Читать книгу Омало - Лиза Корстон - Страница 1

"Я опущусь на дно морское,

Я полечу за облака,

Я дам тебе всё, всё земное, –

Люби меня…"1

М.Ю. Лермонтов

Вступление

Я любила снег и снежные терпкие холодные ночи, окутанные таинством безумия и тёплого, морозного уюта. Первый снег выпал в октябре, всё больше, больше, пока он не превратился в снежный ураган чувств, который заметал разгорячившиеся за лето сердца, погружая их в морозную негу грёз. В городе голубоватые хлопья опадали на старые черепичные крыши, ложились снежинками на хрупкие балконы и мансарды, зависали на фонарных столбах и таяли, таяли в обжигающе тёплых ладонях со шрамами меж линий жизни.

Осенью в Тбилиси обычно никогда не идёт снег, это аномалия, случающаяся раз в сто-двести лет. Аномально стоять на улице под нависающими над тобой проводами канатной дороги, запрокидывать голову к самому небу, скользя взглядом по припорошенной снежком «Матери Грузии» и ловить удивлённо раскрытыми глазами быстро тающий холод Небес. И сердце стучит чаще, а пальцы немеют от пригоршни снега, что млеет в ладонях, и под свободную холщовую рубаху залетает ледяной ветер октября, а глубокие синие глаза всё смотрят в распахнутое небо, и Космосы отражаются в них…

Я видела его впервые таким. Обнажённым и раскрытым. В этой холщовой рубахе, с красными от мороза костяшками пальцев, в разношенных высоких сапогах, штанах, что не скрывали его красивых длинных ног. Кольца его чёрных кудрей безжалостно трепал северный ветер, а длинные ресницы подрагивали в такт биения его страстного сердца.

Словно почувствовав на себе мой взгляд, он обернулся, серебряные кольца в ушах зазвенели, будто бы колокольчики на ветру. Я инстинктивно улыбнулась, смущаясь от того, что наши взгляды столкнулись, и мой явно проиграл. Слишком пронзительный и тяжёлый, он просто сбил меня с ног. Незнакомец отвернулся, подставляя колким снежинкам строгий, будто бы высеченный из камня, профиль, а я так и осталась стоять завороженная, ощущая себя гостьей в большом стеклянном шаре, который пару раз встряхнули нетерпеливой рукой, чтобы с неба падали звёздочки из блестящего картона.

– А я вас везде ищу, – в мои раздумья ворвался яркий грузинский говорок гида, который заметно запыхался. Автобус, видимо, уже отправлялся обратно в аэропорт. Проследив за моим взглядом, он цокнул языком, – с этими осторожнее, такое жулье эти цыгане, шорти што, а не народ!

Мужчина медленно опустил ладони и краем глаза покосился на говорившего, и во взгляде его было столько негодования, что им можно было бы наполнить целое море. По телу моему пробежала волна мурашек, эти глаза прожигали слои моей кожи и калёным железом разъедали сердце. Я вздохнула и, отвернувшись, побрела к автобусу.

Десятидневный тур по Грузии подошёл к концу, впереди ждала долгая дорога домой. В снежной Тбилисской ночи оставался голубоглазый цыган, который, ловя замёрзшими руками снежинки, пошатнул мою внутреннюю Вселенную. Его образ не уходил из моей головы: такой нежный и тонкий, такой эфемерный, но, в то же время, твёрдый, как гранит.

Я запрыгнула в тёплый автобус, скинула меховой капюшон и уютно устроилась у окна, прикрывая глаза, чтобы успокоиться. Дорога до Верхнего Ларса – перевала из Грузии в Россию – была долгой, а в аномально снежную ночь оставалась вероятность пробок и заторов из-за схода лавины. Серпантины и проносящиеся мимо церквушки, статные соборы, зелёные долины и каменистые неприступные ущелья, крепости из серого камня; и бабушки, сидящие на дороге возле туристических точек, продающие вкусную разноцветную чурчхелу и сухофрукты.

Дорога вилась, как уж; серпантин набирал обороты, а звёзды над головой светили всё ярче, мерцая на толстом слое снега, который щедро облачил горы в белоснежные шапки. Я любила Грузию, её сухую, скупую, но в то же время такую зелёную природу, её звездное небо, её теплый, только что выпеченный хлеб, её очаровательных бабушек и дедушек, и безграничное чувство свободы, что я ощущала здесь. Я любила могучие храмы и не имеющие конца туманные поля. Бурный Терек, прекрасную Арагви. Кахетинское вино и магию ночного города любви – Сигнахи. Я любила Сванетию, двуглавую Ушбу, гостеприимных благородных сванов, свежесваренный турецкий кофе, который превосходно готовил бариста у подножья фуникулёра в центральном городе Сванетии – Местиа. Я любила холодный, безразличный Казбек и церковь Гергети у его ног. Добродушных и очень смышлёных псов-проводников, которые обитали в горных деревушках и повсюду сопровождали непутёвых туристов. Грузию нельзя не любить, она просто не позволит.

Автобус скользил по лёгкой наледи, снег скрипел под шинами и под этот скрип я задремала, укачанная на поворотах. Серпантин всё вился и вился, мы ехали всё выше и выше, и я надолго заснула, мерно сопя под говор в салоне.

Разбудил меня пронзительный крик. Удар. Разбитое стекло. Всё слишком быстро, так, что я не могу определить, где заканчивается мой сон, а где начинается реальность. Моё тело подбрасывает в воздух, будто оно – шарик, который кинули о стену, и щёку больно обжигает первым снегом. Наступает тишина, а, может быть, она наступает внутри меня. Мой затылок касается заснеженного асфальта, а руки и ноги обдувает промозглый ветер. Холодно.

Горы такие красивые, и я вижу, как они целуются со звёздным небом, упоительно наполняя собой всё вокруг. Назойливый, снег колет правую ладонь, а глаза сами собой закрываются от усталости. Я так устала, вдруг, неожиданно, я так устала, я больше не хочу ничего знать. Просто дайте мне погрузиться в беспредельность хрустальных вершин и раствориться в холодном океане ночи. Вспышка света озаряет горные уступы, подсвечивая их оранжево-алым. Улыбка. Как же красиво, когда, наконец-то, некуда спешить, просто лежишь и смотришь на мир, а он смотрит на тебя, улыбаясь, опуская на твоё лицо кристаллики полупрозрачных снежинок, падающих прямо с бунтарских лиловых небес.

Глаза слипаются сами собой, я больше не могу сдерживать накатывающий на меня сон. В голове блаженная нега спокойствия, ресницы вздрагивают в последний раз, и я погружаюсь в тёплое вязкое небытие, успевая ухватить кончиками ресниц дымку тёмно-синих глаз…

Тушетия

На крайнем высокогорном востоке Грузии окружённая, словно безмолвными стражами, вечноседыми вершинами Кавказа, на границе с Чечнёй и Дагестаном, простирается запредельная Тушетия. Опоясанная изумрудными холмами, которые сливаются на горизонте с ярко-синим небом, эта труднодоступная частица рая, пребывающего на бренной земле, дышит особым дыханием свободной воли. Здесь твой выбор, твоё намерение, твоя любовь, помноженная на свободу многовековых исполинских гор, рождает новые Вселенные, существующие меж острых пиков, меж зелёной травой и небом цвета индиго. Дорога сюда, словно райские врата, крепко запечатана от людского глаза, закрыта, заметена девять месяцев в году. С середины сентября и до начала июня хрупкая змейка опасного серпантина погружается под толщу снегов, отрезая небесную долину ото всякой цивилизации.

Эти непростые, суровые места населяют тушинцы, пшавы и хевсуры, вперемешку с множеством других малоизвестных широкой публике народностей. Люди сильные, красивые и страстные.

Вскрик.

Я проснулась от резкой, удушающей боли, которая выстрелом пронеслась сквозь всё мое тело от макушки до пят, растекаясь горьким ядом по венам и артериям. Пока я не могла определить источник этой боли, но тело горело огнём, выжигая внутренности и заставляя меня пронзительно кричать, пугаясь звука собственного крика. Боль закончилась моментально, словно бы прошел мучительный спазм, окутывавший всё моё существо.

– Очнулась, – до меня донёсся сухой женский голос, и я резко открыла глаза.

Слишком ярко. Взгляд судорожно бегает от одного фрагмента картинки к другому. Вот он выхватывает образ деревянной оконной рамы, вот виден облезлый белёсый потолок, старый цветастый ковер, яркие узоры платка на седой голове, серое постельное бельё, мои перебинтованные ноги.

Вдох.

Комната пахнет сухим теплом, дровами и пылью, какими-то травами, алкоголем. Слышен треск поленьев, камин ли? Мой взгляд фокусируется на окне – вечереет, а за окном мрачные пики горных вершин, покрытые снегом. Занавески слабо колышутся, через приоткрытую щель в комнату проникает струйка свежего горного воздуха.

Я начинаю ощущать своё тело. Оно слабое и тяжёлое, пахнет спиртовыми настойками.

– Где я? – голос будто бы и не мой, слишком тонкий и тихий, прозрачный, как виток дыма от сигареты, которую кто-то затушил в соседней комнате.

С минуту царит тишина, под яркой лампой пожилая женщина с суровыми чертами лица, с головой, покрытой разноузорчатым платком, мешает в баночке какую-то мазь.

-В Омало, – почти без акцента отвечает она, сосредоточенно наблюдая за процессом.

В моей голове тысячи вопросов, но я послушно молчу. Хочется разрыдаться от непонимания всего происходящего, но чувствую, что моё тело на это не способно, оно не в состоянии больше испытывать тяжелые эмоции, оно так устало, так настрадалось. Женщина поднимает на меня взгляд – сливово-терпкий, как старый добрый императорский табак.

– Омало2, что в Тушетии, детка, – голос её смягчается при виде меня, – тебе надо отдыхать.

И мне хочется возразить, хочется задать вопросы, узнать, что и как произошло. Но я только покорно закрываю глаза и проваливаюсь в очередной долгий, глубокий сон.

В следующий раз я просыпаюсь рано утром, тело неприятно ноет. Делаю вдох полной грудью: дышится легко и спокойно, мягко. За окном плотным слоем висит туман, застилающий раскинувшиеся впереди горы. Шторы едва-едва колышутся, я одна в комнате. Картинка наконец-то складывается. Этаж второй, я улыбаюсь. Моя левая рука словно бы налилась тяжестью свинца. С каждым новым вдохом я возвращаюсь к жизни, в голове всплывают события недавнего прошлого. Я попала в аварию, да… это я помню четко. Что было потом, и как я оказалась в Омало остается для меня загадкой. Из соседней комнаты доносятся приглушённые голоса.

– Дорогу замело, даже лошадь по ней не пройдёт, – мужской голос низкий, тёплый, тёмный, с острой горчинкой, его хочется слушать и слушать, ноты терпкого полушёпота успокаивают.

– Что нам тогда делать с ней? – я узнала сухой, как неорошённая земля, голос ухаживавшей за мной бабушки.

– Оставить.

– Но-но! – бабушка издала череду малопонятных, но информативных звуков, – она не переживёт нашу зиму, отвези её в Телави3, Тагар.

– У неё нет выбора, – мужчина понизил голос до шёпота с хрипотцой, – сейчас трогать её нельзя, а когда она придет в себя все пути будут уже завалены снегом, она останется на зиму, Зарина, и ещё, – он замялся, я слышала, как он тяжело дышит, как будто после бега, а может и правда недавно ворвался в комнату, – постарайся сохранить ей руку, все кости ведь раздроблены…

В моем сознании образовался вакуум тишины. Слова мужчины ещё множество раз проигрывались в моей голове, снова и снова, раз за разом. Я сделала попытку пошевелить пальцами правой руки и поняла, что не могу. Зафиксированной левой я откинула одеяло, чтобы улицезреть обмотанную бинтами, пропитанными кровью, кисть. От ужаса и страха у меня задрожала губа, я отчаянно постаралась присесть на кровати, мне хотелось бежать, хотелось вырваться из этого места, вернуться на колею своей прежней жизни.

От резкого подъема кровь ударила в голову, и боль растеклась горечью по всему телу. Ах! Как же мучительно больно было моим ногам, моим рёбрам, моим рукам. Я неосознанно вскрикнула. От всепронизывающей агонии пальцы, сжимающие одеяло, разжались, казалось, что их прошили толстыми, острыми иглами. Мне хотелось найти тихое тёплое убежище без мучений и одинокого страха, в котором я стану недосягаема для этой покрытой снегами печали. От нахлынувших эмоций я неосознанно расплакалась. Скорее я не плакала, а выла, как раненый волчонок, потому что до волка я не дотягивала силой духа. Хилый, брошенный, израненный щенок – вот кем я была.

На мой крик в комнату вбежали говорившие. Бабушка начала лепетать что-то на своем родном, гремя баночками и тюбиками. Я не знаю, я не смотрела.

Поглощённая силой своей душевной раны, я горько плакала, роняя слёзы на белые простыни. Хотелось закрыть лицо ладонями, но боль в них была слишком велика, и от этого я зарыдала ещё горче.

– Поплачь, поплачь, – словно колыбельную нашёптывали мне в ухо, – поплачь, и боль уйдет.

Была ли это магия или что ещё, но многогранный, низкий мужской голос действовал словно успокоительное, а придерживающая за поясницу тёплая ладонь создавала ореол уюта, который медленно проникал в мои напуганные клетки. И я плакала, плакала и плакала, пока узловатые пальцы гладили меня по спине. Мой внутренний ребёнок лил слёзы так отчаянно, что можно было бы утонуть в этом озере горечи и беспомощности. Вскоре я выплакала себя, и в душе осталась пустота, в которой не было места ни страху, ни панике, ни беспокойству. Прильнув головой к чьему-то надежному плечу, я снова уснула. В этот раз сон мой был легким и приятным и мне снилось что-то невероятно тёплое, напоминающее о том, что Бог всегда рядом…

***

Утро моего третьего пробуждения было необычайно светлым. За окном голубело бледное небо, наполненное сотнями нежно-белых пушистых облачков, а в моем теле чувствовалась сила, которой не было до этого.

Бабушка-знахарка спала в кресле в углу, подперев морщинистое лицо ладонью. Я выдохнула и вдохнула, сознание моё сегодня было как никогда до этого чистым, и выплаканные слёзы унесли всю горечь и всю боль. Я хотела выйти на улицу, увидеть небосвод, услышать пение птиц, улыбнуться первым лучам солнца. Поднявшись на кровати осторожно, медленно, не так резко, как вчера, я снова вдохнула и выдохнула, и подняла руки до уровня глаз. Левая заметно зажила и пальцы болели уже меньше, расстраивала лишь правая, которая по-прежнему была опухшей и неподвижной из-за множества переломов и ран.

– Вот уже и зрелище приятнее, -инстинктивно, я вздрогнула и пугливо развернулась к источнику звука, прижимая к груди забинтованную руку.

Знаете, есть такие люди, которые… завораживают. Хочется неотрывно следить за их движениями, жестами, мимикой. Есть такие люди, что созданы из загадок, из разноцветных кусочков, что гармонируют лишь тогда, когда соединены вместе. Он был похож на Врубелевского "Демона" – созданный из лоскутков всех самых прекрасных оттенков, с тяжёлым, глубоким, задумчивым взглядом, преисполненном силы и нежности, и немного тоски. Грубая холщовая рубаха с широким горлом, оголяющая ключицы, кольца чёрных локонов, ласкающих смуглую шею, высокая переносица, твёрдый профиль и притягательной формы бледные губы на фоне смуглого лица с высокими скулами. И голос.

"…Пришлец туманный и немой,

Красой блистая неземной,

К её склонился изголовью;

И взор его с такой любовью,

так грустно на неё смотрел,

Как будто он об ней жалел…"

– Что с моей рукой? – с надеждой смотря в тёплые глаза своего спасителя (и, честно говоря, я ни на мгновение не сомневалась в том, что человеком, который вытащил меня из адского месива осколков и окровавленного снега, был он).

– Собрала на себя всё лобовое стекло, – он кивнул на бинты, – но ты счастливчик, порезы и раны на левой руке не в счет.

Я вздохнула. Наверное, и правда счастливчик, раз я здесь, и, хотя боль в обеих руках накатывала с ужасающей силой при малейшем движении, больше, кроме нескольких ссадин на лице и синяков на пояснице, ран не было.

Мужчина преодолел небольшое расстояние между нами, тихо шагая высокими кожаными сапогами по скрипучим потёртым половицам. На вид ему было лет двадцать пять-шесть, но глаза как будто бы жили на этих землях вечности. Он присел около моей кровати, слегка улыбаясь.

– Спасибо, – благодарность внутри меня искрилась сквозь затуманенный болью взгляд. Этот человек, ограниченный формой физического тела, стал для меня пророческим ангелом-хранителем.

– В темноте автобус столкнулся с машиной на серпантине, внизу был обрыв,– он задумчиво окинул взглядом постель, – тебя вынесло через лобовое стекло прежде, чем произошел взрыв.

– Взрыв?

– Они все погибли, – мужчина протянул руку к моей голове и мягко потрепал изящными узловатыми пальцами спутанные волнистые волосы, – ты счастливая.

Я прикрыла глаза, пытаясь осознать эту мысль и свыкнуться с ней. Если бы по внеземной случайности, я не села рядом с водителем, стекло у которого и без того было покрыто трещинами от камнепада, я бы, наверное, сейчас лежала бы в канаве, обожжённая и изувеченная. Но я была здесь. Благодаря Богу и благодаря Ему – загадочному цыгану, свинцовый взгляд которого хранился под моей кожей с самого Тбилиси, опущенного в ночь словно ветошь, упавшая в чёрные чернила.

– Спасибо тебе, – а внутри, в горле – ком от невыразимой словами благодарности. Это особое чувство, чувство наиглубочайшего почтения тому, кто спас твою жизнь, тому, кто своими сильным, обвитыми венами руками, вытащил тебя с того света.

– Тагар, принеси мне воды, – дремавшая у окна бабушка проснулась и несколько минут как уже рассматривала пересечения наших взглядов (и мой снова проигрывал, поглощаемый его доминирующим, но мягким светом). Я была рада, что при мне они говорили на родном мне языке, так я чувствовала себя уютнее.

– Бабушка, и вам безмерное спасибо, – я ощущала свою слабую улыбку, а в нос бил запах нового снадобья.

– Пока не за что, вот когда на ноги встанешь – поблагодаришь, – бабушка выглядела строгой, но я видела, как уголки её губ потянулись вверх и взгляд смягчился.

Спала я не трое суток, как мне казалось, а целых семь, проваливаясь в долгий, целительный сон. За это время мои раны затянулись, левая рука болела, но я могла шевелить пальцами и делать незамысловатые движения, правая же оставалась неподвижной…

Так прошёл месяц. Я свыклась с мыслью о том, что я – счастливчик. Деньки в горах тянулись медленно, в пять-шесть вечера солнце румянило вершины и заходило за скалы, наступали преисполненные спокойствия и тишины сумерки. Темнело. А ночью, похожей на опрокинутый на небосвод кувшин чернил, наполненный миллионами светлячков, омальцы жгли костры. Когда я худо-бедно стала держаться на ногах, бабушка повела меня с собой на один из таких костров.

Вся моя одежда была изодрана и окровавлена. Из тяжёлых сундуков, хранившихся на чердаке родовой башни семьи бабушки Зарины, мне подобрали выцветшую цветастую юбку, свитер из тонкой овечьей шерсти и длинный ватный тулуп. На ноги одевались вязаные шерстяные носки бело-серого цвета и высокие валенки. Тут было не до красоты, лишь бы не закоченеть от надвигающихся холодов.

«Ты не выедешь отсюда до конца мая, дороги уже закрыты, тебе придётся провести зиму в Омало», – сказала мне бабушка как-то утром. Я была подавлена, я была уничтожена, я хотела домой: в свою квартиру на пятом этаже с видом на оживлённое шоссе, забраться на кровать с ногами и читать книгу, я хотела беззаботно мечтать и улыбаться, и чтобы все было, как прежде. Теперь же каждое утро меня встречали холодные, бескрайние горы и ярко-синее небо, и не было ни единого близкого человека, что мог бы согреть. Я была тут лишней, чужой, проблемной и могла только поглощать заготовленные на зиму продукты. Со своей больной рукой я была беспомощна, а люди были ко мне добры, и сердца их были преисполнены искренней заботой, хоть и суров был их взгляд.

Морально я ощущала себя абсолютно растоптанной, хотелось забиться под толщу снега и исчезнуть. Лишь та мысль вдохновляла меня, что Бог милостью своей преподнёс мне второй шанс, одной из всех он дал мне шанс на жизнь, и я ценила её трепетно, и я искала пути, чтобы снова познать покинутую радость. Улыбка на моем лице больше не появлялась, я чувствовала плотью и кожей своё зыбкое, как заброшенное в дремучих лесах болото, одиночество. Разбитая и сломанная, я жаждала тепла, которого было не от кого ждать. В своих глазах я сама видела колючую печаль. Печаль и стыд, что никак не могу быть полезна для этих великолепных в своей силе духа людей.

Я жила в двухэтажном каменном доме бабушки Зарины с пристройкой для скота. На первом этаже располагались кухня, гостиная и камин, который постоянно жгли мужчины, на втором этаже в пяти старых, но тёплых комнатах жила её семья. Я понимала, что стесняю их и занимаю чье-то и без того небольшое пространство.

– Бабушка, -обратилась я к ней перед тем самым вечером, когда ребятишки уже начинали таскать дрова к обыкновенному костровому месту, – я вижу, что стесняю вашу семью, мне неудобно. Вы итак сделали для меня слишком много, давайте я съеду куда-нибудь в место попроще или буду спать на кухне, сами ведь знаете, как детишкам тесно.

– Что ты, что ты! – всегда строгая бабушка в такие моменты становилась гиперэмоциональной старушкой, которая размахивала руками, морщила лоб и слегка подпрыгивала на правой ноге от волнения, -даже и слов таких мне не говори! Для чего я столько дней тебя лечила!

– Бабушка, – я обняла её одной рукой, прижимаясь лицом к шерстяному платку, который пах топлёным молоком, – спасибо Вам за всё, я даже не знаю, как и чем Вам отплатить.

Зарина улыбнулась, мягко ухватившись своими сухими морщинистыми заботливыми руками за мои предплечья.

– Придёт время, придёт зима, ещё сполна отплатишь, а и не меня тебе благодарить. Тагар вёз тебя ночью по перевалам. "Дорога смерти", – говорят они, "Дорога Жизни", – говорим мы в ответ.

Костер жгли большой, красивый, «гори ясно, чтобы не погасло». И горело так, что горы, опоясывавшие эти места, приобретали красноватый, медный оттенок, а долина казалась местом мистичным, возвышенным, будто бы духи танцевали над костром и вокруг него этой ночью. В чёрном небе сияли мириады звезд, тысячи созвездий, искрились галактики и падали, падали дождём, осыпаясь. Луна только набирала свою силу, кладя тонкую бледно-жёлтую дорожку на серо-голубой в темноте снег.

Вокруг костра сидело человек тридцать, кто с сигаретами, кто с трубками, а кто и вовсе с самокрутками, пахло кострищем и настоящим табаком. Неподалеку паслись бараны, глупо «бекая» и «мекая»; ближе к огню спали огромные алабаи; женщины присматривали за чайником, гревшимся на огне возле одного из домов. Было зыбко и жарко одновременно. Детишки бегали вокруг костра, чумазые, с красными от мороза и ветра щеками. Они дергали собак за хвосты, счастливые, светлые, как солнце. А я была слабая и худая, истощённая болью, страхом и внутренним одиночеством.

– О-о, калишвили4! – пожилой мужчина с трубкой во рту резво поднялся с бревна, на котором сидел, вырезая карманным ножом деревянную птичку, и подошёл, чтобы заключить меня в объятия. Он пах горами и гарью, и немного сыром, словно бы настоящий горный дух, – счастливая наша девчушка, – он потряс меня за плечи, и я невольно улыбнулась такой искренней заботе, – мы уж думали всё, совсем зачахла, ан нет, смотри какая красавица! Невеста! – и все дружно захохотали, так по-доброму и подбадривающе, не осуждая за мой внешний вид, бледные губы и потухшие глаза.

В темноте я поймала ещё одну улыбку. Тёмную, задорную. Кажется, я даже слышала его голос в гуле всеобщего гомона. Среди моего духовного одиночества, когда я могла видеть глубину этих ярких глаз, я уже не была столь одинока…

Ветер дул неистово, раздувая паруса костра всё ярче и ярче, лицо обдувал холодный ветер середины ноября. Среди этого шебутного, живого народа, я чувствовала себя мёртвой. В голове проигрывалась кинолента из моей последней поездки в Грузию. Эти смешные, немного нелепые люди, жадные до прекрасного и приключений; чуть нагловатый, но добродушный гид и чертовски деловой водитель, который постоянно торчал на телефоне или курил какие-то дешёвые сигаретки, свесивши из автобуса локоть. Все произошло так быстро, что я даже не успела испугаться. Мои вещи сгинули в небытие, но, честно говоря, волновало меня это мало. В куртке остался паспорт, телефон и немного денег, и… моя жизнь. Все, что теперь у меня было – это моя жизнь, подаренная Богом и сохранённая мистическим цыганом.

Я всматривалась в языки пламени и тихо плакала, позволяя слезам течь и течь, в надежде, что остальным либо не будет до меня дела, либо они сочтут, что из-за ветра, вздымавшего вверх вихри залежавшейся листвы, на которую лаяли непородистые собачушки с завитушками вместо хвостов, у меня слезятся глаза.

Я не могла смириться с этой трагедией. В автобусе не было ни моих друзей, ни моих родственников, но осознание факта того, что совсем недавно ещё страстные до жизни люди сейчас лежали, изувеченные, где-то в холодном овраге, запускала волну мурашек по моему замёрзшему телу. А я была живая, а я была здесь, потому что Бог протянул мне свою руку. И мне было даже стыдно за то, что я есть!

Я прикрыла глаза, пытаясь восстановить гармонию в своей душе, прислушиваясь к окружающим меня звукам. Эти люди вокруг, насколько же сильными были они, раз оставшись в лютую полуголодную зиму вдали от цивилизации находили в себе силы смеяться так звонко! А может они просто были счастливыми?

Мне хотелось уйти отсюда, куда-то далеко, спрятавшись от самой себя в заброшенном храме, мне просто нужно было почувствовать себя защищённой и чуть менее одинокой. Когда я уже хотела было незаметно ускользнуть, начался оживленный разговор на местном языке, в котором присутствовало много хохота, хохм и улыбок. Принесли гитару. Она мягко легла в руки моего черноволосого спасителя. Огонь рисовал ало-рыжие блики на широких ладонях с длинными узловатыми пальцами, падал на строгий прямой нос с небольшой горбинкой у основания и разлетался на пылинки на кончиках веерообразных ресниц. Он улыбнулся сам себе, чуть прикрыв глаза, вздохнул, медленно перебирая пальцами струны. Мелодия полилась.

Сказать честно, я много слышала этнической вдохновляющей музыки, после которой хочется набрать полные легкие воздуха и кричать, кричать, кричать. В музыке не было слов, но я четко видела свободные горы, оплетённые снегом, тёмно-синее небо, покрытое тысячами звёзд и разлитым по нему млечным путем. Я видела поле, расшитое десятками, сотнями рубиновых маков, колосящуюся осоку, ветер, что разевал гривы неосёдланных коней. "Свобода", – кричало моё внутреннее я, – "Свобода и право на жизнь". Я замерла, вслушиваясь в эту мелодию сердца. Длинные пальцы быстро дергали струны, погружая всё мое естество в пучину освобождения.

А потом он запел. Морозный воздух запекался на его бледных губах: верхняя изогнутая, а нижняя красиво припухлая. Пел он на языке незнакомом каждому из сидящих здесь, пел проникновенно, распуская крылья моей души так, что я не могла ни вдохнуть, ни отвести от него взгляда – завороженная, зачарованная.

Его звали Тагар. У него было гибкое тело и лицо Врубелевского "Демона", он носил с дюжину серебряных колец в левом ухе, улыбался добро, словно ангел, и пел так чувственно, как никто другой. В своем беспроглядном горе я вдруг увидела просвет. Его низкий, островатый голос, который со страстного полушёпота поднимался до невиданных высот, возвращал меня к жизни. Я замечала это не в первый раз. Стоило лишь услышать его голос, как моё бушующее подсознание моментально успокаивалось, поглощая его тёплые вибрации доброты и гармонии. В его руках гитара была частью его самого; одним локтём он опирался о сильные ноги, а растоптанные высокие кожаные сапоги твёрдо упирались в промёрзшую землю; ветер залетал под его рубашку, оголяя скульптурные, будто вылепленные ключицы, а небрежно накинутая на плечи куртка придавала ни с чем не сравнимый шарм.

Тагару достаточно было сидеть с прикрытыми веками и петь, растягивая сухие, бледно-вишнёвые губы в полуулыбке, чтобы все взгляды бездыханно были прикованы к нему, к высоким скулам и миндалевидным глазам, сильной смуглой шее, оплетённым венами рукам. А я видела только прямые длинные ресницы и тени, которые клали они на тёмную матовую кожу, впитывающую в себя блики огня. Иногда эти ресницы приподнимались, оголяя взгляд, в котором плескалось самое холодное из виданных мной морей. Он смотрел в никуда, однако я изредка замечала, как искры его горячего, чувственного взгляда доносились до меня, обжигая, как и любые взмывающие в небо искры.

Мне хотелось пробежаться. Бежать. По полю. Одной. Раскрыв широко руки, позволяя холодному ветру пронизывать мою плоть. Под дружные аплодисменты цыган положил гитару, порыв ветра всколыхнул плотные кольца его волос, открывая будто высеченное из гранита лицо – точёное, холодное, но наполненное каким-то сияющим светом теплоты. Пока все наперебой расхваливали пение, я улизнула из центра общего веселья.

Я вышла на дорогу, ведущую в горы. Вокруг лишь густая, чёрная ночь… Горные цепи мрачны, как исполины, припорошенные на вершинах серебристым снегом. А дорога такая ровная, освещённая луной. Мне и правда хотелось бежать, и я побежала. Куда-то вперед, даже не зная пути. Тонкая вуаль забвенной ночи била в лицо порывами ноябрьского ветра, и я ощущала свободу. Камень горечи, душивший меня неделями, уже готов был сорваться вниз, поэтому я громко кричала в пустоту, чувствуя, как очищается сердце, поросшее зарослями страха и боли; и скалы эхом возвращали мне радостный крик, который ещё долго рокотал в недрах долины. Нещадно болели ноги, и холод жёг травмированные руки, но мне было всё равно. Я кричала и кружилась вокруг себя, я бежала и снова останавливалась. Задыхаясь, я чувствовала себя живой, а в ушах звенел терпкий низкий голос Тагара, который пел о свободе.

Когда я, в конце концов, выдохлась и осмотрелась вокруг, то поняла, что деревня с её огнями осталась далеко позади. Я стояла посреди неосвещённой дороги, прижимая замёрзшие руки к груди. Сколь было подвластно взгляду, кругом виднелась одна сплошная степь, которая упиралась в чёрные горы вдали. Я закинула голову и невольно застыла, так прекрасно было бархатное полотно с рассыпанными по нему блёстками иных галактик.

– Здесь бродят волки и медведи, и дикие псы, – я вздрогнула, голос был совсем близко, опасный и немного злой. В темноте Тагар выглядел пугающе, будто бы и правда внеземная сущность, вышедшая из чрева ночи. Я попятилась назад, поддаваясь какому-то необъяснимому порыву страха. – Не делай так больше, это опасно, – он внимательно осмотрел меня с ног до головы, заправил за ухо выбившуюся прядь волос и прошел мимо, направляясь куда-то в сторону леса.

А я стояла и понимала, что ни шагу не смогу сделать в обратную сторону. Руки и ноги ломило, а сил, растраченных на упоительный полуночный бег, совсем не осталось. Напуганная, я чувствовала свое дыхание, смешанное с едким, липким страхом. Я обернулась, но мужчина уже пропал из виду, оставляя меня абсолютно беспомощную одну во тьме.

– Тагар, – неуверенно позвала я в никуда, колыша своим дыханием беспросветную темноту ночи, надеясь, что он не успел уйти далеко. В ответ мне была тишина, давящая, имеющая цвет – индиго-чёрный и запах – горелых поленьев; только совы ухали вдалеке.

Я сделала шаг, ещё шаг, каждый – как по лезвию ножа. Зачем я убежала? Стало немыслимо страшно. Окружающий меня мир вдруг показался декорациями к пугающей средневековой сказке.

– Тагар! – громче и протяжнее, стараясь шагать быстрее; но тело, измученное моими же собственными стараниями, не слушалось меня. Оставалось только снова заплакать. К кому же ещё было взывать, как не к моему могучему телом и духом ангелу-хранителю?

– Тагар, Тагар! – испугавшись своего же собственного эха, я всхлипнула и сделала попытку побежать, отчего со вскриком растянулась на грязной земле, травмируя свои не зажившие руки и сдирая кожу на локтях.

Как маленький волчонок, я снова громко заскулила, по-детски прикладывая трясущиеся от боли пальцы к полным слёз глазам. Теплые ладони накрыли мои плечи со спины, накидывая поверх куртки вторую.

– Я… не могу вста-ать, – жалобно, сквозь череду слёз и всхлипываний.

– Зачем ты убежала? – его голос смягчился, и тон был охровато-розовым, похожим на тон любящего отца, который журил своё дитя.

– Не знаю, – я всхлипнула снова, а когда вес его рук пропал с моих плеч, резко обернулась, – не уходи!

Меня встретили глубокие тёмные глаза с едва заметной горчинкой раздражения, плескавшегося на дне его бездонных зрачков. Он сидел на корточках, упираясь руками в колени и внимательно изучал моё замёрзшее, заплаканное лицо. Тагар тихо вздохнул, поправляя куртку на моих покатых плечах. Она пахла мёдом и табаком, цветочным гречишным мёдом и старым, насыщенным табаком.

Наверное, его губы на вкус были такими же, как мёд – сухими, терпкими, сладкими. Поймав себя на этой мысли, я смутилась и отвела взгляд. Тёплые пальцы сжали мой мокрый от слёз подбородок.

– До дома Зарины идти далеко, пойдем, переночуешь у меня.

Я вздрогнула, будто бы отступивший страх снова вернулся. Мужчина словно почувствовал исходящий от меня испуг и нахмурился, сводя к переносице красивые чёрные брови. Раскрытой ладонью он погладил меня по голове, опуская накопленное в ней от костра тепло на мой открытый, замёрзший лоб.

– Не бойся меня, ты ведь не боишься? – в темноте было не разглядеть его глаз, но сердцем я чувствовала, что в этом низком бархатном голосе кроется правда, – это я нёс тебя на руках девять часов, окровавленную и без сознания, я не причиню тебе боли, – он запустил пальцы в мои волосы, неспешно гладя, успокаивая.

– Я боюсь, – очень тихо, – но верю тебе.

В воцарившемся молчании мы всматривались друг в друга, вдыхая пар, витавший меж нами. Спустя несколько секунд Тагар отстранился, заключил меня в кольцо своих рук и поставил на ноги.

– Сможешь идти?

Я честно сделала несколько шагов вперёд, чтобы снова почти упасть. Ослабевшие от большой резкой нагрузки ноги совсем не держали меня.

– Ясно, – мужчина беззлобно усмехнулся и подхватил меня на руки, – спрячь ладони в куртке, – и я послушно спрятала, опуская лоб на острые ключицы. Да, он так и пах – табаком и мёдом. И хоть я люто ненавидела табак, он пах им так, что хотелось вдыхать этот запах вечно, как бы банально это ни звучало. Мне хотелось льнуть к излучающему тепло и надёжность телу, и я льнула, чувствуя щекой едва шершавую крохотную родинку чуть выше его левой ключицы. Мои волосы щекотали его шею, и она покрылась сетью мурашек, которые проходили от моего тихого, мерного дыхания.

В Омало не было ни звука, только совы ухали, как и раньше, и вдали слышался вой волка, а я всё дышала в шею незнакомого мне цыгана, который оплетал моё испуганное сердце нитями доброты и спокойствия, который, волею судьбы, стал моим ангелом-хранителем, подарившим мне второе рождение. Тагар молчал, и я молчала, только прижимала свои пальцы к его груди, под ними быстро билось сердце, казалось, этот стук лечит мои израненные руки…

***

Моя ночь началась с сильных болей во всём теле. Поддавшись мимолетному желанию и пойдя на поводу у собственной глупости, я обрекла себя на ночные мучения, и сейчас сидела у окна, свернувшись калачиком, прижимая к груди пульсирующие от боли запястья. Спать я не могла, хотя меня и клонило в сон, но резь в правой руке не давала даже и шанса на отдых. Я раскачивалась из стороны в сторону, подавляя внутреннее негодование: хотелось то ли корить себя за дурость, то ли в очередной раз разреветься.

Я лишь тяжело вздохнула, пытаясь отвлечься безупречно красивыми видами гор, искрящихся перламутровым снегом.

В двухэтажном доме было темно и тепло. Тагар натаскал дров, чтобы огонь в камине не угасал ни на миг… я слышала, как он шепчется в ночи. Страх снова упасть держал меня от того, чтобы подойти поближе к этому прекрасному зрелищу. В итоге, пересилив себя, я завернулась в длинную мужскую куртку и робко ступила на пол, держась за спинку деревянной кровати. В ногах была сила. Я неуверенно прошлась по ворсистому ковру босиком и мягко осела на расстеленные перед камином шкуры медведей (во мне жила надежда, что шкуры были искусственные, но надежда, всё же, очевидно, была очень мала).

Огонь зашипел, будто бы приветствуя меня. Ярко-рыжие блики ложились на покрытые заживающими ссадинами стопы. Я легла, свернувшись калачиком, прижимая к груди ноющие руки. Подернутым дымкой сна взглядом я наблюдала за игривым танцем языков пламени, который успокаивал и погружал в тёплую полуночную дремоту.

Проснулась я на рассвете, под стук топора, когда на улице ещё было темно и солнце только-только рисовало едва видимые розовые облачка на горизонте. Подвывал алабай, и четко слышалось перешептывание ветра с последней листвой.

"…Вершины цепи снеговой,

Светло-лиловою стеной

На чистом небе рисовались,

И в час рассвета одевались

Они румяной пеленой;

И между них, прорезав тучи,

Стоял, всех выше головой,

Казбек, Кавказа царь могучий…"

Неловко поднявшись с места, на котором мне удалось заснуть вчера ночью под трепетную, эфемерную, почти что квантовую мелодию огня, я побрела к двери, толкая её плечом и вываливаясь, сонная и растрёпанная, прямо в объятия морозных предрассветных сумерек.

Первые лучи солнца ворвались в ещё тихо спящий мир. Словно воины света они растерзали густую пелену ночи, растворяя без остатка страхи и грезы. Солнечные стрелы будто пронзили меня в самое сердце, оставляя восхищённой, обескураженной. Я смотрела на мир, а мир – на меня. Это был мой первый осознанный рассвет, когда я стояла на своих ногах, прижимая ладони ко вздымающейся груди. Как и раньше той ночью, меня окутывал терпкий аромат табачного мёда. Он шел как будто бы из той дали, в которой суровые горы-исполины становились лишь бледно-зелёным туманом, уносимым ветром перемен.

Зелёное, зелёное Омало, изумрудно-ослепительное в своей красоте, закрытое, запрятанное, забытое. Воздух здесь, словно эфир, наполненный чистой, окрыленной любовью. Я вдыхаю его – вдох, моё тело трепещет от сладости забвенного утра, и выдох – пар клубится подле; морозно, до горячей дрожи во всём теле.

Хочется улыбаться, на душе в эти утренние часы покой, такой тихий, как горное озеро; а я – внутри гармоничной обители Света, именуемой Тушетией. Взгляд нечаянно срывается с горных хребтов и приземляется на бренную землю. Там, в ультрамариновой синеве нетающих снегов, я встречаюсь с глазами, полными неприкрытого любопытства. Меня бросает в жар, и я неосознанно дышу глубже. Какие прекрасные, какие бездонные глаза. Я прошу тебя, не ведись на чарующий свет этих глаз! Не ведись на горько-сладкие улыбки и проникновенные взгляды. На статную фигуру, на прекрасные чёрные кудри, будь же разумна!

"… Её божественный хранитель:

Венец из радужных лучей

Не украшал его кудрей.

То не был ада дух ужасный,

Порочный мученик – о нет!

Он был похож на вечер ясный:

Ни день, ни ночь, – ни мрак, ни свет!.."

Я так ошеломлена, что снова не могу даже моргать. Тагар молчаливо наблюдает за мной. Порыв утреннего ветра натыкается на его широкую оголённую спину. Капельки пота катятся по острым ключицам, растворяясь где-то на уровне тёмных сосков. Живот напряжен от холода и несколько змеек вен, выползая из-под резинки штанов, пульсируют на морозе. Мышцы на спине перекатываются с каждым его продуманным движением.

Солнечные лучи, неожиданно сбросив сдерживавшие их оковы, вдребезги разрывают холодную тишину, свет льётся как из рога изобилия, и в дымке этого света мужчина предстаёт мне древним божеством, утопающим в ореоле бледно-золотистого нимба рассвета. Он улыбается так открыто, что хочется поверить ему, довериться ему.

– С добрым утром, – низкий голос перекатывается меж моих рёбер, оседая оглушёнными бабочками в животе.

Теплота новорожденного света гладит по замёрзшей щеке, и я улыбаюсь в ответ.

– Доброе утро! – звонко, запуская вибрации колокольного звона в недра многовековых стражей Кавказа.

Цыган усмехается и наклоняется за поленом, чтобы снова вонзить в него острие топора. Я кутаюсь в его куртку, инстинктивно прижимая руки к груди. Он замечает это краем глаза, но молчит.

– И, -неловко начинаю я, переминаясь с ноги на ногу, – тебе не холодно, -больше утверждение, нежели вопрос.

Он кивает, отбрасывая в сторону порубленные дрова, его кудри элегантно следуют за поворотами головы, обрамляя смуглое лицо так, как дорогая рама обрамляет ценную картину.

– Я родился на севере, это у меня в крови, – я внимательно впитываю в себя ноты его горьковато-пикантного голоса; а ведь и правда, я ничегошеньки о нём не знаю, кроме имени. Имени…

– Меня зовут Тамара, – пытаясь сжать на груди кулаки, робко поднимая взгляд. Он не пугал меня, нет, но я испытывала определённую степень застенчивости и благоговения перед ним.

Он качает головой. Улыбается.

– Я знаю. Ты не совсем мне понятна, Тамара.

Неожиданно. Я задумываюсь, пытаясь перевести свой внутренний фокус с недавнего разговора "ни-о-чем" на некую конкретику. Моё имя в его губах звучит слишком уж по-родному, трепетно, как никогда до этого не звучало. «Да, ты мне тоже», – хочется сказать в ответ. Любопытство, страх, робость, интерес, – всё это во взгляде на него.

– Лови, – кидает мне лёгкую, как пушинка, охапку мяты с чабрецом, перевязанную грубой сиреневой нитью.

– Я сделаю чай? – неуверенно, вдыхая полной грудью запах лета, высушенного в зелени.

Тагар разбивает очередное бревно на мелкие щепки и вонзает с размаху топор в пенёк; отряхивает руки от стружки, и тянется к порубленным дровам.

– Нет, кинь на стол, я занесу дрова и сделаю сам.

Я семеню обратно к двери, улыбаясь солнышку. В руках букет из трав, и чувство такое, будто я прожила с этим человеком всю жизнь. Обычно знакомишься с кем-то и ощущаешь себя неуверенно, неуютно, а здесь лишь комфорт и благоговение внутренней лёгкости и свободы.

Скидываешь ботинки в прихожей. Дом большой, просторный, хоть и старый. Два этажа, а на втором тёплая спальня, она на глухую зиму. В пристройке традиционная родовая башня, там никто не живет, но лестницы стоят, будто бы на всякий случай. Жизнь кипит на первом: у стены камин, кровать и диван, на полу медвежьи шкуры и старые ковры, занавески нежно-розовые, а сверху более плотные, почти чёрные, и ставни изнутри железные – это на случай лавины. Мебель деревянная, кажется, будто самодельная, от неё пахнет сосной, запах меня будоражит, хочется внутренне улыбаться. Я босиком по ковру, заглядывая на кухню, которая выходит окнами на другую сторону – в лес, под окном следы неизвестных мне зверей, но, судя по следам, зверь не крупный. Я лью воду в чайник из ведра. Ведро тяжёлое, а руки болят и слабнут, но я упряма. На пол пути ведро перехватывают сзади.

Шумное, глубокое дыхание в затылок и холодный жар мужского тела накрывает волной, до дрожи, это непередаваемое словами интуитивное чувство нахождения другого человека в поле твоей ауры. Энергии мешаются, сплетаются друг с другом и в промежутке меж телами, когда ни одно не прикасается к другому, кажется, что нет расстояний, и сердца бьются одно в одно, быстро, громко. Ведро я, конечно же из рук выпускаю, оборачиваюсь. Пугаюсь от того, как близко. Я чувствую его.

– Ну я же сказал: сделаю сам, – качает головой, в его голосе добрая насмешка, а я просто хочу быть хоть чем-то полезной. Он вздыхает, словно читая мои мысли.– Вам, девушкам из больших городов, видимо, чуждо это.

– Что это? – я выныриваю из кольца его рук и позволяю своим глазами любоваться смуглой спиной, покрытой татуировками мифических животных.

– Чувство доверия к мужчине, – он кидает ведро на столик, и краем глаза следит за моей реакцией.

Я пожимаю плечами, в свитере грязно-розового цвета становится зыбко, чувствую, как мурашки ползут по голове.

– Смотря кого ты называешь мужчиной, в больших городах такие не водятся.

Он удивленно приподнимает брови: гримаса искреннего удивления.

– А как же деньги, статус, власть? – в его голосе неприкрытая издёвка, он смеется над этим миром.

Смеюсь и я.

– Ты должен знать, что мне это неинтересно, – а с чего бы ему знать…

Тагар ошеломлённо оборачивается, попутно чиркая спичкой о коробок.

– Да, – кивок, – я знаю, – зажжённой спичкой по древней конфорке, одной рукой повернуть вентиль газового баллона и вот: чайник уже греется на огне.

Как ни в чём ни бывало, Тагар натягивает на себя широкую серую майку.

– Чашки на верхней полке шкафа справа, достань их пока, нужно посмотреть за камином, – мною командовали. Наверное, в моей родной столице такое поведение свободные мужественные женщины приняли бы за оскорбление их чести и достоинства, ведь они привыкли всё делать сами, всем заправлять сами. А мной распоряжались, и мне это нравилось.

Тянусь к верхней полке и достаю красивые чашечки из необожжённой глины. Кажется, здесь всё сделано своими руками, возможно, даже и этот кирпично-деревянный дом.

Тагар возвращается быстро. Руки в угле, и по щеке пролегает чёрная угольная полоса. Степень его хозяйственности меня поражает, каждая его клеточка, кажется, пропитана "мужественностью".

– О, нашла чашки, молодец, теперь поищи мёд, вон среди тех банок, выбери какой тебе нравится, – он указывает на заботливо укутанные полотенцами баночки, стоящие на полу, а я не могу отвести взгляда от пролегающей по щеке угольной дорожки.

Тянусь пальцами, дотрагиваюсь, мягко проводя по бритому лицу, стираю едкую пыль. Под пальцами ощущаю крохотный шрам, а кожа тёплая, гладкая. Он замирает, будто бы наслаждаясь этими прикосновениями. Мы оба замираем, когда я опускаю свою руку, глаза в глаза. А глаза у него чёрные, хоть и голубые.

– Там, – указываю на свою щёку, – была зола.

Он улыбается, прикасается к тому самому месту.

– А, спасибо, – и комната наполняется едва зримым теплом.

Метель

Бабушка Зарина жёсткая и, одновременно, мягкая, она приструнивает свирепым взглядом, но окутывает любовью, приобнимая за плечи и наливая гнутым железным половником свежесваренный суп в старинную глиняную посуду. У нее две дочери и сын. Роза с мужем и зеленоглазым Георгием, мальчишке лет пять, он игривый и непоседливый, вечно скалит молочные зубы и показывает мне язык. Архип с женой Сарой и тремя детьми, младшему ещё нет и года, и он призывно агукает, навязчиво требуя всеобщего внимания. И младшая Тата с заметно округлившимся животиком. Тата прекрасна так, как только может быть прекрасна кавказская девушка: у неё тонкие, восточные черты лица, раскосые глаза, чёрные, как ночь, изогнутые брови, белоснежная кожа и трепетные ресницы; жесткие волнистые волосы заплетены в косы, которые ниспадают на пышную белую грудь, а беременность придает ей какой-то невероятный, невиданный шарм. Тата всегда очень мила, она сдержанно улыбается и улыбка её также нежна, как и она сама, мне хочется нарисовать её.

Сегодня Тата хмурится, еле ковыряя ложкой в тарелке, она неразговорчива, и я лишь бросаю на неё робкие, полные смущения взгляды. За столом оживлённый разговор, то ли они говорят на грузинском, то ли на смеси языков, в любом случае понять я не могу.

Тата смотрит на меня в упор.

– Тамара, ты так и будешь жить у него? – кивает на сидящего рядом мужчину, в её голосе нет ни единой нотки раздражения, но я вижу её нетерпение. Я снова чувствую Тагара телом. Мне не нужно оборачиваться, чтобы ощущать его присутствие, я просто знаю, что он рядом, потому что от его волос пахнет чабрецом. Немыслимо.

– О… даже не знаю, – я пожимаю плечами и инстинктивно растягиваю уголки губ в улыбке, держа ложку в левой руке, – я согласна на любые варианты, не хочу вас стеснять.

– Я знаю хорошее местечко, – Тата чарующе улыбается, но от её тёмного взгляда мне не по себе, – я покажу тебе его позже.

Я киваю, только ловлю на себе настороженный взгляд Зарины, она качает головой и кладет в рот хлеб, демонстративно медленно пережёвывая его.

Тата такая быстрая, порхает в своих валенках, придерживая выступающий живот. Она ведёт меня какими-то нехожеными тропками к одноэтажному бетонному зданию, похожему на хлев; пахнет коровами. Не удивительно, ведь это – коровник! Внутри покосившаяся самодельная дверь, за ней – комнатка едва ли три на три, печка, на печке – лежанка, у наспех замазанной от трещин стены – дряхлый стол и стул-табурет с плетёным сиденьем. Больше ничего. Ах, нет же! Крохотное окно с видимыми щелями, с треснутым от мороза стеклом. Тата останавливается посредине и выжидательно смотрит, как будто бы хочет увидеть на моём лице какие-то особые эмоции.

Я улыбаюсь, холодея внутри от одной лишь мысли о том, чтобы провести здесь ночь. Возможно ли вообще внести в этот жуткий, полный ледяных взглядов горных духов, хлев хоть каплю уюта и тепла? Должна ли я идти на поводу у недобрых замыслов Таты?

– Спасибо за заботу, это – то, что нужно, – ничем не выдаю внутреннего негодования, только киваю.

– Не за что, дорогая, – она гладит меня по плечу, – возьми у матери топор, дрова здесь где-то есть.

Я снова киваю, и мы вместе выходим. «Топор» … эхом раздаётся в моей голове. Видимо, придется мне ночевать без печки. Тата идет прочь, а я остаюсь возле хлева, вечереет. Она влюблена и готова на всё, чтобы обезопасить объект своей влюбленности от любой возможной опасности. В её сердце нет места состраданию, хоть я и не прошу к себе жалости. Она наигранно мила, но я вижу её внутреннюю злобу по отношению ко мне. Как, должно быть, печально и неуютно ей носить ребёнка в одиночестве, переживая эти суровые зимние месяцы один на один со своими внутренними страхами. Я не сержусь на Тату, хоть и хотела бы избежать подобных выходок с её стороны.

Я не стремлюсь остаться жить в доме Зарины, но душу тянет туда, где вечно горящий камин бросает ореховые тени на большую деревянную кровать. Я хочу провести эту зиму в домике у леса. Чувствуя страх перед Тагаром, я также ощущаю к нему безграничное доверие, эти два антагониста перемешиваются внутри меня в воздушный коктейль эмоций, заставляя внутренне метаться между уже сделанным выбором и ещё возможными его вариантами.

Ночь наступает неожиданно, быстро проваливаясь в студёный колодец зимнего мороза. Дрожащими от холода руками я подкидываю в печку старые, давно отсыревшие дрова. Они горят медленно, а на улице темно. Темно и в комнате, и ничегошеньки не видно, только коровы изредка мычат в хлеву, а я сижу около печки, съежившись от нависающей надо мной темноты, и дую на слабый огонь. Страшно, и руки ломит, но я обещаю себе пережить эту ночь и стать сильнее.

На улице начинается метель, настоящий снежный ураган, который я вижу сквозь маленькое окошко, выходящее прямо на долину и горные хребты. Ветер завывает так отчаянно, что от страха невозможно уснуть. Я всё сижу около печки, протягивая окоченевшие пальцы к слабому огню, и повторяю вслух все веданные и неведанные мною молитвы. К ночи ветер крепчает, и я опасаюсь схода лавины. Моё сердце наполняется сотнями не имевших до этого значения страхов. Снег кружится, кружится, кружится, поднимая в воздух солому, тряпки, лязгая собачьими цепями. Сердце щемит от этого будто бы вышедшего из недр ада гула, но я горжусь тем, что никого не стесняю. Я сильная, я справлюсь, я стану крепче (крепче, словно томлёный самогон, думается мне). И чем больше я повторяю это, тем отчаяннее хочется открыть глаза в родном доме, где ждут родители, и пахнет московской пылью. Я девушка, зачем мне быть сильной и смелой? Зачем тащить на себе то, что природой задумано, как мужское? Разве не я должна быть нежным цветком, что распускается в надёжных руках? Разве не я должна быть полноводной рекой, наполняющей крепкие берега?

"…И под лозою виноградной,

Росу небес глотая жадно.

Цветок распустится ночной…"

Стук в дверь застигает меня врасплох, и я со вскриком отскакиваю от печи, зажимая рот руками; а сердце уходит в пятки. В моем подсознании сотни ужасающих картин. Кто здесь, средь гор, в тёмную ночь? Я дрожу, и ноги не слушаются, будто стали ватными. Как же страшно! Вот бы залезть на печь и притвориться несуществующей, мёртвой! Никогда в своей жизни ещё я не испытывала столь сильного, удушающего страха. Стук повторяется, сердце стучит в горле в ответ, посылая волну липкого жара по моей спине.

– Тамара! – я выдыхаю и, обессиленная, падаю на стул перед печкой, этот голос, – Тамара, открой дверь!

На сильно трясущихся ногах я ступаю шаг к двери и слабо толкаю её, она открывается не с первого раза, потому что я обессилела от ужаса, и губы мои дрожат. В комнатушку врывается целый вихрь морозного ветра, дверь горестно скрипит, а половицы стонут под весом шагов. Тагар похож на снежного человека. Его тёмные кудри заледенели белой паутиной, снежинки на ресницах и бровях, а меховой тулупчик весь покрыт комками прилипшего снега. Он ступает внутрь с охапкой дров в покрасневших, обветренных руках. Я обескуражена.

– Тата сказ-зала тебе? – голос дрожит от холода и испуга, и это вмиг привлекает его внимание. Он долго смотрит, будто пытаясь убедить себя в чём-то, на его лице гримаса боли и видно, что он злится. Стаскивает с себя мокрую верхнюю одежду, на нем тёплый серебристого цвета свитер с высоким горлом. Один шаг, он обнимает меня, мокрые пряди его кудрей касаются шеи, я вздрагиваю, а большие замёрзшие ладони так привычно уже гладят по голове, проникая пальцами в растрёпанные волосы цвета поздней осени.

– Ты должно быть ужасно перепугалась, – погружая меня в ореол теплоты его тела.

– Д-да, – я так устала от страха, я так устала бояться, а метель воет голодным волком; мне хочется снова расплакаться, но я сильная, я не буду плакать.

Тагар обнимает крепко, он на пол головы выше меня, и на целый мир теплее, его голос, его присутствие успокаивают, и я готова простоять так вечность и еще немножко, потому что рядом с ним ничего не страшно.

– Ты нравишься мне, Тамара. Ты сильно нравишься мне, – низкий голос словно поздний мёд, покрытый кристалликами, и пахнет… мёдом и табаком от его старого свитера. Я замираю в мужских руках. Он так откровенен, что сердце немеет, словно бы кто-то резко сжал его в руке.

«Ты мне больше», – хочется сказать в ответ, но я молчу. Он ведь цыган. Разум бьется в панике, мои родители были бы в ужасе, они сказали бы, что я сошла с ума, наверное, то же подумает любой здравомыслящий человек. Цыган из далекого труднодоступного селенья в горах запретной Тушетии.

Метель бьется в окно, я вздрагиваю. Тагар мягко обнимает одной рукой, а другой тянется за дырявой железной кочергой, чтобы разворошить свежие поленья в печи.

– Ложись спать, – вязким шёпотом на ушко.

– Я не засну.

– Тогда поговори со мной, – не повышая голоса, словно бы метель может нас услышать.

Я ненавижу прикосновения, особенно прикосновения мужчин. Я чувствую себя грязной после них, я прячу руки в метро и уворачиваюсь от объятий любвеобильных коллег, я не терплю, когда меня обнимают за плечи, или обнимают вообще.

С Тагаром по-родному. Вот сидишь на скрипучем ветхом стуле, прижимаясь к нему боком, пока он ворошит костер, и тебе просто хорошо, как будто, так и должно было быть, как будто бы в этом и спрятан весь смысл твоей жизни.

– Как ты нашёл меня… Тагар? – мне нравится произносить его имя вслух, оно перекатывается вибрирующими "р" в конце и отдается дрожью в недрах моего сердца.

– Я ждал тебя у Зарины, и я ждал тебя дома, – «Дома»… дома… – Тата сказала мне, что ты останешься на ночь у них, что уже спишь, и я ушел, – он встал, чтобы подбросить в печь ещё свежих дров, я наблюдала его мощную спину, облачённую в мягкий свитер из овчины, формы его тела были совершенны, отточенные месяцами упорного труда и ездой на лошади. Таким мужчиной хотелось восхищаться, хотелось гордиться, – я чувствовал, что что-то не так, даже по взгляду Зарины я понимал это. Нашел я тебя интуитивно, просто пошёл по оставленным следам.

– Спасибо, – я благодарно прикрыла глаза, – просто… спасибо.

Как ещё можно отблагодарить человека, который за последние два месяца сделал для тебя столько, сколько все вместе взятые люди на планете не сделали за всю твою жизнь. Тагар перевёл взгляд на моё запястье, опоясанное тугими бинтами. В его ладони моя была холодной. Он медленно начал развязывать бинты, сматывая их себе на руку. В свете ярко-рыжего огня это действо казалось мне таинством. Мы оба дышали в пространство меж моим холодом и его теплом, моей раной и его мужественными широкими ладонями. Вопреки моим представлениям о жителях гор, его руки были чистыми, хоть и покрытыми шрамами и ссадинами.

Он дышал, и моё дыхание смешивалось с его. Я дышала быстро, прерывисто, от страха, он – все еще запыхавшийся. Мы слышали оба, как быстро мы дышим. Тагар поднял глаза, в них отражался костер: пламенный, жгучий. Он резко затряс головой, заставляя кольца в левом ухе тонко звенеть.

– Мне хочется смотреть в твои глаза, – голосом красным в своей низкой остроте, очень-очень тихо, пропадая в шипении огня, – но это будет больше, чем просто взгляд, – прикосновения его пальцев к моей коже отзывались жаром в моей груди, в районе ключиц. Я хотела, чтобы в его взгляде отразилась моя Вселенная.

Словно услышав эти мысли, он посмотрел на меня снова. Он был неистово пленительным, сюрреалистичным, манящим своей силой, заботой, мягкостью; в одном флаконе мужественность и нежность. Я думала, что такие, как он существуют только в сказках. Или в описаниях идеального мужчины на тренингах «Как найти достойного мужчину», «Как привлечь своё счастье» и «Как быстро выйти замуж».

– Твоя рука заживает, но тебе придется ещё множество месяцев не нагружать её, чтобы все раны затянулись, и она снова обрела силу, – он немного покрутил запястьем из стороны в сторону, – болит? – утвердительный кивок головой в ответ, – я наложу тебе повязку с травами, может немного щипать, змеиный яд хорошо лечит отёки и раны, – он выудил из пакета стерильную марлю, в которую была завернута повязка, приятно пахнущая деревьями, лесом и полем одновременно.

– Ты нёс все это… ради меня? И шёл в такую метель…

– Тамара, – он опустил мою руку, мягко накрывая её второй ладонью, – я ведь сказал тебе: ты сильно нравишься мне. И я на многое готов ради тебя, несмотря на то примешь ли ты меня или оттолкнешь. От твоего решения моё отношение не изменится.

– Но так не бывает, – мой голос наполнился болезненным удивлением. Я слушала его и смотрела в его глаза. Эти глаза не врали, что угодно, но не его глаза, пропитанные пьянящим огненным ромом, окутанные прозрачной, тонкой голубизной, будто бы можно было заглянуть сквозь неё, чтобы лицом к лицу встретиться с обитающей в недрах душой. Я видела его искренность и откровенность, он был Демоном Поверженным, поверженным какой-то невероятной любовью.

"… И видишь, – я у ног твоих!

Тебе принес я в умиленье,

молитву тихую любви,

Земное первое мученье

И слёзы первые мои…"

Нет, мне не было неловко с ним, мне не было страшно или дискомфортно. Но ни один мужчина ещё не вел себя со мной так, будто бы я была для него хрупкой Богиней, его королевой. Он пытался оберегать меня, охранять, наполнять заботой и теплом. И даже если мой ум еще пытался сопротивляться, приводя тысячи доводов, почему я не должна влюбляться в цыгана, моё сердце, моё тело, моя душа уже давно были оплетены путами этого пламенного в своей искренности взгляда.

Тагар встал со стула и прошёл несколько коротких шагов до окна. Ставни дрожали и дребезжали от ветра, он закрыл их плотнее и воцарилась тишина, нарушаемая лишь похрустыванием ветвей в печи. А я смотрела на его спину. Разве может спина незнакомца выглядеть настолько родной?..

– Спой мне что-нибудь, – вырвалось раньше, чем я успела подумать, – твой голос успокаивает.

Тагар не оборачивался, но я слышала, как он усмехается. Он пел очень тихо, так обычно начинают песни о войне. Но он пел о чём-то другом, о свободе, о чём-то горьком для его души, горько-сладком. Я видела его спину, а взгляд мужчины был устремлен в окно, за ним были горы, овеянные вьюгой, а что за теми горами? Голос четкий, тёмный, охровый, слова магические, будто заклинания, окончания терпкие, как вишнёвая водка, а ноты длинные, словно бы долины. Когда Тагар поёт так, мои глаза наполняются слезами трепетного восторга, я не знаю о чём его песня, но песня, кажется, знает меня, опускаясь в глубины моей души мягким апрельским снегопадом.

В молчании пульсирующая вена, натянутая меж наших сердец. Сердцебиение. Наши глаза встречаются в точке за окном, мой взор проходит сквозь широкую спину, насквозь, и застывает там, где касается полосы его взгляда. Мысленно, я провожу пальцами по прямому позвоночнику, скрытому под мягкостью серых ниток, почему-то эта мысль вызывает у меня тревожный трепет и душевное волнение. Как, должно быть, чувственно, прикоснуться к его нагому позвоночнику холодными пальцами.

– Я родился на Балтике, на Севере, – теперь его голос твёрд, решителен, – я был пятым и последним ребёнком. Мы кочевали на Юг, целью была Армения, там, где давно поселились езиды: в предгорьях Арагаца. У нас был большой табор, около двадцати семей, жили в достатке – нам было, что есть и пить, и во что одеваться. Зимой того года мы проходили через Кавказ. Повозки с едой и вещами вместе с лошадьми свалились в пропасть, недалеко от того места, где разбился ваш автобус. Никто не пострадал, но мы остались без еды и денег. Ты знаешь, цыган не любят от слова «совсем», нам не от кого было ждать помощи. Главы табора решили уменьшить количество ртов – оставить детей на дороге… – я вздрогнула, – нас кинули на обочине, и хотя мы что есть силы бежали вослед, лошади быстро ушли вперед, оставляя нас в темноте и холоде одних. Самой старшей было семь, а самому младшему едва исполнилось два года. Тридцать детей на пустынной дороге в Грузии. Мы старались держаться все вместе, но они нещадно умирали от холода, они засыпали ночью и уже не просыпались. Мы попрошайничали по деревням, но редко кто давал нам еды, на наши просьбы приютить все отвечали отказом. Я четко помню это время, мне было чуть больше шести лет и каждый день в голове эхом отзывались слова, сказанные отцом: «Если ты истинный цыган, ты выживешь». И я старался быть сильным для себя и для всех, но на всех меня не хватало. Через несколько недель скитаний нас осталось пятеро . Самого младшего мы оставили на заднем дворе в какой-то деревне, и я знаю, что его подобрали сердобольные хозяева, девочки умерли от воспаления лёгких той зимой, парня разорвали собаки, остались мы вдвоем. Тогда мы шли по трудному горному серпантину, засыпанному снегом. Еды у нас не было, мы жгли костры и по ночам отбивались от стай изголодавшихся псов. К концу февраля его не стало. Я был в отчаянии! Посреди гор, без пути, без семьи, без еды, с единственным желанием – выжить, – Тагар замялся и понизил голос до почти угрожающе рокочущего шёпота, – я ел его плоть, чтобы остаться в живых, я ел и шел всё дальше. Морозными, как смерть ночами, я грел себя мыслью о жизни, я заставил себя поверить в то, что я выживу, что я смогу, что дойду. Говорят, я потерял сознание уже на подходе к Омало. Была зима и в ауле остались только две семьи, одна из них – семья Зарины. Её ныне покойный муж подобрал меня на дороге, когда возвращался с охоты. Я, как и ты, несколько недель лежал в кровати обессиленный. Но я был жив и это разжигало огонь в моём уставшем сердце. Та дорога стала моей "Дорогой Жизни", по ней я всегда езжу в Омало, по ней я вёз и тебя. Я счастливый, – он обернулся на меня и улыбнулся той самой улыбкой, – и ты. Счастливая.