Отрывок из книги
Публикация в 2017 г. «Наркокапитализма» стала моей второй попыткой бросить вызов истории философии с точки зрения современности, если считать первой «Теорию камикадзе», вышедшую за два года до этого. Работая над этой книгой, я ставил перед собой цель, с одной стороны, амбициозную, с другой – простую: подступиться к философской категории «бытия» с использованием средств того, что представляет собой один из самых банальных аспектов наших цивилизаций, иными словами, нашу потребность в заменителях. В рамках данной работы я выбрал ряд заменителей, относящихся к области химии (антидепрессанты, наркотики, снотворные, контрацептивы, анестетики), каждый из которых воплощает собой один из возможных углов атаки в вопросе бытия – и его политики. Моя гипотеза сводилась к тому, что в ежедневном использовании нами этих разнообразных веществ заложен некий принцип – принцип, который можно внедрить в идею всего остального, что определило бы условия человеческого существования, оставаясь при этом за рамками любых вопросов онтологического свойства. Это «остальное» в работе «Наркокапитализм» я назвал «возбуждением». Возбуждение неизменно считается признаком деградации – состоянием, в котором оказывается тот, кто не в состоянии владеть собой и далее быть самому себе хозяином, не выходить за рамки бытия. По поводу этого презрения можно было бы поведать целую историю, охватывающую широкий спектр явлений – от античного страха перед всем, что могло нарушить созерцательное спокойствие философа, до панического страха, обусловленного вторжением современных «масс» в XIX веке. В «Наркокапитализме» я решил привести лишь несколько примеров из самых разных областей, в первую очередь ставя перед собой задачу не столько установить тезис, обеспечивающий новое прочтение истории мысли, сколько предложить саму возможность такого прочтения. Но излагать выводы, которые из такого предложения можно извлечь, следует уже не мне, а тем, кто проявит к нему интерес сродни тому, что порождает в нашей душе манящая мечта. Так получилось, что после публикации «Наркокапитализма» его перевели на целый ряд языков, что обусловило соответствующее количество разногласий и столкновений, на мой взгляд, весьма и весьма продуктивных. Теперь же мне любопытно узнать, как это мое предложение воспримет русский читатель, самый просвещенный во всем мире, – как воспримет и как с ним поступит.
Одной из наиболее важных среди них, предложенной в четвертом издании трактата в 1893 году, была, конечно, «dementia praecox» – категория, охватывавшая каждый случай, в котором наблюдалось развитие «умственной слабости» в нехарактерном для этого возрасте. Хотя она была решительно переформулирована, наибольшее впечатление на читателей в 1899 году произвела не эта категория, а появление новой, детально описывавшей жесточайшую реакцию короткого замыкания – «маниакально-депрессивный психоз»[11].
.....
Неожиданно для тех, кто не знаком с его научной работой, Крепелин не стал давать определения «маниакально-депрессивного психоза», ограничившись описанием признаков, сгруппированных под этим названием. Таковые относились к физическому либо психическому типу, причем последний – очень широко представленный в описаниях Крепелина – включал «сенсорные расстройства» и «бредовые расстройства», «абулию» и «логорею»[12]. Ни один из этих симптомов по отдельности не показался бы новым; именно их объединение и уникальная временная протяженность, в том числе в нескольких поколениях, оправдывали изобретение категории «маниакально-депрессивного психоза». То, что «меланхолические» состояния могут иногда чередоваться с «маниакальными» состояниями, граничащими с одержимостью, еще в древности отмечалось теми, кто изучал человеческую душу, и это уже стало трюизмом. И Аретей Каппадокийский между первым и четвертым веками нашей эры, и Роберт Джеймс, составивший «Медицинский словарь» в середине восемнадцатого века, понимали, что, несмотря на их различия, меланхолия и мания являются двумя сторонами одной и той же болезни[13]. В каком-то смысле Крепелин был рад просто синтезировать эту историю в единую нозографическую категорию, которую он затем описал подробнее, чем кто-либо прежде, решительно привязав ее к материальной сфере. Для него «маниакально-депрессивный психоз» представлял интерес лишь тем, что вызывал заметные признаки – признаки, чей состав определенно указывал бы на лечение, которое требовалось назначить, если таковое вообще имелось. В этом вопросе Крепелина трудно назвать оптимистом; с годами его упор на физическом измерении психических заболеваний вынудил его отстаивать позиции, все больше склонявшиеся к евгенике и генетическому контролю над расами[14]. Как только было доказано, что физические характеристики передаются из поколения в поколение, ему стало ясно, что душевные болезни – или, по крайней мере, предрасположенность к их развитию – также передаются без надежды на выздоровление или избавление. Безумие было для пациента не случайностью, которую возможно пережить, а частью самого бытия (Sein), чье заблуждение (Irre) неумолимо продолжается даже за его пределами.
Хотя он не рискнул дать определение «маниакально-депрессивному психозу», один тревожный элемент неизменно появлялся всякий раз, когда Крепелин рассматривал симптомы болезни: «возбуждение». Каким бы ни был описываемый симптом, он дифференцировался в зависимости от «состояния возбуждения» пациента, которое могло иметь физические или психические проявления, быть положительным или отрицательным и связанным с «маниакальной» или «депрессивной» фазой. Внимание наблюдателя должен был привлечь не только сам симптом, но и его усиление «возбуждением», что в сочетании с другими симптомами того же порядка позволило бы классифицировать пациента как жертву «маниакально-депрессивного психоза»[15]. В какой-то момент, описывая «острую потребность пациента в деятельности», он сам признает это: «повышение возбудимости», усиливающее возбуждение как таковое, должно, «возможно», считаться «обязательным симптомом»[16]. Способность возбуждаться, а не столько само наблюдаемое «возбуждение», составляла неотъемлемую суть маниакально-депрессивного синдрома, как его понимал Крепелин: человек, пораженный болезнью, не мог усидеть на месте. Заблуждение бытия пациента не было ни линейным, ни плоским; оно происходило в виде колебания, движение и амплитуда которого оставались совершенно непредсказуемы, за исключением того, что они почти никогда не стабилизировались в какой-либо точке. Маниакально-депрессивный человек с большей вероятностью, чем другие, катался на онтологических американских горках и выходил из стабильного состояния бытия в неравновесное, причем столь же экстремальное, сколь и непрерывное. Другими словами, «маниакально-депрессивный психоз» являлся крайним состоянием бытия, отбросившего собственные конститутивные принципы, крайней степенью désêtre – расстройства бытия в форме непреодолимого искушения. Вот что беспокоило Крепелина: возбуждение для него означало разрыв в мироустройстве – режим интенсивности, бросающий вызов тому, как бытие пациента соотносится с миром, чтобы его можно было квалифицировать как нормальное. Поэтому, чтобы избавиться от болезни, следовало бороться со способностью пациента возбуждаться – то есть с телесным элементом, уводившим бытие в крайние области, где ни один нормальный человек не должен находиться слишком часто.
.....
