Читать книгу Роль «зрелой женщины», или Чувствительные истории - Лина Серебрякова - Страница 1
ОглавлениеЛетней июньской ночью торговый корабль " Виктор Панаёнков", шел в северо-восточном направлении, в порт приписки после долгого плавания. Со времени торжественного спуска на воду и бутылки шампанского, разбитой о его борт, корабль вновь и вновь возвращался домой с полными трюмами. Флаг на мачте бился родной, российский, а грузы в трюмах стояли разные, из дальних и совсем дальних стран, обычный торговый груз: легкий, в виде коробок и ящиков с наклейками, и тяжелый – приборы, оборудование, металлообрабатывающие станки.
В это летнее время даже северные моря благосклонно встречают утомленных моряков кроткой синевой, светлыми зорями и короткими ночами. Но сегодня море штормило, на палубу серой стеной рушился ливень. В такую погоду судно двигается только по приборам, круглосуточно показывающим курс. Этой ночью на мостике нес вахту Клим Ковалев, старший помощник капитана. Из своих тридцати семи лет он отдал морю почти семнадцать, и если не стал капитаном, то лишь по убеждению. Теперь же и вовсе подумывал о списании на берег.
Вдруг он напрягся: знакомое ощущение легкого звона, будто бы от пересыпания стальных опилок, знак тревоги, насторожило его.
– Что? Где? – обострился он. – Что-то впереди! Стоп машина! Полный назад! Лево руля!
Теперь главное – быстрота. Корабль медленно отвернул нос влево.
На мостик вбежал капитан, без плаща, в наскоро застегнутом кителе.
– Что опять случилось, Клим? Что ты творишь?
Корабль становился на якорь. Гремя, разматывала якорную цепь мощная лебедка.
– Сейчас увидим, – ответил Клим, включая дополнительные прожектора. – Вон она, красавица!
Капитан не верил своим глазам.
Прямо по курсу мощный луч прожектора сквозь дождь и волну высветил всплывающую махину подводной лодки. На ее поверхности уже метались люди. Вот замигал сигнальный фонарь.
– Норвеги. Неполадки с электропитанием, – читал капитан. – Требуется техническая помощь, – он дернул плечами. – Придется помочь.
И посмотрел на Клима. Только что они были на волосок от страшной морской беды. И только за один этот рейс старпом спасает их во второй раз. Что за чутье у этого человека?
– Силен, бродяга! А, Евгеньич?! То мель учуял, то лодку! Как тебе удается?
В этом рейсе Клим уже успел отличиться. Для него самого это его свойство было тайной. Легкий шорох в ушах, похожий на шорох пересыпаемых из ладони в ладонь стальных опилок и все, он готов к действию. Возможно, способность эта перешла от пращура, северного знахаря. Такой же шорох, но мягче, слышался и при мысли отказаться от перемен, которые он наметил в своей судьбе, оставить все по-прежнему. Значит, только вперед.
Уже работали световые сигналы, сообщая терпящим бедствие, что им в помощь посылается катер с механиком.
– Придется пойти с главмехом, познакомиться с соседями. Жаль, Нансена среди нет. И Хейердала тоже.
Шторм стихал. Летние северные ночи в июне очень коротки. Небо прояснилось, на востоке занимался новый день, солнце катилось по горизонту, будто яблочко.
Солнце красно вечером -
Моряку бояться нечего,
Солнце красно поутру -
Моряку не по нутру .
Солнце было золотым. Прощайте, морские приметы, байки, посиделки на корме в свободное от вахты время! Впереди… гм, посмотрим, что впереди. Клим усмехнулся.
Вот прилетели два вертолета, вызванные с берега, по воздушной лесенке на лодку спустились люди, журналист с кинокамерой и ярко-оранжевый баул с грузом. К завтраку с подарками и теплой благодарностью от экипажа моторный катерок отвалил от корпуса грозной подлодки и по веселой волне, под светлым небом понесся "домой! к «Виктору Панаёнкову". Они издали помахали руками Климу, показали пальцами полные двести граммов и вскоре сменили его на посту.
Корабль пошел дальше.
Капитан, Николай Васильевич Ромашин, «Васильич», как по отчеству называют на флоте, плавал уже более двадцати лет. Из них пятнадцать лет вместе с Ковалевым. Он принял его молодым мичманом, вырастил до своего помощника и давно прочил в капитаны, но тот отказывался. А сейчас и вовсе уходил. Васильич вздохнул. Как спокойно с Евгеньичем! Кому рассказать – не поверят! Жаль терять таких людей. Капитан вздохнул еще раз.
…Отоспавшись после вахты, Клим прошелся по судну, проверил в трюме крепление грузов, прошелся по отсекам и палубе, осматривая свое хозяйство. В конце обхода облокотился о бортик кормы, любуясь на закат. Сколько он их повидал за семнадцать лет!
– Прощаешься? – подошел капитан.
– Вроде того.
– Может, передумаешь?
Клим рассмеялся.
– Друг мой Колька! Не тяни кота за хвост и настраивайся на нового помощника. Долгие провода – лишние слезы.
– Сколько соли с тобой сьели, в таких переделках бывали, а не могу понять, что тебя мучает?
– Мне разобраться надо, Васильич.
– С кем это? – капитан улыбнулся.– С братвой портовой, что ли?
– Если бы! С самим собой. Судьба зовет, а куда, не сказывает.
– Э-э, брось, не ломай головы. Бабьи сказки. Статный сильный мужик, все при тебе. Не понимаю!
Помолчав, Клим тихо проговорил.
– Остановилось во мне что-то, Васильич. Все-то я здесь знаю, все-то мне известно. Глубины нет. Не цепляет. Застрял, одним словом. А,– он махнул рукой, – не объяснишь.
Корабль шел своим курсом, оставляя на мелкой волне широкий пенистый след. Матросы занимались генеральной уборкой, драили особенно тщательно палубу, чистили медь, подкрашивали белым и голубым название родного судна. Все должно блестеть, завтра придут в родной порт.
– Не обижайся, Васильич. Всегда буду тебя помнить.
– Меня не обидишь. А как семья?
– Я их обеспечу.
– Все-таки двое, сын и дочь.
– Взрослые уже.
– Какое взрослые… Разве что мать присмотрит.
Они снова замолчали.
– А сам? Или зазноба призывает? Скажи уж.
– Нет. Один буду жить.
– С нуля?
– С нуля. Даже из города уеду. В Москву.
– Ого.
– Там есть речной порт, наймусь крановщиком. Если остановлюсь сейчас – пропаду.
Капитан обнял Клима за плечи.
– Не понимаю тебя, мужик, но уважаю. С Богом.
– Спасибо, Николай Васильевич.
Капитан повернулся и пошел к себе. Ворохи бумаг, радиограмм дожидались его, да еще необходимо было составить доклад о происшествии прошлой ночи. Что ж, плохого ничего нет, честь и хвала Климу Ковалеву.
– Эх, – снова вздохнул капитан. – Зачем, зачем уходит?
Эту ночь Клим спал в своей каюте. Снился ему – в который раз – темный зал, освещенная сцена, и оттуда, лучась теплым светом, приближалось прекрасное родное существо.
"Кто ты, как найти тебя?"
Вдруг он ощутил все тот же шорох пересыпающихся стальных опилок.
– Что? Где? Скорее! – спустя секунды он уже мчался по коридору, грохотал вниз в машинное отделение.– Скорее! Сейчас рванет, скорее!
Он успел тик в тик. За столиком, впившись глазами в книжку, сидел молодой механик. Ну, очень интересная книжка! Стрелки манометров давно зашкаливали, слышался грозный гул, кое-где вырывались струйки пара, а тот, не видя, не слыша ничего, настигал убийцу, чтобы освободить золотоволосую красавицу!
Роман вылетел у него из рук, голова мотнулась в сторону. Клим молча привел его в чувство, сходу вырубил рубильник, вдавил до упора красную кнопку, щелкнул одним тумблером, другим. Гул стих. Вахтенный виновато стоял посреди помещения. Далеко у двери валялась пестрая книжка. Парень боялся сдвинуться с места, такая вина не прощается. Клим повернулся к нему.
– Чтобы духу твоего не было на судне, щенок. Положишь рапорт капитану на стол и пошел вон из машинного отделения!
Выгнав парня, Клим усмехнулся и принялся шагать из угла в угол, поглядывая на приборы.
– Пас, еще пас, блок! Молодцы! Переход подачи,– командовал тренер из приподнятого над волейбольной сеткой сидения.
Со свистком в зубах он внимательно наблюдал за игроками. Соревновались смешанные команды подростков, юношей и девушек, лет четырнадцати. По звуку приема мяча – подушечками пальцев, ладонью, обеими ладонями, лодочкой тренер отмечал мастерство. Все воспитанники спортивного лагеря были в прекрасной форме, успели хорошо загореть, несмотря на подмосковный июнь с его дождями.
– Катюша, играй, играй, не отвлекайся на маму. Гаси! Умница!– крикнул он тоненькой волейболистке, высоко подпрыгнувший над сеткой.
Ее мать, Ирина Константиновна, а попросту Ирина, потому что в свои тридцать два года была стройна и почти так же спортивна, как ее дочь, Киска, сидела среди болельщиков. Она приехала навестить дочку, по которой скучала в своей московской квартире
– Левые выиграли. Набирается новая команда. Ирина, вы можете поиграть против дочери, – улыбнулся тренер.
Ему нравилась эта спортивная зеленоглазая женщина, актриса, лицо которой было узнаваемо, и это веселило его.
– С удовольствием, – она поднялась и заняла свободное место.
– Разыграли. Подача справа.
Игра пошла. Ирине хорошо удавались дальние подачи, удавались блоки у сетки и одиночные завершающие удары, она раскраснелась и казалась не мамой, а старшей сестрой своей Киски, ростом почти догнавшей ее.
Спортивный лагерь "Святые ключи" расположился у северо-западной границы Подмосковья, справа от платформы с тем же названием, на высоком берегу реки Сестры. Через долину был перекинут длинный серебристый мост, казавшийся издали изящной игрушкой, с такими же игрушечными поездами, пробегавшими по нему. Справа по ходу поезда из Москвы на светлом взгорье раскинулась деревушка, недалеко от насыпи высилась старая полуразрушенная колокольня без навершия, с цепкие кустами и даже низенькой березкой вместо крыши; у подножья сохранились развалины церквушки да заросший старый пруд; посередине него блестела чистая вода Судя по ней, там и били ключи, давшие имя окрестностям.
Воспитанникам лагеря запрещалось переходить рельсы к старой колокольне. Киску тренер отпустил с матерью до самого вечера.
Девочка гордилась внешностью и профессией своей мамы, но ее собственная расцветающая красота занимала все ее мысли.
– Знаешь, мамочка, Витька Суворов пишет мне разные записки и даже рисует в профиль. Как ты думаешь, он влюблен в меня?
– А тебе как кажется?
– Нисколечки. Я не обращаю на него внимания.
– А на кого обращаешь?
– Ни на кого. Они только о своих мускулах думают.
– Навряд ли. Везде есть серьезные мальчики, с которыми интересно общаться.
Они болтали о том, о сём, о съемках фильма, в котором была занята Ирина, и в самом деле напоминали двух подружек-сестер.
Осталась позади деревенька, они перебрались через насыпь и спустились к пруду.
День клонился к вечеру. Из камышовых зарослей раздавался лягушачий хор, летали стрекозы, посверкивая твердым стеклянным блеском, тяжело клонились к воде старые ивы.
Они присели на белое, свободное от коры, бревно и замолчали. Девочка плела венок из цветов. Со стороны моста за их спинами прогремел поезд дальнего следования на Москву, несколько минут спустя прошумела пригородная электричка.
– Быть женщиной – очень ответственно, вдруг сказала Киска.
Ирина даже выпрямилась от неожиданности.
– Да ты совсем взрослая. И рассудительная, как отец.
– Я похожа на него?
– Очень. Ты помнишь его?
– Помню. И фотографии остались. Когда выйдет твой фильм?
– На фестивале. В ноябре.
– Когда полетят белые мухи?
– Да. Режиссер рассчитывает на конкурсный показ.
Киска качнула венком. Будет о чем рассказать вечером у костра.
Тихий московский переулок начинался двумя старинными храмами с кирпичной оградой, над которой поднимались тополя. У храмов были серебристые шлемовидные купола, за глубокими стрельчатыми окнами горели лампадки. Глубже по переулку с обеих сторон уходили сановитые, еще дворянские особняки, между виднелись и позднейшие, стилизованные четырехэтажные дома с белой лепниной по фасаду и навесами над крылечками из литого узорного чугуна.
В этот рассветный час в комнате второго этажа, за полуоткрытым окном, задернутым тюлем, беспокойно металась во сне молодая женщина.
– Мама, не уходи, мама…
Проснувшись, Ирина уткнулась лицом в горячую руку, приходя в себя после ночного кошмара.
Восемь лет назад в автомобильной катастрофе погибли муж Ирины и ее отец; а три дня спустя, от странных горловых спазмов умерла потрясенная мать. С тех пор Ирина жила с дочерью в опустевшей квартире.
Позавтракав овсянкой, джемом и чашкой кофе со сливками, она поутюжила цветастое платье и подсела к зеркалу. На нее смотрела свежая молодая женщина с чуть вздернутым носом и нежной улыбкой. За эту улыбку да за зеленые глаза ее когда-то и полюбил муж. Молодой, чуть старше нее. Как странно. Они с Сережей так любили друг друга, и вот его давно нет, а она живет и даже здорова.
– Меня не любят уже восемь лет! У меня нет ни любви, ни любимой работы. Я играю пенсионерку с мышиным хвостиком. Я засыхаю! Неужели это конец? Неужели ничего больше не будет? Как много девчонок крутятся вокруг режиссеров!… Стоп! – Ирина выпрямилась. – Держаться! Иначе не соберешь себя. Если в каждой малолетке видеть соперницу, лучше не жить.
Через полчаса, легкая, с отлетающей сумочкой, она сбежала с крыльца и помчалась на студию.
… Броские афиши полуобнаженных красоток и красавцев украшала гримерную. Лампы струили ослепительный свет, жара была бы нестерпимой, если бы не кондиционеры.
Ирина опустилась перед безжалостными зеркалами. Она не опоздала, хотя добраться сюда по длинным темным коридорам с бесчисленными дверьми с именами режиссеров и картин, прокуренным лестничным площадкам, переходам, разновысокими поворотами было не просто.
– Пришла, моя красавица, – обернулась к ней Анастасия, продолжая сильными руками растирать в мраморной чашке замороженный цветной грим собственного сочинения. – Посиди отдохни, все равно там еще не готово, – она кивком головы показала в сторону съемочного павильона.
Анастасия была задушевной подругой. Семь лет назад Ирина устроила ее на студию, и за это время Настя-маляр, окончив курсы-подкурсы, то да се, поставила себя так, что с нею считались даже директора фильмов.
– Что?– уловила она настроение подруги. – Вернулась от дочки поздним вечером и затосковала, голуба-душа? В пустом доме?
– Заметно? – Ирина опустила голову.– Ох!… Настя, милая, неужели это все? Неужели никогда? Я же ничего не успела, я даже женщиной не была. Я держусь, как могу, но впереди-то … что? Так скоро, так скоро…– Она закрыла лицо руками и склонилась к самым коленям.– Не хочу стареть, не хочу, не хочу…
– Полно, полно, – Анастасия прижала к себе ее голову.– Не тебе бы говорить, да не мне бы слушать! Мы тебя еще замуж отдадим, молодую-интересную. С такими-то глазами!
Ирина подняла лицо.
– Прости меня, Настя. Как-то одно к одному. Маму во сне видела… Помнишь, как она за один день ушла?
Анастасия обняла ее и поцеловала в лоб.
– Держись.
Ирина улыбнулась сквозь слезы.
– Утешительница ты моя. А я-то хороша… выплескиваю на тебя. Прости. Обида вскипела. Я могу играть редкостные характеры, русские, высокие …
Анастасия похлопала ее плечу и отвернулась к своим баночкам.
– Что у нас сейчас? Пенсионерка? О-о, – она замерла, вспомнив нечто важное, – да ты же ничего не знаешь!
– Чего не знаю?
– Того, что происходит здесь, в родной киностудии. Тут такое творится, что все на ушах стоят.
– Почему?
– Потому, что надо не слезы лить, а чуять верхним чутьем.
– Что чуять? Говори же.
– То-то, – Анастасия наставительно подняла палец. – Сейчас такое время, что надо и видеть, и слышать, и успевать во все места. Тогда будешь нужна. А нужна именно ты с твоей грацией, трепетностью, мастерством.
Анастасия преобразилась. Из добродушной хозяйки она превратилась в хваткого дельца, знающего, как устраиваются кинопробы, договора и сделки. Обойдя Ирину, она повернула ее к себе, потом опытным взглядом посмотрела на нее в зеркало.
– Я не понимаю, – проговорила Ирина.
– Костю Земскова знаешь?
– Ну?
– Ну и ну, баранки гну. Уже последнему лифтеру известно, что он, молодой и даровитый, надежда страны и киностудии, носится сейчас со сценарием "О зрелой женщине на изломе жизни" и не может найти актрису на главную роль. И что он должен увидеть именно тебя, свою звезду.
– Костя Земсков, такой вихрастый?
– Больше ничего не вспомнишь?
– Лауреат в Каннах, кажется.
– И того с лихвой хватит. Теперь все зависит от тебя. Нельзя допустить, чтобы он выбрал какую-то француженку! У тебя есть русскость, она в искрении глаз, в улыбке, в умном вдохновенном лице. Найди его. Действуй, действуй. Эти люди все решают все в одну секунду. Даже во сне.
Ирина сникла. Просьбы, смотрины! Ну почему ей, талантливой, молодой, надо гоняться за кем-то, жеманничать, умолять?
– Не вздыхай. Надо, значит надо, – поняла ее подруга.
В комнату уже заглядывали разные люди, и уже торопили, но после внушительного ответа хозяйки понимающе исчезали. Ничего не скажешь, Анастасия достойно поставила себя в этом капризном мире. Оборотясь к столам, полным баночек с мазями, краской, пудрой хозяйка принялась за дело.
Это было ее царство. Под ее руками Ирина, свежая, нежная Ирина стала превращаться в строгую и сухую учительницу химии, с обожженным реактивами лицом и полузакрывшимся глазом. Такова была роль в картине, которая снималась с расчетом на фестивальный и кассовый успех. В заключение Настя натянула на нее парик с мышиными прядками над ушами, с хвостиком на затылке и отстранилась, любуясь на свою работу.
– Путная старуха получилась, на страх ученикам. Ха-ха-ха! – и всплеснула руками. – А про юбилей-то мы и не вспомнили, две сороки. Мужу моему, Павлу Николаевичу, сорок лет в субботу стукнет.
– Сорок лет? – ахнула Ирина.
– Сорок, сорок.
– В субботу?
– Приходи помогать. Лучше пораньше, чтобы успеть.
– Приду.
Поднявшись с кресла, чтобы идти одеваться к роли, она обняла Анастасию и прижалась к ней, такой надежной.
– Солнышко мое! Всегда-то обогреешь, обласкаешь. Добрая женщина – это чудо света.
– Давай, Иришенька, с Богом!
К вечеру, после сьемок, Ирина и впрямь разыскала Костю Земскова. Он сидел в буфете с бутылкой пива и воблой, охраняемый негласным запретом на деловые переговоры во время еды. Ирина задержалась в дверях, постояла и… направилась к его столику. Была не была! Сделав первый шаг, она решилась и на второй, подсела на соседний стул. Поняв, о чем речь, Костя стал хохотать, лохматить свои вихры, уверять, что ничего не знает, впервые слышит, тут же проговорился, что думает о нем сутками напролет, покраснел и унесся подальше от этих актрис с их вечными звезными притязаниями.
Несносно, несносно!
По приходе в порт Клим занялся обычной передачей груза. Таможня продержала его недолго, часа полтора, и получилось это случайно, потому что одна смена таможенников уходила в отпуск, а другая ни за что не приняла бы незавершенку. Клим расценил это, как знак удачи. Солнце едва посмотрело на запад, как появился заказчик, кавказец с плечами тяжеловеса; команда его черноголовых подручных называла его босс. Он принял груз и рассчитался. Клим сдал деньги в бухгалтерию.
За другую партию груза, станки и тяжелую технику, которые разгружал портовый кран, отвечал второй помощник, Клим туда и не смотрел. С заявлением об уходе он направился в здание пароходства к начальнику порта. В кабинете шло совещание рыбаков. Он сидел в приемной. Из диспетчерской доносились переговоры капитана рейда с подходящими кораблями «Швартуйтесь правым бортом». По коридору ходили женщины-служащие. Некоторых он помнил, других уже не узнавал, за семнадцать лет милые девчушки, с которыми перемигивался молодой мичман, стали дамами, лица их надели совсем другие выражения.
Наконец, совещание окончилось.
– Александр Николаевич, вас дожидается старпом Ковалев, – доложила секретарша.
– Пусть войдет, – отозвался усталый голос.
Клим вошел и положил перед начальником свое заявление. Прочитав его, тот посмотрел на Клима помаргивающими выпуклыми глазами, потом нажал кнопку переговорного устройства.
– Капитана "Панаёнкова " ко мне срочно! А ты садись, садись. Поговорим-покурим.
Нечасто увольнялись люди столь заслуженные люди, да с такой выгодной и почетной морской работы. Вскоре явился капитан. Они обменялись рукопожатиями.
– Ознакомься, Васильич,– начальник кивнул головой на рапорт Ковалева.
– Да знаю, знаю.
– Что знаешь? Не можешь справиться? Мужик глупость делает, а ты руками разводишь?
Николай Васильевич действительно развел руками.
– Не могу. Уходит.
– Он у тебя в своем уме? В такое время списываться на берег!
И обратился к молчавшему доселе Климу.
– Подожди в приемной. Нам тут побалакать треба.
Клим вышел.
Начальник порта поднял брови и уставился на собеседника.
– Что происходит, Васильич? Мы не богатеи, чтобы разбрасываться. Рапорт подал, смотрите на него! Что, кошка пробежала? Согласится он на капитанскую должность?
Тот покачал головой .
– В том-то и дело…
– Ты беседовал с ним?
– А неужели… – Капитан дернул плечами.
– А он здоров вообще-то? – начальник неопределенно махнул рукой возле головы.
– Здоровее не бывает. Нет, Александр Николаевич, тут другое, а что, мне не вдомек. Для него это сверхсерьезно.
Они помолчали. На мгновенье им представилась сказочная жизнь, свободная от тягостей и ответственности, и показались они себе галерными рабами, прикованными к навечно-сделанному ревнивому выбору. Зачем? Что такое работа? А этот уходит, как орел в небо, и никакие указы про него не писаны. Но тут загудел на рейде стоящий под разгрузкой траулер и вернул их к действительности. Сказочной жизни без серьезной работы не бывает, и этот парень, Клим, все равно будет где-то вкалывать, выстраивая свою новую судьбу.
Начальник порта прошелся по кабинету. Из его окон виден был порт, причалы, разъезды.
– Решено. Подбирай нового помощника, и закончим с этим.
Через пару дней все было готово. Клим дал прощальный ужин своей команде. Все сожалели о его уходе, но у каждого были свои дела, и, покутив в портовом ресторане до полуночи, мужчины разошлись.
Утро настало ясное и свежее. Цветники, зеленые лужайки, скульптуры и фонтанчики, столь привычные для служащих порта, доставляли истинную радость морякам. Даже зимой их встречали оранжереей с вечнозелеными кустами. Недаром славился по флоту этот северный порт!
Клим вывел свой "мерседес" и поехал домой, на окраину города. По пути тормознул у гостиницы и заказал себе номер на одну ночь.
Дома его не ждали.
Такое случается в семьях моряков. Пока муж плавает, изредка появляясь в доме, жена работает, хлопочет по хозяйству, управляется с подрастающими детьми, тратит его деньги и отвыкает, отвыкает. Придет он на неделю-другую и вновь его нет месяцы и месяцы.
Он вошел, открыв дверь своим ключом.
Семья сидела за столом. Пахло пирогами, борщом, свежей зеленью. Его супруга, полнеющая блондинка, замерла от неожиданности. Между ними уже начиналось то отчуждение, о котором проговаривались старые моряки. Зато пятнадцатилетняя дочка вскочила со стула и повисла у него на шее.
– Папка! Я во сне видела, что ты приехал!
– Умница.
Поднялся и Шурка, старший сын, и тоже обнял отца, высокий, с пробившимися усиками
Два смешных чемодана на колесиках, похожие на крокодилов, проехались по передней прямо в большую комнату. Много добра вместилось каждый такой чемодан. Сын получил кожаную куртку, всю в блочках и молниях, дочь – все остальное. Для жены он положил на стол что-то мелкое, механическое, для работы.
– Как ты просила.
– Зоя, принеси прибор для отца, – сдержано произнесла женщина. – Мой руки, Клим, садись за стол. С приездом тебя.
Из резного деревянного буфета показалась бутылка коньяка. Она старалась быть хорошей женой. Того, что произойдет дальше, она не ожидала. Клим выложил на журнальный столик пачки денег.
– Вот деньги, рубли и валюта, – начал он.
– Да, да, – подхватила Зойка. – Все эти тряпки можно купить здесь и гораздо дешевле. Не трать больше валюту. Правда, мама?
– Уместное замечание, – усмехнулся Клим. – Оставьте-ка нас с матерью, пойдите, погуляйте. Будьте во дворе, есть серьезный разговор.
Они ушли. Оставшись наедине, Клим сказал просто, словно о чем-то обыденном.
– Я ухожу, Оля. Не от тебя и не к другой. К самому себе. Этих денег пока хватит, устроюсь – буду присылать.
Ольга молча наклонила голову и ушла на кухню.
Собрать личные вещи бы делом одной минуты. Клим сбежал вниз. Во дворе поджидали взрослые сын и дочь. Присев на скамейку, он со всей серьезностью поведал им о своем решении. Увидел, как опустились их головы, как заблестели девичьи слезы.
– Все, – сказал детям.– Я пошел. Подрастете – поймете, а сейчас примите, как данность. Я вас люблю и не бросаю,– он поднялся, держа в руке небольшой чемоданчик.– Живите, как жили. О деньгах не беспокойтесь.
В билетную кассу очередь была немалая. Все отпускники ехали через Москву, все были недовольны новым порядком покупки билетов с паспортом. Заняв очередь, Клим поспешил в товарное отделение оформлять доставку машины. Это сьело немало времени, но он успел и там и тут. С билетом и квитанцией в кармане направился в гостиницу.
Ночь была светлая, северная, городская. Солнце стояло за очертаниями кирпичных домов. Климу подумалось, что вот и кончилось для него море, что он свободен и одинок под слабыми мигающими звездочками. Новая жизнь уже началась.
На другой день сын провожал отца.
Посадка уже заканчивалась. В купе шестого вагона с удобствами устраивалось на ночь семейство из трех человек, родители с дочкой. Они обрадовались Шурке, решив, что именно он будет их попутчиком.
– А вот я его пирожком угощу, ну-ка, еще горяченьким, – захлопотала хозяйка, ласково поглядывая на молодого человека.
Узнав, что едет не мальчик, а его отец, они сдержано поздоровались с Климом. Забросив чемоданчик на полку, отец с сыном вышли на перрон.
Вокруг царила обычная вокзальная суета. Спешили с чемоданами, везли на колесиках корзины и баулы, прощались, целовались. Пахло копченой рыбой, северными дарами для южных родственников. Все как всегда. Разве что среди пассажиров чаще обычного виднелись матросские воротники и бескозырки, или что ни взрослые и ни дети еще не успели загореть. На отдых отправлялись целыми классами, человек по двадцать, под присмотром руководителя, сумевшего пронять очередного спонсора.
Спешили по перрону и мальчики-южане, вносили в купе ящики и коробки со знакомыми наклейками. Босс стоял скрестив руки и наблюдал за погрузкой. Клим усмехнулся, кивнул ему.
Отец и сын прошлись вдоль вагонов.
– Обижаешься на меня, Шурок?
Тот уклонился от прямого ответа. Клим отметил взрослое поведение сына-выпускника.
– Не усекаю, скажем так, – скупо усмехнулся тот.
Клим потер рукой подбородок.
– Завис я, сын, завис, как твой компьютер. Вот и все.
– Как это, батя?– снисходительно посмотрел тот. – Мой комп, между прочим, не зависает.
Клим закурил, посмотрел себе под ноги.
– Когда-то в юности я, видно, выбрал не ту дорогу. Попробуй-ка угадай в шестнадцать лет! Вроде, все как у людей, живи-радуйся, а мне мелко, глубины нет. Каждый день одно и то же, проскальзываю, как в смазке.
– У кого иначе?
– Я про себя говорю. Знаешь, почему я в море ходил? Не поверишь. Чтобы по берегу скучать, домой стремиться. Вернусь с рейса, а на берегу ничего не понятно, ну, и скорей обратно в море, о возвращении мечтать, хоть какое-то занятие. Сплошной самообман.
– Но ты же старпом!
– Поднаторел, верно. А понимать – ничего не понимаю. Только душа горит, просто пылает.
Он замолчал, заметив, что босс тонким кавказским слухом ловит их разговор. До отправления оставалось десять минут. Это много, когда душа твоя уже простилась с прошлым, и ты весь устремлен вперед. Шук хмурил брови. Он не осуждал, и по-юношески готов был восхищаться отцом, как всегда восхищался им. И красавец-корабль, которым он гордился перед друзьями, хотя, сказать по-честному, старпом – это еще не капитан, а у его друзей отцы были и капитанами. Вообще, у него были хорошие друзья. И все, как один, шли в морское дело. Кто в училище, кто в армию, на флот.
– Не жалко бросать корабль? – спросил он.
– Нет, – с неожиданной беззаботностью ответил Клим. – Наелся под завязку. Новая жизнь зовет. Не пойму, какая, а зовет. Уходить надо, пока все на мази, вертится, работает, когда и без тебя справятся. Ясно?
– Ясно. Пока уговаривают остаться, да?
– Вроде того. Но это не главное.
– А что главное?– насторожился юноша и затаил дыхание, ожидая чего-то необыкновенного, что сразу решит и его проблемы.
– Главное – это твое решение,– Клим посмотрел на большие вокзальные часы..
Отец и сын помолчали, направляясь к вагону.
– В Москве один будешь? – ревниво спросил сын.
– Один.
– Силен, отец!
– Не сердись, Шук. Как устроюсь, вызову тебя. Поступишь учиться. Москва же!
– Спасибо, батя!
– Какой я батя! Бродяга вселенская, а не батя. Все, прощай.
Поезд уже набирал скорость. Вскочив на подножку, Клим прошел в купе.
Нельзя сказать, что Птичий рынок – место, малоизвестное москвичам. Многие любят проводить здесь выходные дни, обычно, правда, ближе к весне, ближе к лету, и охотно покупают там все, что душе угодно, душе простой, неприхотливой, потому что купить здесь только и можно, что вещи простые, всё, что хочешь. Приходите, пока не перенесли "Птичку" за кольцевую автодорогу.
Еще издали, при подходе к воротам уже встречают вас продавцы котят и щенков, глядящих чистейшими глазами, впервые увидившими свет; тут же предлагают цыплят, кроликов; а уж канареек, попугайчиков… Где в Москве купишь козленка? Только волков нет. Хотя, может, и продали какого, слепым щенком. Внутри рынка тесно от рядов под узкими навесами. Чего-чего нет! Вот развешены рыболовные сети с ячейками мелкими, средними и крупными – на окуня, щуку, на семгу. Тут же удилища, лотки с приманкой, мотылем и червями, аквариумы пустые и полные воды, с цветными гротами, водорослями. А рыбки! На любую мечту. Толпа любителей собирается в проходах и говорит, говорит, как на восточном базаре. Смех и хохот.
Душа взлетает на птичьем рынке!
Здесь покупали снасти и припасы Павел и Сергей, муж Ирины. Все были молоды. Павел и Настя лишь недавно вернулись со строительства гидростанций, Ирина снималась в первых фильмах, а Сережа все решал, решал свои задачи по сверхпроводимости. Какие бывали застолья, какие вечера! А всего-то по случаю поездки на Птичий рынок!
Сегодня на Птичьем рынке Ирина выбирала подарок для Павла. Она толкалась уже битый час, даже отдаленно не представляя, что ей нужно, как вдруг увидела его, свой подарок. Вот он, зеленый пятнистый жилет, сплошь состоящий из карманов, с рюкзаком на спине, украшенный погончиками и золотистым ромбом, но не военный, без броневой прокладки,
– Бронежилет, – подмигнул продавец, проследив ее взгляд.– Семнадцать карманов на любую тару. Все по уму, хоть весь магазин неси.
Жилетов висело несколько. Карманчики на липучках, на кнопках, на молниях, подкладка тоже изнутри с карманами, застежка на вытяжных металлических пуговицах. Длинный карман на груди для авторучки, и для сигарет, и для зажигалки, надежная, долговременная вещь, сшитая на хорошей машине умелыми руками.
Ирина посмотрела на продавца.
– Понравился? – спросил тот.
– Хороший жилет, – уважительно кивнула она.
– Какой размерчик желаете?
– Размерчик… – она стала в тупик. – На плотного такого мужчину выше среднего, как вон тот, – и показала на кого-то в толпе.
– Найдем, – он снял жилет с плечиков. – На свитер в самый раз. Не мужу, стало быть?
Она замерла от неожиданности.
– Нет, – ответила врасплох.
Он приблизил голову, заглянул в глаза, складный, тонкий.
– Такая милая женщина и без мужа, – произнес вполголоса так, что ее бросило в жар. – Встретимся? Сегодня. Давай?
Она смутилась. Хотела отшутиться и не нашлась. Он не отводил от нее светло-карих, подсвеченных солнцем, глаз.
Она отрицательно помотала головой. Он не согласился.
– А я б тебя любил, и ты б меня любила. Я вижу. Встретимся? Я подъеду, куда?
Она потерялась. Как давно с нею не разговаривали так, не просили ее… Мгновение было упущено.
Он тряхнул головой.
– В общем, не жилет, а кладовка. Все под рукой, все по уму – сигареты, закусон, а сюда… – от легкого движения его пальцев в боковой карман словно скользнула бутылка. – Обмыть, чтобы долго носить.
Он вложил покупку в яркий пакет и протянул ей, нежно коснувшись запястья.
– Зря расстаемся!
– Может быть, – грустно улыбнулась она.
– Будь здорова, голубка, – нежно попрощался он.
В субботу с цветами и с тем же пакетом в руке она позвонила в знакомую дверь. Открыл Павел, плотный, уютный. Они обнялись. Ирина развернула свой дар. Из внутреннего кармана торчала бутылка "Смирновской", в других блестела пачка сигарет, где-то тарахтели охотничьи спички.
– Ух ты! – усмехнулся Павел. – Карман на кармане. Я в них не запутаюсь?
– Семнадцать штук с рюкзачком для одеяла.
– Не слабо.
Он подергал клапаны с липучками, расстегнул и застегнул молнии, надел и повернулся в обнове.
– Все под рукой, все по уму,– сказал словами продавца.
– Не широк?
– На свитер самый раз, – опять слово в слово ответил он.
Они вновь обнялись.
– Пашенька, – зашептала Ирина, – сорок лет – это не страшно?
– Какие сорок? Это Иван Иванычу на десятом этаже сорок, а мне двадцать пять.
– Все шутишь.
– Ну, сорок и сорок, – небрежно ответил он.– Что делать? не я первый… Вперед и с песней!
– А я дрожу как лист.
– Стыдись, Иришка.
– Ой, Пашенька!
– Не трусь, артистка.
– Не тру-усь… Значит, не просто?
Павел посмотрел на нее ласково и серьезно.
– Ах, ты, пичуга малая, – тихо проговорил он, лучший друг ее погибшего мужа. – Смелей, Иришка. Потерявший мужество теряет все.
– А не потерявший?
– Черпает силы в каждом дне.
Гостей пока не было. В гостиной уже белел скатерью длинный стол, уставленный соусниками, солонками, перечницами и стопками тарелок. Праздник ожидался немалый, хватило бы стульев и табуреток.
Настя окликнула ее.
– Пришла? У нас с тобой три часа на все про все.
– Успеем.
– Бери халат, передник, здесь все свои.
Они принялись перебирать рис, мелко резать баранину, морковку для настоящего среднеазиатского плова, каким угощались в Нуреке. Одновременно подходило пышное сдобное тесто, начинки, приправы.
– Мои пироги весь дом знает. Дух на все этажи.
– Студень порезать?
– Хрен не забудь.
– Сделано. Ух, и злой! Аж слезы.
– Зелень возьми.
– Как тебе идет быть хозяйкой!
– А я везде хозяйка. Надо лишь поставить себя, – она понизила голос.– Думаешь, Пашка не хотел командовать? Ого! А я тихенько-тихенько, и снова королева. Пашенька! – крикнула она. – Не откажись, милый, протереть всю столовую посуду и рюмки с бокалами? А?
Павел вздохнул.
– Просто мечтал об этом. Скатерть я ту постелил, генерал?
– Именно ту самую. Умница моя.
Павел рассмеялся, подмигнул Ирине.
– Видала?
– Про Костю Земскова еще не рассказала тебе, – говорила, смеясь, Анастасия. – Однажды возле студии он покупал яблоки на улице. Взял одно, другое, третье и стал подбрасывать все три. А продавец тоже умелец оказался, и давай перекидывать тоже по три яблока сразу. Так они и бросали друг другу, пока один гражданин из очереди осторожно не поинтересовался, мол, эти яблоки вообще-то продаются или как? Талантливый, не откажешь.
Собирались гости, становилось шумно. Ирина переоделась, на Анастасии тоже оказался другой наряд, в мелкий синий горошек с открытым белым воротником. Толстые альбомы времен гидростроительной молодости заняли всех. Их листали, покачивали головами, вздыхали. И выпивали по-маленькой.
– Строили, строили… а для кого? Дяде в карман.
– Хозяйки, несите закуски, мы уже начали!
– Начали так начали. Ириша, отнеси им селедочки и грибочков с луком. Холодец уже там. Пусть вспомнят молодость.
Наконец, пришли все. Уселись. Были прочитаны стихотворные поздравления, оглашены первые тосты. Застолье началось. Плов внесли на блюде дымящейся горкой: желтоватый рис, мясо, фрукты и горячий бесподобный дух.
– Настя, дай рецепт!
– Ешьте, угощайтесь, пока горячий. Всем напишу, – раздавала тарелки хозяйка.
– Помнишь, Павел, прежние деньки? – вздохнули гидростроители, – Целыми баранами угощались!
Праздник зашумел.
Ирину представили как подругу детства хозяйки дома, известную артистку кино. Кто-то, действительно, вспомнил ее лицо, но вниманием надолго овладел плов, избавив Ирину от вопросов. Ее соседом слева оказался молодой человек лет двадцати пяти. Загорелое лицо, капризные губы.
– Меня зовут Виталий, – простодушно улыбнулся он, наливая вино в ее бокал.– И я никому не известен, я робок и стеснителен. Удостойте меня капелькой внимания. Чессо-слово. Вам, знаменитой, это же ничего не стоит?
Она рассмеялась. Вино уже туманило ее голову, делая все чудесным и доступным.
– Будем знакомы.
Он вновь наполнил ее рюмку.
– Ах, что за духи! Я покорен, чессо-слово.
– Так скоро? – она засмеялась.– А впереди еще много всего, – и показала взглядом на разноцветные бутылки.
– Я никого не знаю. Вы спасли меня от одиночества. Честно-слово.
И все подливал ей, подливал, наполнял тарелочку то рыбкой, то салатом, и вновь подливал, подливал. И все проще и ближе становилось им сидеть друг возле друга.
– За вас, – поднял он бокал.– За ваши глаза, за то, что они обещают.
"Плосковато,– полу-отметила она.– Не по-мужски как-то".
Они выпила за нее, потом за него.
Его лицо сияло молодостью. Свежесть щек, стройность шеи, прихотливость губ… Как он молод! Как веет от него силой! Ах, дивно, прекрасно! Как же она жила-была? В душе она все та же!
Гости вдруг вспомнили про актрису. Пришлось отвечать на вопросы, но, на ее счастье, появились пироги и все отвлеклись. А она ощутила свою руку в горячих ладонях соседа..
– Зовите меня просто Вит, – он провел пальцем от ее локтя до кисти. – Вы необыкновенная. Единственная из единственных.
– Ой, – она поморщилась.
Он не заметил. Он бросал быстрые взгляды на сидевших за столом женщин, потом вернулся к Ирине.
–Я видел все ваши фильмы. Чессо-слово!
– Ириша! – поманила ее хозяйка.
Пора было подавать сладкое.
Смеясь, Ирина оперлась на его плечо и поднялась из-за стола. Плечо, крепкое мужское плечо!
На кухне царил порядок, словно невидимые руки собрали и вымыли использованную посуду, таган, даже вынесли мусорное ведро. А ведь хозяева почти не покидали гостей.
– Очаровала молодца, – поздравила ее Анастасия. – Та якого гарного! Побудь, побудь с мужчиной, размыкай свое вдовство. Ты слишком серьезна, отпусти себя.
– Ни-ни-ни, Настенька, – замотала головой Ирина. – Эти мужчины… знаешь, они стали моложе меня.
– Расслабься, и помолодеешь. А какой парень! Кто-то же привел его. Наверное, друзья сына.
– Как романтично! В вашем доме объявился прекрасный незнакомец.
Из столовой доносился шум удавшегося банкета. Закипали чайники, заварка уже поспела. Хозяйка резала на кусочки слоеный торт с яблочным желе, Ирина десертной лопаточкой укладывала их на плоский дубовый круг, схваченный серебряным чеканным ободом с двумя витыми ручками. Потом пришла очередь пахлавы, пирога с лимоном. Капустный был давно уже на столе и сейчас под водочку гости доедали его крошки.
Ирине хотелось плакать и жалеть себя.
– Ах, Настенька, как меня баловали!
– Представляю.
– И песню в мою честь сложили. Один сокурсник. Тра-ля-ля, тра-ля-ля…
Она украсила вазу с мороженым мелкими ягодами, полила ликером, и поставила на поднос вместе с розетками.
– Ну, неси, покрасуйся перед всеми.
– Ах, Настя! О чем ты говоришь…
– Все еще будет… Неси, неси.
Ирина расставила розетки, опустила на середину стола вазу с мороженым.
В столовой раздались аплодисменты.
Она вернулась на кухню и Насте вновь пришлось выслушивать ее воспоминания. Беда с подвыпившими подругами. Только бы не расплакалась окончательно.
– Однажды Сережа приехал на съемки и вошел с гитарой, а я, вот любовь-то! ах! и сползла по стенке.
На кухню осторожно заглянул Виталий. Не увидев соперника, он ободрился, сделал обиженное лицо.
– Это нечестно. Все меня бросили, а мне скучно. С кем я танцевать должен?
И увлек Ирину в коридор.
Музыка звучала по всей квартире. Балконная дверь была открыта, над горбатыми крышами светилось ранне-вечернее небо. Пора было освежиться, погулять внизу по скверику и вновь вернуться к столу, к фруктам, кофе. Гости шумно спустились по лестнице, захватив с собой ракетки и воланчик.
Виталий увлек Ирину в укромный уголок. О, волшебство! О, молодость! Где же она была, как жила? Из глаз лились слезы. Виталий поцеловал ее глубоким мужским поцелуем, от которого она ослабела вконец.
– Я позвоню. Завтра. О, что это будет!
Ночь в поезде набегает быстро. Сначала просто смотрят в окно, замечая, как уходят окраины города и мелькают северные короткие пригороды с деревянными домами и серыми стенками поленьев. Вот начались луга, сосны, поляны, полуосвещенные заходящим солнцем, длинные тени от невысоких холмов. Обильные темные леса сплошняком пошли вдоль полотна, насыщая истосковавшийся на морских просторах глаз.
Клим уже знал, что его попутчики Смирновы – дружная, многодетная семья. Старшая дочь их давно замужем, у нее свои дети, младшенькая – вот она, с родителями, а сыновья служат в армии, но, слава Богу, не в горячих точках, а старший сын всего неделю как демобилизовался и собрался жениться в Брянске.
– В Брянске? – вежливо удивился Клим.
Супруги поведали ему историю необыкновенной любви солдата и местной девушки, полностью одобряя его выбор.
– Раз невесту нашел, в Брянске-то, да решил у нее остаться, значит, на свадьбу туда и едем. Другой сын еще служит, у него еще все впереди, – тревога промелькнула на ее лице матери. Женщина прижала к себе пригревшуюся дочку. – Вот младшенькая, утешение наше.
Всем своим поведением показывала она, как крепко укоренена в жизнь, как неколебимо устроен ее мир.
– Одно слово, Смирновы. На каждом шагу друг другу нужны. И дети воспитаны так же. А вы к командировку?– без перехода спросила она, ожидая ответной откровенности.
Она не застала его врасплох. Твердыня этого семейства была ясна с самого начала. Поэтому ответил кратко.
– У меня иные обстоятельства.
– Что ж супруга не проводила?
Он не успел ответить. В проеме купе нарисовался босс, он протянул Климу тарелку апельсинов.
– Угощайся, капитан.
– Спасибо, Магомед.
– Угощайтесь, пожалуйста, – Клим посмотрел на девочку и протянул ей самый крупный апельсин.
Но та боязливо вжалась в мать.
– Вы с ним знакомы?– полюбопытствовал сосед.
– Да, – небрежно ответил Клим, – на моем корабле весь их товар прибыл. Не опасайтесь.
– На торговом флоте ходите?– осведомился сосед. – Кем, если не секрет?
– Старпомом.
– О-о.
Ответ всех успокоил. Смирновы потянулись за апельсинами. В купе запахло субтропиками. Климу хотелось забраться на верхнюю полку и, думать, думать, но дорожный обычай требовал беседы, и он выдерживал ее как мог. И проиграл. В воображении многодетной матери нарисовался образ шатуна, бросившего семью на произвол судьбы. Даже Шук, крепко обнявший отца у нее на глазах, не поколебал ее.
Клим лег на спину, стал думать, пока не заснул. Во сне увидел освещенную сцену, синее сияние, родное и близкое.
В рассветных сумерках, среди лесов и озер мчался длинный голубой состав. Сизые туманы лежали в долинах, просвеченные кое-где рыбацкими кострами, доносился запах дыма, речной воды, свежей примятой травы. Все это медленно поворачивалось, уходило вдаль, сменялось новыми реками, оврагами, полными росами, зеленой тяжелой листвой. Поезд мчался с севера на юг.
Клим стоял в коридоре. Что-то обдумалось ночью, дорешилось, он стоял, полный уверенности в том, что с ним происходит.
В вагонных купе еще мирно спали пассажиры, защищенные от утренних лучей оконными плотными занавесками, а мальчики-кавказцы с бесшумной проворностью уже сновали по тихому коридору с тряпками и маленькими ведрами в руках. Они работали "с товаром", под наблюдением босса. Это со стороны кажется, что купить-продать – это ничего не стоит. Как бы не так!
Клим старался им не мешать. Изредка на изгибах пути их прижимало, оба вежливо извинялись.
Подошел босс.
– Красивая природа, да? – заулыбался он.
– Да, – ответил Клим.– Ничего лучшего на земле нет.
– Есть, есть.
– Горы?
Кавказец поцокал языком.
– Горы, дорогой, горы.
В коридоре начинали греметь раздвижные двери купе, выпуская людей с полотенцами. Заря разгорелась, выкатилось солнце, пышные белые громады облаков с алыми, еще зоревыми, краями.
– В Москву едешь? – поинтересовался босс.
– Да.
– Москвич?
– Нет.
– Помощь нужна? – тихо спросил тот.
– Нет, благодарю.
Поезд гремел по мосту. Внизу, туманилось озеро, едва отражая солнце и бело-розовые облака. Опоры мелькали мимо окон.
– Подумай, капитан, – значительно сказал он.– Для хороших людей ничего не жалко.
– Для своих людей, имеется в виду?
– Конечно.
Ребята закончили дела, и исчезли за дверями купе.
– Крепко ты их держишь, – одобрил Клим.
– А как же, дорогой! На твоем корабле тоже крепкая дисциплина. Подумай, подумай. Гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда сойдется.
Клим усмехнулся.
– Может быть.
– Конечно, дорогой.
Они перемолвились еще парой слов, и тот отошел.
За окном зацветала темная липа. Её жёлтые шарики лопнули, цветочки раскрылись и разлили в воздухе медовый, ни с чем не сравнимый аромат, заполнивший все комнаты. Утро пришло свежее, летнее. Как много обещал день! Ирина потянулась и откинула одеяло.
– Как все получилось?– она сделала несколько наклонов и взмахов руками.– Волшебная сказка! Он придет. Сегодня.
Напевая, она прошлась по квартире.
– Что он мне говорил? Милый мальчик! Пусть будет все. Все! – Она запела. – Как он молод и свеж, как он любит меня!
По комнате летали пушинки, опускались и вновь взлетали от сквознячка. Это только снежинки летят вниз и вниз, а тополинки взмывают вверх в дуновениях ветерка, который слишком плотен для них!
– Восемь лет без любви! О, Вит! Неужели это возможно?
И вдруг спохватилась.
– Ах, растяпа! Жду в гости мужчину, а в доме одни фрукты. Мясо, острый соус, зелень, сыр. И бутылка хорошего вина.
Через Пятницкую у метро размещался маленький рынок. Ирина купила баранины, уже отбитой для жарки, взяла упругую свежую зелень, и душистую приправу. Скорее, все должно быть готово к его приходу.
В доме было тихо. Телефон молчал. Она посмотрела на него. Ах, он, верно, уже звонил, пока она покупала продукты. Конечно, звонил. Сейчас она разгрузит сумку, приготовит мясо, красиво разложит и прикроет салфеткой
– Сегодня, сегодня… Я должна быть ослепительна! Я умею быть ослепительной!
Время шло. В квартире вкусно пахло зеленью и салатом. Мясо она пожарит при нем, после первого бокала вина. Ирина отутюжила шелковое платье, вышла на балкон, откуда виден был переулок, прислонилась к дверному косяку.
Телефон молчал.
Утро перешло в день, солнечная полоска со стены перешла на пол.
На душу набежала тень. Почему он не звонит, почему не спешит побаловать вниманием, где же его чуткость, право? На шее, близ железок, ощутилось слабое подергивание. Как у мамы. Она уселась в кресло… и улыбнулась.
– Он придет вечером! Вот что значит долго не встречаться с мужчинами. Я просто отстала от жизни. Раньше… Сережа… он звонил спозаранку, из любой командировки, спешил услышать мой голос. Но когда это было!
Телефон молчал.
День созрел, перешел за середину. В горле ощутился легкий укол. Он пронзил все существо, и воображение готовно нарисовало свою картинку.
– У него другая! Они любят друга, молодые … О-о!
С горлом творилось неладное. Пришлось обвязать шею теплым шарфом и придерживать рукой. Как мама. Раздайся сейчас телефонный звонок, он излечил бы ее мигом. Но в квартире стояла тишина, только изредка сигналили за окном потревоженные автомобили.
На кухне, готовое к трапезе, ожидало на столе угощение. Лишь ваза была без цветов, наполненная отстоянной водою.
– Что за страдание! Можно ли так поступать!
Боль охватила виски. Никогда с нею не случалось такого, она всегда была здорова, всегда готова к работе, к дальним съемкам. В девять раздался звонок. Помертвев, Ирина схватила трубку.
Звонила Киска.
– Алло, мамуля? Ты здорова?
– Конечно. Как ты ?
Но чуткая Киска уже уловила что-то.
– Мамуля, ты, правда, в порядке?
– Да, да. А что?
– Голос какой-то… смурной.
– Может быть, после вчерашнего банкета у Насти. Павлу исполнилось сорок лет, и вот… этот юбилей. До поздней ночи.
– Поня-ятно. Головка болит? А я уж стремнулась. Тогда приезжай завтра и привези ананас.
– Ананас?
– Я продула Ленке, а у нее день рождения. Въехала?
– Да, да, куплю самый спелый. Еще чего душа желает? Не ее, твоя?
– Жевачку кругленькую, синюю.
– Привезу. Целую тебя.
– До завтра.
Разговор с дочерью подбодрил ее, боль стихла. И она, было, встрепенулась, махнула рукой, но всё вернулось.
– Он кинул меня! – загорелось сердце. – Я старуха. Ста-ру-ха. Неужели?
Покачиваясь, она принялась ходить из угла в угол, глубже и глубже упадая в боль.
А в это время в кафе на Тверской сидела компания молодежи, девушки и юноши. В выходные дни вскладчину такие ребята коротают вечерок в сверкании огней, под звуки музыки, с бутылочкой сока или единственной бутылкой вина, сладостями, мороженым. Отношения просты и доверительны, все трудятся, никто ни от кого не зависит.
Был здесь и Виталий. И был он старше всех.
Он заметно отстал от своих ровесников. Школьные друзья закончили институты, переженились, стали серьезными людьми, и лишь он, словно мальчик, все ждал, что кто-то позаботится о нем, уладит его дела. Это было мучительно. Он злился.
Напитки пили из больших пестрых бокалов, бросая в них округлые кусочки льда. Шутили, танцевали. Виталий раз за разом упрямо приглашал девчушку из-за соседнего стола, словно не замечал своих, сидящих с ним рядом. Девушки переглядывались и пожимали плечами.
– И как они получают такие прозрачные ледышки? – поинтересовалась одна из них, рассматривая на свет слегка обтаявший кусочек льда. – В моем холодильнике без пузырьков не обойдешься.
Ребята задумались.
– Может, в струйном режиме?
– Я знаю, – поспешил Виталий. – Их замораживают под током.
– Классно. И под лаптем тоже, а, Вит? – съязвил плечистый парень.
– Ну, ты… – Виталий свирепо посмотрел на обидчика, вскочил со стула и убежал.
Ребята засмеялись.
– Он у нас мнительный.
– Мнительные пусть дома сидят, блин. Халявщик. Влез в колоду, так не зарывайся, – кипятился обидчик, накаченный парень с золотым перстнем на большом пальце.
Глупое поведение Виталия испортило вечер.
– Убежал, спрятался. Как ребенок…
– Вернется, никуда не денется, – пренебрежительно откликнулся кто-то.
И Виталий вернулся. Сел, надутый, ни на кого не глядя.
Время шло к закрытию. Все стали сбрасываться по счету. Затравленно озираясь, Виталий тихо обратился к своему обидчику.
– Займи мне и сегодня тоже, а? Я верну, чессно-слово. Сразу за все.
– Когда? – жестко спросил тот.
Все опустили глаза. Виталий заметался.
– Скоро, – залепетал он. – Как только …
– Когда?
И вдруг молния словно озарила Виталия.
– А-а… через час. Я кретин! – он схватился за голову.– Я совсем забыл! – и он расцвел на глазах, уверенно требуя внимания. – У меня есть любовница, актриса, старше меня. Чессно-слово! Красивая, известная. Ее все в лицо знают. Молодого ей захотелось, сама на меня вешается, а я что, отказываться должен? Чессно-слово! Эти старушки напоследок такое выделывают! Сейчас я ей позвоню, она сразу привезет. Чессно-слово!
Все молчали.
– Честно-слово! – уверял он. – Мне только позвонить.
Поворот событий заинтересовал всех.
– Звони, – обидчик протянул мобильный телефон.
Виталий поспешно порылся в карманах в поисках номера телефона. Посыпались истертые бумажки, квитанции. Нашел.
– Вот. Чессно-слово! Сейчас.
…Обвязанная шалью, Ирина горестно смотрела на экран. Что-то мелькало перед глазами, в голове звенело, болело горло. Она уже не ждала. Ей было страшно: вот так же, держась за горло, после сильного потрясения ушла ее мать.
Вдруг зазвонил телефон. Она вздрогнула.
– Привет! – весело сказал молодой мужчина.
– Ой… здравствуй!
– Ну почему же "ой", – капризно протянул он.– Ты ждала меня?
– Д-да.
– Тогда приезжай.
– Как?
– Молча, как.
– Прямо сейчас?
– А тебе не все равно?
Она молчала. Он исправил оплошность.
– Я соскучился. Приезжай скорее.
– Куда?– спросила Ирина.
– К Охотному ряду, к памятнику Жукову.
Это было совсем рядом, одна остановка. От Новокузнецкой до Театральной.
– Хорошо, – согласилась она.
– Захвати faive, – сказал он.
–Что?
– Пять.
– Чего?
– Баксов. Или, лучше, десять.
– Долларов?
– Да. Жду.
В трубке раздались гудки.
Ирине стало зябко в теплую летнюю ночь.
– Деньги… Вон как теперь.
Но это же Вит! Он ждет ее!
В светлом платье с чуть заметными блестками она выбежала из дома. Ничего, ничего, пусть бьется у горла этот странный пульс, все пройдет. Любовь излечит.
Подошел почти пустой состав, словно бы для одной Ирины.
Голова работала ясно, слишком ясно. Можно, можно ехать на свидание к молодому мужчине, но где взять молодое обмирание? Летучие страхи, восторги юных лет? Ах, в любви, как видно, по-прежнему одна сумятица. Зато есть страсть, зрелая страсть.
Виталия она увидела издали.
– Вит!
Он поднял руку, но не сделал навстречу ни шага. Пусть видит его компания, как подползет к нему эта известная (все узнали?) актриса, красивая женщина.
Компания наблюдала чуть поодаль. Вот бежит к Виталию эта красотка, вот он раскрыл объятия, вот она протянула деньги.
– Спасибо, – небрежно бросил он, – ты меня очень выручила. Я отдам. Чессно-слово, отдам. А сейчас меня ждут, – он оглянулся на своих. – Я тебе позвоню. Привет!
Ирина ахнула, схватилась за горло. Чувствуя себя обнаженной под взглядами его друзей, она повернулась и побежала назад, к метро.
Дома стало хуже. Постанывая, она бродила по квартире, наконец, в халате вышла из квартиры. В переулок.
Ночная темнота редела, окна в домах были темны. Стояли дорогие иномарки, летел с тополей пуховый снегопад, сбиваясь у тротуаров в пышные перины. Зачем она здесь? Ах, как плохо. Куда ей надо было ехать? В лагерь… с ананасом.
… Длинные тени островерхого здания перекрывали половину привокзальной площади. Несмотря на ранний час торговцы уже выставили столики с красивыми горками фруктов. Электрички сменяли одна другую, толпы прибывавших в Москву пассажиров устремлялись к подземному переходу, к станциям метро, быстро исчезали, чтобы смениться новыми и новыми волнами. Ирина неуверенно пересекла площадь, купила ананас, неловко толкнула столик продавца, отчего рухнули и раскатились по земле нарядные фрукты, охнула от грубого окрика. В электричке нашла себе место у окна справа.
– Свежие газеты, последние новости, – прошел по вагону газетчик.
– Шоколад, открытки, жевачка.
Жевачка… Она купила сразу несколько.
– Мороженое, мороженое…
– Календари, карты, прищепки, носки… – продавцы шли чередой, зарабатывая свой хлеб.
Ирина сидела сжавшись. В душе творился хаос, он разверзался, утягивал, обдавал острым холодом и мраком. Закрыв глаза, она ехала станцию за станцией, ничего не слыша, не ведая, что ее надломленные брови привлекают внимание.
– Дочка, – осторожно окликнула ее старушка, сидевшая напротив вместе со старичком. – Не убивайся так, доченька!
Ирина открыла глаза.
" О, старость, старость, убогая, седая", – нервический озноб завьюжил по всему существу.
Поезд мчался дальше и дальше. Как наслаждалась она этим стремительным бегом по зеленому Подмосковью, как любовалась всегда на дальние холмы и взгорья, огромные облака, таинственные дороги к селениям!
Но не сейчас.
– Дочка! – изболелась за нее бабуля. – Что стряслось-то? Может, помочь как?
Ирина помотала головой. Она все дальше уходила во тьму. Уже не только горло, вся она была схвачена болью.
– Не приставай, – тихо одернул старик. – Мало ли.
– Да молодая же… Мы уходим, доченька, не пропусти станцию, – коснулась ее плеча старушка.
Поезд приближался к Святым ручьям, когда еще один сердобольный человек, скорее всего, врач, попытался помочь красиво одетой женщине.
– Мадам, – сказал он, наклоняясь к ней, – вам нужна помощь? Вам опасно быть одной.
Ирина вздрогнула.
– Оставьте меня! – вскрикнула жалобно, – вы все старые, некрасивые, на вас страшно смотреть!
Мужчина отпрянул.
– Больная, – проговорил кто-то.
– Несчастная.
Держась за горло, она выбежала в тамбур, и оказалась на платформе.
Отшумев, электричка длинно пролегла по насыпи и втянулась в арочные перекрытия моста через реку. Стало тихо. Дальние леса темными волнами очерчивали горизонт, спускаясь в широкую долину, по которой скользили тени облаков. Слева за деревьями по-прежнему высилась старая колокольня. Тишина и покой царили вокруг.
Но именно здесь Ирине стало совсем худо. Словно бы там, в вагоне, среди людей, они всем миром удерживали ее, охраняли, спасали, подбитую, но живую. Теперь она была беззащитна. Ужас и боль стучали в ней. Нетвердо ступая, не различая, она побрела зачем-то вверх по насыпи, дальше, дальше… Наконец, опустилась на рельсы как раз напротив старой колокольни. Было тихо. Вороны, сидевшие на замшелых кирпичах, беспокойно переступали и даже взлетали от волнения.
Стальные рельсы длинно и шелковисто блестели под солнцем. Щелястые шпалы, пропитанные ржавой смазкой и пылью, тяжело и тупо держали их, утопленные в гранитной щебенке. И качались, качались под ветром желтые цветочки сурепки.
Ох, как не понравился матери семейства этот молчаливый сосед! Смирнова словно клещами вытянула из него несколько ключевых слов, из которых составила о нем самое неблагоприятное впечатление. Да как он смел бросить семью? Зачем колесит по стране, не заботясь о жене и детях?! Наутро она пошла в наступление на того, в ком почуяла угрозу железному оправданию всей своей жизни.
– И где вы будете жить, тоже неизвестно? И детей своих вам не жалко?
"Так и будут говорить, – прищурился Клим, – ее правота – святые заботы матерей, без которых не вырасти ни одному человеку. Но выросши, он ищет себя в этом мире".
– Детей я обеспечил, – спокойно ответил он.
– Обеспечил! Парню-то отец нужен. Вон времена какие, глаз да глаз нужен, пока до армии, а не то свяжется с бандюгами. Мало наркоманов? Мало беспризорников? А почему? Потому что некоторые…
– Люся! – придержал ее муж.
Она затихла.
–То же и за дочерью надо, – обняла дочку и поцеловала ее.
Клим молчал. Ему захотелось вновь залечь на верхнюю полку, думать, переживать удивительный сон, но постели были скатаны, белье сдано, поезд мчался по Подмосковью, мимо дальних пригородных станций. За окном разворачивались холмистые равнины, поля, дачные поселки. Скоро, скоро и Москва, и неизвестность станут превращаться в действительность. Вот о чем надо бы думать. Надо, надо, надо… Он был спокоен.
Соседка уже не скрывала своего гневно-разоблачительного торжества.
– Чудно! – она скрестила на груди руки. – Жена-то ваша, поди, весь век только и ждала мужа с моря, только и ждала, смотрела вдаль.
– Как водится, – Клим смотрел на нее отдалено, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя.
– И дождалась. Бедная женщина! Ух, моя бы воля....
– Люся! – прикрикнул муж.
Она замолчала.
Клим опустил руку ребром ладони на стол.
– Все верно, но тут иной случай. И достаточно. Всем ясно?
Смирнова с дочерью возмущенно удалились в коридор.
Клим сосредоточился. Что-то, что-то… Но тут оживился муж хозяйки, скромный, с пролысиной, человек, похожий на бухгалтера.
– А вообще, как говорится, не боязно тебе?– проговорил он. – Не страшно одному? Ведь один, один!
– Там видно будет.
– Под этим делом не начудишь чего? – еще яснее высказался сосед и щелкнул себя по горлу.
Клим кивком дал понять, что понял его. Что-то уже привлекло его внимание. Знак, шорох. Что-то стало обретать уверенность.
Сосед же разговорился.
– Я тебе честно скажу, когда супруги дома нет, я, как говорится, сам не свой. Однажды сбежал от нее в дом отдыха, давно, еще по молодости. И не смог. Боюсь одиночества, не ручаюсь за себя. Недавно остался один на даче, красота вроде, работы много, а…
Но Клим не слушал его. Знакомое пересыпание стальных опилок явственно слышалось в ушах. Он привстал, осматриваясь по сторонам.
– Что происходит?
– Где? – сосед тоже оглянулся.
– Здесь, сейчас. Что? С кем? Успеть, скорее, скорее, – поезд грохотал по мосту, внизу голубела широкая вода, вдали показалась старая колокольня. Клим заметался. – Поезд! Остановите поезд! Где стоп-кран? Где связь с машинистом?
Распахнув дверь купе, он рванулся по коридору. Люди в растерянности расступились перед его напором.
– Остановите поезд! Срочно! Остановите поезд! – и помчался в конец коридора к стоп-крану,
Но тут соседка с истошным воем намертво схватила его за одежду.
– Держите его! Спасите! Я его знаю! Сюда, сюда!
Ей удалось замедлить его бег, на крик сбежались со всех купе, навалились, подмяли, чуть не раздавили под телами. Колеса уже грохотали по мосту, мелькали арочные опоры, мальчишка-кавказец в общей суматохе упал поверх всех, и только босс невозмутимо смотрел от своей двери.
– Помогите, – хрипел Клим из-под груды тел, – хоть кто-нибудь помогите же!
Этот зов ушел в пространство, в высокое небо. Там возникли два блика, два узких света и заскользили вниз, туда, где без сознания сидела на рельсах Ирина. Ветер трепал ее волосы, платье, разносил аромат ананаса.
– … Хочешь уйти? – послышалось из одного луча, и вся ее боль стихла, стало легко и покойно. – Хочешь? Мгновенно взлететь и парить, свободно, светло… Хочешь? – звук шел изнутри нее, и свежая прохлада уже овевала щеки.
Она слушала, как освобождение и готова была согласиться, когда возникло нечто иное, тоже из глубин ее существа.
– "Жить, жить, жить", – послышалось ей.
А поезд уже набегал с моста, и машинист жал на все гудки, рев сотрясал окрестности. Тщетно.... Эта женщина на рельсах ничего не слышит!
"Жить, жить, жить",– и вдруг она увидела перед собой свою дочь, Киску, повзрослевшую, в халатике, с ребенком на руках, на фоне незнакомой стены с двумя яркими тарелочками.
– Жить! – вскрикнула Ирина.
Сознание вспыхнуло. Под налетающим свистом и грохотом, вскинув руки, она покатилась вниз с насыпи в бурьян. Машинист высунул голову, свирепо кричал ей, с облегчением глядя на кувыркания тетки вниз по склону.
Поезд понесся дальше. Еще не скрылись его последние огни, когда в бурьяне под косогором началась очистительная истерика Ирины. Она рыдала так отчаянно, что даже вороны не выдерживали, взлетали и вновь опускались на край колокольни. Наконец, она села. Поезд давно скрылся, и только зрачок семафора еще краснел издали. Потирая ушибленную ногу, она поднялась. Постояла, глубоко дыша, с наслаждением осматриваясь вокруг, вверх, в небо.
– Мама! Я справилась! Я прошла!
Летний день жил тихой светлой жизнью. Ивы по-прежнему склонялись к пруду, тонко благоухали некошеные травы. Возле нее на белое бревно села бабочка, медленно раскрыла и закрыла шоколадные крылья с голубым глазком. На твердых слюдяных крыльях бесшумно летали стрекозы.
Глубокое спокойствие омывало сердце.
Пассажиры настороженно следили за Климом.
– Может, милицию позвать? Не похож на пьяного-то. В тельняшке. Эй, моряк, не шути больше. А почему поезд ревел, как скаженный? Ладно, проехали.
Двери купе загремели, люди ушли готовиться к окончанию путешествия, которое чуть не омрачилось странным происшествием. Видя, что Клим больше не рвется, расступились и самые осторожные. Тяжело дыша, он полусидел поперек коридора. Ворот рубашки его был надорван, на щеке багровела ссадина. Соседка, гордая тем, что спасла весь вагон, возвышалась над ним гневной насмешливой горой.
– Ты буйный. Тебя жена выгнала. Бродяга. Ишь, чего учудил!
Но в голосе ее не было прежней твердости, и вообще весь ее пыл угас. Потому что лицо его было светло и спокойно. Глаза смотрели перед собой, и в них было нечто такое, что мальчишка-южанин, заглянув в них, изумленно оглянулся на босса.
– Э-э… кто это, э?!
И тяжелый налитый босс, весь в черной шерсти, легко откачнулся от косяка, сделал два пружинящих шага, протянул руку Климу и даже отряхнул пару раз от пыли.
– Вставай, дорогой. Отдохни.
Клим поразился, как изменилась Москва с тех пор, как он был в ней лет девять назад. Теперь она мало отличалась от европейских городов, лишь уличной рекламы казалось не в пример больше. Управление Северного речного порта находилось на Химкинском водохранилище. Над пятиэтажным зданием, разделенным на две половины полувинтовыми лестницами, развевался флаг речного флота, перед входом лежали два огромных морских якоря. Речники гордятся своей заслуженной славой, но втайне склоняются перед морским флотом. Созвонившись с вахты, он поднялся на третий этаж в отдел кадров. Седой дородный человек в черной форме с золотыми начищенными пуговицами и якорями, пролистал его документы и откинулся в тяжко скрипнувшем кожаном кресле.
– Старпом дальнего плавания, настоящий морской волк, и к нам простым крановщиком? Что за финт? С такой характеристикой мы сразу предложим …
– Не надо, – отклонил Клим. – Я хочу окончить курсы крановщиков и через две недели сесть на портовый кран.
– Гм. Тогда и на грейдер тоже.
– Согласен.
Кадровик снял очки и всмотрелся пристальнее. Перед ним сидел решительного вида человек, повидавший, судя по всему, много чего за семнадцать лет плавания, с ясным прямым взглядом, твердым подбородком и свежей ссадиной на щеке. Сидел он прямо, без напряжения, словно бы знал, что все его предложения будут приняты. Вот они какие там, в море! Орлы! Давненько не видал старик таких молодцов!
– Хорошо, Ковалев, – отдуваясь в седые усы, сказал он. – Будешь, кем наметил. Ведь оно не зря делается, правда? И ты человек не прост, а себе на уме.
Клим кивнул.
– Ну-ну, – кадровик повернул к себе настольный вентилятор.– Люди на разгрузку требуются всегда, а в середине навигации особенно. Как у тебя с жильем?
– Никак. Я всего два часа как с поезда.
– Родные в Москве имеются?
– Никак нет.
Речник помолчал, отдуваясь, потом поднял на Клима светло-голубые глаза.
– Значит так. Вижу, ты птица стреляная и просто так ничего не делаешь. Вижу также, что намерения у тебя твердые и ты не сбежишь от нас обратно. Что-то повернулось в твоей жизни.
Клим улыбнулся. Вот кто стреляный воробей-то, настоящий речной волк, вот кто видит человека насквозь.
– Не бойся, я не гадалка, – запыхтел тот.– Слушай внимательно. В нашем ведомственном доме, вон, через шоссе, десятиэтажном, белого кирпича, есть две квартирки. Одну, из двух комнат, мы дадим тебе, да и пропишем сразу, пока не сняли с баланса. Ясно? Вот тебе направление на курсы и распоряжение в наше домоуправление. Все.
– Благодарю, – серьезно ответил Клим.
– Устраивайся, – кадровик грузно приподнялся и пожал ему руку. – Рад был познакомиться.
Прошло две недели. Они были заполнены учебой на курсах, среди молодых ребят, которые сходу обозвали Клима дядя, но быстро прониклись уважением и стали называть по имени. Уважение не завоевывается, оно возникает как ответная волна. Клим уселся в жесткое кресло портового крана и принялся разгружать ящики с ранними помидорами, фруктами, арбузами, которые доставляются водным путем из астраханских и волгоградских областей, или парился в кабинке грейдера, что двумя челюстями подхватывает гравий и песок с длинных барж и выносит далеко на береговую насыпь. Это был строительный материал для московских комбинатов, за ним выстраивался длинный хвост грузовых машин. Он обедал в столовой, "не употреблял", был ровен, не говорлив, никому не приходило в голову исповедоваться ему или лезть в душу с расспросами. В квартире обживаться было проще. После ремонта она засверкала чистотой, как каюта, появились занавески, мебель, кухонная утварь. Клим обставился с расчетом на приезд сына. На стену наклеил картину-обои с изображением стройного парусника, идущего по волне, постелил на пол широкий, во всю свою комнату, светло-зеленый, с листочками, ковролин, чтобы делать гимнастику, в том числе силовую, в комнату сына купил ковер.
И стал жить в ожидании знаков, которые направит ему судьба.
Но все было тихо, за исключением местного переполоха, который произвело его появление.
В его холл выходили двери еще двух квартир. Одна из них была глухо закрыта, и смутные слухи о художнике-пьянице, находящимся на излечении, окружали ее тайной. Зато в третьей квартире… о, в третьей квартире проживало белокурое румяное существо, приятное во всех отношениях. Даже через общую капитальную стенку проникало обаяние Любочки, томление молодого тела, вздыхающего на кружевных пуховиках и подушках! Жила она одна, уверяя, что была когда-то замужем, работала в портовом жилуправлении, с домовыми книгами, где было расписано, кто и с кем проживает в этом большом портовом доме.
Двор уже знал, что Клим старпом дальнего плавания, что поселился и прописался один, и почему-то оставил семью. Не пил, со всеми здоровался. Следовательно....
– Люба, не теряйся, Люба, берись, – наперебой советовали со скамеек.– Он уже купил письменный стол и пылесос. Денежный непьющий мужик.
Люба вздыхала. Она была прекрасная хозяйка, готовая к семейной жизни всеми клеточками своего существа, но как, как это сделать?
– Хорошая девка, да невезучая, – судачили на скамейках, – стоящего мужика никак не отыщет.
– Пьют все нынче, вот почему. Был Гришка, да тоже пил по-черному, художник несчастный. А ведь могла быть пара. Эй, Любочка! Подойди, дорогая, постой возле нас. Ну, что, все не решаешься? Смотри, прозеваешь. Такого мужика из-под носа уведут.
– Да кто ж уведет-то? Такой упорный, даже не смотрит.
– Найдется какая-никакая, вокруг пальца обведет, будешь локотки кусать. Берись, Люба. Сам спасибо скажет.
– Вы так думаете?
И Люба начала охоту по все правилам, надеясь на счастливый случай да на свою удачу. Частенько в лифте он встречал ее, хорошенькую блондинку то с рыжим котом на руках, то она сама звонила в дверь, чтобы посмотреть с его балкона, где гуляет ее Рыжик. Для этого случая на ней струился блестящий халат, облегая роскошные формы; ее маленькие ножки прятались в бархатные домашние босоножки, оставляя на виду розовые пятки. Но все впустую. И все же случай выпал. Как-то раз она пулей слетела с пятого этажа, увидев в окно Клима, несшего в руках свежую сёмгу, свисавшую мокрым хвостом из оберточной бумаги.
Они столкнулись в дверях.
– Не подскажете, как поджарить это великолепие?– спросил он, смущенно улыбаясь.
У нее захолонуло сердце. Вот она, судьба. Смелей, Любаша!
– Нужна мука, соль, масло…– Любочка смотрела ему в глаза, минута решала все. – Знаете, легче сделать, чем рассказывать, – и ухватила рыбину из его рук.
Он молча усмехнулся.
Ах, как она старалась! В своей уютной кухне она поджарила рыбу, отдельно позолотила в масле лук, отдельно положила на тарелочки зелень и молодой картофель. Переоделась. Перевела дух.
Он пришел с бутылкой сухого вина. Они ужинали на безукоризненно-белой крахмальной скатерти, пили из ее хрусталя в окружении ее ковров и цветов.
Всем хороша Любочка! Что за хозяйка! А что за квартира у нее! Балкон весь в цветах, точно райский сад. Право же, куда они смотрят, положительные непьющие мужчины? Они легли на крахмальные простыни. Он приласкал ее белое тело, такое податливое, отзывчивое.
… Она играла как могла в искушенную женщину. Пусть, ну пусть ему будет хорошо с нею! Уже заполночь, напившись чаю, они вновь легли, пусть, ну пусть ему будет хорошо с ней!
Потом разговорились. И он вдруг сказал.
– Ты не обидишься на мои слова?
– Какие? – сердечко ее захолонуло.
– Ты никогда не была замужем, как уверяешь.
– Была, – пролепетала она.
– Нет, милая. Ты стараешься, не понимая. Ничего, это поправимо, – он усмехнулся.
– "Вот мне и сказали!"– горьким бабьем воем завыло ее сердце.
– Научишься. Наука нехитрая, – он хлопнул ее по теплой попке.
– Нет уж, – она вскочила и завернулась в блестящий халат, – не понравилась и не надо!
Дело началось обыденно и закончилось так же.
Уже не раз, возвращаясь домой, Клим видел соседа, сидевшего на коврике у дверей своей квартиры. Похоже было, что Гриша так и спал здесь, на красно-белых кафельных шашечках. Лечебное учреждение, где его подлечивали, закрылось из-за скудного финансирования, и Гриша вернулся в пустую квартиру.
– Не надоело?– наконец, остановился Клим.
– Не твое дело, – буркнул сосед.
Клим закурил, присел на корточки, протянул пачку, мол, угощайся. Тот взял.
– Не могу один жить, – доверчиво проговорил он, затягиваясь.
– Поживи у меня.
– Спасибо. Не стоит. Вот заходи, посмотришь. У меня все есть для работы, и заказы есть, да только я боюсь один.
Они вошли. Квартира напоминала о лучших временах, когда живы были мать и отец. Жилье получал от порта отец, то ли он плавал на теплоходе, то ли служил в Управлении, но спился. Не удержался и сынок. У бедной матери не выдержало сердце, ее похоронили соседи, пока сын был на лечении. Вернуться в такую квартиру… любой сбежит. Женщина нужна была ему, женщина, основа жизни. В квартире было много книг, светлое место у окна занимал стол, на нем лежал граверный камень, стояли баночки с красками, кисти. Везде была пыль и запустение.
– Давай-ка уберем твою каюту, вымоем, ототрем до глянца, оно повеселее будет. Берись за швабру, за тряпки и щетки. Потом примешь ванну, я тебе спинку потру до скрипа, а после баньки поедим жареного мяса. С вишневым соком, идет?
Они подружились. Прежних гришиных дружков Клим отшил, разобрался с его заказчиками, с теми, что норовили расплатиться стаканом водки, а не деньгами. Они много ходили пешком, в парке между прудами.
– Смотри, Клим, утка нырнула. Сколько она пробудет под водой?
– Считай по пульсу.
– Тридцать ударов. Почти полминуты.
Клим читал его книги по искусству, расспрашивал о светотени, они посещали музеи, и там Гриша тоже многое давал Климу. Или рассказывал Клим. О море, о дальних странах, о женщинах с далеких островов, рассказывал интересно, сидя в кресле под плывущим парусником. И о своих странных предчувствиях во сне. И строго следил за тем, чтобы капли спиртного не попадало Грише, а тот и сам чувствовал, что если дрогнет и схватится за стакан, то полетит вниз уже без всяких надежд. Как много значит в жизни дружеское плечо!!
А вскоре, как и обещал, приехал Шурка, Шук, красивый тренированный юноша. Он решил поступать в Академию питания. Клим так и присел, когда услышал его выбор. Ну, в Физтех, в МАИ, в Университет. Но Академия питания?
– Эй, парень, ты в своем уме? Что тебе делать в поварском колпаке? Разве мало достойных институтов в столице?
Шук снисходительно смотрел на отца.
– Ты, батя, бравый моряк, но не знаешь, что в скором будущем люди станут здоровее и долголетнее не за счет лекарств, а за счет питания, запасы которого на земле неограничены, но сейчас недоступны из-за нашего невежества. Меня интересуют превращения внутри человека, переход питания в жизненную силу, весь человек как представитель космической земной цивилизации.
Клим пожал парню руку и пожелал успеха.
У Гриши пошла резьба гравюры, его где-то приветили, взяли на работу. Клим, конечно, съездил туда, увидел опасность все того же свойства и круто поговорил с ребятами. Это произвело впечатление.
– Будь спокоен, отец, – уверили его. – Побережем твоего хлопца.
Трое мужчин жили сосредоточенно и словно приближались каждый к своему рубежу.
И во дворе дома продолжалась своя жизнь. Играли дети, беседовали, покачивая коляски, молодые мамаши, на скамеечках обсуждались последние новости. И Люба-Любовь с сумкой в руке была во дворе, остановилась поболтать с подружкой. Из подъезда показался Гриша – стройный, артистичный, такой приятный. К нему уже привыкли к такому, радовались за него и вновь поглядывали на Любу, вечную невесту этого дома.
– Привет старожилам, – подмигнул он сразу всей скамейке, и бабки разом загалдели.
– Гришенька, сокол ясный, какой хороший стал! Ровно в мать. Постой с нами!
– Некогда, уважаемые, – он коснулся сердца и продолжил путь.
– Здравствуй, Любовь! – мягко сказал ей, коснулся руки, и она не нашлась, как ответить. – "Помнишь ли дни золотые-любовные, прелесть объятий в ночи голубой?"– пропел он, подмигнул и помчался дальше, а Любаша вспыхнула и зарозовелась белым лицом.
