Читать книгу Политическая полиция и либеральное движение в Российской империи: власть игры, игра властью. 1880-1905 - Любовь Ульянова, Л. В. Ульянова - Страница 1

В 2008 году в заключении к диссертации «Политическая полиция и либеральное движение, 1880–1905 гг.» автор этих строк осторожно, как и положено в диссертациях, сформулировала вывод исследования, во многом противоречащий историографическому канону изучения власти и общества в Российской империи рубежа веков. Этот канон, сложившийся еще с дореволюционных времен, состоит в том, чтобы рассматривать власть в целом, тем более такую ее часть, как политический сыск, в качестве инстанции, противостоящей и противоположной обществу.

При переработке диссертации в текст монографии показалось уместным, дабы не томить читателя, сформулировать вывод исследования сразу же: чины политического сыска и «либералы» были не противостоящими друг другу сторонами, а участниками единого процесса дискуссий о путях и принципах развития страны, идейной полемики, наиболее активно шедшей в образованном обществе в период после Великих реформ. Этот процесс в литературе комплексно не изучен, в данном исследовании он реконструируется на, в общем-то частном, но важном примере – на основе анализа делопроизводственной переписки чинов политического сыска о «либералах» на хронологическом промежутке с 1880 г. – момента создания Департамента полиции – по октябрь 1905 г., когда был издан «Манифест об усовершенствовании государственного порядка».

Как представители одного образованного общества, служащие политической полиции и «либералы» находились внутри одного коммуникативного и языкового пространства. Причем даже идеологически (а не только институционально) отношение первых ко вторым не укладывается в рамки дихотомии «охранительство» («консерватизм») – «либерализм»; скорее, уместно говорить о разных позициях внутри самого политического сыска, от традиционализма и охранительства до умеренного либерального консерватизма. Опять же вопреки историографической традиции рассматривать политический сыск как некое институциональное и мировоззренческое единство охранительного толка («охранение самодержавия»), в данном исследовании доказывается, что внутри этого ведомства существовало два основных политических мировоззрения.

Одно из них действительно можно определить как охранительство, и его носителями были в первую очередь жандармы – служащие губернских жандармских управлений (далее – ГЖУ), местных подразделений политического сыска. Однако идейно-политические предпочтения руководящих чинов политической полиции, периодически проявлявшиеся в их документах, были, скорее всего, умеренно-консервативно-либеральными, «неославянофильскими». В научной литературе тема идейного (и дискурсивного) влияния славянофильства на высшую российскую бюрократию последней четверти XIX в. практически не исследована1, поэтому сюжет о симпатиях руководства политического сыска к славянофильству, подробно разбираемый в 3-й главе настоящей работы2, ведется как будто в безвоздушном пространстве. Вместе с тем можно предполагать, что подобные симпатии были типичными для российской бюрократии указанного периода в целом.

Наряду с Департаментом полиции и ГЖУ, третья важная структура политической полиции – охранные отделения – хотя и была укомплектована во многом теми же жандармами, что служили в ГЖУ, в идейном плане находилась ближе к Департаменту полиции.

В итоге «либерализм», который должен был располагаться на противоположном от деятелей политического сыска идеологическом полюсе, в действительности находился рядом с ними. Констатация этой близости будет доказываться на протяжении монографии в первую очередь в отношении руководителей этого ведомства, от которых зависели как конкретные решения по разным ситуациям, так и общее стратегическое видение.

Названные выводы стали возможны благодаря нестандартному совмещению определенных историографических и методологических подходов, которые рассматриваются ниже в качестве проблемных узлов. Традиционный обзор историографии, построенный по хронологическому принципу, можно найти в моей диссертации3, так же как и в большом количестве научных работ4.

Первый проблемный узел связан с нижней хронологической границей исследования – 1880 г. К 1880 г. – году создания Департамента полиции – и в публичном общественном пространстве (в первую очередь в периодической печати, но и в художественной литературе5), и в непубличной делопроизводственной переписке служащих разных государственных инстанций, и в частной жизни (от которой остались переписка, дневники и т.п. источники личного происхождения), уже сложился идейно-идеологический дискурс, разделявший представителей образованного общества на «консерваторов», «охранителей» и «реакционеров», «либералов» и «конституционалистов», «народников» и т.д.

Получается, что чины политического сыска после 1880 г. работали со сложившейся уже во многом палитрой и находились под ее влиянием, в том числе используя, по сути, общественные градации и общественный язык. Отдельный вопрос, насколько они наделяли этот язык своим пониманием. Так или иначе, при обозначенной таким образом нижней хронологической границе исследования рассмотреть истоки образа «либерального» из перспективы политического сыска не получится. Тем не менее хронологическое отстраивание от создания Департамента полиции в 1880 г. имеет смысл, т.к. появление этого учреждения отразило принципиально новый подход к данной сфере государственного управления.

Про кризис III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, неспособного справиться с народовольческим террором, написано немало литературы6, но сейчас речь не столько об этом кризисе, сколько о процессе профессионализации государственных служащих, появлении рациональной бюрократии (в смысле социологической категории, предложенной для описания модерного государственного аппарата, как известно, М. Вебером). С точки зрения американского историка Р. Уортмана, этот процесс в Российской империи в целом вышел на финишную стадию в ходе Великих реформ, и одной из важных его черт было распространение юридического образования и, следом, правового сознания как в верхах российской властной элиты, так и в целом в государственном аппарате7. III отделение оставалось не затронутым этим процессом, и его существование во всё более современном государственном аппарате к рубежу 1870–1880-х гг. стало явным анахронизмом. Департамент же полиции изначально был вписан в рационализированную, по сути, высшую бюрократическую систему как ее неотъемлемая часть. Это кардинально поменяло общий облик политического сыска, его методы работы и отношение к тому, с чем нужно «бороться».

Другое дело, что, на мой взгляд, процесс превращения политической полиции в целом в модерную структуру, т.е. в спецслужбы как таковые, оказался незавершенным вплоть до 1917 г. В основном по причине того, что на местах политическим сыском с момента создания III отделения и до падения монархии занимались жандармы – чины Отдельного корпуса жандармов, которые, по идее, должны были быть, скорее, военизированной полицией, как это было в Европе в XIX в.8 Однако в Российской империи в разное время в разных сочетаниях жандармы занимались и дознаниями (т.е. следствиями), и наблюдением за настроениями населения и секретной агентурой (т.е. политическим сыском), и решением проблемы коррупции в среде бюрократии, и борьбой с «нравственной неблагонадежностью» (т.е. своего рода нравственная полиция), и т.п.

Так или иначе, 1880 г. знаменовал качественно новый этап в развитии системы политической полиции, внутри которой был заложен серьезный потенциал для ее превращения в спецслужбу в современном понимании этого слова.

Верхняя хронологическая граница – Манифест 17 октября 1905 г. – также во многом связана с проблематикой превращения традиционного (самодержавного) государства в государство модерное (политическое). Изначально, при постановке проблематики исследования еще в аспирантуре, 1905 г. был выбран моим научным руководителем Л.Г. Захаровой во многом интуитивно и в то же время с опорой на историографическую традицию – это и год начала Первой русской революции, и время институционализации общественного движения в рамках политических партий (что существенно сказалось на работе политической полиции), и старт крупных реформ самого политического розыска9. В ходе анализа источников произошло уточнение верхней хронологической границы, ею стал октябрь 1905 г., а именно – издание Манифеста «Об усовершенствовании государственного порядка» 17 октября 1905 г. Манифест оказался рубежом для служащих политической полиции, причем не столько для их восприятия общественно-политической проблематики (по факту они уже давно видели существование политики и легального политического пространства), сколько для их работы с этой проблематикой. Манифест изменил правила игры политического сыска и общественности10, и можно предположить, что, по крайней мере, в Департаменте полиции эти изменения были восприняты с облегчением, т. к. они легализовали то публичное политическое пространство, которое составляло их головную боль в предшествующий период.

После Манифеста изменился и идейный язык делопроизводственной переписки – идеологический понятийный аппарат, в котором термин «либерализм» занимал доминирующее положение11, с конца 1905 г. заметно трансформируется; теперь в нем доминирует термин «левый» в отношении тех явлений (и конкретных людей), которые ранее обозначались через понятия «либералы», «оппозиция», «радикалы», «конституционалисты» и т.п., в том числе применительно к деятелям Конституционно-демократической партии. Можно предположить, что это изменение делопроизводственного дискурса политического сыска вписывалось в общую замену в образованном обществе идеологических маркеров маркерами партийно-политическими, речь идет о формировании право-левой дихотомии. Не случайно на том месте, где до 1905 г. был «консерватизм», возникают «правые»12, но на текущий момент эта трансформация в литературе также не изучена, и ее анализ выходит за рамки данной работы.

Таким образом, я исследую внутренне единый период – и с точки зрения институциональной истории, истории государственного управления, и с точки зрения происходивших в то время общественно-политических процессов, касавшихся в том числе и мировоззрения бюрократии. Моя работа охватывает тот период, когда политическая полиция начала трансформироваться в рационализированную государственную структуру. Проблематика же исследования сосредоточена, по сути, на реконструировании важных составляющих подспудного процесса движения к современному и обществу, и государству, в которых политика является важным фактором. В центре анализа – реконструкция восприятия этого процесса чинами политического сыска, с одной стороны, а с другой – реконструкция их собственного участия (в том числе, но не исключительно, – в форме сопротивления) в этом движении к политическому модерну.

Второй проблемный узел связан с тем, что под политической полицией Российской империи указанного периода можно понимать различные инстанции. В первую очередь речь идет о своего рода историографической конкуренции между Департаментом полиции и Отдельным корпусом жандармов за «руководство» политическим сыском как таковым. Начну с той точки зрения, которую не разделяю и которая появилась не столь давно, в ряде кандидатских диссертаций последних лет – в частности, в диссертации А.М. Лавреновой и монографии В.В. Хутарева-Гарнишевского13. В их работах главенство Корпуса жандармов констатируется как само собой разумеющееся и не требующее отдельных пояснений. Однако при этом непонятно, почему в таком случае исследование Лавреновой, посвященное отношению в русском обществе к Отдельному корпусу жандармов, начинается с 1880 г. – т.е. c даты создания Департамента полиции, а во введении к монографии Хутарева-Гарнишевского, посвященном жандармам и спецслужбам в целом в годы Первой мировой войны, дается подробная характеристика внутренней структуры Департамента полиции, а не Отдельного корпуса жандармов, при этом их взаимоотношения не проясняются.

Автор этих строк разделяет точку зрения З.И. Перегудовой, выраженную в ее работах, которые являются базовыми исследованиями по политической полиции России с 1880 по 1917 г. – руководство политическим сыском осуществлял Департамент полиции, жандармерия же и институционально, и функционально лишь соприкасалась с этой сферой деятельности14. В наследство Департаменту полиции от III отделения достались в качестве основных местных подразделений губернские жандармские управления (ГЖУ). Созданные в 1866 г., они подчинялись командиру Корпуса жандармов, который до 1880 г. одновременно являлся и начальником III отделения в должности шефа жандармов. При этом у корпуса была военизированная структура, и по строевой части он подчинялся Военному министерству. В 1880 г. шефом жандармов стал товарищ министра внутренних дел, заведывающий полицией, – вновь введенная должность, – которому подчинялся и Департамент полиции, находившийся отныне в составе Министерства внутренних дел на правах одного из департаментов.

Таким образом, Департамент полиции в отличие от III отделения не имел в прямом подчинении Отдельный корпус жандармов, соединение в одном лице руководителя III отделения и шефа жандармов осталось в прошлом. Однако ГЖУ были подчинены по своей деятельности в области «предупреждения и пресечения государственных преступлений» Департаменту полиции. В подчинении некоторых ГЖУ, в свою очередь, было много других жандармских структур – крепостные, портовые, конные жандармские команды, пограничные и наблюдательные пункты, жандармские кавалерийские дивизионы15, которые не имели отношения к политической полиции и деятельность которых курировалась как раз Отдельным корпусом жандармов. При этом с 1871 г. ГЖУ совместно с прокуратурой занимались проведением дознаний «по делам о государственных преступлениях» – т.е. осуществляли следственную деятельность, также напрямую не связанную с политическим розыском. В довершение всего в структуре Отдельного корпуса жандармов существовали жандармско-полицейские управления железных дорог – самое массовое подразделение в составе ОКЖ в начале ХХ в.16, подчинявшееся шефу жандармов (т.е. после упразднения III отделения – товарищу министра внутренних дел, заведывающему полицией) и выполнявшие функции общей полиции в районах железных дорог. Очевидно, их деятельность также не имела отношения к политическому сыску.

Итак, получается, что Отдельный корпус жандармов руководил не политическим сыском, а различными и многообразными жандармскими структурами, из которых только одна – ГЖУ – имела отношение к политической полиции, и то это была лишь часть их более обширного функционала, и в этой своей деятельности ГЖУ подчинялись не ОКЖ, а Департаменту полиции.

Правомерность выше сказанного подтверждается материалами моего исследования: единственный тип делопроизводственной переписки по вопросам политического сыска, в котором участвовал Отдельный корпус жандармов, – это назначение чинов губернских жандармских управлений, присвоение им званий, выплата наград, т.е. строевая компетенция, как и утверждается в монографии З.И. Перегудовой. Товарищи же министра внутренних дел, заведывающие полицией (шефы жандармов), в деятельности формально подчиненного им Департамента полиции участия практически не принимали. Скажем, мне ни разу не встретились ни в ходе моего исследования, ни в других работах какие-либо упоминания документов за подписью В.В. фон-Валя (шеф жандармов в 1902–1904 гг.) или К.Н. Рыдзевского (шеф жандармов в 1904–1905 гг.).

Эта констатация нужна не столько для того, чтобы опровергнуть или опорочить точку зрения о главенстве Отдельного корпуса жандармов в политическом сыске над Департаментом полиции, сколько для подтверждения одного из тезисов, важных для данного исследования, – о незавершенности и противоречивости процесса превращения политической полиции Российской империи в систему спецслужб. А это, в общем-то, ставит вопрос о применимости самого термина «спецслужбы» к дореволюционному политическому сыску в целом.

Однако откуда взялись эти две разные точки зрения? Видимо, дело в наследовании двум разным историографическим традициям, идущим из советской эпохи, когда, начиная с 1960-х гг., историки стали обращаться к изучению дореволюционного политического сыска. Это изучение шло либо в рамках истории бюрократии17, либо как часть истории полиции18. Причем некоторые важные моменты функционирования политического сыска были изучены именно в рамках истории бюрократии. Так, П.А. Зайончковский – единственный историк, который подробно занимался таким базовым для данной темы и для данного периода документом, как Положение 14 августа 1881 г. «О мерах к охранению государственной безопасности и общественного спокойствия». Именно из его работ можно сделать вывод, что «Положение» было временным и продлялось постановлением Комитета министров каждые три года, хотя ни в заглавии Положения, ни в его содержании нет даже намека на то, что это временный правовой акт19, с тех пор в историографии временный характер данного Положения подчеркивается как аксиома, не нуждающаяся в проблематизации и дополнительном исследовании. Представляется, что именно из изучения бюрократии и выросло исследование политического сыска через институт Департамента полиции – как учреждения, вписанного в высшую бюрократическую систему. К этой же историографической традиции стоит отнести ряд современных работ, посвященных представлениям правящей бюрократии о государственном строе и дискурсу государственников20.

Второе направление исследований политического сыска можно условно назвать «полицейско-розыскным», отчасти оно имеет корни еще в дореволюционной историографии21, здесь уделяется внимание взаимодействию Департамента полиции с Отдельным корпусом жандармов22 и различными структурами общей полиции23.

Авторы, исследующие политический сыск как часть обще-полицейской системы, в первую очередь обращают внимание на «оперативные», «розыскные» мероприятия, «следственные действия», и не случайно в рамках этих исследований именно жандармы получают пальму первенства в глазах исследователей – ведь именно они (а не Департамент полиции) занимались следственно-розыскной деятельностью. Здесь важно отметить, что жандармы служили не только в ГЖУ или жандармско-полицейских управлениях железных дорог, но и в охранных отделениях – т. е. структурах, занимавшихся в первую очередь политическим сыском как таковым (вербовка секретных агентов, филёрская слежка). Однако до 1902 г. существовавшие охранные отделения входили в структуру градоначальств или обер-полицмейстерств, т.е. они подчинялись шефу жандармов (и, соответственно, Отдельному корпусу жандармов) еще более опосредованно, чем жандармы, служившие в ГЖУ; с 1902 г. же было установлено прямое подчинение охранных отделений Департаменту полиции.

Таким образом, в этих исследованиях в первую очередь анализируются ГЖУ и охранные отделения как оперативно-розыскные учреждения24, однако важно понимать, что первопричиной для их объединения в один объект изучения является не схожесть их функционала и не подчиненность их одному учреждению (не важно – Департамент ли это полиции или же Отдельный корпус Жандармов), а сугубо принцип их комплектования. Естественно, что Департамент полиции при таком подходе оказывается на периферии исследовательского интереса, однако, как представляется, это заметно искажает реалии деятельности дореволюционного политического сыска.

Для данной работы это историографическое направление не имеет особого значения, т.к. идейно-политический дискурс не был уделом ни обычных полицейских, ни даже жандармов, проводивших дознания и пользовавшихся при этом формально-следственным делопроизводственным языком. Однако те же жандармы при взаимодействии с Департаментом полиции в вопросах политического сыска и в ГЖУ, и в охранных отделениях активно оперировали идейно-идеологическими терминами, поэтому их делопроизводственная документация стала важным источником для моего исследования.

Стоит в паре слов отметить и достижения предшествующей историографии по отдельным темам, важным в контексте заявленной проблематики. Таким сюжетом является изучение кадрового состава российской бюрократии25 – в частности, образовательного уровня чиновничества26. Выявленные Д.И. Раскиным и рядом других исследователей принципы комплектования руководящего состава министерств позволяют определить некоторые черты социокультурного и профессионального облика чинов Департамента полиции, а также его отличия от чиновничества в целом. Любопытно изучение нравов политической полиции27, исходящее из ее противопоставления обществу; в этих работах «противостоящие» стороны предстают как однотипные явления, во многом схожие по психологическому складу участников и методам работы28.

Важными для исследования являются также биографические работы о значимых фигурах политического сыска (А.М. Гартинг29, П.Н. Дурново30, С.В. Зубатов31, А.А. Лопухин32, Е.П. Медников33, Л.А. Ратаев34, П.И. Рачковский35 и др.) и руководителях Министерства внутренних дел36.

Историография политической полиции Российской империи часто подспудно отстраивается от вопроса, почему этот государственный институт не смог предотвратить революцию, т. е. а была ли его деятельность эффективной. В советской литературе ответ сводился к разным вариациям на тему «загнивающего самодержавия» в целом37. В современной историографии одни отмечают, что период с момента создания Департамента полиции был самым эффективным в истории политического сыска, несмотря на определенные противоречия в его внутренней структуре и управленческих принципах38, другие же считают, что политическая полиция не являлась в достаточной степени эффективной структурой для предотвращения революции39. В целом литература о политическом сыске «списывает» «вину» за революцию на правительство, не имевшее последовательного курса, а не на Департамент полиции40.

Вообще, революционное движение нередко рассматривается как отправная точка для развития системы политическогосыска. Так, Особый отдел в 1898 г. и охранные отделения в 1902 г. появились вследствие нарастания революционных настроений41, З.И. Перегудова, например, пишет о создании Особого отдела: «Подавляющее большинство документов, поступающих в отдел… было связано с выступлением студентов, созданием и деятельностью социал-демократической партии и партии социал-революционеров, нарастающим рабочим движением»42.

Именно в отношении революционного движения лучше всего исследованы карательные возможности политического сыска43, которые естественным образом в первую очередь изучались в советской литературе, из них наибольшее значение, пожалуй, для моей темы имеют работы Н.А. Троицкого, в которых содержится подробный количественный анализ так называемых «политических дел»44. Подробно исследованы способы получения информации о революционерах – наружное наблюдение45, перлюстрация46, секретная агентура (их имена, биографии, взгляды, численность и затраты на них политической полиции)47. Вызывает удивление, когда в таком щепетильном вопросе как секретная агентура авторы не подтверждают свое мнение ссылкой на источники48, что иногда компенсируется ссылкой на литературу49. Практически не вызывает разногласий в историографии оценка секретной агентуры как основного оружия политической полиции в «борьбе» с революционерами50.

Помимо приоритетного внимания к революционерам в литературе о политической полиции, стоит отметить, что существует и определенный хронологический дисбаланс: исследовательский интерес сосредоточен на событиях с 1902 и особенно с 1905–1907 гг. Причина этого заключается в том, что в 1902 г., а затем, начиная с 1906 г., в политической полиции были проведены крупные реформы, формировавшие системные начала в ее деятельности51. При этом сами авторы распространяют свои изыскания на весь период существования Департамента полиции (1880–1917). Эта черта наиболее свойственна постреволюционным работам, в которых вообще не обращалось внимания на хронологию, хотя в подавляющем большинстве случаев речь шла о времени, непосредственно предшествовавшем 1917 г.52 Подобный хронологический дисбаланс свойственен и некоторым советским и постсоветским исследованиям53. Так, Д.И. Шинджикашвили утверждает, что «каждый сотрудник работал с определенным жандармским офицером… Кроме того, личность агента хорошо была известна начальникам охранных отделений. Третьим, кто знал секретного агента, был Департамент полиции»54. В действительности, такая система существовала до 1907 г., до времени, когда был введен новый порядок: секретный агент был известен только ведущему сотруднику55. Определенным историографическим исключением является книга З.И. Перегудовой, в которой развитие системы политического сыска во многом впервые четко соотнесено с хронологией. Однако и ее исследовательский интерес сосредотачивается на периоде с 1902 г.56

В данной работе была сделана попытка избежать хронологического дисбаланса, хотя это оказалось затруднительным по той причине, что в разные годы интерес к «либерализму» в политической полиции был различным (что хорошо видно по таблицам с терминологической динамикой, приведенным в 4-м параграфе 2-й главы).

Следующий проблемный узел, на котором стоит остановиться, – это терминологически-понятийный аппарат, используемый в литературе, и его применимость в данном исследовании. Парадоксальным образом традиционное, устоявшееся и кажущееся незаменимым словосочетание «политическая полиция» содержит в себе определенное противоречие, т.к., в логике языка бюрократии изучаемой эпохи, к названным выше государственным институтам (Департамент полиции, охранные отделения, губернские жандармские управления) сложно применить определение «политический». Полное название руководящей инстанции политического сыска – Департамент государственной полиции. Законодательно определенные полномочия – «пресечение и предупреждение государственных преступлений и поддержание общественного порядка и спокойствия». Дознания, проводившиеся чинами ГЖУ, назывались «дознаниями о государственных преступлениях». Особое совещание, созданное по «Положению о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия», было направлено на «охранение» именно «государственного порядка и общественного спокойствия».

Говоря другими словами, ни в названии исследуемых структур, ни в официально стоявших перед ними задачах нет «политических слов». В «Уголовном уложении» термин «политические преступления» отсутствовал, речь шла о «государственных преступлениях». Единственный термин, который отсылает к политике, – это «политическая неблагонадежность», использовавшийся на уровне циркуляров еще в самом начале деятельности III отделения, однако стоит обратить внимание, что «неблагонадежность» делилась на «политическую» и «нравственную», и тем и другим занималось III отделение, а за ним – и Департамент полиции, причем нравственная неблагонадежность вызывала даже более пристальное внимание, чем политическая57. Не вдаваясь сейчас в подробности данного сюжета, выходящего за пределы основной тематики исследования, стоит предположить, что, с формальной точки зрения, в самодержавном государстве, каким была Россия до октября 1905 г., вообще не предполагалось существование «политического» и деятельность власти описывалась не через «политику», а через «управление».

Представление о том, что Департамент полиции и подчиненные ему структуры боролись именно с политическими преступлениями, идет, судя по всему, из советской историографии, еще в 1920-е гг. термин «политические преступления» был введен в активный научный оборот, однако, как отмечается в статье К.П. Краковского, посвященной анализу соотношения терминов «государственное преступление» и «политическое преступление» в пореформенной России, это было искажением языка дореволюционного законодательства. В свою очередь, отмечу, что материал, приведенный в статье Краковского, позволяет утверждать: термин «политические преступления» начинает активно обсуждаться в России юристами после Первой русской революции, что подтверждает одно из моих наблюдений о появлении «политики» как таковой в публичном государственно-правовом дискурсе с момента издания Манифеста 17 октября 1905 г. В то же время это означает, что нет особых оснований применять термин «политические преступления» для описания деятельности политической полиции – до начала ХХ в. термин «политические преступления» использовался только в международном праве58.

По мнению исследователя В.С. Измозика, понятие «политический сыск» является частью более общего понятия «политический контроль». Причем «если политический сыск (розыск) – дело определенного ведомства (прежде всего политической полиции), то политический контроль предполагает сотрудничество ряда государственных структур, в том числе политической полиции»59. На мой взгляд, понятие «политический контроль» применимо к модерным обществам, в которых политика является частью легального пространства, – соответственно, данный термин корректен по отношению к ситуации после октября 1905 г.

Вместе с тем в данной работе невозможно отказаться от использования термина «политическая полиция», т.к. он является неотъемлемой частью исследовательского лексикона. Возможно лишь оговорить определенную нерелевантность этого термина как повседневному бюрократическому дискурсу, так и юридической терминологии, языку законодательства изучаемой эпохи.

Также стоит отметить, что в данном исследовании в качестве взаимозаменяемых синонимов употребляются термины «политическая полиция» и «политический сыск» и совсем не используется термин «охранка», который часто можно встретить в качестве обобщающего понятия, – помимо того, что это понятие несет в себе явно выраженные негативные смысловые коннотации революционного языка, оно еще и исторически некорректно, т.к. охранные отделения были лишь частью отделений политической полиции, причем местного, а не центрального уровня.

Терминологический хаос во многом оказался следствием всплеска интереса к политической полиции Российской империи в 1990-е гг., который – всплеск – состоял в появлении большого количества некачественной литературы60, ставшей впоследствии частью и научной историографии61. Так, отсутствие архивных материалов с соответствующим оформлением библиографии является чертой не только публицистических, но и ряда исследовательских работ62, которые при этом в наибольшей степени используют понятия «охранка» и сопутствующий ему термин «провокация». Стоит согласиться с констатацией еще начала 1990-х гг. авторов сборника «Полиция Российской империи XIX – нач. ХХ вв.»: «Все, что связано с охранными отделениями… запутано публицистикой последних десятилетий»63.

Кроме того, я полагаю некорректным термин «спецслужбы» по отношению к изучаемым мной учреждениям в период до 1905 г., и его также игнорирую в своей работе.

Есть сложности и с корректным наименованием тех явлений, которые были объектами внимания со стороны политической полиции. Принципиально важным для моего исследования – и аутентичным делопроизводственной переписке – является термин «легальный», исследование которого в литературе о государственном аппарате рубежа XIX–ХХ вв., по большому счету, отсутствует. Речь идет о тех людях и институтах, которые действовали не в подполье, а легально, это в первую очередь касается самоуправления, периодической печати, общественных организаций, профессуры64. Определение «легального» содержится в 3-й главе настоящего исследования, в целом же я использую в качестве обобщающего собственный термин «легальное пространство», что облегчает исследовательскую презентацию материала, несмотря на отсутствие подобного объединяющего термина в бюрократическом языке рубежа XIX–ХХ вв.

Историографическая традиция рассматривает «либералов» в качестве составной части так называемого общественного движения, однако что такое «общественное движение» в целом? В литературе о политической полиции этот вопрос не решен во многом по причине того, что не становился объектом целенаправленного исследовательского внимания.

Аутентичные же термины, которые пользовались большой популярностью в делопроизводственной переписке деятелей политической полиции, а затем – и в их воспоминаниях – это «противоправительственное движение» и «революционное и оппозиционное движения».

С революционным движением, его границами, участниками, методами борьбы с ним и т.д., всё более-менее понятно; это была приоритетная тема для советской историографии65, сохраняется к ней интерес и в современных исследованиях66.

Общественное движение как объект внимания политической полиции выглядит размытым. М.А. Осоргин под общественным движением, видимо, понимал легальное партийное67. О культурно-просветительских учреждениях и их деятельности как объектах внимания политического сыска писал Н.П. Ерошкин68. В.Г. Дорохов в параграфе об общественно-политическом движении относит к нему студентов, учителей и социал-демократов69. О политических партиях и общественных движениях упоминает Ю.А. Реент70. Ч. Рууд и С. Степанов в период после 1905 г. включают в «либеральное движение» такие разнохарактерные явления, как профсоюзы, Союз союзов, организаторов банкетной кампании 1904 г. и масонов, уделяя приоритетное внимание последним (10-я глава их книги так и называется «Протоколы, масоны, либералы»). Рууд и Степанов критикуют политическую полицию за «активную деятельность против оппозиционного движения во главе с либералами» вместо того, чтобы предложить верховной власти «сотрудничать с либералами во имя политического переустройства Российской империи»71. Очевидная из этого утверждения значимость «либералов» как объекта внимания политической полиции противоречит содержанию самого исследования, сконцентрированного на политическом сыске и революционерах.

В литературе по политической полиции часто используется еще один термин – «оппозиционное движение»72, однако и его внятная дефиниция отсутствует. «Оппозиционное движение» мимоходом, без расшифровки упоминается во многих работах о политической полиции – Е.Е. Гладышевой, В.Г. Дорохова, Н.Д. Ерофеева, В.А. Ефремова, А.В. Островского, З.И. Перегудовой, Ю.А. Реента, М.С. Чудаковой и др.73 Д.И. Шинджикашвили под «буржуазно-оппозиционными кругами» понимал масонов74. В.Е. Коронкевич использует понятие «оппозиционное движение» как объединяющее все противоправительственные течения75. З.И. Перегудова ставит знак равенства между общественным и оппозиционным движениями и включает в него профсоюзы, кооперативные организации, страховые кассы, легальные просветительские, благотворительные общества, библиотеки, образовательные курсы, публичные лекции, профессиональные съезды, а в социальном плане – «прогрессивную интеллигенцию» и земских служащих76. Ю.А. Реент, в свою очередь, ставит знак равенства между «оппозиционным» и «либеральным», понимая под этим течение, «разделявшее крайние политические прослойки общества» и включавшее «в свои ряды либерально настроенную интеллигенцию и буржуазию» – деятелей конституционно-демократической, октябристской партий, партии правового порядка, прогрессистов и масонов. Более того, Реент объединяет эти организации понятиями «умеренности» и «либерального консерватизма»77, что явно расходится с их оценкой в историографии дореволюционного российского либерализма (см.ниже). В.С. Брачев упоминает о роли «либералов» в развитии революционного движения в России, ссылаясь на записку заведующего Особым отделом Департамента полиции Л.А. Ратаева мая 1902 г.78 Любопытно, что на те же записки Ратаева ссылается (и делает из них те же выводы) исследователь не политической полиции, а либерализма начала ХХ в. К.Ф. Шацилло – так, он пишет о том, что под «оппозиционным» заведующий Особого отдела Департамента полиции Ратаев в 1902 г. имел в виду «либералов»79. Однако Ратаев в своих записках этого периода80 обычно оперировал понятием «оппозиционного движения», не упоминая «либералов» вообще (см. об этом во 2-й главе данного исследования).

Историография самого либерального движения имеет длительную историю и сложившиеся традиции – причем разные – описания того, что такое «либерализм» предреволюционной эпохи. На современное состояние этих традиций заметно повлияли 1990-е гг. с их поиском альтернатив развития России81 и теоретико-методологически-понятийным переосмыслением того, что такое российский либерализм82. Совокупность историографических образов «либерального» в данном исследовании имеет большое значение, т.к. именно с ними сравнивается соответствующий образ (точнее – образы) из делопроизводственной переписки политического сыска. Сразу же отмечу, что эти образы не совпадают – как в отношении содержательной части, идейного наполнения, так и в смысле персонального состава (то есть кто из деятелей общественного движения был «либералом»).

В историографии либерального движения присутствуют понятия «либерализм», «оппозиционность», «либеральная оппозиция»83. Последний – как бы объединяющий – термин используется в различных контекстах и сочетаниях (либеральная дворянская оппозиция, либеральная земская оппозиция, либерально-оппозиционная интеллигенция, печать и т.п.)84. Взаимоотношения этих терминов в разных работах различны – одни используют «либерализм» и «оппозиция» как синонимы85, другие считают первое составной частью второго86. В ряде работ 2000-х гг. было сформулировано предложение использовать понятия, аутентичные эпохе, а не возникшие в воспоминаниях, например, деятелей конституционно-демократической партии, которые назвали себя «либералами» постфактум, уже после 1917 г. Так, С.В. Куликов определил кадетов как «радикалов»87, А.В. Гоголевский «леволиберальное направление» (кадетов) обозначил как «либерально-радикальное», а Ф.А. Селезнев вообще отметил склонность кадетов к социализму88.

Отдельно стоит остановиться на историографических трактовках идейных течений внутри либерального движения – с тем, чтобы иметь возможность сравнить с оценкой этих же течений в политической полиции. Кратко суммирую достижения историографии в этом вопросе – и именно с этим summary в 3-й главе будут сопоставляться «следы» в делопроизводственной документации Департамента полиции, доказывающее его общеславянофильские настроения.

На протяжении 1880–1890-х гг. либералы с различной степенью интенсивности стремились к консолидации, первым результатом этих попыток стала «Беседа», кружок земских деятелей, в котором доминировали умеренно-либеральные, славянофильские настроения89. Но к началу ХХ в. попытки консолидации вылились в политическое и институциональное размежевание либерального движения. Первым оформился его крайне левый фланг – в 1902 г. возник подпольный Союз освобождения. Чуть позже (в 1903 г.) был создан Союз земцев-конституционалистов, объединивший более умеренных либеральных деятелей. Подробная история этих двух организаций изложена в книге К.Ф. Шацилло «Русский либерализм накануне революции» (М., 1985). И самый умеренный фланг либерализма, граничивший с консерватизмом, славянофильский (его идейным вдохновителем был Д.Н. Шипов) не пошел по пути создания нелегального объединения и до 1905 г. организационно оставался крайне рыхлым.

Дифференциация либерального движения сопровождалась попытками сплотиться на основе тех идей, которые могли быть сформулированы как общие. Отражением этих попыток стали нелегальные земские съезды (май 1902 г., апрель, май, июль, сентябрь 1905 г.)90. Однако они только усилили внутренние разногласия в либеральном движении.

Одним из самых спорных в либеральной среде был вопрос об источниках и характере выборных учреждений, необходимость которых была общепризнана. Земцы-конституционалисты и освобожденцы были сторонниками народного представительства с законодательными прерогативами (это автоматически означало введение конституции и превращение самодержавия в конституционную монархию по западному образцу). При этом первые предлагали идти к всеобщему избирательному праву постепенно, в то время как вторые намеревались ввести его немедленно.

Д.Н. Шипов был крайне далек от идеи законодательного народного представительства, не говоря уже о всеобщем избирательном праве. Шиповцы демонстрировали доверие к верховной власти и отрицательно относились к конституции. Рассматривая введение выборных учреждений в качестве главного вопроса современности, они полагали, что их основой должно стать самоуправление, в первую очередь земское, а представительство, с точки зрения неославянофилов, – это не то же самое, что парламент. Соответственно, земству как залогу будущего народного представительства присваивался особый статус91.

В ходе революции 1905–1907 гг. идейный раскол либералов был закреплен окончательно. Бывшие деятели Союза освобождения и левое крыло Союза земцев-конституционалистов стали базой Конституционно-демократической партии, оставшиеся земцы-конституционалисты – ядром «Союза 17 октября», а бывшие шиповцы – основоположниками ряда мелких партий (Партия правового порядка, Партия мирного обновления и др.).

В историографии с советских времен ведется дискуссия о том, как классифицировать вышеназванные составляющие либерализма. Н.М. Пирумова писала только о земском либерализме, распадающемся на умеренный (шиповский) и левый варианты92. Е.Д. Черменский считал Д.Н. Шипова славянофилом, а не либералом93. При этом он не дифференцировал либеральные организации, считая Союз освобождения «только этапом в развитии земско-либерального движения»94. К.Ф. Шацилло выделяет правых (шиповцы-неославянофилы), умеренных (земцы-конституционалисты) и левых (освобожденцы или демократическая интеллигенция) либералов95. В.В. Шелохаев говорит о четырех группах: шиповцах, земцах-конституционалистах, освобожденцах и либеральной интеллигенции96. По мнению Пирумовой, «конституционализм… вообще не может быть отождествлен с либерализмом»97. Однако В.В. Ведерников, В.А. Китаев, А.В. Луночкин полагают, что конституция являлась важным требованием одного из течений либерального движения98. Применительно к 1860–1880-м гг. они выделяют умеренных либералов (Б.Н. Чичерин, К.Д. Кавелин, А.Д. Градовский), либералов-конституционалистов (В.А. Гольцев, редакция «Вестника Европы») и леволиберальное крыло земского движения (во главе с И.И. Петрункевичем)99. Это во многом воспроизводит позицию Шацилло, только в отношении более раннего периода. В одной из статей 2000-х гг. В.В. Шелохаев отнес Петрункевича, Ф.И. Родичева, Шипова к одной группе земских либералов, отделив их от более «левой» либеральной интеллигенции и нивелировав тем самым различия между Петрункевичем и Шиповым, которые подчеркивались всей предшествующей историографией100.

В целом в литературе все-таки доминирует представление о трех вариантах либерального движения, и шиповцы – даже если и называть их неославянофилами – тоже являлись его частью.

Следующий важный проблемный узел возвращает к тезису, озвученному в самом начале введения, а именно – политическая полиция и «либералы» были участниками общего диалога о путях развития страны. Слово «диалог» подразумевает, очевидным образом, равномерное представление двух его сторон, однако в данной работе анализируется делопроизводственная переписка политического сыска, т.е. источниковая база исследования отражает только одну сторону диалога, да и то – заочную и тайную (другая сторона – «либералы» – об этой позиции попросту не знала).

И всё же почему можно говорить именно о диалоге? Во-первых, потому? что позиция одной из сторон диалога – а именно «либералов» – достаточно широко представлена в литературе о либерализме, которая, в свою очередь, опирается на воспоминания самих участников общественного движения. Более того, давно введены в научный оборот их представления не только о российской власти в целом, но и непосредственно о системе политического сыска, и парадоксальным образом эти представления, основанные на личных впечатлениях и ставшие следствием либо личных контактов (до 1917 г.), либо поспешной и некритичной выборки из документов после Февраля 1917 г., рассматриваются традиционно в разделе дореволюционной историографии политической полиции, хотя по большому счету – это источники. Речь идет о статьях В.А. Гольцева, И.П. Белоконского, Б.Б. Глинского101, более наукообразны работы К.К. Арсеньева, В.М. Гессена, Н.А. Гредескула, М.К. Лемке102, но и они представляют собой всё же публицистические произведения. Удивительно отнесение к научной историографии публицистики журнала «Былое»103, который, в частности, публиковал разоблачения бывшего сотрудника Варшавского охранного отделения М.Е. Бакая, перешедшего после Первой русской революции на сторону революционеров104. К работам этого же рода стоит отнести книгу бывшего директора Департамента полиции А.А. Лопухина105.

Именно в либеральной дореволюционной публицистике, претендовавшей на объективность собственной позиции106, были заложены не только набор сюжетных линий будущей историографии политического сыска, но и их трактовка: правовые границы деятельности политической полиции (оцениваемые как чрезмерно широкие, безграничные, описываемые термином «произвол»), методы ее работы, точнее, «преследования» революционного движения, «борьбы» с ним (секретная агентура, понимаемая сугубо как «провокация», наружное наблюдение и пр.)107.

Проблема состоит и в том, что некоторые современные исследования в той или иной мере построены на тех пореволюционных работах, которые создавались самими участниками общественного движения после открытия в 1917 г. доступа к секретной документации структур политической полиции. Влияние этих работ на развитие советской историографии политического сыска отмечено и рядом современных исследователей108. Те, кто писал о политическом сыске на волне доступа к его материалам после Февральской революции 1917 г., в духе времени и собственных взглядов сосредоточивались на выявлении «провокаторов» и «создателях провокации», включая погромы, затратах на секретную агентуру, вообще карательно-репрессивной деятельности и не сопровождались научным оформлением цитат из документов109.

Отдельно стоит сказать о том, что этот комплекс работ не только отражал «либеральные» представления о политической полиции, но и в некоторых случаях стал основой для выстраивания ошибочных гипотез. Самым масштабным примером является так называемая «полицейская версия» происхождения «Протоколов сионских мудрецов», ненамеренно созданная «разоблачителями тайн дореволюционной охранки» в эмиграции в 1920–1930-е гг. – нерелевантность их аргументации опровергает автор этих строк в своей статье в журнале «Российская история»110, также можно упомянуть и мое исследование многочисленных произвольных построений о дореволюционном политическом сыске более широкого круга эмигрантов-«разоблачителей»111. Очевидно, что писавшееся «разоблачителями тайн охранки» является важным источником по истории русской эмиграции, по истории общественного движения, но не может рассматриваться как научно-корректная часть историографии, основываясь на которой можно писать обзорные научные монографии, скажем, о Заграничной агентуре112.

Таким образом, «либералы» как сторона диалога о путях развития страны широко представлена в публицистике и в историографии, причем как либерального движения, так и политического сыска, поэтому вполне логична задача данного исследования – представить другую сторону диалога, т.е. бюрократию в лице деятелей политической полиции.

Второе соображение, оправдывающее трактовку делопроизводственной переписки политического сыска как своего рода диалога, состоит в том, что сами авторы документов писали их c позиции людей, находящихся в пространстве коммуникации с наблюдаемыми объектами. В делопроизводственной переписке фиксировались «мнения», «позиции», «взгляды» «либералов» (почерпнутые из печати, журналов земских собраний, перлюстрированных писем, «слухов» и т.д., см. 4-ю главу), сопровождавшиеся комментариями по их поводу. Вообще, один из постоянных рефренов в документах чинов полиции – это как вести диалог власти с обществом, что этому препятствует в самом обществе и во власти. Кроме того, в этой же переписке есть «следы» обширной личной коммуникации служащих политического сыска и «либералов» (см. 4-ю главу), в рамках которой, очевидно, диалог был прямым, а также письменных обращений общественных деятелей в политическую полицию, что также можно считать своего рода прямым взаимодействием, инициировавшимся уже другой стороной диалога.

Здесь нужно остановиться на специфике источниковой базы исследования, критериях ее отбора и принципах анализа. На первый взгляд, речь идет о формализованном письменном источнике, который отражал не всю картину мира авторов документов, а в первую очередь, их профессиональные задачи, однако проведенный анализ показал, что делопроизводственная переписка между чинами структур охранительного ведомства в действительности может многое рассказать о их мировоззрении и их собственных общественно-политических представлениях.

При заявленном подходе законодательные источники – нормативно-правовые документы, определявшие деятельность политической полиции и извлеченные из Полного собрания законов Российской империи, Свода законов Российской империи, – имеют второстепенное значение, создавая лишь общий контекст (структура органов политического сыска, штатное расписание, функциональные обязанности и др.)113. Так же как и опубликованные делопроизводственные материалы политической полиции114 дают представление о нормативно-правовом понятийном аппарате ее служащих, но не о «либерализме».

Поиск «либералов» в делопроизводственной переписке не был простым исследовательским процессом. Фонд Департамента полиции состоит из дел, комплектовавшихся в самом Департаменте по мере необходимости, в названиях дел нет никаких «либералов» – описи, имеющие дореволюционную порядковую нумерацию, дают либо ФИО, либо название института, которому посвящено дело (земство той или иной губернии, орган периодической печати, наименование общественной организации и т.п.). Такие дела состоят из разнородного по своему характеру материала: справок, перлюстрированных писем, донесений секретных агентов, вырезок из газет, уставов обществ, программ их мероприятий, переписки между инстанциями по отдельным вопросам деятельности конкретных людей и организаций и т.п. Первоначально отбор дел для просмотра происходил в соответствии с историографическими представлениями о «либерализме» – персоналиях, институциональных составляющих, социальных группах. Однако этого оказалось недостаточно, т.к. странным образом в этих делах далеко не всегда встречалось слово «либерал» или однокоренные с ним, а если встречалось – то в одном или двух документах, в то время как остальные документы этого же дела были терминологически «сухими» либо содержали какие-то другие термины. Поэтому список просматриваемых дел был расширен за счет дел, где потенциально могло встретиться слово «либерал» (при просмотре описей они отфильтровывались посредством исключения дел с названиями «о крестьянах», «о рабочих», «о студентах», «о типографии» и т.п.).

Отдельную категорию дел составили «сообщения» (донесения и доклады) из охранных отделений и Заграничной агентуры Департамента полиции. Помимо этого, один из самых массовых источников – это ежегодные политические обзоры по всем губерниям, составлявшиеся в ГЖУ115, именно в них содержится большая часть информации о региональных «либеральных деятелях». И еще одна немногочисленная категория дел, имеющая при этом особую ценность, – аналитические записки сотрудников Департамента полиции.

Подавляющее большинство названных дел хранится в 3-м делопроизводстве и в Особом отделе фонда Департамента полиции, эпизодически использовались материалы 1-го (личные дела служащих политической полиции) и 7-го делопроизводств (дела о дознаниях по государственным преступлениям); а также 249-ая (всеподданнейшие доклады), 250-ая (доклады 3-го делопроизводства), 252-ая (обзоры важнейших дознаний), 253- ая (обзоры революционных партий), 255-ая (еженедельные записки), 295-ая (списки личного состава Департамента полиции, ГЖУ и охранных отделений) и 316-ая (списки секретных сотрудников) описи того же фонда. При этом дела со всеподданнейшими докладами, обзорами революционных партий, обзорами важнейших дознаний и еженедельными записками – т.е. документы, выходившие за пределы Департамента полиции в вышестоящие инстанции, – оказались самыми малоинформативными для исследования, и дело не только в приоритетном внимании этой части делопроизводственной документации к революционерам, но и в исключительной формализованности ее языка. Поиск секретных сотрудников среди «либералов» был проведен с использованием фонда 4888 (Архив архива), а поверхностное изучение фондов других структур политической полиции ГА РФ (Ф. 58. Московское ГЖУ; Ф. 63. Московское охранное отделение; Ф. 93. Петербургское ГЖУ; Ф. 111. Санкт-Петербургское охранное отделение; Ф. 505. Заведующий Заграничной агентурной на Балканах, и др.) показало, что информация в них в основном дублирует содержание дел 102-го фонда116.

Исследовательская реконструкция образов «либерального» в делопроизводственной переписке политической полиции опирается на электронную базу данных, составленную в программе Microsoft Access. Общий объем базы данных – 4261 позиция информации, из них 674 позиции информации – о физических лицах (из них примерно 150 человек – видные представители дореволюционного либерализма); около 500 позиций информации – об организациях (из них примерно 270 – институционально оформленные, такие как общества, редакции газет и т.п., а остальные представляют собой неформальные объединения, такие как «кружки», «вечеринки», «группы» и пр.); отдельным блоком в базе данных собраны высказывания служащих политической полиции о самоуправлении, различных группах населения, представителях власти и государственных структурах. Процедура выборки из базы данных позволяет найти все высказывания разных авторов о конкретном лице, организации, земстве конкретной губернии, либо же выявить их перекрестные «связи», либо отобрать все высказывания одного автора по разным поводам. Благодаря такой систематизации оказалось возможным реконструировать индивидуальные образы и коллективные представления о внутреннем содержании «либерализма», его конкретных носителях и его внешних границах, а также разнообразные стратегии, которые практиковались в политическом сыске применительно к «либеральному» и пограничным с ним явлениям.

Было любопытным сопоставить полученные образы и характеристики с личной перепиской117, дневниками118, воспоминаниями чинов политической полиции119, государственных деятелей120 и участников общественного движения121. Однако эти источники оказались малоинформативными в сравнении с фондом Департамента полиции в целом, к тому же мемуары, как известно, грешат более поздними и не всегда аутентичными оценками (а в данном случае – и, возможно, искаженной последующими событиями терминологией), хотя стоит отметить интересное обстоятельство: бывшие служащие политического сыска в качестве устойчивой объединяющей формулировки в воспоминаниях употребляют словосочетание «революционное и оппозиционное движение»122, что, видимо, повлияло и на терминологию историографии политической полиции.

Представление о диалоге – результат авторской интерпретации комплекса документов охранительного ведомства, условный, как и любая интерпретация прошлого. Ограничения, и так присущие процессу получения исторического знания, здесь удваиваются, т.к. нарисованная мной картина представлений чинов политической полиции – это своего рода конструкция конструкции, это описание описания. В тексте исследования активно используются кавычки, чтобы хотя бы частично отделить собственный язык от дискурса деятелей политического сыска: закавычены многие термины, включая и главное в проведенном анализе слово – «либерал» – и однокоренные с ним. Также закавычены и многие устоявшиеся историографические термины («борьба», «репрессии», «провокация», «преследования» и т.п.), которые, на мой взгляд, имеют оценочную окраску и чужды моему взгляду на исследуемую проблему123.

В то же время под рассмотрение делопроизводственной переписки политического сыска о либералах как составной части более общего диалога по линии «власть – общество» вполне возможно подвести и методологическое обоснование.

Обычно историография, и советская124, и постсоветская125, исходит из противопоставления одного другому, тем более когда речь идет конкретно о либералах, которые называются «оппозиционерами самодержавия»126, а позиция власти характеризуется через термины «произвол», «репрессии», «запреты»127.

Однако парадоксальным образом само по себе использование в историографии таких терминов, как «борьба», «конфликт», «противостояние», означает наличие взаимодействия двух сторон. Социолог и философ С.Б. Переслегин отмечает некорректность распространенной точки зрения о том, что «чем идентичности сильнее различаются, тем хуже и опаснее». Напротив, «конфликт идентичностей тем сильнее, чем уже возможный канал их актуализации… Если… идентичности различаются во всех вопросах… отношения, скорее всего, будут совершенно бесконфликтными… "чужой" с совершенно иной системой ценностей, постановкой вопросов и их решениями воспринимается как "ребенок", "сумасшедший" и т.п.». А тот, кто «рассуждает в ваших терминах, но на один из важных для вас ценностных вопросов дает противоположный ответ», воспринимается как бросающий вызов, что и создает основу для конфликта, делает необходимым для сохранения собственной идентичности «демонстрировать враждебную реакцию в ответ»128.

В данном случае диалог (или же «борьба») шел в едином коммуникативном пространстве, его участники отличались общностью мышления, оперировали одними и теми же категориями, разговаривали на одном языке, осмысляли единый спектр проблем. При этом обе стороны репрезентировали свои оценки проблем как единственно верные129 и стремились говорить от имени более широких общностей (собственно, они сами так себя и ощущали): служащие политической полиции – от имени «власти», а «либералы» – от имени «общества». Однако целью этой конкуренции, ключевым моментом игры было получение легитимного в глазах другого игрока права интерпретации «нужд» и «интересов» «народа».

Понимание того, что перед нами – реконструированная игра, шедшая в рамках одного коммуникативного пространства, позволяет использовать в качестве общей методологической рамки социологические наработки П. Бурдье – в частности, его концепцию поля игры как социального пространства, в котором осуществляется взаимодействие участников коммуникации, а также его понятия символического капитала (см. 3-ю главу) и габитуса (см. 4-ю главу)130.

В завершение стоит отметить, какие историографические наработки были всё же использованы автором в данной работе, при общем понимании, что в целом историографический задел по теме незначителен.

В первую очередь это монографии 1970–1980-х гг. Н.М. Пирумовой и К.Ф. Шацилло. Исследование Пирумовой о земском либерализме ценно как выборочным использованием документации ГЖУ по отдельным годам, губерниям и темам (например, создание института земских начальников)131 и сообщений из Заграничной агентуры Департамента полиции132, а также созданной автором с опорой на документы из среды «либералов» карты распространения либерализма по губерниям133. Шацилло реконструировал историю двух либеральных организаций – Союза освобождения и Союза земцев-конституционалистов, активно обращаясь к архиву Департамента полиции. По его собственному признанию, «в некоторых случаях (сведения о банкетной кампании, об их месте и числе участников, о недовольстве, высказываемом на иных легальных собраниях и т.п.) архив Департамента полиции дает не только достоверные, но и наиболее полные сведения, чем пресса или другие какие-либо источники. Определенный интерес представляют в этом фонде и “аналитические исследования” чиновников полиции и черновая их работа, оставившая след в виде перлюстрированных писем, агентурных донесений и т.д.»134. Книга Шацилло содержит ряд важных зарисовок отношения политической полиции к организационному строительству либералов.

Важной является историографическая трактовка социальной базы либерализма. По мнению Е.Д. Черменского, «либеральная оппозиция возникла и развивалась до революции 1905 г. преимущественно в русле земских учреждений», которые были в основном дворянскими135. Н.М. Пирумова и К.Ф. Шацилло считают, что наряду с дворянством существенную роль в развитии либерального движения, в том числе земского, сыграла «буржуазно-либеральная интеллигенция»136. Обсуждается в литературе и тема участия в либеральном движении земских служащих – 3-го элемента. Дореволюционные исследователи И.П. Белоконский, Л.Д. Брюхатов, Н.И. Иорданский и др. вписывали 3-й элемент в общее либерально-оппозиционное движение137. Б.Б. Веселовский же говорил о «демократизме» 3-го элемента и «либерализме» земских гласных138, и это разделение в советской историографии поддержала Пирумова139.

В ряде постсоветских работ рассматривается отношение политической полиции к предварительной цензуре140, к отдельным участникам либерального движения141, либеральной печати142 и самоуправлению, либеральным обществам143, контактам революционеров, либералов и власти144. «Либерально настроенная интеллигенция» как один из объектов внимания политической полиции упоминается в коллективной работе «МВД. Исторический очерк. 1902–2002»145. В исследовании Ю.А. Реента подчеркивается, что политический сыск не мог справиться с представителями высшего общества, уверенных в своей «безнаказанности» в силу близости ко двору146. Н.Г. Карнишина называет «либеральные настроения» в провинции в качестве важного для политического сыска фактора, отмечая, что общественное мнение во многом определяло деятельность властных инстанций, и это наблюдение подтверждается проведенным мной анализом147.

Учреждения политической полиции представлены в разных главах настоящей работы неравномерно. Первые две главы носят, скорее, описательный характер, а примеры приводятся в основном из документов, авторами которых были чины ГЖУ либо охранных отделений. Так как Департамент полиции был точкой сборки для информационных потоков внутри политического сыска, его сотрудники нередко фиксировали информацию из местных структур и складировали ее «до поры до времени»; соответственно, в фонде Департамента полиции документов авторства его служащих просто физически меньше в сравнении с документами из охранных отделений и особенно из ГЖУ, писавших в Департамент из каждой губернии (либо области) Российской империи. В третьей главе формулируется объяснительная модель изложенного в предыдущих главах материала, и позиция служащих Департамента проявлена здесь в большей степени. Четвертая глава, в которой анализируется методика работы политического сыска, основана преимущественно на документах Департамента полиции как структуры, определявшей логику и содержание деятельности всей системы политической полиции.

Завершая введение, хотела бы выразить благодарность всем, кто помогал мне в работе над монографией. В первую очередь – это научный руководитель моей кандидатской диссертации д.и.н., заслуженный профессор МГУ им. М.В. Ломоносова Л.Г. Захарова. Именно благодаря ей я занялась изучением темы, которая интересна мне до сих пор и которой посвящено данное исследование. Также хочу отметить научного руководителя моей дипломной работы д.и.н., профессора Южно-Уральского государственного университета И.В. Нарского, который еще на стадии подготовки диплома предложил мне проанализировать представления друг о друге носителей власти и тех, кого они считали либералами.

Так получилось, что моя кандидатская диссертация отразила влияние двух научных подходов – школы П.А. Зайончковского, ведущей свою историю еще от В.О. Ключевского и сформировавшей целое направление изучения дореволюционной государственности, и челябинской исторической школы, созданной на рубеже ХХ–ХХI вв. руководителем моей дипломной работы на основе достижений европейской культурной истории. Я попробовала совместить оба этих подхода в кандидатской диссертации. Переработка диссертации в монографию растянулась на 10 лет, текст книги за это время испытал влияние еще ряда факторов. Среди них – обсуждение с к.и.н. Г.Н. Бибиковым особенностей организации политической полиции в Российской империи и русской государственности XIX в. в целом; совместная работа с к.ф.н. Б.В. Межуевым на сайте Русская Idea, в том числе – по организации дискуссий о путях развития страны на рубеже XIX–ХХ вв.

Кроме того, мне хотелось бы поблагодарить всех, с кем я так или иначе обсуждала свое исследование, кто читал мой текст, высказывал критические замечания или поддерживал мои идеи. Это оппоненты на защите моей кандидатской диссертации – д.и.н. З.И. Перегудова и д.и.н. В.В. Шелохаев; рецензенты диссертации, выступавшие при ее обсуждении на кафедре истории России XIX – начала ХХ вв. исторического факультета МГУ – к.и.н. О.Р. Айрапетов и к.и.н. Д.А. Андреев. Это ученики Ларисы Георгиевны Захаровой: представители старшего поколения (д.и.н. Ф.А. Гайда, д.и.н. А.Ю. Полунов, д.и.н. И.А. Христофоров, к.и.н. А.В. Мамонов, к.и.н. М.М. Шевченко) и поколения младшего (к.и.н. П.В. Краснов, к.и.н. С.В. Медведев, к.и.н. В.В. Хутарев-Гарнишевский).

Также мне хотелось бы поблагодарить мою маму В.В. Ульянову – ее усилиями 2-ая глава моего исследования оказалась украшена диаграммами. Не могу не вспомнить и сотрудников Государственного архива Российской Федерации – научного руководителя ГАРФ, заведующего кафедрой истории России XIX – начала ХХ вв. исторического факультета МГУ С.В. Мироненко, благодаря содействию которого я получила возможность знакомиться с частью архивных дел в подлинниках, а также заведующую читальным залом Н.И. Абдулаеву, профессионализм и доброжелательность которой сильно способствовали моему пониманию того, как устроен архив Департамента полиции.