала какой-то шорох или стук. В этой полной тишине среди лошадей, которые всё время издавали звуки, было невозможно отключиться, при том, что я весь день была на взводе. «Врачи больше не заслуживают моего доверия», – продолжала думать я, прокручивая в полузакрытых глазах их непонятные лица: с одной стороны, обеспокоенные, способные хоть что-то чувствовать, а с другой, лицемерные, готовые на самые низкие поступки, лишь бы не испортить свою репутацию.

Всё же, несмотря на оптимистичный настрой, я не верила в чудо. Ясно было одно – или Душка справится, или нет. И только время покажет. Вещество, попавшее в него с пищей, должно полностью выйти, а на это требовались сутки, поэтому делать какие-либо выводы было преждевременно. Оставалось мучиться на сене, как-то перебиваться и ждать утра, когда наконец истекут долгожданные гнетущие часы ожидания.

Я смертельно устала. Разболелась голова от недосыпания и недоедания. Тарелка с едой простояла возле меня с вечера, но я к ней не притронулась до того момента, пока не заурчало в животе и не проснулся зверский аппетит. Тогда я с голоду накинулась на еду и съела всё, что было в тарелке, и меня не смущало то, что еда уже остыла и обветрилась. Я с удовольствием навернула всё, что принёс мне м-р Балимор перед уходом домой и запила холодным чаем, который взялся тонкой плёночкой и был безвкусный.

Поела и силы прибавились. Головная боль прошла. «Приятное чувство сытости», – подумала я и, зажмурившись, спиной легла на сено. Я гордилась тем, что не поехала, как все, домой, а осталась здесь, пусть даже одна, но рядом с любимой лошадью, которая во мне нуждалась. «Дома я бы глаз не сомкнула и рвалась бы сюда, так что правильно сделала, что не ушла», – думала я, посматривая на часы, которые показывали ровно пять. А вот и ночь добежала конца. Большая часть времени осталась позади, и несколько часов до пробужденья Душки.

Ясное солнечное утро сулило жаркий день и началось с неожиданностей. Первый сюрприз преподнёс мне м-р Балимор, который сделал исключение, ввиду сложившихся обстоятельств, и приехал на час раньше. Он сразу же зашёл в конюшню с двумя чашками ароматного горячего кофе, одну из которых протянул мне. Сделав глоток, он искренне признался, что не мог преступить к работе, не убедившись, что я в порядке. Он посмотрел на коня и промолчал, и так было ясно, что за ночь ничего не изменилось. Постояв ещё с минуту или две, он поспешно удалился. Я буквально отошла на шаг от стойла, чтобы немного размять ноги и провести глазами м-ра Балимора, как вдруг у меня за спиной что-то забарахталось, а потом и зафыркало. Я обернулась, разинула рот и замерла в оцепенении, вытаращившись на очнувшуюся лошадь. Душка стоял на ногах, мотал головой, что обычно было признаком игривого настроения, и снова пару раз громко фыркнул.

– М-р Балимор! – закричала я во всё горло и была вне себя от радости. – Душка очнулся. Только что пришёл в себя! М-р Балимор!

Конь встал в привычную позу и не мог успокоиться. Он вертел головой и шевелил ушами, как будто бы хотел понять, что происходит, отчего такой переполох и почему я его жадно тискаю. М-р Балимор с ужасом в глазах и улыбкой на губах по первому же зову подбежал ко мне, а за ним два перепуганных врача впопыхах вбежали в конюшню и, набросив белые халаты, взялись за осмотр лошади. Они не видели причин для беспокойства и сослались на вчерашний разговор, что заключение их подтвердилось, и опасность миновала. Конь был полностью здоров, как они предполагали. Просто перебрал немного с «сонным зельем» – так говорили они вполушутку и просили впредь быть повнимательнее и следить за дозой.

– Что? – Тут я не сдержалась и вскричала, вылупив на них обозлённые глаза. – Не позволю пичкать лошадей всякой гадостью. Пусть только кто попробует ещё хоть раз, увидит на что я способна. На весь город разнесу, чем вы здесь занимаетесь. Это вам ясно?

Доктора потупились и прочистили горло, словно передали права голоса м-ру Балимору, якобы пусть он сам разбирается, а м-р Балимор тоже прокашлялся и с виноватым видом указал растерянным врачам благодарным жестом руки на выход. «Так-то, – думала я, – пусть знают, с кем имеют дело».

– Он должен жить и радовать меня. И всех людей вокруг. В том числе и вас м-р Балимор, – шипела я им вслед. – Ведь вы же рады, что в вашем подчинении столько первоклассных лошадей.

Я выдохнула с досадой и облегчением в одну секунду. Меня распирало от гордости за каждое слово – за то, что я нашла в себе силы вступиться за добрейших преданных животных и беспомощных доверчивых, как дети. Это чувство справедливости было несравнимо ни с одним другим чувством на свете. Конечно, в воздухе зависли остатки угнетённой обстановки со вчерашнего дня, но в целом ситуация улучшилась, а значит, худшее осталось позади.

М-р Балимор давно исчез из виду и пока не появлялся. Наверно, переваривал мои слова. Как же быстро он деревенел, когда слышал упрёки и угрозы в адрес школы. Его можно было понять, но больше всего я опасалась, что он очередная марионетка в руках начальства и им помыкают, дёргая за ниточки. Перед тем, как замяться и уйти, он обеспокоенно напомнил мне о том, что отныне нужно соблюдать рацион правильного питания: ничего лишнего и лакомств не давать, кормить три раза в день и маленькими порциями во избежание спазмов желудка, и обязательно обильное питьё для скорого восстановленья сил. На первый взгляд Душка выглядел здоровым, однако сверх лошадиная доза лекарства его изрядна истощила. Он находился в отключке целые сутки, и это не могло не сказаться на его самочувствии. Он стоял с поникшей головой и часто фыркал, и не хотел покидать своё стойло – упирался всякий раз, когда я пыталась вывести его на свежий воздух, чтобы он размял ноги и немного подвигался. Не желал он выходить на улицу и яблоки не ел, хотя раньше при одном их виде текли слюнки. М-р Балимор велел от лакомств воздержаться, как чуял, что они ему придутся не по вкусу. Я судила по себе, а мне в любом состоянии хотелось съесть что-то вкусное, вот и решила дать ему пару яблок для лучшего настроения. Поднесла их к носу, а он отвернулся.

– Мисс Джолиер, – вдруг раздался сиплый голос м-ра Балимора, который неожиданно, словно неоткуда, вырос у меня за спиной со своими нравоучениями, – съездите домой, передохните, позвольте Душке побыть одному и прийти в себя. С ним ничего не случиться, обещаю.

Я действительно устала как собака и не признавалась в этом, чтобы ненароком не вызвать ни в ком жалость, но в глубине души с нетерпением ждала такого предложения. Груз спал с плеч, стоило м-ру Балимору только заикнуться об отдыхе. Мне и впрямь нужно было выспаться, поесть, помыться, сменить одежду. Я пропахла конюшней и от меня несло, как от бездомной, которая спит там, где свободное место найдётся.

– Вы совершенно правы, – вымолвила я уставшим голосом. – Я ненадолго, ладно? Проследите, чтобы он поел.

– Не волнуйтесь. Он в надёжных руках, – заверил меня м-р Балимор и всем своим кричащем об ответственности видом норовил внушить доверие, которое ему теперь придётся заслужить.

Хоть я и быстро согласилась отлучиться, но это только на словах, сама же оттягивала время, сомневаясь, а стоит ли сейчас в такой ответственный момент возложить такое важное дело на хрупкие ненадёжные плечи м-ра Балимора, который был всё время чем-то занят, сам едва держался на ногах и натягивал улыбку, как будто честно полагал, что я не догадаюсь о его неважном самочувствии. Но, с другой стороны, мне нужно было на кого-то положиться, а иначе, если не послушаюсь и буду продолжать в таком же духе, то уже в ближайшие часы, как амёба, растянусь на полу без сознания, и тогда мне тоже понадобиться медицинская помощь.

Воспользовавшись тем, что м-р Балимор стал мягким и сговорчивым, под предлогом смертельной усталости я покинула школу верховой езды и на первой попавшейся повозке отчалила домой. Я обрадовалась смене обстановки, но по-прежнему драматизировала. Это впечатлительность на меня так действовала. Я терялась в куче смешанных чувств, большинство из которых были жутко подавляющими.

Через неделю под наблюдением специалистов и, разумеется, не без моего участия Душка набрал вес и заметно покруглел, а через несколько последующих дней вернулся в свой привычный трудовой режим. Он топтался на месте и довольно вилял хвостом, когда я приносила его любимые лакомства после тренировок с увеличенной нагрузкой. М-р Балимор знал, как постепенно вернуть лошадь в прежнюю форму.

Когда Душка окончательно окреп, мы приступили к интенсивной и серьёзной подготовке к следующему соревнованию, которое должно было состояться ровно через месяц. Не так уж и много времени оставалось, если учесть тот факт, что нам пришлось из-за чьей-то халатности прерваться и теперь заниматься каждый день по два часа. На отдых совсем не оставалось времени. Я не возражала и благодарила м-ра Балимора за понимание и поддержку. Он ведь терпеливо дождался того дня, когда мы, наконец, в готовности стояли на плацу. Для него всегда на первом месте были победы, а в горящих глазах рябили награды. В этом он весь был – самый настоящий тренер, неприступный и усердный, жаждущий успеха.

8

Теперь я зачастила в школу верховой езды. Домой возвращалась поздно, покидала обычно школу с приходом охранника, который делал обход и смотрел на меня удивлённо, словно видел меня впервые. Даже несмотря на то, что м-р Балимор меня ни раз сердечно заверял, что Душке ничего не угрожает, что он здесь в полной безопасности, и что уже давно распорядился усилить контроль за состоянием лошадей и следить за их питанием, всё равно я предпочитала кормить его сама – хотя бы какое-то время, пока всё не наладится.

Начальник школы и пара его подчинённых ничуть не внушали доверия. Стоило нам где-то пересечься, как лица их становились мрачными, неприветливыми, а взгляд холодным и злобным. Они были враждебно настроены. Это чувствовал каждый и был начеку. На расстоянии их держало только одно – они боялись общественного мнения, а я им пригрозила социальной расправой, если они впредь будут пичкать лошадей всякой гадостью.

О их предвзятом отношении ко мне я умалчивала. Никому ничего не рассказывала, даже м-ру Балимору, у которого и без меня забот хватало. Тем более перечить самому директору означало бы собственноручно подписать себе приговор, и нужно было тронуться мозгами, чтобы согласиться на такое. Никто не хотел подставлять свой зад под удар, и решиться выступить за правду, и пойти против верхушки, и я знаю, почему: на себе успела ощутить этот коварный презрительный взгляд и плотно сжатые губы, которые в самый раздражительный момент становились тонкими, как нитка.

В это раз домой я добралась не на вечерней повозке, а мне подфартило на удобный экипаж с двумя лошадьми в упряжке, на котором ездят богачи. Только я ступила на порог, как Аннет, словно стрекоза, подлетела ко мне с расспросами. Она делала так каждый раз, когда я возвращалась с конюшни. Сама туда не ездила, якобы из-за нехватки времени, и чинила регулярный допрос, спрашивая, понесёт ли кто ответственность за такую халатность и ответит ли за беспредел, вообще.

Её словесные набеги утомляли, особенно, если день выдавался напряжённым, и хотелось как-то снять усталость, отвлечься и залечь на дно хотя бы на ночь. Иногда на неё что-то находила, и она становилась сама не своя, не давала мне покоя, дёргала, ходила вокруг да около, настаивая на своём. Когда я не хотела никого ни видеть, ни слышать, она мелькала, как назло, перед глазами и тарахтела без умолку, а когда я чувствовала себя прекрасно и была не прочь поговорить, она ходила молча с недовольным видом.

– Я так переживала. Места себе не находила. Не могла ни спать, ни есть – так сильно волновалась, – продолжала скулить Аннет и давить на жалость.

Я кивнула благосклонно, поблагодарив её за всё с признательностью, и упала на диван.

– Вид у тебя утомлённый, измученный. Тебе нужно как следует выспаться.

– Как раз это я намереваюсь сейчас сделать, но ты мешаешь.

Чтобы её чем-то занять, я попросила приготовить мне чай. Она покорно прошла мимо меня через гостиную и вышла в дверь напротив, оставив её приоткрытой.

– А знаешь, почему я такая заведённая, – кричала из кухни Аннет, – потому что сюда приходил один странный мужик с бородой и усами и требовал, чтобы я с тобой поговорила и попросила тебя замолчать, а то он сам заткнёт тебе рот. Его точно подослали, и тебе, наверное, виднее кто. Хорошо, что появился тот молодой человек из подземного вагона в самый нужный момент. Джон, кажется, так его зовут. Этот первый испугался и ушёл.

Аннет стучала чашками, и вовсю раздавался лязг посуды, будто её руки не слушались и не могли совладать с напряжением. Она что-то невнятно выкрикивала, но ко мне доносились лишь звуки – громкий прерывающийся голос вперемешку со звоном кухонной утвари. Шум стоял невыносимый. «Вот бы встать и подняться наверх, – думала я. – Всё равно толку с меня сейчас мало». К тому же я нуждалась в тишине, а рот у Аннет не закрывался. Мне стало смешно – она напрасно надрывалась. Я пропускала всё мимо ушей. Сейчас бы всё равно ничего не решилось, и смысла не было вникать в её галдёж. Я даже была не в силах посочувствовать её излишней возбуждённости. «Покричит и успокоится. – Я снова улыбнулась. – Рано или поздно ей надоест рвать глотку, и она заглохнет, когда поймёт, что я её не слушаю».

Прошло почти две недели, но атмосфера в школе верховой езды оставалась накалённой. Открытая враждебность перешла в закрытую. Подавляющая обстановка сказывалась на всех плохо. Никто не хотел вникать в чужие проблемы и выслушивать претензии, когда сам был по уши в делах. Аннет могла легко увлечься своим длинным монологом, бегать из комнаты в комнату, махать руками и закатывать истерику, от которой голова шла кругом. Она часто повторяла, что ненавидит в людях равнодушие, что даже готова стерпеть крики, и ругань, но безразличие не шло ни в какое сравнение. Неспособность или нежелание людей войти в чужое положение выводило её из себя и до жути раздражало, превращая в истеричку.

Ей нужно было просто суетиться, говорить, а мне заставить себя встать с дивана, набрать горячую ванну и, наконец-то, смыть с себя всю грязь прошедших дней. Уснуть всё равно не получиться. Аннет была в поднятом настроении и бегала кругом как заведённая. Пока она дальше возилась на кухне, я лениво поднялась по лестнице и прошла в ванную комнату почти что на ощупь. Дом погрузился в темноту. Проводка была старая и в двух местах перегорела. Хозяйка обещала вызвать мастера, но так никто и не пришёл. Аннет в целях экономии зажигала свечи только в гостиной и спальне. По дому мы должны были перемещаться с керосиновой лампой и сразу же её тушить. Она ввела такие правила, и мне пришлось с ней согласиться.

Ванная комната была единственным местом в доме, куда можно было отлучиться, чтобы там уединиться и на время спрятаться. Она знала о моём пристрастии к горячей воде и о том, что это был единственный способ привести себя в порядок и во время банных процедур меня нельзя беспокоить. Я зажгла две свечи: одну на деревянном столике в углу, а вторую на подоконнике и, сбросив одежду, села в пустую холодную ванну и заткнула слив пробкой. На потолке и стенах дребезжали тени от свечей. Это небольшое квадратное помещение напоминало мне ванную в монастыре, хотя я смутно себе представляла монастырскую комнату, но, думаю, что по уровню убогости они были бы схожи.

В любой другой раз я бы вздрогнула от холода, и холод током пробежал бы по всему моему телу, но не в этот вечер – к счастью, ванна наполнялась горячей водой и быстро прогревалась. Трубы были старые и клокотали, и водой горячей нас баловали редко: она обычно бежала тонкой струёй из ржавого крана и хватало её только на то, чтобы умыться и зубы почистить. Часто приходилось воду даже греть. Бывало такое, что её совсем отключали. Мы запаслись тазами и вёдрами, чего в доме было предостаточно. Хранили часть в подвале, а часть на чердаке – так, чтобы поближе к ванной комнате и кухне.

– Я принесла тебе чай, – прохрипела Аннет, скрипнув дверью, и стала напротив меня в полумраке.

«Неужели я забыла задвинуть щеколду», – подумала я, отвернувшись к окну.

– Так и знала, что найду тебя здесь, – сказала она и обрадовалась. – Лежи, не вставай. Поставлю чашку на столик.

Мне было лень благодарить её, притом открой я рот, она тут же заведёт разговор. Было проще отвернуться и сделать безразличный вид. Я даже не смотрела в её сторону, лежала с полуоткрытыми глазами и думала, что нужно было закрыть дверцу на задвижку. Должна же она, наконец-то, понять, что разговоры не всегда уместны, что иногда полезно помолчать. Постояв ещё немного и поняв, что от меня нет никакого толку, она вышла, громко хлопнув дверью. Ей не нравилась моя замкнутость, и отчасти она давала мне об этом понять, хоть и знала причину моего молчания. А сама как часто уходила в себя, вот буквально на днях со мной не общалась, на вопросы отвечала кратко – всем видом умоляла оставить её в покое, а теперь из себя общительную корчит.

Я не заметила, как уснула, а когда проснулась, то вода в ванной уже остыла и чай в чашке тоже. Меня по-прежнему клонило в сон, и я, набросив на себя халат, прошагала в спальню и упала на кровать. Очнулась я под вечер следующего дня и разозлилась, что завтра снова на лекции, а я, как дура, провела воскресный день в постели, когда могла бы поехать в школу верховой езды и проведать Душку или просто прогуляться по парку, предполагая, что погода весь день была солнечной. После долгого глубокого сна я сделалась рассеянной. Хорошо всё в меру, а проспать почти что сутки было чересчур.

Неожиданно ко мне заявился Джон и застал меня в кровати. Его впустила Аннет и не удосужилась меня предупредить. Я с помятым неумытым лицом, потрёпанными волосами и в домашнем халате после изнурительной недели в скомканной постели с неопрятным внешним видом терпела полное фиаско на его глазах. Я взъелась на Аннет при Джоне, когда она украдкой заглянула в спальню. Джон сам немного растерялся и стоял в недоумении, выглядел озадаченным, будто думал, как спасти положение, но Аннет вдруг залетела как фурия и, прихватив с собой сумку, скрылась за дверью. Он повеселел, хотя так до конца и не понял, что нашло на Аннет. Она ему вроде казалась уравновешенной и дружелюбной, а тут глаза навыкате, как будто видела его впервые, хотя сама ему позволила войти и указала путь наверх, разъяснив, где находилась спальня. Он не надеялся застать меня в постели, и ему было несвойственно вот так вторгаться в чьё-либо пространство, но Аннет заверила, что я не сплю, и время было пол шестого вечера. Он клюнул на её уловку и чувствовал теперь себя неловко.

Я избавила его от лишних объяснений, и мы договорились, что лучше он заглянет ко мне завтра после работы где-то около пяти. «Надеюсь, он не думает, что я его избегаю», – мелькнуло в голове, и я пустила в ход свою определенную догадливость, но потом притормозила, осознав, что, в принципе, мне было всё равно.

Лёжа на кровати и глядя в потолок, я не могла поверить, что Аннет позволила ему подняться в спальню, где он застал меня в домашнем виде. Правда он сказал, что заспанной я нравлюсь ему больше, но этому не стоило верить, ведь что ещё он мог сказать, если вдруг застал меня в постели. Мне было стыдно и за это, и за то, что я не уделила ему должного внимания, а он заслуживал его, а ещё, наверное, я им в какой-то степени пренебрегла. И хуже всего то, что на душе было спокойно. Я не могла понять, что чувствовала к нему, была ли это странная любовь, симпатия или мимолётное влечение, но ведь что-то я к нему испытывала.

Меня и тишина вдохновляла, и все те уличные звуки, влетавшие через приотворённое окно, и даже голоса людей не раздражали: очень подозрительно. Я встрепенулась и, соскочив с кровати, скинула с себя сорочку и надела платье, хотя торопиться было уже некуда – магазины в воскресенье закрывались рано, а я обещала м-ру Балимору, что заскочу в зоомагазин и куплю витамины для Душки. Я с грустью вздохнула и села на край кровати, потупив голову. Почему-то мне вспомнились прогулки на велосипеде. Раньше я на нём часто каталась. Потом произошёл несчастный случай – я наехала на кочку и упала, отделалась испугом и ушибами, однако после этого желанье прокатиться с ветерком пропало. Я забросила велосипед в подвал, но теперь мне захотелось снова проехаться по вечернему городу, как в былые времена, когда темно, не жарко и на улицах просторно. Тем более, что платье уже было надето.

Выкатив велосипед во двор, я вдохнула полной грудью свежий воздух и оглянулась вокруг. Стоял прекрасный тёплый вечер. Булыжная дорога, вьющаяся через переулки к центру, была местами мокрая, но не от дождя, скорее всего её специально намочили, чтобы прибить пыль. Всё равно щекотало в носу, и глаза слезились. «Снова аллергия на пыльцу, – подумала я и, промокнув глаза салфеткой, поставила одну ногу на педаль, а другой оттолкнувшись от земли, покатилась вниз по улице. Наверное, кто-либо другой, завидев меня в сумерках на велосипеде, решил бы, что я ненормальная, ведь не пристало девушке одной разъезжать по тёмному городу, но мнение других мне было безразлично, к тому же люди встречались разные: кто улыбался, кто кривился, кто, вообще, смотрел в другую сторону – всем не угодишь. Я катилась на велосипеде вниз, ловила встречный ветер и радовалась, что свободна и лечу как птица.

Было около восьми. Я крутила педали, несясь с горы вниз, всё дальше отдаляясь от дома, забыв о том, что дорога позади меня была извилистой. Мне казалось, что я еду правильно и где-то там за поворотом будет ещё один поворот, а затем улица пойдёт прямо и если я буду ехать по ней, никуда не сворачивая, то как раз упрусь в свой небольшой двухэтажный дом.

Где-то через пол часа быстрой беспрерывной езды я притормозила у обочины и оглянулась. Интуиция подсказывала мне, что я заблудилась, хотя до этого я думала, что знаю все дороги в этом городе, но здесь всё было по-другому, а главное – безлюдно. Ни души за последние двадцать минут. Поворачивать назад было поздно. Я окончательно сбилась с пути. Мне ничего другого не оставалось, как ехать дальше в надежде, что кто-нибудь мне повстречается и объяснит дорогу, потому что здесь я раньше не была, и путь этот точно не вёл к дому. Он словно пролегал в никуда.

Я продвигалась всё дальше вглубь опустевшей улицы, где дома надо мной нависали, а в окнах было темно. Широкий переулок незаметно сузился. По краям валялся мусор в куче грязи, сквозило пустотой и ветерком, гуляющим по закоулку. Безобразные прогнившие стены домов вызывали ещё большее отвращение и нагоняли ужас. Уж точно не мой здравый ум говорил мне идти дальше. Мне что-то шептало на ухо: не бойся и не верь своим глазам. Это только кажется. Мне хотелось развернуться и махнуть на всё рукой, но неведение того, что будет дальше, распаляло интерес, именно поэтому с дрожащими коленями я всё же понемногу двигалась сквозь темноту, интуитивно чувствуя, что впереди что-то очень красивое. Я уткнулась носом в стену, внизу которой оказалась круглая дыра, наподобие норы. Она была большой и через неё можно было спокойно пролезть. Я поставила велосипед, схватила висевший на стене фонарь и ползком скользнула вовнутрь.

Нора скорее походила на заброшенный тоннель. Не такой я её представляла, ввиду всей той грязи, которая осталась позади. Умело прорытый подземный проход – ровный, без единой кочки – вселял уверенность, а откуда-то взявшийся клубничный запах отвлекал от ненужных опасений. Я ползла на коленях к выходу с другой стороны, конец которого был чётко обозначен ярким светом. Когда я выбралась наружу, то ошалела от увиденной картины: зелёный парк ослеплял сочной зеленью и пёстрыми цветами, словно в сказке, потому что наяву такого просто не могло существовать. Воздух был кристально чист. Стоял ясный день, и пели птицы. «Интуиция меня не подвела, – задумчиво сказала я. – И раз я здесь, то, значит, всё это по-настоящему».

9

Со мной творились чудеса: сначала встреча с далёким будущим, которая мне, кстати, не понравилась, теперь этот экзотик-парк. В Олд-Пардингеме таких парков сроду не было. Я потопталась на месте, огляделась вокруг, ущипнув себя за руку, однако дух как с самого начала перехватило, так и по сей миг не отпускало. В жизни я не видела ничего более прекрасного и завораживающего. Этот парк был самой изумительной находкой. Я пролезла через странную дыру и очутилась в непонятном, но чудесном месте. Мне не хватало экзотики для полного счастья, вот почему это чудное разнообразие так радовало глаз, а душа ликовала в предвкушении праздника.

«Чувствуй себя как дома», – вдруг послышалось справа. «Господи, я точно спятила». – Первое, что стукнуло мне в голову, когда я решила, что со мной говорили цветы, окружавшие меня со всех сторон. Они как будто бы ко мне нагнулись. Мне начинало чудиться, что со мной говорили все растения парка. Их голоса не разобрать: то весёлый шёпот, то умоляющие стоны, то режущие звуки – трудно уловимые. Я вертела головой, пока шла по узкой аллее, выложенной изумрудным гравием. Я любовалась клумбами, которые пестрили разными цветами и украшали парк. Они очень вкусно пахли. Ветерок разносил их сладкий аромат, и он не казался приторным. Воздух был пропитан нежным пряным запахом травы, листьев, цветов и сырой земли. Я гуляла по дорожкам под гигантскими деревьями, чьи огромные ветви были плотно переплетены и заслоняли небо. Изящные тропинки в тени деревьев были усыпаны мелкой самоцветной галькой. Я обошла практически весь парк и никого не встретила.

Дорожек и аллей было много, как широких, так и узких, из крупного камня и щебня. Гулять по ним становилось интереснее, особенно когда одна тропа переходила в другую, и переход был плавный. Это место больше не казалось мне диковинным. Наверное, я очень быстро свыклась с тем, что по неизвестной мне причине нечто привлекло меня сюда. Сама бы я ни за что не набрела на такой дивный сад.

Я наткнулась на странный мраморный фонтан, где из пяти головок брызгала во все стороны вода, изображая пляску водных струй на солнце. Фонтан имел неправильную форму и крупные узоры в стиле Ренессанс. Больше всего меня поразили четыре древние башни в духе античности, усеянные резным орнаментом в виде старых надписей и символов. Они приковывали к себе взгляд и задерживали так на несколько секунд, а потом глаза медленно переползали с башенок на мраморных львов, и взгляд рассеивался и терялся в их несчитанном множестве. Грозные львы лежали у подножья башен, смотрели злобно исподлобья и множились в глазах. Не знаю, или мне мерещилось, но если на них долго смотреть, то они начинали разбегаться во все стороны. Внутри фонтан был окантован каменными цветами, а дно выложено разноцветной мозаикой с изображением бога войны на колеснице (о нём я узнала из курса мифологии), а на стенах – авангардные рисунки. В одном этом фонтане объединялось несколько эпох.

У меня сложилось чувство, что вокруг всё замерло. Вода, земля, деревья, цветы выглядели как живые, но за время пребывания в этом странном месте я усвоила одно – вся роскошная растительность была обманом зрения, как праздничная скатерть на старом исцарапанном столе. Подсознательно я понимала, что в этих массивных стволах и хрупких стеблях не было жизни: сорванный цветок тут же испарялся, а вода в фонтане была ненастоящей. Я опустила руку в призрачную воду и ничего не чувствовала, словно провела по воздуху. Трудно было определиться с ощущениями: либо плод моего воображения, либо временное помешательство. Однажды у меня уже такое было.

Я присела на скамью возле пышного цветущего кустарника и подумала о том, что волею судьбы очутилась в этом тихом уютном уголке среди невянущей природы до тех пор, пока её не срежут или не сорвут. Столько тишины в замкнутом пространстве, точно отгороженном невидимым куполом от внешнего суетливого мира, давно забывшего всю прелесть сна. Из парка не было выхода. Все дорожки, как в лабиринте, сообщались между собой. Они были извилистые, одни из них пересекались, а другие заводили в тупик, но при этом заблудиться было невозможно, потому что они все как одна вели к одному и тому же фонтану или, возможно, было несколько фонтанов, одинаковых.

– Произведение искусства неподвластно времени. Сколько лет прошло, даже не припомню, а он всё такой же. Хоть бы накренился – нет, стоит как новый, – слабым старческим голосом заговорила старуха, присевшая возле меня на скамейку. Она тяжело дышала и, прищурившись, смотрела на журчащую воду.

– Господи, как вы меня напугали! – Я заметно дёрнулась и вылупилась на неё, как на призрака. От страха сердце ушло в пятки. – Я думала, здесь нет никого.

– Только душевно слепой не заметил бы, сколько труда и сил было вложено в этот сад, – продолжала говорить старуха. Её дряхлые руки дрожали, когда она поднесла их к кустам и с трепетом потрогала листья.

– Я помню того, кто построил фонтан, – задумалась она, и взгляд её блуждал по парку, а морщинистые руки тряслись от старости. – Ох, если бы кто-нибудь знал, как это было нелегко создать условия для жизни, – парк стоит на болоте, и растения живые. Они умеют говорить. Например, цветы лепечут, трава шумит, кусты галдят, а деревья стонут. Они самые старые жители сада. Самым древнем из них миллионы лет.

Казалось, что старуха не в своём уме.

– Я знаю, о чём ты сейчас думаешь, милая, – сказала она. – Да, представь себе, и растения тоже можно обмануть, создав им комфортную среду обитания. Для этого необходимы талант и многолетняя практика.

– Чтобы создать такой райский уголок в городе с отвратительным климатом, нужны в первую очередь деньги. Много денег, – ухмыльнулась я и взглянула на старуху с подозрением. Хотелось сказать, кому вы втираете, но решила не грубить дружелюбной бабушке. Она была и в самом деле очень старая. «Сколько же ей лет?» – гадала я, рассматривая её желтоватое лицо в глубоких складках. Её кожа была как печёное яблоко.

– Верно. Климат отвратительный, – неопределённо отозвалась она и облизнулась, промокнув платком заслюненные губы. Она что-то скрывала и на вопросы отвечала уклончиво, разве что представилась владелицей парка и призналась, что ей очень много лет, сказала, что это чудо света ей досталось в наследство от дедушки. В своё время он был важным человеком, зажиточным, имел в распоряжении не одну усадьбу. Жил одиноко в своём поместье, и что случилось с его имением она не знала. Тогда она была ещё совсем ребёнком и мало, что помнила из той жизни. Возраст брал своё. Родственников больше не осталось, и здоровье сильно пошатнулось, и скоро саду нужна будет новая хозяйка, а иначе он погибнет вместе с ней. Этим она и была обеспокоена последние десять лет – поиском надёжных рук на замену своим, к сожаленью, никуда негодным.

На первый взгляд старуха выглядела немощной, и было трудно поверить, что этот роскошный сад принадлежал ей. Но, с другой стороны, парк, несомненно, был странный, поэтому не верить её словам и сомневаться в них было бы глупо.

– Позволь спросить, что такое прелестное создание делает в моём парке? – Голос старухи был непривередлив и воспитан, и я вежливо ответила:

– Отдыхаю. Можно?

– Разумеется, дитя моё. Нами движет страх одиночества, мучают угрызения совести и чувство вины. Всем нужен отдых. – Старуха поменялась в лице, и голос изменился – стал более живым. Казалось, что она душой помолодела лет на двадцать. «Вот так дела» – изумилась я и приняла надменный вид.

– С чего вы решили, что я одинока? Вы меня совсем не знаете.

– Ах, Сильвестра, ты многого ещё не понимаешь, – вздохнула старуха.

«Она знает моё имя». – Я начала побаиваться эту женщину. Её напористость и низкий голос насторожили меня, а её бодрый дух плохо вязался с её старческой внешностью. Она задавала вопросы и ни раз упоминала о своём плохом здоровье, и сводила тему разговора на меня при виде моих испуганных глаз, в то время как её глаза сверкали. По всей видимости, она полагала, что только так сможет держать меня в напряжении. Это доставляло ей удовольствие. В ответ я мялась и медлила, ссылавшись на усталость и головную боль, чтобы хоть как-то намекнуть, что её слова действовали мне на нервы.

– Тебя зовут Сильвестра, ведь так? – монотонно протянула она, пожирая меня своими небольшими, хитрющими глазёнками. Я покачала головой и остановила взгляд на её любопытном лице. Мне давно стало ясно, что и парк этот был особенный, и старуха была не от мира сего, и что ей было нужно от меня, я тоже понемногу догадывалась. Я отчего-то не сводила с неё глаз, хотя мне стоило уже давным-давно уйти, но я сидела неподвижно, словно приросла к скамейке.

– Откуда вам известно моё имя? – спросила я вполголоса.

– Мне много что известно, – прохрипела она и прокашлялась. Несмотря на всю свою убогость, она держалась молодцом и вела себя нагловато.

– Например, что ещё вы знаете? – смело выдала я.

– До чего же ты любопытна. Прям, как я в молодости, – пробурчала старуха и опёрлась о трость.

– Вы не ответили на мой вопрос, – твёрдо заявила я, глядя ей в глаза. – Ах, я знаю к чему вы клоните. У вас здесь хорошо, но на меня не рассчитывайте, – сказала я как отрезала. – Вы, конечно, извините, но не могу я взвалить на себя такую ношу. Я другую жизнь себе представляла.

Старухе это не понравилось. Она скривилась, но не расстроилась – очевидно, была готова к отказу на просьбу о помощи. Вероятно, желающих на её место было немного, а ей хотелось человека помоложе, вот она и возложила на меня свои надежды. Она не плакалась, не умоляла, не говорила жалостливым голосом, а уверенно откланялась и скрылась за деревьями, но прежде заявила:

– Скажу тебе напоследок одно, прелесть моя, не успеешь и глазом моргнуть, как всё, что пожелала, исполнится.

Глава 2

«Ленгише»

1

Семь часов утра. Ненавижу это время суток. Я полуночница, люблю ложиться поздно и вставать не раньше десяти. Когда я была маленькой, то было всё гораздо проще – за порядком следили родители, не позволяли пропускать школу по мелочам, проверяли уроки, но с переездом в другой город и началом взрослой жизни вся ответственность за дисциплину легла на меня. От рук я не отбилась, и только иногда бездельничала. Вот, как сейчас, когда пора вставать, а я лежу в постели: простыня сползла, подушка влажная, а одеяло, скомканное на краю кровати. Голова затуманена смутными воспоминаниями: непонятный сад, странная старуха и отрывки из беседы, которые мне ни о чём не говорили.

Время пока позволяло поваляться в постели. Я вертелась, зевала, поглядывала на часы. Странно, что Аннет ещё спала. У неё было такое мирное выражение лица. Она обычно вставала раньше меня, и наблюдать её спящую доводилось крайне редко, но каждый раз во мне всегда непроизвольно просыпалась зависть. Не очень-то приятно собираться и видеть, как она ещё спит. Я лежала и продумывала каждый шаг, чтобы быстро собраться и не опоздать на первую лекцию. В мыслях я прошлась по своему гардеробу и придумала, что надеть, далее прокрутила быстрый путь от дома к школе и вспомнила тот чудный парк и дряхлую беззубую старуху с её пророчеством. «Не сходи с ума. Тебе это приснилось», – утешала я саму себя, но моё предчувствие подсказывало мне, что всё это произошло со мной по-настоящему.

Я соскочила с кровати, подбежала к зеркалу и ужаснулась: круги под глазами, бледное лицо и вид уставший. Я пристально смотрела на себя и на вещи, отражавшиеся в зеркале. «Резкость бы немного навести, – думала я, – а так вроде всё в порядке. Так безобразно выглядеть с утра – обычное дело. Пора уже давно привыкнуть». Из отрывков воспоминаний я воссоздала картинки. Они стояли у меня перед глазами и казались невозможными. Я вспомнила фонтан и сморщилась, потом раздула ноздри от сладких запахов, проникших снова в нос.

Нужно было срочно отыскать тот парк, встретить там старуху, имени которой я не знала, и вытянуть всю правду из неё. Дорогу я помнила смутно, но решила, что вспомню её на ходу, и в этом мне поможет окрестность: магазины, дома – что угодно. Главное – найти зацепку, а потом тянуть понемногу за ниточку и разматывать клубок. От нашего дома всего одна дорога пролегала вниз. С неё и нужно было начинать, а там по мере продвижения я разберусь, куда идти.

Я быстро оделась и вышла на встречу утренней прохладе. К счастью, на улице было не жарко. Миновав быстрым шагом две улицы, часть меня всё ещё верила в чудо, а другая сомневалась, что где-то там, за поворотом, начнётся грязный переулок, который сузится до маленьких размеров и приведёт к норе, ведущей в необычный парк. Мне мало верилось в говорящие деревья и кусты, в аккуратно выстриженные газоны и пёстрые клумбы. В голове не укладывалась сама мысль о том, что в таком обыкновенном городе, как Олд-Пардингем, есть цветущий парк с экзотическими растениями. В какой-то момент я даже обозвала себя дурой и посчитала глупостью искать мираж. Мне было проще скинуть всё на сон, как знак того, что я была в своём уме.

Я сошла с дороги и пошла в обратном направлении к метро, чтобы поскорее добраться до школы танца. Мне нужно было кое-как отвлечься. Я передумала спускаться в подземку и запрыгнула в пустую коляску, остановившуюся напротив меня. Извозчик улыбнулся и с радостью довёз меня до школы, и взял, как со студентки. По какой цене считать было на их собственное усмотрение. Обычно брали всё сполна, а иногда даже обсчитывали.

Опоздав на лекцию на несколько минут, я скользнула в приоткрытую дверь и села за первую парту – ту, что была дальше от профессора. Головастый педагог всё же прервал свою речь, посмотрел на меня сверх приспущенных очков и решил обождать, пока я приготовлюсь к занятию. Он напомнил ещё раз о том, что на его уроках нужно внимательно слушать, а не стучать и елозить по скамье, доставая книгу, тетрадь и прочие предметы, что нужно приходить пораньше и готовиться заранее. На меня глазел весь класс, как на преступницу. Когда всё более-менее угомонилось, и профессор перевёл теперь уже довольный взгляд на аудиторию, вернувшись к теме, на которой по моей вине прервался, у меня зашумело в ушах, и я поняла, что не слышу ничего, кроме непонятного урчание.

Коль я так поспешно норовила выяснить всю правду, то сразу после лекции забросила учебник и тетрадь, как попало, в сумку и, выскочив на улицу, пулей помчалась к метро. Накрапывал дождь, и я успела намокнуть, про себя причитая, что только вчера помыла голову. Снова мимо проехала коляска и остановилась за мостом. Она стояла и не трогалась с места, словно дожидалась меня. Я поспешила к ней, опасаясь, как бы кто её не перехватил у меня перед носом, и только успела в неё запрыгнуть, как она тут же покатила вниз по мостовой и довезла меня до нужной улицы.

Дождь усилился и стучал по верху экипажа. «Вот так всегда, когда нужен зонт, его нет», – возмутилась я, очутившись на мокрой и пустой дороге. Мне ничего не оставалось, как идти вперёд и мокнуть. Я шла быстро по знакомой улице с сумкой над головой, чтобы хоть как-то укрыться от дождя, стекавшего ручьём по рукам и лицу. Я ступила в область невозможных событий и была настороже, выжидая, что хоть что-то из вчерашней ночи повторится, но ничего: ни грязного переулка, ни норы, ни парка, который по моим подсчётам должен был находиться примерно где-то здесь. Теперь я окончательно сочла себя за сумасшедшую, блуждавшую по улицам в дождь, где ни одна собака не бродила, и убедилась в том, что парка нет и нет старухи, а значит, всё действительно приснилось. «Куда ночь, туда и сон», – зашевелила я дрожащими губами и поникла.

Совсем одна, насквозь промокшая, я стояла посреди опустевшей улицы под плачущим небом. Я не чувствовала ничего, кроме мокрого платья, прилипшего к телу. «Льёт как из ведра», – прошептала я и с трудом сглотнула, сжав мокрые губы, чтобы дождь не затекал мне в рот. Ещё с минуту я постояла с гордо поднятой головой, устремив мутный взгляд вверх к тяжёлому серому небу, которое плотно затянули свинцовые тучи. Ни единого просвета не было на нём. Только отовсюду надвигающаяся серая мгла быстро расползалась. «Если через пол часа выглянет солнце, – думала я, – то это нормально» и, закрыв глаза, позволила дождю и дальше стекать по лицу, рукам и уже давно намокшему платью.

В ожидание того, что солнце непременно вот-вот выйдет из-за туч, я прошла за угол и зашла во двор, и стала посреди обыкновенной игровой площадки. На меня смотрели люди из окон своих домов и качали головой от удивления. Вряд ли кто из них мог уяснить, что моё внезапное намерение стоять и мокнуть здесь было лишь минутной слабостью. Более того, впервые в жизни я позволила себе быть на людях в никудышном виде. Платье промокло насквозь и сделалось тонким, как мокрая марля. Мои женские выпуклости заметно обозначились, и мне пришлось прикрываться руками. Я подумала о том, что среди всех тех ротозеев наверняка нашлось бы два-три человека, которые бы проявили ко мне жалость.

Дождь заливал глаза, поэтому я навострила уши, хотя и не надеялась, что кто-нибудь закроет окно или пригласит меня на чай. Моё поведение было вызывающим, но и в тоже время смелым. Потратить столько времени в пустую, чтобы искать парк, которого в помине не было, назвал бы кто-угодно помешательством. Именно так я и сделала – решила, что я сумасшедшая, если мокну под дождём и жду чудес. Стало даже смешно. Со стороны я выглядела глупо. Ситуация была нелепой. Я понимала тех людей, глазеющих на меня, как на какое-то явление, и недоумевающих, что её сюда привело. Для них я была лишь посмешищем. «Нужно убираться отсюда, – подумала я, – пока кто-нибудь не начал бросать в меня яйца и не вызвал полицию».

Пока я спускалась с небес на землю, струйки воды продолжали течь по волосам, лицу и шее – по всему телу. «Что ты стоишь и мокнешь? Может, она бездомная? – Доносилось слева. – Возмутительно! Простудишься ведь! Совсем из ума выжила!» – громко возмущались люди. Ни с того ни с сего на меня обрушился целый шквал негодований, хотя я никого не трогала и никому не мешала. Недовольные люди кричали кто что, только бы прогнать меня со двора и покончить с этим жалким зрелищем. На их вопиющие крики сбежались дворовые собаки. В воздухе повис словесный хаос вперемешку с собачим лаем. И тут я встрепенулась, задрожала и выскочила через приоткрытую калитку на дорогу.

В последний раз окинув взглядом серый двор и скучившиеся вокруг дома, я с опущенным носом побрела прочь от обозлённых, неприветливых бездельников, которые, то и дело, выглядывали кто из окон, кто из дверей, уставившись на меня как на круглую дуру и друг с другом перешёптывавшись. Я потупилась лишь потому, что не имела желания смотреть на это представление. «Ну и чёрт с ними», – молча ухмыльнулась я и подумала, что, возможно, точно так же пялилась бы на какую-нибудь жертву обстоятельств.

Я уже давно не беспокоилась о том, а что подумают другие. Их мнение мне было безразлично. Я давно усвоила одно, что большинство – это не что иное, как толпа, необходимая таким, как я, лишь для того, чтобы не скрючиться от скуки. Меня скорее волновало то, как побыстрее добежать бы до метро или поймать такую же промокшую насквозь кибитку. Впрочем, так было всегда, когда я закрывалась в себе. В моём представлении люди тут же сливались в одну огромную тухлую массу, и я видела только их недостатки.

Я добралась домой, поднялась наверх и сбросила с себя мокрую одежду. Меня трясло и лихорадило. Здесь шёл всегда холодный дождь, а иногда дул ветер. Я приняла горячую ванну, чтобы не свалиться, и надела тёплый байковый халат, который подарила мне бабушка, затем спустилась вниз на кухню и влила в себя две чашки чая с мёдом и лимоном. Дождь барабанил по карнизам и сердито стучал в окна. Небо затянуло надолго. Если циклон приходил, то на целые сутки.

В такую погоду в доме становилось жутко. Он словно оживал и издавал посторонние звуки: поскрипывали половицы, и ветер посвистывал в щели. Можно было часами бродить из комнаты в комнату, в страхе зашторивать окна и вслушиваться в тишину и шорохи. В такие моменты оставаться одной было страшно. Обычно спасала хорошая музыка или увлекательные беседы, но лучше всего помогала Аннет, когда под её болтовню и смех можно было быстро скоротать жуткий вечер.

Меня снова тянуло в спальню. Из всех комнат в доме только там мне было спокойно. Мы с Аннет обустроили её под себя: на окна повесили шторы, на стены картины, а пол украшал бежевый узорчатый ковёр, придавая комнате уют. Хозяйка не препятствовала переменам в её старом, никому ненужном доме. Ей было всё равно. Она была готова отдать его даром, лишь бы ни копейки не платить за ремонт, а дом требовал ухода, и затрат с ним было больше, чем дохода.

По оставшимся вещам и мебели было видно, что раньше здесь жили зажиточные люди. Они построили камин и в гостиной, и в спальне. Этот дом видел времена и получше. Потом семья, наверно, обнищала и содержать дом стало не на что. Он постепенно обветшал и пришёл в запущенное состояние. На чердаке мы нашли сундук с фотографиями и одеждой, а ещё несколько пластинок и набор кухонных принадлежностей.

В спальне на столе лежал конверт. Я прочитала адрес ради любопытства и изумлённо ахнула – письмо пришло от моей родной тётки Ильды. Вскрыв конверт, я со вздохом достала из него открытку с наилучшими пожеланиями и длинное письмо на три листа. Ильда редко писала, но обо всём и сразу, вдаваясь в самые грязные подробности своей холостяцкой жизни. Её письма я читала как любовный роман, но порой голова шла кругом от всех тех событий, которые она пыталась охватить в одном письме со страстным описанием всех тонкостей. Постскриптум буквально в двух словах она сообщила о покупке небольшого деревянного дома на озере, и главное, что на свои накопленные средства, так как ненавидела зависеть от мужчин и, как обычно, приглашала меня в гости.

Я тайно уважала Ильду за её пристрастие к богемной жизни. И, потом, я была её любимой племянницей. Ко мне она всегда относилась хорошо, так что жаловаться мне не приходилось. Однако характер у неё был скверный, но человек она была хороший: открытый, гостеприимный и добрый. Я могла бы много благородных качеств приписать её незаурядной личности, за исключением её увлечения азартными играми и пафосного отношения к мужчинам, поэтому она была не замужем. Замужество её пугало, а мужчин с серьёзными намерениями она боялась как огня. Они её не привлекали. Она вела себя с ними небрежно, а их тянуло к ней, как магнитом.

Ильде стукнуло уже за сорок, но возраст для неё ничего не значил. Как и прежде, она выглядела безупречно и в душе оставалась всегда молодой. К детям относилась сдержано, считала, что они высасывают из своих родителей все соки, а особенно из женщин – молодость и красоту. Она любила говорить, что, если вдруг ей станет очень одиноко, она заведёт двух собачек и будет с ними гулять и о них заботиться. Вообще, у неё на счёт мужчин и отношений было своё личное мнение, как и на всё прочее в жизни. Мужчин она меняла как перчатки и этого ничуть не стыдилась, а наоборот, гордилась тем, что многим было не под силу. Из письма было видно, что живёт она счастливо, и такая жизнь её вполне устраивает.

Дождь не утихал и стучал по крыше, словно заводной. Сильный ветер сорвал много веток. Под вечер разразился настоящий ураган, а время шло – часы тикали. На улице уже стемнело, а Аннет не появлялась. Надеяться на то, что распогодится, было уже поздно. Она боялась грозы, а снаружи гремел гром, и сверкала молния. «Вряд ли она выйдет на улицу в такую непогоду, – подумала я и поставила пластинку, чтобы музыкой заполнить тишину и заглушить рёв ветра. – Так что, где бы ты, Энни, сейчас ни была, оставайся лучше там, где ты есть».

Нужно было себя чем-то занять, и я решила навести порядок в комнате. Начала с сортировки бумаг на столе, а когда закончила, перешла к стеллажам и книжным полкам. И под этим уважительным предлогам совала нос не в свои дела. Мне всегда хотелось посмотреть, чем увлекается Аннет и какие книги читает. Я могла себе позволить покопаться в её вещах, порыться в её ящиках, пока она отсутствовала. Любопытство одержало верх, даже несмотря на угрызенья совести. Я действовала осторожно, оставляя всё на своих местах так, что комар носа не подточит. Оправдать подобное занятие можно было только непогодой и бездельем. Тем не менее я знала, что Аннет любила порядок и только от нехватки времени об этом забывала, посему вторжение в её личный мир я бы назвала хорошим дружеским одолжением.

Перебирая книги и журналы на полках, я случайно наткнулась на рукопись, о которой она мне прожужжала все уши, но я никак не ожидала обнаружить её здесь. Разумеется, разобрать текст было невозможно, но оставить его без внимания я тоже не могла. «Интересно, кто ей это дал? Неужели тот её профессор?» – задумалась я. Рукопись смахивала на подлинник. Об этом говорили желтизна бумаги, её толщина и полосы, хотя дефекты печати были вполне вероятны. Вообще, мало верилось, что студентки третьего курса могли доверить оригинал. Я вслух прочитала отрывок из текста на древнеанглийском языке. В этом я кое-что смыслила.

Sуδδаn hē underjeat bæt еаll folc him tō jebogen wæs, bā beād hē bæt man sceolde his here mettian and horsian; and he δa wende syδδan suδweard mid fulre fyrde, and betæhte ba scipu and ba jislas Cnute his suna…

Правда, я не уловила смысл и читала плохо. Меня скорее интересовали странные буквы с закорючками и палочками сверху. Я принялась их изучать, как вдруг погасли свечи. «Какого чёрта?» – возмутилась я. Всё вокруг погрузилось во тьму, и только яркая вспышка молнии сквозь окно освещала комнату. Я слезла со стула и наощупь пробралась к столу, на котором стояли две свечки. Нащупав коробок, я тут же успокоилась и, чиркнув спичкой, прокричала: «Да будет свет!» Через минуту все свечи горели. Я, прихватив одну свечу с собой, поставила её на полку, а спички бросила в карман на всякий случай. Дождь хлестал по окнам, гроза не собиралась отступать и пугала громом. Я вздрагивала каждый раз, когда электрический разряд безжалостно рвал небо. «Откуда только берётся такая непогода?» – Я быстренько перекрестилась.

Как кстати мне явилась неожиданная мысль, а что, если пойти на кухню, и заварить себе зелёный чай с лимоном (мой самый любимый напиток), и за чашкой скоротать своё одиночество. По моим наблюдениям, чай был главным напитком одиноких людей. Он успокаивал. С огарком в руке я спустилась вниз по тошнотворно скрипучей лестнице, просеменила на кухню и зажгла одну единственную керосиновую лампу, которая бесхозно пылилась в углу. Потом поставила чайник на горячую печку и обождала несколько минут. Как только вода закипела, я приготовила себе мой любимый ароматный напиток. С чашкой и свечкой в руках я вернулась в спальню, продолжая наводить порядки и пересматривать книги Аннет. У неё пылилось много разных безделушек на полке. Некоторые из них были подарены, остальные куплены или найдены. Иногда я над ней подшучивала, что она, как бродяга, собирала весь хлам и несла его в дом.

В комнате было всего одно напольное зеркало времён Людовика XV, и оно стояло в не очень удобном месте, так что я всегда пугалась, когда видела в нём своё отражение. И даже если я стояла к зеркалу спиной, со мной играло воображение, и я представляла, как самой себе дышала в спину. При этом я не оборачивалась, а судорожно бросала взгляд через плечо или смотрела мельком в сторону, чтобы краем глаза уловить хоть что-нибудь. Мне надоело капаться в книгах, и я опять взялась за рукопись. От букв перешла к узорам и провела по ним пальцами. Свет был очень тусклый, и я ближе поднесла свечу, напрягая глаза и вглядываясь в символы по краям бумаги. В итоге я отложила рукопись в сторону и начала тереть глаза, причитая, что без Аннет мне здесь не разобраться.

Время было позднее, и меня клонило в сон. Пластинка давно доиграла. Свечи утомляли. От их света тяжелели веки, и хотелось спать. Я перенесла огарок на прикроватный столик, а сама легла на кровать, повторяя шёпотом, что желаю себе сон без сновидений, и уснула.

2

Я проснулась посреди ночи от стука. Из-под двери, которую я перед сном закрыла, просачивался слабый свет. Когда темнело и я ложилась спать, то считала своим долгом закрыть дверь, чтобы замкнуть невидимый круг и защитить своё пространство от вторжения злых духов. Они становились особо опасными в ночное время суток и могли завладеть человеком во сне, когда тело становилось уязвимым, превращаясь в лёгкую добычу для потусторонних сил.

Дом, в котором мы жили, был очень старый, и в нём точно обитали призраки. Нам удалось это выяснить во время одного из ритуалов. Они были все недружелюбны. Многие из них коварны. Они вершили свои маленькие пакости: стягивали одеяло, прятали расчёски, игрались с вешалками в шкафу, тушили свечи и так далее. Можно долго перечислять, что ещё они творили, но их было невозможно выжить. Приходил священник, который освятил здесь каждый угол, и другие ритуалы по изгнанью проводились, но они никуда не делись, так и продолжали жить под нашей крышей.

Аннет приучила меня закрывать дверь. Сперва под предлогом уюта, а потом она внушила мне оберегать то место, где мы спим, и относиться к этому серьёзно. Она убедила меня, что духи не дремлют и выжидают подходящего момента, чтобы обесчестить твою душу. Вначале я над ней смеялась, но вскоре начала ей верить.

– Энни, это ты? – прошептала я дрожащим голосом. Тишина. Я затаила дыхание.

– Кто там? – спросила я снова и громче.

– Это я, – ответила Аннет, и в двери замигала керосиновая лампа.

– Так бы сразу и сказала. Напугала меня до смерти, – выдохнула я и легла на спину.

– Я думала, ты спишь.

– Спала, пока ты не пришла. Который час? – повернулась я на бок и посмотрела на часы.

– Почти полночь. Спи.

– С тобой поспишь. Теперь я не могу уснуть.

– Прости, что разбудила.

– Где ты была так долго?

– Работала с Мартином Фуксом.

– А это ещё кто?

Я наморщилась.

– Профессор, о котором я тебе уже рассказывала, помнишь?

– Ты с ума сошла. Двенадцать часов ночи. За окном гроза, – возмутилась я вполголоса. – Ненавижу торчать здесь одна. Ты же знаешь, с сумерками дом становится пустым, а вокруг всё словно вымирает.

– Почему мы шепчемся? – хмыкнула Аннет и заговорила громче. – Прости, что не смогла прийти пораньше. М-р Фукс задержался в институте, и я воспользовалась случаем. Мне нужна эта работа.

– А я решила, что ты испугалась грозы. – Я говорила, а сама думала о случайных влюблённых, которым, должно быть, сейчас хорошо. Ведь это было так романтично любить друг друга под шум дождя и раскаты грома.

– До чего же ты забавная, Сильвия, – улыбнулась Аннет. – Боишься темноты, как маленький ребёнок.

– Я тебе рассказывала о старухе, которая однажды ночью в детстве мне привиделась в двери?

– Ты о той, что встретила в саду?

– Нет, о другой.

– Значит, все твои страхи идут ещё с детства, – задумчиво произнесла Аннет.

– При чём здесь это, – спокойно возразила я. – Вот ты любитель смешивать всё в одну кучу. Одиночества не выношу, и точка.

– Ради бога, перестань. Это же смешно. Ты только себя зря накручиваешь, – выпалила Аннет на одном дыхании и приглушила керосиновую лампу.

– Неужели, – возмутилась я, – Не ты ли веришь в сказки про злых духов?

– Это не сказки, – сказала она как отрезала.

– Кстати, я сегодня наводила порядки и случайно нашла твою рукопись.

– Какую рукопись? – удивилась Аннет. – Ах, ты говоришь про копию.

– Разве рукопись ненастоящая? – озадачено спросила я.

– Рукопись, конечно, настоящая, а это просто копия. – Аннет вздохнула, закатив глаза. – Ты что, и в самом деле решила, что мне дадут оригинал? Ну ты и наивная.

– Нет, я так и думала, что это копия.

Аннет замешкалась.

– Ты рылась на моём столе? – грозно спросила она.

– Говорю же, наводила порядок. Благодарности не надо.

Она угрюмо посмотрела на меня.

– Необычный шрифт. О чём она? – продолжала я её расспрашивать.

– О содержании мне мало, что известно. Как только преступлю к работе, буду знать больше.

Она, как привиденье, промелькнула в своей белой рубашке и запрыгнула в кровать.

– А когда займёшься переводом?

– Пока не знаю. Мне не хватает времени на всё.

Я подумала, что Аннет и впрямь взвалила на себя огромнейший кусок работы.

– Ну расскажи хоть вкратце, что там?

– Рукопись очень старая. Я знаю только, что речь в ней идёт о церемонии захоронения древнего племени, обитавшего на этих землях сотни лет тому назад. Нам предстоит вместе с археологами выяснить их родовую. Мы пока что плохо представляем, кто они, чем занимались, как именовались, каким богам поклонялись. – Аннет с таким почтением делала акцент на «мы», словно была членом научной комиссии. – Только никому ни слова. Это тайна, и разглашать её нельзя. Мне, как лучшей студентке, дозволено принять участие в проекте. Я обещала, что никому об этом не скажу. Держи язык за зубами, понятно?

– Интересно, о чём она? – подумала я вслух. Меня распирало от любопытства.

– Нам всем интересно, – ответила Аннет. – Начнём работать и тогда узнаем, что за тайны она в себе кроет.

Её ответ на время показался удовлетворительным. Ясно было одно, что пока нужно ждать. Мне льстило то, что Аннет делилась со мной сокровенным. Я ведь тоже посвящала её в свои тайны.

– Дай слово, что об этом никто не узнает.

– Можешь на меня положиться.

– Сегодня м-р Фукс, – опять заговорила она, – вручил мне доклад об археологических раскопках. Завтра же примусь за дело.

– В какие сроки нужно уложиться?

– К концу месяца анализ должен быть готов. Я рада, что его засчитают, как часть моей дипломной работы.

– А ты успеешь?

– Успею, если буду усердно работать, – промямлила Аннет и пожелала мне спокойной ночи.

На этой интригующей ноте закончился наша ночная беседа. Хоть я и была далека от древности всякого рода, и связанные с неё времена меня раньше мало интересовали, но теперь, когда я знала, что фрагмент древней жизни, пусть даже самый незначительный, лежал у Аннет на столе и ждал своей участи, то с нетерпением хотелось стать свидетелем чего-то неизведанного.

3

На утро дождь оставил глубокие лужи. Всю ночь лило как из ведра. Из-за грозы я несколько раз просыпалась и проверяла закрыта ли дверь, на которую смотреть при вспышках молнии было очень страшно. Помню, как за окнами качались деревья. Их тени гуляли по стенам. Лежать с открытыми глазами и наблюдать за ночным представлением было не из приятных занятий. Я дрожала, и меня знобило от паники, с которой можно было совладать лишь с закрытыми глазами и при самовнушении, что нельзя позволять страху управлять собой.

Чрезмерное напряжение вот уже несколько дней отрывало меня от учёбы и спокойной повседневной жизни. Я всё держала в себе. Рано или поздно наступал критический момент, когда я, будучи в сознании, терялась и, осознавая, что присутствую, отсутствовала. Потом ясность ума ко мне снова возвращалась и твердила одно: верь глазам, а не сердцу. Ничто не могло разрядить обстановку. Я ощущала себя, как сосуд под внутренним давлением. Даже конный спорт на время забросила. Это было не похоже на меня. Я избегала Аннет и сильно волновалась, когда она меня об этом спрашивала. Моё настроение резко ухудшилось. Я стала унылой, и это заметно бросалось в глаза. Невозможно было не увидеть очевидное, но, кажется, никто, кроме Аннет, не замечал моё подавленное состояние. В зеркале, всякий раз, когда я в него смотрелась, на меня таращились стеклянные глаза, а в них блуждал печальный мутный взгляд. Хотелось стать невидимой, чтобы просто отдохнуть. Я устала от самой себя – от той тени, что тянулась за мной по пятам.

После завершения пары скучных лекций я с чувством тяжести в плечах волочила ноги по промокшей улице Олд-Пардингема и неизвестно за что осуждала прохожих, провожая их порицающим взглядом. Уже в который раз минуя эту улицу и изучив её всю вдоль и поперёк, она мне представлялось снова новой – здания, как после капитального ремонта, выбеленные до неузнаваемости стены, до блеска вылизанные дороги. Всё выглядело неестественно ново. Мне начало опять казаться. Уже в который раз моё несчастное воображении выдавало за действительность несуществующие перемены.

Я невольно свернула направо и пошла на мальчишечий голос. Он сильно надрывался от крика. На оживлённой площади совсем юный мальчик торговал газетами, отдавая их практически задаром. Было видно, что он нищий, и денег не хватало даже на одежду. Кепка нависала на глаза, рубашка растрёпана, латанные грязные штаны. «Ему, наверное, лет восемь-девять, – предположила я. Особенно мне бросились в глаза его кривые чёрные зубы. Завидев меня, он расплылся в улыбке, и его чумазое лицо наморщилось. Он потянулся ко мне своей измазанной ручонкой, как только я открыла кошелёк, из которого посыпались монетки.

– Газета с объявлениями? – услужливо спросила я.

– Да, – тихо ответил он, подбодрив себя кивком головы, и за копейки продал мне газету, а потом начал и дальше драть горло.

Вспомнив себя в этом возрасте, я ещё раз взглянула на мальчика с мыслью о том, что, к счастью, судьба в его годы была ко мне благосклонна. «Может быть, когда он подрастёт, ему улыбнётся удача, – надеялась я, – или в худшем случае он пропадёт в одном из тёмных грязных переулков города среди бомжей и мусора». К сожаленью, жизнь была несправедлива и жестока – беспощадна даже к детям. Общество всегда делилось на бедных и богатых. Почему-то испокон веков было так заведено. Редко сытый понимал голодного, а ещё реже помогал. Среди зажиточных часто встречались негодяи, которые могли запросто обидеть бедняка, обозвать его убогим попрошайкой и разносчиком болезней. «Их нужно давить, как крыс», – часто доносились выкрики из-за угла.

До чего же было омерзительно стоять и наблюдать, как унижают пусть и нищего, но человека, а хуже всего, что ничего нельзя было с этим поделать. Никто не мог осмелиться заступиться за «отбросы» общества – так было принято называть людей из низшего класса. Богачей боялись как огня. В их руках была сосредоточена вся власть, и они держали в страхе весь город, пользуясь своим приоритетом. Обычные люди их считали дерьмом, и никто не хотел с ними связываться.

На улице было душно, и мне не хватало воздуха. Что-то пошло вдруг не так. Моё состояние снова ухудшилось: закружилась голова, в глазах поплыло, а почва начала уходить из-под ног. Я страшно волновалась и боялась, что кто-то из прохожих справится о моём самочувствии и, не получив нужного ответа, вызовет скорую, а я без денег. Всё время, как назло, я чувствовала себя плохо где-нибудь на улице. Дома я бы приняла таблетку, прилегла и успокоилась, а на улице среди всей суеты мне становилось только хуже.

Я представила урок классического танца, где учат держать спину ровно, а плечи опустить, когда педагог неустанно твердит, что нужно найти свой внутренний стержень. Крутить пируэты или делать шпагат показалось мне проще простого, чем идти прямо и держаться, чтобы не упасть. Я вообразила, что гуляю: иду медленным шагом с газетой под мышкой, смотрю по сторонам и ни о чём не думаю.

– Вы обронили газету, – перебил меня чей-то уличный голос. Сбоку неожиданно возник расплывчатый образ. Я наблюдала его краем глаза, а посмотреть прямиком на него не осмелилась. Он застал меня врасплох, и я сдуру вцепилась в газету, которую мне протянула чья-то рука, а потом начала тереть лоб. «Мои резкие движения его пугают, – думала я. – Зря я так делаю. Сейчас моё дыханье участиться, и я упаду. Лучше провалиться мне на этом месте».

– Сильвия, не верю своим глазам, это снова ты!

По манере восклицать я узнала Джона Уилсона. Его голос не спутаешь ни с одним другим.

– Ты себя хорошо чувствуешь? Выглядишь бледной, – обеспокоено поинтересовался он.

– Я в порядке. Правда, – убедительно заверила я и улыбнулась. – Что ты здесь делаешь?

– Подготовка к выставке идёт полным ходом. Вот, решил подышать свежим воздухом. Ты куда-то спешишь?

– Да, то есть нет. Я просто гуляю.

– Здесь рядом есть сквер. Хочешь, пройдёмся?

– Как, прям сейчас? А как же твоя выставка?

У меня язык заплетался, и я вертела головой по сторонам, лишь бы не перехватить его взгляд.

– Что с тобой? Ты словно приведение увидела, – забеспокоился Джон и встал ко мне ближе. Я не могла собраться с мыслями и боялась посмотреть ему в лицо. Он ловил мой взгляд, а я отворачивалась то вправо, то влево, то, вообще, смотрела вниз. Мой рот издавал невнятные звуки. Меня всё раздражало, особенно его появление в неподходящий момент. Мне даже показалось, что он меня преследует.

Джон не давал мне покоя. Он вёл себя настойчиво и приглашал с ним прогуляться, ссылаясь на прекрасную погоду. По его словам, до парка было рукой подать, и я быстрым кивком приняла его приглашение. Мне ничего не стоило, чтобы пройтись с ним за компанию и ещё раз восхититься его чувством юмора и, возможно, перенять его хорошее настроение. «Может быть, мне даже полегчает», – думала я.

Однако, к моему большому удивлению, он предоставил мне возможность говорить, в чём случилась первая заминка, – мне хотелось быть немногословной по причине отвратительного самочувствия, а он хотел обо мне больше знать. Ведь ради того, чтобы слушать его монолог, я наплевала на свою озабоченность и согласилась составить ему компанию без малейшего представления о том, что уже через пару минут пожалею об этом. Оттого что я ломалась, как неуверенная в себе девушка, которая желала флиртовать, но вместо флирта выглядела глупой, он поменялся в лице и зардел, застыдился, а глаза забежали в тупик. На его месте я бы не знала, куда деться, а он держал себя прямо и краснел на моих глазах, пока я не решила, наконец-то, действовать.

– Послушай, мне неловко об этом говорить, но сегодня я не в настроении. Мне с утра нездоровится. Лёгкое недомогание. Наверное, простуда. Беспокоится не о чем. Пустяки. Пройдёт.

– Сильвия, ты мне очень нравишься.

Джон перевёл дух и крепко сжал мою руку. Краснота сошла с его лица, и он впервые выглядел спокойным и серьёзным. В его глазах появились даже искорки. Мы оба знали, что он испытывал ко мне глубокую симпатию, намеревался со мной сблизиться, и только я со своим никому ненужным хладнокровием стояла преградой у нас на пути. Грех был не признаться, что мы относились к одному и тому же по-разному.

– Сильвия, – он обратился ко мне очень трепетно – так нежно только влюблённые объясняются в своих чувствах. Во мне проснулась гордость, как некстати, и я смолчала, чтобы вызвать в нём ещё больший интерес. Тогда он снова назвал меня по имени – ласково, но как-то вопрошающи, словно с нетерпением ждал ответа, а я молчала. Мне было нечего сказать, или я не знала, что говорят в таком случае. Со мной это было впервые. Я стояла огорошенная, вылупившись на него от изумления. Внутри всё будто сжалось от страха сказать что-нибудь не то или запнуться на первом же слове, и я замкнулась в себе.

– Отчего ты дрожишь? Почему так волнуешься?

Джон взял мои руки и прижал к своим губам.

– Что подумают люди? – прошептала я и отпрянула.

– Не всё ли равно, – сказал он.

– Нет. Пойдут слухи. Надо мной будут смеяться в школе.

– С чего это вдруг?

Джон очень удивился. Он и в самом деле не понимал, что здесь может быть смешного.

– У нас разница в возрасте. Я и так обращаюсь к вам на «ты», а меня воспитывали по-другому.

– Глупенькая, – засмеялся он. – Мне нравится, когда ты злишься.

– Ну вот, опять ты ставишь меня в неловкое положение, – вздохнула я. – Давай, хотя бы отойдём в тенёк.

Джон сообразил, что я была не из тех, кто теряет голову от комплиментов и красноречивых слов. Он хотел мне угодить, а я стеснялась, выставляя напоказ свою застенчивость. Мне было стыдно. Я не умела скрывать муки совести.

– Я заходил к тебе на днях, – сменил Джон тему разговора. – Твоя подруга сказала, что ты погрязла в бытовых проблемах, как в трясине.

– Прям так и сказала?

– Ну пусть не так, но приблизительно.

– Это правда, – замялась я, прекрасно зная, что та неделя выдалась невыносимой. – Мой любимый был болен. Мне пришлось две недели провести вмести с ним в конюшне.

– С любимым в конюшне?

Джон округлил глаза, но не сердито.

– А ты поверишь, если я скажу, что у меня есть лошадь?

– У тебя есть лошадь? – удивился Джон.

Я утвердительно кивнула головой.

– Интересно, – задумался он. – Чего ещё я о тебе знаю. А я уже, стало быть, заволновался. Видишь, на моём лице всё написано.

Джон сморщился, и на лбу образовались складки.

«Ты очень милый, Джон Уилсон», – хотела я сказать, но эта фраза так и застряла у меня в горле. В ответ я махнула рукой, как бы говоря: да брось ты, и перевела взгляд в сторону.

– Потом я снова заходил, – продолжил он, – но никого не оказалось дома. В общем, до этого момента, пока не встретил тебя здесь, я несколько раз к тебе наведывался. Не зря судьба нас сводит снова.

Я замешкалась, потому что была вынуждена лгать, и от вранья мне стало дурно.

– Странно. Аннет мне ничего не передавала. Последнее время у неё много дел. Она стала забывчивой, – пробормотала я дрожащими губами и скривила их в улыбке. Я не умела обманывать. Для меня это всегда было чем-то постыдным. Никогда не могла подумать, что окажусь в подобной ситуации. «Я только всё порчу, – думала я. – До чего же противно уличить себя во лжи».

Джон наверняка заметил изменения в моём поведении с высоты своего опыта. Он был меня на одиннадцать лет старше, и это объясняло многое. О том, что я вру, можно было сразу догадаться по прерывистой речи, неуверенным жестам, заторможенной мимике. Все признаки обмана были на лицо. Сначала Джон смутился и замер в недоумении, а потом с минуту помолчав, прикинулся, что ничего не понимает, и сделал свой коронный взгляд. Он начал строить глазки и шутить, чтобы с помощью шуток разрядить неловкость. Мне думалось, что в глубине души он уяснил, что если я тогда смолчала, то, значит, так мне было нужно. Внимая моим тяжёлым вздохам и довольствуясь враньём, он не задавал вопросов и не просил меня объясняться. Наверное, потому что мы были мало знакомы, а он хотел большего и был предельно осторожен в выражениях, боялся нагрубить или, ещё чего хуже, обидеть.

– Можно я тебя поцелую? – вдруг спохватился он, и меня как громом сразило.

Не возражая, я подставила ему щеку, затаив дыхание. Сначала поцелуй его был дружески скромным. Мне и в голову не могло прийти, что он решится обхватить меня руками и поцеловать прям в губы. Это был мой первый страстный поцелуй с человеком меня старше. Он явно успел попробовать многое, и теперь козырял жизненным опытам в глазах неискушенной честной девушки, долгие годы берёгшей как зеницу ока своё целомудрие.

– Извини. Наверное, я слишком тороплюсь, но ты меня очаровала, и я мечтал об этом с первой встречи, – взволновался Джон, и голос его задрожал, как натянутая струна, которую нечаянно задели пальцем.

– Ты первый, кто меня поцеловал, – призналась я с улыбкой.

– И что же будем теперь делать? – трогательно спросил Джон. – Никогда и ни к кому я не испытывал таких глубоких чувств.

– Расслабься. Испуганный взгляд тебе не идёт. – Я вдруг осмелела. Поцелуй вселил в меня уверенность, и я прочувствовала превосходство. Воздух, запах и цвет неба задумали романтику. «Что это? – подумала я. – Судьбы подарок или странная случайность?» Вспомнив о желании обрести свою мечту, мне стало ясно, что появление Джона в моей жизни было неслучайным.

Про себя я ликовала и торжествующе приветствовала его в своём непростом, но интересном мире, которым непременно хотела с ним поделиться. Конечно, как и каждый человек, я была не без греха. Даже у такой, на первый взгляд, милой девушки имелись свои недостатки. Я ни раз о них упоминала, и Джон должен был быть в курсе, что я далеко не ангел, а только им кажусь. В нём я была уверенна и знала, что он умён и терпелив, и что во имя счастья и любви он обязательно поймёт и сгладит все мои шероховатости.

Джон нуждался в нежных заботливых руках и добром любящем сердце. Это было видно по его глазам. Потребность в чужой доброте выражалась в его сердечном взгляде, как будто он смотрит на тебя щенячьими глазами и просит себя приласкать. В нём смешались двойственные чувства: он был то чересчур сентиментальный, то смелый и сильный, но глаза его всегда просили об одном. Мне ли было не знать, что за его добрейшими глазами пряталась ранимая душа, которая нуждалась в близком человеке и нашла его во мне.

– Ты немного взволнована, – промолвил Джон.

– Я чувствую азарт, – промурлыкала я и потупилась. Щекотало внизу живота. «Моё первое влечение к мужчине», – подумала я и смутилась, а вдруг Джон учуял моё возбуждение.

– Я восхищаюсь тобой. То, как ты держишься, невзирая на юные годы, заслуживает уважения, – заговорил он и опять привлёк меня к себе.

– Не забывай, что мы на людях.

– Ну и что, – быстро подхватил Джон и рассмеялся.

– Иногда мне кажется, что ты со мной играешь.

– Возможно. Не буду отрицать. Я ведь по призванию актер, но хочу тебя заверить, что только искренние чувства движут мной.

– Не стоит забывать, что жизнь и сцена разные понятия, иначе можно заиграться, – проговорила я, опомнившись, что ни к чему лукавить. Он что-то объяснял, а я задумалась.

– Прости. Я отвлеклась. Что ты сказал?

– Не имеет значения.

Джон отряхнулся и выпрямил спину. Он провёл уважительным взглядом мимо проходивших людей, которые с ним сухо поздоровались.

– Говоришь, что актёр, а играешь неважно, – захихикала я.

– Да, – согласился он в шутку. – С трёхлетним стажем, а врать не научился.

Джон часто морщил лоб, а вокруг глаз, когда он улыбался, появлялись гусиные лапки. Каждая морщинка на его лице говорила, что в жизни он упрям и напорист.

– Кто они? – тихо спросила я.

– Деловые партнёры моего отца, – с пренебрежением ответил он.

– Деловые партнёры?

– Да. У него есть фабрика по производству мебели.

Он неохотно отвечал, и я прекратила расспросы.

– О чём ты думаешь, Джон?

– О любви, – откровенно признался он.

– А я вообще не думаю об этом, а если и думаю, то только к кошкам, – неоднозначно ответила я и взглянула на него с интересом, а что же он теперь на это скажет.

– Но почему к кошкам? – удивлённо спросил Джон.

– Они гуляют сами по себе. И даже если гадят, то никогда себя за это не винят.

Я усмехнулась. Ляпнув сдуру про котов (первое, что пришло мне в голову), я и представить себе не могла, что Джон подхватить эту глупость и начнёт ходить вокруг да около с серьёзным выражением лица – искать смысл, которого не было.

– Ты опять загнала меня в угол, – хмыкнул он и качнул головой.

К удивлению, он плохо разбирался в людях. Не заметить моего притворства – той самой игры, о которой мы недавно говорили, – было, ну по меньшей мере, странно. Возможно, потому что он меня совсем не знал, но даже если и так, то было трудно поверить, что мне в свои девятнадцать удалось легко разыграть мужчину, который до встречи со мной выглядел солидно и ни раз доказывал, что способен терпеливо выслушать и превосходно выразить свои идеи, даже несмотря на то, что был красноречив и в то же время сдержан. «Неужели я и впрямь вскружила ему голову, и он наивно верит каждому моему слову? – думала я, пока глаза мои бегали в поисках выхода, – Или, быть может, актриса из меня никудышная, и это он, кто обо всём догадался и теперь надо мной издевается?»

– Ты сказал, что я тебе нравлюсь, но почему? Я простая девушка из семьи среднего достатка. Дворянская кровь во мне не течёт. Что тебя так во мне привлекает?

– Гордость и сомнения, – выдал он и откашлялся, словно в горле запершило от излишней откровенности. – С тобой интересно.

Глупый получился разговор. Я поникла, испугавшись своей слабости. Нужно было суметь незаметно для всех утаить в себе чувство растерянности. В том и заключалась моя немочь – в неумении скрыть свою нерешительность, когда кто-то бил прямо в яблочко. Мне нужно было несколько минут, чтобы осмыслить все его слова и провести черту под теми строчками, в которых он назвал меня надменной.

– С тобой тоже интересно, Джон Уилсон, – процедила я сквозь стиснутые зубы, и это было всё, что я смогла из себя выдавить в тот вечер.

4

С человеком интересно, когда с ним узнаёшь что-то новое, а вдруг источник вдохновения исчезнет, тогда пропадёт интерес.

Ветерок гулял по скверу и гнал духоту, словно упрекал её в невыносимости. Мы с Джоном сидели в сени деревьев на скамье. Он много говорил о работе и о том, насколько был ей предан. Театр заменил ему и мать, и жену, и любовницу, а картинная галерея стала для него укромным местом. Как он сам признался, подальше от назойливых глаз – его личное пространство, чтобы не сойти с ума. Другой жизни он себе не представлял.

Он мог встать воскресным ранним утром, выпить чашку кофе, открыть окно, вдохнуть полной грудью свежий воздух и постоять так минут десять. Затем надеть накрахмаленную белую рубашку и идеально выглаженные брюки со стрелками, чтобы выглядеть с иголочки в глазах общественности. Он черпал силы из любви к искусству, а мог бы дальше в выходные проживать свои часы в постели и бодрствовать под вечер, когда живущие по расписанию готовились усердно к следующему дню.

С Джоном невозможно было чувствовать себя иначе, как рядом с человеком, который знал, что за известностью стоит гигантский труд. В душе он оставался романтиком, даже несмотря на то, что родная мать отдала его в детстве в частную школу-интернат для мальчиков. Она полагала, что именно там, в стенах учебного заведения, где господствуют режим и дисциплина, из её уязвимого сына выбьют всякую сентиментальность. Её любовь к нему заключалась исключительно в контроле и желании наставить его на путь истинный. Она считала, что так проявляет заботу, а Джон ей умело подыгрывал, ведь понимал, что матерей не выбирают, и вместе с тем оставался преданный своим убеждениям. Ещё в раннем возрасте он обещал себе не падать духом и научился хорошо лавировать между людьми, и мог быстро взять себя в руки, если это было нужно.

– Я должен идти, – вдруг подорвался он и, привыкший к дисциплине, мигом сжал остатки прежнего романтика в кулак. Он зашёл, наверно, слишком далеко, рассказывая мне о своей матери. Эта тема, очевидно, для него была болезненной. Наступила пауза, в которой мы оба нуждались, – я, чтобы справиться с окатившим меня жаром, а Джон, наверное, хотел собраться с мыслями. По крайней мере, так он выглядел, когда сильно морщил лоб и плотно сжимал губы. Мне же было нечего сказать, и я молчала.

– У тебя холодные руки, – вполголоса промолвил он.

Нужно было, наконец-то, что-нибудь ответить, но я стояла смирно, покорно глядя на него, как на спасителя. Над нами нависло молчание, и только моё сердце билось чрезмерно быстро. Перед ним я превратилась в робкого, послушного ягнёнка, которому хотелось только нежности без всяких слов.

– Ты так и будешь продолжать молчать? – вымолвил Джон.

Собравшись с последними силами, я буркнула, что мне пора домой, и замешкалась.

– Не хочу с тобой расставаться, – пролепетала я и опять замолчала в страхе сболтнуть что-то лишнее, а Джон расплылся в улыбке, и его глаза засеяли от радости.

– До встречи, моя дорогая. Скоро снова увидимся, – откланялся он и ушёл.

«Какой глупый получился разговор, – думала я. – Последние минуты – одно сплошное разочарование», и что мы не подходим друг другу, тоже пришло мне на ум, и то, что я люблю преувеличивать – это было в моём духе.

Когда я пришла, Аннет убиралась в доме. Она прокричала снять обувь и лучше с ней было не спорить. Я быстро поднялась по лестнице и тихо проскользнуло в комнату, прикрыв за собой дверь, но Аннет вошла за мной и с тряпкой в руке мельтешила у меня перед носом, махая руками и приговаривая, как надоел ей этот быт, и следующие несколько минут не прекращала жаловаться на свою никчёмную жизнь. Сюда же приплела свою первую любовь, от которой отреклась и сбежала в город, напоследок бросив пару резких слов о городских.

Пребывая в плохом настроении, за время уборки ей удавалось излить душу – вылить всё, что накипело за последние несколько дней. Она тараторила без умолку. Порой я удивлялась, сколько в ней противоречий. Моя голова была занята Джоном, и, к счастью, я её почти не слушала. В её жизни каждый день происходило что-то новое и вникать во все проблемы, о которых она так самоотверженно рассказывала, было бы бессмысленно-невыносимо. Аннет быстро остывала, хотя характер у неё был вспыльчивый. Я же смирно сидела и послушно кивала, делая вид, что вся во внимании, а сама про себя возвращалась в парк, к лавке под деревьями. В воспоминаниях мне было проще любоваться Джоном, видеть каждую черту его лица и каждый жест. Так было легче оставаться с ним наедине. Так я не терялась, не искала подходящих слов, не мялась, как застенчивый неопытный подросток. Всё шло естественно, само собой, без неудобств и притеснений.

На секунду меня посетила мысль, что в этом просиженном выцветшем кресле в обществе неутихающей Аннет я рассуждала старомодно. «Неужели я влюбилась?» – задавала я себе вопрос, но могла признаться только в том, что лоб в лоб столкнулась со своими чувствами. Не думала, что привяжусь так быстро к человеку, которого едва ли знала.

– Ты меня слушаешь, Си? – медленно проговорила Аннет и жестом выразила недовольство.

– Больше всего хочу, чтобы Джон был рядом, – промурлыкала я, закинув руки за голову.

– А он тут при чём? Я что-то не пойму.

– Мы сегодня встречались. Сидели в парке на скамейке и беседовали, как два старых друга, которые давно не виделись и, наконец-то, встретились.