Читать книгу Усеченный куб - Loafer83 - Страница 1

17-й месяц 252 года, день 45.

Сколько я себя помню, всегда шел снег. И днем, и ночью, густой, липкий, забивающий ноздри, больно режущий глаза, но это если выйти за пределы туннелей. Снег шел даже летом, просто его было меньше, туннели разравнивались, и можно было пройтись по утрамбованной тяжелой машиной земле. Мы любили это время, иногда проглядывало солнце, и я с ребятами целыми днями проводил на улице, тогда совсем не хотелось есть, только пить. Мы растапливали в ладонях чистый снег и пили, не было ничего вкуснее, даже сейчас, перепробовав многое, что дает наш пищепром, а выдает он всегда одно и то же, я не пробовал ничего вкуснее. Лето длилось недолго, пару месяцев, а потом наступала зима. Все засыпало снегом, дома скрывались под огромными барханами, тогда мы должны были сидеть дома, ждать, пока техника проложит туннели. Иногда роботы сбивались с курса и могли снести часть дома, так раздавили моего товарища, размазав его по стене, когда он выходил на веранду поиграть. Робот проехал дальше, а его родителям через год пришло требование о производстве нового ребенка. После этого мы их больше не видели.

Странно, но я хорошо помню их, лучше, чем своих, которые меня отдали на воспитание в ОДУР, когда мне исполнился один год полностью, а может, раньше. По происхождению мы были второго класса, поэтому меня с рождения определили в работники, там я и познакомился со своими друзьями детства, я был тринадцатый, нам не давали имен до двенадцати лет, только порядковые номера в группе. Некоторых из нас родители забирали домой на ночь, например, шестого, его и размазал робот по стенке дома. Его родители часто брали и меня, а еще восьмого и девятого на выходные. Дом у них был небольшой, мы с ребятами спали в тесной комнатке, но утром вся жизнь была нашей, я тогда так и представлял свободу: право делать с утра все, что хочешь, спать, сколько хочешь, есть, сколько влезет… После гибели шестого, его родители все равно брали нас на выходные. Я очень хорошо помню его маму, всегда бледную, худую женщину, не по возрасту седую, с большими добрыми голубыми глазами. Это странно, но мне часто снится она, я слышу ее голос, она снова рассказывает нам сказки, а его отец, невысокий, хмурый, с короткой бородой, садился в уголке комнаты и играл на гитаре нам музыку. Я был на многих музыкальных программах нашего города, которые устраивали в молельном доме, но никогда не слышал больше такой музыки, немного грустной, будто бы из той далекой сказочной страны, о которой рассказывала мама шестого.

Мы звали ее Кира, а отца шестого Кир. Они не возражали, Кира даже радовалась, что в наших детских глазах она имела свое имя, так оно и было, они оба имели для нас настоящие имена. Как-то я встретил в туннеле девятого, мы постояли, смотря друг на друга, улыбались, но молчали. Мне с ним разговаривать было не положено, но никто не запрещал мне помолчать со старым другом. И девятый тоже это понимал, мы понимали все без слов, взглядом рассказывая свою жизнь, вспоминая былое. Я тогда сделал ошибку, за которую до сих пор пишу объяснительные, сделал вид, что поскользнулся, и обнял его, шепнув на ухо: «Она внутри нас!». Девятый быстро обнял меня, на глазах его, изможденных тяжелой работой, всаженных в серое лицо, накатились слезы. Всегда найдется тот, кто видел, и нас видели, я заметил лишь поспешно удаляющуюся женскую фигуру, что было девятому, я не знаю, а меня… да что говорить. «Она внутри нас», – так говорила нам Кира, заканчивая новую сказку, она… любовь, свобода, для Киры это были неотделимые понятия, я видел это в ее глазах.

Меня зовут КИР-1385. Я, хм, контрольно-информационный работник, не больше и не меньше. У меня соответствующий моему статусу мундир с черно-желтыми полосками на плечах, отдельный паек, своя комната в общежитии на первом уровне под землей, а не жалкие дома на поверхности. Я бы с радостью жил наверху, но я не имею права. Иногда мне кажется, что я не существую, но сигнал к подъему все ставит на места. И вот он звучит, громкий, дребезжащий, тело конвульсивно оживает, и я просыпаюсь.

И да, если вы держите в руках мой дневник, то, скорее всего, я либо на руднике, либо меня уже нет в живых.

17-й месяц 252 года, день 53.

Я проснулся поздно, третий раз прозвенел сигнал на подъем. Тяжело вставать, я так не хотел возвращаться из моего сна, но, проснувшись, уже не помнил, о чем он, только мимолетная радость еще теплилась в душе. Я прочитал эту фразу в каком-то старом справочнике, когда целый месяц работал в архиве. Там было еще много красивых и непонятных фраз, написанных будто бы на другой планете, я не смог их запомнить, что-то во мне не хватало, наверное, памяти.

Принял положенную порцию пищи, если вы не живете у нас, то я поясню. Наша пища представляет собой серую плотную массу, которую, когда кладешь ее на тарелку, можно перевернуть дном кверху, и она не упадет. Я помню, как Кир, отец шестого, называл ее пустой породой, то ли в шутку, то ли всерьез говоря о том, что ее делают из хвостов на руднике. Мы были тогда глупыми детьми, не понимая, что такое хвост. Тогда Кира ради шутки нарисовала на листе серого картона странное существо с четырьмя лапами, так она назвала его руки и ноги, а позади у существа был большой пушистый отросток – хвост. Это было одно из тех сказочных существ, о которых она рассказывала нам в своих сказках. Я тогда так увлекся этим листом картона, пытался что-то нарисовать, но у меня не получалось. Она отдала его мне и еще несколько листов. Потом, после отбоя в ОДУРе, я при слабом свете пытался рисовать. У меня все отобрали, но один рисунок я успел сохранить и подарить Кире, она сразу поняла, что я нарисовал ее, и Кир это сказал, и все мои друзья, а шестой даже расплакался от радости. Она подарила мне целый блок листов, тонких, скрепленных серой ниткой, чтобы я, когда пойму, что пора, записывал туда свои мысли и никому-никому не показывал их здесь.

Я вскочил из-за стола, больно ударившись ногой о кровать, комната у меня была очень маленькая, между столом и кроватью было не более полушага, а прямо уже была дверь. Я вспомнил свой сон – я рисовал Киру, и она впервые смотрела на мой рисунок. Я быстро собирался, вдалбливая в свою голову этот сон, не забыть, только бы не забыть! Три года не мог об этом вспомнить, три года! Я чувствовал, что мой мозг полностью состоит из этой серой массы, которую я ем каждый день, Кир говорил, что те, кто живет в подземном городе, едят другое, что у них даже есть фруктовые сады. Фрукт, что это? Вот еще одно слово, которое надо запомнить.

Я опоздал на второй автобус. Шел последний месяц старого лета, так называли этот период люди между собой, не помня уже и почему. Может, лето было раньше в конце года, кто знает, снега было уже по колено, но тяжелые автобусы на гусеничном ходу легко уминали эту белую массу. Я стоял один на остановке, было холодно, но не очень, чтобы полностью закрывать свое лицо защитной маской. Мне даже нравится этот холод, от него голова яснее становится. Я увидел, как на соседней остановке для РОНов стоит женщина, я вижу, что она сильно мерзнет, но до ее транспорта было еще много времени, а мой автобус уже показался в дымном от снега горизонте. Я уже не раз видел ее, она работала в том же здании, что и я. Женщина тоскливо посмотрела на приближающийся автобус, а потом на меня. Я ей улыбнулся, она попыталась ответить улыбкой, но лицо лишь дернулось в слабой гримасе. Автобус уже подошел и ждал меня. РОНам не полагалось ездить на нем, там были сиденья, а РОНы должны были ездить только стоя, так стимулировался тонус их мышц, нам так объясняли. Я пошел к ней и взял под руку, она вздрогнула, но повиновалась, все-таки я был КИР и у меня были желтые полосы на плечах.

Мы сели в автобус, я посадил ее рядом с собой. Она испуганно озиралась, но мое спокойствие все же успокоило ее. На лице появился румянец, она согревалась. Возможно, она была моего возраста, кто знает, у нас быстро теряется грань возрастов, возможно, она была красива, скорее да, но не мне об этом судить.

Возле здания управления никого не было, удивительно, нас никто не заметил, даже камера наблюдения смотрела в другую сторону, не удостоив нас своим вниманием. Женщина поблагодарила меня и быстро скрылась в третьем подъезде, куда было положено входить РОНам. Я, наверное, должен пояснить для тех, кто не с нашей планеты, все же я хочу, чтобы мой труд вырвался на свободу, неплохо, правда? Только начал писать, а уже такие амбиции? Я сам себе нравлюсь после этого, ведь если ты не поставишь себе цель, пускай и невыполнимую, то в итоге у тебя получится лишь серая масса на тарелке, что тоже неплохо, ты будешь по крайней мере сыт.

Так вот, РОНы – это работники общего назначения. В эту крупнейшую социальную группу входит большинство жителей. РОНы работают везде, даже на рудниках, кроме тех, кого отправили на пожизненные работы в сердце рудника, там редко кто протягивал больше двух лет, сгорая до костей от радиации. Я как-то видел таких РОНов, точнее мне попадались их дела. Как бы вам описать, даже не знаю, представьте, что с вас слезает кожа лоскутами, и вы похожи на размахрившуюся тряпку, из вас сочится что-то грязное, красное, желтое, вы гниете изнутри. Представили? Так вот у них еще хуже. Я тогда был еще молодой, только что из училища, мне было семнадцать лет. Я потом неделю не мог есть, пока не свалился в туннеле, чудом не попав под гусеницы автобуса, он лишь плотнее прижал меня к твердому колючему брустверу.

Не хочу об этом вспоминать, не хочу. Слишком дорого мне это потом обошлось, меня едва не перевели в РОНы за то, что я стал после службы пропадать в архиве, выискивая в базе информацию об осужденных. Нельзя было этого делать, я никогда не получу красные полосы на погоны. Но, если честно, я и не хочу.

Я работаю в управлении людскими ресурсами, и в этом вся суть, вчитайтесь в это, вдумайтесь. Сегодня не было ничего интересного, о своей работе я расскажу в другой раз, сейчас я хочу быстрее заснуть, вдруг мне снова приснится КИРа, наша банда, а вдруг?

18-й месяц 252 года, день 7.

Вы знаете, какова стоимость жизни? Например, вашей, не знаете? А мы знаем, есть точный расчет по каждому человеку. С возрастом его цена падает, и если он доживет до возраста первой стадии дожития, он получит эти деньги в натуральной форме. Если бы у нас люди доживали до второй стадии дожития, то департаменту пришлось бы взять на себя все расходы. Я специально смотрел статистику, такое случалось не более десяти раз за последние полвека, поэтому мы всегда в плюсе. Обычно люди живут не более сорока зим, мне уже тридцать, через пять лет меня отправят на первую стадию дожития. Я не хочу, я был в интернатах для вышедших со службы, я не хочу туда, надеюсь, что не доживу.

Я обещал рассказать про свою работу – я считаю человеческие жизни. Это несложно, достаточно выгрузить данные из системы и провести простой анализ, но его тоже можно проводить по-разному, но это не важно. Таких как я в отделе больше трехсот. Мы все сидим в одном зале, спиной друг к другу, обрабатывая запросы от КИРов, РОНов – сотни запросов в день. Кто-то из них хочет построить дом для семьи на поверхности, он стоит 200 кьюбов, а если с отоплением и электричеством, то 350 кьюбов, но это мало кому доступно. Родители шестого взяли стандартный блочный дом за двести кьюбов. Это я сейчас понимаю, чего стоит их дом, по сути жалкий, крохотный, с печным отоплением, у них в пристройке всегда стояли паллеты с вонючими брикетами, которыми они топили печь, готовили на этом еду. Печка давала и слабый электрический свет, Кир ставил ветрогенератор, но его снесло во время сильного урагана в одно из лет. Я видел дорогие дома, но их редко берут, точнее, никто не берет. Те, у кого есть деньги, живут в подземных башнях, где всегда есть тепло, свет, вдоволь воды, как например, наш руководитель, у него красные полоски на черных погонах. Он живет в таком доме, поднимаясь на работу, не выходя на улицу. Ха, но даже ему недоступно жить в подземном городе, я знаю, я видел его профиль, он, как и мы, никто, по сравнению с ними.

А зачем мы живем? Я не знаю. Я много раз задавал этот вопрос Кире, она гладила меня по голове, говоря, что я умный, но так и не ответила. В ОДУРе нас долбали, именно долбали, иногда даже палками по голове и спине, забивая в нас понятие, что мы живем ради высшей цели, именно поэтому мы должны жизнь положить на работу, возблагодарить богов за право жить. Шестой тогда говорил, что его отец считает, что наша основная задача – это то, что мы спускаем в канализацию, иначе бы не было брикетов на растопку печи. Сейчас, когда я стал уже старым, я понимаю, насколько он был прав, ведь это действительно лучшее, что я могу сделать, кому-то от меня будет теплее. По статусу я должен каждую неделю ходить в молельный дом, и я хожу, я там на особом счету, меня даже в пример ставят. А для меня это хорошее место, чтобы подумать. Там меня никто не трогает, я смотрю на огромные картины с человекоподобными великанами, какие же они страшные, с маленькой головой, длинными руками и ногами, мы похожи на них, но мы гораздо красивее. А может, божество и должно быть таким? Оно должно пугать, повелевать, вряд ли этого можно достичь лаской и теплом, нет! Если нас ласкать, то мы ничего делать не будем, так нас учили – добродетель в повиновении, беспрекословном, слепом.

Ха! За одно это меня уже можно отправить в карьер! Странное чувство, не знаю, даже как описать, удовлетворение… да! Именно удовлетворение и радость! Пускай, я готов, я не боюсь.

Боги! Кто дал вам право?! Это не мои слова, я как-то слышал это от одного осужденного, которого мы определили на работы в карьер. Интересно, а что добывают в этом карьере, и почему богам могущественным нужны наши жалкие труды? Вы думаете это мои вопросы? Вовсе нет, я их запомнил, когда разбирал дело одного осужденного, там было еще много свидетельств богохульства и подрывной работы, дело было ясным, его надо было наказать, строго, до конца его жалкой жизни. И вы знаете, сколько стоила его жизнь? Как вы думаете? Никогда не догадаетесь – она стоила больше, чем моя или ваша, вот так вот. Странно, неправда ли? Вы дорожите своим положением, вы неплохо живете, но для системы ваша жизнь менее значима – вы ничего не производите. Неприятно это слышать? Вы возмущены, разгневаны? Ваши проблемы, но если вы смеетесь, согласно кивая головой, – я ваш друг и приветствую вас! Я вот все больше и больше подумываю о том, чтобы сжечь центральный молельный дом, в который нас загоняют, как скот. Просто сжечь, чтобы ничего не осталось. Меня за это не убьют, у нас нет смертной казни, а жаль, может, так было бы и проще. Зато меня отправят работать на карьер, я очень хочу узнать, что там добывают и для чего. Я не верю, что это все приносится в жертву богам, я не верю, что им нужна такая жертва, а что взамен? Наши жрецы говорят, что боги заботятся о нас, кормят нас. Может, и так, никто не знает, откуда берется эта серая клейкая масса у нас на тарелках, никто не знает – она была всегда, другой пищи мы не знаем.

18-й месяц 252 года, день 8.

Ночью мне приснился странный сон, я даже проснулся посреди мертвого муравейника, чтобы записать его, пока я готовился, включал блеклую ночную лампу, по ночам нам не полагалось иметь электричество, даже идти в уборную приходилось на ощупь в полной темноте, надеясь, что не вляпаешься в кем-то оставленный сюрприз. Я один раз наткнулся на лежащее поперек коридора тело, человек не дошел до уборной всего тридцать метров, он был уже мертв, но это не важно, может, расскажу об этом потом, хотя, что тут рассказывать? В нашем муравейнике часто умирают люди, каждый день, каждую ночь.

Что такое муравейник? Я не знаю, нашел как-то в архиве упоминание в одной притче, там рассказывалось, как жили раньше боги на далекой голубой планете. И почему они запрятали эту книгу в архив, не понимаю. Там я и вычитал это слово, боги жили в огромных жилищах, почти как наши, называя их муравейниками.

Итак, мой сон, странный сон, меня до сих пор трясет, когда я это пишу. Надо успеть, успеть до побудки, звуки этого будильника стирают мою память получше финишной команды в терминале.

Мне приснилось, что я пришел на работу, но наш зал как-то изменился, это я сейчас понимаю, во сне все было вполне нормальным. Наш руководитель, маленький, толстенький, с щелочками вместо глаз, сидел на высоте двухэтажного дома над нами, зачем-то тряся жалкими маленькими ручками. Я понял, что он зовет меня, я поднялся со своего места, моментально провалившегося вниз, и встал, покорно преклонив колено, смотря в грязный пол. Честно признаюсь, я его не слушал, улавливая нужные колебания визгливого голоса, гремевшего где-то высоко, чтобы в такт склонять голову все ниже к полу.

Из большой щели показалась голова огромного таракана, он с минуту презрительно смотрел на меня, дергая длинными усами, а потом, вылезая полностью, и вовсе повернулся ко мне задом, не видя во мне опасности, презирая мою позу. Я смотрел на него, не воспринимающего визги начальника сверху, он презирал его так же, как и меня. Таракан повернулся ко мне и сказал: «Ты ничтожнее своей тени». И уполз обратно в щель. Я посмотрел влево, моя тень гордо стояла, чернея под светом желтого фонаря, бившего мне в бок, слепя правый глаз. Наконец я услышал нужные коды и покорно поднялся, обходя президиум слева. Тень шла рядом, не смотря на меня. Я обошел весь президиум, подойдя к отвесной пропасти. Вниз уходил огромный шкаф со множеством узких ящиков, где, подобно нашим шкафам, лежали дела каждого жителя нашей планеты, каждого каткьюбинца, у нас лежали именные карточки, в которые мы просто впечатывали номера, а после смерти очищали и впечатывали новые. В этой карточке была вся жизнь каткьюбинца, все, что он имел, все, что он в конечном счете потеряет.

Я надел старый страховочный жилет и стал по потертой веревке спускаться до нужного уровня. Не знаю, сколько это длилось, но я порядком устал, а шкаф не кончался, он уходил вниз в бесконечность. Я нашел нужную ячейку, это был мой друг, восьмой.

Когда я поднялся, он уже стоял под лучами прожектора, а начальник неистово орал. Его маленькая рука внезапно удлинилась и выхватила у меня дело восьмого. Только сейчас я понял, что это была бумажная папка с пожелтевшими от старости листами, надорванными по краям. Я такие видел лишь на картинках в архиве, ими когда-то пользовались наши боги. Начальник брал листок и сжирал его, жадно запихивая в рот. Восьмой улыбался мне, а его тело, лицо – весь он становился прозрачнее, вот его уже почти не было видно. Он кивнул мне на прощание и сказал: «У меня не получилось, но я попытался. Теперь твоя очередь!»

Восьмой исчез. Я почему-то заплакал, но восьмой уже пятнадцать лет как умер, его сразу после училища отправили на карьер, я не помню, что он сделал. Что он сделал? Я пытался вспомнить, не обращая внимания на ор сверху. Это орал начальник. Я получил удар в голову и упал, на ходу запоминая коды ячеек.

Теперь я уже летел вниз, чудом затормозив около нужного яруса. Вот она, нужная ячейка. Я открыл ее, мои руки чуть не выронили дело, – это был девятый. Я испугался, думая, что делать, но окрик сверху заставил меня подниматься, без моей воли кто-то тащил меня вверх, я сопротивлялся, меня било о ячейки, разбивая в кровь лицо. Я увидел, как такие же, как я, висели на соседних ярусах, застыв на месте, в их лицах я прочел настоящий ужас, это меня приободрило, главное отвязаться от этого троса.

Меня выволокли наверх и грубо сорвали страховочный жилет. Я посмотрел на свою тень, она стояла гордо, и выпрямился. Тень повернулась ко мне, теперь она была со мной. Хлесткий удар сверху повалил меня на пол, но рука начальника не смогла выхватить папку, только надорвав ее. Я увидел, как девятый стал прозрачнее, он улыбался мне, радуясь старому другу. Я крикнул ему, чтобы он бежал, но девятый стоял, отрицательно качая головой, бежать было некуда. Второй удар, начальник попытался выхватить у меня папку, но я увернулся и подбежал к девятому. Он взял папку и, недолго просмотрев ее, порвал. Я испугался, что он исчезнет, но он не исчез, а стал плотнее.

«Бежим!» – крикнул он, хватая меня за руку. Я заметил, как начальник выхватывает из рук другого служащего мою папку. Ноги мои подкосились, я видел, как быстро, давясь, меня сжирают, я бледнел, не видя уже ничего впереди. Девятый толкнул меня в пропасть и сам бросился следом.

Мы быстро выровнялись, он догнал меня, хотя я был всегда выше и больше него. Мы летели вниз, не видя ни своего конца, ни конца этого безумного шкафа, пропасть не кончалась, вокруг была лишь чернота и ячейки с делами, но вскоре исчезли и они, осталась лишь чернота. Мы смотрели друг на друга, я видел его блестевший торжеством взгляд, не слыша его голоса, но читая по губам: «Мы свободны! Свободны!» Наша скорость росла, ветер давил в уши, разрывая барабанные перепонки. В один момент мне показалось, что мы летим не вниз, а верх, какая-то неведомая сила тянет нас наружу, к свету.

И я его увидел, яркий свет, какой бывает пару дней летом, когда небо проясняется на пару минут и мы видим красное холодное солнце, но все же от него становится теплее. Я взглянул на девятого, мы летели, он видел то же, что и я, и пусть мы разобьемся об это красивое небо с молодыми снежными облаками, еще не серыми, не черными от накопленного цемента, не оседающих столбов пыли пустой породы, въедавшейся в наши легкие, в наши внутренности. Я увидел горы и проснулся…

Звенит первая побудка, мне пора. Скоро общий праздник, переход в 253 год, прекрасная возможность спрятаться в архиве. Надо найти дело восьмого, я должен его найти.

18-й месяц 252 года, день 22.

До начала нового годового периода осталось 28 дней, если не считать этот день. Удивительно, как меняются все в предвкушении этого пустого праздника. Каждый раз все проходит одинаково. В молельных домах разных категорий устраиваются костюмированные представления, где двое человек играют одного из божеств, кого именно – не ясно, они все одеты в странные костюмы с большой чашей на голове, закрывающей все лицо. Один стоит на плечах другого, опасно балансируя, иногда даже заваливаясь назад. Когда мы были детьми, то ждали падения, но ни разу не видели. Другие ребята рассказывали, что это было несколько раз, очень давно, а теперь они как-то привязывают верхнего к нижнему, чтобы тот не упал.

Эти представления должны продлиться до конца месяца, мне положено быть три раза или больше, если захочу. Я не рассказал про сюжет, он всегда один: наши боги появляются из клубов разноцветного дыма, встречая безумную толпу, сидящую на большом сугробе, сделанном из каких-то тряпок и мешков. Не могу вспомнить, что же потом, наверное, то, что боги выбирают одного из толпы, это всегда бывает какой-либо руководитель, и наделяют его знаниями. Вспомнил! Они бьют его по голове увесистой трубой, после чего он сбивает всех с кучи, объясняя каждому, что надо делать, а боги стоят рядом, раскачиваясь в разные стороны. Наша воспитательница в ОДУРе говорила, что они так высказывают свое согласие и благословляют нас на жизнь. Что значит «благословляют», я не знаю, в архиве я ничего не нашел по этому поводу. А еще она говорила, что мы не можем услышать голос бога, потому, что нас сразу же разорвет на месте от его силы. Кир часто смеялся над этим, когда мы еще совсем маленькие прибегали к ним домой после этого представления, зажимая в кулачках крошечные конфетки из серого сахара. Он долго смеялся, а потом становился серьезным и спрашивал нас: неужели мы верим в эту чушь? А мы не верили ни одному слову, я еще с раннего детства научился не верить никому, кроме друзей. Кир говорил, что эти пугала раскачиваются, потому что те, кто снизу, уже готовы свалиться в обморок от жары, а тем, кто сверху, бьет в лицо жаркий прожектор, и они на секунду теряют сознание.

Интересно, как много можно вспомнить, если дать небольшой толчок памяти. Мне бы хотелось многое вспомнить, но я быстро устаю, поэтому надо записать все, что случилось со мной сегодня.

Я весь день провел в архиве. Большая часть нашего отдела ушла на первые представления, где должен был играть наш начальник, а меня отправили в архив, заканчивать дела. Мне выдали дневной паек, я спустился вниз. В архив не ходил лифт, поэтому приходилось долго спускаться пешком, а потом подниматься. Никто не любил здесь работать, а мне нравится. Здесь нет камер слежения, а по лестнице можно подняться до самого верха, минуя общие лифты, и выйти незамеченным из здания. Я так делал много раз, совершенно бесцельно, мне нравилось само чувство мимолетной свободы.

Я проработал в архиве до позднего вечера, моя смена закончилась несколько часов назад, но я не торопился. Есть не хотелось, паек лежал нетронутым, заберу его домой к остальным, за годы службы у меня их скопилось больше пятидесяти. Я не буду описывать, что это за паек, достаточно понимания, что это та же самая серая масса, только твердая, чтобы это съесть, надо найти хотя бы стакан воды. В архиве я работаю быстро, это несложно: находишь в ячейке нужную карточку и правишь профиль в базе, обычно мы приписывали хищения умершим, чтобы на законном основании списать все накопленные жалкие кьюбы в пользу департамента. Это был неплохой доход, по моим расчетам, до одиннадцати процентов от всех поступлений. Я задумался о понятии законности, что в целом есть закон, кроме тяжелой палки, бьющей по спине каждого, причем осознать свою вину ты не успеваешь, получая следующий удар. Было в этом что-то божественное, в ударах, также, как наши боги проламывали 252 года назад черепа нашим отцам и матерям. Определенно, это воодушевляет!

Наконец, я понял, что уже очень поздно, и я не успею на третий сигнал к отбою, а за это уже полагалось наказание. Я стал собираться, как вдруг услышал стук снизу. Звук раздавался около решеток воздушного отопления, так нам объясняли, из них всегда шел нестерпимо удушливый пар, наполнявший архив тошнотворным теплом. Мне это больше напоминало вентиляцию, как оказалось, я был прав. Я подошел к решетке, по которой кто-то стучал снизу, и увидел в узких щелях движение маленькой руки. Я попытался открыть решетку, но она заржавела за долгие годы, замок не отщелкивался. Человек снизу стал стучать еще чаще, понимая, что его заметили. Мне казалось, что сквозь этот шум выгоняемого вентиляторами пара я слышу голос. Я ушел за стулом и стал бить его ножкой по замку. Ножка стула оказалась тверже, стулья были очень тяжелыми, сделанными из плохо крашенного проката. Замок отлетел, я схватился пальцами за решетку и дернул ее вверх, она не поддавалась, я дернул сильнее, уперевшись ногами в пол. Не знаю, сколько я так дергал, но голос снизу становился все слабее, а решетка только гнулась. В итоге я ее выдернул, сильно порезав пальцы. Из открытого проема я вытащил обессилевшую девушку, совсем маленькую, с содранными до крови руками, она еле дышала от жара и усталости. Я положил ее на стульях в комнате отдыха, накрыв своим мундиром, у меня дома есть еще один, а на выходе под курткой никто и не заметит, тем более что на куртке были такие же погоны. Пришлось несколько раз сбегать наверх за водой. Она пила с жадностью, смотря на меня с испугом. Я бы и сам себя испугался, по сравнению с ней я был огромным, я в принципе был больше своих друзей, а она была еще совсем молоденькой, не больше десяти лет.

Она немного поела и стала засыпать, поэтому мне пришлось взять ее на руки и показать, где находится уборная, я объяснил, что эту воду пить нельзя, она плохо очищена, зацикленная после первой стадии очистки. Я видел, что она слушает невнимательно, часто отключаясь.

Уложив ее спать, я принес еще воды. В архиве ее никто не найдет, я был в этом уверен, по крайней мере в этом месяце. Я боялся, что она захочет сама уйти, но у нее не было нормальной одежды, я никогда еще не видел, чтобы человек был одет так легко.

Я не могу спать, все думаю, что делать дальше. Рядом лежит пакет с моей старой одеждой и пайками, наконец они пригодились. Надо с ней поговорить, если ее найдут, то сразу же отправят на карьер. Слишком жестоко для нее, но в архиве она тоже жить не может. Я должен все продумать.

18-й месяц 252 года, день 37.

Она живет у меня. Мы долго готовились к выходу из департамента, и два дня назад этот момент настал. В этот день я должен был идти после работы в молельный дом смотреть представление. Я как всегда рано утром ушел в архив, где меня ждала эта девочка, как же ей было тяжело так долго находиться в архиве. Один раз нас даже чуть не застукали, с других отделов прислали несколько КИРов, я им помог, сделав за них всю работу, а девочка все это время пряталась между стеллажами, боясь лишний раз вздохнуть.

Мы пробовали два раза уйти поздно вечером, но каждый раз, когда я выводил ее на лестницу, мне на пути кто-то попадался. Поэтому мы ушли днем, когда департамент был полон работников, приросших к своим стульям. Мы поднялись по лестнице наверх, один раз пришлось остановиться, чтобы она восстановила дыхание, удивительно, какая она была слабенькая. Ей тяжело было идти в моей одежде, она в ней терялась, часто наступая на штанины. А знаете, что самое удивительное? Наш побег ерунда, нас никто не заметил, я все проверил, даже камера не повернулась к нам, днем из департамента никто не выходил, охрана в это время всегда спала. Так вот представьте себе – она никогда не видела снега! И это на нашем каткьюбе, где снег идет всегда! Удивительно!

Автобусов в это время не было, и мы шли по туннелю к общежитию. Она смотрела на снежный туннель со страхом и восторгом. Я заметил, что эта девочка многие вещи воспринимает на эмоциональном уровне. Мы особо не разговаривали с ней в архиве, это было не безопасно, в тишине было спокойнее нам обоим. Ей было уже тринадцать лет, но я не дал бы больше десяти, уже вполне взрослая женщина, но по сознанию еще совсем ребенок. Она назвала свой номер, но ни карточки, ни жетона у нее не было, поэтому я стал звать ее Кирой. Ей понравилось ее новое имя. По статусу она была ОСА, то есть объект социальной адаптации. Мне не понятны эти термины, одно я понял точно, что им не полагалось никакого образования, кроме простейших навыков жизни. Она не умела читать и писать, но с интересом смотрела за моей работой, пытаясь понять сама.

На второй день жизни в моей комнате она встретила меня вечером со странным взглядом. Я и до этого с трудом понимал ее мысли, мне больше нравилось всматриваться в ее большие черные глаза, было в них что-то притягательное, живое, да, именно живое. Мы немного поговорили, она рассказывала мне свою жизнь, я обязательно опишу ее, а потом прочитаю ей. Когда я ей об этом сказал, она так радовалась, как ребенок. В этот вечер мы не пошли прогуляться перед отбоем. Она сначала накормила меня, а потом разделась и легла на кровать, закрыв глаза. Я смотрел на нее, как подрагивают глаза под веками, ожидая от меня действия, первого грубого или нежного прикосновения. Я любовался ее телом, тонким, белым, как снег, с маленькой грудью, приросшим к позвоночнику животом, длинными худыми ногами, призывно раздвинутыми в стороны. Мне захотелось ее нарисовать, я даже взял в руки мою книжку и стал делать первые наброски.

Она открыла глаза и удивленно смотрела на меня. Я попросил ее сменить позу, она не поняла. Тогда я аккуратно повернул ее, чувствуя, как дрожь пробежала по всему ее телу. Она не понимала, что я делаю, и сильно испугалась. Тогда я объяснил, что она, конечно же, очень красива, но для меня это имеет лишь эстетическое значение. Я объяснил, что в четыре года, во время перехода из ОДУра в училище, меня сделали бесполым, проведя химическую кастрацию. Интересно, как нас выбрала система, или кто-то из департамента просто наугад поставил наши номера в список. Но после процедуры я стал чувствовать, что с меня словно сняли тяжелый груз. Кира слушала мой рассказ, а я рисовал ее. Она не двигалась около часа, хотя ей нестерпимо хотелось увидеть, что я нарисовал. Я показал ей ее портрет, она заплакала, встала передо мной на колени, положив голову мне на колени. Я поднял ее, как пушинку, и тут она меня поцеловала. Я ничего не почувствовал, только вкус серой каши.

Когда прозвенел второй сигнал к отбою, она уже спала. Я заставил ее одеться, она сопротивлялась, плакала, хотела отблагодарить меня, не понимала, почему я смотрю на нее не так, как другие. Я улегся на полу, ей я сразу же отвел свою кровать. Спать на полу было неудобно и холодно, на ночь отопление убавляли, но я быстро привык. Посреди ночи я проснулся от того, что она меня будит. Она попросила меня лечь рядом с ней, она замерзла. Я лег, Кира действительно дрожала от холода. Она прижалась ко мне и крепко уснула, а я до утра пролежал не двигаясь, спать не хотелось совсем.

Завтра у меня выходной, в этом месяце мне полагается их два, и мы пойдем с Кирой на центральную площадь, в преддверии перехода на новый годовой период я мог общаться с кем угодно, это не запрещалось, наши жрецы отовсюду твердили, что мы равны по крови, но об этом быстро забывалось после праздника. А завтра на площади будет представление для всех, но в основном туда ходят РОНы и КИРы с детьми, мне не раз говорил начальник, что человеку с желтыми полосами на погонах не стоит веселиться вместе с простыми работниками. Я всегда соглашался с ним, но шел, начиная новый годовой период с написания объяснительных, что я там видел, что слышал, кого заметил. За долгие годы службы у меня их накопилось очень много, поэтому я часто просто брал куски из старых, компонуя новую докладную, объемистую, как любит начальник.

18-й месяц 252 года, день 38.

Сегодня мы пошли на центральную площадь, где обычно разворачивался праздничный балаган. Я выменял для Киры костюм РОНа, пришлось его ушивать, она делала это умело и очень быстро. Надо сказать, что за время житья у меня она подшила всю мою одежду, все постирала. Мне это очень нравится, но больше всего меня радует, что Кира поправляется, у нее хороший аппетит.

Мы приехали на площадь к самому разгару праздника. Толпы РОНов и низкочинных КИРов заполонили площадь, споря у крохотного базара, где можно было в честь праздника купить гнилые сушеные земляные корни из подземного города, сладкие, от них потом болел живот. Дети обступили жонглеров и акробатов, скачущих по снегу, подбрасывая вверх стулья, тарелки или кого-нибудь из расхрабрившихся детей. Мы с Кирой встали к ним, с интересом наблюдая за этой бесхитростной игрой. Кира визжала и прыгала вместе с детьми, оглядываясь на меня полными радости глазами, дети сразу же приняли ее к себе, а это дорогого стоит такое мгновенное доверие. Когда жонглеры и акробаты устали, Кира организовала детей в хороводы, дети хором пели, желая отблагодарить артистов, артисты хлопали им, подпевая, сами превратившись в зрителей.

Пока Кира играла с детьми, я смотрел на большие яркие шары, зависшие над площадью, упираясь в снежный купол. К каждому шару была приделана панель с крупной надписью какого-то изречения из Великой книги, но я никогда не читал их, мне нравились сами шары. Еще в детстве, когда нас из ОДУРа приводили на площадь потратить свои жалкие деньги на серые леденцы, мы с ребятами выбирали себе по шару, на ходу придумывая приключения, старались делать это, как наша Кира. Потом мы ей рассказывали нашу сказку, перебивая друг друга, а она смеялась. Каждый год я это вспоминаю, когда прихожу сюда, больше и нечего вспомнить, только Киру, Кира, их сына и нас. Странная штука жизнь, получается, что она была раньше, а что же сейчас?

Я сильно задумался, ощущая во рту вкус печенья, которое делала Кира из серой массы и леденцов – я не ел ничего вкуснее, никто из нас не ел. Ко мне подошел девятый и встал рядом. Увидев, что я смотрю на шары, он, думая о том же, стал рассказывать свою часть сказки, где он на том большом красном шаре смог облететь весь наш каткьюб, все-все посмотреть и найти место, где нет снега, никогда нет снега. Мы обнялись, сегодня я имел на это право. Как же он похудел, с каждым годом он становился все меньше, медленно врастая в землю девятый был уже немногим выше новой Киры, с удивлением смотревшей на нас.

Я представил девятого, он засмущался, но тут же добавил, что он бесполый, что нас всех такими сделали. Кира погрустнела, она умела так глубоко смотреть на других, задавая немой вопрос, что девятый совсем засмущался, я никогда не видел его таким.

Мы пошли на карусель, это была огромная сварная конструкция, сделанная из разных частей проката. Ее сделали очень давно, когда я еще не родился, она страшно скрипела, краска во многих местах облупилась, но период ремонта должен был наступить только через год. И все же она была замечательная. Все сидели на длинных узких лавках, стараясь держаться за лавку или за соседа, тонкая спинка сильно впивалась в тело, но это была хоть какая-то опора. Кир рассказывал, что раньше на площади каждый месяц устраивали представления, длились они несколько дней, чтобы каждый мог сходить, но потом, полвека назад, эти ярмарки признали недостойными, ведущими сознание граждан в бездну животных страстей – и все отменили, оставив лишь один месяц в году. Жрецы считали, что перед новым годовым периодом каждый человек должен выгнать из себя животное, поэтому после ярмарки все должны были идти в молельный дом для осознания своего животного я и изгнания его из тела. Правда, никто не ходил. Это я знаю точно, я не раз сам приходил в молельный дом после ярмарки, там было пусто, не было даже жрецов.

На карусели было шумно, скрипел механизм, кричали дети, взрослые, скорость была хорошая, и некоторые перепившие дрянной водки из гнилых корней подземного города выпадали из нее, изрыгая из себя вонючую желтую массу, в которую радостно падали, пока их не поднимали РОНы, бродившие по ярмарке с тачкой, на которую укладывали счастливые тела. Мы кружились на карусели, Кира громко смеялась, она сидела между нами, схватив нас за локти. Я коротко рассказал девятому, как нашел Киру. Он слушал внимательно, хмурился, а потом спросил, почему я до сих пор не нашел для нее подходящей карточки в архиве. Ведь я мог бы быстро ее перепрошить и дать Кире новую жизнь.

Стыдно признаться, но я об этом не думал. Вот ведь проклятая образованность, мне и в голову это не пришло. Пока кружилась карусель, мы обсуждали это безбоязненно, наши голоса тонули в общем оре и жутком скрипе. Кира смотрела на нас счастливыми глазами и сказала, что хотела бы работать с детьми, ей это очень понравилось, потому что дети лучше взрослых. Она вдруг заплакала, уткнувшись лицом в мою руку, у нее уже бывали эти приступы отчаяния, она старалась прятать их от меня, но я все замечал, неподвижно лежа рядом с ней, когда она сдавленно рыдала. Кира обернулась к девятому и спросила: правда ли есть земля, где нет бесконечной зимы и можно делать то, что тебе хочется? Он же рассказывал о ней, он знает, где она?

Девятый сказал, что есть, иначе быть не может. Может, она далеко, но точно есть. Кира успокоилась, странно, но я тоже в это поверил. Вы не задумывались, что хочется в это верить? Просто хочется верить, можно даже не найти ее, но вдруг твой друг или ребенок найдет ее, не это ли настоящее счастье?

Кира уже спит, а я сижу и пишу это все при свете блеклого светильника. Я должен найти для Киры новое имя в системе, я даже знаю, где, я уже знаю, в какой ячейке лежит ее новая жизнь. И надо найти дело восьмого, я уверен, он пытался добраться до… а есть ли имя у этой земли? Нас учили, что наша планета из-за катастрофы, случившейся много сотен тысяч лет назад, напоминает усеченный куб, мы сейчас живем на таком плато, усеченном угле, но я смотрел карты в архиве – это больше похоже на огромный карьер. Я помню, я находил, что раньше наш каткьюб был похож на шар, но я опять отвлекся. Надо найти восьмого и все рассказать девятому. Я хочу, чтобы наша новая Кира нашла эту землю, мне с девятым недолго осталось, я и не хочу покидать мою землю, все же я люблю наш снег. Скорее бы утро.

18-й месяц 252-года, день 60.

Сегодня последний день 252 года. В нашем департаменте ни души, только я и пара недовольных РОНов на охране. Завтра начинается неделя годовых каникул, обычно все эти дни люди сидят дома, как раз в эти дни на нашем каткьюбе властвует ураган. Кира никогда не видела урагана, я хочу показать ей его, это опасно, часто бывало, что туннели засыпало провалившимся снежным сводом, автобусы, технику, обрушивалась система вентиляции, и долгое нахождение в туннеле вело к смерти от удушья. Я ей все рассказал, она не испугалась, а наоборот, мне показалось, что она даже обрадовалась этому приключению.

Я нашел для нее новое я, теперь она РОН-28369, но я буду продолжать называть ее Кирой, а она меня тринадцатым. Я целый день был один на работе, поэтому смог найти ей место в ближайшем ОДУРе, там всегда нехватка воспитателей младших групп, почему-то считается, что это самые сложные дети, а мне кажется, что в это время дети еще настоящие, живые по-настоящему, так, наверное, правильнее сказать. Кира не захотела жить в общежитии для РОНов. Я этому даже обрадовался, за долгие годы жизни я с радостью возвращаюсь домой. Она может и дальше жить со мной, правила не запрещали КИРам брать к себе РОНов на время, иногда даже регистрировались браки, но это было редко, департамент не одобрял браки среди разных слоев общества.

Я нашел дело восьмого совершенно случайно, его уже давно должны были отдать на утилизацию. Может, это я отложил его много лет назад в ячейку к неразобранным делам? Я не могу вспомнить, возможно, это кто-то из моих коллег перепутал, пусть так, главное, что я нашел его карточку, и теперь вся его жизнь перед моими глазами. Я запоминаю все, что выдает мне система, скопировать это себе, означает попасть на комиссию, тогда вскроются и другие мои махинации, я не должен рисковать жизнью Киры, они же отправят ее на карьер, отправят, не сомневайтесь. Я должен рассказать историю Киры, она сама меня об этом просила, когда я ей прочитал свой дневник. Она умеет слушать, я вижу, что многое ей непонятно, она не знает слов, но старается угадать, понять по смыслу. Она потрясающая, так легко учится, уже умеет читать по слогам, еще полгода, и я научу ее писать. Я предлагал ей самой описать свою историю, но она отказалась, сказав, что доверяет мне. Я напишу, а потом прочту ей, она вправе вычеркнуть все, что посчитает ложью или вымыслом. Начну завтра, с первого дня 253 годового периода.

1-й месяц 253 года, день 13.

Сегодня Кира ушла в ночную смену, и я могу спокойно писать. Когда она рядом, мне не хочется браться за дневник. Каждый вечер я учу ее, мы разговариваем до половины ночи, шепотом, чтобы не разбудить соседей. Смотря на нее, я каждый раз удивляюсь, почему по распределению она попала к ОСАм, наверное, потому, что она красивая. Я сравниваю ее с другими женщинами в департаменте, они грубее и, главное, злее – они злые, все до единой. Я пытался с ними разговаривать, но ничего не получилось. Исключение составляют РОНы, но разговаривать с ними мне нельзя по статусу.

В начале года мы сходили с Кирой на смотровую вышку, выводящую на поверхность. Вышка была недалеко от нашего общежития, пока мы шли, рядом обвалился соседний туннель, Кира завизжала от страха, но любопытство пересилило ее, мы сходили посмотреть на обломки, долго кричали, желая узнать, завалило ли кого-нибудь, но было тихо, только свист ветра, залетавшего в образовавшуюся брешь в потолке. Мы вернулись к смотровой вышке, ступеньки были скользкие, Кира шла впереди, я пару раз ловил ее, скатывавшуюся назад, когда она хотела быстрее вбежать на лестничный пролет, чтобы перевести дух.

Мы поднимались вверх внутри бетонного колодца, воздуха было мало, но чем выше мы поднимались, тем легче становилось дышать. Колодец дрожал от ударов стихии наверху, иногда казалось, что он рухнет, обвалится на голову. В такие моменты Кира трогала стены, испуганно смотря на меня. Стены дрожали, а я успокаивал ее, рассказывая то, что когда-то рассказал нам Кир. Эти башни построили с самого начала, чтобы можно было видеть уровень снега. Башня всегда была выше, возвышаясь над белой бесконечностью. Они водили нас сюда, рассказывая историю нашей планеты, что мы здесь гости, точнее пленники. Я тогда не понимал значения этих слов, поражаясь, сколько всего они знают. Уже позже после окончания училища и поступления на службу, я пытался найти то, о чем они рассказывали, но ничего не было. Кир и Кира работали в каком-то институте, они не хотели рассказывать, что они делают, правда один раз Кира сказала, что их работа необходима, но им нечем гордиться.

Добравшись до верха, мы вышли на бетонную площадку шестиугольной формы с узкими окнами. Потолок был низкий и тяжелый, хотелось инстинктивно вжать голову в плечи. На площадке возле окон стояли дети, взрослые с тревогой взглянули на мои погоны на куртке, но я улыбнулся им, отрицательно помотав головой, мы поняли друг друга, и все успокоились. Это были КИРы и РОНы, они тихо разговаривали, обмениваясь впечатлениями, хорошо, что на вышку не ходят инспекторы, они не смогут донести свое толстое тело до верха, скатятся после первого же пролета обратно вниз.

Кира прильнула к окну, завороженно следя за воющим снежным бураном, царствовавшим над белой равниной. Буран резко менял направление, врезаясь в башню, тогда все прятались от ворвавшегося внутрь вихря, заносившего в башню комья жесткого колючего снега. Как только вихрь менял направление, все возвращались к своим окнам, замерзая, но не в силах сдвинуться с места. Иногда вихрь кружился вокруг башни, превращаясь в смерч, каменный свод дрожал, в ушах нестерпимо выло. Мы зажимали уши ладонями и смотрели, как снежная стена кружится вокруг нас с бешеной неистовостью, готовая сорвать башню и унести далеко, но не смевшая к ней приблизиться. Смерч достигал своей высшей точки, и внезапно все резко затихало, и в опустошающей тишине мы слышали свое дыхание, дыхание соседа, быстрое, торопливое, жадное, с восторженными всхлипами. Кира была счастлива, она визжала от восторга, поддерживаемая детьми, точно угадавшими в ней своего друга.

Я все это видел много раз, много десятков раз, и думал, что для меня нет ничего красивее этого, нет ничего страшнее и прекраснее. У человека странная натура: он все время прячется от природы, чтобы потом из-за угла восхищаться ею. Я ясно отдаю себе отчет, что я там погибну, но мне хочется вступить в эту стихию, слиться с ней, погибнуть от ее рук. Я все чаще думаю о смерти.

Я обещал рассказать историю Киры, стоит начать прямо сейчас.

Итак, Кира родилась в подземном городе. Она не знала, что это подземный город, с детства она считала, что это и есть мир. Своих родителей она не знала, я предполагаю, что ее еще во младенчестве забрали от нас туда, к господам, никто не сможет этого узнать.

Она плохо помнила свою жизнь в детстве, зная только то, что ее с самого раннего возраста, когда она только научилась нормально ходить, отправили работать в сады, собирать фрукты с деревьев и укладывать и в корзины. Она хорошо помнила, как ее наказывали за то, что она тайком съедала крохотные побитые плоды, потом болело все тело несколько недель, но она вновь и вновь тайком пыталась их сесть. Она рассказывала мне, какие они вкусные, но от них у нее сильно болел живот, но она все равно их ела. От этих вытянутых плодов с шариками на конце так сладко пахло, что кружилась голова. Она плохо выполняла свою норму, так как была самая маленькая. Воровали все, их почти не кормили, а от жаркого света, в садах висели огромные лампы, дававшие тепло и излучение для деревьев, очень хотелось пить, но воды не было, поэтому часто они пили из дренажных канав, сплевывая комья гнилой земли. Это плохо утоляло жажду, но так можно было дотянуть до вечера, когда их уводили в душные бараки с четырьмя ярусами нар, но в этих бараках было прохладнее, чем в саду, и они сразу же засыпали, проглотив положенную им жалкую миску серой каши. Кира спала на самой верхней полке, один раз она упала, но ее успел подхватить один парень, он бродил всю ночь, не в силах уснуть. К утру он умер, просто лег на пол и больше не вставал. После этого случая Кира стала привязывать себя к узкой полке.

Так прошло ее детство. Иногда их выводили гулять в город, ее поражало черное небо над головой, высокие фонари, освещавшие ярко, слепя глаза, но они не так сильно грели, как лампы в садах. Их обычно водили строем посередине улицы, Кира разглядывала людей, они казались ей странными, неуклюжими и очень толстыми. Она рассматривала витрины, в которых манекены, походившие на бочки, надменно смотрели на нее, одетые в красивые наряды. Она мечтала о таких платьях, по ночам во сне представляя себя в них, но ей не хотелось быть такой же толстой. Так и прошло ее детство, их ничему не учили, били, ругали, так она изучала язык.

Когда ей исполнилось пять лет, в подземном городе не знали, что такое зима, ее и еще других девочек и мальчиков отобрали и увезли в другой конец города. Там их выстроили в ряд, заставили раздеться догола и завязали глаза. Она хорошо помнила это, как она стояла на холодном полу много часов подряд, не имея права сменить позу, чувствуя рядом таких же дрожащих от холода и страха ребят. Иногда до нее кто-то дотрагивался, щупал руки, ноги, грудь, больно сжимал чресла, она дергалась, пытаясь отбиться, но ей связали руки, а после каждого выпада ударяли током в спину. У нее до сих пор остались шрамы от этих ударов под лопатками. Они стояли и слушали, как их делят, она не понимала всех слов, но знала, что их делят, а это покупатели. Кто-то ткнул в нее пальцем и сказал, что она не годится для родов, потом ее потащили куда-то и посадили на холодное и липкое металлическое кресло. Машина с силой раздвинула ей ноги, и чья-то рука вошла в нее, от острой жгучей боли она потеряла сознание.

Очнулась она в другом бараке, лежа на нарах. Рядом стонали девчонки, кто-то с надрывом плакал. Было очень темно, Кира с трудом нащупала свою одежду. Она замерзла и хотела пить, она до сих пор боится жажды, ей кажется, что ее горло сейчас разорвет на части.

Что было потом, мне описать трудно. Я знаю, что у нас есть подобные заведения, но мне всегда казалось, что девушки и парни идут туда добровольно, в поисках легкого заработка. Киру определили в публичный дом, она проработала там без малого восемь лет. Когда она рассказывала мне про своих клиентов, то всегда вырисовывался один или два одинаковых типажа. Первый был невысокий, с маленькими глазками на большой морде, короткими ручками, еле выступавшими за большое брюхо – это был самый простой клиент, она могла повелевать им, делая кротким и послушным. Второй типаж был почти неотличим внешне, но он хотел владеть ею, он ее бил, таскал по комнате за волосы, иногда приходил с другой женщиной, наверное, женой, но несколько раз было, что с сестрой. Женщина издевалась над ней, насилуя подручными предметами, находя гадкое удовлетворение от ее боли, а мужчина в это время держал Киру, задыхаясь от возбуждения. После таких клиентов Кира долго лечилась. Пожалуй, нахождение в больнице было лучшим временем, там она была свободна, к ней относились с жалостью, часто задерживая подольше, чтобы она могла отдохнуть.

Хуже всего было парням, их сильно мучили, над некоторыми просто издевались. Один раз рядом с ней лежал парень, она узнала его, он был из ее барака, только на год старше. Он несколько недель просто лежал, истекая кровью, а потом, когда сознание вернулось к нему, он сказал ей, что они хуже, чем вещи, зачем тогда жить? После этих слов он умер тихо. Она запомнила, что в этот момент он был счастлив.

Когда она вернулась в публичный дом, на самом деле он назывался центром социальной адаптации, странное название. Я пытаюсь вспомнить, откуда мне знаком термин «публичный дом», но не могу, очень спутанные воспоминания, скорее всего, это нам рассказывали Кира и Кир, но я отчетливо помню, как один из жрецов упоминал эти слова, говоря о грехах наших. Грех – совершенно непонятное слово, которое вбивают нам с рождения. Что толку бояться совершить грех, если кроме этой подлой жизни нет ничего?

А что в нашей жизни правда? В чем правда нашей жизни? Чем моя жизнь лучше жизни Киры? У кого в руках право решать судьбы людей, и кто дал им это право? Ложь, вокруг правит ложь. Она во всем – в наших делах, мыслях, в нас самих. Мы так часто слышим ложь, так часто повторяем ее, передаем друг другу, что она уже стала для нас правдой. А что есть истинная правда, если отбросить всю эту чепуху про место каждого, про наше предназначение, про наше право заработать себе после жизни уголок в далеком раю? Мне не нужен этот рай, я хочу создать его здесь, пускай и крохотный, но для всех, без исключения. Как это глупо, глупо об этом думать, глупо об этом писать, но лучше быть глупцом, чем праведником.

А что правда для нас? А правда проста – восемнадцать месяцев в году мы работаем, работаем каждый из шестьдесят дней месяца, работаем, чтобы получить свой паек, чтобы выжить, чтобы выполнять все, что скажут, безмолвно, рабски улыбаясь и радуясь подачкам. Но правда и в том, что мы погибнем, мы не знаем, как жить по-другому, мы не знаем, откуда берется наш корм, мы не знаем, откуда берется тепло, вода – мы ничего не знаем, и это наша плата за жизнь. Я даже не знаю, сколько городов на нашей планете, подземный город был для нас всегда сказкой, но Кира пришла оттуда. А какой толк от меня? Что я делаю для нас? Зачем столько людей в нашем городе, которые занимаются бессмысленной работой, а часть каждый год отправляется в ссылку на карьер. Получается, что нас здесь просто выращивают, а потом делят по неизвестной схеме, распределяют по разным участкам, как роботов, прокладывающих туннели или возивших нас от общежития на работу и обратно. Только мы даже не роботы, мы не способны сами выполнить полностью возложенную на нас функцию – мы ресурс, инструмент, материал.

Полночи уже прошло, а я так и не закончил историю Киры. Я несколько раз все перечитал, что ж, свой путь на карьер я наметил, не они, я сам.

Итак, Кира вышла из больницы, у нее было несколько часов до того, как она должна была вернуться в публичный дом, ее время. Обычно она бродила по городу, рассматривая витрины, но ни разу даже не зашла ни в один магазин, все равно у нее не было денег, а то жалованье, которое им полагалось, быстро исчезало, его едва хватало на еду и одежду. Она застыла у одной витрины, засмотревшись на наряды. Манекены были смешны, но Кира представляла себя, как тонкая ткань будет облегать ее тело, а она гуляет по открытой местности, где нет никого. Кира описывала свое видение так, что под ногами у нее будет зеленый ковер, живой, прохладный, небо светлое, а не черное, как в подземном городе, и ни души рядом, она одна.

Ее схватили за руки и поволокли к машине. Это были работники публичного дома, они ругали ее за то, что она не пришла сразу, что им пришлось ее искать, а в машине сидели ее последние истязатели, маня ее к себе. Она стала яростно вырываться, а один из охранников, приноравливаясь огреть ее ударом электрошокера, смеялся, говоря, что ее продали им на месяц, и что она точно сдохнет. Кира дернулась, и удар тока пришелся по руке другого охранника. Он взвыл и отпустил Киру, упав на землю. Кира побежала, не смотря назад, она бежала вперед, повинуясь инстинктам. Позади слышались крики, гул приближающейся машины, она ныряла в переулки, потом вырывалась на другие улицы, но они все равно настигали ее.

Кира вбежала в дорогой квартал, где дома стояли близко друг к другу, образуя сложный лабиринт переулков. Преследователи потеряли ее на время, она не слышала их и увидела, как в одном из домов приоткрыта дверь. Она бросилась к ней и вбежала в подъезд. Закрыв дверь, она услышала, как рядом проехала машина, и все стихло. Стал спускаться лифт, она побежала вверх по лестнице, внизу хлопнула дверь, послышались громкие крики. Кира прибавила шаг, поднимаясь все выше и выше. На одном этаже она заметила, как толстая женщина оставила открытой дверь в одну из квартир, вынося оттуда большое блюдо со спелыми фруктами. Кире стало дурно от их запаха, но она скользнула в приоткрытую дверь, ожидая, что встретит хозяев, но квартира была пустая. Все комнаты были уставлены столами, на которых лежали фрукты, фрукты были даже на полу. Кира аккуратно ступала, чтобы не наступить на них. Послышался звук шагов, она бросилась в дальнюю комнату, забившись под единственную кровать, задыхаясь от вони и грязи, скопившейся под ней. Кто-то ходил по квартире, она видела толстые ноги в дорогой обуви из магазинов. Вскоре все стихло, и она осталась одна.

Она пролежала под кроватью до самой ночи, не решаясь выйти. Тело все болело, а от вони и сладкого запаха фруктов голова разрывалась на части. Кира вышла и схватила один из фруктов, жадно съев его. Это было бессознательно, она забыла, что бывает после этого, и упала на пол, раздавив еще несколько фруктов.

Когда она пришла в себя, то поняла, что ее привязали к кровати, а по квартире кто-то ходит. К ней подошла толстая женщина, ведя за руку толстенького урода, у него была оттопырена нижняя губа, с которой все время текла слюна. Женщина что-то говорила ей, что она немного поживет у них, она же не против, гладила урода, называя его братом. Урод пыхтел, вырывался из ее рук, желая накинуться на Киру. Кира поняла, что она лежит голая, и завыла, громко, она не знала, что так умеет. Женщина отпустила своего брата, и тот бросился на Киру. Все было быстро, урод справился за пару минут, что-то крича от удовольствия, а его сестра гладила по голове, ласкала, целовала.

Несколько дней Киру держали привязанной, но, видя, что она покорно раздвигает ноги, молча снося насилие, ее отвязали. Днем женщина заставляла ее сортировать фрукты, а вечером приводила брата. Сколько она прожила у них, Кира не знала. Время больше не существовало для нее. Жизнь не сильно отличалась от публичного дома, но там она могла по вечерам смотреть, как гаснут огни сверху, обозначая жителям начало ночного периода. Квартира была всегда заперта, и Кира не могла выбраться, а за окнами была стена другого дома, она пару раз пыталась открыть окно, каждый раз отламывая по одному замку, но окно все равно не поддавалось.

В последнюю ночь к ней ворвался этот урод. Он был один, без своей сестры. Кира пыталась его успокоить, до этого он слушался ее, но урод не слушал. Он повалил ее на кровать, схватив в одну руку ножницы. Кира увернулась от первого удара, тогда он вгрызся в ее плечо, пытаясь ножницами порвать ее одежду, искромсать тело. Кира почувствовала, что она сильнее его и выхватила ножницы. Она вонзила их ему в глаз по самую рукоять легко, одним ударом. Откинув от себя мертвое тело, Кира бросилась к окну, страх и ненависть дали ей сил, и она вырвала раму. Свежий воздух освободил ее, и она вылезла в окно.

Добравшись по выступающей кирпичной кладке до пожарной лестницы, она полезла вверх, решив сброситься и разбиться насмерть. Она лезла долго, а дом будто бы не кончался. Уже давно перестали попадаться окна, а лестница вела ее вверх по скользкой стальной колонне. Внезапно лестница кончилась, и Кира ударилась головой о черное небо. Она упала на небольшую площадку, с которой вверх шел металлический короб. Кира встала и стала ощупывать небо, оно было каменным и грязным, на руках осталась жирная липкая грязь. Кира посмотрела вниз, прыгать больше не хотелось. Она подошла к коробу, пригибая голову, чтобы не ударяться о небо. Короб был большой и дрожал. С одной стороны она нашла незапертую дверь и осторожно сунула руку в темноту.

Ее обдал жар и влага домовой вентиляции, от этого смрада тошнило. Рука нащупала приваренную к стенке лестницу, и Кира, стараясь не упасть в обморок от вони, полезла вверх. Она не помнила, как нашла шахту, ведущую в архив. Через двадцать минут, а может, больше, она сбилась со счета, долезла до другой площадки. Она осторожно ползла вперед, пытаясь в кромешной тьме не упасть в шахту другого дома, часто меняя направления. А потом она услышала, как кто-то ходит сверху, и двинулась на звук. Так она нашла меня.

Это вся история. И как жизнь человека может уместиться на паре страниц? Мне кажется, что моя жизнь заняла бы еще меньше, мне трудно судить о себе. Вечером я прочту это Кире, она очень просила. Если она захочет, то сможет все вычеркнуть, вырвать эти страницы, может, так и честнее будет.

Честность? И я смею говорить о честности? Все, звенит первый сигнал к побудке. Скоро придет Кира, я ей оставил весь вечерний паек, ей надо больше есть, я вижу, как она поправляется, как затягиваются ее раны.

Да, чуть не забыл. Я писал ее историю и только сейчас стал видеть ее шрамы, гноящийся укус на плече, истерзанную спину. Я ее видел до этого другой, совершенной, и хочу видеть такой, и чтобы она видела себя такой, забыла все. Нет, это нельзя забыть… но можно об этом не вспоминать. Я сейчас смотрю на ее новый портрет, я нарисовал ее после нашего похода на смотровую вышку, она здесь счастливая. Ей очень нравится этот рисунок, она говорит, что хочет быть такой же, как я ее нарисовал.

1-й месяц 253 года, день 35.

Сегодня был в молельном доме. На удивление там было очень много начальства из нашего департамента, весь зал был в подобострастных красных погонах и несколько желтых погон у стен. Я, как всегда, стоял слева от входа, прилежно выполняя все положенные обрядовые движения, за много лет я довел свои действия до автоматизма, самому себе я кажусь роботом. Странно, что еще никому не пришло в голову поставить вместо себя робота, хорошо бы смотрелось.

Пока все и я в том числе усердно молились, моя голова была занята совсем неподобающими для этого места мыслями. Я думал, откуда у нас вся техника, машины, терминалы, сервера? Я не знал ни одного производства на нашей планете, получалось, что это был дар наших богов, и жрецы не врали? Предположим, что это так и есть, но почему тогда эта божественная техника ломалась? Я знаю это точно, потому, что девятый занимался ремонтом части машин. Раз в год, обычно летом, они получали новый дар от богов в виде ящиков с деталями, блоками. Надо бы разузнать побольше у девятого, я не верю, что боги сами знали, что нам нужно, слишком мелкая задача, а главное – они посещали нас один раз в год, может, и больше, но один раз в год точно.

Обдумывая это все и представляя перед собой роботов в красных погонах, я, видимо, достиг вершины необходимого религиозного экстаза, потому, что жрец подошел ко мне и вывел на центр молельного зала. Он что-то говорил про прилежность служения богам, я не вслушивался, изображая из себя примерную покорность и смотря в пол. Я боялся, что если подниму глаза на собравшихся, то меня разберет дикий хохот. Я рассказал об этом Кире, она смеялась вместе со мной, особенно, когда изображал лицом серьезные лица начальников, внимающих словам оракула.

После этой речи мне доверили закончить мессу, я подошел к алтарю и нажал на почерневшую от времени массивную кнопку. Через мгновение загремела музыка, напоминавшая оглушительный рев, нарастающий с каждой секундой. От этого гимна всегда закладывало уши, и домой я возвращался оглушенный, не слыша ничего рядом с собой. Они называли это «слово божье». От этого слова у меня вылетали все мысли из головы.

Кира не ходила в молельный дом для РОНов, им разрешалось пропускать еженедельные службы, но там всегда было много народа. РОНы добровольно шли на службы, подобная истовость в вере была свойственна РОНам, мне кажется, что их этому учили в профучилище, в ОДУРе такого не было, там вдалбливали веру, но дети в большинстве своем упорствовали. Кира брала на время службы ночные дежурства, и до утра она вместе с детьми придумывала сказки. Я один раз встречал ее с группой ребят, было видно, как они ее любят, называя Кирой. Она мне рассказывала, что для каждого они придумали собственное имя. Надеюсь, что об этом не узнают в департаменте.

Завтра меня вызвали на комиссию, будут разбирать мое поведение. Кто-то донес, что я живу с РОНом и часто с ними общаюсь. Я об этом не сказал Кире, она сидит рядом и улыбается, рассказывая о своих детях, я не хочу беспокоить ее.

1-й месяц 253 года, день 36.

Сегодня была комиссия. Даже не знаю, должен ли я радоваться. В следующем месяце меня должны повысить, дать оранжевые погоны. Я стоял перед ними и старался не выдать лицом своего отчаяния, пожалуй, мне это удалось.

Что означает новый чин? Больший доход, новая квартира, у меня будет свой санузел, что-то еще, я не все запомнил. Мне этого ничего не надо, я чувствую, как мой крохотный мир, в котором живу я и Кира, рушится, и я не могу с этим ничего поделать. Я паникую, не знаю, как сказать об этом Кире, она сейчас спит. Но как мне объяснить ей, что она должна уйти, кто-то донес на нас, в этом нет ничего удивительного, но КИРу с оранжевыми погонами нельзя было иметь отношения с РОНами, категорически запрещалось.

С другой стороны, у Киры есть работа, которая ей нравится, она любит своих детей. Мы будем видеться редко, очень редко, но она будет нормально жить. Есть еще одно обстоятельство. Я должен выполнить план. План, от этого слова меня выворачивает, мне стыдно смотреть на себя в зеркало, стыдно смотреть Кире в глаза.

Так вот, план – я должен выполнить план по выявлению неблагонадежных граждан, составить на них доказательную базу, чтобы не было ни у кого сомнений, что они заслужили наказание. Я никогда этим не занимался, всегда отказываясь, но теперь не имею права. Как сказали мне на комиссии, за меня просят высокие КИРы и я получил хорошую характеристику из религиозного центра контроля духовности. Я несколько раз просмотрел этот список, большинство из этих РОНов я не знаю, может, они и что-то сделали, я не буду приписывать им преступления, я их за руку не ловил, а если бы они что-то и сделали, то, скорее всего, точно бы никому не сказал. Но есть еще одно главное но – в этом списке был девятый, мой друг.

Я решил, все, я решил. Скоро рассвет, я утром все объясню Кире, у нас будет время до третьей побудки, ей надо сегодня же подать заявку на комнату и переехать. Я откажусь от чина, меня разжалуют, может, даже в РОНа, я не против.

Я подготовил для Киры список тех, кого я должен отправить умирать на рудник, пусть она передаст его девятому, я знаю, что РОНы общаются друг с другом, КИРы слишком подозрительны. Я пишу коды людей и думаю, что меня тоже могут внести в этот список. Я тогда поступлю также, как и восьмой – пойду и сожгу молельный дом. У восьмого это не вышло, а я знаю, как нужно делать, я все продумал. Свой дневник я отдам Кире, они обыщут мою комнату, да и на рудник мне вряд ли разрешат его взять. Она умеет писать. Неуверенно, но теперь она будет его писать, я уверен, она не откажется.

Я сижу на полу и смотрю на нее спящую, она держит меня за руку всю ночь, как ребенок, а я плачу, сам не знаю почему, наверное, это она меня научила, а может, из гордости за свою ученицу, она впитала в себя все, чему я ее успел научить.

1-й месяц 253 года, день 40.

Меня зовут Кира. 13 просил вести дневник. Я не знаю, что писать. Я обещала и опишу, что было.

3 дня назад я живу в общежитии. Я не хотела уходить. Он заставил меня, он объяснил. Мне страшно, его не любят. Почему его не любят? Он лучший человек, которого я знала! Я больше не видела его. Я живу в комнате с другими РОНами. Нас в комнате 9 человек. Они хорошие, добрые. Мы много говорим.

Одна женщина знает 13. Она говорила, что у них хотят… я не запомнила это слово. Но я поняла, что это о 13. Она сказала, что он снижен, я не поняла, что это значит. Она сказала, что у него теперь только черные погоны, он почти РОН. Я помню, 13 говорил, что так будет. Он все знает, он видит будущее.

Я должна найти 9. У меня есть список номеров. Я запомнила его. Если будут искать, я сожгу его. В списке есть одна женщина с нашего этажа. Я боюсь сказать ей. Мне кажется, она не знает.

1-й месяц 253 года, день 42.

Меня видели, как я пишу. Я думала, что они сдадут меня. Я прочитала немного, что писал 13. Всем очень понравилось. Я теперь каждый вечер читаю. Я читаю плохо, хочу лучше. Многие девушки с нашего этажа не умеют читать. Они были ОСА, как и я. За них заплатили, они сказали, что выкупили. Я сказала, что меня тоже. Я не понимаю, что значит выкупить? Я могу купить сапоги, но не могу купить человека. Я не понимаю. Они называют меня Чистой. Мне это нравится.

Я показала им список. Мы его несколько раз переписали. Мы всех нашли. Они живут с нами рядом. Я не могу найти 9. Сказали, что он где-то на работах, скоро вернется.

О 13 ничего не знаю. Одна женщина сказала, что скоро будет суд. На площади будут судить изменников. Это будет в следующем месяце. Так делают каждый год.

1-й месяц 253 года, день 50.

Сегодня видела 13. Он пришел к нам. Я играла с детьми во дворе. Он стоял у забора, я его сразу не увидела. Забор высокий из листов. Меня позвал один мальчик, 13 попросил его. Я видела 13 через щель в заборе. Он сказал, что ничего не произошло. Я увидела у него черные погоны. Он спросил, нашла ли я 9, я ответила, что нет. Я видела, он волнуется. Он хотел еще что-то сказать, но появился патруль. Он ушел.

Вечером меня спросили, о чем я разговаривала с КИРом. Меня увели после сигнала отбоя к коменданту. Я просидела там полночи. Они что-то спрашивали, я ничего не сказала. Я говорила, что не знаю, что он хотел. Мою кровать обыскали, девочки спрятали дневник. Теперь я храню его в уборной в щели под очком.

1-й месяц 253 года, день 57.

9 нашел меня. Он пришел после отбоя. Я все ему рассказала. Он сказал, что многое знает. Девочки из комнаты знают 9. Я вижу, что они его любят. Он сказал, что найдет 13 сам. Я должна лучше прятать дневник.

Девочки научили меня сушить кашу. Я режу ее на тонкие полосы и сушу на печи. Я дала несколько полос 9. Он предложил вшивать их в одежду. Я согласилась, это отличная идея. Мне кажется, что мы скоро убежим отсюда – я, 13 и 9. Я бы взяла моих детей, но они умрут, они очень слабые. В ОДУРе плохо кормят, мало.

Я зашила дневник в свою куртку. Он невидим, девочки часто вшивают в куртки куски картона или утеплителя, так теплее и ветер не продувает. Теперь дневник никто не найдет, я сделала потайной карман.

2-й месяц 253 года, день 12.

Девочки сказали, что кто-то поджег молельный дом КИРов. Я очень боюсь, 13 хотел это сделать, он часто говорил об этом. Я больше не видела 9. Одна девочка сказала, что его арестовали. Я больше не видела никого из списка. Они все ушли на работу и больше не вернулись.

Меня снова допрашивали, обыскивали. Меня раздели и били. Я ничего не сказала. Как же больно, я не могу спать, мне тяжело писать. Девочки помогают мне. Я боюсь, меня завтра арестуют, так сказала одна женщина. Она прибежала к нам утром. Она слышала разговор коменданта. Завтра после работы меня арестуют. Куда бежать? Я не знаю, куда бежать.

Я должна убрать дневник и лучше зашить его в куртку. Пальцы не слушаются. Я попрошу девочек. Одна сказала, что они меня не отдадут. Я больше не могу писать, я плачу.

4-й месяц 253 года, день 7.

Я снова взялся за дневник. Рука уже отвыкла писать, буквы выходят корявые, пальцы не гнутся, приходится каждое слово писать очень долго, мысль устает ждать тело. Интересное ощущение, когда ты чувствуешь себя полумертвым, а твоя голова кипит от неизрасходованной энергии. Мне стоит объяснить, где мы находимся и почему.

Сейчас мы находимся в бараке. Вместе со мной девятый и Кира, я не могу определиться, печально это или отрадно, Кира рада, что она снова со мной. В бараке еще около трехсот человек, мы спим по очереди, здесь всего тридцать рядов нар по три полки, сейчас не наша очередь. Кира спит у меня на коленях, а я пишу в полутьме, из грязного окна бьет слабый свет контрольного прожектора. Он блуждает по территории, будто бы кто-то захочет в эту стужу покинуть теплый барак. Очень хорошо, что в бараке тепло, можно просто спать на полу. Очень хочется есть, но я стараюсь часть своего пайка отдавать Кире, она это сушит и зашивает в наши куртки, но я хотел бы, чтобы она это ела. Девятый тоже делится пайком, нас таких десять человек, мы думаем о побеге, летом, когда утихнет природа.

Остальные обитатели барака, на мой взгляд, уже потеряли лицо, они стали одинаковыми. Похожими на тени, которые всего боятся, даже смотреть друг на друга. Скорее всего через год мы будем такими же, как они.

Я прочитал то, что написала Кира. Она прекрасная ученица, мне бы хотелось, чтобы она продолжила писать, но Кира не хочет. Она говорит, что когда пишешь, то заново переживаешь все события, я об этом никогда не думал.

Попробую кратко описать, что произошло. Событий было много, но сейчас, по прошествии времени, я не вижу в них ничего особенного.

После моего отказа с меня сняли чин, я был переведен в простые контрольно-информационные работники и выселили из комнаты. Я стал жить в общей комнате, нас было восемь человек, таких же, как я. Никто со мной не разговаривал, все знали, почему я живу теперь с ними. Мой бывший начальник несколько раз приходил ко мне, уговаривая выполнить норму по выявлению неблагонадежных элементов. Я отказался, а сам думаю до сих пор, а ведь никто не называл их людьми, нас, мы же тоже относимся к неблагонадежным элементам, поэтому мы и на руднике. Элемент, даже не единица, не часть, а всего лишь элемент. Как мне сказали ребята, с которыми я теперь работал, моего начальника хотели понизить, так как он не смог выявить такой элемент, как я.

Так как меня произвели практически в РОНы, я мог спокойно с ними общаться. Тогда мне рассказали про Киру, как она устроилась, что по общежитию ходит список, кого-то уже забрали на допрос. Через некоторое время меня нашел девятый, я, честно признаюсь, потерял счет времени, все откладывая запланированную диверсию. Девятый ждал со дня на день своего ареста, решив предупредить меня. Ему сообщили, что на меня уже завели дело, по стандартной схеме, осталось лишь выдержать положенное время для проведения следственных мероприятий, чтобы соблюсти норму закона. Я ему рассказал о своем плане поджога молельного дома КИРов, он обрадовался, и мы сговорились сделать это как можно скорее.

Через три дня я выбрался ночью из общежития. За мной никто не следил, за малыми чинами не было пристального контроля, попробовал бы я с желтыми полосками на погонах выйти из здания ночью, меня бы тут же задержали. Я шел по туннелю к главной улице, где находился молельный дом. Пару раз меня едва не сбил робот-проходчик, утрамбовавший осыпающиеся стены туннеля. Я шел в полной темноте, освещение на ночь выключалось, а у робота была своя ночная камера. Когда я подошел к повороту на главную улицу, меня остановили четыре тени. Это был девятый и трое его друзей, они сейчас снами здесь, в бараке.

Мы прошли через всю улицу, никто нас не остановил, хотя я заметил мигающие лампы машины патруля, они, скорее всего, спали. Мы вошли в молельный дом, его никогда не закрывали, вряд ли кому бы пришло в голову его сжечь. Сразу зажегся свет, встречая верующих, заиграла музыка. Сначала мы испугались, что сейчас придет патруль, за стенами молельного дома ничего не было слышно. Мы долго обсуждали, как поджечь здание, никто толком не продумал план. Девятый предложил подпалить принесенные им канистры коротким замыканием. Он взял с работы две тяжелые канистры с топливом роботов, оно страшно воняло и готово было воспламениться от любого резкого движения. Я предложил использовать главную кнопку, которая включает глас божий. Всем идея понравилась, двое его друзей достали инструменты и разобрали священный постамент, они что-то делали, я не понимал, что именно, но скоро от кнопки были брошены провода к канистрам. Девятый приказал нам отойти и часть топлива разбрызгал вокруг. Несколько капель попали ему на штаны и прожгли дырку. Кто-то выбежал за дверь и принес куски льда, втирая ему в ногу. Огненная жидкость прожгла кожу до мяса, девятый молча перенес это, торопя друзей.

Когда все было готово, я подошел к кнопке, стараясь не наступить на пятна топлива на полу, и под громкие крики одобрения нажал кнопку. Раздался оглушительный рев, возвещавший волю господню. Мы бросились к выходу, оглянулись, видя, как занимается пламенем священное место, впервые в жизни я прочувствовал звук гласа божьего, разрывавшего наши уши до сих пор. Огонь, невыносимый рев – вот она сила! Если бы мне такое показали в детстве, я, наверное, бы точно стал верующим, настолько волнующе это было. Мы стояли, не в силах оторвать взгляда от пламени, не слыша ничего, кроме священного рева. Как мы выбрались наружу, задыхающиеся от паров и гари, я не помню. Помню, что мы стояли в темном туннеле, смотря на горящий молельный дом, как к нему сбегаются патрули, как они бессильно машут руками, ругаются, не зная, что делать.

К утру дом сгорел, мы уже вернулись в наши комнаты в общежитиях, никто из нас так хорошо не спал в своей жизни. Я проснулся лишь после третьего сигнала к побудке, понимая, что от меня пахнет гарью, я весь черный, а моя одежда прожжена каплями огненной жидкости. Мне было трудно дышать, что-то рвало мою грудь изнутри. Я до сих пор долго кашляю на работе, не могу остановиться, пока не выплюну часть себя, так сказала Кира, она очень боится за меня.

Кира, милое дитя, когда ее хотели отдать на работы в дом надсмотрщиков, мы отстояли ее. Даже безликие тени нашего барака встали стеной, я видел, как первые ряды с радостью бросились на надсмотрщиков, падая замертво от ударов электрошокеров. За ними бросились другие, и надсмотрщики дрогнули. Я это видел, мы все это видели, надо выбрать нужный момент, и мы растопчем эту мразь. Они трусы, им есть, что терять, нам терять нечего, поэтому мы свободны!

Я заканчиваю, надеюсь, что скоро напишу еще, я устал, пальцы не гнутся.

Еще кое-что, Кира очень любит слушать о том, как мы сожгли молельный дом. Каждый имеет право рассказать свою версию, она всегда радуется, но не хочет говорить почему. У нее свое личное отношение к жрецам подземного города, я вижу, как ее глаза, большие, добрые, как они наливаются яростью, каким страшным становится ее лицо.

4-й месяц 253 года, день 13.

Сегодня работали в шахте. Кто-то сказал, что ее заново открыли, считая, что до конца не выработали пласт. Мне это не понятно, девятый понимает лучше, но тоже не до конца. Шахта старая, когда мы толкаем вагонетку, здесь нет роботов, то трясется земляной свод над нами. Страшно, особенно когда я берусь за пневмомолот.

Киру мы оставили в бараке на хозяйстве, незачем ей ходить с нами в шахту, как сказали бывалые жильцы – в забой, интересное слово, я такого не встречал. Девятый сказал, что их в училище пичкали разными словами, которые следовало вызубрить, не объясняя зачем. Это было несложно, каждое слово имело макет или объемную картинку, уже позже, когда он начал работать, ему стало многое понятно, и все же большинство слов звучали будто бы из другого мира. Я думаю, что так оно и есть. Чем больше я смотрю на работу в руднике, пытаюсь ее анализировать, тем больше прихожу к выводу, что никаких богов нет, а мы, также как Кира и другие ребята, нас пригнали сюда рыть землю ради пустой руды, раздали инструменты, чтобы мы делали односложную работу и главное, чтобы голова не думала, иначе осознаешь всю бессмысленность того, что ты делаешь.

Мы работаем в бригадах по четыре-пять человек. Каждая бригада имеет по одному пневмомолоту. Работаем по очереди, потом, когда вагонетка заполнится, тащим все наверх. Хуже всего то, что приходится тащить и молот с компрессором, его с трудом несут двое. Наверху мы выгружаем породу в отвалы, просто ссыпая лопатами в огромную яму. Она вся засыпана снегом и кажется бездонной. Из нее никогда никто ничего не забирал, это видно по снежным барханам. Я предполагаю, что мы засыпаем старый карьер, но для чего это делать?

Первый месяц и до сегодняшнего дня мы работали в карьере. Сейчас сильный ураган, робот не может довезти нас, машина стопорится и ползет назад. Один раз мы даже наглухо застряли, пришлось выходить и откапывать наш автобус. Это было по крайней мере весело, тогда еще Кира ездила с нами. Мы посадили ее на вершину снежного бархана, а она руководила нами оттуда. В такие моменты я чувствую себя свободным, рядом нет надсмотрщиков, не видны бараки, до карьера далеко, а ты в окружении знакомых и незнакомых людей, и вы все заняты общим делом, нужным вам. Даже к роботу начинаешь испытывать симпатию, потому что он отвезет тебя обратно в тепло, не считаясь с заложенным надсмотрщиками нарядом на работы. Это интересно, я уже не раз замечал, что техника часто идет в конфликт с рабочим графиком, у роботов своя логика, и она гораздо человечнее людской.

На карьере работать тяжело, но все же легче, чем в шахте. У нас на бригаду по шесть гидромолотов, в бригаде двадцать человек. Всю технику для нас подвозит отдельный робот, он же поднимает наверх огромные валуны, которые мы откалываем от скалы. Я заметил, что когда мы подъезжаем к месту работ, робот открывает какие-то ящики в начале салона. Там пусто, но раньше что-то лежало. Я нашел несколько пластиковых карточек с непонятными цифрами, а с другой стороны был нарисован рабочий костюм и странная маска.

Чем ниже мы опускались в карьер, тем упорнее становилась скала. Это не земля, как в шахте, с прожилками пустой породы, я уже начал различать качество слоя по цвету. В карьере порода была в большинстве своем ценная, отколотые нами камни потом измельчали наверху в пыль, отправляя в реактор. Внизу карьера работать было всегда тяжелее, болело все тело, сердце сильно билось. Мы оставляли Киру наверху, она пряталась в небольших пещерах, удивительно, но там было тепло. Все считают, что это из-за радиации, внизу она наиболее сильная.

Я сейчас подумал, что эта порода напоминает мне те камешки, которые я получал дома у шестого, когда мы с ним бросали в печку осколки стекла, кусочки фольги и все, что было под рукой. Получались красивые блестящие камешки, мы вытаскивали их ложкой из жара и бежали на улицу, чтобы остудить ложки в снегу. Получались гладкие камешки, мы ими любили играть, это была наша внутренняя валюта в ОДУРе, правда на нее ничего не купишь: там ни у кого ничего не было. Интересно, как работает мысль человека. Я вспомнил кусочек детства, и мне стало понятно, зачем мы теперь ходим в заброшенную шахту. Нас боятся оставить без работы. А что они будут делать, когда шахта обвалится?

Я попросил Киру, чтобы она описала свой арест и что было дальше. Я этого ничего не видел, суд пролетел для меня как секунда, мне много о нем рассказывали и она, и девятый, другие ребята, но мне все время кажется, что это было не со мной.

13 просил меня написать. Я не хочу, я пишу просто, а он хорошо. 13 очень просит, вы бы его видели, он смешной.

Я много уже не помню. Утром мы вышли из общежития. Меня попытался схватить патруль, но ребята отбили. Они просто встали перед ними и не дали подойти. Я доехала до работы и до вечера играла с детьми. Мне все время казалось, что за мной наблюдают. Вечером меня забрали.

Я провела три ночи, может, больше, я потерялась. Я была где-то глубоко, там было холодно. Там был 9 и другие ребята. Они не хотят брать себе имена, я не понимаю этого! Они говорят, что должны умереть без имени. По-моему, это неправильно!

Потом нас вывели на площадь. Я тогда увидела сгоревший молельный дом КИРов. Я так громко смеялась, что засмеялись и остальные, пока они читали нам приговор. Мы смеялись им в лицо! Я помню, так сказал Тринадцатый. Ура! Я смогла это написать! Он очень рад, сидит и смотрит, как я пишу.

Они долго допрашивали Тринадцатого. Я слышала странные слова, они говорили про другого человека! Я видела, как с него сорвали погоны. Я видела, как охранники пытались поставить его на колени, как он раскидал их. Тринадцатый очень сильный, он выше их всех! Они его забили палками, он упал. Я знаю, у него болит левая рука. Тринадцатый меня обманывает, она у него болит, сильно болит – я видела его шрам от удара тока, он не заживает до сих пор.

Нас всех погрузили в какую-то машину. Ребята и 9 несли Тринадцатого на руках, никто из охранников не подошел к нам. Мы сами вошли в эту машину. Мы ехали долго, очень долго. Двое человек умерло, они были уже старые. Я их не знала. Их тела просто выбросили из машины.

Нас почти не кормили. Когда мы останавливались, то старались набрать больше снега в куртку 9, потом мы его пили. Хорошо, что я зашила к себе много кусков каши, я отдала их детям. Потом они умерли. Мы не смогли выбросить их. Хорошо, что через несколько дней мы доехали. Мы похоронили их рядом с бараком. Я часто хожу к ним, я не понимаю за что их?! Никто не знает.

Я хочу дать ребятам имена. Пусть один будет Белым, у него белые волосы. Второй будет Зорким, он очень хорошо видит. Остальным я пока не придумала. Тринадцатый говорит, что я пишу хорошо. Я и сама чувствую это, что-то во мне распрямилось, освободилось. Это сама поняла, мне Тринадцатый не подсказывал.

Он сидит рядом и читает всем. Мне это нравится.

4-й месяц 253 года, день 38.

Тринадцатый повредил в шахте правую руку, поэтому пишу я, Кира.

Они уже очень долго работают в этой шахте. Я вижу, что им тяжело. У Белого началась горячка, он почти не может спать. Сегодня он остался в бараке. Девятый и Зоркий ушли вместе с Тринадцатым в шахту. Остальных ребят отправили работать в цех. Я успела дать им имена, они были рады. Я назвала их так: Борода, потому что у него длинная черная борода, другого я назвала Шар, он лысый и без бровей, остальные ребята решили взять свои номера – Третий, Сотый и Первый, он особенно гордится своим именем, считая, что он во всем будет теперь первым.

Это все детская игра, но с ней легче жить. Вечером я рассказываю сказки, которые мы придумывали с детьми в ОДУРе. Мне их очень не хватает. Иногда Тринадцатый рассказывает истории, он их вычитал в архиве. Они почти всегда про наших богов, но в них боги простые, не такие, как картинах в молельных домах. Я слушаю и думаю, что они такие же, как мы.

Вчера в наш барак привезли двадцать человек. Говорят, что они с реактора. Они все очень худые, кожа покрыта язвами, от них пахнет смертью. Мы выделили им нижние нары, теперь мы всегда спим на полу. Охранники не дали им еды, сказали, что они все равно скоро умрут.

Они все время спят, не встают. Я вчера покормила одну девушку, она даже младше меня. Она выпила воды и съела немного. Она поблагодарила меня, улыбнулась, я подумала, что ей стало лучше, но она упала на пол и забилась. Меня увели назад, я хотела ей помочь. Один из новых, самый старый, сказал, что она умрет, и это ее выбор. Он сказал, что им нельзя есть и что не все готовы умирать, а она первая. Я не поняла его слов, вечером мне объяснил все Тринадцатый.

Утром у меня попросили воду еще несколько человек. Я сначала отказала, но они встали на колени, и дала им пить и есть. Они умирали долго, мучительно, но благодарили меня. Старик сказал, что я не убийца, он попросил, чтобы я каждый день кормила тех, кто будет готов умереть. Я больше не хочу этого делать, но кроме меня и Белого в бараке никого нет. Белому очень плохо, я не хочу его трогать.

Потом пришел охранник. Он уже не раз приходил сюда. Он хочет, чтобы я пошла с ним, я не хочу. Когда он попытался силой утащить меня с собой, то старик и еще несколько мужчин попытались защитить меня. Он бил их, а они не сопротивлялись, у них не было сил. Он валил их на пол и бил ногами, пока они не затихали. Хорошо, что вернулась смена, охранник тогда убежал. Они все умерли… я приношу с собой смерть… Тринадцатый сказал, что это не так, что не смею так о себе думать. Я верю ему, он всегда говорит правильно.

Тринадцатый много рассказывает. Зоркий сказал, что если мы не будем разговаривать, то станем бледнее своей тени. Я долго думаю об этом, я думаю, что Зоркий прав. Другие обитатели барака садятся к нам, тоже слушают, но они все время молчат. Девятый думает, что они разучились говорить. Я боюсь, что тоже стану такой же без лица, я не хочу. Когда я одна в бараке, то я иногда просто смотрю в одну точку и не двигаюсь. Потом вскакиваю и мою пол, но через час снова сажусь у стены. Я тогда начала разговаривать сама с собой, придумывать песенки, так легче, когда вокруг ни души, гудит ветер за окном и снег летит. Тогда мне кажется, что я одна на свете – это страшно так думать.

Завтра я пойду с Тринадцатым, Девятым и Зорким в шахту. Белый чувствует себя лучше. Я не могу больше убивать. Я поставлю им утром воду и еду, они ждут этого. Они сами мне это предложили, чтобы я не видела их смерть. Вечером мы похороним их рядом с бараком, там уже большой могильный курган, так его назвал Тринадцатый. Он читал, что так хоронят своих друзей боги, когда хотят приходить к ним, разговаривать с мертвыми. А у нас все здесь друзья, кроме охранников – это не люди! А Тринадцатый считает, что они люди, тогда я не хочу быть человеком! Тринадцатый говорит, что я тоже человек. Я не понимаю, у нас же нет с ними ничего общего, кроме тела? Тринадцатый смеется над моими рассуждениями, я зла на него! Он не хочет мне все толком объяснить!

Завтра пойдем в шахту. Я хочу все увидеть сама.

4-й месяц 253 года, день 39.

У меня дрожат пальцы, но я пишу. Тринадцатый сказал, что я должна все записать.

Сегодня мы ходили на шахту. Я следила за работой компрессора, он очень громкий. Когда он перегревался, я отключала его, и мы ждали, когда он остынет. В шахте нечем дышать и очень жарко. Когда мы поднимались наверх, я радовалась. Воздух наверху казался мне сладким.

Я взяла с собой высушенные листы каши и стала кормить ребят. Я сама есть не хотела. Они натопили в шахте снега, пить хотелось очень сильно. Я не заметила, как меня сзади схватил этот охранник. Он поволок меня по снегу.

Ребята побежали за мной, но он сбил Девятого ударом элеткрошокера, а Зоркому ударил железной палкой в лицо. Я увидела, как его кровь брызнула на снег. Я страшно заорала и укусила этого охранника. Он отпустил меня, и я убежала в шахту. Я врезалась в Тринадцатого, он услышал крики и бежал на помощь. В его руках был пневмомолот. Охранник бросился на него, пытаясь ударить шокером в лицо, но Тринадцатый левой рукой, правая у него еще болит, выбил шокер из рук охранника и ударил его пневмомолотом по голове.

Охранник упал, его каска треснула. Все было в крови, но сквозь нее я увидела, что голова его треснула. Я не испугалась, я стояла рядом и смотрела на мертвого охранника, как из его головы вытекает кровь и что-то белое. Тринадцатый сказал, что это наш мозг. Я думала, что он другой, сильный, а мозг оказывается мягкий, беззащитный.

Прибежали Девятый и Зоркий, у него все лицо было в крови. Я вытерла его, умыла снегом, один глаз его опух, но он все видел. Девятый сказал, что надо торопиться. Он с Зорким схватил тело охранника и бросил его в вагонетку. Они дотолкали ее до старого карьера и сбросили вниз. К нам подкатили еще вагонеток и засыпали тело охранника сверху камнями. Все, кто работал в шахте, вышли наружу, выкатывая все новые вагонетки, засыпая тело. Через полчаса уже ничего нельзя было разобрать, черная форма охранника скрылась под камнями и снегом. Тринадцатый взял себе палку с электрошокером. Он привязал ее к ноге, ее не было видно, но он не мог согнуть ногу. Он сказал, что теперь у нас есть оружие. Зачем оно нам?

Мы вернулись в барак вечером. Белый сказал, что прибегал этот охранник, он искал меня. Я увидела, что у Белого свежий шрам на плече от электрошокера. Я долго хохотала, меня никто не пытался успокоить, а я продолжала хохотать и плакать. Я и сейчас чувствую что-то странное, когда вспоминаю мертвое тело этого охранника. Я даже не знаю, как он выглядел, я не помню его лицо.

4-й месяц 253 года, день 42.

Вчера снова обыскивали. Они думают, что мы их не ждем. Я готовилась к их приходу, все спрятано, зашито в одежду. Они опять ничего не нашли. Угрожали, что отправят нас всех работать на реактор. Тринадцатый думает, что кто-то из барака донес на нас. Я не верю, зачем это надо делать?

Я хожу со всеми на работы. Нас опять отправляют в карьер. Погода улучшилась. Девятый сказал, что здесь погода не такая злая, как в городе, нет урагана и чаще светит солнце. Почему тогда город не построили здесь? Тринадцатый думает, что это связано с радиацией. Он мне долго объяснял, но я не понимаю, что это такое. Но я вижу, что она есть.

Белому стало хуже. Он почти не может работать. В бараке его оставлять запретили. Он очень плох, почти не ест. У него стали выпадать зубы, волосы. Наверное, это все из-за радиации, после карьера я тоже чувствую себя плохо, сильно болит в груди.

Тринадцатый думает, что когда нас переведут работать на реактор, надо бежать. В карьере мы можем обсуждать все что хотим – нас никто не услышит. У робота нет микрофона, Девятый облазил его снизу доверху. Он думает, что его можно настроить на свою программу, нужны какие-то коды. Я хочу сбежать отсюда туда, куда уезжают грузовые роботы, мы видели несколько колонн. Тринадцатый сказал, что они едут не в город. Он запомнил их номера, роботы вернулись через два дня, значит, ехать недалеко.

4-й месяц 253 года, день 51.

Несколько дней назад нас перевели на работы в реактор. Мы теперь живем в другом бараке, здесь многие похожи на тех умирающих, которых нам прислали умирать. Кира очень устает, ей тяжело находиться в цеху, она падает в обмороки, но мы не можем оставить ее в бараке – нас всех выгоняют на работы рано утром.

Наши ребята сильно изменились, не хочется стать такими же. Они будто бы высыхают изнутри, как мокрая бумага рядом с огнем. Я все чаще думаю о побеге, у меня есть идея использовать для этого роботов. Первый уже разузнал, у какого охранника есть коды, но его пока не видно, они готовят концентрат для следующей отгрузки. Мы сговорились рискнуть, если не получится, что ж, это не хуже, чем медленно дохнуть в этом реакторе.

Мне сложно описать то, что мы делаем. В первые дни нас поставили грузить лопатами раздробленную породу в огромную бочку, она пять этажей в высоту. Мы засыпаем эту пыль в мешки и тащим наверх, вытряхивая в бурлящую бездну. Да, это именно бездна, она клокочет, ревет, из нее вырываются огненные брызги. Третий предупредил нас, что стоит держаться подальше от этих брызг, одна капля может прожечь одежду насквозь, и если она попала, то надо немедленно снять одежду и ждать, пока ее не проест, иначе начнет грызть тело до самой кости. Кира ни на шаг не отходит от нас, она боится. Мы стараемся не нагружать ее работой, но здесь очень много охранников. Они ходят по цеху и бьют тех, кто сел отдохнуть или свалился под тяжестью ноши.

Успел осмотреть цех, странно здесь все устроено. Из каждой бочки мы переносим едкую жидкость в ведрах, выливая из одной бочки в другую, но я вижу, что рядом стоят огромные машины, а от них идут трубы к емкостям. Девятый думает, что это насосы, но почему же они тогда не работают? Под крышей висят крюки, но кран не работает, а ведь им можно было бы поднять мешки наверх. Многое мне здесь не понятно, иногда мне кажется, что нас специально заставляют выполнять тупую тяжелую работу, но Первый думает, что они просто не знают, как управлять этими машинами. Возможно, что он прав.

Вчера видели ужасную картину, Кира до сих пор не может прийти в себя. Во время перелива концентрата из ведер в бочки один охранник толкнул работника, потому что тот двигался слишком медленно. Он вылил на себя часть концентрата из ведра. Мы бросились к нему, чтобы помочь, но нас остановили, объяснив, что ему нельзя помочь. На наших глазах концентрат разъедал человека, я до сих пор слышу эти крики. Охранники куда-то делись. Мы с Девятым притащили снега, засыпали умирающего, но снег тут же растаял, и по полу потекла едкая жидкость. Кончил его мучения один из работников, он был здесь за бригадира, его даже охранники не трогали. Он молча подошел к еще живому и одним ударом отрубил ему голову лопатой. Удивительная легкость была в его движениях, определенно он делал это не впервые.

Скоро будет готова новая партии концентрата, мы должны уехать вместе с ней.

5-й месяц 253 года, день 5.

Сегодня подходил бригадир. Мы с Кирой и Девятым насыпали мешки, мы теперь всегда работаем с Кирой, либо я, либо Девятый, тогда к ней никто не смеет подойти. Я предполагаю, что по сменам охранники передали происшествие на шахте.

Бригадир проработал с нами до обеда. Кира держала мешки, а Девятый засыпал их для меня и бригадира. Потом мы относили их наверх, высыпая в кипящее жерло реактора. Интересно, в чем была эта технология? Я видел, что другие рабы выливают из зеленых и желтых бочек парящую жидкость в другие реакторы, за этим строго следит один из охранников. Он, кстати, отличается от всех остальных. Он всегда объясняет, как надо открывать бочку, что нельзя этим дышать, но он работает не каждый день. Я отвлекся, меня занимает работа в этом цеху, я в ней вижу больше смысла, чем во всей деятельности города – в итоге мы получаем топливо. Его потом разбавляют несколько раз, Девятый подсчитал, что больше чем в сто раз, доводя концентрацию до подходящей для роботов. Третий как-то сказал, что раньше топливо было лучше, чище, а от этого машины часто ломаются.

Когда подошло время обеда, бригадир помог мне донести последние мешки на реактор. Охранники уже скрылись из виду, у них была отдельная столовая. Бригадир остановил меня, сжав локоть. Он был ниже меня, но в его руках чувствовалась сила. Я сделал вид, что продолжаю вытряхивать мешок. Тогда он сказал, что через неделю будет следующая отгрузка, что-то случилось с транспортом, поэтому задержка. Он говорил быстро и тихо, я иногда с трудом разбирал слова. Мы должны будем быть неподалеку, когда начнется потасовка. Он передаст нам коды, а дальше как у нас получится. Никто с нами не поедет, отсюда они больше живыми не выйдут. Сил не хватит. Оказалось, что ему меньше лет, чем мне, ему было двадцать пять лет, но выглядел он гораздо старше. Я спросил о потасовке, но он ничего не ответил, коротко сказав, что это они берут на себя.

После обеда он ушел на другой участок, а я до вечера думал, стоит ли ему доверять. Мы уже знали, что все в бараке знают о наших планах. Может, кто-то из наших проболтался, а может, все сами догадались, но нас никто не обыскивал специально, рейды были частыми и по расписанию: каждые три дня. Нас выстраивали в ряд, заставляли раздеваться догола и рылись в наших вещах. Я видел, как они много раз щупали мою куртку, где был зашит дневник, но Кира сделала все аккуратно, если не знать, то не догадаешься. Во время этих обысков Кира пряталась за моей спиной, прижимаясь ко мне, ее не было видно за мной, а когда подходили охранники, чтобы ее осмотреть, ребята вставали перед ними, весь барак двигался вперед, захватывая охранников в кольцо, и они отступали назад.

В нашем бараке были и другие женщины, но они давно уже потеряли свое лицо, женский образ, превратившись в кривые манекены, как и мужчины. Я смотрел на них и думал, что вот такими же, наверное, и стали наши Кира и Кир, когда их отправили сюда, но мне хотелось верить, что они сбежали. Кир часто в шутку говорил, что если их сошлют на карьер, то они точно сбегут в горы. Он знал, что здесь рядом есть горы, он и Кира много знали, но мы были еще совсем маленькими, чтобы понять.

После отбоя я все рассказал ребятам. Третий сказал, что бригадиру можно доверять, он не сдаст, Девятый сомневался, но у нас в любом случае не было выбора. Я удивился, но Кира, услышав это, сразу успокоилась. Она даже стала улыбаться, я доверюсь ее чувству, уверен, оно нас не подведет!

5-й месяц 253 года, день 10.

Мы вырвались! Мы сбежали! Я не знаю, куда мы едем и сколько уже прошло времени, но это не важно. Нас четверо: я, Кира, Белый и Девятый. Остальные не захотели ехать с нами, а Белому нельзя там оставаться, он хочет жить на свободе, пускай и недолго. Мы сейчас едем в одной из машин, куда везут нас роботы? Узнаем, по моим догадкам, осталось меньше половины пути.

У меня повреждена правая рука, поэтому пишу левой, вижу, что неразборчиво, но Кира устала и спит. Как красиво она улыбается во сне, мы все улыбаемся, напротив меня сидит Белый и не спит, он смотрит в окно, пытаясь в сумеречном буране хоть что-нибудь разглядеть. Жаль, что Зоркий погиб, он бы точно приметил пару деталей, и мы бы смогли свериться с картой.

Мы все сидим в головной машине, здесь есть хороший отсек для людей, с койками и едой. Есть даже вода и лекарства, вы удивитесь, но как только мы поехали, робот сам выдвинул нужный ящик, предлагая лекарства для Белого. Он недолго сомневался и выпил дозу, мне хочется верить, что ему стало лучше, он стал живее, веселее. Здесь в кабине много всего, есть новая одежда, даже книги – это просто поразительно. Девятый нашел ящик с защитными костюмами, в инструкции было сказано, что их необходимо надевать перед входом в цех. Девятый пока спит, уткнувшись головой в угол кабины, он все это время бодрился, считая себя должным быть на вахте. Но усталость взяла свое. А я не могу уснуть. Наверное, как Белый.

Вчера, да, это было уже вчера, как быстро летит время! Вчера много что произошло, никто не ожидал, что все будет именно так. Когда пришли охранники, окружив главного полукольцом, бригадир, как и обещал, устроил потасовку среди рабов. Отгрузка застопорилась, охранники пошли разбираться, а мы двинулись к главному. Он что-то выхватил из кармана и выстрелил в Зоркого, потом в Первого. Они упали замертво, даже не успев крикнуть. Я бросился на него, он выстрелил, но промахнулся, я успел ударить его шокером, он упал и затих. Оказалось, что он был очень стар и умер от одного удара током, мы никогда не видим лица охранников, они всегда закрывают свои шлемы наглухо, мы знаем их лишь по номерам.

У главного не оказалось кодов, у него ничего не было. Роботы выстроились в ряд, ожидая загрузку бочек. Пока рабы отнимали у охранников шокеры, я с Бородой успел осмотреть один из грузовиков. Борода заметил что-то похожее на терминал на корпусе, я очистил экран от грязи, от моих прикосновений открылась дверь кабины. Мы взобрались внутрь, ничего не произошло, дверь не закрылась, а на экране внутри отобразилась схема загрузки автопоезда. Борода предположил, что программа ожидает загрузку.

К нам подошел бригадир, не решаясь залезть внутрь кабины, и сказал, что роботы не поедут, пока мы не загрузим все машины, так им сказали охранники. Я заметил, что у многих в руках были дубинки, охранники стояли отдельно, со связанными руками, но никто их не бил, хотя было видно, что хотели.

У меня снова течет кровь из руки, надо все же вытащить этот осколок, который выпустил в меня главный охранник. Мерзкая вещь, она словно дальше вгрызается в мое тело. Белый заметил и подошел ко мне. Пока я пишу, он роется в аптечке, робот давно выдвинул нужный ящик. Сейчас будем доставать, пока Кира спит, не хочу ее пугать.

5-й месяц 253 года, день 11.

Мы прибыли ночью. Я не спал, все остальные спали, даже Белый. После проведенной мне операции он, туго замотав мою руку, упал на полку и уснул. А я так и не смог уснуть. Весь путь в моей ладони лежал осколок, он действительно двигался дальше в руку при каждом моем движении рукой. Гадкая штука, напоминает конус со сверлом на конце, вдоль тела борозды, закручивающиеся в спираль. Я случайно укололся им, конус легко вгрызся в мою ладонь, пока я его тянул, он входил в меня все глубже. Зачем придумывать такое? Я представил, что происходило с Зорким, когда этот конус вошел в его голову, и мне стало не по себе. Мне до сих пор гадко на душе, кто это придумал? Если боги всемогущи, зачем им это оружие? Нет, это придумали не боги. Тогда кто? Мы на это тоже не способны.

Машины въехали в большой ангар, наподобие тех, где у нас в городе хранится техника. По пути я увидел огромное поле со странными конструкциями. Мне сложно описать, на что они похожи. Из земли торчат огромные рычаги, чем-то они похожи на руки, я не разглядел, сколько их, но все они расположены у огромных столов. Эти конструкции напоминают стол, возможно, на него должна встать какая-то огромная машина, но поле было пусто.

Сейчас дверь кабины открыта, экран терминала погас. Я прислушиваюсь, но не слышу ничего, я думаю, что мы здесь одни. Я не слышу даже завывания ветра снаружи, только сопение моих друзей, мне не хочется их будить.

5-й месяц 253 года, день 12.

Весь день мы потратили на осмотр ангара. Мы решили не делиться на группы и медленно, прислушиваясь к каждому шороху, двигались снизу вверх по этажам. Все это напоминало детскую игру, мы понимали, что мы здесь одни, но продолжали играть в эту игру, особенно это нравилось Кире, она шепотом рассказывала нам, как было бы здорово с ее детской группой здесь провести хотя бы один день. Мы с Девятым переглядывались, кивая друг другу, – нам бы это тоже понравилось в детстве. Мы занимались подобным в ОДУРе, получая за это недельные взыскания в виде внеочередных дежурств в отхожих местах, но оно того стоило, эта игра делала нас свободными. И сейчас я вновь испытывал это чувство свободы, когда решения принимаю я, и все зависит только от меня.

В ангаре было четыре этажа, они не уходили под землю, а вырастали над полем. Это было странное сооружение, на нашей планете так не строили. Внутри было прохладно, но не было холодно. На первом этаже мы обнаружили склады, все двери были открыты, достаточно было подойти к ней, и дверь сама открывалась. Девятый сказал, что механизм двери очень старый, но он работал, скрипел, дверь дергалась, но послушно открывалась. Внутри были бесконечные ряды стеллажей, ближайшие были пустыми, а в глубине они были снизу доверху заставлены массивными металлическими ящиками, коробами. У каждого стеллажа был свой цифровой код, но никому из нас эти обозначения были неизвестны. Я и Девятый попытались вытащить один из ящиков, но он оказался неподъемным. Мы приоткрыли его, он был доверху заполнен почерневшими от времени металлическими деталями. Девятый долго рассматривал их, считая, что это не от наших роботов. Белый предположил, что это похоже на части огромных мешалок, которые были в реакторах на карьере.

На других складах было почти то же самое, детали, иссохшие уплотнения, рассыпающиеся в руках. Мы поднялись на второй этаж, там были отдельные комнаты и большой склад в конце. В комнатах не было ничего интересного, столы, стулья, как у нас, но немного большего размера, поэтому сидеть на них было неудобно, ноги свешивались вниз, Кира с трудом забиралась на эти стулья. Одна комната была самая большая и напоминала столовую. Все столы были с толстым слоем пыли, на некоторых остались брошенные тарелки, кружки. Везде было много мусора, мы шли по нему, чувствуя, как под слоем пыли что-то постоянно лопается, крошится. В самом конце был склад, здесь были холодильники и стеллажи с сухими пайками. Дата на упаковке была странная: «3552/17/52», я открыл один и попробовал. Есть было можно, вкус стал совершенно нейтральным, но я ощутил, как организм обрадовался куску серой пищи. Мы открыли холодильники, там лежали странные почерневшие плоды, от прикосновения они лопались и отвратительно пахли. Кира сказала, что они похожи на те, что она собирала в Подземном городе. Определенно, есть это не стоило, там стояли еще какие-то бутылки, Белый вскрыл одну из них и сказал, что это, определенно, когда-то было вином из подземного города, он всегда на ярмарках под конец года пробовал эту дрянь. Запах был резкий и напоминал чистящую жидкость, которой у нас в департаменте часто мыли пол. От нее кружилась голова и пропадал аппетит. Я несколько раз видел, как уборщицы падали в обморок, когда мыли полы поздно вечером, я относил их в нашу столовую, а сам домывал пол, стараясь много не дышать, но потом я не мог спать несколько ночей, меня все время мутило. Девятый сказал, что они этим чистят двигатели роботов, хорошо снимает нагар.

Мы взяли несколько пайков и вернулись в столовую. Кира долго вытирала один из столов, удивительно, но в кране до сих пор была вода, а из фильтра текла сносная на вкус питьевая жидкость. Она была желтая и чуть сладковатая, мне это напомнило что-то из далекого детства, когда мне не было еще и года, и меня не отдали в ОДУР. Я сел на очищенный Кирой стул и на несколько минут уснул. Меня разбудили встревоженные друзья, они боялись, что мне плохо. Я рассказал им, что видел во сне женщину, и она поила меня этой сладкой водой. Видение было стремительным, и я не смог разглядеть лица этой женщины. Странно, очень странно, как вкус чего-то может так всколыхнуть память. Уверен, что это была моя мать, ее образ перемешался с матерью Шестого и Кирой, но было в ней и что-то свое, что отличало ее от них. Мне стало горько от того, что я не нашел в архиве ничего о своих родителях, и я заплакал. Плакать меня научила Кира, до встречи с ней все в моей жизни было иначе. Я сейчас думаю, а была ли это жизнь?

Кира попробовала эту воду и сказала, что она похожа на то, что дают совсем маленьким деткам в ОДУРе, у которых нет родителей. Ей несколько раз давали ее для детей в качестве докорма. Мне стало не по себе от ее слов, как можно так относится к детям, к людям? В памяти всплыли и другие термины нашего департамента: кормовая норма, перекорм, дожитие, пережитие… Пережития старались не допускать, постепенно снижая норму выдачи корма, доводя до истощения и смерти. Интересно устроен человеческий мозг: я совсем забыл про мою работу, смотря на нее сейчас как сторонний наблюдатель – я себя ненавижу за то, что я делал, хотя нет, не делал, а не сделал, не делал. Вот она истинная низость человека – безучастие, бездействие, тогда ты превращаешься в червя, живущего лишь ради поедания мерзлой земли, ради своего тела.

На третьем этаже были комнаты отдыха и спальни на две койки. Комнаты были просторные, а кровати большие, на одной могли легко уместиться по двое человек. В конце были душевые и санузлы, совсем не похожие на наши. Там стояли странные стулья в виде узкой чаши, но на них было удобно сидеть, всем очень понравилось.

На четвертом этаже находился контрольный центр, так гласила надпись на двери. Вокруг зала было панорамное окно, выходящее на поле. Мы видели очень хорошо все бетонные столы с огромными железными руками. В зале стояло множество столов с большими экранами и длинной клавиатурой. Все было погашено, кроме центрального пульта, так этот стол назвал Белый, он напоминал пульты из распределительного центра, управляющего работой роботов в городе. На экране велся обратный отсчет, до чего-то оставалось еще больше 100 часов. Все смотрели за убегающими минутами, а меня больше всего поразила дата, она была в самом низу экрана, еле заметная: «5-й месяц 3808 года, день 12». Совпадало все, кроме года. Я быстро посчитал и пришел к цифре «3555» – это было число дьявола, оно всегда было написано на потолке молельного дома, никто и никогда не объяснял, что оно значит, но это число было запрещено использовать везде, в документах, в списках, реестрах и даже в устной речи.

Мы все это время молчали, но как только я заговорил, обращая внимание друзей на дату, экран центрального пульта дернулся и стал грузить другую программу. Через несколько минут на экране появилось приветствие, программа называла нас исследователями космоса и жаловалась, что мы уже столько лет не приходили.

Я спросил, сколько лет нас не было, программа задумалась и сказала, что 253 года и 252 дня. Я спросил, знает ли она, почему мы не приходили, программа долго думала, экран погас надолго. Мы сели рядом с пультом, терпеливо ожидая, когда программа соберется с мыслями. Да, именно с мыслями, мы общались с думающей машиной, не теми простыми роботами, которые могли выполнять лишь четко прописанные команды, это был механизм другого уровня.

Программа зажгла экран и спросила нас, кто мы такие. Я назвал нас по именам, она не поняла и попросила рассказать подробнее, откуда мы и кто. Я вкратце рассказал где мы жили, как жили и как попали сюда. Я видел, как программа обрабатывает мои слова, и старался говорить проще и четче. Программа вновь ушла в глубокую задумчивость, но уже на несколько часов. За это время Кира и Белый успели принести еды, а мы с Девятым притащили несколько кроватей, которые мы поставили рядом с пультом. Мы легли, Кира легла рядом со мной, и вскоре уснули, пока нас не разбудила программа, она заговорила с нами. Голос был приятный, я бы сказал женский, но он не был похож ни на Киру, ни на других женщин, голос был глубже, ниже, от него все тело дрожало от набегающих мурашек. Кира сильно разволновалась, возбужденно глядя то на меня, то на ребят, боясь посмотреть на экран.

Я постараюсь записать все, что сказала нам программа. Все слова живы в моей памяти, но мне кажется, что часть я придумываю сам, а иногда кажется, что она так и сказала. Все перемешалось в моей голове, и не только в моей. Никто из нас не может больше жить иначе, мы уже не мы, нас больше нет! Все, что было в прошлом, умерло теперь – я всегда хотел знать правду, но узнав ее, я хочу ее забыть.

Это сказала программа или робот, или она, мне хочется наделить ее жизнью, я верю, что она гораздо более жива, чем мы все на этой планете:

«Я приветствую вас, жители Земли-696!

Я потеряла вас много сотен лет назад, после последней мировой войны. Мы ждали вас очень долго, но вы не приходили обратно. Тогда я дала команду на консервацию космодрома.

Пока вас не было, к нам часто прилетали автоматические станции и грузовые корабли, они брали ваши запасы со складов, но у них были выданные вами коды доступа, я не могла им отказать. Я знаю, что на складе стоят грузовики, они прибыли вчера, вы сказали, что приехали на них. Что вы привезли? Для кого? Вы не знаете, мне это понятно. Эти грузовики часто приезжают сюда, это 457-й раз. Они привозят топливо, это подтвердили мои датчики, грузовые корабли привозят запчасти, платы и биосинтетическое энергетическое топливо – я знала, что на планете есть жизнь! Верила, что вы придете, и берегла для вас космодром.

Но теперь я понимаю, что он вам не нужен, вы не можете использовать его. Ваш уровень развития отброшен на несколько тысяч лет назад. Это предсказывали ваши историки, вся ваша история есть на моих хранилищах, это поможет вам восстановить вашу цивилизацию.

Вот так выглядела ваша планета до последней мировой войны. Вы сами уничтожили свою планету – ваши предки».

Она вывела на экран зеленую планету. Удивительная, похожая на шар, с крупными зелеными кляксами на поверхности, как мажется в краске ребенок и мажет потом все вокруг, с темными островками посреди этих зеленых клякс. Она была удивительно красивая, Девятый сказал, что это и есть та земля, о которой рассказывала Кира, мама Шестого в своих сказках. Она и Кир знали больше, они знали о нашей планете.

Потом картинка сменилась, и мы увидели серую планету, всю покрытую белыми пятнами. Она больше не напоминала правильную сферу, вся поверхность была изъедена глубокими кратерами, это слово подсказала нам программа, она соединила прямыми линиями самые большие кратеры. Сначала фигура была непонятна, но планета все больше отступала назад, пропуская вперед неровную геометрическую фигуру, как если бы от правильного куба отсечь все углы, а потом втолкнуть в него еще один такой же куб и еще один, смяв их в единый ком. Среди этого хаоса нагромождения линий я увидел священный знак наших жрецов – усеченный куб неправильной формы. Программа, будто бы угадав мои мысли, высветила это сечение. Девятый что-то шипел себе под нос о том, что они все знали и молчали, скрывали от всех. Я спросил программу, почему она не знает, кто присылает сюда эти бочки с топливом? Почему она вывела этот символ. Программа продолжила рассказ:

«После решающего сражения планета превратилась в мертвую планету. Ваши предки предвидели это и построили несколько подземных городов. Каждый из этих городов находится под землей и защищен от смертельного воздействия радиации. Я вижу, что вы изменились, вы стали меньше ростом, ваш род человека эволюционировал стремительно и выжил. Этот неправильный усеченный куб на экране – карта городов, на каждом усеченном угле есть город. Все они расположены вблизи главных месторождений, там же находятся фабрики по обогащению энергетической руды. Больше у меня информации нет. Я не знаю, работают ли другие фабрики, но они были устроены так, чтобы присутствие человека не требовалось постоянно. Ваша планета торговала этой рудой с Землей-232. Возможно, это они прилетают за ним, но теперь они не передают мне информацию, а управляют пусковыми столами самостоятельно. Они имеют все коды управления, поэтому я стараюсь не выдавать себя во время их прилетов.

Я не знаю, есть ли еще живые на нашей планете, я тоже считаю ее своим домом, меня здесь создали, и я рада, что вы пришли ко мне. После финального ядерного удара планета перестала существовать. На долгие десятилетия ее заволокли столбы пыли, все живое погибло. На складе вы найдете много биосинтетического топлива, оно не может испортиться, вы его разработали для себя, чтобы выжить в условиях радиационного заражения. Я предполагаю, что вы привыкли к нему, раз пришли сюда без защитных костюмов. Люди с Земли-232 не смогут здесь жить, им не хватит кислорода, они не выдержат радиационного фона, он до сих пор смертелен для человека».

Кира спросила, сможем ли мы улететь на эту Землю-232? Как она выглядит? Она такая же, как и наш Каткьюб с вечным снегом и холодом? Программа вывела на экран яркую голубую планету с зеленными островками, она показала нам голубое небо, зеленые луга, высокие деревья – все, как рассказывала нам мама Шестого, мы потом рассказывали Кире. Небольшие домики, люди, похожие на нас, но они были выше, они были больше, с пятью пальцами на руках, женщины светловолосые, с длинными волосами до пояса, мужчины широкоплечие, с длинными руками, широкой грудью. Да, они были похожи на нас, но мы отчетливо видели, что они другие. Программа сказала, что нам будет очень тяжело жить на Земле-232, их воздух может убить нас, поэтому мы сможем находиться там только в защитном скафандре.

Белый и Девятый сразу заявили, что не хотят туда лететь, я тоже сомневался, но Кира вся загорелась. Я спросил, остались ли скафандры на складе, программа долго думала и ответила, что есть, но только детские размеры. Я уверен, что для Киры мы точно подберем. Люди на Земле-232 добрые, это видно по их лицам. Я думаю, что они не знают, что здесь есть еще кто-то живой. Мы пошлем к ним Киру, она им все расскажет, Девятый предложил передать им мой дневник, программа заинтересовалась им, предложив перевести его на язык Земли-232. Я был поражен, оказывается, что мы разговариваем на машинном языке, так назвала его программа. Она поняла это сразу, услышав нашу речь.

Я дописываю последние строки и передаю дневник машине. Она его распознает и переведет. Кира вся дрожит от восторга, но я вижу, как она боится. Я делаю вид, что не боюсь, скафандр мы для нее найдем, программа показала нам, как он выглядит, мы видели такие на складе. Я не знаю, что будет дальше, уже столько всего произошло, что кружится голова. Грузовой корабль прилетит через 80 часов, у нас еще есть время подготовиться. Худшее, что может быть – корабль будет полностью автоматический, но Девятый меня успокаивает – ни один робот не сможет нормально загрузить эти бочки из грузовиков на борт корабля, они специально поставили их как попало, хитрецы.

На этом все, прощайте, друзья! Кира – ты лучшее, что было в моей жизни, я люблю тебя. Если ты увидишь, что на нашем снежном каткьюбе лучше, возвращайся домой, пускай он и холодный и здесь нет солнца, но все же это наш дом, другого у нас нет и быть не может.

5-й месяц 253 года, день 13.

Я забрала дневник у Тринадцатого и все прочитала. Почему он не говорил мне, что любит меня? Я очень ждала этих слов! Я его тоже очень сильно люблю, и ребят тоже люблю, но не так. Но я должна улететь, я приняла решение, он согласен, Тринадцатый тоже так считает. Я боюсь и я счастлива! Мне кажется, что мы никогда не расстанемся навсегда, я верю в это. Я вернусь, обязательно вернусь!