Читать книгу Заложники Луны - Людмила Рахманкулова - Страница 1

На пристани металась, заламывая руки, Милка, которую я никак не ожидала обнаружить здесь, в тридцати с чем-то километрах от Казани, в захудалом волжском поселке на подступах к Свияжскому заливу, где, казалось, жили одни старики, старухи, бомжи и собаки.

– Ты знаешь, что эта сволочь сделала? – громко возопила она, когда катерок с шуршанием вполз на берег, и я соскочила на землю.

Сволочь – это, видимо, вечный Милкин хахель, Олег Курашов. Она влюблена в него всю свою сознательную жизнь, несмотря на то, что успела три раза побывать замужем – и даже один раз за Курашовым. Брак, однако, продлился недолго, они развелись, поскольку Курашова терзали муки совести, что он бросил жену и двоих детей. К Аньке он, правда, не вернулся, но продолжал жить с обеими женами, с которыми был в разводе. Таким образом он сохранял паритет, но от мук совести не отказывался; видимо, считал, что они ему к лицу. Это была эмоционально высокоразвитая скотина, предпочитающая любоваться собственной тонкой душевной организацией и испытывать по-женски изощренные, сложные, рафинированные чувства. Например, вожделение, сладко приправленное раскаянием, обостряющим ощущения. Или отчаяние, прихотливо оттененное самолюбованием, умилением собственной гибелью, нежность, перемежаемую насмешливым пренебрежением. Его душевные изыски приводили к катастрофическим последствиям как для него самого, – но на него мне было наплевать с некогда высоких строек коммунизма, – так и для бедных его женщин. Он то вползал в запой, то попадал в аварию, то укладывался с открывшейся язвой желудка в больницу. Анька с Милкой вызывали скорую наркологическую помощь и ставили капельницы. Или попеременно носили ему в травматологическое отделение икру, ананасы и омаров. Или, страшась натолкнуться друг на друга в узких больничных переходах, таскали ему куриный бульончик и диетический творожок. В общем, ловко устроился. Он и за мной пытался ухаживать, впрочем, как-то бессознательно, автоматически, и, по-моему, страшась, что его амуры могут найти у меня сочувственный отклик.

– Ну, и что эта сволочь сделала? Подала на раздел квартиры, прописав предварительно туда старшего сыночка? Опять захотела жениться на тебе, но перед загсом в очередной раз потеряла паспорт? Перлюстрирует твою почту, и выяснила, что ты получаешь письма от женихов из Канады и Франции? Решила уехать в Израиль к чертовой бабушке? Купить домик в Чернобыле? Сигануть с крыши дома Кекина?

Милка всплеснула руками:

– Он женился! Женился на какой-то бабе, которую знает без году неделя, и даже взятку дал в Загсе, чтобы расписали без очереди!

И она зарыдала в голос. Я подавила искушение напомнить ей, как он трижды забирал заявление из Загса, когда женился на ней, и дважды терял паспорт, когда надо было идти расписываться. А свадьбу, на которую счастливая Милка позвала своих друзей, упорно называл «новосельем», благо тогда они спешно съехались: «вот, новоселье решили отметить и всех вас пригласить…спасибо всем, что пришли к нам на новоселье…ну, поздравьте нас с новосельем».

– Вот так, на все наплевать, выбросить меня из своей жизни, как старый башмак! Это жестоко, чудовищно, несправедливо. Ой, я не знаю, что с собой сделаю! За что? За что? А Анька, наверно, довольна: главное, мне не достался. Говорят, даже на свадьбе у них была.

Видимо, Олежик в пьяном угаре решил, что женитьба на третьей бабе пречудненько разрешит его проблемы с двумя предыдущими.

– А тебя, значит, не пригласил? И чего ты тут делаешь? Как ты тут очутилась?

– Приехала. Я просто не могу одним воздухом с ними дышать. Можно мне у вас пожить недельку? Я одна с ума сойду.

– Ага, пусть лучше мы тут с ума сойдем. У меня Фарид в депрессии, если ты еще рыдать тут будешь из-за своего Олежика… Еще Зия нам свою родственницу-старушку из Альметьевска подкинул: сидит на чердаке, как сыч, дожидается анализов из Шамской больницы. У него в городской квартире ремонт, на даче троюродный племянник свадьбу справляет вот уже вторую неделю…

– Что ж, ты меня гонишь, что ли?

– Как же, прогонишь тебя! Кстати, успокойся. Никуда Олежик твой не денется. Приедет за тобой через неделю, если ты, конечно, намекнула, куда едешь.

– Я его секретарше сказала, на случай, если спросит.

– Ну и прекрасно. Вон и наши гости подъехали.

На пристань, одна за другой, со стороны проселочной дороги, въехали две иномарки. Аборигены, слонявшиеся возле магазинчика, встрепенулись и приготовились лицезреть. Из первой иномарки вылез Лешка Гермаш, и помог выйти Дани – еще одна неожиданная гостья! Я не видела ее полгода, и она, естественно, совсем не изменилась. Ей по-прежнему нельзя было дать больше двадцати трех. В мать пошла. Та дожила до сорока семи, и почти до самой кончины выглядела лет на двадцать пять-тридцать. Только в последние недели перед смертью лицо её покрылось мелкой сеткой морщин. Дани была в серой кожаной курточке поверх белого свитера с широким воротником и в черных джинсиках. Она хмуро, не улыбаясь, помахала мне рукой. Лешка тоже имел какой-то странный вид – он был то ли смущен, то ли рассержен. Я, конечно, слышала, что он опять, в очередной раз, приударил за Дани, хотя после гибели его жены не прошло и года, но не думала, что он так далеко продвинется на сей раз. Дани всегда отвергала его ухаживания.

Из второй машины вышли трое мужиков. Милка с этакой небрежной грацией повернула голову и прям вся заиграла, от кончика туфельки изящно выставленной ножки до завитка на затылке. Это в ней неистребимо. Какой-то инстинкт. Этакий бескорыстный интерес к противоположному полу в диапазоне от пятнадцати до семидесяти лет, невинное рефлекторное кокетство. Мужики с интересом уставились на нее. Один из них был Генка Филиппов, компаньон мужа, второй – Генкин телохранитель и водитель Федюся, мордатый молодой парень с глазами мертвого барана, а третий – Данчев, Юлий Владиславович, достаточно полный дядька с лицом плачущей бабы, мерзкий сплетник и пакостник, то ли главный бухгалтер, то ли консультант.

– Ну, как наш именинник?… Федюся, тащи ящики из машины… – Генка вгляделся, прищурившись: – Ба, и Милка тут!

Милка широко раскрыла глаза:

– Тю, Филиппок, – восхитилась она. – Ну и закабанел! Смотришься солидно. Я б на улице тебя не узнала.

– А вы, мадам, дивно похорошели.

Милка заливчато рассмеялась, с этакой эротической дрожью в голосе, как будто кто-то её щекочет. Дани усмехнулась, повесила на плечо сумку, подхватила под руку Лешку и подошла ко мне.

– Привет, Альмира. Вот, Лешка уговорил заехать к вам на день рождения, сказал, что вы будете рады. Сто лет вас не видела.

– Конечно, рады. Сейчас человек подойдет, отвезет нас на острова. На катере мы все не поместимся. Привет, Лешик.

Генка не очень обрадовался, увидев Лешку. Ухмыльнувшись, в виде приветствия он осведомился с самым невинным видом:

– Ты теперь у нас политик городского масштаба? Это не ты, случаем, выступая на телевидении, что-то говорил о «поголовье избирателей»?

– Как жизнь-то вообще? – торопливо спросила я у Дани. – Ты не замужем?

– Ты же знаешь, я вечная невеста. Вот и сейчас двое вдовцов предлагают мне руку и сердце.

– Во, везет тебе, – вклинилась Милка – Все в браке, либо в невестах ходят… Кстати, Филиппок, я на прошлой неделе твою супружницу видела, в парикмахерской на Пионерской.

Я чуть не ахнула. Генка резко согнулся, как будто ему дали под дых, и, косо перебирая ногами, пошел куда-то в сторону и уткнулся в капот Лешкиной иномарки. Федюся застыл в полусогнутом состоянии, с наполовину вытащенным из багажника ящиком. Лешка нахмурился и отвернулся. Дани сказала медленно, но твердо, отчеканивая каждое слово:

– Ты ошиблась, милая. Тебе показалось. Гена похоронил жену больше месяца назад. Она попала в аварию и вместе с машиной свалилась с обрыва в реку.

– Да? – Милка смешалась, покраснела, розовый ротик со вздернутой верхней губой жалобно открылся. – Какой ужас! Я ничего не знала. Бедный Филиппок! Я, видимо, обозналась. Я в сушилке сидела, а она, Фирка, из маникюрного зала вышла, я хотела окликнуть, да не успела. Она так быстро ушла.

– В чем она была?! – заорал вдруг Генка. – Во что она была одета?

– Ну… в брючках атласных и в голубом кашемировом свитерочке.

Я тихо изумилась. Какая разница, во что была одета дама, которую дура Милка приняла за покойницу? Дани с видом грустного сожаления смотрела на Генку:

– Наш Гена крайне сильно переживает смерть любимой жены, – сообщила она, и у нее странно дернулся уголок рта. – На этой почве он сильно пьет, и, по-моему, допился до белочки. На почве его чувствительной рязанской психики у него возникли фантазии, что она жива. Он пару раз видел её в городе – в красной шляпке и белом костюме, в том, в чем она в последний раз ушла из дома.

Откуда такие подробности, прямо-таки интимного свойства? Что-то я не замечала раньше, чтобы сейчас Дани и Генка близко общались. Да, но она приятельница Фирки. Сдружились где-то в девятом классе, на почве любви к Искандеру. Однажды Палыч объединил наши два класса и повел нас убирать снег на стадион «Спартак», куда мы ходили на уроках физкультуры. Была весна, было тепло, и мы разделись, и не столько занимались снегом, сколько дурачились. Дани и Дашка толкались, подставляя подножку охотно поддававшимся ребятам, а потом бежали от них с восторженным визгом. Я оглянулась и увидела незнакомую девчонку, которая, появившись из дыры в заборе, отделяющем от стадиона 16-ый двор по Тукаевской, известный как «дом Шакира-солдата», медленно приблизилась к нашей тусовке. У нее было пригожее личико, высокие скулы, вздернутая верхняя и припухлая нижняя губки, яркие карие глаза, слегка раскосые, которые, как я впоследствии узнала, могли иметь только два выражения: игриво-виноватое, горячее, «блядское», как говаривали наши мальчики, и недоверчиво-подозрительное, слегка растерянное. Последнее появлялось, когда кто-нибудь начинал демонстрировать свою начитанность и рафинированность, а Фирка в этом смысле была практически девственна, но не настолько дура, чтобы не ощущать свою неполноценность. В тот день у нее было хмурое личико, и этот неуверенный настороженный взгляд, и я заметила, что она ищет в толпе девчонок кого-то, рассматривает каждую, и, как будто придя к какому-то выводу, отводит глаза. Поглощенная созерцанием хорошенькой незнакомки, я приблизилась сзади к Палычу, который, опершись на лопату, втолковывал что-то Тольке Кислову. Вдруг он увидел девочку и толкнул Кислова локтем:

– Глянь, Искандерова зазноба! С его двора, учится в татарской школе на Татарстана. В легкоатлетическую команду входит, худышка, а здорово копье бросает!

Фирка заметила интерес к своей персоне со стороны двух мачо и улыбнулась, засияв радостно-виноватыми, как будто ее уличили в неприличном грехе, глазами. Палыч шепнул Тольке: «Ох, ну и баба будет горячая!», и окликнул ее ласково и насмешливо:

– Фираюшечка, кого ищешь, золотце?

Фирка, помедлив, сказала низким, хрипловатым, офигенно сексуальным голосом:

– Хочу посмотреть на вашу Дани. Говорят, Искандер за ней бегает.

– Ну, посмотри. Которая, по-твоему, Дани?

Прищуренные, слегка косящие Фиркины глаза остановились на Дани, потом перешли на Дашку, потом опять на Дани. Казалось, она колебалась. О нет, она не ошибалась, инстинкт вел ее прямо по следу – Искандер уже начинал заглядываться на красивую подружку своей Дани, да и кто бы устоял перед агрессивным и изящным кокетством Дашки Меликовой, которая вознамерилась отбить парня у своей лучшей подруги?

Не к месту в памяти всплывает эпизод не эпизод, а так, мимолетная картинка, случайный пейзаж, стертая от времени тусклая фотография: я еду в трамвае, и вижу на остановке, на Пушкина, уже семнадцатилетних Фирку и Дани. Совсем еще недавно у нас была общая девчоночья жизнь, но они выпорхнули из нее и пребывают в райских кущах, асфоделевых лугах, вересковых долинах, под другим небом, и другой ветер овевает их. Идет дождь, девчонки с хохотом пытаются открыть зонт, я гляжу на них в течение двух-трех минут, пока стоит трамвай, и остро, до горечи во рту завидую им, мокрым, красивым, дерзким. Мне и в голову не пришло окликнуть их, небожительниц, райских гурий, небесных апсара, похитительниц сердец. Кстати, второй вдовец – уж не Генка ли?

– И чего болтаешь, Мурка, – хмуро огрызнулся Генка и повернулся ко мне. – Ну что, куда грузиться?

Лет пять-шесть тому назад Искандер Зия, двоюродный брат моего мужа, возжелал вдруг стать анахоретом и отгрохал дом на одном из многочисленных и совершенно пустынных островов там, где Свияга впадает в Волгу. Более глупой причуды и придумать было невозможно. Зимой по льду туда только вездеход мог добраться, а летом – катер. Редко-редко, в особо засушливое лето, когда река мелела, народ добирался до места вброд, и то кое-где вода доходила до горла, а кое-где приходилось плыть. Он вбухал в этот дом громадные деньги, был даже свой генератор, и вода, даже горячая, только жить там его тогдашняя жена Дашка Меликова отказалась. Наезжать туда с буйной холостяцкой компанией в обществе прекрасных дам он скоро перестал из-за многочисленных неудобств. Машины надо было оставлять в поселке, у местного мэра, а выбраться с острова можно было на катере, который постоянно ломался, или на лодке, но трудоемкая гребля мало кого увлекала, либо надо было ждать моторки с берега, которая раз в несколько дней привозила продукты. Да и с продуктами было хило. Любимые деликатесы и выпивку надо было закупать в городе и привозить в машинах. Впрочем, дом не пустовал. Навещали его многочисленные родственники и знакомые хозяев, а также друзья и родственники их друзей, Искандеровы деловые партнеры, почему-то не любившие селиться в гостиницах, и прочий странный люд, не желающий привлекать к себе внимания. Почти полгода прожила здесь семья Искандеровой сестры, пока в казанском особнячке шел ремонт, два месяца прокантовались Долгополовы, продав квартиру перед отъездом в Израиль, неделями прятался от воображаемых киллеров Вовка Шувалов в тот период, когда у него отнимали «Фитнес-Сити». Теперь, вот уже девятый месяц, здесь жили мы. Так пожелал мой муж, и отказать ему я не могла. Он попал в автокатастрофу, и его парализовало. Он не мог ходить. Мы потратили кучу денег, куда только я его не возила и кому только не показывала. Что-то говорили об органических и функциональных расстройствах. Кажется, находили одни – функциональные, и не находили других – органических. Или наоборот. В общем, обследовали все, что можно было, но никаких повреждений не выявлялось; один профессор очень долго и мутно объяснял мне природу его заболевания. Самое понятное выражение было «истерический паралич». Ничего удивительного – в детстве у него был невроз, он два года молчал, во сне ходил, даже на улице его ловили. Подвергали бедного Фарида гипнозу, но он, увы, ему не поддавался. Где-то через полтора года мучений Фарид сказал баста, он лечится больше не будет. После катастрофы он очень изменился, стал злобным и подозрительным, раздражительным, молчал неделями. Иногда мне казалось, что ему неприятно видеть меня – здоровую, бодрую, веселую. Знал бы он, чего стоила мне эта веселость. Поэтому когда он сказал, что хочет переехать из городской квартиры в Искандеровский особняк на острове, я не возражала, хотя мне пришлось бросить работу в оркестре на Казанском радио. Я бы и в Урус-Мартане поселилась, только бы он был доволен. Вот уже полгода мы на этом острове, и иногда мне страшно тоскливо, и приходится решать всякие бытовые проблемы, и в город я редко езжу, но зато Фарид успокоился. Он проводит дни со своим ноутбуком, сидит на веранде в своей коляске, завернутый в плед, иногда съезжает с крыльца и катается вокруг дома там, где протоптаны дорожки, подолгу бывает на берегу, смотрит на Волгу. И все бы хорошо, если бы в последнее время у него не появилась бредовая идея, что авария была подстроена. Он нанял частного сыщика, бывшего мента, майора в отставке, и вел с ним долгие разговоры по мобильнику, запершись в кабинете, куда мне вход был заказан. Вскоре он мне объявил, что его неудавшийся убийца – Генка Филиппов, его партнер, и что он, Фарид, собственноручно с ним расправится. Так что я вынуждена жить не только с инвалидом, но еще и психом. Когда на днях позвонил радостный Генка Филиппов и сообщил, что непременно прибудет на день рождения Фарида, я несколько струхнула: супруг так нехорошо обрадовался, у него даже блеск в глазах появился и аппетит прорезался.

Вечером мы сидели с Дани на чердачном балконе. Я, в гамаке, лениво щипала гитарные струны. Она задумчиво мурлыкала себе под нос и мазала ногти на ногах жемчужно-серым лаком, время от времени бросая взгляды вниз, на площадку перед домом, где мужики возились с шашлыком. Милка вертелась среди них, раскрасневшаяся и счастливая, внося в их ряды смятение и оживление. Иногда она вспоминала про нас, поднимала к нам свое радостно-виноватое личико, махала рукой и призывала нас присоединиться. Где-то в комнатах крутился диск – «Болеро» Равеля, раз за разом. Я спросила:

– Эти два вдовца, которые тебе руку и сердце предлагают – Лешка и Генка?

– Ага. – Дани пошевелила пальчиками правой ступни, узкой и длинной. – Они, клоуны. – И пошевелила пальчиками левой ноги.

– И что?

– Что «что»?

– Кого выбираешь?

– Обоих. Они великолепно дополняют друг друга.

Мы помолчали.

– Ты-то как справляешься с Фаридиком? – наконец спросила она.

– Не скучаю. У него новый бзик: Генка Филиппов пытался его убить. Какую-то там экспертизу они частным образом проводили с машиной. Дура я, нет, чтобы вывезти эти останки на свалку, в гараже хранила. Главное, и вердикт-то ничего определенного не говорит: то ли кто специально с тормозами поработал, то ли оно так и былó.

– Экспертизу? – Дани заинтересовалась. – Частным образом? Это кто ж вам экспертизу устроил?

– Волошин Петр Степанович. Частный детектив, бывший мент.

– Хм! Искандер присоветовал?

– Он, кто ж еще?… А Гена, говоришь, воображает, что жена его жива?

– Не то чтобы жива… Он ведь не ходил её опознавать, когда её из реки выловили. Я ходила с её мамой, Фатымой Сафовной. Она ж неделю в воде пролежала, пока её нашли. В закрытом гробу хоронили.

– Я до сих пор поверить не могу, что Фирки уже нет. Так и стоит перед глазами. И почему-то я её вижу в тот день, помнишь, когда она выиграла городское первенство по бегу с барьерами – пятнадцатилетняя такая красотка, спортивные трусы с разрезами, длинные загорелые ноги, белые носочки, волосы конским хвостом. А какие тогда у нее были роскошные волосы! Темное тусклое золото, в парикмахерских такой цвет называют то ли лесной орех, то ли полированный орех. Ни у кого я не видела такого чудного оттенка.

– Да; и эта дура потом стала нещадно красить свои прелестные кудри в омерзительные цвета. И бляндинкой побывала, и рыжей, и даже ярко-красной.

Ритм «Болеро», завораживающий и однообразный, вплетался в наш разговор, как третий собеседник.

– Ну, что Гена наш начал пить горькую, всем известно…

– Вот и на этой почве у него мозговые центры с места стронулись: блазнится ему, что вместо его жены похоронили кого-то другого. И он почему-то до такой степени в этом уверился, что даже хочет произвести эксгумацию. И доказывает нам, что он видел Фирку пару раз на улице, она даже ручкой ему сделала, и что она ему звонила, и что домой заходила в его отсутствие, и унесла любимую сумочку, белье и косметику. И даже как вроде записку оставила, только он почему-то записку эту нам не показал.

– Значит, переживает, бедняга. Кто бы подумал – жили как кошка с собакой, разводиться собирались, и вот, поди ж ты!

Дани прилегла, откинувшись, и подняла голову к небу, к почти полной луне на тревожном и грозном небе. Бледно-розовый отсвет уже умершего заката упал ей на лицо:

– Генка разводиться не собирался. Он собственник, как и всякий настоящий мужик. И очень ревнив. Уж не знаю, как это он не знал до женитьбы, что Фирка пол-Казани перетрахала.

– Это уж да, точно. У нее этих любовников было, как в Бразилии Пэдров.

– Она ничего не скрывала, просто не придавала этому особого значения. Мало-помалу до Генки дошли списки Фиркиных любовников. Многих он знал чуть не со школы, со многими на почве бизнеса общался, были и известные люди.

– Сдается мне, – сказала я, усмехнувшись – что Фирка не собиралась прекращать свои ритуальные пляски за пределами супружеского рая.

– Ну! Мессалина и Мария из Магдалы в одном флаконе. Он страшно злился, даже лупить Фирку пытался. А отпускать не хотел. Знаешь, как это у них, у собственников: «убить много раз жену хотелось, но разводиться с ней – никогда».

– Теперь, значит, у него планы. Фирку эксгумировать, и на тебе жениться.

Видимо, Дани что-то услышала в моем голосе. Она подняла голову, одарила меня длинным взглядом:

– Точно. Мне он пригрозил, что если я ему откажу, он всех замочит.

– Кого это «всех»?

– Ну, значится, меня, себя и предполагаемого соперника, из-за которого я ему откажу.

– Какой орел, какой орел, – говорю я. – Типа чижика.

Дани фыркает и смотри на меня искоса, почти с одобрением.

– Какие страсти! – продолжаю я. – Впрочем, они все были в вас влюблены, в тебя и Дашку, а подростковая и юношеская любовь дает рецидивы. У них у всех просто хобби такое – непременно жениться на Дашке или Дани.

– Слушай, Альмирка… Тебе «Болеро» не напоминает сексуальный акт? Беспощадный и неумолимый, начисто лишенный какого-либо чувства?… Ритм любовного соития… Ну да, была у нас любовь в седьмом классе, не отрицаю – две недели. В Кировском саду целовались, пока Искандер морду Генке не начистил. А Дашку Генка лет пять тому назад жутко преследовал. Она, бедняга, вышла за Искандера, чтобы только от него избавиться. Шучу, шучу. По страстной любви. Кстати, где дети?

– Марат в спортивном лагере, а Лиечка у тетки, в Зеленодольске, соскучилась по троюродным братикам и сестренке.

Казалось, она меня не слушала: взгляд её лениво блуждал, грезил, мерцая янтарем:

– Не люблю полнолуний… Лунный свет все превращает в мираж, во что-то противоестественное, не внушающее доверия…

Мы помолчали. Потом она встрепенулась:

– Да; у Генки за полгода до роковых событий появилась любовница. Он Фирке намекал. Мол, не чета тебе, порядочная женщина. Не знаешь, кто?

И, оторвавшись от любования своими ноготками, она посмотрела на меня взглядом вскользь, который мне не понравился – приспустив веки, с такой рассеянностью, с которой кошка на крылечке смотрит на прыжки храброго воробьишки возле корытца для гусей.

Порядочная женщина? У, ведьма. Все чует. Ну да, была у него любовница, и появилась не за полгода до Фиркиной гибели, а гораздо, гораздо раньше – с той самой ночи, когда Фариду, здорово перебравшему, пришла в голову недобрая идея – заночевать у Генки в загородном доме. С вечера мужики уединились в библиотеке, а я задремала в Фиркиной спальне. Где была сама Фирка – я уже не помню. Среди ночи я проснулась от того, что в библиотеке стучали двери, ведущие на веранду. Стучали они оглушительно, как будто их беспрестанно со злобой со всего размаху пинали, и они ударялись о стену. Я удивилась – ночь была безветренна, – и побежала в библиотеку, чтобы задвинуть защелки. Только я приблизилась к дверям, как кто-то темный, большой, взметнулся с дивана, и не успела я пискнуть, как он бросил меня на пол и навалился сверху.

– Не кричи, – шепнул он, и я узнала Генку. – Не поможет. Твой супруг нализался. Его пушками не разбудишь. Я тебя давно хочу. А сегодня я понял, что и ты меня хочешь. И сейчас сама пришла, не так ли?

– Понятливый какой, – зашипела я, и хотела еще прибавить: «пусти, козел», но он поцеловал меня, с такой неистовой и проникновенной жадностью, как утоляющий жажду в пустыне, и со странной нежностью, неожиданной в данных обстоятельствах. Он называл меня то грубыми, то ласковыми словами, умолял и приказывал, смеялся и ругался, у него была горячая кожа, чистое дыхание, от него пахло яблоками, вином и дорогими сигаретами. И вот я, порядочная женщина, мать двух очаровательных детишек, имеющая любящего и любимого мужа, и друг этого мужа всю ночь неутомимо занимались любовью на полу в библиотеке, и не могли оторваться друг от друга, а в соседней комнате – даже дверь, по-моему, была не прикрыта – спал Фарид.

Когда я, с синяками под глазами, обмотанная шелковой косынкой, чтобы скрыть следы поцелуев на груди и шее, вышла к завтраку, и увидела Генку, его взгляд исподлобья, его улыбку – я испытала что-то вроде шока от внезапно грянувшего осознания, что моя спокойная и счастливая жизнь рухнула безвозвратно, и что прежней меня нет, и что я имею дело с пугающе незнакомой женщиной, которая, видимо, ничего не боится, ничем не дорожит, способна на все, и мне неприятна.

Встречались мы у Милки на квартире. Иногда он приходил раньше, иногда я ждала его. Мы молча кидались в постель, во время любви он бледнел и закрывал глаза, а я впадала в такую запредельность, что иногда мой партнер пугался. Мы никогда не говорили ни о Фирке, ни о Фариде – только раз он сказал мне, что с ума сходит, представляя себе, как мой муж меня трахает, – ни о будущем. Видимо, я инстинктивно понимала, что такая бурная страсть долго продлиться не может – «любовь, широкую, как море, вместить не могут жизни берега». И – как ни странно – эта неожиданная, как наехавший поезд, страсть ничуть не повлияла на мое отношение к Фариду. Он был моя первая и единственная любовь, родной человек, отец моих детей, он лучше понимал меня. Однажды, вернувшись с очередного свидания, я наткнулась в спальне на шерстяные носки Фарида. Они еще сохраняли форму его ступни, и, косолапенькие и неуклюжие, лежали друг на друге, как два обиженных щенка. Мне даже жарко стало от жгучей нежности, и какой-то печальной, безнадежной жалости. Нет, у моих детей никогда не будет другого отца. Порядочная женщина? Я не была порядочной женщиной. Я не изменяла своему мужу до Генки только потому, что меня никто не привлекал.

– Девочки! Спускайтесь вниз! Шашлык готов! – закричала снизу Милка. Я подошла к перилам и посмотрела вниз. Федюсик колготился возле мангала, Лешка сидел на корточках возле костра, опустив голову, а Данчев, чуть наклонившись к нему, торопливо и интимно рассказывал что-то гадкое с невообразимо гнусной ухмылкой, явно получая почти сексуальное удовольствие. Он был самозабвенный сплетник, и даже побои, которые он однажды получил на прежней работе, в банке, ничему его не научили. Фарида нигде не было видно, а Милка отиралась возле Генки Филиппова, и, кокетливо поводя плечиком, умильно заглядывала ему в глаза. Бедняжка нехотя, но усердно способствовала нашей с Генкой связи, сопереживала нашим чувствам, разинув рот, внимала моим бесстыдным излияниям и мучилась угрызениями совести по поводу Фаридика, причем гораздо больше, чем я сама, и в результате всех этих противоречивых переживаний почти влюбилась в Генку.

– Слушай, а у Милки-то как дела? – спросила Дани. – Бросила она, наконец, своего Дурашова?

– Ну что ты! Солнце всей жизни! Параноидальная любовь!

– Н-дя. Клинический случай, это точно. Видимо, что-то в составе крови. Жажда жертвенности. Ты же помнишь её дурацкое замужество?

– Которое?

– Точно, они оба у нее дурацкие.

Что ж, Дани больше знала о Милкиных замужествах, чем я. Мы втроем – я, Милка и Айка Ахмерова учились в школе с музыкальным уклоном на Галиаскар Камал, и после школы Айка Ахмерова пошла не в консерваторию, как я, а на инфак, как Дани и Дашка Меликова. Я знала, что где-то со второго курса Дани и Дашка сблизились с Айкой, и иногда Милку, которая продолжала дружить с Айкой, втягивали в совместные приключения. По крайней мере, Милка познакомилась со своим первым мужем, Альбертом Гулямовым, во время трехдневного гудежа у Айки, когда у той родители уехали на похороны к родственникам в деревню. Уже на свадьбе произошел гиньольный скандал, в котором активно участвовала Фирка, в последующем освещавший недолгий брак Альбертика и Милки двусмысленным заревом. А второй Милкин муж, Вовка Шувалов, от которого она родила Олечку, так тот вообще был Даниным парнем лет шесть-семь тому назад.

Я пошла в спальню за шалью, а Дани задержалась на балконе. Я видела в окно ее профиль и узкую, гибкую спину – спину кошки. Двигаясь по комнате, я слышала ее бормотанье:

Выйдя потом на лестницу, я услышала, как она заканчивала разговор по мобильному. Видимо, она думала, что я сразу пошла вниз.

– Да, Волошин Петр Степанович, бывший мент. Насчет Фиркиной машины. Если что – найди Марлена. Он его должен знать.

Поздно вечером Макарыч на своей моторке привез еще одного гостя.

– Кто это? – удивилась я, увидев, как из черноты ночи вышел к костру незнакомец, в пиджаке, галстуке и почему-то с портфелем. Генка пробормотал:

– Ну вот, из кизды на красных лыжах. Здрассть, пжалуйста! – и медленно проднялся на ноги. У Лешки изумленно вздернулась бровь. Дани слегка прищурилась и закусила травинку, которой медленно поглаживала щеку, а Фаридик нахмурился.

– Прошу меня простить, что я заявился на семейное торжество без приглашения и предупреждения – кстати, Фарид Сагитович, мои поздравления и наилучшие пожелания – но у меня крайне срочное дело, и затрагивает оно ваши интересы, Фарид Сагитович и Геннадий Николаевич.

– Кто бы ему позволил сюда заявиться, если бы он предупредил, – тихонько хмыкнула Дани. Я разглядывала визитера. Вид у него был скромный и как бы виноватый, как будто он контрабандой появился на свет божий и непрестанно за это извинялся; и одновременно наглый. Молодой, но уже сильно лысеющий: очень светлые реденькие волосы причудливо разложены по голове, с целью сокрытия проплешин. Впрочем, он был красив, и даже был бы почти мужественен приличной джентльменской мужественностью, если бы не блудливый взгляд доступной женщины.

– Зачем он здесь? – шепнула я, повернувшись к Дани. Ее нежное лицо, освещенное оранжево-розовым заревом костра, приобрело какую-то нечеловеческую красоту; я на месте мужиков поостереглась бы иметь дело с такой дивной райской птицей.

– Это адвокат Ильяс Тазетдинов. Мошенник, занимается недвижимостью, служит посредником в приобретении офисных помещений и вообще во всяких сомнительных делах, кидает клиентов, и, говорят, имеет нехилые связи с «казанскими» в столице.

– Во наглец! Фаридик не занимается криминальным бизнесом! Чего ему здесь надо?

Дани хмыкнула:

– А разве бизнес бывает некриминальным?

Фаридик мрачно сказал:

– Ну, что ж! Мы и незваным гостям рады. Присоединяйтесь. Милка, налей ему вина. А, может, водочки?

Пришелец опустился на песок каким-то вдохновенно-вкрадчивым движением, бескостным, гибким и необычайно омерзительным – или выпитый коньяк произвел со мной какую-то шутку? Я наклонилась к Дани:

– Слушай, он, кажется, и не человек вовсе – или мне только к-кажется?

Дани ответила медленно, задумчиво:

– Нет, ничего змеиного я в нем не нахожу. А вот живот у него, видится мне, гадкий: такой, знаешь, серовато-бледый, как у паучка, и мя-я-ягкий, бр-р-р… Достойное добавление к нашему бестиарию.

Данчев, услышав наш обмен репликами, хихикнув, прокомментировал:

– Дури вонзили, что ли? И когда успели?

Дани меланхолично протянула:

– Мы не нар-а-арки, у нас воображение живое…

Тут совершенно некстати я вспомнила Марютку, Фаридикову секретаршу. Марютка была…ну, в общем, пробы негде ставить. Как только на горизонте появлялся какой-нибудь новый мужчинка, она прямо впивалась в него взглядом, шевеля ноздрями. Осмотр завершался либо тем, что Марютка разочарованно отводила глаза, либо тем, что, вспыхнув румянцем, призывно тянулась к новичку всеми своими недюжинными прелестями. Когда ребята поинтересовались как-то на корпоративной пьянке о причинах такой странной привычки, Марютка простодушно поведала: «м-м-м… я всегда, эта, представляю мужика верхом на толчке. Если картина не вдохновляющая, то все, мужик для меня не существует. Если же мужик на толчке смотрится достойно, то шансы у него есть».

– Не-ет, – тихо взвыла я. – У меня не такое живое воображение, как у Марютки, и я не пьяна. Что-то в воздухе носится!

Ночная птица, взмыв из зарослей, бесшумной тенью метнулась из мрака в мрак через пространство, освещенное костром. Я обернулась, как будто кто-то положил мне руку на плечо. За спиной были тьма, дом, луна, миллионы невидимых глаз, дыхание реки. И предчувствие беды мягко вошло в мое сердце.

Мужики нарезались до стеклянного хруста, и, как водится, заорали песни. Почему-то выбор их пал на русские ямщицкие песни. Сначала они просили: «ямщик, не гони лошадей», потом погоревали по поводу того, что скоро святки и «ей не быть уже моей», затем хором завыли «однажды на почте служил ямщиком, был молод, имел я силенку». Увидев Дани, отползавшую в сторону ивового кустарника, я поняла, что и мы, девочки, не очень отстали от мальчиков в смысле потребления спиртосодержащих напитков. Услышав рев, грянувший: «Куда ни поеду, куда ни пойду, все к милой сверну на минутку», Дани приостановилась:

– Чу! Моя любимая песня, – и с чувством присоединилась к поющим:-«Сначала не видел я в девке беду, потом задурил не на шутку: куда ни поеду, куда ни пойду, все к милой сверну на минутку».

Потом повернулась ко мне и важно сказала:

– Ты чувствуешь в этих диких завываниях нечто исконно-русское? Тоску и волю… да, тоску и волю! Просто удивительно, что эти бандитские души, поросшие грубым волосом, способны исторгнуть… это самое… русский дух!

Милка дергала ее за штанину:

– Пошли в дом, Дани.

Я недоверчиво хмыкнула:

– Какой русский дух! Тут половина татар, даже если некоторые из них никогда не говорили на татарском!

Дани мотнула головой, все еще на четвереньках:

– Гумилева надо читать, Альмирка! Коснеешь в невежестве! Кто там говорил: «Поскребешь русского – обнаружишь татарина»? Ну, и, видимо, наоборот… Вибрации у них одинаковые! Тоска и воля! Ты знаешь, что Вежбицкая обнаружила, что ни у какого другого народа нет таких слов и понятий – тоска и воля? Никто не умеет дуреть от тоски и рваться на волю!

Милка разозлилась:

– Ну ты, лингвистка хренова! Пойдем в дом. Или ждете, когда эти уголовные морды после пары песен расчувствуются и начнут либо в любви признаваться, либо – что так же хуже – рассказывать, сколько баб их предали и обманули.

В гостиной в камине тоже горел огонь: Федюсик постарался. Дани вытащила из бара бутылку текилы.

– Имею я право раз в год наклюкаться? Будем пить как в Мексике: с крупной солью и четвертинками лайма. Макаем в соль и высасываем сок.

– Какая ты у нас – ик! – изысканная. А просто стукнуть водки? И откуда тут лайм?

Пьяная Милка вдруг утробно разрыдалась:

– Первый раз в жизни я упилась текилой с Курашиком. Мы познакомились на дне рождения у Айки, который мы почему-то справляли в общежитии КАИ, и, когда девчонки увели нас ночевать в свою комнату, туда по водосточной трубе влез Курашик, с бутылкой.

– Избавь меня от своих любовных воспоминаний! – с отвращением заявила Дани. – И не заливай меня слезами! Твой Курашов – козел, козел в квадрате!

– Почему он козел? – обиделась Милка.

– Потому что он свинья! Не далее как пару недель назад он заявился ко мне с цветами, шампанским и тортом. Видимо, шел делать предложение своей теперешней жене, но перепутал что-то и очутился у меня. Часа два ползал за мной на коленях, гамадрил распаленный, обрыдал все вокруг и утверждал, что я звезда, идеал и любовь всей его жизни.

– Он был трезв? – спросила я.

– Когда ты видела его трезвым? Так вот, я ему напомнила, что его любит прекрасная женщина, преданная и терпеливая – то есть ты, Милка – так он, больной придурок, пренебрежительно высказался в том духе, что ты как бы запасной вариант на случай, если судьба от него вовсе отвернется.

Видно, Дани была здорово пьяна. Такие откровения были далеко не в ее духе. Тем более она прекрасно знала, что никакие подлости, гнусности и низости со стороны Олежика Курашова не способны поколебать мегалитические постройки Милкиного любовного помрачения.

Милка широко раскрыла большие голубые глаза:

– И ты ему не поддалась? В смысле – он тебя не улестил?

Милка чудовищно преувеличивала привлекательность своего Курашика для особ противоположного пола.

– Он вызвал у меня примерно такие же сексуальные чувства, – сухо сказала Дани – как дохлая мышь.

Милка глубоко, протяжно вздохнула, и на лице ее отразилась сложная гамма чувств: от обиды за своего героя, недоверия, восхищения Даниной стойкостью до облегчения и просветления. Очевидно, Курашинское поведение было, в конечном итоге, проинтерпретировано самым благоприятным для него образом.

Дискуссию пришлось прервать. От песен ребята, видимо, плавно перешли к пляскам и обнаружили отсутствие женского пола. В поисках оного они, один за другим, в ритме вальса и самбы, ворвались в дом. Музыку врубили на полную мощность, и пошло веселье коромыслом. Я с изумлением наблюдала, как легко и непринужденно вписался в обстановку Ильяс Тазетдинов. Вместо проявления обычного в отношении к чужаку хмурой ревности и предвзятости, мужики наши, за исключением мрачного Лешки, взирали на стороннего со снисходительным поощрением, и их, казалось, забавляли его бодрые попытки очаровать одновременно и Дани и Милку. Дани интимно называла его «Тазиком», и, издевательски расточая ему нежные улыбки, говорила завуалированные гадости. Потом ей надоело, и она, кривя рот, скрылась за широкой Лешкиной спиной, и Тазетдинову пришлось сосредоточиться на Милке. Милка походила на маленькую птичку, завороженную змеей: омерзительная харизматичность адвоката мафии, неприкрытый сексуальный призыв возбуждали в ней отвращение и невольную тягу. Она чуть вздрагивала, когда он прикасался к ней своими гибкими белыми пальцами, и в этом трепете плоти было столько же гадливости, сколько и влечения. Он все ниже и ниже наклонялся к ней, с вкрадчиво-похотливым оскалом, и влажно блестели его зубы и слюна на языке, которым он облизывал губы. Нездоровое зрелище как бы отравило воздух: у мужиков остекленели глаза, а Данчев вдобавок пакостно хихикал.

Я сделала задумчиво-рассеянный вид и удалилась на кухню, покурить в спокойствии, пока не приключилось неизбежная махаловка. Там возле холодильника шарилась Хадича, наша скромная гостья, Искандерова родственница. Показалось мне или нет, что только что перед этим она болталась у двери в гостиную, и отскочила, как только я вошла?

– Хадича-апа, дорогая, ты чего в темноте? – заботливо осведомилась я и включила свет. Хадича недовольно прикрыла глаза ладошкой – этакой сморщенной птичьей лапкой.

– Мне от света глазам больно, Альмира-кызым, – прошелестела она. – Я вот у себя свет не включаю.

И, прихватив упаковку кефира и какую-то мисочку, она двинулась к лестнице. Тут на кухне появилась Дани, и проявила инициативу:

– Хадича-апа! Давайте, я вас провожу наверх!

Хадича, которая с момента вселения старалась быть как можно незаметнее, и упорно отказывалась от какой-либо помощи, и нервно реагировала на мои вопросы о том, не нужно ли ей чего, вдруг веселенько хихикнула и вцепилась в Данино предплечье цепкой лапкой. Я с изумлением проводила их глазами, но додуматься ни до чего не успела, потому что на кухню въехал Фаридик на своей коляске:

– Ты чего тут прячешься? Иди, займи гостей.

– Тю! Да они там обтрескались ханкой, им все равно. Этот Тазетдинов – у тебя какие с ним дела?

Фаридик долго и рассеянно смотрел на меня, как сквозь стекло.

– Дела? – он словно проснулся. – Какие у меня могут быть с ним дела?

– Вот именно! Ты так и не поговорил с ним? Не узнал, что ему надо?

– Да вот… оттягиваю неприятный момент. Чего хорошего он мне может сказать? Все равно сегодня он вряд ли отсюда отчалит.

– Он что, еще ночевать тут будет?

– Это вы про Тазетдинова? – спросила, входя на кухню, Дани. – Кладбищенский вор, падальщик, разоритель гробниц, мародер. Кстати, Милка все еще в его щупальцах?

Милка, видимо, счастливо избежала опасностей, связанных с мужским вниманием, проявленным неприятным пришельцем. Во всяком случае, когда мы вышли в гостиную, мы обнаружили, что она куда-то скрылась. Поняли мы и причину, по которой половецкие поползновения Тазетдинова не удались: Лешка, как психованный сайгак, наскакивал на адвоката, зажатого в углу, и бормотал сквозь стиснутые зубы: «А? Что? Заехал сюда телок попилить? Тут порядочные женщины, удод! Ща мы тебе настучим по тыкве, чтоб понял!». Лешка у нас был неисправимый рыцарь, что осложняло жизнь всем окружающим его дамам.

Член коллегии адвокатов, выдвинув вперед портфель, как щит, и, хотя и похожий в общем и целом на вороватого пса, застигнутого на кухне поваром, тем не менее не казался особо обеспокоенным своим положением. То ли попривык, что его часто метелили по бабскому вопросу, то ли был в заблуждении, считая, что инцидент пустяковый и не приведет к серьезным осложнениям. «Ну, ну, полегче, – бормотал он с улыбкой и вертел шеей. – Какой, однако, резкий пацан!»

– Вызывающее поведение, несовместимое с хамством, – хладнокровно процитировала кого-то Дани, имея в виду то ли Лешку, то ли его противника. Лешка оглянулся, и Тазетдинов дернулся в сторону. Это было его тактической ошибкой, потому что автоматически отреагировавший на движение Лешка зарядил, не долго думая, кулаком ему в морду. Последовала неуклюжая рукопашная, в которой Лешка главным образом старался повторить свой удар, а Тазетдинов берег лицо и отбивался портфелем. Наконец он вырвался на оперативный простор и побежал противоторпедным зигзагом вверх по лестнице. Лешка ретиво бросился вслед за ним. Некоторое время мы все стояли, подняв головы, и внимали топоту, раздававшемуся сверху, с веранды, опоясывающей весь периметр дома. Топот завершился грохотом: один из них, или оба, обрушились с лестницы западной половины дома.

– Ну, программа на сегодня завершена, – бодро провозгласила я. – Пир вампиров закончен. Идите спать, дорогие товарищи!

Однако я ошибалась. Повестка дня отнюдь не была исчерпана. И, как потом оказалось, в каждом пункте усердно отмечался Тазетдинов. Сквозь сон я чувствовала, что дом не угомонился, что какие-то возмущения и почти тектонические сдвиги сотрясают его стены, так ненадежно укрывающие от ночи, сиявшей полным лунным светом. Я почти въявь ощущала серебристый свет на своей коже, и томилась тем, что не могу полностью потерять связь со сном жизни. Мучила меня и другая луна – луна из жизни сна, настигнувшего меня, не дожидаясь, пока реальность перестанет заостряться, в преддверье сонного забвения, причудливыми гранями. Луна эта тихо пребывала на немыслимой, неимоверной, неземной, трансфизической высоте, смертоносно-прекрасная, мистическая, и облака, извилистые и таинственные, как неведомые письмена, неподвижно стояли перед ее ликом. «Что это я, в астрале, что ли?», медленно думала я: «и как я ее вижу, эту луну, ведь я смотрю в окно, а там – река и деревья…».