Читать книгу Тайна монаха Алдо - Лин Хэндус - Страница 1

Лин Хэндус. Тайна монаха Алдо. Роман с элементами истории

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

А. Пушкин. Пророк

Пролог

Каждый из нас рождается в стенах родительского монастыря, вырастает, затем переходит на житие в стены построенного в свое удовольствие личного. Он устраивает жилище и окружение по своему вкусу, но выйти за стены даже самого богатого монастыря часто не желает. Все время возвращается назад к тому, к чему привык, что знакомо, на что он в состоянии повлиять, показать свою силу и власть. И даже если это будет власть над слабым соседом по келье, бессловесной козой или пойманной в силки и придавленной мышью.

Редко кто рискует выйти за привычные стены родного и знакомого монастыря, вдохнуть свежий воздух свободы, чтобы показать остальным пленникам внутренней несвободы – дерзайте, раскройте вашу сущность Создателя, дайте тем, кто во мраке, тонкий луч светлой надежды, искорените их страх, покажите, что любовь может двигать миром.

Ах нет!

Не все могут слышать тихий голос правды, шелестящий под тоннами лжи. Не все могут увидеть тонкий росток любви, тянущий к нему одному свою ветку, скрытый от глаз горой отбросов , смердящей ложью, завистью, ненавистью. Надежней жить под защитой иллюзорных стен внедренных правил.

Делать как все.

Жить как все.

Грешить, как все…

Глава 1      Наследство

ФРАНКФУРТ НА МАЙНЕ, ГЕРМАНИЯ.

События жизни не выбирают погоду.

Серая противная взвесь, опустившаяся на старую часть Франкфурта, никак не могла разродиться дождем. Она заменила собой воздух, настырно лезла в легкие, забиралась под одежду, незаметно вползала в обувь и не было, кажется, места, куда бы не проникла осенняя влага. Все вокруг казалось противным, сырым, неуютным.

Газон кладбища, вытянутый прямоугольной линией, засажен осенними цветами и заставлен разного размера свечами в красных защитных стаканчиках. В самом конце газона возвышается почти двухметровая скульптура сидящей мраморной женщины в длинных белых одеждах с печально опущенной головой. Мертворожденные младенцы, захороненные здесь, не успели ощутить ласковое прикосновение жизни к маленькому, быстро погибшему тельцу. Особенная печаль накрывает эту часть городского кладбища и заставляет посетителей быстро отводить глаза. Слова родился мертвым даже здесь, в юдоли печали, кажутся оскорбляющими естественное окончание жизни. Лежащие здесь взывают к особому чувству – жалости и скорби по не распустившемуся цветку жизни…

На соседней аллее кладбища, на самой границе с захороненными младенцами, у открытой могилы стоят человек десять. Недовольно ежась под открытыми зонтами, они слушают пастора: он произносит короткую прощальную речь над усопшей. Хоронят еще не старую Андреа Кантор. Уход в мир иной был для нее коротким и безболезненным…

***

65-летняя Андреа Кантор родилась во Франкфурте и прожила всю жизнь в Германии, редко выезжая за ее пределы. Приближающийся к тридцатилетнему возрасту бизнесмен Саша Глебов родился и жил в Санкт-Петербурге, успел объездить полмира. Они не были ни родственниками, ни любовниками, ни закадычными друзьями. Несколько лет назад Андреа Кантор потеряла в аварии сына Матео, затем скоропостижно скончался муж Карл. Она осталась единственной наследницей небольшого дома, состоящего их семи квартир. Работа с жильцами была не особо хлопотной, но сам дом требовал пристального присмотра и регулярной заботы. Владелица дома не захотела тратить время на скучную работу и лишние хлопоты, а решила посвятить его только себе. Полностью отдавать дом в чужие руки не входило в ее планы. Она распродала шесть принадлежащих ей квартир, а сама осталась жить в седьмой. Эта квартира была самой большой, двухэтажной, с отдельным входом и не очень большим, но уютным садовым участком. Жилье в быстро растущем городе продавалось быстро, поэтому уже через несколько месяцев все шесть квартир обрели других хозяев. Новые владельцы квартир селились в них сами или сдавали в аренду, но этот активный круговорот не волновал их прежнюю владелицу – у нее началась своя жизнь, независимая от забот о недвижимости.

В очередной приезд в Германию по делам Глебову, начинающему бизнес в Германии, повезло. Он купил последнюю свободную квартиру, расположенную этажом выше над жильем Кантор. Познакомил их ближе нелепый случай, после которого они быстро стали хорошими, даже близкими соседями. Молодой бизнесмен напоминал бывшей хозяйке семиквартирного дома ее рано погибшего сына: тот же возраст, целеустремленность в делах, вдумчивость, и даже внешне молодые мужчины были чем-то похожи.

После гибели сына и быстрой кончины мужа Андреа Кантор замкнулась, стала меньше общаться с людьми. Странным образом, она не желала особо близких отношений с родственниками мужа, перестала поддерживать их также с подругами. Семейные пары постепенно перестали приглашать в гости одинокую женщину. Открыто о причинах охлаждения никто не говорил, но Кантор было понятно – женщины не хотят видеть в своем доме пусть не молодую, но все еще привлекательную, к тому же обеспеченную конкурентку. Вдову не обидело такое прагматичное отношение – она всегда была понятливым, неконфликтным человеком. Так у нее осталась для общения единственная овдовевшая приятельница, с которой они продолжали встречаться за чашкой чая.

Ни эти редкие встречи, ни регулярные посещения церкви, не могли наполнить истосковавшееся по общению сердце женщины ни радостью, ни удовлетворением. После хлопот с продажей квартир ей стало все больше недоставать простых человеческих разговоров, того, что называется общением. Любознательная по натуре, Андреа Кантор охотно приняла приглашение нового соседа выпить с ним чашку чая в кафе. Истосковавшимся сердцем овдовевшей женщины, она неожиданно почувствовала необходимость принять участие в жизни незнакомого ей молодого мужчины, хотя наружу устремления показывать не желала. Немолодая женщина и мужчина, годящийся ей в сыновья, стали быстро понимать друг друга. Их объединило стремление к новым знаниям, явно видимая интеллигентность и оптимистический взгляд на жизнь. Общаясь, каждый из них получал от другого не только интересные, но и нужные знания. Глебов учился правильно понимать менталитет и особенности немецкой жизни, Кантор чувствовала в нем, в первую очередь, близость сына, поэтому воспринимала его интересы, как собственные.

Особенно близкими их отношения стали после того, как молодой мужчина в очередной приезд в Германию попал в аварию. Единственный виновник происшествия, за свое лихачество он поплатился тяжелым диагнозом: врачи приговорили его к инвалидности. У Кантор в этой ситуации взыграли не cтолько человеческие, cколько материнские чувства. Она не смогла оставить без помощи соседа, близкие которого жили в далеком Санкт-Петербурге, а во Франкфурте, кроме нее, не было ни одного родного человека. Она не знала, почему у Саши случился конфликт с родителями, почему он не хочет сообщать местным коллегам о несчастье, и почему попросил помощи именно у нее. У одинокой женщины мощно заработал материнский инстинкт, который помог ей уговорить лежачего больного лететь с ней в Шри Ланку, чтобы попробовать нетрадиционные методы лечения. Эти методы она когда-то испытала на себе и только благодаря им смогла выбраться из омута тяжелого заболевания. Крепко связанные невидимой нитью судьбы, соседи по дому пробыли на острове больше года. Вопреки диагнозу немецких врачей, благодаря вере в исцеление, специальным физическим и ментальным упражнениям, Глебов смог встать на ноги.

Кантор, имеющая личные цели, жила в это время на другой части острова в поселке близ мужского монастыря и помогала нуждающимся. Для Глебова пребывание на острове закончилось резко и абсолютно неожиданно. Поддавшись чарам обаятельной сицилианки Джулианы Масси, он тут же согласился помочь ей в разгадке тайны великого Микеланджело и поисках мраморной скульптуры¹⁾. Не успев опомниться, влюбленный Глебов оказался свидетелем более чем странного происшествия, из-за которого ему спешно пришлось покинуть страну, чтобы не быть обвиненным в убийстве, которого не совершал. Испытав огромное физическое и нервное потрясение, через несколько недель после бегства с острова Шри Ланка в родной Санкт-Петербург, Глебов получил от обаятельной Масси письмо с приглашением посетить Палермо. Письмо взорвало его внутренний мир, ведь он был уверен, что Джулиана мертва. События на острове опять встали у него перед глазами, но отвечать на письмо с приглашением Саша не спешил. В его душу закралось сомнение в честности девушки. Долгое время молодой мужчина пытался понять, чего в его сердце больше: любви или сомнений…

С Андреа Кантор все это время Глебов общался посредством электронных писем. Он успел продать квартиру во Франкфурте и закрыть свое так и и не начавшееся дело. Особенных причин более близко общаться с бывшей хозяйкой проданной квартиры молодой человек не видел. Он ценил все, что сделала для него бывшая соседка по дому, ее советы и помощь, но возвращаться в Германию не собирался. После долгих раздумий и перипетий, пережитых на острове, он отказался от дальнейшего продвижения проекта Академии Гениев и в Германии, и в России. Вместо этого он брал уроки мастерства у приемного отца и наслаждался жизнью в родном Санкт-Петербурге. Эти события и особенно идея открытия собственной выставки захватили его полностью. У молодого художника оставалось все меньше времени на раздумья о встрече с прекрасной сицилианкой. Воспоминания о ней с каждым днем все больше стирали из памяти былое очарование.

Последнее сообщение от Кантор Глебов получил недели две назад. Она, как обычно, весьма подробно описывала жизнь на острове; рассказывала о встрече с доктором Ранилом Банда Претунге, который помог Глебову преодолеть недуг и встать на ноги; передавала приветы от него и сангха-монаха²⁾, также принимавшего участие в судьбе русского больного. Обычное письмо, и только в самом конце несколько странных фраз.

«Дорогой Саша, ты знаешь не понаслышке, как причудливо порой играет судьба. Каждый из нас живет в собственной реальности и не всегда может принять почти не слышимые послания из других миров, которые на самом деле определяют нашу жизнь. Здесь, на острове, я научилась внимательно прислушиваться к тому, что сообщают каждому из нас Высшие Силы.

Мы знаем с тобой друг друга достаточно хорошо и ты, надеюсь, помнишь однажды мною сказанное: неправильно, когда дети уходят в вечность раньше родителей. В связи с этим я решила немного подкорректировать историю моей семьи.

Мое отношение к тебе ты прекрасно знаешь, поэтому не удивляйся, если вскоре получишь необычный подарок. Прими его, как благодарность на мудрое правильное решение, которое тебя ждет – уверена в этом. Верю в тебя, мой мальчик. Живи долго и счастливо. С любовью. Твоя Андреа».

Глебов долго думал над необычным письмом, но ответить сразу же не смог по двум причинам. Первая состояла в том, что подготовка к его первой выставке была в самом разгаре и он попросту не мог отвлекаться на не относящиеся к ней дела. Первая персональная выставка для художника – как первый ребенок для матери, как первое объятие любимой, как первый важный экзамен. Это событие захватывает полностью, забирает всю энергию, волнения, поднимает над землей, наполняет приятными ожиданиями. Вторая причина была не менее важной – Саша Глебов просто не знал, каким образом и какими словами реагировать на письмо и что ответить. Написать, что благодарит за подарок, о котором не имеет представления? Ответить, что не понимает, о каких Высших Силах идет речь? Спросить, почему дети не должны умирать раньше родителей и какое отношение эта фраза имеет к нему? Он абсолютно не понимал, какими словами ответить на странное письмо. Подготовка к выставке показалась ему весомым аргументом, чтобы на некоторое время отложить в сторону ответ на непонятное письмо.

***

Выставка прошла успешно.

На следующий день Глебов сидел у компьютера и читал отклики знакомых, друзей и незнакомых ему людей, посетивших выставку. На лице новоявленного художника блуждала довольная улыбка, сердце подрагивало от радости, а нога, помимо воли, отбивала веселый такт на полу. Настроение Саши было приподнятым и, несмотря на сырую холодную погоду. Ему хотелось прыгать до невидимого за тучами солнца и по-детски кричать от счастья.

Поток радостного настроения прервал приход отца. Антон Глебов стоял на пороге комнаты и протягивал сыну необычного формата конверт.

– Извини, не стал бы тебя беспокоить, но письмо из Германии. Возможно, что-то срочное или важное для тебя. Вот, возьми.

Письмо захлопнуло открытую калитку радости и сильно ударило в спину, указывая на то, что в жизни есть причины не только для хорошего настроения. «Я до сих пор не ответил на письмо Андреа! – тут же промелькнуло в голове. – Она подумала, что я не получил электронное письмо и отправила его по почте. Как неудобно получилось…»

Руками, слегка подрагивающими от неприятного чувства невыполненного обещания, Саша вскрыл письмо. Оно, однако, оказалось не личным, а официальным. Сверху стояло ничего не говорящее Глебову название немецкой нотариальной конторы. Пожав плечами, он принялся читать текст, но уже после первой строки рука его дрогнула, а сердце неприятно сжалось.

«Уважаемый господин Глебов! Настоящим выполняем последнюю волю нашей клиентки, госпожи Андреа Кантор, и сообщаем, что ее похороны состоятся 13 ноября на городском кладбище Франкфурта. Также приглашаем Вас присутствовать на оглашении завещания покойной. Адрес кладбища и нотариальной конторы указаны внизу. Просим в обязательном порядке подтвердить Ваше присутствие…»

Время резко дернулось назад, как отскочивший от стены мяч. Новость потрясла Сашу настолько сильно, что он на несколько секунд растерялся. «Как же так, ведь она прислала мне…» Только теперь до него начал доходить смысл присланного около двух недель назад сообщения, на которое он собирался ответить на днях. Его голову заволокло туманом неисполненного долга, перемешанного с чувством вины за то, что уже ничего нельзя исправить.

Смерть вмешалась в его планы.

Глебов качнулся, обхватил голову руками и закрыл глаза. Ни думать, ни шевелиться не хотелось. Мысль о том, что Андреа знала, или догадывалась о смерти, не вмещалась в голову, накрывала своей неправдоподобностью. Глебов пытался отогнать эту мысль, забыть, отретушировать, но она ровными строчками электронного письма стояла перед глазами. Каждая буква впивалась теперь острой иглой в мягкую плоть тела и вызывала физическую боль. Боль потери. Боль важного, но упущенного навсегда шанса увидеться и поговорить с человеком, которому многим обязан.

Какое страшное слово смерть …

***

Пастор закончил речь, сделал шаг к могиле, со словами Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху взялся за лопатку, бросил с нее на гроб, укрывшийся в глубокой яме, мокрую землю и отошел в сторону, дав родственникам и друзьям возможность попрощаться с покойной. Трое племянников, образующих линию близких родственников, а, значит, и наследников, принимали соболезнования от нотариуса, бывшего здесь по долгу службы, женщин-подруг, соседок, а также незнакомого иностранца, не приходящегося покойной ни дальним, ни тем более близким родственником. На похороны он успел прилететь по приглашению нотариуса Яна Вунден, да и без приглашения тоже бы прилетел. С Кантор его связывали не только соседские отношения, но встречи в больнице, где Глебов лежал после тяжелой аварии, совместная поездка в Шри Ланку, длинные беседы долгими вечерами, невольно соединившие двух разных людей.

Дальнейший сценарий, завершающий печальный день, был известен. Присутствующие на похоронах родственники собирались отправиться в опустевшую квартиру Андреа, чтобы помянуть покойную. Там уже ждали жены племянников, не успевшие или не захотевшие из-за плохой погоды или по какой другой причине, прийти на кладбище. Напитки, закуски и обслуживание печального мероприятия – все было заказано накануне и теперь ожидался семейный вечер в осторожных расспросах и предположениях о размере наследства. Назавтра трое наследников были приглашены к десяти утра в нотариальную контору на оглашение завещания. Родственники, племянники Андреа Кантор по линии мужа, мысленно делили старинную мебель, ценные картины, существенные денежные вклады и взвешенно прикидывали, какую часть главного недвижимого сокровища покойной – просторной, весьма дорогой квартиры, смогут они получить при выгодной продаже. В их головах мелькали трехзначные цифры с многочисленными нулями, медленно, но верно оседающие в их карманах. Такие мысли были приятны, располагали к хорошему настроению, заставляли забыть о печальной причине сегодняшей семейной встречи. К вечеру, обсудив наследственные вопросы, гости отправились ночевать в заранее заказаную гостиницу: квартира хоть и была большой, всех гостей вместить не могла. К тому же в ней явно витал запах умершей хозяйки.

Наутро племянники с женами опять собрались в доме покойной. Ключи от дома они получили накануне в больнице вместе в вещами – Андреа Кантор, почувствовав себя плохо, смогла вызвать скорую помощь и позволила отвезти себя в больницу. На кухне, соединенной с просторной столовой коротким коридором, наследники приготовили кофе из единственной пачки кофейных зерен, найденной в шкафу бывшей хозяйки дома. На большом столе в столовой лежали горкой в плоском блюде, предназначенном для рождественского гуся, булочки и бутерброды, купленные в ближайшей булочной. Впрочем, на несответствие посуды и ее содержимого никто не обратил внимания – в головах присутствующих бродили совсем другие мысли. Завтрак прошел в осторожно-дружеской атмосфере: с утра все были трезвые и никто конкретно не заговаривал о размере наследства, хотя накануне, после нескольких бутылок красного вина, предположения высказывались более откровенно.

После семейного завтрака родственники вывалились толпой из дома и расселись по машинам, чтобы отправиться к главному и приятному событию, ставящему жирную точку в прощании с покойной – оглашению завещания. Лица их не выражали ни радости, ни печали, были сосредоточены, чтобы не вынести наружу истинные чувства – радостное ожидание и уверенность в своей исключительности на самую большую долю денежного эквивалента. В самых же глубинах каждого из них наглыми ростками репейника выпирала надежда на получение квартиры Кантор в единоличное пользование.

В нотариальной конторе трое мужчин расселись по приглашению секретаря по обе стороны большого овального стола. Они скупо и изредка обменивались малозначащими замечаниями, в ожидании главного действующего лица. Их жены, как не значащиеся в списке наследователей, остались ждать в приемной. Дверь открылась, но в комнату вошел не нотариус, а иностранец, стоявший накануне на кладбище особняком. Вчера он обратил на себя ревнивое внимание большим букетом темных роз, перевязанным широкой алой лентой. Своим широким жестом он вызвал недоуменные взгляды и потаенные мысли. Теперь лица присутствующих опять напряглись. «Интересно, что нужно этому иностранцу? Он был когда-то соседом покойной, но это не является основанием для получения наследства. Впрочем, может быть, Андреа подбросила ему на бедность тысячи две, от нас не убудет… Хотя, и две тысячи – деньги, на дороге не валяются. Ладно, нотариус придет и все объяснит. Этот мужчина наверняка пришел не по своей инициативе – до этого ему не додуматься. Сидел бы в своей России, играл на балалайке и не мешался туда, куда не следует… Эх, Андреа, ну и выбрала же ты соседа на нашу голову!»

Примерно такие или похожин мысли крутились в головах трех мужчин, но ни одного вопроса никто из них не задал: никому не хотелось показаться в глазах других невежливым, грубым или завистливым. На доброе утро Глебова все, как один, ответили вежливым кивком головы, не разжимая губ, как будто боялись, что с языка сможет сорваться доброе слово и омрачить приятную процедуру получения наследства.

В три минуты одиннадцатого дверь резко открылась и в комнату заседаний стремительно вошел нотариус Вунден, предпенсионного возраста высокий крепкий мужчина с зычным голосом. Он громко извинился за небольшое опоздание, сел во главе стола, обвел внимательным взглядом присутствующих, удовлетворенно кивнул головой. Нотариус открыл принесенную с собой папочку, достал оттуда запечатанный конверт, осторожно открыл его и тут же приступил к чтению завещания.

Каждое слово профессионал своего дела прочитывал медленно и понятно, чтобы потом ни у кого из завещателей не возникло вопросов – Ян Вунден умел ценить свое и чужое время. Прочтя последнее слово, он вложил листок завещания в папочку, еще раз обвел внимательным взглядом собравшихся и, не услышав ни одного вопроса, попрощался и вышел. Родственники умершей ошеломленно молчали и все, как один, смотрели на Глебова. Тот пытался казаться свободным и независимым, но у него это плохо получалось – он был обескуражен не меньше других. Наконец он встал и пошел к двери. Атмосфера недружелюбия нравилась ему все меньше.

– Стойте, молодой человек, куда? Может быть, объяснитесь, каким образом и почему наша тетушка завещала квартиру именно вам, ведь вы вообще не родственник и юридически не имеете права на наследство?

Вопрос был задан одним из присутствующих. Глебов от волнения даже не разобрал – кем именно. Впрочем, только этот вопрос читался на лице каждого, поэтому озвучившая его персона не так уж и важна. Ошарашенный владелец недвижимости неуверенно пожал плечами, накинул длинный ремешок небольшой сумки на плечо, нервно одернул теплый пуловер.

– Для меня, как и для вас, решение вашей тетушки является сюрпризом. Да, я не ее родственник, но почему она каждому из вас оставила по несколько тысяч, а мне целую квартиру, вам нужно спрашивать не у меня, а у нее. Хочу сказать Андреа спасибо за щедрый подарок. Если захотите подать на меня в суд – подавайте. Не думаю, что выиграете процесс, разве что время проведете в бесполезных склоках. Извиняться не буду, потому что не знаю, за что. Примите решение родственницы достойно. Желаю вам хорошей жизни!

Глебов пребывал в огромном волнении и не заметил, что вместо хорошей жизни пожелал присутствующим хорошей характеристики. Саша, хоть и говорил свободно по-немецки, не мог освободиться от русского мыслительного процесса и порой выдавал такие фразы, что собеседники не знали, как же реагировать на услышанное. Впрочем, почти всегда такие ситуации заканчивались смехом. Глебов никогда не имел в виду обидное, просто в очередной раз ему или недоставало словарного запаса, или от волнения он путал слова.

Так произошло и в этот раз.

Пока родственники переглядывались, правда, без улыбок, пытаясь правильно расшифровать последнее замечание и отыскать в нем коварный смысл, новый обладатель квартиры боком выскользнул за дверь. Глубоко в подсознании у него мелькнула мысль, что даже стены нотариата не смогут защитить его от явно ощутимой ненависти мужчин, у которых только что отобрали надежду на давно подсчитанные и рассчитанные деньги. Глебов был рискованной натурой, но любил оглядываться вокруг, чтобы не получить неожиданный удар в спину.

Жизнь в границах чужого менталитета быстро учит осторожности.

В растрепанных чувствах молодой мужчина не услышал, как его окликнула девушка-секретарь. Не получив ответа, она быстро выскользнула из-за высокой стойки, подошла к клиенту, взяла под локоть и быстро повела в сторону одной из многочисленных комнат. Комната оказалась приемной нотариуса. Хозяин кабинета уже вставал из-за стола, держа в руке плотный конверт.

– Согласно процедуре, я должен еще раз спросить, господин Глебов, принимаете ли Вы наследство? – После молчаливого кивка немного обалдевшего от сегодняшних событий Саши Глебова, он продолжил: – В этом конверте ключи от квартиры, гаража и подвала. Теперь они по закону принадлежат вам. Можете сразу же вступать в права наследства, но советую как можно скорее поменять на входной двери замки. Племянники госпожи Кантор имеют комплект ключей. И хотя пользоваться ими на законных основаниях они больше не имеют права… Впрочем, это решать вам. Если понадобятся консультации относительно новой недвижимости, можете их получить у моего коллеги: как нотариус, я не имею права оказывать адвокатские услуги… – После едва различимой паузы он протянул гостю еще один конверт и закончил: – Это письмо Андреа Кантор передала мне вместе с завещанием за несколько дней до смерти. Она настоятельно просила передать его вам лично в руки, как будто что-то чувствовала… Во всяком случае, примите еще раз мои соболезнования и всего доброго!

Глебов положил конверт с ключами и письмо в сумку, развернулся и в полубессознательном состоянии вышел из кабинета. В большом лобби адвокатской конторы он увидел, что из другой двери выходят родственники умершей. Их вид отрезвил его и вернул на землю. Он быстро развернулся, снял с вешалки куртку и шагнул к выходу. В лицо ему сразу же ударил резкий порыв ветра и остудил мелкими каплями, успевшими превратиться в колючие льдинки. Глебов зажал под мышкой куртку, быстро пробежал несколько метров до парковки такси, юркнул в единственную свободную машину, бросил рядом с собой сумку, и сказал таксисту адрес гостиницы. Даже в зеркало заднего вида ему не хотелось видеть тех, кто выходил следом за ним из конторы: молодой мужчина чувствовал себя неуютно.

Глава 2      Монах Алдо

ИТАЛИЯ. 19.. ГОД

«Мало кто знает мое настоящее имя, мои гениальные открытия, жизнь, потраченную на служение добру и правде. Только недавно я понял своим ограниченным умом, что добро каждый живущий на Земле понимает по-своему. Для кого-то добро – воспитать чужого ребенка, для кого-то – подать кусок хлеба голодному, для кого-то – донести истину до жаждущих. Я, монах бенедектинского ордена, получивший при пострижении в монастыре Террачито имя фра Алдо Дженарро Россо, отношу себя к третьей категории дающих добро.

Моя истина в том, чтобы найти и доказать правду о вере и привлечь новых адептов, но не принуждением, а убеждением. Что есть убеждение? Только правда, принесенная сомневающемуся в раскрытых ладонях. Эту правду можно увидеть, попробовать на вкус, ощутить ее сладость и принять в сердце веру в единственно верного Бога.

Такова моя истина.

С этой тетради я начинаю подробное описание одной незаметной жизни и одного великого открытия. Нет, на этих страницах будет описана не жизнь бренного человеческого тела, а жизнь бессмертной души, вызванной Создателем на Землю для великих дел. Не знаю, в чьи руки попадет моя искренняя исповедь, но заранее заклинаю – не сметь отдавать ее дальше в злые руки завистников, сребролюбцев или гордецов. Грешникам не понять честных устремлений, и только чья-то открытая честная душа будет знать, что же делать с бесценным сокровищем, которое я желаю подарить человечеству. Знаю точно, что не смогу в спокойной старости дожить годы, отпущенные Создателем. Мое земное существование прервет злая воля неизвестных людей. Уже сейчас я чувствую за спиной их злобное, отравленное слюной ненависти к просвещению дыхание. Но, пока я жив, внимательно впитывай, неизвестный читатель, историю жизни одного из тех, кто боролся за светлое будущее людей.

Призываю любого человека думать!

Несведущему читателю пожется, что в лежащих перед ним рукописях царит хаос, но это не так. За так называемым хаосом находится определенный и строгий порядок. Каждая из книг посвящена теме, которую я счел важной. Между строк часто вписаны отдельные размышления, нечаянно пришедшие на ум мысли или отдельные, не очень понятные на первый взгляд зарисовки. Некоторые темы переплетаются между собой похожестью друг с другом. Нет, читатель, я не повторяюсь и эта похожесть тебе только кажется. Внимание и понимание – вот чего требует моя рукопись.

К каждой теме я подхожу с полной ответственностью за будущую критику, за сомнения и обвинения в невероятных обманах и инсинуациях. Время покажет, кто окажется прав: верность моего озарения, кликушество завистников или скрытые манипуляции тайных служителей Зла. Но уже сейчас я готов принести на алтарь свое честное имя, именем Господа поклясться, что именно моя правда окажется единственно верной…

Прошу читателя не путать два разных понятия – веру в Создателя и церковь, считающую себя его наместником на земле. Веру я защищать не собираюсь – она или есть или ее нет. Обличать церковь – задача неблагодарная, опасная и даже бесполезная, похожая на стрельбу из пушки по воробьям. Такой цели я не ставил, хотя критики на этих страницах читатель встретит достаточно. Церковь – структура не только властная, но и коммерческая. Я, как любой верующий, должен ей подчиняться, выполнять беспрекословно правила и ритуалы. Но как я могу носить в душе идеалы правды, если перестал верить в святость Матери-Церкви? В учении христианства содержится масса гуманистических идей. Церковь веками внедряла их в сознание верующих, но и скрывала правду, целенаправленно истребляла тех, кто осмеливался посягнуть на ее богатство или власть. Симония, гомосексуализм, целебат, инквизиция – все это негативные стороны борьбы за власть и богатство. Церковь обрядила обман в белые одежды целомудрия и выдает его веками за единственную правду. Сложно, очень сложно несведущему человеку разобраться в этих перепетиях. Сложно найти незаметную тропинку правды, теряющуюся на протоптанной дороге лжи и обмана. Но я – человек сведущий и смог, слава Создателю, найти единственную правду, скрытую за могучими стенами католической веры. Об этом пишу, оставляю о себе единственную память с надеждой, что мой голос будет когда-нибудь услышан.

***

Итак, неизвестный читатель, в твоих руках история одной жизни. Мое странное и, скорее всего, нежеланное появление на свет окутано мраком тайны. Родители мне неизвестны. Младенец мужского пола родился в несчастливый день. Может быть поэтому мать решила отказаться от меня, чтобы не отягощать и без того тяжелую жизнь с мужем или без него? Правды мне не узнать. Родившийся в тайне, я посвятил жизнь тайным исследованиям, и в конце жизни, скорее всего, растворюсь также в тайне …

Еще в детстве я четко представлял руки моей матери, когда смотрел на ловкие руки монашек, которые стряпали, стирали или шили. Представлял руки женщины, которую никогда не видел. Никогда не чувствовал ее прикосновения, не слышал ее голоса. Не чувствовал ее любви и обожания. Мне также не довелось почувствовать ее ненависть или равнодушие. Ни одно из самой широкой палитры человеческих чувств не коснулось меня даже легким ветерком. Женщина, подарившая мне жизнь, была и останется лишь тенью и тайной. Густой далекой тенью. Тайной, в которой растворилась моя дальнейшая жизнь. Я так хотел, чтобы ее руки обняли меня, погладили по голове, прижали к груди. Мне не нужно было слов. Мне нужна была любовь и теплые нежные руки моей матери…

Жаловаться грех, поэтому возношу хвалу Создателю, что подкидыша нашли добрые люди. Они же определили меня на воспитание в сиротский дом при бенедектинском монастыре, расположенном в двух днях езды от Рима. Большой каменный дом стоял в отдалении от монастыря, но пройти туда можно было только через крепкие дубовые ворота. Сиротский дом часто посещали монахи по каким-то своим делам, но постоянно там жили и работали только сестры-монашки. Они качали головами и осуждали местных женщин, приносящих сюда под покровом ночи новорожденных младенцев.

Не могу судить людей за их поступки.

Каждый из них выбрал свой путь в жизни.

С самого детства я находился в окружении монахинь и монахов. И если первые относились к нам строго и, на мальчишеский взгляд, порой жестоко, то вторые издалека притягивали недоступностью и ореолом тайны. Мне импонировали их проповеди апостольской бедности, аскетизма и любви к ближнему, из которых я понимал основное: они дарили жаждующим беднякам не кусок хлеба, а знание, внимание и любовь. Только по прошествии лет стало ясно, что мне, ребенку, катастрофически недоставало родительской любви и я тянулся туда, где мог найти ей замену. Искренне было внимание монахов к подкидышам или нет, не играло решающей роли. Оно было и мы, растущие, как сорная трава, тянулись к нему, как к источнику воды. Ведь даже сорняк нуждается в теплом ветре, воде и ласковых лучах солнца.

Мне также нравился внешний вид монахов: темно-коричневый шерстяной хабит, перехваченный на поясе белой веревкой с тремя узлами и привязанными к ней четками; лежащий на спине длинный капюшон и сандалии на босу ногу, в которых они ходили даже зимой. Xотя монахи передвигались в основном с накинутыми на головы капюшонами и опущенными книзу головами, от них

веяло непонятной загадочной силой, а закрытые под одеждами фигуры и скрытые взгляды были для нас, мальчишек, окутаны мистическими тайнами. Эти тайны будоражили воображение, наполняли сердце сладкой истомой, будили фантазии и наполняли жизнь хоть каким-то смыслом.

Еще учась в школе, я принимал активное участие в жизни церковного прихода Террачито, где имел счастье жить. Мне очень хотелось быстрее подрасти, стать священником, узнать и причаститься к тайнам церкви. Исподволь я изучал, каким образом проводятся службы и мессы, посещал больных прихожан, помогал в организации любых мероприятий прихода, заучивал псалмы, читал Библию и Евангелия, пел в хоре.

Моя активность не осталась незамеченной.

Аббат прихода Отец Жакомо взял меня под личную опеку и стал ненавязчиво усиливать и направлять желание стать священником. Он терпеливо объяснял важность трех обетов, обязательных к исполнению для монашеского пострига: девство, послушание, нестяжание, то есть бедность.

Мне несложно было выполнять обеты, чтобы с трепетом встать на путь пастыря Церкви Христовой. Два года терпеливо проходил испытания новиций³⁾ Дженарро Россo, чтобы вступить в монашеский орден … Наставник часто оставался со мной наедине. Мы разговаривали не только на библейские темы или о жизни монахов в аббатстве. Отец Жакомо готовил меня к постригу, часто заводил откровенные разговоры о молодых женщинах, отвращал от соблазна к ним.

По его представлениям они являлись самым страшным воплощением дьявола на Земле. Он объяснял смысл целибата⁴⁾ и время от времени ласково снимал руками юношеские грешные движения моего неопытного тела. Так он брал на себя грех, который тянет мужское естество к женскому. Не верить наставнику я не мог, потому что относился к нему не просто, как к учителю, но как к отцу. В этом состоял второй обет новиция – послушание. Подчиняясь отцу Жакомо, я верил всему, что бы он ни говорил или совершал: наставник от Бога не мог быть лгуном.

Обет нестяжания был самым легким – я не имел личных вещей и не хотел от жизни ничего, кроме знаний, к которым тянулся с тех пор, как обучился грамоте и латинскому языку. До сих пор мне не открылась тайна тяги к знаниям – это одна из загадок моего рождения. Возможно, ее вложил в меня незнакомый отец. Но возможно это Создатель сделал меня сиротой при рождении, чтобы определить настоящее место в жизни и наилучшим образом реализовать начертанную и уготовленную судьбу. Кто знает?

Пути Господни неисповедимы …

Время новиция пролетело незаметно в трудах и закончилось торжественным принятием в орден. Новиций Алдо Дженарро Россo стал после пострижения полноправным монахом. Отец Жакомо считал, что я один из немногих, кого Господь наделил особенным даром к знаниям. Именно поэтому он уделял мне особое внимание, давал неоценимые советы, предлагал поддержку. Только благодаря ему, а также прилежанию и послушанию, я смог подготовиться и поступить в Папский университет Святого Креста.

– Алдо, сын мой, – напутствовал он меня перед расставанием, – старайся в жизни смотреть на шаг вперед. Господь оценит каждую праведную попытку, каждое деяние и пошлет тебе благословение. В этом святом месте, находящемся под властью Святого Престола, ты научишься особой миссии налаживания диалога между Церковью и современными культурами. Мы, дети Матери-Церкви, должны везде иметь глаза и уши, уметь отделять зерна от плевел⁵⁾ и доносить до людей единственную правду. Тебе предстоит пройти испытание длиною в шесть последующих лет. Это будет только начало на пути к истине. Ты справишься с непростым заданием, определенным Создателем. Поверь в себя, как я верю в тебя и в твое великое предназначение.

На время учебы мы расстались. Отец Жакомо остался в приходе Террачито обучать других новициев, а я уехал в Рим изучать философию, богословие и другие интересные мне и угодные Господу науки.

Годы учебы оставили в памяти неизгладимые впечатления и я посвятил им много страниц дневника. Написаны они на двух языках – латыни и итальянском. Коротко поясню ясный для меня, но непонятный для читателя пространной рукописи выбор.

Почему латынь?

Письмо и разговор на латыни особо поощрялись в университете Святого Креста. Бо́льшая часть культурного наследия античности дошла до нас через латынь и греческий, поэтому знание языка является ключом к овладению огромным культурным наследием, существующим более трех тысячелетий. Латынь дисциплинирует ум, помогает понять составляющие других языков. Этим красивым языком пользовались все без исключения писатели, философы и поэты древности. Без нее не освоить древнюю литературу.

Без понятия культуры прошлого невозможно понять современные культуры, расшифровать дошедшие до нас сокровища, которые таятся в историях отдельных Церквей, в манускриптах и эпиграфике, хранятся в архивах, библиотеках и музеях.

Латынь мне начал преподавать отец Жакомо в приходе во время школьного обучения. В Риме я мог уже неплохо изъясняться и писать на возрождающемся из мертвых языке. Латынь – язык церкви и я, как ее служитель, не могу пройти мимо этого знака благодати. Отождествляющий себя с Матерью-Церковью, отождествляет себя с ее языком.

Почему итальянский?

Объяснения не требуются – это мой родной язык. В письме я могу передать оттенки переживаний, что недоступны мне или трудно переводимы с других языков. Родной язык всегда будет иметь преимущество перед любым другим. Его слышит младенец с рождения, впитывает с ним родительскую любовь, внимание семьи, чувство родины. Но даже без родителей родная речь является для любого из нас частью родины, дающей силу. Остальные записи дневников я все же буду вести на немецком. Причину раскрывать долго, возможно, и не интересно. Но нет, объясню позднее мой выбор, когда вернусь к теме структуры дневника.

Говоря об итальянском языке, я скрыл еще одну причину, почему захотел писать на нем часть дневника. В университете, к огромному счастью, у меня появился друг-итальянец Викензо Джентиле, приехавший в Рим с северо-запада Италии.

Хотя на его родине в Турине имелся один из Папских университетов, Викензо вбил себе в голову обязательно обучаться в Риме. Так судьба свела меня с прекрасным и верным другом под крышей университета Святого Креста. Внешне мы ненамного отличались друг от друга: Викензо был таким же худощавым, как я, но выше головы на полторы. Мы оба имели одинаковые слегка волнистые темные волосы. Мой друг, в отличие от моих почти черных, получил от родителей притягивающие необычностью серо-зеленые глаза.

На мелких деталях задерживаться не стоит – под длинным хабитом они не столь важны, да и в глаза бросается не личность, а необычность одежды монаха. На этом наши внешние различия заканчивались. Зато по интересам мы были похожи на братьев-близнецов. Много времени мы проводили с другом в библиотеке университета на виа деи Фарнези, изучали святые книги, заучивали тексты хоралов, тщательно готовились к урокам общей церковной истории или теологии.

С удовольствием вспоминаю незабываемое время, проведенное с Викензо. Учеба – учебой, но жизнь вокруг бурлила и звала попробовать на вкус ее незнакомые стороны. Нам хотелось хоть немного приощиться к светской жизни, сияющей вокруг соблазнительными огнями. Нас удерживали от этого не только строгие правила, которым должны следовать студенты университета, но и то, что в монашеском одеянии мы не могли расхаживать по Риму, глазеть по сторонам или, не дай Бог, участвовать в веселье. К счастью или наоборот, к несчастью, мы с Викензо были послушными студентами и не смели нарушать установленные порядки. Единственное, что мы себе позволяли – иногда пройти от пьяцца ди Сант-Апполинаре, на которой располагалось наше общежитие, по виа ди Монсеррато, повернуть на тихую виа Джулия, зайти в незаметное для многочисленных туристов кафе и заказать по большой чашке каппуччино с куском тирамису. Для нас каждое тайное посещение кафе становилось настоящим праздником – долгожданным, редким и радостным …

Sto scrivendo in Italiano⁶⁾…

***

Быстро и незаметно учеба в университете подошла к концу. С Викензо к этому времени наши пути разошлись – с разрешения ректора он отправился в один из монастырей на юге Италии. Там он должен был окончательно принять решение – учиться дальше или работать с братьями на благо католической церкви. У меня были иные планы – продолжить учебу, подняться на следующую ступень знаний и закрепить этим прилежание. Следующая цель – получить титул доктора богословия. Видение большого будущего стояло у меня перед глазами. Оно активно толкало вперед и даже самые скучные тексты казались теперь занимательными и интересными.

Дальнейшее обучение продолжалось еще два года. Лекции, семинары, промежуточные экзамены, общение с неординарными людьми – обычный процесс. Учился я всегда охотно, новые знания вливались в меня быстро и органично. Этим я всегда гордился и отличался от других студентов. К тому же моя цель получить ученую степень все время стояла перед глазами, ненавязчиво и незаметно подталкивала в спину.

Время учебы закончилось.

Я успешно сдал общий экзамен и смог защитить большую, трудоемкую письменную работу, приравненную в светском обучении к объему и содержанию кандидатской. Мои знания были оценены по достоинству, я получил степень лиценциата, чтобы с течением времени превратить ее в докторскую степень.

Возвращение в приход было радостным, как свидание с семьей после долгой разлуки. В глазах братьев-монахов не было зависти или порицания, в них читалась гордость и радость за мои успехи. Наставник Жакомо определил для меня испытательный срок. Я получил назначение диакона. Через полгода усердных молитв я прошел у епископа рукоположение в сан.

Мечта сироты исполнилась – я принял сан и стал священником.

Груз и ответственность учебных занятий отошли на второй план. Их место, вместе с буднями священника, заняли мысли и сомнения, мучающие много лет. Появилось свободное время, чтобы прислушаться к себе.

Мне необходимо было знать, что же таится за настойчивым желанием стать священником – воспитание среди монахов, истинное предназначение или шутка судьбы?

Не каждый из нас готов задать себе вопрос о собственой жизни. Обычно люди живут по инерции, не желают заглядывать ни в завтрашний день, ни в собственный внутренний мир. Меня же эти вопросы волновали больше всего.

И здесь появлялся следующий интересный вопрос – откуда и почему возникла потребность узнать это? Что случится, когда ответы будут получены?

Какая сила заставляла мой ум так напрягаться?

Откуда они возникли, почему вытягивают следующие вопросы? С этого времени, что бы я ни делал – читал проповеди, совершал таинства крещения и миропомазания, отпускал грехи желающим исповедаться или заключал браки – мысли о моем предназначении на Земле не давали покоя. Они видоизменились, перестали быть спорадическими. Теперь они не оставляли меня ни на минуту. Голову посещали смутные подозрения об особенности судьбы, о каком-то особом задании, заготовленном высшими силами только для меня. Вопросы не оставляли ни на минуту, будоражили ум, будили фантазии и однажды ночью пришло озарение… Тебе, читатель, не понять до конца моих тогдашних переживаний. До сих пор помню необычное ощущение душевного подъема и непонятного счастья, посетившие меня. Но – все по порядку!

Ich schreibe auf Deutsch⁷⁾

***

Накануне того знаменательного дня в одной из библиотек мне в руки попались отдельные переводы трудов русского ученого о биосфере, написанные им в конце XlX века. Для меня, как исследователя и философа, труды эти были тем более замечательные, что тема исследований лежала на стыке научного, религиозного и философского мировоззрений. Перед моим взором уже открывались неисследованные глубины для мыслительного процесса, поисков и открытий! Сердце застучало быстрей, а голову охватило приятное чувство наконец-то найденной правильной идеи. Читатель простит неровные сумбурные строки – давешние воспоминания до сих пор тревожат душу …

Суть статей, оказавшихся в моих руках, следующая. Более ста лет назад автор

выдвинул теорию ноосферы⁸⁾ и определил ее, как единое информационное поле Земли.

Что это, как не мудрость вселенной?!

Для неспециалиста тема сложная и непонятная, но у меня, получившего отличное философское и богословское образование, упала пелена с глаз и открылось второе дыхание. Именно здесь скрывалось то интересное, куда тянуло мой пытливый ум со страшной силой. С этой минуты я загорелся идеей как можно полнее изучить не только эту, но и другие теории ученых о строении вселенной. Ночное озарение оказалось не столько неожиданным, сколько оглушительным по притяжению. Душа рвалась к новым знаниям, требовала больше информации.

Теперь нужно было перейти от теоретических размышлений к практике. Мне пришлось тщательно подготовиться к встрече с наставниками, объяснить им практический интерес к необычной теме и пользе ее для моих исследований на благо католической церкви. Их согласие на путешествие в незнакомую и враждебную коммунистическую страну я получил быстро. Только там, на родине великого ученого, находились нужные документы и книги. Уже сейчас я чувствовал прикосновение пальцев к новым страницам, жаждал увидеть открытую дверь, за которой спряталось великое знание.

И чем нетерпеливей жаждала душа новых открытий, тем оглушительней оказалось разочарование и огорчение – получить разрешение на посещение Советского Союза мне не удалось.

Итальянскому монаху отказали в визе.

Новость оказалось оглушительной. Неблагодарное дело – строить догадки о причинах отказа. Никому никогда точно не узнать, что находится в головах бюрократов. Нельзя быть злобным или неблагодарным. Теперь, по прошествии времени, беру все претензии назад и благодарю Создателя за тот отказ. Если бы я даже смог приехать в загадочный, скрытый за железным занавесом Советский Союз, книг бы там все равно не нашел.

Объяснение здесь самое простое.

После отказа в визе желание познакомиться с трудами профессора Вернадского не пропало. Пришлось довольствоваться тем, что есть и начать тщательные поиски книг в Европе. Запросы на интересующие меня труды вначале полетели в крупные библиотеки Италии. Ждать всех ответов пришлось несколько месяцев. Каждый из них был неутешителен – мне сообщали, что в Советском Союзе книги этого автора не публиковались, и соответственно ни в Италии, ни в странах Европы их нет.

Что оставалось делать монаху-исследователю? Я поблагодарил судьбу за время, которое сэкономил на поисках несуществующих книг. Несмотря на разочарование, понятие ноосфера и связанная с ним интереснейшая информация, почерпнутая из опубликованных журнальных статей, четко отпечаталась в голове. Глубоко убежден – именно с этого интереса начался путь, к которому стремилась моя душа. После знакомства с работами русского ученого я смог найти конец нити, накрученной на тугой клубок моего предназначения в жизни.

Quia tu es, Deus, fortitudo mea!⁹⁾

Непосвященному в тайны науки читателю объясню в двух словах идею русского профессора, простую, как все гениальное. Она заключается в догадке: мир, окружающий человека, состоит не из вакуума, а представляет собой энергетическое поле. Да, это поле нельзя увидеть или потрогать, но в нем содержится вся доступная и даже недоступная информация. Абсолютно вся! Грубо говоря, информация пронизает воздух!

Идея накрыла меня смелостью и гениальностью.

Она проникла в каждую клетку тела, наполнила энергией действия. Теперь я искал любую возможность, чтобы не просто расширить знания, но заняться практически темой. Для этого нужно было изучить теории о строении вселенной, отыскать забытые древние знания – в них наверняка отыщутся какие-то доказательства зачатков этой идеи.

Мысли – отражение поисков нашего ума.

Наверняка идея русского ученого возникла не на пустом месте и он также обращался в исследованиях к древним источникам.

С моим знанием латинского языка было не так сложно разобраться в первоисточниках. В самом начале мне показались весьма интересными две теории Пифагора¹⁰⁾. В первой философ не просто рассуждал о переселении душ, но доказывал их практическое возвращение, что само по себе очень интересно.

Являлась ли его информационная модель предположением или почти подтвержденным фактом – предстояло еще изучить.

Вторая теория оказалась еще смелее. Пифагор доказывал, что звуки музыки, вырываясь в пространство, преобразуются в мельчайшие частицы и сохраняются в воздушных полях. Ум обычного человека не сможет понять сложности и необычности сказанного, но для меня открылся в откровении философа потаенный смысл. Сегодня эти поля ученые называют энергетическими, но вычислил-то их математик еще до рождения Христа!

Разве можно пройти мимо такого чуда?

Великий мудрец и ученый запретил излагать необычные теории письменно. Почему – не знает никто, но передавал он свое учение последователям только устно. Возможно, Пифагор сам испугался открытого огромного знания? Возможно побоялся, что силы Зла, а не Добра смогут воспользоваться ими? Скептики скажут – если от великих предположений не осталось письменных доказательств, то со смертью Пифагора ушли в небытие его смелые теории. О, нет, это не так. Через две с лишним тысячи лет обе теории полностью подтвердились в Хрониках Акаши¹¹⁾. Мистика? Не более мистика, чем доказанный факт связи мозга человека с космосом. Ах, как захватывающе!

Душа трепетала в предвкушении большого открытия.

***

Исследовательская работа ждала меня и требовала официального разрешения. Пришлось обратиться к Его Преосвященству – без его согласия невозможно отлучаться из прихода так часто, как необходимо. Вскоре меня ожидала часовая аудиенция. За это время нужно было доходчиво и подробно рассказать об исследованиях, направленных на благо католической Матери-Церкви, просить о благословении и поддержке.

Я долго готовился к встрече, волновался. На стол Его Преосвященства лег список городов и монастырей для посещения, а также перечень материальных затрат на путешествия, нужные приборы и бытовые мелочи. Благодарение Господу – аудиенция прошла успешно. Все письменные просьбы были удовлетворены, а короткое время спустя я получил официальное разрешение на исследования в области энергетических полей.

Какое великое счастье!

Согласие Ватикана многое меняло в монашеской жизни. Я мог теперь свободно ездить на интересующие меня конференции, знакомиться с нужными людьми, приглашать их в монастырь, а также в любое время ездить в Рим, работать в открытом архиве Ватикана, выписывать в закрытых отделах библиотек нужные книги. Там же, в библиотеках, я встречался и вел беседы с учеными других стран, пополнял копилку знаний.

Знания вливались в меня благодатью божьей!

К беседе с Его Преосвященством я готовился долго и тщательно. Еще старательней я отнесся к исследованиям не очень знакомой мне области энергетических полей. Священнику, связанному с учением о душе, мне необходимо было подготовить мой внутренний мир для новой деятельности. Душа всегда откликается на эмоции, приходящие в нее с мыслями. Мы не видим их, и даже чувствуем не всегда, но они существуют и с этим нужно считаться. Началась непростая подготовка. Вначале я стал тщательней контролировать мысли – они не должны больше скакать, как зайцы в загоне, а следовать строго в том направлении, которое я укажу им своей волей. Следующим шагом стало чтение разнообразной мистической, эзотерической и демонологической литературы. За короткое время я смог очистить разум от посторонней информации и проблем, меня не касающихся. Мои занятия уложились на страницах дневника в две строчки, но стоили мне многих усилий. Практическим итогом упражнений и новых знаний можно гордиться – я смог успешно провести несколько сеансов экзорцизма.

Для того, кто читает эти строки и не знаком с обычаями католической церкви, объясню подробней. В данном случае речь идет об очень древнем и сложном ритуале, который входит практически во все культуры и религии под разными названиями. Действия, проводимые священником, направлены на изгнание из человека чуждых ему тонкоматериальных сущностей или попросту бесов, дьявола или кому что больше нравится. Этот вид ритуала был тогда выбран не случайно. Как исследователь, я хотел доказать, что невидимые ду́хи не просто существуют на поле воображенной человеком реальности, но могут заражать мысли других людей, как инфекцией. Выражаясь примитивным языком, кашель больного гриппом обязательно заразит окружающих его людей. Только микробы гриппа в данном случае заменяют больные мысли.

Отвлекся, возвращаюсь к ритуалу экзорцизма. Почти во всех случаях мне удавалось определенными манипуляциями изгнать нездоровые мысли из головы больного. Ими он мог заразиться от других, получить как проклятие, посыл ненависти, зависти или откровенной лжи. Отрадно видеть ясные глаза излечившегося от черных мыслей человека!

Еще до проведения сеансов экзорцизма мне было ясно: ритуал является доказательством существования невидимого, но мощного проявления мыслей человека. Как положительные, так и отрицательные, наши мысли составляют энергетическое поле земли.

Обычное волшебство?

Волшебно многое, чего мы не понимаем. Сказано в Евангелии от Луки: «А в это время Он многих исцелил от болезней и недугов и от злых духов, и многим слепым даровал зрение…»¹²⁾ Чудо? Конечно. Но чудо только для тех, кто не обладает моими знаниями. Они, как эхо, приходят из древних знаний священных книг. Вспомни, незнакомый читатель, об изгнании семи бесов из Марии Магдалены. А сколько подобных случаев описано в рукописных книгах монастырских библиотек… Все ясно указывает на то, что информационное поле, открытое и озвученное русским ученым, существовало, как минимум, во времена Христа, а скорее всего и раньше, с тех пор, как Господь изгнал Адама с Евой из Рая.

О, какая великолепная мысль!

В дневник невозможно вложить всю последовательность происходящих событий, но я стараюсь по возможности изложить если не полно, то хотя бы понятно. Моя несокрушимая и абсолютная вера в успех толкает вперед, помогает добиться быстрых результатов. Надеюсь, что читающий эти строки проникнется огромностью и важностью сделанных мною открытий.

Ego latine scripto ¹³⁾…

***

Согласно теории информационного поля идеи и мысли не только носятся в воздухе, но притягивают единоверцев и соратников. Эта аксиома привлекала новых людей, интересующихся моими философскими и научными разработками. Одни внимательно прислушивались, пытались чем-то помочь, добавить что-то свое. Другие не соглашались, сердились и так же быстро исчезали, как приходили. Нормальный процесс – он отсеивал невежд и оставлял профессионалов.

Теорией информационного поля я занимался многие годы, пока не накопил достаточно знаний, чтобы перевести их в практическое применение. Встречи с учеными, долгие разговоры и обсуждения интересной темы не остались без последствий. Меня долго мучали сомнения о правомерности единственной идеи, которая не выходила из головы. Наконец я набрался смелости и произнес:

Машина времени.

Речь здесь идет не о фантастическом рассказе, а о техническом воплощении. Идея машины времени была единственно моя, но в одиночку претворить ее в жизнь невозможно. Нужны соратники, имеющие знания теоретической и практической физики. Нужны люди, которые верят в идею, как безоговорочно верю в нее я.

Вера – вот что объединяет людей.

Вера во что угодно – в то, что Земля вертится, в то, что душа человека бессмертна, в то, что существует ад … Важен сам факт веры! Я верил, поэтому смог найти соратников.

С течением времени вокруг меня образовалась небольшая группа единомышленников. Группа теряла членов, пополнялась новыми, то есть проходила естественный процесс отбора. В итоге в ней остались только те, кто по-настоящему поверил в меня, в мои идеи. Никто из нас не говорил открыто о смелых, и даже, на взгляд некоторых, сумасшедших планах. Наши беседы проходили в строго ограниченном пространстве и не выходили за его пределы.

Всем было ясно, что при наличии единого информационного поля идея создания машины времени рано или поздно обязательно вольется в поток, поэтому работать в выбранном направлении нужно особо осторожно. Через друзей по университету и при посредничестве наставника из Ватикана в Риме я познакомился с физиком-теоретиком из Германии. Его настоящее имя на страницах дневника не хочу писать по моральным соображениям, но для читателя представлю его под именем Мартин Фриш. Для пытливого читателя имя этого человека ненадолго останется тайной. Достаточно будет посидеть в научных библиотеках и поинтересоваться списком баварских ученых. Имя этого замечательного человека и прекрасного специалиста сразу выскочит из неплотно закрытой табакерки. Не хочу дальше развивать тему имени, оставлю ее тому, кто заинтересуется судьбой изобретения. Уверен, что даже из части осколков можно собрать четкую и правдивую мозаику всей картины …

Мартин Фриш не только выдающийся ученый.

Он быстро оценил мою идею построения машины времени и привел ко мне коллег. С ними мы встречались в стенах монастыря. Все они как один интересовались необычными изысканиями относительно теоретического предположения путешествий во времени, приносили новые идеи, активно дискутировали. Мы проводили много времени в беседах, рассуждениях и спорах, пока однажды не договорились, что было бы действительно неплохо воплотить идею в реальность. Ученые мужи подтвердили мои догадки: путешествия во времени в принципе не противоречат законам физики. Несмотря на теоретическую возможность путешествий во времени, наши ученые высказались все, как один, скептически относительно создания аппарата.

Неверие не означает невозможность!

Странно, но практическую часть воплощения идеи машины времени они представляли себе очень смутно. Они пожимали плечами, уходили от конкретных разговоров. Пришлось опять уменьшать группу, освобождаться от пессимистов – идея должна жить и развиваться, а не сохнуть на корню. Остались только те, кто верил в мою великую цель. Ученые подтвердили, что создание машины времени не противоречит законам физики детально разработанными планами, а это для меня самое главное! С этой минуты началась основная работа – воплощение мечты в реальность. К практической части проекта получил доступ только Мартин, не считая братьев-монахов, которых я сам лично тщательно выбрал для работы. Будущую машину времени я назвал темповизор, от латинского tempus – время и vision – видение.

Следующий шаг к мечте.

Настоящую правду о мечте и ее воплощении в жизнь нельзя открыть миру. Мир пока не готов встретиться лицом к лицу с правдой прошлого. Когда придет этот час и придет ли вообще – покажет будущее. Мои исследования и успехи окутаны тайной не по моей вине. Сегодня дневник оказался единственным свидетелем каждого шага моего гениального открытия. Поверь, незнакомый читатель – в этой рукописи ты увидишь, как в зеркале, каждую буковку огромной тайны. Здесь отражена не столько важная часть жизни неизвестного миру монаха, сколько поэтапное описание открытия, которое рано или поздно будет представлено человечеству. Оно узнает об этой тайне – в этом я абсолютно уверен. Как оно воспримет открывшуюся истину – не знает никто. Любое важное открытие делается не столько для удовлетворения амбиций исследователя, сколько для людей. Да, для блага людей. И даже атом, погубивший своим открытием массу людей, работал и работает сегодня для блага человечества…

Верю, что человек, в руки которого попадет эта рукопись, не сочтет ее скучной. Часто я садился за рабочий стол в ранние утренние часы. Тело еще спит, мозг после ночной работы устал, поэтому подсознание свободно водит рукой по бумаге и открывает читателю свои тайны. Одного за другим я потерял в этой жизни друзей и единомышленников. Родственников и родителей не имел и не знал. Рукопись и я – родственные души в одной связке.

Нет, жизнь души лежит на ее страницах.

Поэтому прошу прощения, что так много пишу о себе – больше рассказать мне о своей жизни некому. Итак, продолжаю говорить с будущим читателем, открывать ему не столько свой внутренний мир, сколько освещать дорогу, которая привела к созданию машины времени.

Дневник помогает мне четко выстраивать эмоции, которые я испытываю при работе над проектом. Мысли ложатся ровными строчками на листы, сильный стресс постепенно сходит на нет и перерождается в правильное решение. Иногда перечитываю прошлые записи и удивляюсь: неужели я тот человек, который пишет выдающиеся строки? В эти минуты приходит чувство гордости за вершины, которые я покорил, за каждый успех, за свое упорство в достижении цели. За каждой строкой дневника я воочию вижу себя настоящего, с гениальными мыслями, сильным характером, но и со слабостями.

Кто из нас без греха?

Время – один их немногих ресурсов, который невозможно возобновить, подзарядить или купить, поэтому дневник для меня – с пользой потраченное время. Я заношу туда часть упорядоченных долгими упражнениями мыслей, анализирую достигнутое, излагаю, каким должен стать следующий шаг. Эти записи – моя сегодняшняя реальность.

Моя завтрашняя жизнь.

Дневник отражает мой внутренний мир, мысли, желания, будущее машины времени, отражает жизнь исследователя, философа, монаха. Каждой строке и букве я щедро дарю внимание и любовь. Эти чувства не исчезают и не теряются за строчками, а возвращаются назад, питают энергией, помогают думать и творить.

Sto scrivendo in Italiano.

***

Молчаливой любовью полны руки неизвестной мне матери. Знаю, что она до сих пор любит меня, брошенного сына. Ее руки тянутся ко мне, просят прощения. Как бы я хотел поцеловать ее ласковые руки, прижать к сердцу и сказать: мама, ты ни в чем не виновата.

Просто побудь со мной…

Два слова о ведении записей – на тот случай, если со мной все же произойдет несчастный случай и дневники попадут в незнакомые руки. Работая над таким грандиозным и тайным проектом, как машина времени, нужно рассчитывать на разные обстоятельства. Итак, каждая книга имеет номер, чтобы в будущем было проще ориентироваться. Дневник – еще бо́льшая тайна, чем темповизор. О темповизоре знают посвященные в проект, о рукописи не знает никто, кроме меня. Вступая в монашество, я принял целибат. Монастырь и все, с кем я общаюсь – основная часть официальной жизни монаха, дневник же – тайная возлюбленная, о которой не должен узнать никто.

Даже под страхом смерти.

А теперь, как обещал выше, возвращаюсь к объяснению по языкам. Решение оставлять записи на трех языках было тщательно обдумано. Если даже одна рукописная книга попадет в руки случайному человеку, который будет в состоянии разобраться только с одним из языков, часть тайн окажется ему недоступна. Размышляя об этом, третьим языком я хотел сделать английский, который знаю так же хорошо, как латынь, немецкий, французский и родной итальянский, но вовремя передумал. Английский язык, на мой взгляд, стал слишком расхожим, чтобы писать на нем и одновременно желать сохранить написанное в тайне. Нет, только не английский! Практически по той же причине я отказался и от французского.

Братья по ордену, работающие со мной, говорят на латыни и итальянском, они посвящены в тайну проекта, поэтому им мои записи просто неинтересны. Привлеченные к проекту ученые знают английский, но не знают ни латынь, ни итальянский. Остальных контактов, кроме представителей Ватикана, с которыми знаком только я, на данном этапе нет. С немцем Мартином мы говорим в основном на немецком, но тайну мою он также не знает. Несмотря на тесное сотрудничество, ни один человек из перечисленных групп о рукописи даже не догадывается.

Молчание – азбука безопасности.

Выбор третьего языка для рукописи дался легко. После однозначного решения Мартина стать не только помощником, но активным компаньоном в работе над темповизором, часть дневников я посвятил ему – в знак благодарности за беззаветную веру в фантастический проект.

Наивно полагать, что человек, прочитавший хотя бы часть дневника на знакомом языке не заинтересуется дальнейшими текстами. Кто-то посчитает дневник выдумкой мечтателя, кто-то заметками к будущей книге, но наверняка найдется тот, кто поверит каждой строке. В таком случае найти переводчика для остальной части записей не составит труда. Все это мне прекрасно известно и поэтому я веду записи на трех языках. Меня не оставляет тайная мысль, что если судьба приготовила мне печальный конец, то дневники попадут в честные руки серьезного человека и он сможет оценить не только исследования, но мою незаметную, скрытую от официальных признаний жизнь. Вряд ли с моей смертью кому-нибудь удастся восстановить работу темповизора по дневникам – об этом я позабочусь заранее. Но очень надеюсь, что если не все человечество, то хотя бы кто-то оценит научные исследования на его благо и развитие…

Теперь важное признание!

Много лет назад, когда теоретическая идея темповизора только зарождалась, я хотел посвятить ее развитию и процветанию Матери-Церкви. Через эту идею мне хотелось донести до каждого правду об истинной христианской вере. С годами приоритеты изменились. Мне стало понятно, что вера не имеет ни религии, ни национальности, ни страны проживания. Вера – внутренний стержень любого человека, направляющая его жизнь. У каждого она своя и каждый уверен, что она – самая лучшая и правильная. Нам нужно учиться не только жить каждому со своей верой, но и уважать веру других. Мое научное открытие должно служить сближению веры каждого человека, следовательно посвятить исследование только моей Церкви я не в силах. Мой темповизор принадлежит всему человечеству. Он призван служить жизни и миру на Земле. Не жду благодарности от всего человечества за заботу о нем. Если даже один человек положит цветок на мою могилу – этого будет достаточно для сына безвестных родителей …

О, Алдо, как ты сентиментален!

Впрочем, дневник – не мелодрама, а серьезный документ. В следующей книге под номером два я опишу устройство регистров орга́на, морского секстанта и ленты Мёбиуса. Далее я изложу, каким образом, соединяя несоединимое, можно теоретически поляризовать вакуум и высвободить огромное количество энергии, нужной для путешествий во времени. Практическая часть исследований и опытов обязательно найдет место на страницах последующих дневников».

Глава 3      Откровение

ФРАНКФУРТ НА МАЙНЕ. ГЕРМАНИЯ.

На следующий после оглашения завещания день Глебов отправился к приятелям. С ними в прошлом он имел деловые контакты и терять пока не хотел. Он созвонился с ними из Санкт-Петербурга и, как обещал, привез важные новости вместе с заказанными мелочами. Теперь ему нужно было передать несколько сувениров для немецких коллег приятелей и обменяться свежей информацией. Из осторожности Глебов никому не стал говорить о неожиданно привалившем наследстве. Во-первых, решение о том, что же конкретно с ним делать, пока не принято. Во-вторых, он справедливо рассудил, что ему могут зло позавидовать: как же, наследство получили не прямые родственники, а приезжий иностранец, который к родственным корням семьи отношения не имеет. Рассуждения показались Саше правильными – он, скорее всего, и сам подумал бы так же в подобной ситуации. К тому же не следовало забывать, что родственники Андреа вполне могут подать в суд и оспорить его право на наследство.

Похвалив себя за разумную предусмотрительность, он пригласил коллег на чашечку чая с пирожными в одно из уютных кафе, где несколько раз бывал с Андреа. Правильное решение – днем пиво деловые мужчины не пьют, а на вечер у него были намечены важные дела. В тесном маленьком кругу Глебов с печалью в голосе рассказал, как прошли похороны – и печаль его была абсолютно искренней. Неожиданно для себя рассказчик несколько раз чихнул, как бы подтверждая, как сыро и неуютно проходила церемония на кладбище.

Ожидаемых вопросов не последовало. Коллеги покивали головами, съели пирожные, забрали сувениры и разъехались. Глебов же, наоборот, готовился к тяжелому окончанию недели. Помня совет нотариуса, он успел на вечер вызвать слесаря, чтобы тот поменял на входной двери унаследованного жилища замок. Недалеко от отеля, где Глебов остановился, находился большой магазин с товарами для дома. Там он рассчитывал найти надежный замок.

***

Добравшись до гостиницы, Глебов открыл дверь электронной карточкой, дошел до кресла и упал в него в самых противоречивых чувствах. События последних дней измотали его окончательно. Ему казалось, что время растянулось на долгие недели, хотя, с тех пор, как он прилетел во Франкфурт, прошло всего два дня. Он стал размышлять, от чего мог так устать. В Санкт-Петербурге, после получения письма с сообщением о смерти Андреа, он метнулся в знакомое бюро, чтобы сделать экспресс визу для Германии. Там же заказал ближайший самолет до Франкфурта. Билетов на прямые рейсы не оказалось, поэтому пришлось лететь с остановкой в Мюнхене, потеряв на этом несколько долгих нервных часов. С гостиницей проблем не возникло – в конце ноября сезон международных ярмарок пошел на спад и свободных мест предлагалось достаточно.

На похороны Глебов успел, но на кладбище чувствовал себя изгоем, которого специально поставили в окружение незнакомых неприветливых людей, уничтожающих чужака разного рода недобрыми взглядами – от любопытно-вопросительных до откровенно-неприязненных. Общаться с ним никто не захотел, да и о чем было разговаривать абсолютно посторонним людям?

Контакта не получилось.

Пришлось Глебову задержаться на кладбище, чтобы одному, без помех, попрощаться с усопшей, мысленно вспомнить все, что было между ними, поблагодарить за все хорошее, что она для него сделала. С кладбища он уходил несчастный и подавленный.

Следующий день оказался не менее знаменательным. Нежданно-негаданно Глебов оказался завидным наследником, владельцем дорогой квартиры и чего-то неизвестного, что пряталось в толстом запечатанном конверте. Письма́, переданного нотариусом, получатель подспудно опасался. Он и сам не мог объяснить странное чувство, граничащее с непонятным страхом. Одно то, что письмо написано за несколько дней до смерти и наверняка связано с неожиданным завещанием, делало Глебова неуверенным и заставляло думать в самых разных направлениях.

«Странно, почему Андреа выбрала меня? Не могу вспомнить ни одного большого доброго дела, чтобы оно потянуло на дорогую квартиру. О чем она думала, составляя завещание? Скорее всего, в письме необычная просьба, которая может забрать у меня много времени и сил. Именно поэтому Андреа захотела ее компенсировать квартирой, чтобы не нарушился баланс.

Природа любит равновесие.

Но что за просьба? У нас с Андреа не было каких-то особо больших проектов или даже разговоров в этом направлении. Странно, но события последних дней начинают меня пугать. Письмо-загадка! От факта его присутствия становится неуютно. Честно говоря, без полученной квартиры мне было бы тоже намного комфортней… Всегда знал – чем меньше имеешь, тем меньше проблем. Впрочем, это может быть просто добрая просьба кому-нибудь помочь. Андреа помогла мне вновь встать на ноги и я просто обязан сделать все, о чем она меня попросит. Да, скорее всего, так и есть. Андреа получила выздоровление и добро из других рук, передала мне, и теперь я должен отдать долг, помочь кому-то неизвестному. Ну вот, теперь есть небольшая определенность, дышать стало легче…»

Несмотря на оптимистические мысли, Глебов не мог успокоиться до конца. Неприятное чувство страха затаилось внутри, собралось в комок и никак не хотело уходить. За окнами покапывала влагой сырая прохладная погода, а на лбу Глебова от напряжения проступили бисеринки пота, тело охватила непонятная слабость. Окружающее показалось ему нереальным и враждебным. Молодой мужчина пошел вымыть руки и освежить лицо, но тут же передумал и решил вначале прочесть загадочное письмо. Вспомнив о письме, ему захотелось непременно увидеть штамп визы в паспорте. Зачем это надо и откуда взялось странное желание, объяснить он не мог. Просто ему нужно это сделать именно сейчас, сию минуту. Желания выпрыгивали из Глебова, как черт из табакерки и осознать их казалось невозможно.

Паспорт, как назло, прятался где-то в сумке и никак не находился. Саша Глебов долго рылся в сумке, с которой в путешествиях не расставался пока, потеряв терпение, не вывалил ее содержимое на кровать. Он наклонился над кучей высыпавшихся оттуда вещей и начал медленно откладывать по одному предмету в сторону. Казалось, все они нужные и важные.

Толстый блокнот с торчащей из него ручкой. Коробочка с леденцами без сахара. Карандаш. Два начатых пакета бумажных носовых платков. Измятая банковская выписка. Расческа. Две ручки. Мобильный телефон в красивом футляре. Большой кожаный кошелек. Несколько визитных карточек. Исписанный телефонами плотный флайер из бюро путешествий. Надорванный пакет влажных салфеток. Запечатанное письмо, полученное от нотариуса. Ключи от квартиры Андреа, ее почтового ящика, гаража, подвала и других неведомых ему помещений, соединенные карабином с фигуркой металлического ангела.

Паспорта в сумке не было.

Глебов растерянно перебрал разложенные на кровати предметы и отчетливо понял: ему явно нужно посидеть и подумать. Тяжелая, окончившаяся неожиданным сюрпризом встреча у нотариуса внесла дополнительный хаос в его душевный покой. И хотя он согласился принять наследство, теперь ему казалось, что решение оказалось опрометчивым и необдуманным. Отказываться от квартиры Андреа Глебов пока не собирался, но что с ней делать – тоже не знал. К тому же многочисленные родственники дарительницы однозначно дали понять, что решение умершей относительно распределения богатств их явно не устраивает.

«Успокоиться и не волноваться! Не так страшен черт, как его малюют. Нужно просто взять себя в руки!»

Глебов нервно дернул плечами и отправился в ванную комнату. Он умыл лицо и руки холодной водой, тщательно вытерся перед большим зеркалом и вернулся в комнату. Немного постояв в раздумьи, он открыл дверь встроенного шкафа, сунул руку во внутренний карман куртки и похвалил себя, что наконец-то вернулся в обычное спокойное состояние: паспорт был на месте, причин для переживаний больше не было. Настало время принимать следующее решение.

Глебов опять подошел к кровати, где лежало содержимое сумки, взял в руки конверт, прихватил связку ключей и уселся в кресло.

«Ключи ключами, а в квартиру Андреа идти придется. Когда бы лучше это сделать, чтобы не наткнуться на ее племянников? Неприятности мне совсем не нужны, как, впрочем, и диалог с ними. Хотят оспаривать завещание – пусть оспаривают, мне все равно. Лучше с ними в суде встретиться, на людях, чем наедине где-нибудь в темном переулке. Мало ли что… Германия, конечно, не Россия и не Англия, но с этой минуты придется быть более осторожным – мало ли что обделенные родственники придумают и какие пузырьки у них в головах забулькают… Ах да, слесарь же сменил замок, теперь, кроме меня, никто не сможет зайти в квартиру. Что ж, отличное решение – за закрытой дверью с ключом в кармане чувствуешь себя намного уверенней!»

Он отложил связку ключей в сторону и взял в руки конверт. Обычный конверт из плотной белой бумаги – в таких обычно высылают приглашения, поздравления, в общем, хорошие новости. Глебов протянул руку к кровати, взял карандаш, продел острый кончик в небольшой зазор, сделал глубокий вдох-выдох и аккуратно вскрыл конверт. Письмо, доставившее ему столько волнений, написано аккуратным понятным почерком на нескольких листах желтоватой хорошей бумаги.

***

«Дорогой Саша! Даже сейчас, наблюдая за тобой из другого мира, вижу твое удивление и слышу множество вопросов. Не переживай, мой мальчик, ты получишь исчерпывающие ответы на каждый из них. На эти строки я потратила три последних дня жизни и горжусь собой, потому что успею в них передать важную информацию. Надеюсь, нет, уверена – ты сможешь выполнить мою самую последнюю просьбу. Тебе следует разыскать и помочь понадежней спрятаться одному несчастному мужчине.

Не волнуйся и читай дальше!

Знаю, ты не только любитель загадок и путешествий, но и ответственный человек, именно поэтому я вручаю судьбу монаха Алдо в твои руки. Не могу точно сказать, будет ли он нуждаться к этому времени в чьей-то помощи, но ты ему обязательно поможешь, если разыщешь. И хотя мое больное сердце подсказывает другое, оно тоже может ошибаться. Позднее ты решишь по обстоятельствам, что делать дальше, а теперь послушай историю, которой стоит посвятить небольшую часть жизни…»

Глебов поднял глаза от начальных строчек письма и уставился в окно. Сердце его билось неровно – оно явно чувствовало важность надвигающейся тайны. Было понятно, что за каждой строкой письма стоит судьба неизвестного человека, нуждающегося в срочной помощи. Возможно ли выполнить последнюю просьбу Андреа и помочь незнакомцу, Саша не знал. Если бы могла, наверняка помогла бы монаху сама, не привлекая никого другого. Видимо, что-то не получилось, не срослось.

Что – непонятно.

Но если просьба Андреа сопровождается мощной финансовой поддержкой, то поиски пропавшего человека, скорее всего, будут очень сложными. Насколько сложными – можно только догадываться. Глебов судорожно вздохнул и продолжил чтение.

«Родственников-мужчин, приходивших в наш дом, можно посчитать по пальцам: это сыновья рано умершего брата Карла, наши племянники Ларс, Эмиль и Флориан. На мое пятидесятилетие я получила от них странный юбилейный подарок: большое фото в серебряной раме, где они запечатлены все трое. Меня такой презент не столько разозлил, сколько рассмешил. Мы всегда были с Карлом щедрыми на подарки и я ожидала получить на свой юбилей, как минимум, что-нибудь запоминающееся. Хотя бы приглашение на премьеру оперы, совместное посещение музея, или что-нибудь подобное – пусть не оригинально, зато близко моему сердцу. Впрочем, не буду утомлять тебя рассуждениями – день рождения давно прошел, хотя осадок остался. В общем, я поставила фото в прихожую на бюро. Чтобы подсластить горькую пилюлю, я написала над каждым из них крупными буквами имена. Этим мне хотелось показать – вас, молодые люди, тоже в этом доме помнят и любят. Конечно, не по-христиански, но историю с подарком к юбилею забыть я не смогла, как и то, что ни один из племянников ни разу не навестили меня в больнице. Долгие недели я лежала, разбитая на кусочки, и даже не могла приехать на похороны сына. Ни злости, ни обиды у меня в душе нет, только разочарование и неприятное чувство утраты доверия к людям. Когда я диктовала новое завещание нотариусу, то мысленно говорила племянникам: Мне не нужны ни ваши соболезнования, ни цветы на могиле. Но если при жизни я не видела от вас ни внимания, ни любви, ни уважения, радуйтесь, что получите от меня по несколько тысяч, завещанные даже не вам, а памяти брата моего мужа.

Это предыстория, мой мальчик.

А теперь сама история. Она началась около пяти лет назад, в то время, что умер муж Карл. В день похорон, когда родственники после поминок покинули дом, раздался стук в дверь. Не звонок, как обычно, а именно стук. Мои мысли были еще на кладбище, с мужем. Все же я подошла к двери, не спрашивая, открыла. На пороге стоял невысокий мужчина с очень худым лицом, одетый в грязный монашеский хабит, с закинутыми на плечо лямками холщового мешка. Странно было видеть монаха в нашей части города. В самом Франкфурте, насколько я знала, был только один действующий монастырь капуцинов с очень маленьким числом монахов. Обычно они просто так никуда не забредают и уж точно не стучат в двери незнакомым людям. Мое удивление усилилось, когда он знаками попросил приюта. До сих пор не могу понять, что сподвигло меня пригласить незнакомца в дом – то ли его внушающий доверие вид, темные открытые глаза, жалость к явно голодному путнику, или просто сострадание к несчастному. Непонятно почему, но страха к незнакомцу у меня не возникло.

Монах вошел в дом.

Я увидела, что капюшон у него не остроконечный, как у капуцинов, а большой полукруглый, что означало его принадлежность к другому ордену, скорей всего, за пределами Франкфурта. Впрочем, мысли о принадлежности к ордену отошли на второй план, когда я увидела, что его ноги в сандалиях на босую ногу оставляют за собой не только следы мокрой грязи, но и крови.

В глубине сознания возникла мысль: это судьба послала мне гостя, чтобы после похорон я не сошла с ума от одиночества и горя. После спасительного озарения пришло успокоение, незваный гость по моему приглашению отправился в душ. Пока он приводил себя в порядок, я приготовила ему чистую одежду из того, что осталось ненадеванного от погибшего сына. Даже после гибели Матео, все его вещи хранились в комнате, где он раньше жил, пока не перебрался в отдельное жилье недалеко от нас. Небрезгливая, я обработала раны монаха на руках и ногах и пригласила в столовую.

В виде исключения, пришлось приготовить горячий ужин специально для него. Сама я обычно съедала кусок хлеба с маслом и ветчиной, запивала его бокалом вина с сыром и виноградом. В тот день, после ухода родственников, переживаний в связи с похоронами и множества чашек кофе, аппетита у меня не было. Я просто сидела за обеденным столом и кидала на монаха, переодевшегося в цивильную одежду, осторожные взгляды. Он охотно ел приготовленное картофельное пюре с сосисками, обмакивая их в растопленное масло. От острой горчицы гость отказался. От вина он тоже отказался и запивал еду яблочным соком, разведенным минеральной водой.

Так таинственный монах вошел в мою жизнь.

В первые минуты пребывания в доме он практически не говорил и я уже опасалась, что гость – глухонемой или не говорит по-немецки. Про себя я решила назавтра рассказать о нем пастору местного прихода и вместе решить, что делать дальше. Неожиданно приятный и густой голос гостя заставил меня вздрогнуть. Монах поблагодарил за гостеприимство, уход, еду, назвал свое полное имя и рассказал незамысловатую историю странствий. Он не стал посвящать меня в детали и наверняка скрыл что-то важное, но и то, что он поведал, заставило мое сердце биться быстрее. Я не боялась, что незнакомец воспользуется моим возрастом для каких-то нечестных планов: больших денег в доме не было, драгоценности хранились в банковской ячейке, техническими новинками и редкими картинами я не увлекалась, а коллекцией фарфоровой посуды настоящий грабитель вряд ли соблазнится.

Алдо Дженарро Россо, так звали гостя, сообщил, что его монастырь находится в Италии. Волею судеб и из-за важной работы он оказался в Германии и просит приюта на несколько недель. В благодарность за пищу и кров он готов выполнять домашнюю мужскую работу – ухаживать за садом, ремонтировать сломанные вещи, подправить садовую ограду, заняться покраской, побелкой или всем, что понадобится хозяйке. Вскользь он добавил, что пребывание в Германии не хочет делать достоянием других монахов, поэтому ищет приют в частном порядке. Причину столь странного поведения он не назвал, а я особенно не настаивала – у каждого из нас есть небольшие тайны. Далее монах сознался, что наблюдал за похоронами из-за дерева, подслушал разговоры и таким образом оказался у дома вдовы, дождался, пока все гости разъедутся и только тогда постучал.

Скромность и искренность монаха тронули, но принимать быстро решения не в моих правилах. Я постелила ему в комнате для гостей на нижнем этаже и сказала, что подумаю. Всю ночь меня не отпускали мысли, что же на самом деле скрывает этот мужчина? Ограбление или убийство я сразу отметала, как не сооветствующие ни его виду, ни обращению, ни статусу. От него исходило спокойствие, уверенность, мудрость. Нет, этот человек не мог совершить дело, противное Господу.

На следующий день ночные мысли и непрекращающийся осенний дождь помогли мне сделать гостю щедрое предложение – он остается на всю зиму в доме, ремонтирует кухню и столовую, где давно загрязнились, а местами и отклеились обои; помогает мне вместо уволенной домработницы вести хозяйство, а весной может отправляться дальше по своим делам. В ту минуту я боялась назвать ему главное условие проживания – не выходить из дома и не показываться на глаза, когда в дом приходят гости. Несмотря на то, что гостей в доме всегда было не густо, мне не хотелось, чтобы кто-либо из них, или тем более любопытные соседи начали судачить о том, что на второй день после похорон в доме у вдовы поселился не старый и довольно привлекательный мужчина.

Волнения оказались напрасны.

Алдо Дженарро и сам, видимо, не хотел показываться никому на глаза. Он сразу же с благодарностью принял предложение, но попросил купить для него недорогую цивильную одежду: в ней удобнее заниматься домашними делами. Его единственное условие я приняла с улыбкой – одежда Матео, которую он надел накануне, висела на нем, как на детской вешалке. Мой сын был большого роста, как его отец. Одежда монаха была, по моим прикидкам, размера на два меньше. Свой хабит Алдо обещал очистить от грязи и поберечь для времени, когда должен будет покинуть гостеприимный дом.

За четыре месяца, что монах прожил в доме, я сумела сильно к нему привязаться. И хотя меня не оставляло чувство непонятной тайны, окутывающей несколько странного мужчину, расспрашивать не хотела. Каждый человек имеет право на секреты, тем более я точно знала, что его секреты не связаны ни с моей семьей, ни с каким-то криминалом. Алдо Дженарро вел себя открыто, вечерами рассказывал истории из богатой событиями жизни, но каждый день после окончания работы и перед началом ужина уходил в свою комнату. Там он что-то записывал в тетрадях, которые принес с собой в первый день в холщовом мешке. Мне он сказал, что ведет дневник и даже хочет написать книгу о жизни монахов. Те тетради в кожаных обложках и толстыми желтоватыми листами, что принес с собой – единственное богатство, что он мог себе позволить.

Разговаривали мы на немецком языке. Иногда Алдо Дженарро переходил на латынь. Я с удовольствием вслушивалась в напевную речь, с трудом разбирая правильное произношение, выученное им в стенах университета. Сама я знакома с латынью только по хоралам, слышанным в церкви, даже знала сама несколько из них, но одно дело – знать текст песен, совсем другое – разговаривать или понимать чужой язык…

Время пребывания гостя подходило к концу.

В небе все чаще появлялось весеннее солнце, по утрам за окнами все громче раздавался птичий гомон. Оба помещения после ремонта сверкали новенькими обоями и подновленным паркетом, камин в гостиной получил новое оформление. С усилием вернувшись на несколько месяцев назад, в холодный осенний вечер, я поняла, что сегодня мне не хочется расставаться с интересным и ненавязчивым гостем. Судя по некоторым признакам его поведения, он тоже охотно остался бы у меня жить дальше. После долгих размышлений и колебаний решение пришло само. Я предложила монаху остаться и начать приводить в порядок сад. Несложный уход за садом я предложила не столько из-за его запущенности, сколько из-за старой мудрости: любой мужчина должен иметь занятие или хобби, иначе он не сможет чувствовать себя востребованным, а это будет намного осложнять жизнь тех, кто находится рядом.

Вместо одной разрешенной зимы и весны, Алдо Дженарро прожил у меня около трех лет. Чтобы не разбудить любопытство соседей, он выходил на работу в сад в широкополой шляпе, закрывающей лицо, с опущенными рукавами рубашки и рабочих перчатках – ни один сантиметр тела у странного работника виден не был. Справа мой сад примыкает вплотную к саду Сабины Шнайдер. Она женщина простая и весьма любопытная. Чтобы исключить ненужные вопросы, Алдо выходил в сад только в то время, когда она уходила на работу. Остальных жителей моего бывшего дома я не опасалась, потому что ни с кем из них не имела особых или близких контактов, а некоторых не знала даже в лицо. Иногда мне казалось, что мой гость скрывается под шляпой не столько от соседей, сколько от недоброжелателей, о которых я ничего не знала. Меня мучали вопросы, но расспрашивать подробней о жизни Алдо казалось неловко. Точно также неловко было задать самый важный вопрос: от кого он прячется, если нашел приют под моей крышей.

В это время я отчетливо поняла, какие странные бывают на свете отношения между людьми. Три года мы жили с Алдо в одной квартире, питались за одним столом, проводили совместные вечера за беседами, но о его жизни я почти ничего не узнала. Несмотря на тайны, окутывающие гостя с головы до ног, я была им довольна.

До тех пор, пока Алдо Дженарро не исчез.

Однажды я приехала из кафе после встречи с давней подругой, а по пути домой строила планы, что приготовлю на ужин. В прихожей мой взгляд сразу же упал на плотный лист бумаги, лежащий на комоде в большой плоской вазе для писем. Записка содержала одно слово: спасибо! Чувствуя неладное, я прошла в комнату гостя. Она была пуста. Вместе с ним исчез хабит, старенькие сандалии, мешок и тетради, в которые он что-то регулярно записывал. Ни одна другая вещь, принадлежащая мне, не пропала и даже продукты, лежащие в холодильнике, так и остались лежать на полках, теперь для меня одной.

Исчезновение монаха стало для меня не просто неожиданностью, но небольшой трагедией. За эти годы я привыкла к постоянному присутствию интересного собеседника и внимательного гостя, о расставании с которым как-то не думала. Мне казалось, что такое течение жизни я заслужила и так останется всегда.

И вот – пустой холодный дом.

Одиночество на двух этажах. Скучные не заполненные ничем вечера у остывшего камина. Яблоки, падающие и гниющие под деревьями. Отцветшие гортензии, стоящие прямой линией сухих зонтиков и издающие шуршание под порывами ветра. Мокрая нескошенная трава, лежащая небрежным ковром, покрытым неубранными опавшими листьями.

Во всем неуверенность, растерянность, тревога…

К счастью, через пару месяцев ты купил последнюю квартиру в доме и встречи с тобой частично заменили беседы с Алдо. Я почувствовала себя опять нужной и востребованной. А когда ты попал в аварию, я дала себе слово сделать все, от меня зависящее, чтобы помочь тебе как можно скорее встать на ноги. У меня все еще оставалось чувство вины за смерть Матео, за то, что не смогла помочь единственному сыну. Не смогла прийти на похороны. Не смогла попрощаться. Тогда всю энергию и заботу я направила на тебя. Теперь ты стал моим сыном.

Стал человеком, которому я оказалась нужна…»

***

Глебов опять прервал чтение. Он встал с кровати, на которую пересел из кресла, стал ходить по небольшой комнате и размышлять. Время давно подкатилось к ужину и желудок издал негромкий звук, заявляя о голоде. В небольшом отеле ресторана не было, на улице опять начался дождь, а идти куда-то по такой погоде не хотелось. Саша Глебов достал из мини-бара бутылку сока и бутылку пива, похрустел чипсами, взятыми оттуда же и стал думать над прочитанным и над пережитым со времени знакомства с Андреа Кантор.

Он не очень любил вспоминать первые месяцы жизни в чужой стране. На первых порах ему пришлось столкнуться с неожиданными трудностями, о которых не подозревал, привыкать к новым порядкам, людям, законам, традициям. И даже после почти года практически постоянного проживания в Германии, он так до конца и не осознал, как можно есть жареное мясо с клюквенным вареньем; ночевать не в огромном доме родственников, когда приезжаешь к ним в гости, а заранее заказывать гостиницу; никому не звонить после восьми вечера. К немецкому менталитету он привыкал долго и мучительно. Встречаясь с очередным несоответствием, он спешил спросить соседку, правильно ли поступил в том или ином случае. Андреа на тот период действительно заменила ему если уж не мать, то добрую тетушку, которая аккуратно и ненавязчиво помогала решить очередную жизненную неузязку. Глебов никогда не стеснялся ходить с Андреа в рестораны, на прогулки или ездить с ней вдвоем на машине. Ему с ней было намного проще в любой жизненной ситуации, чем с молодыми сотрудниками, которые сами нуждались в менторе или наставнике.

Только сейчас, в эти минуты, он отчетливо почувствовал, что отложенное и не до конца прочитанное письмо – это последняя вещь, к которой прикасались руки Андреа. Послание из прошлого, предназаченное только для него. Теперь он никогда не увидит ее, не услышит доброго тихого голоса.

Никогда.

Руки его невольно сжались в кулаки, а на глаза навернулись слезы.

Глава 4      Поэт из Тосканы

ВЕРОНА, ИТАЛИЯ 1295

Непривычный холод января упал на итальянскую Тоскану. Мороз метал ловкой рукой на улицы города снежную крупу, завывал в трубах каминов и загонял редких прохожих с улиц обратно под теплые крыши. Небольшой двухэтажный дом втиснулся между вторым и третьим кольцом высоких городских стен на улице Святого Георгио и отличался от соседских строений белым цветом портиков. На грубо сколоченной кровати первого этажа дома лежал Дуранте дельи Алигьери.

30-летний флорентийский изгнанник был нездоров.

Холод сковал ледяным панцирем молодого мужчину, лежащего под тремя лоскутными одеялами, с головы до ног. Болезнь окутала измученное тело острыми иголками и заставляла мелко дрожать. Нестерпимая боль тесным обручем сжала голову и выгнала оттуда все мысли. Колючими пальцами она перебирала струны натянутых нервов и отдавалась громкой пульсацей сердца в ушах. Тонкие руки Дуранте невольно поднимались к голове, но не могли унять полыхавшее внутри адское пламя пожара. Холодные ступни судорожно сжимались и разжимались, не в силах согреть себя и взять частичку огня у начинающего пылать от поднимающейся температуры тела.

Властитель Вероны Бартоломео делла Скала был давнишним почитателем таланта дельи Алигьери. Он первым пригласил поэта в Верону после его изгнания из Флоренции. Неожиданная и тяжелая болезнь привела Дуранте не в дом богатого сеньора, а уложила на кровать крестьянина. Сердобольная хозяйка часто подходила к кровати, долго стояла в изголовьи и жалостливо смотрела на больного. За уход и проживание постояльца она получала приличные деньги от правителя города.

Сегодня, как и вчера, женщина заварила постояльцу мелко покрошенные ветки можжевельника, добавила туда растолченный чеснок и поднесла к губам больного. Тело мужчины растворилось в боли и не принимало в себя даже лечебный настой. Напиток достиг желудка, но тут же вырвался наружу спазмом боли и растекся на каменном полу неровной лужицей. Хозяйка постояла в раздумьи, покачала головой, спрятала руки под передник и ушла на свою половину готовить ужин семье.

***

Третьи сутки Дуранте то трясся от холода, то горел в огне, метался на кровати в прохладной комнате, сбрасывал с себя одеяла. Его воспаленный мозг притягивал, как лекарство, не образ жены Джеммы, не лица детей, оставленных во Флоренции, а силуэт девушки с длинными рыжеватыми волосами. Она влюбленно смотрела на него, нежно протягивала руки и ласково проводила по волнистым волосам поэта. Ее небольшая высокая грудь от волнения приподнимала кружево на открытом платье, реснички трепетали вокруг красивых глаз, а красота плеч была видна даже под платьем.

«Ах, Беатриче, моя милая, как ты прекрасна, как совершенна твоя красота! Ты – моя единственная муза, моя тайная возлюбленная, моя вечная непреходящая любовь! Благодарю Создателя всем сердцем за две незабываемые встречи с тобой …»

Беатриче гладила одной рукой волосы платонического воздыхателя, а второй махала кому-то невидимому, звала, приглашала к себе. Уже через мгновение Дуранте оказался окруженным девушками в длинных белых рубашках с распущенными по плечам длинными волосами. Они окружили поэта, подняли с постели, взялись за руки и закружились хороводом вокруг. Беатриче незаметно вышла из круга, растворилась за спинами девушек и в этот момент их лица начали искажаться – они то расширялись, то опять сжимались, нежная кожа грубела на глазах, покрывалась глубокими уродливыми морщинами. Нежные руки девушек потрескались от сухости и превратились в колючие ветви; волосы потеряли блеск, перепутались и сплелись в скользких змей; белые одежды истлели, рассыпались и из-под них показались обнаженные старческие тела, покрытые пятнами, язвами и наростами. Из разинутых ртов сыпались вниз зубы и раздавался хриплый хохот. «Да, мы быстро состарились и умерли, тебе же не дожить до старости, поэт-философ… Не совершай больше грехов, иначе никогда не увидишь прекрасную Беатриче… Она умерла молодой, безгрешная, но не повернулась к тебе светлым ликом… Ты останешься ее вечным несостоявшимся любовником… Живи с этим или умри!»

Дуарте с усилием повернул голову на раздающиеся в ней голоса и увидел, как распахнулось небольшое окно. Из него в комнату ворвался ледяной ветер, остудил налитую тяжелой болью голову, зашевелил растрепанные волосы, забрался под рубашку и приятной прохладой окутал разгоряченное жаром тело.

– Как же так, – бормотал больной, – не может быть, чтобы моя Беатриче умерла, а мир остался прежним. Он должен содрогнуться от несправедливости, печали и сострадания! Ее смерть отозвалась не только в моем сердце, это трагедия всей Италии… как же так… умерла…

О Беатриче, помоги усилью

Того, который из любви к тебе

Возвысился над повседневной былью.

Или не внемлешь ты его мольбе?

Не видишь, как поток, грознее моря,

Уносит изнемогшего в борьбе?¹⁴⁾

Нет-нет, мне не нужна другая … Создатель, возьми и меня к себе, соедини с любимой в садах Эдема, разреши любить и восхищаться недоступной красотой хотя бы после смерти… Никто не слышит, никто не понимает. Неужели не хочешь забрать меня к себе, Создатель? Умерла, умерла…

Единственная ты, кем смертный род

Возвышенней, чем всякое творенье,

Вмещаемое в малый небосвод,

Тебе служить – такое утешенье,

Что я, свершив, заслуги не приму;

Мне нужно лишь узнать твое веленье.

Но как без страха сходишь ты во тьму

Земного недра, алча вновь подняться

К высокому простору твоему?¹⁵⁾

Реальность перемешалась в голове Дуарте с видениями, вызванными высокой температурой, осложненной нервной горячкой. Опасное состояние не только для чувствительной души поэта, но просто человека. Голова его бессильно

откинулась набок, глаза закрылись, перед затуманенным взором опять замелькали силуэты женщин. Выражения их лиц менялись в голове больного с пугающей быстротой. Смеющаяся цветущая юность превращалась в дряблую ворчащую старость с клюкой. Совершенная красота резко стягивала с себя нежную кожу и из-под нее наружу появлялась уродливая маска смерти.

На Дуарте летела пугающая человеческую фантазию, изъеденная прогорклой человеческой кровью огромная воронка. По ее осклизлым мокрым стенам карабкались вверх люди. Они извивались, из последних сил искали шершавые выступы и израненными руками цеплялись за поверхности. С их тел свисали рваные лоскуты кожи, текла вниз кровь, орошая головы карабкающихся снизу. Скользкие от крови, изодранные тела не находили прочной опоры и медленно скатывались вниз. После них оставались черные полосы крови с кусками сдернутой кожи. В самом низу гигантская воронка сужалась узким горлышком, куда могло проскользнуть только одно человеческое тело. Люди медленно скользили вниз, закручивались у узкого горла воронки, пытались из последних сил задержаться хоть на минуту, но неведомая сила затягивала из вовнутрь. Следующий грешник падал без задержки из узкого горла прямо в преисподню – она охотно раскрывала горячие объятия новому гостю. То, что люди все до единого являлись грешниками, поэт чувствовал громко стучавшим сердцем.

– Ад не место для благочестивых мирян.

Самый страшный грех – грех предательства. Предателям не место за земле. Не место среди безгрешных людей. Предатели попадут в самый последний, девятый круг ада. Даже воры и убийцы не заслужили находиться здесь. Только предатели, предатели… – неразборчиво бормотал молодой мужчина. Его голова слабо моталась на подушке, губы едва шевелились, сверху одеял лежали худые руки с подрагивающими пальцами.

Над ужасающей своей реальностью воронкой кружились стаи больших и страшных черных птиц. Они громко изрыгали из себя отвратительные нечленораздельные звуки и активно испражнялись вниз воняющими отбросами на головы людей. Вонь заполняла окружающее пространство, лезла в нос, вызывала рвотные спазмы, заставляла смотреть вокруг и искать глоток чистого воздуха или чистого места.

Дуарте вздрогнул, приоткрыл пошире больные воспаленные глаза, повел ими вокруг с надеждой уползти подальше от ужасного кошмара. Тщетно! Он лежал в центре неровного круга, составленного из вырванных языков богохульников.

Вокруг него безмолвно возвышались бесполые существа без лиц, одетые в черные балахоны и тянули к нему длинные костлявые пальцы. От страшных фигур веяло ледяным холодом, безнадежностью и запахом тления.

И словно тот, кто, тяжело дыша,

На берег выйдя из пучины пенной,

Глядит назад, где волны бьют, страша,

Так и мой дух, бегущий и смятенный,

Вспять обернулся, озирая путь,

Всех уводящий к смерти предреченной.¹⁶⁾

От жгучего, непередаваемого страха, что он умер и оказался в загробном мире вместе с грешниками, сознание на короткое время вернулось к Дуарте. Несчастный больной в ужасе раскрыл полубезумные глаза и судорожно стал озираться вокруг.

Где жизнь, а где виденья?

Каменные стены комнаты с ковриком у изголовья кровати, выщербленный пол с двумя вытканными циновками, керамическая чаша для нужды, стол и два стула – знакомая обстановка, которую он видел до болезни. Но где он? И где истина? Неужели он отправился за Беатриче, но по пути на Небеса споткнулся и оказался в чистилище? Где он? Кто ответит?

Больной громко застонал и от бессилия закрыл глаза. Несмотря на тяжелое состояния полузабытья, в голове поэта, помимо его воли, уже складывались первые строфы бессмертной Комедии…

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чей давний ужас в памяти несу!

Так горек он, что смерть едва ль не слаще.

Но, благо в нем обретши навсегда,

Скажу про все, что видел в этой чаще…¹⁷⁾

***

Бартоломео делла Скала из Дома Скалиджери, сеньор Вероны, был давно наслышан о мятежном поэте. Это он предложил флорентийскому изгнаннику кров над головой, когда тот, голодный и оборванный, упал от истощения на невспаханное поле крестьянина Вероны и потерял сознание. Сейчас грузный сеньор Бартоломео тихонько стоял на пороге комнаты и с состраданием думал о мучениях больного. Он задумчиво трогал длинный черный локон вьющихся волос, выбившийся из-под модной шляпы с полями. После некоторого раздумья Бартоломео делла Скала приблизился к кровати уважаемого гостя, с жалостью посмотрел на мечущегося в бреду и покачал головой. Он не знал, чем еще можно помочь.

Личный врач сеньора Вероны был приставлен к поэту с самого первого дня и осматривал больного дважды в день. В самом начале он поставил точный диазноз: тяжелая нервная горячка, усугубленная глубокой зимней простудой. Эскулап печально покачал головой, определил травы, помогающие при температуре и кашле и добавил, что выздоровление зависит только от крепости организма поэта и его желания выжить.

Бартоломео делла Скала щедро платил хозяйке за ее заботу, за ежедневно приготовляемые по рецепу доктора и подаваемые вовремя отвары нужных трав. Переносить больного из дома, куда его поместили в самом начале, Бартоломео не решался, чтобы не усугубить болезнь. Дуарте пока был не готов возвращаться из мира грез. Он загнал туда себя сам, когда оплакивал изгнание из Флоренции, разлуку с детьми и неожиданную смерть единственной музы – Беатриче Портинари.

Разом навалившиеся на чувствительного мыслителя и поэта несчастья оглушили его, заставили согнуться, отняли радости жизни, загнали в подземелье страха и неуверенности. И вот теперь где-то на небесах принимается важное решение, сможет ли поэт справиться со свалившимися на него несчастьями, вернется ли к жизни сломленным, жалким, больным или, наоборот, более сильным и готовым к новым свершениям. Простуда, даже самая сильная, рано или поздно отступит, а вот душевные переживания могут сломить даже сильную натуру, забрать силы для творчества, отнять веру в себя, в свое предназначение.

Такого исхода боялся сеньор Вероны больше всего.

Он стоял рядом с кроватью и размышлял о дальнейшей судьбе талантливого гостя. Наконец сеньор Бартоломео чуть наклонился, подтянул повыше красивое шелковое одеяло, которое прислал из дворца в дом крестьянина, притронулся ладонью к пылающему лбу больного, стиснул губы, развернулся и вышел из комнаты. Ему с трудом удавалось сдерживать слезы отчаяния. Сердцем он слышал, как душа и тело Дуарте пытаются сделать тяжелый выбор между жизнью и смертью. Разумом же понимал, что в этой борьбе сам он сделать что-то бессилен.

Как холоден и слаб я стал тогда,

Не спрашивай, читатель; речь – убоже;

Писать о том не стоит и труда.

Я не был мертв, и жив я не был тоже;

А рассудить ты можешь и один:

Ни тем, ни этим быть – с чем это схоже…¹⁸⁾

Глава 5      В новом доме

ФРАНКФУРТ НА МАЙНЕ. ГЕРМАНИЯ.

Утро субботы удивило жителей Франкфурта редким осенним солнцем. Желтое пятно озорно выглядывало из разрывов быстро бегающих по небу туч и изредка кидало вниз пучки холодных, но ярких лучей. Для ноябрьской сырости такая погода была подарком небес. «Раз солнце показалось, значит, я все делаю правильно», – подумал Саша Глебов, разглядывая редкие голубые пятна в окно и с удовольствием вытягиваясь в мягкой постели. В выходные будильник он не включал, поэтому проснулся сегодня на полчаса позднее.

Прежде чем начать новый день с завтрака, он решил вначале определиться, что же возьмет с собой в квартиру Андреа. Сразу после оглашения завещания поздно вечером он более получаса простоял на улице, наблюдая, как вызванный слесарь меняет старый замок на новый, оплатил работу наличными, как обещал по телефону, закрыл дверь на два оборота и отправился в отель. Заходить внутрь квартиры Глебов не стал, чтобы не привлекать внимание любопытных соседей светящимися окнами.

План на субботний день был прост: пройти в квартиру Андреа и проверить, не захотят ли обиженные родственники выселить нового владельца дорогого наследства силой. И хотя до сих пор в семье Кантор не наблюдалось агрессии ни по отношению друг к другу, ни по отношению к другим, но мало ли что может случиться, когда людей по-настоящему разозлить. Семейство Андреа Кантор разозлилось по-настоящему, поэтому Глебов решил действовать очень осторожно. Все же наследство – наследством, а жизнь одна, поэтому нужно беречься от любой ненужной царапины. Его мысли об опасности были наверняка преувеличены, но здравым умом бизнесмена и опираясь на виденное в России, он был готов к любым неожиданностям. В Германию Глебов приехал с русским менталитетом и теперь, без ненавязчивой опеки внимательной и доброй соседки, чувствовал себя несколько неуверенно и одиноко.

Новый домовладелец вынул из шкафа дорожную сумку, чтобы сложить туда необходимые вещи. Он поставил ее на кровать и задумался, что же взять с собой, чтобы на пару дней остаться в квартире и не умереть там ни с голоду, ни от скуки. Глебов наполнил сумку вещами и тут же начал проверять, все ли взял с собой.

Две футболки. Блокнот для записей. Несессер с гигиеническими принадлежностями. Две пары теплых носков. Набор карандашей. Планшет. Две смены нижнего белья. Кашемировый свитер. Толстый ежедневник для планов, мыслей и зарисовок. Детектив Агаты Кристи Убийство на поле для гольфа.

Глебов рассчитывал остаться в Германии всего на два-три дня и после похорон сразу же улететь назад, поэтому много вещей брать не стал. История с полученным наследством изменила планы. Несмотря на то, что объемная сумка из тонкого зеленого велюра на вид казалась вместительной, но никак не годилась на роль чемодана. «Продуктов куплю по дороге побольше, чтобы два раза не выходить из дома. В сумку они не войдут, сложу в отдельный пакет. Впрочем, все это неважно – насколько я знаю, здесь никто пока с голода не умер».

Глебов остался сидеть на кровати, повторяя в уме дальнейший план действий. Сейчас он рассчитается с отелем, вызовет такси и поедет к дому Андреа. Машину он попросит остановить на соседней улице, чтобы лишний раз не попасться на глаза соседей. Молодой мужчина не знал точно о взаимоотношениях Андреа с соседями, поэтому опасался, что кто-то может позвонить кому-нибудь из племянников, чтобы те приехали разбираться с незнакомцем, пробравшимся в квартиру умершей. Он понимал, насколько нелепы его предположения и страхи, но выкинуть безосновательные опасения из головы не мог. Хотя голос разума говорил ему совсем другое, Глебов не чувствовал себя полноправным хозяином квартиры и с минуты на минуту ждал, когда семейный клан Кантор начнет его атаковать. Ему хотелось, чтобы на него скорее подали в суд, опротестовали завещание, то есть сделали что-то конкретное и он бы точно знал – его эта квартира или нет.

В жизни Глебов всегда и во всем любил ясность.

***

Солнечным субботним утром желтое такси остановилось на парковке магазина, торгующего продуктами. Отсюда вниз и немного вбок тянулась улица Линденринг. Там находился дом, бывшая хозяйка которого упокоилась на кладбище. Глебов накинул ремень зеленой сумки на плечо, рассчитался с водителем и вошел в дверь магазина. Через короткое время он вышел оттуда с большим пакетом, набитом снедью и быстрым шагом направился к дому Андреа. В этот ранний час выходного дня он не рассчитывал встретить на улице соседей, которые бы его узнали.

Перешагивая от волнения через две ступеньки высокого крыльца, он вставил ключ в новый замок. Зная особенность долго искать нужную вещь, он заранее положил ключ от дома в карман куртки, чтобы потом долго не копаться в лабиринтах карманов. Замок легко щелкнул, Глебов зашел внутрь, закрыл за собой дверь на два оборота и облегченно вздохнул – теперь он чувствовал себя в безопасности.

Мужчина скинул с плеча сумку, повесил зимнюю куртку на вешалку и с любопытством оглянулся вокруг. Племянники с семьями, приехавшие на похороны, удивительным образом оставили жилье Андреа в порядке – нигде ничего не валялось, посуда была помыта и стояла на кухонном столе. «Наверное для себя старались. Они ж не знали, что Андреа завещала квартиру не им. Если б заранее узнали, возможно, здесь не был бы такой порядок», – мысли Глебова текли сами собой, пока он осматривалcя.

Последний раз он был здесь перед отъездом на остров Шри Ланка, куда Андреа сопровождала Сашу, и теперь вспоминал, все ли осталось так, как при хозяйке. Он внимательно осмотрел кухню, вернулся в прихожую за сумкой, достал оттуда недочитанное письмо и связку ключей, полученных от нотариуса. К каждому ключу была прикреплена бирка с названием комнаты: спальня, гостиная, комната для гостей, столовая и другие, которые Глебов читать не стал. «Вот что значит немецкая пунктуальность, приверженность законам и порядку! – удивился он про себя. – Каждое помещение имеет ключ, все подписаны, любо-дорого! Вот бы кто в моей мастерской такой порядок навел…»

Он сунул конверт с письмом в задний карман черных вельветовых джинсов и пошел осматривать квартиру. Глебов брал из связки ключ, отделял его и искал нужную дверь. Так он прошел оба этажа. Наконец почти все ключи были распределены, двери распахнуты, окно в спальне и балконная дверь в сад открыты для проветривания.

Глебов не чувствовал себя владельцем жилья.

Ему казалось, невидимая душа Андреа находится здесь и молча наблюдает за действиями нового хозяина. И хотя он ничего плохого не сделал, находиться одному в огромной квартире бывшей соседки, ставшей в одночасье его собственностью, было непривычно. Неопределенно пожав плечами, Саша Глебов все же принял решение. Он прихватил из прихожей сумку и широким шагом двинулся в столовую, в середине которой стоял большой старинный стол на гнутых ножках. Почти хозяин квартиры, он поставил сумку на пол, положил перед собой на стол вынутый заранее ежедневник и начал писать план ближайших действий.

«Совместить завтрак с обедом и вчерашним ужином, чтобы не нервировать пустой желудок.

На всякий случай провести полную ревизию жилья.

Решить окончательно, буду ли я жить в этой квартире.

Назначить племянникам день, когда они смогут, если захотят, забрать памятные для них вещи.

Как можно быстрее вызвать специалистов и освободить комнату умершей Андреа от мебели.

Через десять дней, если не будет подан иск на раздел дома, оценить стоимость ремонта».

Под последним пунктом он приписал: хоть жить, хоть продавать, ремонт необходим! Глебов перечитал написанное и добавил: «Пункт с племянниками отменить до тех пор, пока они не решили – подавать ли иск в суд. Ремонт подождет, а ревизия жилья не отменяется!»

Он еще раз бегло просмотрел список, облегченно отложил ежедневник в сторону и отправился на кухню. Новый хозяин квартиры включил холодильник, положил в него купленные продукты, налил воды в чайник и поставил на плиту. На столе остались лежать готовые бутерброды, пакет яблок и банка растворимого капучино – это был его завтрак и обед. Пока вода закипала, Глебов перенес их в столовую, достал из шкафа посуду, которой так гордилась бывшая хозяйка, разложил еду в тарелки из сервиза. Мысленно похвалив себя за красиво оформленный стол, он вернулся в кухню, перелил запипевшую воду из чайника в фарфоровый кофейник, насыпал туда светло-коричневый порошок капучино и вернулся в столовую. От вида красивой посуды и со вкусом сервированного стола настроение его намного улучшилось.

После еды Глебов отнес с золотой каймой посуду в кухню, аккуратно помыл ее, протер и вернулся к своим делам. Он вновь открыл ежедневник, несколько раз внимательно перечитал написанное, остановился на одном из пунктов. «На эти выходные, пожалуй, остается только провести ревизию дома. Остальное не реалистично. Просто так отобрать у меня квартиру вряд ли получится, разве что суд постановит ее продать и деньги разделить, и то не факт. Но ревизия нужна в любом случае: без нее нет ремонта, без ремонта нет продажи. Вот такой простенький расклад».

Глебов прихватил блокнот с ручкой и отправился инспектировать дом.

Необычное занятие его полностью захватило. Очнулся он, когда из-за темноты перестал различать предметы. Тусклый свет уличных фонарей хотя и проникал в дом, но скупо освещал обстановку и не мог пробить густую тьму ранних сумерек. Часы показывали начало пятого, за окном стояла сырая непроглядная темень. С улыбкой поиграв с мыслями о том, что лучше не обижать привидения в доме, где все члены семьи один за другим и раньше времени ушли из жизни, Саша включил свет во всех комнатах и вернулся в столовую. Здесь ему казалось наиболее уютно и безопасно. Любопытства соседей из-за включенного света бояться он перестал. Его сердце приятно согревала заверенная копия завещания Андреа Кантор.

– Так, подведем итоги, – Глебов разложил на столе записи. – Кухня осмотрена полностью. Здесь можно все выкинуть, не жалко: поцарапанные шкафы, старые кастрюли, одна из четырех горелок на плите сломана, холодильник внешне окривел и работает с натугой. Единственное, что радует – чистые стены и лакированный паркет. В общем, старая кухонная утварь ремонту не подлежит, только на выброс. Приговор кухонной мебели будет вынесен позднее. Столовая останется вся: старинный стол, посудный шкаф с красивой дорогой посудой, два серванта, наполненные фарфором, стулья, хрустальная лампа и две картины – вся мебель одного стиля, красивая и добротная. Ремонт, о котором писала Андреа, тоже сделан на совесть. Может, родственники захотят что-то забрать – не жалко, хотя эта столовая нравится мне больше всех. Надо все же будет подумать над аргументами в свою пользу. Интересно, но из всех осмотренных комнат эта наиболее уютная и хорошо обставленная. Может быть, в свою бытность семья любила ее больше всего? Очень похоже…

Теперь нижний этаж – там две комнаты для гостей. Одна была когда-то детской, а во второй, поменьше, жил монах. С комнатой Матео все решается просто: в нее, видимо, не заглядывали со дня его гибели, поэтому необходим только косметический ремонт. Вторая комната маловата, но зато чистая и уютная. Здесь можно оставить софу и деревянный столик, остальное на выброс.

Теперь опять на верхний этаж. Большая жилая комната. Размеры внушительные, но не заметно правильной планировки. Старинный камин притягивает взгляд, слов нет… О, ключевое слово – камин! А не затопить ли мне его, а то что-то неуютно. Как же я не заметил, что здесь так холодно…

Глебов тут же отложил блокнот с записями в сторону и отправился в комнату, о которой только что тихонько говорил. Увидев на колосниках стопку пепла, он вспомнил, что в коридоре в углу видел сложенные в металлическое корытце сухие дрова. Он вернулся назад с декоративной подставкой с дровами, поставил перед камином, положил четыре полена в открытую топку, подсунул под них старую газету, две таблетки сухого спирта и поджег. Огонь тут же разгорелся и жаркое пламя охватило поленья. В комнату быстро поплыло тепло, перемешанное с приятным запахом леса. Глебов принес блокнот с ручкой из столовой, подвинул поближе к огню одно из двух кресел, обтянутых болотного цвета тонким дорогим велюром, и стал размышлять дальше. Размышлял он, тихонько бормоча себе под нос.

– Комната отдыха мне нравится не столько камином, сколько огромным черного дерева шкафом с мозаичными дверцами – от него веет аристократизмом и богатой историей. Шкаф – единственная вещь во всей квартире, кроме столовой, которую я бы хотел оставить. Если, конечно, квартира станет моей и я решу остаться здесь жить. Мягкая мебель? Мне лично она не нужна. Когда-то эта софа и три кресла, покрытые красивой тонкой замшей, стоили дорого, но сегодня они не модные, да и староваты… Бывшая супружеская спальня… Решение принято: все, вплоть до гардин, придется выбросить и сделать ремонт.

Остался непроверенным подвал. Кажется, это одно из интересных мест. Судя по чертежу, подвальное помещение находится на уровне нижнего этажа и занимает третью часть верхней квартиры. Что там есть? Комната для садовых инструментов и прочего инвентаря, шкафы для старой одежды, архив документов, винная комната с пыльными бутылками вина, комната непонятного предназначения с холодильной камерой, сауна с душем и ванной-джакузи, и огромный зал без окон, куда открываются двери этих помещений. Как хорошо, что Андреа все тщательно прописала на листке и вложила в письмо. Наверняка, сделала она это неспроста и только для меня, но ревизию подвала придется оставить на завтра. Загляну туда в первую очередь. Там под слоем пыли обязательно должны храниться тайны…

Глебов взглянул на часы – они показывали почти семь часов вечера. Устало потянувшись, наш труженик отправился на кухню перекусить. Он уже мечтал, как съест разогретые баварские белые сосиски со сладкой горчицей и теплым брецелем, запьет еду бутылочкой пива, затем удобно расположится на софе у теплого камина и возьмет в руки интересную книгу. Мысли о недочитанном письме он старательно держал на заднем плане. Ему казалось, что оно похоже на десерт после вкусного ужина, от которого следует растянуть удовольствие. Подспудное чувство скрытой в письме тайны активно накачивало в кровь адреналин и кружило голову от ее единоличного обладания, которым ни с кем не нужно делиться.

Глава 6      Дуранте дельи Алигьери

РАВЕННА, ИТАЛИЯ 1321

– Что за судьба… Обожал и всю жизнь восхищался нежной Беатриче, но она предала, оставила навсегда – умерла юной. Бросила в объятия к нелюбимой, с которой меня связывают церковный обряд и трое общих детей. Джемма – деловой брак по расчету ради интересов семьи. Без чувств, без любви, без радости. Короткое время вместе, рождение детей, расставание навсегда. Судьба свела чужих друг другу людей, соединила на короткое время деловыми интересами семей и развела по сторонам. Этого оказалось мало, чтобы сделать талантливого, но несчастного поэта еще более несчастным. О, судьба, ты отняла не только горячо любимую музу, но и родину… Любил, люблю и остаюсь верен единственно родной Флоренции. Как несправедливо, что и эта любовь извергла и изгнала меня, ее неутешного сына…

Дуранте дельи Алигьери лежал в покоях, выделенных ему правителем Равенны Гвидо Новелло да Полента. Из его глаз на подушку, туго набитую свежим сеном и травами, помимо его воли катились слезы. Основоположник литературного итальянского языка, богослов и поэт, автор великой Комедии, которую его верный почитатель Джованни Боккаччо пятьдесят лет спустя назвал Божественной, медленно умирал от болотной лихорадки. В Равенне он успел дописать последние тринадцать песен Рая. Перед тем, как уехать по поручению патрона и покровителя Гвидо l послом в Республику Венецию, поэт спрятал последние главы великого творения подальше от любопытных глаз. Закончить последние песни он планировал по возвращении из поездки.

Когда одну из наших сил душевных

Боль или радость поглотит сполна,

То, отрешась от прочих чувств вседневных,

Душа лишь этой силе отдана;

И тем опровержимо заблужденье,

Что в нас душа пылает не одна…¹⁹⁾

***

Тяжелыми оказались годы жизни великого поэта Италии. После поражения партии Белые гвельфы²⁰⁾, перед Дуранте встал неизбежный выбор: продолжать бороться в рядах его партии до последнего вздоха и умереть, или остаться живым, но для этого покинуть родину.

Возможно, покинуть навсегда.

Молодой, но уже известный флорентийский поэт полностью разделял взгляды торговцев, ремесленников и части аристократов, которые выступали за ограничение власти императора Священной Римской империи в Италии и власти Святого Престола во Флоренции. Эти люди были патриотами страны и хотели сами решать ее судьбу.

Глава католической церкви Папа Бонифаций Vlll пытался всеми силами утвердить концепцию верховенства Святого Престола над любой светской властью. Не вся Италия была согласна с позицией Рима. Особенно яростно было сопротивление со стороны сильной Флорентийской Республики. Понтифик откровенно боялся потерять влияние в этой независимой и богатой части Италии. Из Рима во Флоренцию посылались гонцы с письмами, многочисленные приглашения к компромиссу, использовались откровенный подкуп и шантаж политиков.

Бонифаций Vlll испробовал все возможные методы давления, но успеха не добился. Ему не оставалось другого выбора, как вверенной ему властью наложить на город суровый интердикт²¹⁾. Жестокое и несправедливое наказание болезненно отозвалось в сердце каждого флорентийца. Но чувства народа Рим волновали меньше всего. Папе необходимо было во что бы то ни стало избавиться в Тоскане от умеренного крыла белых гвельфов и установить власть лояльных ему черных: эта партия боролась за власть Святого Престола и всячески поддерживала любое его решение.

Интердикт оказался сильным аргументом ловкого интригана из Рима. Удар церкви по независимости Флоренции был не только скурпулезно и точно просчитан, но активно поддержан хорошо обученным войском графа Карла де Валуа. Под звон золотых монет и тайные обещания граф был специально приглашен для поддержки войск лояльной Папе партии черных гвельфов. За спиной де Валуа знающие люди только посмеивались: «Сын короля, брат короля, дядя трех королей, отец короля, а сам не король – вот же судьба!» Но даже самые злостные недоброжелатели и насмешники не могли не признать его воинского таланта. В битве против Флоренции Карл де Валуа вновь потвердил свой талант. При поддержке его хорошо обученной армии воины черных гвельфов быстро расправились с политической оппозицией противников Папы. Настала очередь Рима укрепить господство в Тоскане, показать свою единоличную власть, чтобы предупредить любые восстания против Святого Престола в любой части Италии. За короткое время понтифик установил во Флоренции кровавый режим террора. Более шестисот мятежных жителей Республики были приговорены с его согласия к казни. После бесчеловечного решения церкви казнить каждого сотого жителя, свободолюбивые флорентийцы склонили головы и подставили шеи под меч. К небу Тосканы поднялся пронзительный крик сотен казненных. Святой Престол вновь доказал, что может испытанными кровавыми методами устанавливать власть на местах.

Услышал ли этот крик Создатель?

Не многим мятежникам удалось вовремя скрыться из Флоренции. Позднее не только оставшиеся, но и их семьи стали заложниками жестокой расправы. Дуранте с несколькими товарищами успел покинуть город буквально за несколько часов до начала террора, освященного католической церковью. Быстрое течение Арно обгоняло бежавших мятежников. Полноводная река Тосканы побурела до краев от крови казненных и напоминала беглецам об их счастливом спасении.

Группа молодых мужчин скрытно добралась до Пизы и получила там временное убежище. Их имена не были известны папским соглядатаям. Семьям тайных противников Святого Престола во Флоренции пока ничего не грозило, они находились в безопасности.

Радость оказалась кратковременной.

Новости о многочисленных и жестоких казнях во Флорентийской Республике быстро дошли до Пизы. Убежище беглецов лежало от нее всего в тысяче римских миль²²⁾ и более не казалось безопасным. Полноводная Арно недели напролет несла с собой в Лигурийское море кровь казненных товарищей. Река протекала мимо Пизы, обрызгивала красной волной оставшихся в живых и заставляла сжиматься их сердца от страха. За себя и за оставшихся во Флоренции родственников. Решение теперь каждый принимал сам. Чудом спасшиеся от смерти мятежники не хотели больше испытывать судьбу и поодиночке покинули приют. Каждому предстояло найти новое место для дальнейшей жизни. Каждому предстояло решить – бороться ли дальше за свободу от диктата Святого Престола или вернуться и сдаться на милость тирана-победителя.

Дуранте – один из немногих, кто не отказался от борьбы.

С котомкой на плече он долгих полгода странствовал по стране. Поэт не без основания опасался погони, опасался везде снующих шпионов. На время странствований он назвался чужим именем и скрыл флорентийское происхождение. В каком бы городе или поселении он не останавливался, перед его взором стояло ненавистное лицо Папы Бонифация VIII. Оно преследовало Дуранте день и ночь, сжимало сердце из-за несправедливой гибели товарищей, толкало вперед, заставляло строить планы мщения.

В стремлении к неограниченной власти Святого Престола видел великий мыслитель и богослов противника вольной Флоренции и главного виновника изгнания. Тяготы долгого пути, полуголодное существование, неуверенность в завтрашнем дне, беспокойство за оставленную во Флоренции семью – все эти мысли затмевались огромной ненавистью к Риму.

Что могло быть сильнее ненависти?

Каждый шаг отдалял мыслителя от родины. С каждым днем крепли в голове Дуранте мысли об огромной поэтической работе. В нее он хотел вложить свои политические, богословские, философские знания, моральные переживания. Без оглядки на засилье власти Святого Престола и удушения свободы Италии. Идея новой работы все чаще посещала голову поэта, пока не заполнила ее полностью своей огромностью и нужностью.

– Да, я напишу именно Комедию со страшным началом и благополучным концом, – бормотал полуголодный, оборванный и обросший странник. Он неспешно переставлял израненные ноги с привязанными к подошвам деревяшками: башмаков у него не было, а деревяшки предохраняли ступни от ран об острые камни и от ожогов о горячую землю. – Число сто – символ совершенства, поэтому мое поэтическое совершенство будет состоять из ста песен. Ад, Чистилище, Рай – три составляющих, на которых строится мудрость жизни, и ее непременно нужно донести до всех людей.

Но это будет не загробный мир!

Я опишу людям их сегодняшнюю жизнь, заставлю посмотреть правде в лицо, заставлю задуматься о грехах, в которых погряз мир… Из-под моего пера выйдут аллегории, страшные своим вымыслом, но правдивые по смыслу. Сможет ли их понять каждый житель моей великой страны? Да, сможет! Теперь я буду писать не на чуждой латыни, а на простом и доступном любому жителю Италии языке. Итальянский литературный язык – вот когда осуществится мечта моих коллег по ремеслу и настоящих патриотов Италии! Читатели Комедии будут продираться сквозь дремучий лес жизни, встретятся на страницах поэмы с самыми страшными людскими грехами – предательством, властолюбием, пороком, алчностью… Они встретят там знакомые имена и узнают, почему я поместил их души в ад или в рай. О, сладость творчества!