Читать книгу Евангелие от психопатов - Людмила Старикова - Страница 1

Посвящаю всем уповающим.

Пусть слёзы ваши высохнут.

Все события и персонажи вымышлены. Все совпадения с реальными людьми случайны.

Офис слёз

Вас муж избил? Тогда я – к вашим услугам. Разрешите представиться, Джек Купер, социальный работник с большим опытом. С девяти утра, до пяти вечера я служу носовым платком и островком безопасности для обиженных женщин, преимущественно – иностранок с видом на жительство в США.

      Их били и бьют и в Турции, и в Мексике, и в России, но там они и не думают жаловаться. А здесь я каждый день выслушиваю одно и то же. Особенно много сюда приходит русских. Всему виной радужный мыльный пузырь мечты об американской жизни, в которой блондинки выходят из спортивных автомобилей с бумажными пакетами, полными продуктов из великолепных супермаркетов, и идут по направлению к роскошному особняку, окруженному изумрудными газонами.

      Я должен признаться: глядя на этих женщин, я часто испытываю стыд и разочарование за то, что моя родина не оправдала их надежд на сказочную жизнь. Эти невесты едут сюда за счастьем, а получают унижение и боль.

      Вот сидит дамочка, из эмигрантов. Жалуется на травму, муж её поранил, видите ли. Кому ещё не ясно, что в Америке не жалуются? Впрочем, эти новоприбывшие эмигрантки действительно первое время совершенно искренне думают, что оказались в сказке. Что, если их кто-то посмел обидеть, Чак Норрис сам явится на вороном скакуне и сразит обидчика одним плевком, попав ему прямо в глаз иглой, смоченной кураре. А вслед за Норрисом явится министр финансов и, с молчаливым достоинством дона Корлеоне, вручит пострадавшей элегантный дипломат из натуральной кожи, туго набитый стодолларовыми купюрами, в качестве компенсации морального ущерба.

      Они действительно ждут чудес, эти очаровательные принцессы из стран второго и третьего мира. Проработав с ними восемнадцать лет, я практически потерял теплоту и сочувствие, – профессиональная деформация личности! Мне давно пора бы менять эту работу, но, нужно дотянуть ещё полтора года до пенсии, поэтому я прихожу в свой офисный кубик и изо дня в день выслушиваю эти совершенно не трогающие меня более истории о семейном насилии. Одну избил муж, другую бойфренд приковал к унитазу, третьей отчим брови сбрил, – и все они хотят помощи от меня. Я вручу несколько отличных брошюр: голубую, от правоохранительных органов, про домашнее насилие, жёлтую, от энергетиков, они помогут оплатить счёт за электричество, зелёная брошюра – это адреса фуд-банков. Отличная вещь эти фуд-банки! Там, совершенно бесплатно, обездоленные женщины и их дети могут получить свою порцию просроченных продуктов питания. Вздувшиеся баночки с йогуртами, гнилые овощи, прогорклое масло. Дареному коню, знаете ли, в зубы не смотрят. За бесплатно – это гораздо лучше, чем ничего. Гнилую картошку можно обрезать, переспелые бананы истолочь и испечь, всё лучше, чем подыхать с голоду на чужбине. Нужно просто уметь позитивно смотреть на вещи и благодарно принимать помощь, когда её предлагают. И тогда станет ясно, что, даже на ужасающей свалке под названием «фуд-банк» попадаются вполне приличные продукты. У риса нет срока годности, как и у фасоли. Макаронам ничего не будет даже через пять лет, их можно приготовить ребёнку. Просто не надо быть пафосной сучкой, и тогда всё получится.

      Зелёные брошюрки я вручаю не сразу, сначала нужно выслушать и успокоить жертву насилия. Длинноволосая красавица развезла сопли по лицу и, задыхаясь, рассказывает мне о своём ужасном ранении, почти вызывая брезгливость. Её муж сначала поставил ей приличный фингал под глазом, а потом, в попытке отобрать сотовый телефон, вывихнул ей средний палец. Опять же, возможно – вывихнул. А может, и не вывихнул, я вам не доктор, это надо у врача выяснять. К тому же – палец средний, само по себе подозрительно. Она, небось, дразнила его, средний палец показывала, и вот, допрыгалась. Муж, конечно, – подонок, но, принцесса сама выбрала этот путь. Муж избил, какой ужас! Это не сарказм, ситуация отвратительная.

Здесь не надо долго думать, схема очень простая. Нужно идти к врачу, травму фиксировать, потом в полицию, да побыстрее, на это всего четыре часа дают в нашем штате. Полицейские приедут, составят протокол. Читал я их сочинения, они не впечатляют. В лучшем случае – заберут этого мужа, посадят в тюрьму. На следующий день его выпустят до суда, под залог. Или просто так отпустят, безо всяких залогов, такое тоже бывает, презумпцию невиновности ещё никто не отменял. Он выйдет ещё злее, чем раньше, опять изобьёт её, но теперь он будет хитрее, он постарается не оставить следов. У прокурора таких дел море, ему охоты нет за каждый бабий синяк сажать на шею налогоплательщикам очередного проходимца.

      Уйти. Собрать свои вещи и уйти. Но для этого нужно быть человеком, а не жертвой.

Я смотрю на неё, – она плачет, рот изогнут к низу, скорбной скобкой, нос распух, на глазах – тёмные очки фирмы «Дольче Габбана». Интересно, сколько такие стоят? Небось, половину моего недельного жалованья в этой богадельне. Может, и в «фуд-банк» ей идти не придётся, продать очки – купить еды детям. Мне надоело их жалеть. Я устал сочувствовать женщинам, которые сами выбрали подонков себе в мужья. Чего она от меня хочет? Я пожалею, помогу советом, а она опять вернётся к этому гаду, будет кофе ему приносить, готовить обеды.

– Послушай, ты, всего лишь, ранена, а не убита. Эту рану ты могла нанести себе сама. Неосторожность, случайность, тут никто не виноват. Признайся, ты сама поранила себя, чтобы привлечь к себе внимание. Такое сейчас сплошь и рядом, во всех соцсетях, – селфи сегодня уже мало, в ход пошли режущие предметы. Конечно, кровавые раны вызывают реакцию поживее, чем фото с питомцами.

      Сходи на скорую, если у тебя есть медицинская страховка и двести тридцать долларов наличкой; тебе там сделают перевязку. Даже если у тебя нет денег, отправляйся на скорую. Посмотришь на увечья, которые люди получают по такой же неосторожности. Тебе наверняка станет легче от того, что твоя рана – это просто царапина, по сравнению с их проблемами.

Оскорблённая дамочка перестаёт плакать и снимает очки. Теперь между нами нет преграды – её кокетства и напускной таинственности; её стыда тоже нет, она почти гордится своим впечатляющим синяком вокруг левого глаза. В её взгляде читается укор, мол, – видишь, как я страдаю?

      Я не имею права сказать ей того, что хочу. Посылаю телепатически, внимательно глядя в эти переливающиеся слезами глаза: пойми, не нужно жаловаться. В этом городе ты не найдешь сочувствия, здесь каждый сам за себя. Деловые женщины в образе проституток и проститутки, одетые как деловые женщины, – они не жалуются никому, они просто терпеливо собирают деньги.

      Тебя бьют? Значит, тебе это нравится. Жестокое заявление, но иногда оно отрезвляет таких, как ты. Вам и в голову не приходит, что всё насилие после первого эпизода происходит с вашего молчаливого согласия.

Мы живём в большом американском городе. Здесь ни на кого не обращают внимания. Чтобы тебя заметили, в нашем городе нужно умереть. Желательно – мученической смертью, и чтобы над телом надругались. Иначе, трудно попасть в объектив. Полиция никого не арестует, если не прольётся кровь. Чтобы приехали журналисты, нужна качественная жертва. У нас платят только за секс, удовольствие и лужи крови; ничего другого можешь просто не предлагать. Вот когда подростки из богатых семей врезаются в дерево на отцовском «Бентли», или негры расстреливают китайцев возле прачечной, – это другое дело, это покажут по телевизору. А обиженные жёны – таким даже мою бабушку не заинтересуешь, она скажет – сама виновата, довела парня.

Недавно в баре резня была, потом медсестру сбил пьяный водитель грузовика и проволок двадцать метров по улице, это зрелищно, это ужасает. When it bleeds, it leads¹. А твоя рана не производит впечатления.

      Наш город видел многое и ко всему привык. Тебе больно? Научись наслаждаться этим. В боли есть своя красота, страдания укрепляют дух.

Иисусу тоже было больно, но, разве он пошёл жаловаться в благотворительные организации? Напротив. Он принял боль, претерпел всё, вплоть до смерти, и, в результате, обрёл бессмертие. Если тебе не нравится этот термин, можно заменить его на более подходящий: Иисус стал настоящей звездой мировой величины. Что-то типа Майкла Джексона, но ещё популярней. Кстати говоря, король поп-музыки тоже очень страдал. Пойми, страдания делают нас только лучше. А если ты думаешь о суициде, я познакомлю тебя с Покахонтас, она сто раз его пробовала, и всё как новенькая.

Оставь эти сопли. Мы живем в чудесном городе без ненужных понтов. Наш пафос – в отсутствии пафоса. Здесь можно явиться на работу или в ресторан в трико и шлёпанцах, никто не обратит на это внимания. А если от тебя разит потом, как от бомжа, это тоже никого не удивит, – скорее всего, ты просто не желаешь использовать мыло из-за вредных парабенов, входящих в его состав, или же бойкотируешь компанию, выпускающую косметические средства. Это нормально в нашем городе, это даже хорошо.

      Муж отстегал тебя кнутом? Не спеши вызывать полицию. В нашем городе ему только поаплодируют. Сходи в гараж на набережной, там ежедневно проходят заседания клуба здоровой сексуальности. Ты поймёшь, что твой муж относится к тебе с особым восторгом, быть избитой кнутом – это изысканно.

В нашем городе нет места нытикам. Здесь мы защищаем права тех, кого общество притесняло веками. У насильника в нашем городе больше прав, чем у жертвы, иначе, она не стала бы жертвой. Здесь мы отводим детей на съедение монстрам, потому, что у монстров тоже есть права, и пренебрегать ими – значит, попирать конституцию.

Добро пожаловать в Сиэтл, штат Вашингтон!

Пока ты просто избита, это вполне нормально, и тебя не жаль.

Сказочные принцессы

Жаль Золушку. Она так и умерла неотмщённой. Бирюзовые глаза погасли, платиновые локоны сожжены беспощадным огнём крематория. Её пепел рассеяли над волшебным лесом, в котором она прогуливалась с подругами – Белоснежкой и Бэль. Иногда они брали с собой и Покахонтас, но, для той природа и групповая обкурка всегда были тождественными понятиями, а белые принцессы предпочитали, всё-таки, водку, а не марихуану. Вероятно, народные традиции заложены в нас на генетическом уровне; сами мы ничего особенного из себя не представляем, кроме кумулятивного опыта наших предков.

Студия Диснея никогда не покажет вам, что стало со сказочными принцессами после свадеб: читайте дальше.

Покахонтас сейчас уже под пятьдесят, она из них самая старшая. Замуж она так и не вышла, но обзавелась несколькими состоятельными любовниками. После длинного ряда пластических операций, пристрастивших её к обезболивающим средствам, Покахонтас перестала быть похожей на дочь индейского вождя, превратившись в подобие латиноамериканского трансгендера. Это когда человек выглядит так, будто его лицо сначала стёрли с головы растворителем, а потом вновь нарисовали акриловыми красками, срисовывая с надменной пластмассовой физиономии куклы «Братц». Плюс морщины возле глаз и у рта, плюс дряблая шея, минус блеск волос и сочный рот. Губы принцессы не выдержали даже двух инъекций гиалуроновой кислоты, простите, любимые куклы. Вопреки уставу её родного племени, Покахонтас увлеклась выпивкой. И, если под влиянием каннабиса её ещё можно терпеть, то пьяная она совершенно невыносима – грубит, вешается на мужчин и устраивает скандалы женщинам. Трезвая же она жалуется на жизнь и мастерит вполне подходящие для продажи европейским туристам индейские сувениры, которые, однако, оптом скупает её богатый любовник – пожилой плотник из штата Айдахо, содержащий её скорее из жалости, чем по любви.       Покахонтас идёт по жизни с ощущением собственной исключительности. Она живёт на чужие деньги, считая их своими и совершенно заслуженными, канючит, притворяясь смертельно больной, шантажирует суицидом, демонстративно зовёт смерть и даже совершила семь безуспешных попыток самоубийства, среди которых превалировало отравление коктейлем из снотворного и виски, однако, также встречались повешенье на балконе, падение с крыши трёхэтажного дома и перерезывание вен в горячей ванне (после употребления вышеупомянутого коктейля). Одним словом, Покахонтас вела и продолжает себя вести как ходячая метафора к жизни североамериканских индейцев в двадцатом веке. Но, она выжила, несмотря на все попытки покончить с собой, и теперь любит порассуждать об устройстве мира, задрапировав обвисшую кожу на шее побрякушками собственного изготовления. А наша подруга, цепляющаяся за жизнь Золушка, умерла молодой и прекрасной, и в этом ирония её трагической судьбы. Что говорить о Диснее! Сам Шарль Перро безответственно оставил Золушку на произвол судьбы в роли невесты неизвестного ей мужчины и поставил точку в сказке, принявшись за другую. Будь он чуть более чутким человеком, он дописал бы, что принц был человеком добрым и относился к Золушке достойно до конца её счастливых дней. Но, нет. Перро оставил девушку из неблагополучной семьи наедине с таинственным принцем, о котором нам известно лишь то, что он был привлекателен внешне и обладал настойчивостью. А ведь так часто бедные девушки ищут любви, а находят лишь неприятности! Наша Золушка не была исключением.

Её принца звали Бенджамин, он представлялся настоящей мечтой сиэтловской азиатки, – белокурый и сероглазый владелец бухгалтерской фирмы, трёх элегантных автомобилей и коллекции соковыжималок. Последняя деталь вовсе не является саркастической ремаркой; Принц был перфекционистом, и, ощущая свою привилегированность, не доверял качеству соков в обычных супермаркетах. Чтобы поддерживать своё здоровье и великолепную физическую форму, Принц ежедневно выжимал для себя соки из свежих фруктов и овощей.

      Равных ему не было. Он купил Золушке сумочку за тысячу долларов на первом свидании, а на годовщину дня их знакомства подарил ей приличный внедорожник. Принц и Золушка жили в его прекрасном дворце в богатом пригороде Сиэтла. Они кормили уток, готовили стейки, пили шампанское и целовались. Золушка примеряла наряды, а Принц выжимал соки.

Но, Шарль Перро не упомянул ещё одно обстоятельство, – характером Принц обладал скверным, и, подвыпив, любил распускать руки, оставляя на нежном лице Золушки синяки, а иногда даже ссадины. Нет, конечно же, просто терпеть такое было невозможно, нужно было что-то предпринимать. Золушка маскировала побои тональным кремом своей любимой фирмы, принимала обезболивающие, попробовала антидепрессанты, а несколько раз даже решалась уйти от Принца и начинала собирать свои шикарные фирменные вещи в коллекционный чемодан из кожи аллигатора. Принц неизменно являлся к ней с букетом экзотических цветов и убеждал остаться. Там, где убедительности не хватало ему, вступал всемогущий доллар. Нежность ,подарки, побои и снова романтический ужин, – какая знакомая картина, – цикличная природа домашнего насилия. Статистика жестока – каждая четвёртая принцесса испытывает на себе этот невротический кошмар избиения собственным супругом. Ужас, оцепенение, медный вкус крови вот рту, её горячий душный запах в носу. Звёздочки перед глазами – тысячи серебряных фейерверков – это травма, а не мультфильм, это – ушиб затылочной части головы, где располагаются зрительные центры головного мозга. Сначала ты ощущаешь физическую боль, а чуть позже приходят страх и неверие. Это когда ты ешь и не понимаешь, что именно ты кладёшь себе в рот, потому, что вся пища на вкус как песок. Когда ты сидишь часами, не способная сдвинуться с одной точки, парализованная этим состоянием, – ты точно знаешь, что тебе нельзя с ним оставаться, но так же отлично понимаешь, что, если ты сейчас уйдёшь, он настигнет и убьёт. Можно не верить статистике, но, шансы выжить в первые две недели после побега от своего мучителя действительно невелики. И есть ещё одно чувство, которое не даёт пошевелиться и выйти из оцепенения, – ты помнишь, как сладко он любит. Как нежно он целует, как крепко он обнимает и держит в своих руках, какие слова он умеет шептать, какую симфонию чувств дарит близость с ним. Ах, если бы он всегда был так добр. Как объяснить боль, причинённую руками, которые были призваны обнимать? Куда бежать, если в тылу на тебя напали?

И вот, в который раз избитая мужем Золушка сидит на краю кожаного дивана перед выключенным телевизором, слегка раскачиваясь вперёд-назад, вновь ощущая себя чем-то вроде закованной в лёд кружевной тряпки. А тут приходит он! Врывается в дом, захватив с собой свежесть сиэтловского мая, аромат цветущих деревьев и пересвист сказочных птичек. Он бросает ей под ноги сноп голубых гиацинтов, и каждый цветок проливается маленьким дождиком безмолвных виноватых слёз. Принц щёлкает пультом телевизора, подхватывает с дивана эту замерзшую кружевную тряпку и начинает кружить её в нежном вальсе под лиричную и торжественную музыку, струящуюся из огромного экрана. Он кружит, целует и шепчет, а тряпка начинает оттаивать в его руках, и даже верить в слова о том, что он никогда больше не причинит ей боли. Под бой сказочных часов, торжествующий в своей лживой победе, Принц подхватывает податливую тряпку-Золушку, унося в спальню, чтобы подарить ей свою новую симфонию. Секс всегда чувственнее после жестокой ссоры. Партнёры вновь обретают потерянных друг друга, но, увы, не себя. С каждой ссадиной, с каждым прощённым ударом, принцесса становится немного меньше собою и больше – безвольной кружевной тряпкой.

Отдать Золушке должное, – она, хотя бы, что-то предпринимала. Она, по крайней мере, доставала свои фирменные тряпки из шкафа и укладывала их в чемодан, а и из чемодана – обратно в шкаф. Она совершала, пусть робкую, но попытку изменить свою жизнь. Бэль же, обманутая сказочниками, в те времена просто сидела над книжками и ожидала, когда же чудовище от её любви превратится в человека. Её время уходило, но чудовище не превращалось в человека, а сменялось другим чудовищем; пусть это останется на совести тех, кто читает маленьким девочкам сказки о принцессах.

      А Золушка родила. Да-да, у них с Принцем появилась маленькая дочка. Однажды принцесса взяла двухмесячную малышку на приём к педиатру, но, в клинике оказалось, что она забыла дома сумку с деньгами и документами. Вернувшись домой слишком рано, Золушка обнаружила в своей спальне то, что заставило её выронить из рук люльку с ребёнком.

На разобранной белоснежной кровати супругов, отклячив круглую, как половинка яблока, голую задницу, стояла на четвереньках чёрная как ночь проститутка. Раздетый догола Принц Бенджамин, аккуратно придерживая ягодицу проститутки своей контрастно-белой рукой, увлечённо целовал чёрный зад непосредственно на супружеской постели, всё ещё хранившей запах золушкиного увлажняющего крема.

Принцесса выронила ребёнка из рук и, закрыв, ладонями лицо, издала такой крик, что проститутка свалилась с кровати и схватила первое, что попало ей под руку, – шёлковый халат Золушки небесно-голубого цвета, если, конечно, небеса бывают такими нежными и блестящими. Нет, Золушка не была расисткой. Доказательством этого служит выразительный факт её биографии – первый муж нашей героини был корейским пилотом. Несомненно, она и блондинке на своей постели расстроилась бы столь же сильно. Но, образ – чёрное на белом был слишком впечатляющим и символичным, чтобы игнорировать цвет.

      Звенящая покрепче пожарной сирены Золушка, кричащее дитя на полу, остолбеневший Принц Бенджамин на коленях и чёрная проститутка, отползающая в сторону в небесно-голубом халате. Такого ни у Шарля Перро, ни у Диснея не было, да и сама Золушка совсем не была к этому готова.

Вам когда-нибудь приходилось прощать измену? Выслушивать жалобные оправдания, пафосные сравнения любви и простого секса, объяснения, что эта ничтожная связь ровным счётом ничего не значила для сердца, которое бьётся только ради вас?

Вы когда-нибудь находили в своей постели чужую заколку для волос или серёжку? Чужую запонку на полу вашей спальни? Обнаруживали ли вы, вернувшись из рейса, сиденье унитаза поднятым в квартире, где жена ждала вас, если верить ей, совершенно одна?

Находили ли вы в своей пепельнице окурок сигареты не вашей марки? А с помадой не вашего цвета приходилось вам находить сигареты в собственном камине? Доводилось ли вам доставать использованный не вами презерватив из пространства между спинкой супружеского ложе и стеной, когда вы вдохновенно перемещали мебель, в надежде, что перестановка улучшит движение энергии чи? Читали ли вы удивительные вещи о себе, ненароком заглянув в почтовый ящик социальной сети своего самого близкого человека? Если – да, и вы смирились, то вы прекрасно поймёте Золушку, ведь ей тоже пришлось простить Бенджамина. Конечно, вряд ли можно сравнить чужую задницу на своей постели с загадочным окурком в пепельнице. Ведь окурок оставляет огромное пространство для оптимистического, да и просто мистического мышления; его могла оставить соседка, которая заглянула за луком и осталась, чтобы выкурить сигарету, пока лук вырастет. Окурок могли подкинуть чёртики в пятницу, тринадцатого, чтобы пошалить. Да и смс-сообщение подружке об оргии дома во время вашей командировки в Таиланд тоже могла отправить не жена вовсе, а, завладевшая её телефоном и желающая раскола в семье подлая сватья, баба-бобариха. Проститутка же рядом с голым мужем пространства для воображения оставляет не очень много.

Но, Золушка простила. Нет, конечно, это произошло не сразу. Сначала, она, задыхаясь от боли, схватила ребёнка и выбежала из спальни. Это было более чем уместно, так как Принцу Бенджамину потребовалось некоторое время для того, чтобы одеться, оплатить визит проститутки и проводить её, извинившись за неудобство. На самом деле, проститутка тоже оказалась жертвой в этой невыразимо неприятной ситуации, так как в её планы вовсе не входило доведение супруги и ребёнка до истерического состояния, и эксгибиционизма в прейскуранте услуг тоже не находилось; поэтому она потребовала денежной компенсации за перенесённое ею душевное потрясение. Отметив про себя, что голубое на чёрном смотрится просто великолепно, Принц Бенджамин оценил стресс проститутки в сто долларов поверх обычной расценки: итого, чернокожая жрица любви получила триста пятьдесят долларов наличными на руки плюс дорогой шёлковый халат в подарок. Неплохо, учитывая, что особо потрудиться на этот раз она просто не успела.

А Золушка рыдала. Слёзы лились из её лазурных глаз двумя маленькими ручейками и стекали с кончика правильного носа прямо в коллекционный чемодан, в очередной раз быстро наполняемый фирменными вещами. Но, куда бы вы уехали из дворца? К маме, к маме. Золушка решила вернуться в колыбель своей жизни, родной дом в пригороде Детройта. Если сравнивать Детройт и Сиэтл, то, после цветущих улиц сиэтловского района Магнолия, первый покажется сущей преисподней со свойственной ей гарью, смогом и компанией истинных чертей в отчем доме Золушки.

      Маму Золушки звали Джолин, но выглядела она как ведьма Урсула из диснеевской версии «Русалочки»: обесцвеченная перекисью водорода кудрявая голова возвышалась над колыхающимся от каждой попытки совершить движение желеобразным телом, длинные акриловые ногти и нарисованные чёрным фломастером брови лишь добавляли образу гротескной хищности мультипликационной ведьмы.

Как и Принц Бенджамин, Мама Джолин начинала свой день со стакана сока. В полдень она выпивала второй стакан, за обедом – третий. В семнадцать часов Мама Джолин принимала четвёртый стакан, кокетливо именуя его «файв-о-клок», по аналогии со старинной английской традицией пить чай, и, уже после ужина, Мама Джолин, наконец, позволяла себе расслабиться и выпить виски или рома. Рецепт её фирменного сока был прост: полулитровая бутылка водки смешивалась с двухлитровой бутылкой цитрусовой газировки подешевле, и, – вуаля! Хорошее настроение гарантировано.

      Намучившись в аэропорту с грудным ребёнком, Золушка вернулась к матери в Детройт, где в первом же супермаркете с досадой обнаружила, что все её кредитные карточки заблокированы. Ещё один важный аргумент для тех, кто не понимает, почему порой прощаются измены! Разрыв отношений часто идёт рука об руку с финансовым кризисом и даже нищетой. Стиснув зубы, принцесса с платиновыми локонами оказалась без денег в гостях у своей матушки-алкоголички, её альфонса-сожителя по имени Фрэнк Синатра и двух их питбулей – Печеньки и Шоколадки (они занимали обе имеющиеся в доме кровати). Мама Джолин была искренне рада дочери и внучке, но долго терпеть их в своём доме не намеревалась; жизнь с Фрэнком была для неё достаточно сложна и проблематична и без свидетелей. К тому же, поблизости жила её младшая дочь, Джессика, со своим супругом, чернокожим офицером полиции Россом Кроули и ребёнком.

       Росс Кроули был необычным типом. Он исповедовал загадочную религию, которая не разрешала ему выходить из дома после наступления сумерек. Все комнаты, кроме спальни, в доме Росса и Джессики считались «ритуальными», единственный же ребёнок в их семье, дочь по имени ЗиР (что означало «Забота и Радость»), жила в ванной комнате. Благо, комната была достаточно просторной: она вмещала в себя стиральную машину, одновременно служившую письменным столом девочки, а постель размещалась непосредственно в ванне, что было весьма удобно с точки зрения родителей. Однажды соседка вызвала службу опеки и попечительства, нажаловавшись тем на то, что у ЗиР нет нормальных условий для жизни и учёбы. Прибывший по вызову инспектор службы, изучив жилище семейства Кроули, нашёл жалобу соседки безосновательной. В конце концов, если приюты уже переполнены, а бездомные дети спят в машинах и просто на рюкзаках, под открытым небом, постель из подушки и спального мешка в ванне – гораздо лучше, чем отсутствие таковой.

Близился День Благодарения, благословенный американскими политиками и обагрённый кровью аборигенов коммерческий праздник, в канун которого Золушка и Покахонтас, измазавшись в алый грим, когда-то любили выходить с протестом в центр города, чтобы привлечь внимание офисных клерков и вахтёров к искорёженной завоевателями правде о жизни индейцев. Но Мама Джолин любила этот праздник в его традиционном смысле, – как пиршество. Вот и сейчас она приобрела колоссального размера индейку и два больших пакета зефира для праздничной трапезы. Фрэнк Синатра, щегольнув бриллиантовой пломбой в переднем зубе, заметил, что можно было бы взять и три пакета зефира, ведь на этот раз кормить придётся больше ртов. Готовиться к празднику Джолин начала за неделю; она строгала овощи и морозила их, выпекала коржи и кексы, варила пунш. Нахлебник Синатра очень любил поесть; домашняя стряпня Джолин намертво скрепляла их союз. Золушка занималась ребёнком, не смея предложить свою помощь властной матери, которая предпочитала готовить сама и по своим правилам.

Вторник перед Днём Благодарения был омрачён ужасающей для семьи новостью, – Росс Кроули, согласно отчёту его коллег-полицейских, кажется, чуть не сошёл с ума. Чёрной краской он начертил на полу своей ритуальной гостиной пентаграмму, расставил по всем пяти её углам зажжённые красные свечи, разделся догола, справил нужду ровно на середину своего чертежа и принялся кататься по полу, перемазавшись в собственные нечистоты. Этот ритуал совершался под звуковую дорожку австралийской группы «ЭйСи-ДиСи», которая носила весьма подходящее название – «Дорога в Ад». Всё бы обошлось банальным вызовом демона, если бы, катаясь в сатанинском экстазе, Росс не задел горящую свечу. Пламя мгновенно переметнулось на шёлковую ширму, наподобие тех, что стоят в китайских салонах массажа, с ширмы – на занавески, и уже через несколько минут дом семейства Кроули полыхал. Росс узрел в этом пожаре мистический знак, он торжествовал и скрежетал зубами, не прекращая кататься по полу.

      Вызов демона был нарушен вызовом и своевременным прибытием пожарных, которые, отчаянно бранясь, эвакуировали Росса и потушили огонь. Получив дозу успокоительного и, к огромному удовольствию Джессики, рецепт на обезболивающее, перевязанный Росс, вместе с неожиданно влюблённой в пожарного супругой и чрезвычайно перепуганной ЗиР оказался в доме Мамы Джолин.

Внезапная влюблённость Джессики не прошла без неприятностей для семейства. Джессика вообразила себе, что это была взаимная любовь с первого взгляда, и её возлюбленный, пожарный лет двадцати пяти, сгорая сам от страсти, мечтал теперь о том, чтобы вновь спасти её из огня. Бабий ум горазд на хитрости во имя любви, и, чтобы получше рассмотреть своего парня, Джессика устроила поджог в доме матери.

      За несколько дней в доме Мамы Джолин Золушке пришлось пережить не меньше, чем во дворце принца. Влюблённая поджигательница, сумасшедший полицейский в дерьме, девочка-подросток, привыкшая спать только в ванне, альфонс с питбулями и шатающаяся, но цепко удерживающаяся на ногах алкоголичка-мать на одной чаше весов, и прелюбодействующий бухгалтер, распускающий руки, – на другой. «Ещё неделя, и я заявлю в полицию о нарушении моих родительских прав, если ты не вернёшься домой с моим ребёнком, дорогая», – голос Бенджамина в автоответчике звучал самодовольно и убедительно, как всегда.

Черти из Детройта, рядом с которыми страшно оставить ребёнка даже для того, чтобы выйти на минуту в неопрятный туалет, или же законный муж, которого и во дворце-то, если честно, особо не бывает, потому, что он всё время работает и развлекается. Что выбрать? Что бы выбрали вы?

      Золушка вновь оказалась во дворце, а её дочь – в своей очаровательной комнате, оформленной с компетентно продуманной любовью опытным дизайнером интерьера фирмы «Бахман», а это значит – дубовая мебель, шерстяные одеяла ручной вязки, лиловые стены с кромками оливкового цвета и множеством белых барашков повсюду. Плюс миниатюрные Эйфелевы башни и пудели в беретах на книжных полках рядом с изящными томиками «Экзюпери», «Гриффис», «Хант». Минус коровы, перепрыгивающие луну, минус мальчик Блю, минус собачья шерсть на кресле-качалке для грудного вскармливания.

На всё есть цена, и всё имеет свою цену. Честь и достоинство – не исключения.

Золушка хотела не просто жить, она просила от жизни качества, для себя и для своего ребёнка. Пусть ценой побоев, унижения и проливных дождей слёз, несчастная девушка просила от жизни – лучшей жизни. Но, она умерла от удара в висок. В ответ на просьбы Золушки, жизнь подарила ей смерть.

Принцесс осталось двое, Белоснежка и Бэль.

Белоснежка из Акапулько

Белоснежку звали Ритой. В семье гномов, низкорослых, похожих на усатых жуков мексиканцев, она была старшим и наименее любимым ребёнком. Её отец, Эрнандо Гиллера, был типичным жителем Акапулько – черноволосым, коренастым, с тёмной, почти кирпичного цвета кожей. Угрюмое лицо Эрнандо лишь изредка посещала чуждая ему улыбка, демонстрирующая редкие жёлтые зубы с цепким, годами нажитым табачным налётом. Его сыновья – Энрике, Хорхе и Эдуардо были похожи друг на друга как клавиши на рояле, являя собой копии отца в молодости, который, в свою очередь, был похож на своего отца. Оттиск древнего профиля – ястребиный нос ацтека, зоркие чёрные глаза, высокие скулы, – четыре века спустя Гиллеры оставались всё теми же индейцами, которых увидел Кортес, сойдя на берег Мексиканского залива.

А Рита была другой, непохожей на них, и от этого – нелюбимой. С оливковой кожей средиземноморской красавицы, стройная, с ровными длинными ногами, Рита очень отличалась не только от своих родственников, но и от большинства жителей юга Мексики. Была ли эта диковинная красота шуткой природы, через века передавшей привет от конкистадоров, тайной матери или же ошибкой сестёр родильного отделения, – никто в этом не разбирался.

      Для кого-то Акапулько был раем с мягким песком и удивительно тёплым морем, кому-то он казался адом, где жестокие расправы гангстеров являлись частью обыденного: бродячие собаки, вытаскивающие отрубленные конечности из мусорных баков и доверху заполненные трупами убитых холодильники городского морга. Для Риты порт Кортеса был родным домом. Сухая, плавящая жара ласкала её. Привычная к запаху густого, оставляющего во рту привкус горечи и ореха кофе, а ещё – пыльных лавок, переспелых, лопающихся от прикосновения ножа арбузов и жареного теста, Рита долго искала родные запахи, когда оказалась в чужом городе. И если Акапулько был для неё солнечно-жёлтым, Сиэтл представился тёмно-серым, как небо, которое она увидела над ним, – тревожное и безысходное.

Здесь всё было другим, всё звучало и пахло иначе. Лица белых американцев сначала вызывали у неё необъяснимую неприязнь, граничащую с отвращением. Полноватые клерки, продавцы в магазинах, служащие и даже медсёстры казались ей рыхлыми, безвольными людьми с некой ущербностью, один взгляд на которых рождал в Рите одновременно чувства жалости и брезгливости, будто она смотрела на слюнявого подростка с синдромом Дауна в медицинском центре, куда её устроила работать сердобольная тётка, старшая сестра Эрнандо, Эстер. Именно она настояла на том, чтобы забрать племянницу в штаты, жалея её и тайно надеясь на то, что девушка найдёт в Америке своё счастье, выйдя замуж за состоятельного гринго.

      Но, чуда не произошло; вместо мистера-твистера в элегантном костюме, на работе Рита познакомилась с санитаром, молодым красавцем по имени Рауль. Он был кубинцем, одним из тех предателей, кто покинул Остров Свободы для того, чтобы служить империалистам и поносить свою Родину за рубежом.

      Вздыхая, Эстер глядела на горящую племянницу и говорила, что настоящая любовь выше совести, милее Родины и дороже идеологии. Рита без памяти влюбилась в кубинца, и Рауль тоже думал, что страстно любит Риту, на самом же деле, он не умел любить никого. Когда его не стало, Рита осталась с двумя маленькими детьми на руках.

Возвращаться в родной, покрытый золотистой пылью Акапулько было теперь мыслью совершенно невыносимой; цепляясь за жизнь среди дебелых, перекормленных американцев, Рита решила попробовать стриптиз. Днём она запаковывала и заклеивала конверты с рекламными брошюрами для небольшой торговой фирмы, получая три цента за каждый конверт. Вечерами она оставляла детей на тётку и выходила на работу в ночном клубе под липким названием «Сладкое место».

Стриптиз изнутри

Рита сразу поняла, что в этом штате к мексиканским девушкам относятся как к третьесортным. Тут в почёте азиатки с их тонкими паучьими ручками и ножками, блестящими, словно одними ножницами стриженными волосами цвета воронова крыла и неизменно драгоценными сумками от Луи Виттона. Почему-то их здесь очень любили мужчины, находя о внешнем облике и манерах азиаток что-то исключительно трогательное, уязвимое и достойное любви. Отдать должное азиатским женщинам, они умело брали в оборот самых богатых и перспективных из американских поклонников. Хрупкие, миниатюрные, гладкокожие они воплощали тайную мечту о любви с девочкой-подростком, которая никогда не вырастет.

Волоокие красавицы из Ближнего Востока расточали несметные богатства в салонах красоты, надеясь удалить ненавистную растительность со своих прекрасных, но мохнатых тел, – чёрные, кудрявые волоски росли у них не только на ногах, но и на пальцах ног, на подбородках и даже иногда на сосках. Изысканно одетые и сладко надушенные, они легко вызывали у американских мужчин странное, смешанное с неприязнью восхищение, корни которого лежали в ощущении собственной неполноценности. Мало кто из американских бизнесменов, сверкающих отбеленными улыбками, находясь рядом с благоухающей иранской студенткой, облачённой в великолепный дизайнерский костюм в тон безукоризненному маникюру, сможет почувствовать себя тем эталоном чистоты и личной гигиены, которым они так привыкли себя считать.

Русских здесь считали грубыми скандалистками и охотницами за чужим золотом, а мексиканок – в общем, лучше было притворяться, что ты откуда-то ещё.

Работать в стриптизе – удел бездельниц, что бы при этом ни говорили феминистки и похотливые борцы за права женщин. Можно рассуждать о риске и уровне стресса, но, что такое – быть стриптизёркой в штате Вашингтон, по сравнению с участью проститутки? Одно дело – стоять полуодетой на улице, ожидая своего джона, потом – служить ему в грязном мотеле. Даже если это произойдёт в роскошном номере отличной гостиницы, – всегда есть риск, что тебя изобьют, унизят или заразят какой-нибудь неизлечимой мерзостью. И совсем другое – греть задницу в хорошо отапливаемом зале, сидя на удобном кожаном диване и потягивая кофе с ирландскими сливками.

В стриптиз Риту привела её соседка по подъезду, Натали, украинка латышского происхождения. Сама Натали работала в клубе три дня в неделю; в стриптиз её привозил муж – симпатичный латыш по имени Феликс. Натали танцевала в клубе больше года и уже обзавелась целой группой постоянных клиентов; на деньги, заработанные в стриптизе супруги намеревались купить квартиру в Риге, – муж не прижился в дождливом Вашингтоне.

Получить лицензию для работы «танцовщицей» в ночном клубе было легко, и вскоре Рита договорилась с менеджером клуба о своём расписании на новом месте. Натали предупреждала её, что в пятницу новенькой в клуб соваться нечего – там вечером в раздевалке не протолкнуться, не говоря уж о зале для джентльменов. Однако, Рита решила рискнуть и явилась в клуб в пятницу, около девяти вечера, одетая в спортивный костюм, с объёмным рюкзаком за спиной.

Стриптизёрки сидели, стояли и даже лежали повсюду в на удивление просторной раздевалке, освещённой горящими лампами множества гримёрных зеркал. Единственная кабинка туалета была закрыта, душ пустовал.

– Слышишь, Стеффани! Постарайся не навалить, как ты это сделала вчера. Завоняла всё помещение, а до моего выхода ещё пятнадцать минут, – строго предупредила стройная женщина лет сорока пяти, постучав в дверь туалета.

Из-за двери раздалось невнятное.

– Дезире, не трогай её, она с героина неделю как слезла, – симпатичная азиатка в красной клетчатой юбочке заступилась за Стеффани.

– Пусть дома сидит со своими отходняками, а не единственный туалет на работе занимает, – жестко ответила Дезире. Она была очень красивой женщиной. Из одежды на ней был только роскошный парик из светлых, каскадом струящихся по её загорелым плечам волос. Не удержавшись, Рита бестактно посмотрела на крепкие, очевидно наполненные силиконом груди Дезире, и сразу же получила отпор:

– Новенькая? Ты что уставилась, подруга? Сисек не видела? Отвернись, пока я не сломала тебе челюсть.

Дезире быстро заработала своими собственными челюстями и, выдув пузырь из жвачки, громко им щёлкнула. Рита отвернулась и увидела, что на неё обращено внимание десятка пар глаз. Кто-то смотрел насмешливо, кто-то с любопытством.

– Всем привет. Есть где свободный ящик? – спросила Рита, оглядывая бледно-зелёные локеры, сплошь увешанные кодовыми замками.

– Рядом со мной, – послышался голос из дальнего угла раздевалки. Там, на скамье сидела полная девушка в длинной, спущенной с одного плеча прозрачной ночнушке. Рита протиснулась к ней через курящих, переодевающихся и даже играющих в крестики-нолики стриптизёрок и поставила рюкзак на стол у гримёрного зеркала.

– Первый день здесь? – ласково спросила девушка.

– Да, – ответила Рита.

– Тебе понравится. Много очень милых девушек… Дезире тоже милая, не обращай внимания на её выходки. Под слоем внешней агрессии она очень добрая.

– Я сейчас кого-то отшлёпаю по толстой заднице, Молоко и Мёд! – строго предупредила Дезире, услышав о себе через всю раздевалку.

– Я буду только рада, мамочка! Я всю неделю была плохой, плохой девочкой! – кокетливо ответила полнушка и, приподнявшись, звонко шлёпнула себя по сочной ягодице; со всех сторон послышался смех. Стриптизёркам нравились сальные шутки. Сцену прервал низкий мужской голос, раздавшийся из динамика, расположенного под потолком:

– Добрый вечер, девочки. С вами Майкл, ваш верный ди-джей. Принимаю ваши пожелания, а также деньги и поцелуи. Через три минуты на сцене Ангел, после неё – Котёнок, затем – Электричество. Мужчин в зале уже много, всем удачной охоты!

Динамик замолчал, девушки вновь загудели.

– Меня зовут Молоко и Мёд, – толстушка протянула Рите свою мягкую лапку, украшенную аккуратными малиновыми коготками.

– Я – Рита, – Рита ответила тёплым рукопожатием.

– Это – сценическое имя? – удивилась Молоко и Мёд.

– Нет, настоящее.

– Тебе нужно придумать себе сценическое имя, по которому к тебе будут обращаться в клубе. Подумай хорошенько, менять его можно только раз в год, – в голосе толстушки чувствовалось удовольствие. Ей нравилась роль наставницы новенькой.

– Хорошо, – ответила Рита и принялась раздеваться.

– Слишком дорогие вещи сюда не носи, – настоятельно продолжала свой урок Молоко и Мёд. Сотрёшь кружева об мальчишек, когда будешь елозить по их джинсам своим персиком.

– Как?! – переспросила Рита, растерянно оглядев свою наставницу, – я думала, это – клуб без контакта.

Молоко и Мёд звонко рассмеялась, ей вторили ещё несколько стриптизёрок.

– За без контакта тебе толком не заплатят. Рядом со столиком – это называется «танец за десять долларов». Если ты хочешь хоть что-то заработать, нужно продавать танцы подороже. Ещё есть по двадцать, тридцать и по полтиннику.

– Покажи ей, как надо, – грубым, низким голосом вмешалась Ночная Тень – тонкая, с длинными волосами и прямой чёлкой.

– Да, точно, покажи ей, как надо! – подхватила сидящая рядом чернокожая девушка с водопадом разноцветных косичек.

– Давай, покажу, садись на скамейку, – предложила ободренная подругами Молоко и Мёд.

– Не, на скамейке будет неудобно, – озабоченно пробасила Ночная Тень, – пусть сядет на стул со спинкой. Негритянка ногой подвинула к Рите пластиковый стул наподобие тех, что ставят летом на веранде.

– Садись поудобней и расставляй ноги, – потянув за стул, приказала Молоко и Мёд.

– Зачем расставлять ноги? – усевшись недоуменно спросила Рита.

– Как – зачем?! Ты же – клиент понарошку. Мужик! И у тебя между ног во-от такие яйца! – веселясь, Молоко и Мёд сделала выразительный жест руками, словно поддерживая у колен тяжёлые яйца. Раздевалка взорвалась хохотом стриптизёрок, но голос Майкла из динамика прервал веселье:

– Девочки, Котёнок на сцене, за ней – Электричество и Ночная Тень. Электричество и Ночная тень. Всем удачной охоты.

– Давай, показывай уже, – уходя из раздевалки, Ночная Тень больно ущипнула Молоко и Мёд за полное плечо, – жаль, что я ваш концерт не посмотрю.

– Смотри, вот твой первый танец, за десять баксов, – начала Молоко и Мёд, закружившись возле Риты в соблазнительном номере Саломеи, – этот танец нужен тебе для того, чтобы разогреть клиента и показать ему своё тело. А вот уже второй танец, за двадцатку…– Молоко и Мёд облокотилась о спинку стула, на котором сидела Рита, и, с удивительной для её объёмов пластиков заскользила. Извиваясь, по Рите сверху вниз, обдавая её тёплыми волнами аромата клубничного шампуня.

– И тут, подруга, бах! Ты доходишь до его пиписки, – не давая Рите опомниться, толстушка встала перед ней на колени и уверенным жестом ухватила её за лобок, – это – самое важное! Тут ты приближаешь своё лицо к его петушку и поднимаешь глаза к его глазам, устанавливая контакт, будто ты его хочешь безумно, не важно, старпёр это или ниггер…

– За ниггера я после работы сломаю твоё толстое тело пополам, – невозмутимым тоном вставила чернокожая девушка с водопадом косичек.

– Не ссорьтесь, девочки! Пончик, продолжай, – миролюбиво отозвалась рыжая по имени Даниэль.

– Итак, ты у члена. Тут нужно сделать так, чтобы член встал, иначе, это будет твой первый и последний танец с этим клиентом. Уяснила? – продолжала полнушка.

– М-м, – утвердительно промычала Рита.

– Наклоняешь голову вниз и аккуратно ведёшь головой прямо по его ширинке. Если от этого у него не встанет, это либо импотент, либо гомосек, я тебе клянусь.

– Либо он просто не любит таких жирных, как ты, – язвительно вставила негритянка.

– Заткнись и не мешай мне! – взвизгнула Молоко и Мёд.

– Девочки, не ссорьтесь. Клеопатра, не приставай к ней, – Даниэль вновь сделала попытку сгладить конфликт.

– Тут ты можешь подняться, достать свою сисечку и подразнить клиента, – Молоко и Мёд достала из ночнушки огромную грудь и принялась заботливо массировать сосок, крупный, шириной в ладонь.

– «Сисечку»! Ни черта себе! – вновь вставила Клеопатра со смехом, – целое вымя!

Пампушка не стерпела этого оскорбления, подскочила с места и с визгом набросилась на негритянку. Они сцепились в жестокой схватке и через секунду уже катались по полу на глазах у заинтересованных зрителей.

– Электричество на сцене, Ночная Тень за нею, следующая – Дезире. Девочки, удачной охоты, – на голос Майкла никто даже не обратил внимания.

      Дезире вставила в порцелановые зубы сигарету и, подойдя ближе к дерущимся, начала вполголоса скандировать:

– Дай ей, толстая, дай ей, толстая…

С грохотом опрокинулась тяжёлая скамья, экзотические танцовщицы катались по грязному полу и, когда участь толстушки, казалось, была решена, дверь в раздевалку распахнулась и вошла менеджер клуба, Силвия.

Она всегда обращалась к стриптизёркам очень ласково, но, змеиные глаза её неизменно источали презрение ко всем и всему происходящему.

– Мои дорогие, вы подраться решили и испортить мне настроение? Это – моя смена, никаких беспорядков в клубе я не потерплю. А ну, встали!

Молоко и Мёд и Клеопатра немедленно повиновались и, поднявшись, предстали перед Силвией во всей красе. Всклокоченные волосы пампушки торчали во все стороны неожиданными вихрами, её верхняя губа была разбита и начинала опухать. Клеопатра выглядела чуть лучше, благодаря множеству косичек, её причёска не растрепалась, но из повреждённого носа сочилась кровь, а левая бретелька радужного лифчика была вырвана с мясом.

– Немедленно собрали свои вещи и по домам. В понедельник – в офис к мистеру Капелле, Вам не поздоровится.

Менеджер повернулась к расступившимся и притихшим зрительницам:

– Красавицы, у вас, что, работы нет? Марш в зал, там полно одиноких и скучающих джентльменов.

Момент тишины нарушил грохот, донёсшийся из туалета.

– Что это? – Силвия резко повернулась в сторону бледно-зелёной кабинки.

– Там Стэффани, – азиатка в клетчатой юбке метнулась к туалету и забарабанила по нему крохотным кулачком, – Стэф! Стэффи! Открой дверь! С тобой всё в порядке?

– Вызывай скорую, – невозмутимым тоном произнесла Клеопатра, – у неё отходняк.

– Все расступились, – строго приказала Силвия, – Стэффани, открой дверь, немедленно.

Из-за двери туалета не было слышно ни звука.

– Ночная Тень на сцене, за нею – Дезире. Следующая Принцесса. Девочки, кофе в баре сегодня просто отменный, – голос Майкла вызвал небольшое оживление, некоторые стриптизёрки засуетились и в спешке покинули раздевалку.

– Врача надо, – оценила ситуацию Клеопатра, забывшая о собственной драке и теперь скрестившая прекрасные сильные руки на груди и возвышающаяся как истинная царица над сидящими на скамье завороженными от испуга и любопытства стриптизёрками.

– Я сама решу, что надо, а что – нет, – с раздражением отрезала Силвия, – Лена, сходи за Хорхе, пусть он поможет мне открыть дверь.

Азиатка метнулась по приказу менеджера и через минуту вернулась, за ней следовал Хорхе Рамирез, охранник и вышибала.

– А теперь, все вон отсюда, до единой. Идите, зарабатывайте денежки, райские птички, – в голосе Силвии слышалась ненависть ко всему происходящему.

– Пойдём отсюда скорее, – Молоко и Мёд взяла Риту под руку и стремительно повела за собой, лавируя между лавками и девушками с удивительной для её форм грациозностью.

Красавица и Чудовище

Русская Бэль, по имени Катерина, вышла замуж за американца. Рыхлого, жеманного парня лет тридцати, которого она прозвала Барином за его высокомерную манеру общаться и любовь к стёганым халатам. Она называла любовью свою попытку остаться в Америке; верное определение, но, отнести его можно было скорей к континенту, чем к не по годам сварливому и склонному к алкоголизму мужу.

Для Барина Бэль была женой-трофеем: она была достаточно красива, умна и находчива; найти такую среди американок ему было бы очень сложно, а жениться – практически невозможно. Друзья Барина, глядя на Бэль, неизменно задавались вопросом: «Как ты думаешь, что она в тебе нашла? Кроме грин-карты?», и этот мотив омрачал и без того сложные семейные отношения, фундаментом которых явились русский восторг от всех иностранного и «Домострой».

      А Барину было тяжело. Он не ел приготовленных женой супов и гуляшей, не мог выносить запаха гречки, с возмущением проветривал, пытаясь избавиться от запаха пельменей и не только. Впрочем, самым главным аспектом, подрывающим надежду на счастье в семье было то, что Бэль не работала, по-русски оставшись дома с маленьким ребёнком, а значит, с точки зрения Барина, никакого вклада в семью с её стороны не было.

Однажды их ребёнок проснулся среди ночи, он плакал, звал маму и метался по подушке. Маленькая головка горячая, ладошки, наоборот, холодные и липкие. Катерина взяла его на руки, двухлетний малыш крепко вцепился в неё, продолжая плакать охрипшим голосом. Ей нужно было достать термометр и жаропонижающее. Аптечка в доме хранилась высоко на антресолях, подальше от вездесущих детских ручек. Это была первая серьёзная простуда сына, Катерина очень разволновалась.

      Муж безмятежно храпел, раскинув большие белые руки на простынях его любимого бордового цвета, «цвета хорошего каберне», как любил повторять он, укладываясь в кровать. Сначала Катерина не хотела будить его, думая, что может справиться и сама, но ребёнок так крепко держался за неё и так горько плакал, что она не решилась оставить малютку одного, чтобы влезть на табуретку и достать лекарство.

Возможно, большой беды бы не было, если бы он побыл без мамы эти тридцать секунд, – раз, два, – поставила ребёнка на пол, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, – добежала до столовой, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, – схватила табуретку, принесла в кухню, – тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, – влезла, открыла дверцы, достала аптечку, расстегнула её, вынула термометр, жаропонижающее, спустилась, захватила ложку и обратно к сыну. Уложилась бы в полминуты; планета не прекратила бы вращаться, это точно. Но, почему-то ей понадобилось тогда разбудить Барина. Первый сын, первая температура под сорок и слёзы в ночи. Наверное, ей просто хотелось участия мужа.

– Вставай, пожалуйста, помоги мне. Малыш заболел, мне нужна твоя помощь. Вставай! – ребёнок отчаянно плакал, и его напряжение передавалось Катерине.

      Муж натянул одеяло на голову. Она отошла, взяла с полки игрушку, попыталась отвлечь ребёнка, – безуспешно. Малыш продолжал плакать, время от времени разражаясь приступом сухого, лающего кашля. Катерина вернулась к мужу.

– Вставай же, мне нужна твоя помощь, наверное, придётся ехать на скорую с такой температурой, – она вдруг ощутила прилив отчаянья.

      Муж открыл один глаз, тот, что не был прижат подушкой, и окинул взглядом комнату, слабо освещённую оранжевой ночной лампой. Эта корова опять требовала к себе внимания. У неё всё всегда было не Слава Богу, а отдуваться приходилось ему. Не отключили свет, так полетел термостат; не мыши под капотом, так ребёнок заболел. И всё это случается либо когда он пытается расслабиться с друзьями, либо посреди ночи.

Барин с усилием оторвал голову от подушки и присмотрелся. Как же она растолстела после родов. Её руки, которые когда-то нравились ему своей силой и красотой, теперь стали полными и мягкими на вид. Мерзкая жёлтая пижама – ехидный подарок её матери, – это был настоящий плевок в его сторону – «забудь о сексе».

      Ребёнок снова орёт. Ну, ещё бы. Эта толстая курица потакает каждому его всхлипу, из-за неё он точно вырастет бабой.

Муж откинул одеяло и с раздражением произнёс:

– Я весь день работал, и через четыре часа мне снова вставать. Ты можешь покинуть спальню с вопящим ребёнком? Вы мне мешаете.

– Подержи его только минуточку, я только возьму термометр и заберу его, – видимо, со страху за ребёнка Катерина плохо соображала.

      Муж встал с кровати, включил телевизор и взял из её рук плачущего малыша. Ребёнок отвлёкся и притих. Мигом она кинулась в кухню, взлетела на табуретку, достала аптечку; из спальни внезапно послышался плач сына. Новый, пронзительный, на тон выше. Катерина ринулась к ним, – на лбу у ребёнка на её глазах надувалась красная шишка.

– Я нечаянно, – пробурчал Барин, вручая Катерине сына, – потянулся за пультом и двинул его об угол шкафа. Я нечаянно.

      Слёзы застелили глаза матери; держа ребёнка в левой руке, правой она с обидой шлёпнула мужа по предплечью и вышла из спальни. Обиженный барин нагнал её в один прыжок и дал сдачи, – со всей силы залепил ей такой подзатыльник, что боль пронзила Катерину от затылка до подбородка. Она охнула, пошатнулась и села на пол, ещё крепче сжав больного ребёнка, который вдруг вновь замолчал, уставившись на отца блестящими от слёз чёрными глазками.

      В его подзатыльнике для неё было больше, чем обида и боль. В этом ударе она почувствовала безысходность, будто гитлеровский солдат в белорусской деревне толкнул её в спину, – сцена, которую она видела когда-то в кино. Потому, что такое, конечно же, могло случиться только в кино. С ней и её сыном такого произойти не могло.

      Прошло несколько дней. Антибиотики сделали своё дело, ребёнок поправился. Катерине стало вдруг безразлично, что было после удара, и что после него, – хорошего, плохого. Их совместная жизнь потеряла всякое значение и смысл. Это удар заставил её онеметь, она просто застыла от ужаса, настолько он показался ей вероломным. Ей было жаль себя и обидно за их малыша. Катерина много раз пыталась оправдать Барина, а точнее даже – оправдать себя в том, что время идёт, а она никуда не уходит от человека, который влепил ей жестокого подзатыльника, когда она на руках несла его больного ребёнка. Но, найти оправдания не удавалось, поэтому, вся её любовь к Барину прошла, как рукой сняло. Теперь она жила с ним потому, что так, ей казалось, было правильно. Мама, папа и сын под одной крышей. Но, правду говорят те вороны, что каркают – ударил один раз, ударит и второй. Прошло некоторое время, и Барину представился повод ещё раз продемонстрировать свою несдержанность и скверный темперамент. Он залепил Катерине порядочную затрещину, поранив ей нос своим массивным перстнем. На этот раз оправдать его было гораздо легче: он постоял за свою веру, решила она, так как ударил её за то, что она возражала против обучения их сына в католической школе.

Возможно, некоторые даже похвалили бы его за этот поступок. Многообразие человеческих реакций на агрессивное поведение в семье удивительно. Когда говорят, что муж бьёт женщину, сегодня мало, кто посочувствует. Некоторые скажут, мол, это нормально: мой муж – тоже не сахар, вчера, буквально, меня за волосы оттаскал. Другие ответят, – и ты его бей, чтобы не распускался. Ещё бывает реакция возмущения жертвой – «это как же надо было довести такого классного парня, чтобы он полез с кулаками!» Увы, насилие является нормой в очень многих семьях. Впрочем, насилие без свидетелей – это просто несчастный случай.

Рудольф Клаус

В коротком письменном обращении к братьям и сёстрам во Христе архиепископ Стэнли принёс свои глубочайшие извинения, прося прощения за сексуальное насилие, причинённое католическими священнослужителями штата самым уязвимым и беззащитным прихожанам – детям от трёх до семнадцати лет.

Сухие, скупые строки архиепископа оставляют много вопросов у читателей этого обращения. Святой отец пишет о том, что много работы уже проведено в этой связи, например, обнародован список из семидесяти семи католических насильников, надругавшихся над детьми. В списке – имена и фамилии людей в рясах, названия церквей, в которых они служили и насиловали, приблизительное количество жертв каждого. Приблизительное – потому, что далеко не каждая жертва может открыто признать, что её или его изнасиловал священник, непорочный человек, призванный оберегать и приближать к Богу. Одни просто молчат, другие винят себя, третьи просто гибнут, не сумев этого пережить. В материалах, обнародованных церковью, конечно же, нет ни слова о разорванных сфинктерах, травмах прямых кишок, разрывах влагалищных сводов, повреждениях мочевых пузырей. Да и у полиции таких документов раз, два и обчёлся, – после секса со священниками дети не шли к медицинским экспертам, большинство из них скрывало свои чудовищные, недетские травмы.

На страницах церковных докладов есть описания жизней святых отцов до и после разоблачения их страшных преступлений, но нет ни одной страницы, приводящей такой простой и отрезвляющий факт, как количество самоубийств среди жертв сексуального насилия католических священников. Двадцать процентов. Каждый пятый не смог этого пережить. В отчёты церкви эти цифры не попали, зато известно, кто из священников реабилитируется и восстанавливает силы в комфортабельных калифорнийских пансионатах.

Архиепископ писал, что святым отцам нужно время, комфорт и покой, чтобы осознать трагедию произошедшего и восстановиться для полноценной жизни. Он просил прощения за насилие, но забыл извиниться за утрату доверия к людям, интереса к жизни, веры в Бога. Он не упомянул ни одной искорёженной жизни, не счёл нужным извиниться за ненависть родителей к Господу нашему, Иисусу Христу, который смотрел с вишнёвых настенных крестов на то, как его служители надругаются над их детьми, и не защитил.

Сосед Барина и Катерины, Рональд Клаус, был опрятным, доброжелательным стариком лет семидесяти, из рабочего класса, – изрядно загоревший в своём огороде американец немецких кровей. Он нередко заходил, то с миской зелёного горошка, то с пригоршней садовой земляники. Катерина приглашала его за стол, и он всегда соглашался, пил с нею чай или кофе, любил блины с клубничным джемом. Как-то он увидел, что сын Катерины играет в саду с паровозиками, и в тот же день пришёл к ним, держа в руках локомотив с надписью “Santa Fe” от замечательной старинной железной дороги.

– Я достал игрушки своего сына, глядя на твоего малыша, – сказал Мистер Клаус, посмотрев на Катерину из-за тонких очков в красивой серебряной оправе. В них он был похож на Доктора Айболита, но без бороды и усов.

– Локомотив я принёс, а саму железную дорогу надо ещё довести до ума, кое-что подсоберу и подарю твоему пончику на Рождество. Он обрадуется, – произнёс Мистер Клаус, опустившись на стул в кухне. Он бережно поставил локомотив на стол и погладил его рукой. Катерина села рядом. Прочитав в её глазах вопрос и опередив его, старик сказал:

– А у меня нет, и не будет уже внуков, никогда. Мой единственный сын мёртв, – он говорил глухим, твёрдым голосом, не свойственным ему, – ты знаешь, я виню себя в том, что его больше нет. Зря я назвал его Рудольфом, я много раз сожалел об этом. Видишь ли, в нашей семье существует многовековая традиция называть сыновей именами, начинающимися на букву «Р». Рональд, Румперт, Ричард, Рейн – все были, а Рудольфа, до него, у нас в роду и не было. Когда он был маленьким, мне очень нравилось это имя, казалось, что оно ему идёт. «Рудольф» означает «красный волк» в переводе с древнегерманского, это имя лидера, победителя! – мистер Клаус потряс жилистым кулаком прямо перед носом Катерины, – но, наш Руди не был сильным. Он рос тихоней и неженкой, тянулся к матери, хоть я и просил её не слишком баловать сына. Когда пришло время идти в школу, оказалось, что детям он совершенно не нравился. Они дразнили его, потешались над ним. «Рудольф Клаус» показалось им смешным именем. Вроде как тот красноносый олень из детской сказки про Санта Клауса; за сыном привязалось прозвище «Красный нос». Вот уж не думал, что моего мальчишку, красавца и умника, будут дразнить в нашей католической школе, где и дети-то все были нам как родные. Ладно, если бы он был толстым или там рыжим, хромым ли кривым, или ещё каким, – дети жестоки, они не терпят дефектов в своих товарищах. В нём же не было изъянов, он рос красивым, ладным мальчиком. Но, наверное, это было лишь видимостью, а слабость была у него внутри. Дети это чувствовали, они намного более чуткие существа, чем мы. Одноклассники обзывали его, подкладывали ему в ранец мёртвых цыплят и прочие мерзости, швыряли в него камнями, подсторожив после занятий. Уж чего только моя жена не делала, чтобы только помирить его с этими детьми. Она и плакала, и ходила к родителям, и полицию вызывала, и подкупить их пыталась, то игрушками, то сладостями, всё без толку. Руди было очень тяжко это переживать, он забивался на чердак и проводил там целые дни, играл в свои паровозики и читал. Отправлять его в школу каждое утро было событием не из приятных. Он плакал и умолял, и кричал, но куда от школы денешься? А учился он вполне сносно, особенно математика у него хорошо получалась. Вдруг он воспрял духом, это пришло так же внезапно, как и исчезло потом. Какое-то время он вдруг стал подниматься сам по утрам, собираться в школу, бежал туда без слёз. Мы с женой и поверить не могли в это, просто вне себя были от радости. Вот, думали, Господь услышал наши молитвы. Даже расспрашивать его боялись, но он сам как-то обмолвился. Сказал, мол, отец Гэндроу понимает его, как никто другой. Уж так мы были рады с женой, я передать не могу, так благодарны пастору. Жена и пекла для него, и варенья варила какие-то; он же всё принимал с большим достоинством. И вдруг опять, – как чёрной тучей накрыло. Руди стал ещё грустнее и совсем замкнулся, так мы прожили ещё несколько трудных лет. А за две недели до его пятнадцатого дня рождения наша жизнь и вовсе закончилась, – мы потеряли своего Рудольфа. Он просто ушёл в школу и не вернулся. Оказалось потом, что и в школе его не видели.

Я помню отчётливо каждую минуту последнего утра, помню его белую рубашку и синий джемпер с вышитыми красными нитками вензелями католической школы. Помню его ранец, его новые ботинки, его светлые волосы. Сейчас рассказываю тебе и вижу, как он выходит со двора и бережно закрывает калитку. Он славным был мальчиком. Мать слегла, но не померла, храни Господь её сердце. Мы сложили все свои сбережения и дали объявление – сто тысяч долларов тому, кто поможет нам найти нашего сына, живым или мёртвым.

Мы прожили семнадцать лет и три дня без нашего мальчика, я не знаю, как. А нашёл его сосед, Поли Ричардс, он жил вон в том доме с жёлтой дверью. В Сан-Франциско нашёл, на гей-параде. Чёрт бы его не знал, что этот Поли там делал. Поли вернулся в Сиэтл из отпуска, явился к нам и сказал, мол, жив наш сынок, и знает он, где его искать. Но, деньги вперёд, к адвокату нас сначала потащил, подписали договор, всё как положено, выплатили мы ему свои сто тысяч долларов, как и обещали, до последнего цента. Уж, если честно тебе сказать, оно того стоило, и не столько заплатить можно, чтобы только вновь увидеть своего потерянного ребёнка.

      Мы с матерью поехали в Сан-Франциско к своему Руди и нашли его, хоть он давно уже сменил и имя, и фамилию. Теперь сына нашего звали Джо Сеймур, по профессии он был парикмахером, жил в маленькой, но довольно уютной квартирке с окнами, выходящими на залив. Про гей-парад мы с матерью и не расспрашивали. Мы боялись, что он давно отвык от нас, но , вопреки нашим опасениям, он быстро собрался и вернулся домой, в Сиэтл.

В его комнате всё было так, как он оставил в день, когда ушёл из дома. Мать только пыль протирала. В общем, всё бы наладилось, если бы не начались эти разбирательства судебные. Несколько человек из тех, что ребятишками росли вместе с нашим сыном, обратились в суд, заявив, что пастор Гэндроу подвергал их сексуальному насилию, это уж по всем каналам прозвучало. Только наш мальчик этого не смог пережить. Мать нашла его повесившимся в гараже, под ногами – записка, всего два слова – «меня тоже». Уж понимайте, как хотите, но так мы потеряли своего сына во второй раз, навсегда, – старик опустил лицо в свои жилистые, испещренные светло-коричневыми пятнышками руки и беззвучно заплакал.

Особые планы

Людям свойственно искать виноватых. Когда предаёт священник, кто, если не Иисус должен ответить на вопрос: «Почему это случилось с моим сыном в церкви?» Сколько их, отступников, пытающих – «Если Бог существует, почему он это допустил насилие над невинными?» И тут же следует ответ, пафосный и настолько же загадочный: «у Него есть особенный план для этих людей». Да, Джонни, план, действительно, особенный. Ты закончишь жизнь в цветущем Ванкувере, непосредственно под распустившимся розовым кружевом вишнёвым деревом на Ист-Хастингс-стрит². Не справившись с психологической ношей сексуального насилия, ты станешь наркоманом и умрёшь молодым, заросшим пучками сальных волос, свернувшись калачиком под роскошной вишней, обхватив исколотыми руками острые коленки, покрытые синяками и язвами.

Кто-то, как Рудольф Клаус, попробует справиться и станет гомосексуалистом, чтобы убедить самого себя в том, что насилия не было и быть не могло, ведь святой отец был очень хорошим человеком, и секс всем понравился. Не в силах признаться родителям, сбежит из дома, а мать с отцом будут разыскивать его годами, пока антидепрессанты медленно, но верно разрушают их внутренние органы.

О, эти особенные планы, уготованные Господом! Цинизм, с которым христиане обосновывают свою доктрину, не знает равных, но, церковь всё собирает свой урожай.

Сосед ушёл, а Катерина осталась со своим новым ужасом – католической школой для сына. Барин настаивал на том, чтобы мальчик учился в школе при церкви Святого Марка, под крылом у преемника отца Гэндроу, отца Мэтью Генри.

– В мире, где каждый третий становится гомиком, кто-то должен понимать, что есть вещи, противные Богу. Я хочу, чтобы моего сына учили так, как учили меня, начиная с «Отче наш» и заканчивая…

      Катерина не слушала доводы Барина, потому, что спорить с ним не собиралась. В рассеянности она щёлкала компьютерной мышью по фотографиям на сайте католической школы Святого Марка, разглядывая счастливые личики детей и подозрительные физиономии взрослых.

– Послушай, а ты не боишься насилия над ребёнком в этой школе? – наконец, она нашла в себе силы задать этот тревожащий её вопрос мужу, который готовил себе «Кровавую Мэри» в нескольких шагах от неё.

– Ты дура или притворяешься? – с раздражением спросил Барин.

– Я отчёт читала. Ты читал? Колледж уголовного права имени Джона Джея опубликовал отчёт о сексуальном насилии над детьми со стороны католических священнослужителей в штатах. Это эпидемия, это ад… Я боюсь эту школу.

– Какой, к чёрту, отчёт о насилии! – Барин был разъярён. Светло-русые волосы на его голове торчали во все стороны, как у тролля, – ты веришь этим проискам демократов? Разве ты не знаешь, что всё самое страшное случается с нами в нашем собственном доме, в родной семье?

Катерина задумалась. Ей вдруг стало невероятно жаль Барина. Он, с его растрёпанными волосами, в полосатых пижамных штанишках и со стаканом томатного сока с водкой в руке вдруг представился ей беззащитным мальчиком, которого даже дома ждёт страшное… Она поднялась из-за стола и, подойдя к мужу, крепко обняла его. Не оставляя стакана с «Кровавой Мэри», Барин прижал её к себе и поцеловал в голову.

– Как ты думаешь, может, мне стоит тоже пойти в эту школу, поработать там, познакомиться поближе с людьми, которые будут рядом с нашим сыном?

– Хорошо, дорогая, делай так, как считаешь нужным, – снисходительно произнёс Барин и вновь поцеловал.

Ликовали без папы

Несмотря на компромисс с католической школой, отношения у супругов не клеились. Барин стал распускать руки всё чаще: не вовремя оплаченный счёт за электричество, просроченный сыр в холодильнике, невыглаженная рубашка служили поводом для пощёчин.

Сиэтл накрыл июнь, пёстрый и ласковый. Сирень щедро одаривала фиолетовыми и розовыми гроздьями. У свёкров на заднем дворе было необычайно жарко.

– А где Стивен? – спросила свекровь Катерину, которая с сыном явилась к ней на воскресное барбекю.

– На работе, – пожала плечами Катерина.

– Иди, покорми рыбок, – обратилась свекровь к мальчику, выдав ему баночку с кормом, и вновь перевела глаза на невестку, – у вас с ним не ладятся отношения?

– Да. Он бьёт меня, – со страхом, но, испытав облегчение, призналась Катерина.

Последовала продолжительная, неприятная пауза. Из сада свёкров на холме Квин Энн Сиэтл был виден как на ладони. Катерина и свекровь сидели за плетёным столом, глядя на блистающие в лучах заката небоскрёбы. Маргарет, матери Барина, никогда не нравилась русская невестка, и, всё же, она очень хорошо знала, что её сынок – не подарок.

– Когда папа умер, мы ликовали, – сказала свекровь, не глядя Катерине в глаза. Она сделала паузу, затянулась длинной сигаретой, зажатой между бледными пальцами, выпустила две сизые струйки дыма через нос и продолжила: – тебе может показаться возмутительным, это и вправду очень плохо – радоваться смерти. Но, мы ликовали, когда нам сказали, что самолёт, на котором он летел, разбился, не долетев до Ванкувера всего пару километров. Радость наша была недолгой. Она сменилась ужасом, – а вдруг, папа выжил? А что, если это ошибка? Вместе с отрядом спасателей мы бродили по месту крушения, находя части трупов, вглядываясь в каждый кусок человеческого мяса. Мы не чувствовали ни скорби, ни ужаса. Нами владел лишь один страх – что отец опоздал на этот рейс и вскоре вернётся домой. Когда, наконец, Билли нашёл папину руку с так хорошо знакомой нам татуировкой, он завизжал. Его визг до сих пор звенит у меня где-то в позвоночнике, несмотря на то, что прошло больше пятидесяти лет. Мы кинулись к нему, увидели папину руку, над которой стоял Билли, и разразились рыданиями. Спасатели, наверное, думали, что мы плачем от горя. На самом же деле, это были слёзы радости и облегчения. Он бил нашу маму. Ты понимаешь? Он очень жестоко относился к ней, унижал её, таскал за волосы, обливал ледяной водой, шпарил кипятком. А если мы заступались, он бил и нас. Видишь этот шрам? – свекровь задрала рукав кружевной блузы, обнажив провисшую кожу предплечья, и указала на довольно глубокий круглый белый шрам. – Это от папиной сигареты. Было очень больно, поверь. Он выбил Билли его передние зубы, как только они выросли, его постоянные передние зубы, ты понимаешь? Он побрил Сэру на лысо только за то, что она нечаянно разлила его пиво. Ей было пятнадцать лет. Ты представляешь, каково это – быть лысой девочкой в канадской деревне в те времена? Париков у нас не было. Но мать не хотела уходить от него. Она боялась, что он найдёт и убьёт нас всех. Я ненавидела её за эту трусость! Уж лучше умереть один раз, чем так мучиться.

Свекровь прикурила вторую сигарету от почти истлевшей первой. Тревожно затянувшись, она вновь сделала паузу, пристально изучая свои акриловые ногти, покрытые лаком бирюзового цвета, в тон дешёвым пластмассовым бусам, изумлённо лежавшим на её дряблом декольте.

– Все говорят, что у ребёнка должны быть отец и мать. Иначе – это нечестно, это неправильно. А по мне, так лучше бы я в сиротском приюте выросла, чем плакать от радости над останками собственного отца в неполные семнадцать. Есть отцы, без которых жить легче… – свекровь посмотрела Катерине в лицо сердитым, честным взглядом, – если мой сын хоть раз сделал тебе больно, уходи от него. Ты и мой внук достойны лучшей участи, – сказала она. Затушила сигарету, поднялась и ушла в дом, не попрощавшись и не оборачиваясь.

Катерина вернулась к себе домой. Пахло коньяком и ванилью. На диване, завернувшись в пушистый белый халат с вышитой монограммой отеля «Беллажио» и обнимая её подушку, сидел Барин. Лицо его было красным и одутловатым, брови сердито сдвинуты, длинные тонкие ноги вытянуты вперёд. Понятно, что эта подушка служила сигналом, – муж скучает, он сожалеет, возможно, даже чувствует себя виноватым. Видимо, он рассчитывал на сентиментальный характер и природную мягкость своей супруги. Действительно, она сразу смягчилась. Барин вновь показался ей нелепым, безобидным и даже жалким. Его очередной удар, весь день тревоживший всё сознание Катерины, теперь показался ей слишком ничтожной причиной для того, чтобы ворошить это тёплое, пусть оскорблённое насилием, но всё ещё дышащее уютом гнездо.

Она опустилась на кровать рядом с ребёнком и принялась читать. Чувства и мысли в голове звучали громче, чем звук её собственного голоса. Ей было стыдно перед сыном за то, что она вновь простила и не ушла.

Катерина ушла от Барина, когда полюбила другого и впервые поняла, что хочет изменить мужчине. Она могла терпеть обиды от мужа, но унижать себя ложью и изменой не смогла. Катерина полюбила и захотела любить свободной, не прячась и не выкраивая время, она хотела вновь располагать собою и своими чувствами. Как это эмоциональное безрассудство свойственно русским женщинам!

Стриптиз для всех

Отец Мэтью Генри служил в церкви святого Марка на юге штата. В свои пятьдесят два года он выглядел весьма бодро и даже свежо. Спортивная осанка, широкие плечи, густые волосы с проседью или, как говорят американцы, «соль и перец», подстрижены «ёжиком». Слегка навалившийся на ремень живот было совсем незаметен под рясой, и ни малейшего намёка на второй подбородок. Что там говорить – отец Генри был красавцем и кумиром всех женщин его прихода. Он же любил лишь одну женщину и был ей верен. Его возлюбленную звали Мария, она была тридцатилетней мексиканкой, воспитанной в католической семье. Та самая, что, оставшись без мужа, оставляла детей на тётку, которой говорила, что подрабатывает официанткой, и выходила на работу в ночном клубе под липким названием «Сладкое место».

Клуб представлял собой небольшое тёмное помещение, оборудованное маленьким баром, двумя зеркальными сценами, освещёнными красными лампочками, будкой ди-джея, двадцатью круглыми столиками с мягкими креслами возле них и десятком кожаных диванов у стен. На диванах располагались посетители понаглее и побогаче. Вальяжно развалившись на чёрной коже, они заказывали напитки и не стеснялись брать «танцы» подороже. В середине зала обычно сидели новички; эти мужчины, как правило, хотели сориентироваться в происходящем, но, смущаясь с непривычки, не рисковали приближаться к зеркальной сцене. Туда, поближе к отогретому красным светом помосту, усаживались самые скупые из завсегдатаев этого болотца. Это были старые, жалкие извращенцы из числа представителей рабочего класса, на них и смотреть-то было противно. Они напряжённо и озабоченно вглядывались в голых женщин, до которых было рукой подать, словно пытаясь запомнить до мельчайших деталей их такие разные, но до боли похожие объединяющей их доступностью тела. Красные лампочки грели стриптизёрок своим всепрощающим тёплым светом, сглаживая расширенные поры, прыщи, бородавки, шрамы. Особенно много у этих женщин было шрамов; от шприцев, кесарева, сигарет садистов, от ножей и ножниц ревнивцев. Девушки с благополучным прошлым не идут устраиваться в стриптиз-клуб.

В клубе «Сладкое место» числилось восемьдесят шесть «танцовщиц». Все они работали в разные смены, их график был составлен таким образом, что в любое время суток в клубе находилось, минимум, пять девушек. Наиболее шумными днями недели, конечно же, были пятница и суббота. В эти вечера клуб кишел пьяной, развязной молодежью, неизменно справляющей чьё-то совершеннолетие, либо ликующей на мальчишнике, посвящённом предстоящей свадьбе. Отец Генри избегал появляться в клубе в такое время. Он приходил два раза в неделю, по вторникам и четвергам, и проводил в клубе около трёх часов.

Священнослужитель сознательно пришёл к посещениям стриптиза, понимая, насколько малодушным с его стороны был этот шаг. Но, он не мог больше противостоять естеству. Половое влечение здорового мужчины рвало на части его измученное сознание и тянуло священника к женщинам. Ни молитвы, ни изнурительные занятия физкультурой, ни ледяной душ не помогали ему снять саднящее сладкое и одновременно болезненное напряжение внизу. Его член невероятного размера, за который пораженные в душевой школьного спортзала одноклассники окрестили его «Мэтью-Жеребец», разбухал и еле умещался в ширинке при виде женского декольте. Его возбуждали женские руки, их оголённая верхняя часть, где, иногда, в вырезе летнего платья промелькнёт волнующая подмышка. Его сводили с ума ушные раковины; отец Генри с нежностью рассматривал их деликатные завитки, украшенные золотыми серёжками с драгоценными камнями, как это водится у католических дам. Его очень волновали ягодицы. Мягкие или упругие на ощупь, – святому отцу не дано было этого знать, но, бесстыдно разглядывая очертания женских задниц под шёлковыми платьями прихожанок, священнослужитель изнывал от истомы.

Преклоняя колени перед Господом, этот несчастный грешник молил избавить его от искушения, но, Господь безмолвствовал. Ответа не было, и пульсирующий члена отца Генри продолжал своё независимое и беспощадное противостояние принципам священного целомудрия.

С Марией священник познакомился в первый же вечер в стриптизе. Ди-джей в микрофон анонсировал псевдонимы женщин, выходящих на сцену клуба, который был расположен далеко на севере штата, у канадской границы, – подальше от глаз, которые могли бы увидеть и узнать святого отца даже под бутафорскими очками и в парике. Котёнок, Принцесса, Персики и Сливки, Ночная Тень… В сценических прозвищах стриптизёрок скользило что-то детское, недоразвитое, от чего они казались отцу Генри беззащитными и даже невинными. Котёнком называла себя высокая девушка с лицом ангела и коротко остриженными волосами. Она была одета в белую мужскую рубашку и розовые кружевные трусики. В отличие от большинства прочих женщин, она не приплясывала, поглядывая в зеркало на своё отражение, и не вращала бёдрами. Словно скупясь на движения, Котёнок присела на корточки на середину сцены, широко раздвинула стройные ноги и принялась медленно касаться себя на глазах у завороженных мужчин. С безразличным выражением восхитительного лица она проводила рукой по точёной ноге, от колена вверх, задерживаясь на внутренней стороне ляжки. Потом она поднялась выше и, оттянув левой рукой кружевные трусики в сторону, принялась водить тонкими пальцами по самой деликатной части своего прекрасного тела, перебирая тёмно-розовые лепестки половых. Вдруг, она поправила трусики и беспомощно обхватила руками шею, закрывая от восхищённых зрителей небольшие нежные груди, упрямо выглядывающие из-под рубашки любопытными светлыми сосками.

      Маленький, похожий на чёрную муху, мексиканец с засаленными волосами и выражением отвратительного самодовольства на изрытом шрамами некрасивом лице поднялся со своего места и положил на сцену три долларовые бумажки. Котёнок не удостоила этого мексиканца даже взглядом. Тогда поднялся его товарищ, паренёк моложе и симпатичней, хитро улыбаясь, он подкинул девушке ещё пятёрку, но и это не произвело на стриптизёршу никакого впечатления. Когда истекли три минуты её выступления, девушка с достоинством собрала деньги и спустилась со сцены. Её сменила Принцесса – вульгарного вида женщина лет сорока, наряженная в разноцветные шёлковые шарфы, – один служил ей подобием бюстгальтера, второй – трусиками, третий был небрежно обмотан вокруг шеи. В её движениях было много энергичной бравады, в которой, однако, читалась фальшь и фиаско перезрелой, завистливой женщины, невыразимо страдающей в окружении юных тел.

Персики со Сливками была толстой негритянкой, Ночная Тень – симпатичной длинноволосой наркоманкой с выразительной татуировкой на спине в виде змеи, обвивающей розу, Мими была вьетнамкой с двумя кнопочками кофейного цвета на плоской груди. Череда привлекательных и отталкивающих одновременно женщин начала было утомлять отца Генри, не привыкшего постоянно находиться в психическом напряжении. Для него было странным и неожиданным то, что, глядя на стриптизёрок, он почти не испытывал возбуждения, в то время, как женщины из его прихода часто просто сводили его с ума. И тут появилась его женщина. Ди-джей назвал её Марией. На вид ей было лет двадцать восемь; во всяком случае, никак не больше тридцати. Она поднялась на сцену и подошла к зеркалу, повернувшись спиной к зрителям. Прямые чёрные волосы доставали до пояса, оставляя на обозрение лишь круглые плечи и ровные стройные ноги, стремящиеся из-под короткой белой юбки, напоминающей школьную форму учениц церковной школы. Девушка медленно покачала бёдрами под музыку, развернулась, подошла к стальному шесту и ухватилась за него одной рукой. Отец Генри ожидал, что она закрутится вокруг него, как это делали другие, но, Мария всё стояла, держась за шест, качая бёдрами в такт музыке и печально глядя в середину зала. У неё было красивое лицо, кожа оливкового цвета, отливающая теплотой под красными лампами. Сначала отец Генри подумал, что она – итальянка. Девушка ему очень понравилась. Но больше, чем прекрасные, миндалевидные глаза, роскошные волосы и гладкие, стройные ноги отцу Генри понравилась белая юбка Марии. Скромная юбка поразила его своим целомудрием; действительно, это было контрастом, по сравнению со стрингами и оттянутыми в сторону кружевными трусиками. Мария покачалась на сцене, но так и не разделась, а, напоследок окинув зал грустным взглядом, не торопясь сошла со сцены и села на краешке одного из диванов у дальней стены.

– Хотите коктейль? – голос полной, но очень хорошенькой официантки заставил отца Генри очнуться.

– Конечно, – поспешно согласился он и принялся рыться в карманах, – сколько стоит?

– Безалкогольный – пять. Алкогольный – пятнадцать, – равнодушно ответила девушка, словно в безбожно завышенной цене на напитки она не видела ничего экстраординарного.

– Пожалуй, я выпью томатного сока, – цены в клубе немного расстроили священника, но он старался не показать своего разочарования.

– Со льдом или без?

– Без. Пожалуйста, безо льда.

Официантка ушла и тут же вернулась с небольшим тонким стаканом, на три четверти наполненным томатным соком.

– Пять долларов, пожалуйста!

Отец Генри протянул ей приготовленную стодолларовою бумажку; других денег у него не нашлось.

– Сдача нужна, мой сладкий? – ласковым голосом спросила официантка.

– Да, благодарю вас, – вполголоса ответил священник, поразившись такой наглости.

Девушка вновь удалилась, на этот раз её не было дольше, и отец Генри успел отпить немного прохладного подсоленного томатного сока.

Наконец, она вернулась и привычным движением поставила перед священником бирюзовый цилиндр. Приглядевшись, отец Генри обнаружил, что это фишки, наподобие тех, которые используют для расчёта в азартных играх. Он поднял изумлённые глаза на официантку.

– А где же сдача? – возмутился святой отец.

– Сдачу мы даём пятидолларовыми фишками, – спокойно ответила девушка, – ты, мой сладкий, можешь потратить их на танцы или напитки. Можешь купить девушкам лимонаду. Как хочешь.

Отец Генри рассеянно посмотрел на фишки, потом опять на девушку. Она не отходила, блуждая скучающим взглядом по сторонам.

– Также, у нас полагается давать чаевые, – терпеливо добавила бесстыдница, – вы можете дать мне одну фишку, если вам понравилось моё обслуживание.

Священник протянул девушке фишку; та с проворностью белки схватила её, спрятала в нагрудный карман кружевного передника и, поблагодарив отца Генри со свойственной ей фамильярностью, удалилась.

Отец Генри допил солёный сок, осмотрелся и поднялся со своего места, направившись к полноватой блондинке в строгом брючном костюме; своим видом и манерами она была похожа на менеджера. Тем более нелепой казалась её татуировка, выглядывающая из-под воротника, – когтистая лапа какого-то зверя. Подумав об этом, священник содрогнулся. Похоть привела его в это грешное место, где в дьявольском красном свете даже из-под воротника единственной здесь одетой женщины выглядывает Враг. Блондинка разговаривала по телефону и, встретившись глазами с отцом Генри, знаком показала ему: «минуточку!» Он остановился, присел на краешке дивана и погрузился в молитву. Ему показалось, что он почувствовал подобие ответа. Словно, тихий, спокойный голос внушал ему: «Пути неисповедимы». Наконец, блондинка наговорилась и сама подошла к отцу Генри.

– Чем я могу вам служить, сэр? – спросила она с участием сиделки в доме престарелых.

– Я бы хотел поменять вот это на деньги,– ответил отец Генри и протянул ей фишки.

– К сожалению, я не могу вам в этом помочь, сэр. Вон там, – блондинка протянула вдаль полный указательный палец, заканчивающийся алым когтем, – написаны наши правила. Мы даём сдачу только фишками, которые нужно потратить в нашем клубе. Сколько там у вас?

– Девяносто, – в голосе священника слышалось смирение.

– Прекрасно. Это целых четыре обычных танца и один танец у стола.

– Вы могли бы рассказать подробнее, что всё это значит?

– Лучше один раз почувствовать, чем десять раз услышать, мой сладкий, – блондинка поманила когтем маленькую девушку в белом бюстгальтере и клетчатых трусиках, – Джинни! Этому джентльмену требуется тур по заведению и очаровательный танец. Похоже, он у нас впервые, – она вновь повернулась к священнику, – сэр! Запомните. Девушек трогать нельзя. Это правило.

Джинни было всего восемнадцать, но она воображала себя умудрённой дамой лет сорока пяти. Говорила она удивительно низким голосом, и тоже постоянно вставляла фамильярное обращение «мой сладкий», которое вызывало раздражение у отца Генри.

– Пойдём сюда. Я станцую для тебя за двадцатку, – Джинни приняла четыре фишки, положила их в маленькую сумочку, висящую у неё на бедре и властным движением усадила священника на диван. У него тут же пересохло в горле. Джинни совершенно ему не нравилась. Она вела себя развязно, но её личико было совсем детским. Что должно было произойти в её жизни, чтобы она оказалась здесь так рано? Каким было её детство, если, едва оперившись, она упала на дно?

От маленькой Джинни пахло сигаретами, дезодорантом и немного потом.

– Послушай. Если ты не расслабишься, у нас ничего не получится. Положи руки на диван. – Джинни посмотрела ему в глаза и начала танцевать. Сначала она извивалась возле него, показывая своё юное, очаровательное тело. Она поворачивалась спиной, демонстрируя две умилительные ямочки на пояснице. Потом она вдруг села к святому отцу на колени и принялась тереться об его ширинку, одновременно обнажив смелый сосок и касаясь им носа священника. От Мэтью-Жеребца не осталось и следа. Джинни не только не возбуждала его, она ужасала. Неугомонная девушка встала перед ним на колени и начала водить головой по тому месту, где она привыкла чувствовать каменное, налитое кровью возбуждение. Мучительные три минуты истекли, ди-джей сменил песню. Джинни села на диван рядом с отцом Генри и закурила.

– Хочешь ещё танец? – спросила она неуверенно.

Отец Генри отрицательно мотнул головой.

– Не от меня! – спохватилась расстроенная девушка, – тебе, похоже, я совсем не понравилась. Ты весь мягкий… Или ты импотент?

Отец Генри молчал. «Я – священник», – подумал он и усмехнулся своей мысли.

– Ты знаешь, есть ещё танцы по тридцать баксов. Может, тебе такие нужны, чтобы возбудиться? – девушка смотрела на него озабоченно.

– Что за танцы?

-Ну, видишь, есть девушки в трусиках, а есть в юбках. Те, что в юбках, могут дать себя потрогать внизу. Ты можешь даже засунуть палец целиком, если захочешь, но так, чтобы не видел владелец клуба. Поэтому, когда он здесь, никто тридцатидолларовые танцы не делает.

Мэтью-Жеребец проснулся и вздрогнул.

Джинни виновато попрощалась и отошла. Этот клиент испортил ей всё настроение, эти импотенты вечно расстраивают; после них всегда чувствуешь себя глупой и совершенно не сексуальной.

Глаза священника искали Марию.

Блондинка-менеджер перехватила его взгляд.

– Может, вам пригласить конкретную девушку? – спросила она, прочитав его мысли, как и полагается хорошему менеджеру.

– Марию, – еле слышно ответил священник.

Явление девы Марии

Через минуту Мария явилась к священнику. Она опустилась на диван рядом и взяла его за руку; Отцу Генри показалось, будто он почувствовал слабый электрический разряд. Девушка спросила, глядя в сторону:

– За двадцать или за тридцать?

Священник замялся.

– Ладно. Я начну, а там – как пойдёт. Заплатишь позже,– сказала стриптизёрша, встала перед ним и задвигалась под музыку.

О, это был совсем другой танец, непохожий на кокетливые этюды Джинни. Мария двигалась неторопливо, предоставляя возможность познакомиться с её телом. В каждом движении ощущалась чувственность взрослой, любившей когда-то женщины. Она встала на колени и, подняв голову, внимательно посмотрела в лицо Мэтью. Запах кондиционера её волос казался божественным. Его член заломило. Мария, словно почувствовав это на расстоянии, двумя руками легко взялась за грешный орган; даже через одежду священник ощущал мучительную сладость её прикосновения. Не задерживаясь у члена, Мария поднялась и, упершись левой рукой в спинку дивана, правой достала из бюстгальтера грудь и начала оттягивать светло-коричневый сосок; от этого он напрягся и затвердел. Девушка с ароматным, тёплым дыханием прошептала на ухо сходившему с ума священнику: «Хочешь меня попробовать?» Не дожидаясь ответа, она провела горячим камешком соска по губам отца Генри. Мэтью-Жеребец стремился разорвать брюки. «Руки не должны двигаться. Положи их обратно на диван», – предупредила Мария. Три минуты их первой близости истекли немыслимо быстро. Он не успел надышаться её запахом, как следует рассмотреть черты её лица. Почти умирая, он вспомнил, что надо платить и потянулся за бумажником.

– Руки на диван! Это не всё! – тихо скомандовала Мария.

Священник повиновался. И тут случилось нечто шокирующее и совершенно неожиданное для него, – девушка в белой юбке села рядом, опустившись на его руку, и его пальцы невольно проникли в её влагалище.

– Ты чувствуешь, как там мокро? – еле слышно произнесла она.

Как Отец Генри оказался в кабинке клубного туалета, он не помнит. Нечеловеческое желание затуманило его рассудок.

– Ты создал меня по подобию Своему! Значит, то, что свойственно мне, свойственно и Тебе! – шептал изнемогающий в предоргазменной агонии отец Генри, яростно мастурбируя. Господь ответил, обрушив на него небесную молнию оглушительного оргазма, который потряс священника, пронизав насквозь и пройдя радужными кольцами через живот, член, сжав до предела и без того напряжённое кольцо ануса и оросив перламутровыми каплями бледно-зелёную дверцу кабинки туалета, покрытую засохшими желтоватыми потёками таких же семяизвержений.

– Эй, ты долго там ещё? – в дверцу постучали с наружной стороны.

– Я выхожу… – голос отца Генри звучал глухо и виновато.

Он спустил воду, отмотал себе на руку несколько витков грубоватой туалетной бумаги, промокнул член, стыдливо, где мог, стёр потёки спермы с дверцы, бросил грязную бумагу в унитаз и снова смыл. Затем он поднялся полностью, но, распрямившись, почувствовал внезапный прилив крови в низу живота. Отец Генри с наслаждением помочился, удивившись силе струи, стряхнул, и, в третий раз смыв, вышел из кабинки.

Во всём его теле чувствовалась усталость, и, в то же время, поразительная лёгкость. Но самым замечательным чувством было для него то, что на сердце тоже было легко. Он не чувствовал ни малейшего угрызения совести. Мэтью Генри кончил с именем Господа на устах. Господь даровал этот оргазм в ответ на его молитвы, а это значило, что он благословлен. Для достижения этого небесного удовольствия тела ему не пришлось вторгаться в невинное тело ребёнка или беззащитной девушки. Он возжелал и молился, сам трогая ту часть своего тела, которая желала быть тронутой, и разве это не сам Господь создал его тело именно таким?

Быстрыми шагами отец Генри вышел из тёмного клуба в летнюю ночь. Воздух ещё не остыл, на улице он был даже теплее, чем в обдуваемом кондиционерами стриптизе. Отец Генри сел в свою машину и поехал домой, на юг штата.

Старый гангстер

Владелец «Сладкого места», Фредо Капелла родился на юге Италии в конце Первой Мировой войны. Удивительно, насколько хорошо сохранился этот ходячий экспонат. Ему было далеко за восемьдесят, а девушки в стриптизах всё ещё распускали слухи о его ненасытном сексуальном аппетите. Невысокий, порядком ожиревший старик с желтоватой лысиной, покрытой седым пухом, обвисшими щеками и мясистым носом на пористом лице, – он был похож на старую жабу; очки в массивной оправе чёрного цвета лишь добавляли сходства.

      Фредо принадлежали все стриптизы в штате: «Сладкое место», «Пчёлки», «Красотки», «Лисья нора» и ещё с десяток мест с подобными названиями. Ежемесячный доход от клубов переваливал за миллион долларов, – плата за вход, обдираловка в барах этих заведений, «аренда», которую приходилось платить клубу самим стриптизёршам. Старый Капелла знал, что делает. «Все женщины, которых я знаю, делятся на две группы: проститутки и те, кого я скоро сделаю проститутками», – говорил он. Действительно, в его стриптиз-клубах процветала торговля сексом, но, за сорок лет сутенёрства Фредо научился организовывать это дело так, что непосвящённым было трудно разобраться в том, что происходило в тёмных залах на самом деле.

«Если вы поработали руками – возьмите деньги. Если вы поработали ртом – возьмите деньги. Если вы не возьмёте деньги, вы будете уволены», – говорил Фредо, обращаясь к своим работницам с зеркальных сцен клубов. Он любил оставить их после работы и «поучить уму-разуму», выступая перед ними на правах мудрого наставника.

      Девушкам, задолжавшим непосильную аренду, предоставлялась возможность обнулить долги. За одну ночь в особняке Фредо списывали полторы тысячи долларов. И всё же, желающих переспать со стариком было не много; поговаривали, что эта ископаемая жаба имеет склонность к садизму.

Синьор Капелла уклонялся от уплаты налогов, как только мог. Менеджеры его клубов сжигали ленты кассовых аппаратов, вели записи в двух учётных книгах одновременно, – в одной для босса, в другой – для налоговой службы. Раз в месяц Фредо забирал из каждого клуба коробку из-под обуви, плотно набитую купюрами. Такое количество наличных нужно было хранить в очень надёжном месте. Для этого синьору Капелле понадобилась помощь Отца Генри, его нового верного друга, уж он-то не проболтается и не украдёт. Доверять деньги недоумкам и преступникам – это одно, а оформить хранилище на святого отца – совсем другое. В этом был кураж, в этом была лихость авторитетных мафиози. Капелла поверить не мог в свою удачу.

Капелла сразу узнал его, несмотря на старательную попытку маскировки, и теперь, вот уже третью неделю сутенёр наведывался в «Сладкое место», чтобы наблюдать за священником. Тот приходил в одной и то же время, располагался у стены и общался с Марией, спуская на неё баксов сто-сто пятьдесят за раз. Затем священник покидал клуб и уезжал в автомобиле марки «Линкольн» с номером 835-САВ. Ошибки здесь быть не могло; пришло время действовать.

– Добрый вечер, падре, – низкий голос старого сутенёра заставил отца Генри вздрогнуть, – отец Генри, если я не ошибаюсь?

– Добрый вечер. Чем я могу вам служить? – растерянно произнёс разоблачённый священник. Отступать было некуда.

– Боже правый, это я должен вам служить! Ведь вы удостоили меня большой чести, посетив мой маленький клуб, – Фредо Капелла торжествовал, – пройдёмте со мною! Оторопевший отец Генри повиновался.

      Они оказались в холодной комнате, обставленной кожаной мебелью и освещённой разноцветными неоновыми лампочками.

– Мой маленький офис. Прошу прощенья за этот балаган с цветными фонариками. Чёртовым менеджерам всё кажется, что они в цирке. Впрочем, не могу их винить! Шоу продолжается! – Капелла победоносно расхохотался, жестом приглашая отца Генри присесть на диван, – сигару? Снимайте очки, они вам не идут!

Полуголая девушка в белом переднике поставила на столик возле мужчин поднос с декантером и двумя снифтерами.

– Что здесь? – сутенёр щёлкнул пальцами по декантеру.

– «Луи тринадцатый», – испуганно ответила девушка.

– Пошла вон. И чтобы я тебя в баре больше не видел. Скажи Джесси, чтобы она отправила к нам Лизу и Глорию, минут через двадцать.

Девушка убежала, а Капелла пояснил, брезгливо скривив толстые губы:

– Эта даже коньяк умудряется воровать. Деревенщина,– он разлил драгоценный напиток по бокалам.

Парадоксально, но первый же глоток коньяка словно отрезвил отца Генри. Туман страха перед сутенёром рассеялся, как и ужас, который ему пришлось испытать при столь неожиданном разоблачении. Накладные усы, очки и парик не сберегли его от всевидящих глаз старого преступника.

– Отец Генри, а ведь мы в сами знакомы с того самого дня, как вы крестили племянницу моей жены, Силвию Франческу Комплеано.

– Да-да, именно, – кровь начала приливать к лицу святого отца. Он чувствовал значительное облегчение, его плечи расслабились, язык словно развязался.

– Признаться, я рад, что вы оказались рядом. Вы не итальянец, но ваше лицо вызывает у меня доверие, – сутенёр плеснул ещё коньяка в бокалы. Ароматы нарцисса, персика и ещё каких-то чудесных фруктов взвились над столиком, – поверьте, никто и никогда не узнает, что вы были здесь. Я понимаю ваш интерес и хочу вам помочь.

Отец Генри смело взглянул в глаза сутенёру. Фредо Капелла смотрел на него серьёзным, немигающим взглядом. Было понятно, что священник попал на крючок, но, после пятидесяти граммов коньяка, эта мысль не слишком страшила его. «На всё воля Божия», – в голове отца Генри словно размеренным стуком метронома звучали эти успокаивающие слова.

– Пару вещей, святой отец. Во-первых, я не хочу, чтобы вы ездили по таким местам на собственном автомобиле. Это слишком рискованно и может стоить вам карьеры. Отныне в вашем распоряжении будет надёжный водитель, детали мы обговорим позже, – Капелла понизил голос и отхлебнул коньяку. Челюсти священник непроизвольно сжались.

– Во-вторых, – самоуверенным тоном продолжал гангстер, – нам придётся пойти на кое-какие уступки друг другу. Об этом вы позже поговорите с моим товарищем, его зовут Джил. Он навестит вас в церковном офисе, в резонное время. А пока, скажите мне, святой отец, как зовут ту девушку, чью бессмертную душу вы явились сюда спасти? – на широком пористом лице сутенёра расплылась отвратительная улыбка. И без того немногословный отец Генри онемел. Неловкий момент был прерван стуком в дверь.

– Войдите! – гаркнул Капелла. В комнату вошли две очень красивые девушки. Одна была длинноволосой блондинкой с крупным бриллиантом в ноздре, вторая – чернокожей.

– Лиза и Глория! – воскликнул сутенёр, – мои маленькие птички! Это – мой друг, Ральф Мендозо. Я хочу, чтобы вы показали ему, что такое двойной минет. Фишка нашего клуба!

Пот проступил на лбу отца Генри.

– Господин…

– Фредо. Зовите меня просто Фредо, – сутенёр поманил девушек толстым пальцем, – это же просто ванильное пирожное и шоколадный кекс!

– Фредо. Не нужно этого делать… – священник с искривлённым от страха лицом посмотрел на девушек в белье золотого цвета, присевших рядом с ним. Они улыбались.