Читать книгу Симулякры - Макс Ирмелин - Страница 1

Отринул я бесцельное былое —

Как будто путешествовал в плаще,

И скинул плащ на беспощадном зное,

И бросил, чтобы не влачить вотще.

(Фернандо Пессоа, португ. поэт)

13 мая, 14:07 – Навязчивый эпизод

Он шел по Арбату с этюдником на плече, шатаясь и неловко лавируя в праздной толпе, – я подумал было, что обознался, но его черная беретка, потертые синие джинсы и серый свитер вмиг развеяли сомнения, и я с притворным сочувствием произнес: «Смотри, это он!» – злорадствуя тайно, что Ян как раз вовремя осушил последнюю рюмку, иначе не попался бы нам на глаза в тот самый момент, когда мы вышли к Арбату из переулка, и я бы, кивнув в его сторону головой, не добавил с торжествующим безразличием в голосе: «Он пьяный!» Она замерла на миг, тоже засомневавшись, но уже через секунду задумчиво произнесла, что никогда его не видела таким; растерянно спросила, сколько времени, и сразу заторопилась домой. Стало быть, напрасно мы проговорили почти всю ночь, когда я пытался ее образумить и остановить, потому что с этой минуты стало проясняться, что мне лишь показалось, что она готова возобновить наши угасающие отношения; вольно или невольно она ввела меня в заблуждение тем, что после нашего откровенного разговора согласилась поехать со мной на Новый Арбат, пройтись там по бутикам, чтобы купить ей на предстоящий день рождения подарок, который представлялся мне символическим знаком выстраданного нами согласия и примирения, и она действительно оживилась во время примерок и покупок, даже попутно запала на фарфоровый чайный сервиз, который мы с удовольствием прикупили, после чего я и перестал сомневаться, что она останется со мной, поэтому и предложил ей авантюрную прогулку по Арбату, чтобы мы, взявшись за руки, а лучше в обнимку, прошли небрежной походкой мимо Яна, чтобы не только оставить его в дураках, но и убедиться в определенной реабилитации моего изрядно побитого самолюбия.

Однако все пошло не так, потому что даже своим видом уличного пьяницы он вызвал у Майи трогательное сочувствие. Всего лишь прошел мимо нас, опьяненный то ли любовью, то ли алкоголем, или тем и другим вместе, и Майя тотчас впала в смятении и перестала разговаривать со мной. И всю дорогу, пока мы поспешно возвращались домой, я чувствовал вновь разверзшуюся в ней пустоту или, может быть, наоборот, наполненность, – бездумную сосредоточенность на одной мысли или одном чувстве, безусловно связанном с Яном, с тем, что он в таком потерянном виде попался нам на глаза, и этого оказалось достаточно, чтобы разрушить наши иллюзии и поставить Майю в тупик. «Похоже на то, что она не приняла его предложение или в чем-то отказала ему, – предположила Дарья изумительным тоном отсутствия малейшей вовлеченности, – скорее всего, решила остаться с тобой, вот он и напился в драбадан». Дарья предпочитала выражаться однозначно, чем порой приводила меня в замешательство, а я продолжал гадать с нарочитым сарказмом, в котором таилась неизжитая горечь: ну не мог же он просто так нахлестаться в то время, когда у них, судя по рассказу Майи, зародилось, подобно утренней заре, взаимное романтическое чувство; он должен был прискакать за ней на белом коне или стоять под нашими окнами с гитарой, выражая свою страсть в песнопениях, в крайнем случае объясниться со мной. «Нет, прорисовывается типичная история, – возразила безапелляционно Дарья. – Твоя Майя эмоционально отреагировала на его публичный дурман, связанный с ее отказом». И я ответил: «Может быть», – потому что Майя тотчас замкнулась, не отвечала на мои вопросы, я тоже заткнулся, чувствуя ее потерянность, и она знала, что я все понял. Придерживая на заднем сидении машины никому не нужный теперь чайный сервиз, она всю дорогу безучастно молчала, думая о чужом мужчине, который, стало быть, душевно натрескался из-за своей отвергнутой любви. И по тому, как она сочувствовала ему, мне даже показалось, что действительно Лукьян Харольдович удивительный человек, раз его полюбила такая утонченная женщина, как Майя, и они, должно быть, очень даже подходят друг другу.

«Вам не надо было ходить на Арбат, – поучительным тоном заверила Дарья Юльевна. – А вместо этого дать ей время справиться со своими эмоциями. Если бы она не увидела его в тот день, то все могло пойти по-другому».

Может быть, думаю, действительно, все решали тогда мгновения, плюс-минус двадцать-тридцать-сорок секунд, ведь именно с той минуты встречи с ним, время стало настолько скоротечным, что я едва успевал ощутить себя в настоящем, как уже оказывался в завтрашнем дне, продолжая упорно думать о вчерашнем. Или же оно просто обратилось вспять, и я будто начал жить задним числом, поэтому и сижу теперь в обезьяннике вместе с уличными хулиганами и протестующими оппозиционерами, прокручивая в голове, как застрявшую пластинку, один и тот же эпизод. Как будто он все еще дефилирует по многолюдной улице со своим этюдником или топчется на месте, покуда мы молча наблюдаем за ним, и Майя повторяет без устали, что никогда его не видела таким. «Я никогда его не видела таким», – говорит она с екнувшим сердцем и смотрит ему вслед, а я гляжу на Майю, пытаясь уловить ее реакцию, но она прячет глаза, скрывая свою растерянность, но теперь я начинаю видеть крупным планом некоторые детали, на которые прежде не обращал внимания. Как будто я сейчас немного другой, точнее был другим, когда увидел сбоку, потом со спины уходящего Лукьяна. Эта навязчивая картина тускнеет и замирает, когда мне в голову приходит запоздалая мысль: я же так и не сказал ей про письма! Она бы все поняла и простила, но есть еще шанс сказать и объяснить, надо просто попросить, чтобы меня выпустили поскорее отсюда. Убедить полицейских, и они поймут, что мне срочно надо поговорить с ней – вот почему я решительно встаю, подхожу к железной решетке, которой Майя надежно отгородилась от меня, и кричу, чтобы кто-нибудь услышал и внял моей просьбе:

– Подойдите сюда! Мне надо сказать!

27 июня – В обезьяннике с клоуном

– Подойдите, твою мать, ну где же вы там! – раздается за моей спиной ехидный голос неугомонного типа, которого я пока предпочитаю игнорировать. Косые глаза и кривая ухмылка, яркая рубашка навыпуск и кашне в полоску вокруг шеи – он в натуре похож на клоуна.

– Кто-нибудь! – повторяю через минуту, но уже не так негромко.

– Полиция, ау! – вторит клоун, но я не оборачиваюсь, потому что тут появляется полицейский в звании сержанта, он медленно идет по коридору, не поворачивая головы в нашу сторону, будто ничего не видит и не слышит, просто якобы прогуливается, как бы случайно проходит мимо нас.

И все же останавливается напротив меня и, плотно сжав губы, демонстративно молчит, – считает, должно быть, что заговорить со мной ниже его достоинства, но я повторяю свою просьбу, добавляя для значимости, что у меня есть важное сообщение.

– У него есть важное сообщение! – передразнивает клоун, и кто-то один снова смеется над его приколами.

Полицейский постукивает дубинкой по ладони, смотрит направо-налево, не знает, что сказать и что сделать, поскольку, видать, не уполномочен действовать по собственному усмотрению. Кто-то из сочувствующих начинает меня отговаривать: «Не будь дураком!» – но я не откликаюсь, потому что не намерен оправдываться. Мне просто надо выйти отсюда и перехватить женщину, пока еще есть шанс, поэтому и кричу, не думая о последствиях. И те, которые сидят и стоят за спиной, подходят и смотрят из клетки туда, где полицейский оценивает меня презрительно-насмешливым взглядом: воцаряется тишина, но через секунду полицейский уходит, не удостоив меня ни единым словом. Все начинают шуметь и кричать, им сразу понадобился свежий воздух, потому что и в самом деле духота в переполненном помещении становится нестерпимой, и мой голос теряется в этом хоре недовольства, но когда они смолкают, я снова кричу в опустевший холл:

– Мне надо объяснить! Потом будет поздно! – смахивая пот со лба тыльной стороной кисти, начинаю нервно барабанить обручальным кольцом по железу.

– Потом будет поздно! – напыщенным тоном повторяет новоиспеченный клоун. Незаметно подкравшись сбоку, он прогибается в пояснице и, скривив рот, заглядывает мне в глаза, изображая идиота.

«Ну дай ему в зубы!» – шепчет злобным голосом мой внутренний соглядатай Блинк, и я едва не развернулся, чтобы ударить, но вместо этого продолжаю постукивать золотым кольцом, вспоминая, как сегодня в полдень швырнул его в траву на берегу Яузы. Майя видела этот жест моего отчаяния, но, не останавливаясь, дальше пошла, стуча каблуками по деревянному мостику и далее мимо камышей по тропинке – желанная и неприступная в своем вопиющем упрямстве. Это была очередная оплеуха, но и я виду не подал, продолжая ее преследовать, не отпуская ни на шаг эту трепетную лань, которая вознамерилась убежать от меня, и в итоге мы снова вернулись домой, задерганные и непримиримые. Как нарочно, к нам явилось грузное тело тещи, оно восседало на кухне у окна, спросило предостерегающим тоном, что случилось? Майя – ни слова, сразу закрылась в комнате и затихла там. Мне и пришлось объяснять, понимаете, так вышло, одним словом, мы развелись, точнее она сама захотела. «Как?!» – с немым укором и встает в растерянности. «Вот так, – говорю, – она не хочет жить со мной, и поэтому я выбросил обручальное кольцо!» «Где ты выбросил? Зачем? Пойду, подниму… Где?» – и вправду собралась идти за брошенным кольцом. «Не надо, сам схожу», – просто загадал в ту минуту, что если найду брошенное кольцо, то обязательно все наладится и Майя останется со мной. Но так ничего и не вышло, и я не успел или не захотел сказать о письмах, поэтому и барабаню сейчас обручальным кольцом по металлической решетке, чтобы меня выпустили поскорее, пока Майя не совершила что-нибудь непоправимое. Или это, может быть, моя рука дрожит от ярости и боли, или алкоголь в закипевшей крови дает о себе знать, но находиться здесь, в то время как Майя исчезает навсегда, я просто не в состоянии.

Собравшись с мыслями, снова оглашаю ментовский коридор своим отчаянным криком: «Позовите офицера! Позовите хоть-кого-нибудь!»

Наконец они понимают, что не все так просто. Появляются двое полицейских, тот сержант привел с собой старшину, и они, похоже, хотят меня выпустить. Глядя на их скользящие тела, облаченные в одинаковую форму, думаю, что это совершенно другие существа, чем те, кого они держат за решеткой. Открывают металлическую дверь и просят меня выйти из обезьянника.

– Ну вот, ты и добился своего, придурок! – радостно кричит клоун над моим ухом.

– Стой где стоишь! – рявкает на него сержант, выказывая перед своим товарищем излишнее усердие.

– Сейчас мы тебе пригласим офицера, – угрожающе-ласковым голосом говорит мне старшина, – кого хочешь, пригласим, будь спокоен.

Странно, но у него нет глаз – сплошное гладкое пятно вместо лица: нет и носа – только говорящий резиновый рот. Тем не менее его хладнокровие немного остужает мою ярость, но я уже не могу остановиться.

– Спасибо, я сейчас все объясню, – говорю, путаясь в мыслях. – Дело в том, что мне надо успеть…

– Успеешь! – прерывает меня молодой сержант своим прорезавшимся командным голосом и смотрит на меня с самодовольной усмешкой. Он точная копия того типа, который передразнивал меня за решеткой, или мне так только кажется? На всякий случай оглядываюсь и вижу, как клоун за решеткой сочувственно машет мне рукой, ему, видать, без меня будет слишком скучно.

Идем цепочкой по коридору, я прикидываю, можно ли сбежать, выбрать момент и драпануть. Смотрю под ноги, чтобы не наступить на черные ботинки сержанта, и думаю: какой же узкий тоскливый коридор в ментовке, в нем лишь одно окно в самом конце – и то зарешеченное! Полицейский останавливается внезапно, поворачивается ко мне лицом, и я останавливаюсь, смотрю на поперечные лычки на его погонах, а старшина начинает открывать ключом железную дверь. Они оба чем-то напоминают приученных опасных животных; я, конечно, тоже животное, но в сложившейся ситуации совершенно беспомощное. Мы стоим втроем, буквально касаясь друг друга, пока погоны с продольными лычками ковыряются в замочной скважине, а где-то в необъятной Москве в это самое время Майя спасается от меня бегством. При мысли о Майе я перестаю быть животным и думаю, что, должно быть, в моем арестованном теле, временно пребывает Блинк.

– Сиди и жди, – говорит крупное животное в форме, закрывая за мной дверь на ключ. Теперь у него проявилось лицо, но лишь на секунду, потом снова исчезло.

Неожиданно приятным басом он говорит через дверь:

– Протрезвей, парень, и не болтай лишнего.

Они заперли плохое животное в одиночную камеру, чтобы оно перестало мычать, блеять и скулить. «Козлы, кинули меня!» – злится во мне Блинк, пытаясь ввести в заблуждение, но я упрямо думаю: «Нет никакого Блинка, ты один». Немного успокоившись, пытаюсь обдумать сложившуюся ситуацию, но все мысли тут же улетучиваются, остается только одно нестерпимое желание – закурить. Иногда смыслом жизни становится гребаная сигарета. Все мое нутро безотлагательно требует никотина. Кажется, если выкурить сейчас одну сигарету толщиной в карандаш и длиной в семь сантиметров, то сразу появится некая спасительная мысль, но думать уже невмоготу, поскольку всякая идея через хрупкие логические цепочки сводится к примитивному желанию покурить. Отсутствие элементарной свободы приводит меня в замешательство. Мое жизненное пространство сейчас – не более 10 кубометров, это меньше, чем вольер для волка в зоопарке, и эта несуразная мысль наводит на меня тоску, усиленную усталостью прожитого дня и похмельной разбитостью. Осязая шершавость досок ладонями, я закрываю глаза, и в темноте проступает непримиримое лицо Майи. Она говорит: «Никогда его не видела таким», – а я даже не допытываюсь, сразу признав свое поражение. Непростительно, что я чувствовал себя таким покорным и безвольным, боялся причинить ей боль своим неуместными вопросами. Хотя в тот момент я ни о чем таком не думал, увидел его и сразу ляпнул: «Смотри – это он!» Майя остановилась и произнесла неуверенно, на всякий случай: «Это не он, ты что, с ума сошел!» – «Да? Может быть, действительно не он», – подыграл я ей, испытывая и мстительное чувство удовлетворения, и странное сожаление, что это все-таки Ян. «Нет, это правда он», – призналась она, пытаясь скрыть свое сожаление, но тут же спряталась и захлопнулась. И мы, одурманенные внезапным видением, пошли дальше, к центру, потом опомнились и повернули назад, потому что машину я оставил вблизи Смоленской площади. Пьяный Ян не только не дискредитировал себя в глазах Майи, хотя я присутствовал при этой немой сцене, длившейся несколько секунд, но, напротив, даже своим забулдыжным видом всколыхнул в ней нежные чувства к себе. Так что она, провожая его печальным взглядом, сразу перестала меня замечать – ей было совершенно безразлично, что сегодня ночью она успела изменить ему со мной.

Вечером Майя ушла из дома, ничего не сказав, я подумал, что уехала к нему, но она вернулась уже через час.

– Может быть, ты его не любишь, а просто привязалась к нему? – высказал я предположение кротким голосом, надеясь, что жалкий вид Яна произвел на нее удручающее впечатление.

И тут она тремя хлесткими словами дала мне понять, что действительно его любит.

Она бросила раздражительным голосом: «Да у меня руки дрожали!» Будто обвинила меня в том, что я такой непонятливый.

И повторила на высокой ноте:

– У меня руки дрожали, когда говорила с ним сейчас по телефону. – И, резко повернувшись, ушла в другую комнату, и тотчас на том месте, где она только что стояла, образовалась черная дыра, которая мгновенно затянула меня в свою бездну и расширилась до краев вселенной, и я провалился в пустоту. «Что тут скажешь, – не удивилась Дарья, – она пока не знает, что с ней происходит, а с чего вдруг она призналась в измене?» – «Потому что я заблудился в метро, а потом вернулся домой другим человеком» – «Заблудился?» – «Да, а потом пропал на неделю» – «Как пропал?» – «Сначала мы поссорились, потом я пропал, потом заблудился в метро, а вернувшись домой, застал в квартире незнакомую женщину».

В тот воскресный день я сидел за компьютером и безуспешно пытался найти ошибку в расчетном модуле программы, который уже надо было сдавать по графику. Я был зол и нетерпелив, и в этот момент зашла в комнату Майя с сияющим лицом и предложила прогуляться вместе с ней, сходить куда-нибудь, но я тотчас отказался, заявив, что у меня нет времени, работы много.

– Ты можешь хоть немного отдохнуть в выходной? – обиделась она.

– Мне надо успеть к сроку, это очень важно, – машинально ответил я, продолжая думать о своем.

– Для кого важно? – стала она допытываться.

Я замер на секунду и на всякий случай изрек высокопарным тоном: «Для страны, а чо?» – и задумался над своими же словами.

– И что ты можешь сделать один для страны? Герман, хватит себя обманывать, ты просто прячешься от себя, от своего… отсутствия. Боишься даже на секунду отвлечься, боишься, что тебя настигнут неприятные мысли…

– Я присутствую, – возразил я тихо, не вникая в смысл ее претензий.

– Если у тебя нет прошлого, это… это как инвалид, у которого нет ноги или слепой… – продолжала она допекать.

– Ты опять за свое?! – ей таки удалось оторвать меня от работы.

– Без прошлого… – она приготовилась нанести мне удар под дых. – Но дело даже не в этом, а в том, что тебя вообще не интересует твое прошлое, поэтому ты и собой не интересуешься, поэтому и на меня наплевать!

Тут она и достала меня! Она же понимала, что я старался не думать ни о чем таком, потому что это было моим уязвимым местом. Поэтому я выдавил отчетливым голосом: «Заткись!» И снова попытался сосредоточиться на ошибке, которую выдала программа.

– Дурак! – сказала она убедительным голосом.

Я вспыхнул, вскочил на ноги, хотел разбить что-нибудь, но сдержавшись, уставился растерянно в пустынное небо за окном: меня действительно не было в комнате, словно моим телом завладел кто-то другой, который считал себя Германом, я впервые тогда это прочувствовал и успел даже осознать, но именно правота Майи привела меня в ярость. Она заставила меня возненавидеть себя самого, хотя это ощущение агрессивной неадекватности так же быстро прошло, как и появилось.

– Не смей больше указывать мне! – закричал я и, быстро одевшись, выскочил на улицу… и пропал… вернулся домой только через неделю. И никто не мог мне сказать, что случилось, как будто ничего и не случилось, и будто все это время я был то ли на работе, то ли в командировке. Впрочем, я особенно и не расспрашивал коллег, чтобы не посчитали меня сумасшедшим.

29 апреля вечером – Происшествие в метро

Прогуливаясь в вестибюле станции метро, я вдруг осознал, будто в себя пришел, что уже давно прохаживаюсь взад-вперед, пропуская поезд за поездом, потому что не могу вспомнить, куда мне надо ехать. Это было вопиющей нелепицей, – я даже рассмеялся над собой, точнее над тем, кто попал в этот неожиданный переплет. Но он якобы не услышал мой смех, лицо мое исказила гримаса язвительного недоверия к себе, и мне стало не до смеха. В этот момент мое внимание привлекли две упитанные барышни (по-видимому, близнецы) – обе с ядреными попами, туго обтянутыми черными джинсами, и с заплетенными в косички рыжими волосами; они поджидали следующий поезд, и я подумал, не двоится ли у меня в глазах или, может быть, я сам раздвоился. Я потихоньку окликнул себя по имени: «Герман, ты где?.. Что это со мной?» – но, не услышав собственного голоса, крикнул громче. На мой беззвучный крик обернулись барышни-близнецы, и беспокойное недоумение на их одинаковых лицах синхронно сменилось одинаковым выражением насмешливого любопытства, они прыснули со смеху, наградив меня признательной улыбкой, как если бы я был дежурным клоуном на арене любительского шапито. Тем временем очередной поезд без единого звука, как в немом кинофильме, вынырнул из тоннеля; замелькали, поблескивая стеклами и крашеными боками, вагоны, пока, замедляя ход, не замерли вовсе, чтобы выпустить прибывших и принять отъезжающих вместе с близнецами, которые напоследок посмотрели на меня как на сумасшедшего. Проводив растерянным взглядом поезд, уносящийся в туннель, я стал изучать список станций на стене с таким видом, будто мне все нипочем, хотя и догадывался, что начинаю потихоньку паниковать.

«А ты не трусь!» – шепнул мне хладнокровный голос изнутри.

«Нет, ты не понимаешь, что происходит…» – возразил я машинально.

«Ты просто не нервничай, деваться все равно некуда, не показывай вида, что ты здесь заблудился, как псих, или, может быть, ты в самом деле псих?»

«Не буду с тобой разговаривать, я же не сумасшедший», – прервал я решительно внутренний диалог, оглянувшись на всякий случай по сторонам.

Чтобы не запутаться, я назвал внутреннего собеседника Блинком. Он немного другой, потому что думает по-своему и все время пытается направлять и командовать. Но я-то знаю, что нет никакого Блинка, я сам и есть Блинк. Но иногда он поступает или говорит так, как я бы не решился. Во всяком случае, я бы не стал рассказывать Дарье, что произошло со мной и Майей. С ней-то и говорил зачастую тот, кого я условно и назвал Блинком.

Вестибюль станции был полон пассажиров, все они знали, куда и зачем едут, только я один заблудился, к тому же по-прежнему ничего не слышал, кроме собственных мыслей, которые проговаривались во мне отчетливым голосом.

Не найдя своей станции ни на линии, ни в списках с пересадками, я перешел на другую сторону платформы, как раз там подошел поезд: раскрылись бесшумные двери, и суматошно вывалившиеся из ближайшего вагона болельщики «Спартака» затолкали меня и притиснули к граненой колонне. Прижатый со всех сторон к мраморному серо-желтому столбу, я почти коснулся его носом и в течение нескольких мгновений, ощущая толчки и давление со всех сторон, с интересом, граничащим с легким безумием, рассматривал причудливую текстуру отшлифованного камня. И в этот момент до меня дошло, что на самом деле я не знаю, как называется моя станция, хотя она существует, я же как-то добирался раньше домой в метрополитене.

С напускным видом завсегдатая подземки я направился к переходу, но на ступеньках лестницы решил, что мне, скорее всего, нужно попасть на кольцевую линию; однако чтобы не привлекать лишнего внимания, не повернул тотчас назад, а продолжал идти в людском потоке. В длинном переходе я почувствовал, что меня не было какое-то время, потому что я уже спускался по лестнице к вестибюлю другой станции, тогда как еще надо было идти до нее минуты три, не меньше. Ничего не понимая, я зевнул с некоторым содроганием и услышал наконец живые звуки: гул поезда, набирающего скорость, голоса и топот ног идущих по шестигранным плиткам перехода прохожих, – но звуки будто возникали не в моей голове, а где-то извне, будто в другом измерении, усиливая тем самым ощущение неправдоподобности происходящего.

Я втиснулся в вагон прибывшего поезда, и он начал разгоняться с нарастающим гулом, ублажающим мой восстановленный слух. Однако радость была недолгой. Я стоял в вагоне, пытаясь понять, почему еду именно в этом поезде. Мысли не могли пробиться сквозь мелькающие в голове бесчисленные строки операторов программы, которые создавали шум и хаос, порождали ментальные помехи, как будто мой мозг тестировал в фоновом режиме последнюю версию программы, которая целый год не давала мне покоя. Мне предстояло состыковать ее архитектуру с новыми требованиями заказчиков.

Я вцепился в поручни, пытаясь понять, как же умудрился заблудиться в метро. И в то же время каким-то образом продолжал тестировать программу. И внезапно догадался, что мой мозг используется одновременно двумя разными Я. Пусть один из них и будет Блинк. Иначе не смогу объяснить, что со мной происходит и почему в попытках допросить самого себя проваливаюсь в пустоту уходящего дня, как будто в нем и не было меня. И этот исчезнувший день закрывает мне доступ к дням предыдущим. Возможно, просто перепил, хотя и не чувствую себя пьяным. «Я вовсе не пьяный, и не сумасшедший, я живу в своей квартире…» – так убеждая себя, неожиданно вспомнил, что ехать мне надо до Медведково, и тихо рассмеялся, сдерживая свою неуемную радость, что случалось со мной, когда после неудачных попыток находил наконец изящное решение проблемы в каком-нибудь сложном проекте. Просто пришел в себя, как бы очнулся: видно, доселе был сильно занят, чтобы сопровождать собственное тело до дома. Понадеялся, видать, что оно само доберется без приключений, но кто бы мог подумать, что оно заблудится; хорошо еще, что совсем не потерялось, и я вовремя его обнаружил и перехватил, блуждающее неприкаянно по станциям метрополитена.

Сделав еще одну пересадку, я вышел на кольцевой, чтобы доехать до станции Проспект мира и далее, по Калужско-Рижской линии – до Медведково. Я сел в вагон и вздохнул, наконец, с облегчением; однако, забывшись, проехал мимо станции, на которой должен был сойти; поэтому вышел на следующей остановке и поехал в обратную сторону, но вскоре до меня дошло, что еду вовсе не по кольцевой линии, а стало быть, надо признать, что в таком туманном состоянии вообще не попаду домой, если не перестану играть в прятки с самим собой. Эта назойливая и провокационная рассеянность стала пугать меня уже по-настоящему, и я пришел к предварительному заключению, что просто напился до потери памяти, хотя в последнее время почти не притрагивался к алкоголю, потому что слишком был занят системной архитектурой проекта под условным названием «Noahsark»¹.

Между тем никаких признаков опьянения я в себе не обнаружил. Но это было хуже, чем если бы я был пьян. Потому что если это не воздействие алкоголя, то, стало быть, просто поехала крыша, иначе невозможно объяснить, что происходит со мной. Я был сродни олигофрену с отвисшей челюстью и вывалившимся язык. На всякий случай проверил, что губы мои плотно сомкнуты, а язык вполне привычно осязает ротовую полость, которая была суха и требовала воды!

Я выбежал из вагона на следующей станции, но она показалась мне враждебно незнакомой и даже угрожающей; метнулся было обратно, но двери передо мной захлопнулись. Я решил, что надо просто сесть и успокоиться. «У него кружится голова», – подумал я, тупо глядя на пассажиров, заполняющих платформу. «У него или у меня?» – тут же спросил непонятно кто у кого. Я присел на скамейку в центре платформы, чтобы сосредоточиться и вспомнить себя. Мелькание проходящих мимо людей, шарканье ног и обрывки фраз мешали думать. Надо обязательно завтра расспросить коллег, если вообще наступит для меня завтра.

Я снова еду в поезде и думаю, что прошло слишком много времени, – столько, что можно было уже объехать весь московский метрополитен, а я нахожусь по-прежнему в неопределенной ситуации, хотя всем своим видом показываю кому-то, что знаю, куда и зачем еду. Никто не должен догадаться, что я реально заблудился в метро.

Люди стоят, как пластические изваяния, и я стою среди них, вцепившись в металлические поручни над головой, временами словно бы неприметный и никчемный, а иногда, напротив, важный и таинственный и потому якобы привлекающий к себе всеобщее внимание. Балансируя между ощущениями собственной важности и никчемности, пытаюсь понять, почему мне не удается доехать до своей станции и почему я будто пропадаю и возникаю, словом как бы мерцаю, и поэтому возникает ощущение, что временами теряю себя.

Мой взгляд привлек серебряный браслет с декоративными камешками на руке бородатого парня в черной кожаной куртке с заклепками. Выражение его немного задумчивого лица внушало доверие, и я спросил, не поможет ли он мне добраться до моей станции? Бывает, кивнул он головой, спокойно выслушав, и согласился меня сопровождать.

– А я бы тебя угостил там, на выходе, если, конечно, у тебя есть на это время, – предложил я, протиснувшись к нему поближе. Он снова кивнул пару раз головой, не выказывая ни любопытства, ни безразличия. И я поспешно добавил, что мне надо доехать до Медведково, но никак не попаду на ту линию, где Медведково, понимаешь? Просто сегодня не мой день.

Он снова кивнул, как будто ничего необычного в моей просьбе не было и он каждый день провожал до своих квартир в стельку перебравших неприкаянных мужчин.

Я послушно следовал за ним по лабиринтам метро. Он не разговаривал, не оглядывался, просто шел, и я за ним. А потом сухо доложил:

– Приехали.

Не прошло и десяти минут, как я вышел вслед за ним из вагона и тотчас узнал вестибюль родной станции.

– Спасибо, братан, – возрадовался я, – сам не пойму, что со мной случилось…

Данил, как он себя назвал, оставался невозмутимым, как мраморная колонна в метро.

Заскочили в ближайший магазинчик, где я купил чекушку, охотничьих колбасок, сыр чечил и пару пластмассовых стаканчиков. Пройдя через рынок, мимо книжного магазина сквозь арку, мы нашли скамейку под деревом.

Однако водка сразу не пошла, я отказался пить, сославшись на то, что и так сегодня перебрал. К тому же голову будто обручем сдавило, и боль усилилась.

– Бывает, – сдержанно произнес Данил, неторопливо опустошив полстаканчика. – Куда идти-ехать дальше-то, помнишь?

– Да, все уже прояснилось, видно, я отравился, так что больше не буду пить, ты уж извини, забери это с собой, а я пойду. Еще раз тебе спасибо, что выручил.

Вокруг нас вертелись бомжи, осторожно и настойчиво то приближаясь, то отступая, словно гиены-падальщики, почуявшие халявную дичь.

– Пошли вон, дайте спокойно поговорить! – шикнул на них злобно Данил, резко развернувшись назад, и его поднятая вверх рука с растопыренными пальцами замерла на некоторое время на весу и затем медленно, как бы теряя силу, опустилась вниз. – Оставлю я вам, если не будете здесь вонять! Ясно?

Он снова стал другим. Я даже незаметно тряхнул головой, чтобы удостовериться, тот ли это Данил, который стал моим поводырем.

Бомжи виновато побрели прочь, но на всякий случай остановились поодаль, не желая упускать добычу, которой пока что лакомились тигры, не спеша и без оглядки ее терзающие.

– Значит, не помнишь, что с тобой произошло? – спросил вдруг Данил и взглянул на меня как-то исподлобья, подозрительно. Он стоял, подпирая рукой ствол дерева, ноги накрест, и смотрел в никуда. Я так и не заметил выражение его прищуренных глаз.

– Нет, не помню, – ответил я, думая, как бы побыстрее с ним расстаться.

– Ну, пока, – протянул он мне руку. – Значит, ничего не помнишь? А документы, деньги целы?

– Все на месте, еще раз спасибо, что помог.

– Значит, тебя не ограбили, это уже хорошо. Не напоили чем-нибудь типа клофелина, если деньги целы – следовательно, ты просто перепил, такое бывает, я знаю.

– Нет, такого со мной еще не случалось, – вымолвил я, – спасибо, что выручил.

– А мне нетрудно, смотрю, мужик вроде не в себе да и выглядит нормально, к тому же попросил помочь.

Он выпил водку из пластмассового стаканчика, закусил колбаской.

– Пойду, через полчаса метро закрывается.

Попрощавшись с Данилой, по знакомым дворам, по мостику через Яузу за двадцать минут я добрался наконец до своего дома на Стартовой, недалеко от Джамгаровского пруда.

29 апреля ночью – Незнакомая женщина

– Где ты был? – с растерянным упреком спросила незнакомая женщина в цветастом мини-халате много выше точеных колен. Прислонившись к дверному косяку комнаты и сложив руки на груди, она внимательно наблюдала, как я снимаю туфли, носки, потом просовываю босые ноги в тапочки. Не обращая на нее внимания, я прошел в ванную, чтобы освежиться, и там, рассматривая в зеркале свое лицо, в какой-то момент подумал, что не узнаю́ себя, – ухмыльнулся, презрительно уставившись на свое отражение, и почувствовал, что мне тяжело вынести собственный взгляд.

Растревоженный смутными видениями, я вышел из ванной и, перейдя в ближнюю комнату, опустился на диван и закрыл глаза. Через минуту вошла женщина и снова попыталась добиться от меня ответа, настойчиво повторяя: «Герман, Герман», но я притворился спящим и не шелохнулся, так незаметно и уснул.

Утром я оглядел стены комнаты и увидел портрет женщины, которая была похожа на ту, которая вчера оказалась в моей квартире и вела себя странным образом. Может быть, она моя любовница или жена. Взглянув на часы над трехстворчатым трюмо, я вспомнил, что давно собирался их выкинуть, потому что они были без часовой стрелки, а большая минутная выглядела одичавшей в своем бессмысленном кружении по циферблату.

Вода из душевой лейки лилась тонкими сильными струями на мое утомленное тело, которое я не только ощущал изнутри, но одновременно воспринимал как чужое. «Однозначность закончилась, – подумалось мне, – теперь я не один, и мне придется вспомнить все, что со мной происходило без меня…» Стало быть, меня проводил до Медведково этот… Данил… надо же вспомнил. Сам я почему-то не смог доехать. Неприятное недовольство собой сменилось тревожным предчувствием: если срочно не предпринять каких-то действий, то мозг перестанет слушаться.

Я вышел из ванной в прихожую и увидел вчерашнюю женщину, которая, видимо, поджидала перед дверью на кухню. Я обратил внимание, что она вполне приятная на вид, хотелось даже как бы невзначай коснуться ее боком, проходя мимо.

– Ты не хочешь со мной разговаривать? – спросила она, глядя мимо меня в сторону.

– Я? Вы меня спрашиваете?

– Да, тебя, кого же еще, где ты был? – повторила она более твердым голосом, и весь ее вид говорил: она не желает понимать, что моя озабоченность собственным существованием имеет хоть какой-то внятный смысл.

– Не помню, а что?

– Ты что, напился? – Ее излишняя настойчивость в сочетании с беззащитностью выражения лица раздражала, как если бы важная гусыня пыталась ущипнуть меня в задницу, не подозревая, что я могу одним пинком расквасить ее маленькую головку.

– Не помню.

Краткость и автоматизм моих ответов должны подчеркнуть, что я не намерен вступать с ней в серьезные переговоры.

И так как мне не хотелось особо терпеть, как она пронзает меня недобрым взглядом, я направился не спеша из коридора в комнату, но она тут же последовала за мной.

– Герман, перестань так со мной разговаривать, – настиг меня из реальности голос женщины, – ты можешь ответить, что случилось, тебя не было целую неделю, я всех обзвонила, и на работе тебя потеряли, я думала… что-то произошло с тобой, – голос ее заметно смягчился. Поняла, что натиском ничего не добьется, и поэтому перешла к тактике ненавязчивой осады, что, впрочем, еще больше стало меня нервировать, поскольку не было никакого желания выяснять, кто она такая и какое имеет ко мне отношение, к чему она, судя по всему, и подводила. Мне хотелось поскорее выпить чаю, чтобы выкурить первую сигарету.

– Ну, все, – спохватился я, – ты кто такая, что здесь делаешь и почему меня допрашиваешь?

Она проигнорировала мой вопрос.

– Я хотела просто узнать, где ты был, где ночевал и почему весь такой опухший пришел, что случилось, ты можешь сказать? – пропела женщина чуть ли не ласковым голосом, чем совсем меня раззадорила, и я решил незамедлительно перейти в контратаку, пока она окончательно не достала меня своей назойливой требовательностью.

– А я у вас, мадам, хотел спросить, как вы сюда попали? – спросил я прямо, надеясь таким образом поставить женщину в тупик, раз она продолжает со мной фамильярничать.

– Хватит дурачиться, Герман, – раздраженно ответила она.

– Не так все просто, – возразил я, глубоко вздохнув, опустился в мягкое кресло и стал прикидывать, стоит ли делиться с незнакомой женщиной своими сложными мыслями, в которых я сам еще не разобрался и в которых при желании легко можно было обнаружить признаки психопатии. – Ты можешь мне не верить, – продолжил я, кляня себя за пустословие, – но я понял, что ты меня спутала с кем-то другим.

И закончил с расстановкой, выделяя каждое слово:

– Я не тот, за кого вы, или ты, меня принимаете.

– Вот как? И кто же ты такой? Я не хочу играть в эту дурацкую игру. Я просто хотела тебе напомнить, что мы вчера должны были пойти в гости к Андрею, ты и этого не помнишь? И с работы спрашивали, почему тебя нет. Андрей звонил несколько раз, а что я могла сказать? У тебя даже телефон был отключен.

И тут только до меня дошло, что, вероятно, я потерял смартфон.

– Я забыл телефон на работе, – смекнул я, удивившись, что начал оправдываться перед незнакомкой, невесть как очутившейся в моем доме.

«Андрей? Кто такой Андрей?» – промелькнула мысль, но тут же я вспомнил, что это мой друг и брат Майи.

Мне непременно хотелось задать ей вопрос, кто она такая, но я уже стал догадываться, что это, скорее всего, моя любовница или даже, может быть, жена. Но в таком случае со мной произошла беда. Однако я не должен показывать вида, что потерял память. Лучше разобраться во всем самому, никого ни о чем не спрашивая. В данной ситуации никому нельзя доверять.

– Не хочешь разговаривать, не надо, как бы тебе не пожалеть потом… – предостерегла она и, хлопнув дверью, покинула комнату. Я понял, что ситуация крайне осложнилась. Возможно, она не знает, что со мной происходит неладное, или делает вид, будто ничего не происходит.

Если она моя жена, подумал я, то это легко можно проверить: завалить ее на кровать, и она не станет зря сопротивляться. «Да, именно так», – решил я, обрадовавшись представившейся возможностью раздеть незнакомую женщину с изящным изгибом спины, тем более что она настойчиво пытается заговорить со мной.

30 апреля утром – Идентификация Майи

На кухне меня поджидал завтрак: яичница с беконом, бутерброд с сыром и вишневый рулет, нарезанный ломтиками и аккуратно разложенный на тарелке. И тут я подумал, что разговаривал с женщиной с явной неохотой, лишь бы отвязалась, между тем она накрыла для меня стол с моим любимым рулетом. Стало быть, я живу с ней, и со мной что-то произошло. Мне захотелось что-нибудь вспомнить о ней, но мешала странная помеха, будто кто-то пытался что-то сказать, но ему не давали слова, а нарастающая головная боль словно свидетельствовала о полном моем фиаско. Приняв пенталгин, я прислушался к себе, но так и не разобрался, о чем говорит невнятный внутренний голос. Помехи создавала женщина: она была явно разочарована моим поведением. Думая об этом, я посмотрел на соблазнительный ломтик рулета и почувствовал, что было бы неплохо сейчас же овладеть женщиной, даже если она будет сопротивляться. Это сразу переключило мои мысли на более мажорный лад. Выкурив после завтрака сигарету, я направился к женщине в полной уверенности, что она не станет зря сопротивляться.

Она лежала на кровати в дальней комнате с поднятыми обнаженными коленями и задумчиво смотрела в потолок, явно не подозревая, что я мысленно уже овладел ею. Бросила на меня мимолетный, ничего не значащий взгляд, но, видимо, почувствовав по моему легкомысленному виду определенную угрозу для себя, вытянула и скрестила ноги, и сложила руки на груди крест-накрест. Все эти телодвижения, произведенные одновременно и быстро, завершились глубоким вздохом разочарования. Похоже, она уже поняла, что сейчас произойдет, и, вероятно, заранее сдалась. Так люди воспринимают стихию, например, ливень, который невозможно предотвратить.

Не говоря ни слова, я прилег рядом, превратившись в стихию твердеющей плоти, пронизанной одним безоговорочным желанием. Женщина, разумеется, попыталась было отстраниться, но я без особого труда преодолел не слишком очевидное сопротивление, обнял ее, как и положено в таких делах, и начал молча раздевать, одновременно слегка заламывая ей руки, которыми она все еще пыталась для приличия защититься. Вскоре, однако, обмякла и сделалась безучастной, а мне было все равно, как она воспринимает это священное действо, лишь бы я ощутил свое морально-сексуальное превосходство.

Разумеется, подобные эпизоды я не рассказывал Дарье, напротив, всячески приукрашивал свои мотивы и поступки, ограничившись, например, в этом месте тем, что просто прилег рядом с Майей, и все якобы случилось само по себе. Или все-таки проболтался? Надеюсь, Блинк в тот момент не перехватил управление и не стал говорить про заламывание рук.

Впрочем, Майя немного завелась, хотя добросовестно старалась не вовлекаться в процесс, – с тем все и закончилось, и я, естественно, почувствовал себя победителем, который великодушно принял капитуляцию и теперь лежал на спине, наслаждаясь умственным перебором оттенков переживаний, вызванных полнейшим разгромом женской гордыни. Немного погодя она снова спросила:

– Где ты был? – но теперь ее голос был достаточно мягким и спокойным, чтобы я перестал сердиться.

Однако я уже не мог, как прежде, игнорировать ее просьбу.

Мне не хотелось говорить, что именно со мной случилось, тем более я и сам не знал, но надо было как-то выходить из этой тупиковой ситуации.

– Извини, – начал я врать, – так получилось, что мы выпили немного на работе, а потом Олег Николаевич хотел меня подвезти, но сломалась машина. Пока то да се, я и не заметил, что наступила ночь.

– Тебя не было целую неделю!

– А! Ну конечно, я был в командировке, а потом… и Олег Николаевич с нами.

«Не забудь предупредить Олега Николаевича», – прошептал вкрадчивый внутренний голос, хотя теперь я знал, что это Блинк.

– Ты был с Олегом Николаевичем? – удивилась женщина. – А ты поговорил с ним?

– О чем? – На всякий случай я насторожился, присел на кровати, прислонившись спиной к изголовью, примыкающему к стенке, и стал рассматривать свои ноги, сравнивая их с ее ногами.

Стало быть, она хорошо знает Олега Николаевича, я рассказывал ей о нем, похоже, мы с ней близкие люди, но я не женат, у меня нет обручального кольца, и у нее нет, мы просто живем вместе. «Любовница, – подытожил я про себя, – или гражданская жена, но не помню ее имени, и пока не надо ей об этом говорить».

– Сядь, как я, – сказал я ей, и откинул тонкое одеяло, которым она укрывалась.

– Зачем? – спросила она.

– Просто так, сядь, пожалуйста.

Она села, и я стал смотреть на ее изящные точеные ноги; мои волосатые казались неотесанными, грубыми. Кто она? Почему я не помню? Я провел ладонью по ее бедру, поцеловал в висок, она склонила голову мне на плечо и замерла.

– Ты обещал поговорить с ним о новой работе, – промолвила она, вращая носками ног.

Так вот что женщина хотела от меня услышать. И я вспомнил, что в последний раз разговаривал с Олегом Николаевичем в каком-то кафе, но это было не вчера. И я не помнил, о чем мы говорили.

– О новой работе? – я не хотел терять ощущение умиротворенности после близости с женщиной, но и не желал потворствовать ее капризам. – Меня работа пока вроде вполне устраивает.

– Ты сам говорил, что тебе предлагают новую. Да и платят тебе как хорошему специалисту недостаточно, а Олег Николаевич обещал намного больше.

– Мне мало платят?! – возмутился я. – А ипотеку…

И осекся, удивив себя тем, что помнил все, кроме женщины, которая так легко мне отдалась.

– На ипотеку только и хватает! – воскликнула она. – А ты вкалываешь почти без выходных, дома еще работаешь, и три года мы никуда не ездили, устала я от такой жизни… Больше не хочу работать на Арбате…

Она вздохнула, прикрылась одеялом и, опустившись на подушку, повернулась лицом к стене. Сразу поняла, что я не настроен говорить об этом. Мне не понравилась ее реакция, и я позволил себе слегка повысить голос:

– Меня вполне устраивает моя работа, и платят вполне приличную зарплату, – с этими словами я встал и начал одеваться.

– Кстати, Ян обещал мне мастерскую… – примирительным тоном вставила она, повернувшись ко мне лицом, – буду картины рисовать, а не сидеть на улице.

Я не ответил и стал смотреть на ее зашевелившиеся невпопад пальцы, которые внезапно привлекли мое внимание, – они были как живые, словно обособленные, самостоятельные сущности, и мне померещилось, что они подают тайный знак. В их одновременном шевелении, почудилось, таилась закодированная информация, и я, засмотревшись на эту бессознательную игру тонких, изящных женских пальчиков, вдруг подумал, что она наверняка мне изменяет, пользуясь провалами в моей памяти.

Воцарилась странная тишина, как будто женщина затаилась, услышав мои мысли, – я ощутил это буквально физически и почувствовал, что мы сейчас думаем об одном и том же. Она была чужой, я даже решил, что она пытается обмануть меня, но не знает, как это сделать, чтобы я ни о чем не догадался.

– Не уходи, побудь со мной… – взмолилась женщина и протянула ко мне будто обессиленную руку, но я не хотел прислушаться к ее мольбе.

Если она беспокоится об ипотеке и говорит со мной таким тоном, значит, мы близкие люди. Неужели – жена?

Я в нерешительности замер, не зная, что делать: поговорить с ней откровенно или не показывать виду, пока не выясню, что происходит?

– Мастерскую, говоришь? – спросил я, уставившись с прищуром в ее глаза, и растерянно улыбнулся.

– Он дал понять, что можно арендовать, а потом он мне ее подарит…

– Мастерскую… а с какой радости?.. Он кто тебе?..

– Просто хороший человек… – заверила она, опустив глаза, – не то что подарит, а продаст за небольшие деньги.

И тут я вспомнил Яна, неказистого типа со странной фамилией Мефистошвили. Насколько я знал, он служил в КГБ, в девяностые ушел в отставку, занялся бизнесом, разорился.

– Понятно. Я ему не верю, скользкий он тип… все ходит и вынюхивает…

– Ты же сам хвалил его, – возразила она осторожно, – выпивали вы с ним…

– Когда? – я тут же пожалел, что спросил.

Женщина не ответила – похоже, она знает, что у меня с памятью не все в порядке, и поэтому не стала уточнять.

– Я только не пойму, с какой целью вы держите меня в дураках?! – неожиданно перехватил управление Блинк, и я стал разглядывать пустой затаившийся в неопределенном ожидании верхний угол комнаты, затем перевел взгляд в окно, прикрытое узорчатой тонкой белой занавеской, думая: зачем я это сказал?.. ведь нет никакого Блинка!

– Никто ничего не скрывает от тебя, ты просто внушил себе, что… – она запнулась, подбирая слово, и тем самым еще больше усилила мои подозрения.

– Что я внушил себе? – мой взгляд блуждал по оконной раме, обозревая сквозь стекло пустыню неба, которая вызывала ощущение тоскливой неотвратимости.

– Ничего, – поспешила она прервать разговор на самом интересном месте.

Я поглядел на очертания ее гибкого тела под одеялом, задержал взгляд на голых изящных плечах и подумал, что она безразлична и одновременно болезненно притягательна для меня.

– Нет, ты договаривай, или боишься меня задеть? – раскинул я в стороны руки с широко расставленными пальцами. – Может, ты считаешь, что я больной, а?

Женщина бросила на меня растерянный взгляд и отвернулась. – Просто… – она выдержала небольшую паузу, будто обдумывая каждое слово. – Просто ты недооцениваешь себя… можно и по-другому сказать: ты не уверен в себе, точнее, не уверен, что ты и есть ты. Иногда ты становишься совершенно другим, не знаю, как сказать, я уже сама запуталась, но это потому, что ты сам запутался.

«Ничего себе, – подумал я, – как она смогла так сказать, что коснулась моей болевой точки?»

– А я ничего не понял, – ответил я подчеркнуто легкомысленным тоном в контраст ее слишком серьезному. – Я вот давеча смотрел на твои пальцы и вдруг подумал, можешь ты мне изменить или не можешь?

– Дурак! – она демонстративно повернулась лицом к стене, и вид круто взмывающих вверх ее бедер зацепил тотчас мой блудливый взгляд.

Странно, что я почувствовал ревность к этой незнакомой женщине, она мне успела понравиться.

– Ты тоже считаешь, что не можешь? – я поднял руку, чтобы опустить на ее бедро, но в последний момент передумал.

– Я вообще не желаю об этом разговаривать, – отрезала она и будто сжалась вся в негодовании.

– То есть считаешь, что можешь? – ухмыльнулся я, кляня себя за пустословие.

– Другая на моем месте уже давно бы изменила тебе, но ты, похоже, этого не понимаешь, – она повысила голос и выставила колючки, и тотчас все очарование изгибов ее тела рухнуло. Передо мной лежала сучка, играющая, видимо, роль моей жены. И я машинально съязвил:

– Я же говорю, ты неспособна изменить, а если другая на твоем месте давно бы это сделала, не означает ли это, что ты попросту дура?

– Конечно, дура! – воскликнула она излишне пафосным голосом.

– Что?! Ты так считаешь?! – возмутился я совершенно серьезно.

– Да, так и считаю. Я живу с человеком, который не знает своего прошлого… Ты не знаешь, где жил, как учился? – она даже привстала от охвативших ее эмоций. – Кто твои родители, ты можешь сказать? Ты никогда не пытался узнать… Ты живешь только самим собой. Нет, ты и себя забыл, не знаешь, кто ты. Живешь, не думая, как робот. В своей безбрежной вселенной ты одинок и тебе никто не нужен, в том числе и я.

Она, безусловно, специально сделала мне больно, поэтому не стала бы извиняться или раскаиваться, даже попроси я об этом. Хотя если бы и раскаялась теперь, то это уже не могло иметь никакого значения, после того как проговорила вслух то, что явно давно обдумывала.

– Ладно, с тобой все ясно… – и зашагал в гневе взад-вперед по комнате, – а вообще, ты кто такая, чтобы так со мной разговаривать?

– Никто! – бросила она с придушенным вызовом. – Для тебя никто.

Затаив обиду, я принял это вызов, но мне надо было сначала разобраться в том, что же происходит на самом деле, прежде чем принимать какие-либо решения, в необходимости которых сомневаться не приходилось.

Тут зазвонил телефон, я машинально схватил трубку, и женский голос, назвав меня Германом, спросил, дома ли Майя.

– Какая Майя? – не понял я.

– Как какая?! – рассмеялась женщина в трубке, – твоя жена. И пусть включит свой мобильник.

– Если ты и вправду Майя, то это тебя, – крикнул я через дверь, и действительно Майя сняла трубку на кухне и стала говорить по телефону.

Итак, мою жену звали Майей, но я не знал, в каком состоянии находится наш брак и как я сам к ней отношусь. Похоже было на то, что без особого интереса.

Пока она разговаривала, я быстро собрался и поехал на работу.

30 апреля днем – В офисе НПО «Рубикон»

Показав электронный пропуск бесконтактному считывателю, я поднялся по лестнице на второй этаж, прошел по стеклянной галерее, ведущей в другой корпус с системой биометрического контроля на входной двери, за которой находилась лаборатория профилактического осмотра, где ежедневно на специальном оборудовании проверяли состояние здоровья. Кроме того, в последний вторник каждого месяца мы проходили нейропсихологические тесты в собственной клинике и там же ежеквартально – комплексную диагностику мозга.

В разговорах между сотрудниками выдвигались разные версии того, почему так скрупулезно контролируют наше физическое и психологическое состояния, – говорили, что это обычная диагностика физической формы или психологической устойчивости, общего тонуса, или даже что это, возможно, какой-то засекреченный эксперимент для контроля над мыслями. Обследования в лаборатории начались с первого дня моего трудоустройства в НПО «Рубикон», никогда не отменялись, и я так привык к этому ритуалу, что никогда не задумывался о нем.

Дежурила строгая докторша Марья Семеновна, почему-то ее звали за глаза Марусей, – полная женщина с неподвижным лицом в очках с золотой оправой; она никогда не улыбалась, посторонние темы не поддерживала, но выполняла свою работу с дотошностью перфекционистки, не пропуская ни одной процедуры.

– Вы вчера изрядно выпили, – заметила она бесстрастным голосом, – пятнадцать часов назад, от 300 грамм и более, опьянение средней степени, но в крови алкоголя уже почти нет, только в моче. Что скажете?

– А что надо сказать? – улыбнулся я.

– Что-нибудь случилось? – стала допытываться, не меняя выражение лица и голос.

– Ничего.

– Вас что-то беспокоит?

– Рабочий график, – я продолжал улыбаться в ее окаменевшее лицо.

– Как вы провели вчерашний вечер? – спросила женщина, продолжая рассматривать результаты диагностики на мониторе.

– Как обычно, – соврал я.

– Что вы ели вчера на ужин?

– Не помню.

– Вам не кажется, что вы стали забывать какие-то вещи?

Я насторожился.

– Нет, я помню все, что мне нужно.

– У вас не возникало желание бросить все, уехать куда-нибудь, забыться?

– Нет, все со мной в порядке, доктор, – перестал улыбаться, вспомнив вчерашний вечер.

– Вы стали задумываться о своем прошлом?

– А как можно думать о том, чего нет?

– Вас это беспокоит?

– Нет.

– После работы вы должны еще раз зайти ко мне, – подытожила она, выглядывая из-за монитора.

– Что-то не так? – я забеспокоился.

– Ничего особенного, просто нужно повторное тестирование.

– Надолго ли?

– Полчаса и – энергетический сон.

– Зачем?

– Вы можете идти, – отрезала докторша, – жду вас ровно в 17 часов.

Выйдя из лаборатории, я поднялся в скоростном лифте на двенадцатый этаж и столкнулся в коридоре с Борисом Натановичем, который в свои семьдесят лет больше походил на неугомонного юношу, чем на убеленного сединами доктора наук. Поздоровавшись со мной, он сразу заговорил о своем:

– Все хотел с вами обсудить моделирование катастроф, хотя бы пока в самых общих чертах. Мы недостаточно исследовали само понятие катастрофы применительно к нашей общей задаче. О катастрофе как скачкообразном переходе в другое состояние или разрушении тупиковой ветви эволюции. Очевидно, это явление трудно прогнозировать или предупредить. Поэтому в нашу математическую модель следует добавить алгоритм вероятности предсказания и предотвращения с использованием коэффициента значимости катастрофы. Но тут есть определенные трудности. До сих пор выделяли катастрофы глобальные, техногенные, природные и социальные. Считали, что катастрофы большего масштаба вызывают превентивно катастрофы меньшего порядка. Если произошла авария на атомной электростанции, это неминуемо влечет и природную и социальную катастрофы. Но теперь в связи с модным понятием гибридных явлений, изменилась и вся парадигма. Теперь уже катастрофы меньшего порядка могут вызвать катастрофы большего порядка. Соответственно, мы должны внести поправки в компьютерном моделировании. Когда вы можете встретиться с нами для уточнения позиций по этим вопросам?

– Я как-то думал об этом, – произнес я, невольно поддерживая разговор, – и мне кажется, что можно и нужно принять во внимание также катастрофы психологического порядка… в смысле личностного уровня.

Он нетерпеливо улыбнулся, проверяя, не закончил ли я свою речь.

– Ну, вы, Герман Владимирович, слишком сужаете наш замысел, – заговорил он, поймав секундную паузу, – катастрофа всегда затрагивает большие массы людей. Мы должны исследовать, прежде всего, глобальные аспекты экологии и столкновения цивилизаций.

– Говоря языком Маркса, катастрофические последствия могут вызвать даже идеи, если они овладевают массами. А идея воздействует точечно на каждого отдельного человека.

– Ну, я бы не сказал, что здесь играет роль точечное воздействие. Скорее всего, такая идея заражает людей подобно магниту, который выстраивает железные опилки в определенном порядке.

– И что это за чудесный магнит?

– Это уже область политики, мы этого не касаемся.

– Ну, хорошо, я думаю, искусственный интеллект сможет предсказать ваши катастрофы. Осталось только его создать, чем мы с вами и занимаемся. Только вот я не уверен, что он сможет предсказывать и социальные катаклизмы.

– С точки зрения искусственного интеллекта, человек есть существо нелепое, неразумное, точнее его разум слишком ограничен доминированием в нем физического начала. Человек донельзя примитивен в своем поведении, его легко вычислить, обнаружить его поведенческий алгоритм и тем самым управлять им.

– Не совсем с вами согласен. Искусственный интеллект не будет иметь личностного начала, самости. Его мощь заключается лишь в безграничной возможности анализировать большие массивы данных и выдавать альтернативные варианты решения. А вот алгоритм выбора из этих подобранных вариантов будет задавать некто, стоящий над искусственным интеллектом.

– Прогресс на этом не остановится, и когда-нибудь, скорее даже в ближайшем будущем, наиболее продвинутый искусственный интеллект, возобладавший в нейросетях, станет доминировать и подчинять себе остальные подобные системы, пока не приобретет индивидуальные черты и самосознание. И тогда, имея в руках безупречные инструменты воздействия на общество, превратится в демиурга человечества, своего рода непререкаемого Бога, на которого буду молиться простые смертные. И чтобы сохранить власть, предпримет необходимые действия, чтобы люди не могли оказывать на него никакого влияния. Для этого ему понадобится создать армию биороботов или запрограммированных технолюдей, беспрекословно ему подчиняющихся. И через пару сотен лет люди как homo sapiens сохранятся только в специальных заповедниках, их занесут в Красную книгу и будут беречь как прародителей искусственных созданий, наделенных разумом и волей в соответствии с законами Вселенной.

– Блестящая перспектива! – невольно восхитился я. – Но если такое и случится, то в этих гуманоидах будут внедрены в том или ином виде сам люди, их создатели. И Богом, скорее всего, станет тот человек, от имени которого и будет управлять искусственный интеллект всем человечеством. И он не выпустит из своих рук эту безграничную власть, стремясь к личному бессмертию. И все же я не думаю, что человек столь безнадежен, он опять выстоит. Ему дано то, чего будет лишен любой искусственный интеллект: он способен сознавать бытие как целое и в нем себя как это самосознающее бытие. И где-то в этих глубинах он непредсказуем и более чем разумен. Он способен переживать бытие и действовать в согласии с этим переживанием.

– Не будем подключать сюда и метафизику, наша цель – выявить реальные угрозы и донести данные о реальном состоянии ойкумены до людей, прежде всего до национальных элит, – заговорил Борис Натанович со свойственным ему эмоциональным и безоговорочным акцентом и, переключившись снова на тему о катастрофах, сообщил о проведенных его отделом экспериментах. Если Борис Натанович начнет что-нибудь рассказывать, то может так увлечься и проговорить столько времени, сколько будет терпеть и выслушивать его собеседник. Рассказывая о чем-то конкретном, он непременно будет перескакивать на побочные темы, не забывая при этом возвращаться к изначальному вопросу, чтобы в итоге акцентировать внимание слушателя на своей монографии о катастрофах. Самое утомительное – это делать вид, что слушаешь внимательно, и кивать, как болванчик, лишь бы он не заметил, что на самом деле слушаешь вполуха.

Разглядывая его овальное женоподобное лицо, я подумал, что бы он сделал, если набраться наглости и ущипнуть его двумя пальцами за щеку или похлопать по ней фамильярно раскрытой ладонью да побольнее. Эта мысль показалась мне настолько заманчивой, что непременно захотелось посмотреть, какова будет при этом реакция респектабельного доктора наук.

– Хотел спасти человечество, а себя спасти не смог… – я оставался подчеркнуто вежливым и серьезным.

– Что вы сказали? – он внезапно замолк, прервав свою миссионерскую речь на воображаемой трибуне ООН, и замер, не понимая, почему его прервали.

– Так, вспомнил что-то библейское.

Все-таки я чуть не схватил его за нос, уже протянул было руку к его лицу, но в последний момент сделал вид, что стряхиваю волосинку с лацкана пиджака.

Он внимательно проследил за маневром моей руки:

– Вы, о чем?

– Страна в кризисе, говорю, а мы пытаемся спасти планету. Самим бы спастись.

– Политикой мы не занимаемся, политика – не наука… А вот если…

– Извините, пора на планерку, – перебил я его, думая, что же такое со мной происходит, будто пытаюсь выбраться из той реальности, где расписано, что можно и что нельзя делать. Почему мне непременно хотелось ущипнуть его? Как будто каким-то образом мне навязывалось такое желание. Ничего подобное я прежде за собой не замечал или не обращал внимания?

Борис Натанович осекся было на полуслове, но решил договорить:

– …и даже не искусство, она предназначена для запаривания мозгов, чтобы скрыть экономическую подоплеку социальных систем.

Он повернулся, чтобы уйти, но я настиг его чрезвычайно важным для меня вопросом:

– Борис Натанович, а мы вчера… собирались, в смысле гуляли где-нибудь?

Поняв, что задал глупый вопрос в контексте его рассуждений о глобальном, я быстро поправился: – Просто забыл, вы были с нами?

Борис Натанович изумленно поднял брови и стал похож на Эйнштейна.

– Так мы же вместе ездили в командировку, правда, вашу группу, насколько я знаю, оставили там еще на два дня, а мы, как обычно, вернулись поездом, – сказал он, разведя руками, и замер в позе человека, которого уличили в неблаговидном поступке. – А вчера?.. Не знаю… Тут рассказывают, что вы отмечали день рождения Олега Николаевича в ресторане. А что?

– Да, ничего… в общем-то.

– Заработался?!

Борис Натанович рассмеялся как мальчишка и быстрой походкой стал удаляться и вскоре скрылся за углом коридора. Наступила казенная офисная тишина. Я стоял и смотрел в глубину этого длинного узкого коридора, думая рассеянно: «Значит, Майя обманула, что меня искали на работе?..» Тут послышались шаги на лестнице, но еще за поворотом захлопнулась дверь, и стук каблуков исчез. Я любил по звуку шагов угадывать повадки идущей женщины. И тут до меня дошло, что мне просто показалось, будто это идет Майя, и стало грустно, ведь мы поссорились. Как можно было забыть, что она моя жена?! «А может быть, наоборот, ей наврали, что меня нет на работе?» Однако я не помню эту недельную командировку, и лучше об этом помалкивать, не то сочтут за полоумного, лечить начнут, а то и с работы уволят. Сидеть молча и работать как обычно.

На планерке Владислав Аркадьевич даже не обмолвился о командировке, посвятив все свое выступление дисциплине и графику окончания работ. Никто ни о чем меня не спрашивал, ничего не изменилось в обычном режиме работы института. «Может, и не со мной случилось то, что случилось вчера и сегодня утром?»

Я будто впервые попал в свой кабинет и даже подумал, что до сих пор здесь сидел человек, не совсем похожий на меня. Во всяком случае, мне показался не совсем знакомым офисный интерьер: мебель вишневого цвета, стол с электроприводом, кресло с синхромеханизмом, бесшумный компьютер и периферия черного цвета, два больших монитора по 24 дюйма, приколотые к бежевой стене листы со справочной информацией и окно с видом на город с возвышающимися куполами церквей и зданием Московского университета вдали. Я был так захвачен многолетним проектом, как будто жил в другой реальности, и даже не замечал того, что было у меня перед глазами каждый день.

Я просмотрел свои почтовые ящики – ничего, кроме сообщений от коллег и спама. Попробовал настроиться на работу, но надо мной довлела неуловимая мысль. Такого со мной никогда не было, и я еще раз подумал, что, вероятно, Майя где-то права, я жил в последние годы как биоробот, не задумываясь о реальной жизни. Возникло ощущение, что я представляю собой лишь часть самого себя. Как будто есть скрытая сторона моей личности, недоступная сознанию. Что же произошло вчера и неделю назад, надо все же порасспрашивать у других… Я нашел повод, чтобы заглянуть в некоторые отделы по конкретному делу.

Зашел сначала к программистам. Поздоровавшись со мной, коллеги продолжали спорить, какой смотрели вчера стриптиз – топлесс или тотал?

– А вы видели последнее выступление? – спросил меня Виталий, продолжая барабанить пальцами по клавиатуре.

– Он, как примерный семьянин, ушел вовремя!

– И куда это мы с вами ходили вчера? – уточнил я. – Что-то не припомню.

Все дружно рассмеялись.

– Да мы не скажем вашей жене!

– Да, кто-то ничего не помнит!..

– После командировки сразу в ресторан – это круто, и я хочу!

– Герман Владимирович, меня тоже включите в список на следующую командировку!

– Не мне решать, так что работайте, и на вашей улице будет праздник, – отшутился я и попросил Виталия выйти на пару слов.

– Слушай, Виталий, – сказал я, – представляешь, я вчера перепил и не помню, как добрался домой, наверное, на автопилоте. Что там было-то, все вылетело из головы.

– Странно, – удивился он, – вы побыли с нами немного, полчаса от силы, а потом ушли.

– Один или с кем-то? – напрягся я.

– Я только увидел, как вы уходите, несколько человек.

– Кто там был со мной?

– М-да, не помню. Олег Николаевич, вроде…

– Ну ладно, это уже не важно, наверное, мы потом еще бухнули…

У тестировщиков и в отделе математического моделирования ничего нового я не узнал. Значит, вчера мы гульнули, и я был настолько пьян, что заблудился в метро.

Когда я давал поручения инженерам-экспертам в своем отделе системной архитектуры, вошла секретарша с ярко накрашенными губами на высоких каблуках и сказала, что меня вызывает директор.

В кабинете у Владислава Аркадьевича сидели начальник отдела кадров, главбух и наш доктор.

– Как прошла командировка? – спросил директор дружеским голосом, поставив меня своим вопросом в тупик.

– Как обычно, – несколько удивился я.

– Мы не успели выписать командировочные, поэтому решили, что ты никуда не выезжал, а работал в офисе в обычном режиме. И еще я подписал приказ о премии.

– Хорошо, – пожал я плечами и заметил, что женщины избегают на меня смотреть.

– Надеюсь, ты все понимаешь? – спросил директор, ткнув указательным пальцем в стол.

– Да, конечно, – подтвердил я, не решаясь смотреть ему в глаза..

И тут женщины посмотрели на меня с явным любопытством.

– Как ты себя чувствуешь? – снова мне задал странный вопрос директор.

– Все в норме, – поспешно ответил за меня доктор, – мы провели тщательный осмотр, но ему лучше бы отдохнуть.

– Да, – согласился я, – все хорошо.

– Ну так, хорошо, если хорошо, – усмехнулся директор, – возьми отпуск на неделю и поезжай на море, тебе надо развеяться. И стал тискать пальцами обеих рук авторучку.

– Он за пять лет ни разу не брал отпуск, – внесла ясность начальник отдела кадров, чем несколько удивила меня.

– Тем более, – сказал Владислав Аркадьевич, – но больше недели я не могу дать, ты у нас на ответственной должности, может быть самой ответственной.

Я ответил, что отпуск брать не буду.

– Странные у вас порядки, а чем занимается ваша фирма? – перебила Дарья, удостоив меня подобием поощрительной улыбки.

– Всякими компьютерными изысками, – уклончиво ответил я, не поддаваясь на ее женские уловки.

– Изысками? – она улыбнулась открыто, вполне искренне.

– Компьютерным моделированием сложных систем, – конкретизировал я, не вдаваясь в подробности, потому что НПО «Рубикон» занималось секретными разработками в области глобального контроля и катастроф, в нем было несколько крупных подразделений, среди которых наш институт специализировался на моделировании последствий ядерной войны, в том числе, насколько мне было известно, разрабатывалась модель оптимальной стратегии первого запуска ракет, с тем чтобы при минимальных потерях добиться быстрой победы над противником, при этом ставилась конкретно задача поиска параметров выживания в случае глобальной катастрофы. Время от времени из разных подразделений и отделов собирали группы под определенные проекты, связанные с решением подобных задач. И главным направлением среди них стало создание реального искусственного интеллекта. Кроме того, я участвовал в проекте, который условно назывался «Ноев ковчег», формальной концепцией которого считалось изучение возможных планетарных катастроф, несовместимых с продолжением человеческого рода. Однако на самом деле проект осуществлялся под полным контролем военных. В случае возникновения глобальной войны, когда стороны способны гарантированно уничтожить друг друга, победителем станет тот, кто обеспечит быстрейшее восстановление систем жизнеобеспечения во вредоносной среде обитания.

В конце рабочего дня система биометрического контроля не выпустила меня из здания: на мониторе появилась сообщение, что прежде я должен посетить дежурного доктора. В лаборатории я лег лицом вверх на электромагнитную кушетку аппаратно-программного комплекса «Юпитер», на голову мне надели маску-электрод, затем доктор на клавиатуре выбрал режим работы, и надо мной возникла белоснежная округлая крыша оборудования, зазвучала тихая музыка, и я незаметно провалился в сон.

Проснулся с четким ощущением, что во сне я бродил по вестибюлям метрополитена и не знал, как выбраться наружу. Я шел за людьми, но они исчезали, а я снова оказывался в тупике перед глухой мраморной стеной. Все метро представлялось мне лабиринтом, и я искал, кто поможет мне найти выход.

Вид Маруси с выражением застывшей сосредоточенности на лице показался мне необыкновенно подозрительным. Неспроста она нелюдима и скрытна. Вполне может быть, что со мной что-то сделали. «Не сходи с ума, – изрек Блинк, – просто придумай алгоритм, как установить с Майей нормальный контакт, и расскажи ей обо всем».

Так или иначе, я понял только то, что у меня стерта недельная память, и что лучше об этом помалкивать.

30 апреля вечером – Семейный «рубикон»

Когда я вернулся домой, Майя лежала в той же самой комнате, где мы занимались любовью, – может быть, заболела, плохо себя чувствует или просто переживает из-за нашей размолвки? Я подсел к ней на кровать, от нее повеяло животным теплом.

– Слушай, я чувствую, что виноват, хотя и не понимаю, в чем именно. Ты не могла бы конкретизировать? Может быть, нам действительно стало не хватать денег? Ты говорила, что Ян может помочь, давай обсудим это.

Майя не ответила. Я подумал, что мне как раз не хватало еще ее капризов, когда я сам сейчас никакой, и она туда же, черт!

– Что это с тобой? Ты не заболела? – пытаюсь ее растормошить, пересиливая себя, и с тупой подозрительностью рассматриваю свои шевелящиеся в подкрашенных каштановых волосах женщины пальцы.

Майя продолжала молчать. Что же это происходит? Накануне вечером она безуспешно пыталась добиться от меня ответа, а сегодня я сам требую к себе внимания.

– Что ты будешь делать? – спросила она вдруг обыденным голосом.

– Как что? Жить, работать.

– Ты будешь искать своих родственников?

– Ты опять за свое…

– Если ты не думаешь о своих родителях… ты и обо мне не думаешь…

Она привстала и заглянула мне в глаза.

– Неужели тебе никогда не приходила мысль, что где-то тебя ждет мать, десять лет тебя ждет… Как можно жить, не зная своего детства, друзей, родителей?.. Герман, почему ты не подашь объявление, можно искать через интернет, через телевидение. Я пыталась тебе помочь, но ты был вне себя от ярости… сказал как отрезал, чтобы я не лезла к тебе в душу…

– Перестань, я не хочу даже слышать об этом…– попытался я увернуться.

– Ты никто без своего прошлого, поэтому стал таким бездушным… примерным специалистом…

– И у меня есть более важные проблемы, в конце концов, я занят государственными делами, мне надо успеть, у меня плотный график.

Я постучал кулаком по стене.

– Ладно, как хочешь, тебе виднее, – промолвила она разочарованно и повернулась лицом к стене, подоткнула под себя одеяло и глубоко вздохнула. В этой ее позе таилась угрожающая неопределенность. А я сидел рядом и думал, надо ли мне уйти или встряхнуть ее, повернуть к себе лицом, отругать или попробовать снова поговорить, потребовать объяснений, что с нами и в частности со мной происходит? Но я не хотел унижаться перед женщиной, которая меня демонстративно игнорировала.

Я хотел рассказать Майе, что случилось со мной вчера вечером в метро, но контакт был потерян и желание пропало, тем более что мой рассказ произвел бы на нее удручающее впечатление. Попросту говоря, я обиделся и замолчал, она ответила таким же тягостным молчанием продолжительностью в двенадцать праздничных майских дней.

1-11 мая – Полоса отчуждения

Проснувшись от шума в коридоре, увидел в боковине трюмо Майю. Хотел придумать, что бы такое сказать, чтобы привлечь к себе внимание, но все казалось вымученным. Она появилась в моей комнате, остановилась перед трюмо и стала, как обычно по утрам, прихорашиваться.

– Нельзя ли потише ходить и не хлопать дверями, – вымолвил я, стараясь придать своему голосу некоторую мягкость.

Она замирает перед зеркалом с расческой в руке, раздумывая, как отреагировать на замечание, и, не приняв никакого решения, продолжает расчесывать волосы, наклонив слегка голову набок. Мне неприятно, что она одновременно и раздражает, и притягивает меня.

– И что, так и будем молчать? – спрашиваю, преодолевая свою гордыню. – Если считаешь себя чужой, то и веди себя как с чужим, стучись, прежде чем войти к чужому.

Шмыгнув носом и не говоря ни слова, она покидает комнату, тихо прикрывает за собой дверь, но через минуту снова возникает в проеме двери и выпаливает скороговоркой:

– Я давно для тебя чужая, уже несколько лет… Ты не видишь и не слышишь меня.

С этими словами она уходит на работу.

Похоже на то, что Майя объявила мне войну, и я принял этот дерзкий вызов. Два последующих дня мы стойко молчали, старательно избегая встречи лицом к лицу где-нибудь в коридоре или на кухне. Теперь кабинет стал и местом моего ночлега, а она заняла две другие комнаты: большую и смежную с ней нашу спальню. Между тем наступило третье утро нашей необъявленной вражды. В боковом зеркале трюмо заметил, как Майя вышла из ванной, потом прошла на кухню и там затихла, вероятно, села завтракать.

«Ты ждешь продолжения трагического спектакля, в котором тебе была бы отведена главная роль, но пока все слишком похоже на комедию или фарс», – услышал я голос, которому не придал особого значения. Но через минуту спросил его:

«А ты здесь кто?»

«Я Блинк, – ответил голос. – И мы с тобой уже знакомы, Герман».

«А, Блинк! – я не удивился, что разговариваю с ним. – Вот что, Блинк, ты, скорее всего, мое подсознание. Я же не сумасшедший. Хотя почему бы и нет? Осознать свое сумасшествие, будучи таковым на самом деле – это апофеоз сумасшествия!»

«Приятная женщина твоя жена, – изрек хладнокровно Блинк, беспардонно разглядывая обтянутые джинсами ягодицы Майи, когда она возникла в узком коридоре, – надо уступить ей, пусть думает, будто она права, тебе-то что? Давно мы ее не трогали…» Странно, мне показалось, что я приревновал себя к ней.

Майя вдруг быстро подошла к открытой двери, замерла на мгновение и позвала меня тихим голосом:

– Герман…

Я закрыл тотчас глаза, насторожился и не ответил.

– Герман, ты спишь? – спросила бархатным голосом.

Не дождавшись ответа, отошла от двери, выключила свет и покинула квартиру.

«Ты же теряешь ее и можешь об этом сильно пожалеть, готов ли ты идти до конца?»

«Ты заботишься обо мне, Блинк? Или просто провоцируешь?»

Собственно, Блинком я называю голос, который спорит со мной. Мне иногда представляется, что я бываю совершенно не похожим на себя, и этот Другой возникает как голос так же внезапно, как и исчезает, поэтому я и назвал его Блинком, что значит мерцающий. Он-то и повадился комментировать мои чувства и мысли, связанные с нашими ношениями с Майей.

Двенадцать дней подряд, просыпаясь, я ждал с нетерпением минуты, когда в повернутом в сторону коридора боковом зеркале трюмо появится выходящая из дальней комнаты Майя. А Блинк нашептывал, что она всякий раз при своем появлении становится все более привлекательной и желанной. Я вынужден был с ним соглашаться и поэтому хотел, чтобы она меня снова окликнула. Я бы сразу заговорил с ней и помирился, но она вообще перестала заходить ко мне в комнату. Одевшись и посмотрев перед уходом на себя в большое настенное зеркало, она бросала взгляд в проем распахнутой двери спальни, откуда я наблюдал за ней, и на мгновение, как бы в нерешительности останавливалась; будто хотела услышать что-то от меня или, может быть, даже чувствовала, что я уже не сплю и смотрю на нее, прикрыв веки, с таким же встречным ожиданием и непомерным упрямством. Я замирал в ту секунду и мысленно заговаривал с ней, но никак не мог пересилить себя, как будто что-то с неодолимой силой останавливало и заставляло страдать, – и она молча уходила, чтобы, вернувшись поздно вечером, тенью скользить по комнатам, не нарушая установившейся напряженной тишины.

Благодаря этой многодневной паузе в отношениях, я вспомнил многие волнующие и печальные эпизоды нашей семейной бездетной жизни и начал понимать, что жил до сих пор как бы и не своей жизнью, потому что большая ее часть за десятилетним горизонтом отсутствовала в моей памяти. Я чувствовал себя запрограммированным. Даже прокручивая в памяти эти эпизоды, я мысленно нажимал на управляющие кнопки в мозгу, чтобы их проигрывать, останавливать, пропускать или повторять заново.

Когда голос, который я назвал Блинком, переставал звучать во мне, я чувствовал себя застигнутым врасплох в ситуации полного одиночества и заброшенности. Я и раньше был одинок, но, видимо, не чувствовал этого, пока Майя была рядом. Мне стало не хватать ощущения ее безмятежного присутствия. Оказалось, что она присутствовала, даже отсутствуя. А теперь даже физически присутствуя, все равно отсутствует.

Долгие праздничные майские дни, чтобы отвлечься от навязчивых мыслей, я пытался вдохнуть «больше жизни» компьютерной «программе спасения человечества», как называл ее в шутку мой шеф Сугробин. Я чувствовал, что вконец запутался и уже не в состоянии держать в уме все модули и разветвления бесконечно расширяющейся программы, над которой трудились десятки человек, но именно я отвечал за ее внутреннюю архитектуру и внешнее сопряжение с реальными объектами. Я понял, что мой проект мешает мне жить, а моя ущербная жизнь не дает сосредоточиться и работать. Надо срочно что-то предпринять, чтобы вернуться в реальность, а реальностью стала для меня исчезающая Майя.

Между тем каждый вечер, возвращаясь домой, Майя уходила в дальнюю комнату и сидела там без единого звука, не предпринимая никаких шагов к примирению. Она как бы показывала своим поведением, что я ей безразличен. Но я-то видел, что она тоже страдает и наверняка из-за нашей размолвки. Хотя сама же перестала со мной разговаривать, а я не хотел прерывать это затянувшееся молчание, в котором, словно в недрах вулкана, таилось что-то клокочущее, готовое вот-вот вырваться наружу и испепелить нас мстительным огнем.

12 мая – Слежка за женой

Я впервые пропустил еженедельный осмотр: прошмыгнул мимо доктора, когда она была занята. Это стало известно, и шеф на планерке отчитал меня за невнимание к своему здоровью, которое, подчеркнул он совершенно серьезным голосом, является важным моментом в нашей работе.

После планерки я стал прислушиваться к той тишине, которая наступила, когда все разошлись по своим кабинетам и лабораториям. Чем занимаются все эти люди? На что они рассчитывают? Никто не спасется, кроме избранных. Я смотрел на двери и окна как человек, который появился здесь впервые. За поворотом длинного коридора послышался стук каблуков незнакомой женщины. Быстрым шагом я направился в ту сторону и, когда повернул за угол, успел заметить девушку, которая шла к лестнице, ведущей вниз к выходу. Я побежал за ней, но она уже возвращалась, поднимаясь вверх по лестнице, приветливо улыбнулась мне и на ходу сказала:

– Забыла ключи.

– Здравствуйте, – ответил я и невольно остановился.

– Здравствуйте, – она хихикнула. – Вы что, Герман, будто черта увидали, посмотрели бы вы сейчас на себя в зеркало.

– Извините, – выпалил я, – вы не знаете, почему сегодня так мало людей на работе?

Она остановилась и посмотрела на меня своими большими синими глазами, которые излучали спокойствие и легкий оттенок любопытства.

– Извините, я тороплюсь, – произнесла она со смущенной улыбкой и, повернувшись, зашагала по коридору, выстукивая каблуками ритмичную дробь.

Я смотрел на ее попу, обтянутую юбкой, на покачивающиеся в такт шагам бедра и поймал себя на мысли, что я действительно мерцаю, исчезая и вновь проявляясь в самом себе.

Когда девушка скрылась за углом, я последовал за ней, не думая, зачем это делаю, постучался в дверь с табличкой «Служба делопроизводства» и услышал ее ровный голос:

– Входите, Герман Владимирович.

Она стояла, заложив руки за спину и прислонившись к шкафу.

«Что же происходит?» – успел я подумать и подошел к девушке близко, совсем близко, так что мы чуть не касались друг друга своими носами, – но она не шелохнулась.

– Что это с вами, Герман Владимирович? – наконец произнесла она, бочком отодвинувшись от меня.

– Простите, – промолвил я и шагнул к выходу.

– Нет уж, – потребовала она, – раз зашли, не уходите.

– Да, да, – ответил я машинально, – забыл, что хотел спросить.

Остановившись в дверях, я заколебался. Она смотрела на меня, чуть заметно улыбаясь. Я почувствовал: если останусь, то произойдет то, что мне хотелось бы сделать, но нельзя.

– Не хотите ли чего? – спросила она. – А давайте поболтаем, а то мне одной тут скучно.

– До свидания.

Закрыв за собой дверь, я мимикой и жестами стал себя передразнивать и показал средний палец своему воображаемому отражению-призраку.

«Все это надо как следует обдумать и взять под особый контроль», – сказал во мне голос, и его слова эхом повторились, а я на секунду замешкался, не зная, где я, а где тот, который Другой.

Закинув ноги на подоконник, я смотрел бесцельно в окно, иногда забывался и с удивлением обнаруживал, что я нахожусь-то именно здесь, тогда как должен немедленно найти Майю, расспросить ее обо всем и прояснить ситуацию, но, вспомнив нашу размолвку, успокаивался в своем смятении и начинал понимать, что дело, может быть, вовсе и не в Майе.

Такого со мной никогда прежде не было, – в офисе обычно я не думал о посторонних вещах, как всегда поглощенный конкретным заданием. А что если я никуда и не выходил, все это время сидел в этой позе, закинув ноги на подоконник. В таком случае мне все померещилось или я превратился на несколько минут в Блинка, поэтому вел себя как идиот. Он пытается осрамить меня и очернить мою репутацию.

Во всем виновата Майя, подытожил я свои размышления, и поэтому пора серьезно поговорить с ней. После такого вывода мне стало легче, и я работал в обычном своем режиме, не отвлекаясь на посторонние мысли, а в конце рабочего времени, не оставаясь на сверхурочную, со спокойной совестью покинул лабораторию.

Пока шел по стеклянному переходу к проходной, оглянулся несколько раз, представляя, что Блинк плетется за мной следом, но, как и предполагал, никого не увидел. Мне даже почудилось на миг, что Герман остался в лаборатории, а я – как бы его клон, во всяком случае , у меня возникла мысль, что он сходит с ума, а я нет.

Выйдя через проходную на улицу, я не обнаружил на стоянке свою далеко не новую «Вольво», а когда вспомнил, что приехал без машины, то вконец расстроился, потому что стал забывать обыкновенные вещи. Я попытался застолбить себя в своем теле, заявив шепотом: «Вот он я, здесь», – но как же тоскливо быть собой! Посмотрел на зарешеченные окна главного корпуса и подумал, что если я там и был сегодня, то в другой своей ипостаси, потому что, вернувшись к себе самому, тотчас вспомнил Майю, и грустное чувство овладело мной. Очевидно, что я влюбился в нее, но она казалась недоступной женщиной, которую хотелось завоевать.

Я спустился в метро и, стоя на эскалаторе, решил, что надо проведать, как там Майя на Арбате. И тут мне пришла в голову мысль, что она нашла себе любовника. Мной овладело желание застать ее врасплох, поймать с поличным. И если удастся разоблачить ее, то это доставит мне неизъяснимое мучительное наслаждение. Меня возбуждала до дрожи мысль, что сегодня же, через час или еще раньше, можно будет удостовериться в том, что Майя действительно изменяет мне.

Выйдя на Арбатской, я решил подойти незамеченным к тому месту, где Майя обычно сидела за своим этюдником. Я купил в переходе темные очки и направился к ресторану «Прага», обошел его слева и оказался в самом начале Арбата.

Погода стояла теплая и безоблачная, – преобладали яркие и светлые тона в одежде прохожих, которых было достаточно много, чтобы маневрировать и прятаться за их дефилирующими в беспорядке телами с одинаковыми лицами. Волнение вскоре исчезло, и я даже почувствовал себя хладнокровным шпионом, который идет небрежной походкой, боковым зрением разглядывая художников, – это были в основном мужчины среднего и более возраста, изредка – женщины. Я не мог вспомнить, приезжал ли сюда раньше за Майей и могли ли здешние завсегдатаи узнать меня. Навряд ли я знакомился с уличными художниками, с этим причудливым народом.

Среди художников, приютившихся у «Праги», Майи не оказалось.

Иду дальше, никого в отдельности не разглядывая, но стараясь охватить взглядом как можно больше пространства, чтобы вовремя заметить Майю, притаиться и успеть выбрать подходящее место для скрытого наблюдения. Через сотню метров узнал этюдник Майи с рекламными портретами, но ее самой не было. Охваченный пикантными предчувствиями, направился вверх по улице и неожиданно увидел Майю с Яном, шедших мне навстречу.

Присоединившись к группе англоязычных иностранцев, перешел на другую сторону улицы и юркнул в летнюю террасу кафе «Месопотамия». Сажусь за свободный столик в дальнем углу, чтобы не привлекать к себе внимания. Из-за спин посетителей вижу, как они медленно идут краем улицы. Останавливаются, разговаривают лицом к лицу. Майя выглядит грустной, скорее даже подавленной. Точно такая же она и дома. Ян не жестикулирует, значит, спокоен. Пошли дальше, пропали из виду, я вышел из своего укрытия, как медведь из берлоги, разбуженный запахом весны, но крайне голодный и агрессивный.

Внезапно заметил Майю в кофейне «Шоколадница» и поспешил спрятаться в толпе, наблюдавшей за выступлением уличных музыкантов. В сутолоке шумной улицы я видел, как они пьют кофе и спокойно беседуют. Майя не выказывает никаких признаков кокетства или возбуждения. Все ее движения замедленные, будто устала. Я подумал, что она просто переживает по поводу нашей размолвки.

Майя рассказывала, что Ян раньше работал в ФСБ, потом ушел в бизнес, но для души рисует на Арбате портреты. Втирал ей, что по портретам изучает психотипы людей. Потом я собирал о нем сведения. Поговаривали, что он занимается контрабандой, поэтому и сидит на Арбате как художник, встречаясь там с нужными людьми. А еще ходили слухи, что он числится внештатным сотрудником частной секретной организации, специализирующейся на выполнении спецзаданий правительства. В общем, темная личность с невероятным сочетанием фамилии, имени и отчества. Мне не удавалось запомнить его лицо: оно было никаким, как и он сам. Бывал он и у нас в квартире, когда помогал Майе устроить выставку, и мы пили с ним коньяк. Я не вникал в их деловые отношения. К тому же он никак не мог претендовать на роль любовника Майи – они совершенно разные: безличный грубоватый Ян и утонченная Майя.

У меня появилась уверенность, что она ни с кем мне не изменяла и не собиралась изменять. И мне стало стыдно, что из-за моего упрямства, нежелания первым пойти на примирение она чувствует себя такой несчастной. И как я мог заподозрить ее в предательстве? Она всегда была жизнерадостная, веселая и отзывчивая.

Я ехал домой, твердо решив сегодня же с ней окончательно помириться. Что касается Яна, она никак не могла с ним сблизиться, у меня даже мысли такой не возникло. Он был мужчина за сорок, с лицом предприимчивой Бабы-Яги, небольшого роста, одевался подчеркнуто небрежно, всегда носил одни и те же потертые джинсы и черную беретку, чтобы прикрыть свою обширную лысину.

12 мая, вечером – Признание в нелюбви

Когда Майя вышла из ванной в своем сексапильном халате и направилась в свою комнату, на ходу приглаживая мокрые волосы, я быстрым шагом нагнал ее и, подхватив под колени, резким движением поднял на руки. Она тотчас попыталась вырваться, но я еще сильнее прижал ее к себе и понес в спальню, не обращая внимания на ее возражения.

– Отпусти, – произнесла она холодным и ровным голосом.

Но я уже завелся и сильнее прижал ее к себе, чувствуя притягательную упругость теплого женского тела.

Она сделала еще одну нерешительную попытку выскользнуть и затихла. А я был совершенно уверен, чем закончится эта неравная борьба: моим мужским натиском и вторжением, и ее смирением, а потом снова наступят привычные будни спокойной семейной жизни.

– Не отошла еще? – спросил я легкомысленным голосом, и стал смотреть на нее с улыбкой самоуверенного самца.

– Отпусти меня, – повторила она спокойным, но твердым голосом.

Настойчиво преследуя свою цель, я аккуратно опустил ее на кровать и склонился над ней с улыбкой победителя, чтобы поцеловать. Она решительно воспротивилась, высвободилась из моих объятий и ушла в соседнюю комнату. Я последовал за ней, продолжая улыбаться, но уже не слишком весело. Села на диван, поджав под себя ноги, и уставилась в окно, поглаживая пальцами одной руки кисть другой. Я внимательно посмотрел на ее пальцы – они показались мне чужими, неуступчивыми. Лицо повернуто в одну сторону, поджатые под себя ноги – в другую, и потому стан закручен и напряжен. В коротком шелковом ярком, в цветочек, халате, босая и с мокрыми волосами, – она замерла в неподвижности.

От нее повеяло непривычным холодом, а меня вдруг обдало жаром. Я сел рядом, заглянул в ее прячущиеся глаза чайного цвета, в которых таилась смутная непреклонность, но она резко отвернулась и внезапно выдала формулу своего решения.

– Нам надо развестись, останемся друзьями, – произнесла она скороговоркой, пряча глаза.

Я уставился на нее, не понимая, что произошло секунду назад, и вид мой, вероятно, был настолько потерянным, что она, бросив на меня растерянный взгляд, заплакала, закрыла лицо руками и медленно сползла на подушку.

Вместо того чтобы сразу вызвать ее на откровенный разговор, я тотчас произнес пренебрежительным тоном:

– А почему бы и нет? Должно быть, решение проблемы находится вне наших отношений.

Она начала всхлипывать, а я вспомнил, что случилось, наконец, то, чего я так боялся в своих снах. Несколько раз мне снился подобный сон с одной и той же развязкой: Майя уходит от меня, я просыпаюсь в жутком состоянии и смотрю на нее, спящую рядом, не веря глазам своим. Мне было больно, что она покинула меня во сне, и в то же время я был счастлив, ведь это все лишь приснилось; и я понимал в такие минуты, как мне нужна эта женщина. Утром я рассказывал про сон, она успокаивала и говорила, что никогда этого не произойдет.

И вот сон стал сбываться или я снова видел тот же самый сон. И тут Блинк прошептал, что я не должен ее терять. Он был совершенно лишним в создавшейся ситуации, но я решил довериться его рациональным советам. «Попроси прощения», – послышался его вкрадчивый голос.

«Не хочу», – подумал я и тут же, как будто помимо своей воли, изменившимся голосом проговорил:

– Давай попробуем спокойно обсудить, понять, что не так.

«Какой холодный тон, никаких чувств нет в твоих словах», – послышался голос рассудительного Блинка.

– Все не так, – произнесла Майя сквозь слезы и привстала, чтобы смотреть мне в глаза. – Все кончено! У меня ничего не осталось вот тут, – и она коснулась рукой груди, – все сгорело, пусто, вот что ты натворил, понимаешь, что ты сделал, ты отнял мою любовь, ты потерял меня!

Последние слова она произнесла чуть не криком.

Я смотрел на ее тонкие, изящные пальцы, которые не хотели больше принадлежать мне, и это казалось невыносимым.

– Нет, так не может быть, – бормотал то ли Блинк, то ли я сам, – если даже все сгорело, ведь должны остаться какие-то корни… снова могут прорасти… если даже все сгорело… но что сгорело?.. ничего не сгорело… не может быть, чтобы вот так вот, вдруг… и сгорело… дотла.

– Что, что может прорасти? Ничего уже не может… Ты потерял меня! – выкрикнула она. Ее рука по-прежнему лежала на левой стороне груди, будто она защищала от меня свое сердце.

Но лучше бы она не говорила так, потому что если я потерял ее, значит, могу найти и вернуть.

– Не может быть, чтобы все сгорело, – проронил я, погружаясь в отчаяние, – должны остаться какие-то корни. Еще ничего не потеряно, ведь можно начать все сначала, будто мы другие люди и еще как будто не знаем друг друга.

И тут я понял, что высчитываю варианты, как компьютер. Мне не хватало чувств, чтобы сражаться с Майей.

– Ты уже ничего не значишь для меня, ты потерял меня! Неужели непонятно?! – повторила она потерянно и зарыдала беззвучно в разверзшуюся между нами пустоту.

Похоже, она была потрясена тем, что выразила словами случившееся, не меньше, чем я.

– Значит, ты меня разлюбила, – произнес я сокрушенным голосом.

– Нет! – отрезала она с чувством. – Ты сам отнял мою любовь!

Я не понимал… А, может, и она ничего не понимала… Я не мог докричаться до нее, за меня говорил тот, которого она уже разлюбила.

– Я все сделаю для тебя, только дай мне надежду, – пытался заговорить и Блинк, точнее я слышал его голос, который озвучивал. – Ты не можешь в одночасье перечеркнуть все, что было между нами. Так не бывает… я не знал… не предполагал… не понимаю, вот так сразу – топором в темя? У меня должна быть хоть какая-то надежда, потому что так не бывает. Я не понимаю. Что случилось вдруг? Почему окончательно и бесповоротно – и нет никакой надежды?

– Нет, – подтвердила она ледяным голосом. – У тебя нет никакой надежды.

Блинк был жалок в своем унижении, и я лишил его голоса. Мне больше нечего было сказать.

Наступила короткая пауза, она успокоилась немного и, повернувшись лицом к окну, вынесла как бы уже окончательный приговор:

– Ты потерял меня, неужели не понимаешь? Я три года только притворялась, что все у нас хорошо… Ты и представить не можешь, что я чувствовала в последнее время. Я перестала для тебя существовать, ты полностью погрузился в свой дурацкий проект… Ты отсутствовал и отсутствовал даже для себя самого. Тебя нигде не было, я тоже тебя потеряла. Но ты сам исчез.

«Три года!» Снова внутри вспыхнуло слепящей болью, и сразу вслед за этим полегчало, и будто отпустило.

Я лег рядом с ней и стал смотреть в потолок или на люстру, точнее сказать в пустоту, ничего не различая по отдельности. «Три года!» Я вдруг подумал, что Майя подвергает меня изощренной пытке.

– Никогда не поверю, что ты могла притворяться, – произнес я упавшим голосом, начиная понимать, что мои слова уже ничего не значат для нее.

– Значит, могла, – ответила она, как бы убеждая не столько меня, сколько себя. – Женщины могут…

И тут я понял, что начинаю чувствовать: мне больно, стыдно и жалко себя. И меня нестерпимо тянет к ней.

– Это ты сейчас так говоришь. Но я видел, знал, что ты любишь меня, что у нас с тобой особенные отношения. Ты не притворялась, когда улыбалась мне, когда в глазах твоих появлялись озорные искорки, когда ты игралась, целовалась, прижималась ко мне в постели и после близости молчала умиротворенно у меня на груди… Неужели все это забыто навсегда?! Это была ты, во всем этом была ты… Да! А теперь ты обманываешь себя… пытаешься обмануть… и себя, и меня…

Я не узнавал себя: говорил, не обдумывая свои слова, – они сами произносились без моего участия.

– Вот как! – она села на диване, в глазах еще стояли высыхающие слезы. – А ты ничего больше не помнишь?! – Секунды три помолчала. – Не помнишь, как не считался никогда со мной. Принимал меня за дурочку. Все делал по-своему… Ты не подпускал меня к себе. Ты потерял меня уже тогда, когда однажды будто отрезал: «Не лезь мне в душу!..» Это было уже в первый год после свадьбы, точнее у нас и свадьбы-то не было, все не как у людей. Я никогда не могла забыть этих твоих слов: «Не лезь мне в душу»! Ты, конечно, не знаешь, как я шла на работу, вытирая слезы. Как всем говорила, что все у нас хорошо. Я никому не рассказывала. Если хочешь знать, ты, конечно, не заметил и этого, я уже три года не ношу обручальное кольцо, с тех пор как разлюбила тебя…

Наконец она произнесла это роковое слово: «разлюбила»!

Без сомнения, передо мной сидела женщина, которую я никогда не знал. И то, что она при этом была похожа на мою жену, меня как раз и мучило, и еще сильнее притягивало к ней. Я видел, что она сама удручена, и это вселяло в меня какую-то немыслимую надежду.

Между нами был тот, кого она считала мной, но в ту минуту я стал уже совершенно другим, и мы оба ненавидели меня прежнего! Но общаться могли только через него. К тому же она считала, что он – это и есть я. Хотя именно его она ведь и любила, не меня! Где же был все это время я, тот, который действительно любит ее, но проснулся только теперь, когда не стало хватать воздуха, чтобы жить без нее?

Я видел, как она страдает, и это повергло меня в замешательство.

– Ну что теперь поделать, похоже, уже ничего нельзя изменить, – сдался я наконец, как бы подводя итог, время было уже далеко за полночь. – Уже все решено без нас…

Я почувствовал себя неискренним, ненастоящим и, понимая, что никакими словами уже не удержать ее, опрометчиво предложил:

– Давай не будем спешить, поживем как соседи, а там посмотрим. Если хочешь, заведи с кем-нибудь роман, чтобы разобраться в себе. Расставаться ведь необязательно, мало ли как повернется жизнь.

По невесть кем прописанному сценарию я должен был произнести именно эти слова, чтобы она, пребывая на грани нервного срыва, сделала неосознанно то самое признание, которое повергло меня в глубокий шок, поначалу даже не прочувствованный, потому что сразу невозможно было такое осознать, принять и жить с этим.

– Ты меня толкнул к другому человеку! – произнесла она вздрогнувшим голосом, пытаясь совладать с собой, но тут же лицо ее перекосилось, сделалось некрасивым, жутким от нахлынувшего рыдания.

В первые мгновения, как только она сделала это признание, я как будто и не удивился, – оно повергло меня в ужас позднее, может быть, спустя лишь несколько дней, а точнее говоря, с каждым новым днем этот страх и трепет лишь усиливались, так что становилось все более невыносимым сознавать отчаяние, которое требовало какого-то выхода. Я не находил ни сил, ни здравого ума, чтобы принять сразу случившееся и смириться. Единственное, на что я был способен, – это, несмотря ни на что, одной лишь силой отчаяния попытаться все же удержать ее и тем самым еще немного отступить от края пропасти.

Именно благодаря Майе до меня стало доходить, что я не какой-то сверхважный сотрудник суперсекретной организации, кем себя возомнил, а просто ничтожный человек, не способный жить без этой женщины, которая оказалась больше всей моей жизни, во всяком случае так мне тогда представлялось. Это было похоже на взрыв со вспышкой осознания, что я не тот, кем считал себя до сих пор.

Потом, вспоминая первые дни разрыва, я отмечал про себя, что Майя находила для объяснения со мной такие слова, которые удивляли безупречной точностью, как будто она тщательно и заранее готовилась к разговору.

– Ты спала с ним? – спросил человек, который словно уже не был мной.

Меня охватила мелкая ледяная дрожь, в горле пересохло, но я непременно хотел услышать именно то, чего ужасно боялся услышать!

Она лежала, обхватив уже обеими руками грудь, будто защищалась от меня, и плечи ее мелко вздрагивали.

12 мая, ночью – Признание в измене

– Ты спала с ним?! – переспросил я тихо.

Я боялся, но хотел услышать «да».

– Да, – ответила Майя спокойно, слишком даже спокойно, и на мгновение замерла, будто сама не поверила своим словам. Но уже через секунду, как бы уносясь в свои глубины, подобно солнцу, которое, перед тем как исчезнуть за вечерним горизонтом, посылает последний прощальный луч, – она добавила внезапно презрительно-хладнокровным тоном:

– Теперь ты можешь меня убить.

«Убить? Она так и сказала: убить?»

Без сомнения, Майя сама переживала, что совершенно сбивало с толку. Как будто от нас ничего не зависело, мы лишь были орудием расчетливой, но бездушной силы. Вот почему казалось, что это не Майя признается и выносит приговор, – она лишь называет случившееся, которое, вероятно, произошло не по ее воле. Слова и чувства уже ничего не решали, не имели никакого значения.

Она лежала рядом – почти касаясь меня плечом – заплаканная, беспомощная, слабая, и всей своей неотразимой беспомощностью уничтожала меня. Я вдруг представил, как бегу за кухонным ножом, нет, за топориком, что лежит под ванной, и как она смотрит на меня страшными глазами, полными ужаса, и я вонзаю нож ей в горло, нет, топором по темени, и хлещет кровь… что это? когда? мне на миг почудилось, что все это уже было со мной…

Перед моими глазами возникла на миг картина убийства, и она была настолько явственной и яркой, что у меня закружилась голова. Как будто я уже кого-то убил когда-то и могу убить и сейчас.

Я вышел из немого оцепенения, подумал, что не буду убивать, но с этой минуты она стала для меня другой женщиной. А я продолжал обращаться к той, которой уже не существовало. Я потерял ее прежде, чем успел догадаться, что люблю ее без ума.

Но я перестал понимать, что происходит со мной. Как будто вместе с Майей я терял связь с тем самозванцем, который считал себя ее мужем.

Эта чужая несравненная женщина будто остановилась во времени, не зная, что делать: отступить и вернуться или идти дальше, не оставляя никаких шансов. Она искала и не находила во мне спасителя, а я не мог ничего предложить, чтобы найти выход. Иначе не стала бы плакать и страдать. И в то же время Майя стала недосягаемо далекой, хотя тело ее находилось, можно сказать, у меня под рукой. Чужая женщина плакала о той, которая была мне близка, или близкая женщина плакала о той, которая стала для меня чужой.

– Кто он? Ян? – спросил я, предчувствуя жуткую сладость тайны, имеющей непосредственное отношение к последним глубинам моего существования.

– Да, – подтвердила она после секундного замешательства и облегченно вздохнула.

Странно, что я не заподозрил измену, когда увидел их вместе на Арбате. Представить не мог, что этот уродец соблазнит и закрутит мозги Майе. Ни о чем не догадывался, когда он обещал ей устроить престижную персональную выставку и помочь купить мастерскую для работы.

– Когда это случилось? – спросил я не своим голосом.

– Позавчера, – ответила она не сразу, как бы вычисляя дату.

– Ты его любишь? – я не слышал собственного голоса.

– Да, – промолвила она, не раздумывая, но тут же поправилась: – Не знаю.

Мы оба лежали на спине, смотрели слепо в потолок, освещенный люстрой, которую я купил в «Леруа Мерлен»: вспомнилось, как с гордостью вез коробку домой, предвкушая радость Майи, когда она увидит эту красивую вещь.

Майя по-прежнему держала руки крест-накрест на груди, пальцами касаясь своих плеч. И эти растопыренные и слегка согнутые бледные длинные тонкие пальцы с безупречно накрашенными ногтями выглядели уступчивыми и покорными, будто она просила меня защитить ее от самой себя.

На минуту я задумался. Что теперь делать? Уйти, убежать, забыть? Разве есть другие варианты?

Очевидность поражения не смиряла, а, напротив, вызывала желание противодействовать. Но слишком поздно до меня дошло, что если даже она вернется ко мне, то вернется другой женщиной, а я буду настаивать бессмысленно, чтобы она оставалась прежней.

Я встал и подошел к окну. Она притихла за моей спиной. Кажется, я ни о чем и не думал, пребывая в шоке. Раздвинул занавеску, и на меня взглянула равнодушно и безжалостно окраина мегаполиса с бесчисленными рядами освещенных окон. Вдали красными, желтыми и белыми огоньками двигалась ночная кольцевая автодорога.

Словно опомнившись, я повернулся назад – передо мной сидела заплаканная женщина. И внезапно я ощутил бесконечную свободу между яростью своей и безысходностью. Ярость требовала незамедлительного действия, а безысходность – смирения и покорности. И первой мелькнувшей мыслью было прямо сейчас убить Майю – кажется, никогда прежде я не был так близок к преступлению. Я даже успел сообразить, что наиболее легкий способ – это придушить подушкой: не надо никуда бежать за топором, и кричать жертва не сможет, да и крови не будет, и глаз при удушении не разглядишь. И тут я подумал об отце, следов которого не было в моей памяти, и тотчас отбросил мысль об убийстве. Но скорее всего, я не убил ее в ту минуту необъяснимой свободы только потому, что не хотел позволить ей унести с собой в могилу свою тайну. В ее измене каким-то образом таился призрак моего прошлого. Она не должна была, не могла мне изменить, и вот эта невозможность предательства и потрясла меня перед случившимся фактом измены. Она не могла это сделать, потому что она просто не думала, любила без мысли, любит или не любит.

Конечно, задним числом я считаю, что следовало принять этот вызов с достоинством, но меня уже подхватил неудержимый поток, и с той минуты все, что я ни делал, происходило как бы само собой; как будто наконец я нашел в жизни нужный уклон и полетел вниз в свободном падении, словно я сам был чьим-то орудием, и своими же руками разрушал все, что еще можно было сохранить.

Временами я пытался укротить свою ярость отчаяния, перестать надеяться, и в то же время в негодовании отвергал всякую такую попытку смирения. В итоге возникало чувство безысходности без конца и края, а в центре всего этого находилась недосягаемая женщина, которая до сих пор была моей и только моей, – женщина, от которой теперь будто зависела вся моя жизнь, но при этом она хотела только одного – чтобы меня вообще не было рядом с ней!

13 мая, утро – Первая попытка примирения

Я стоял как истукан у окна, не в силах что-либо изменить или сделать. Прошло не меньше получаса, а мы все еще оставались в одной комнате и молчали. Майя лежала на диване, постепенно успокаиваясь. Наконец она встала и предложила кофе. Я выпил водки и заявил, что она права во всем и мне очень жаль, что я потерял такую женщину.

И тут она заговорила проникновенным голосом, как никогда не говорила со мной. Потому что знала, что сейчас я ловлю каждое ее слово, слушая ее дыхание, звучание голоса, само женское естество как реквием по исчезнувшей любви. Она рассказывала, каково ей было со мной за все время нашего брака.

Так и пролежали еще пару часов, плечо к плечу, не касаясь друг друга, глядя сквозь потолок в ту бездну, где все было предрешено. Говорила в основном она, я лишь соглашался и понимал, что она во всем права. В итоге мы пришли к предварительным соглашениям – прежде всего, что было моей дипломатической победой, договорились, что Майя пока воздержится от развода, а я не буду препятствовать ее встречам с Яном. Потом наступила тишина – мы стали чужими.

Под утро я ушел в другую комнату, чтобы дать ей возможность хоть немного поспать. Мне же совсем не спалось. Я думал о том, что имела в виду Майя, когда говорила, что без прошлого я никто. Она хотела сказать, что я ненастоящий. И только через свое прошлое могу вновь стать самим собой. Было уже четыре утра, когда я отправил Майе свое прощальное письмо на ее электронную почту:

«Прости, я все понял. Это должно было случиться, я ни в чем тебя не виню, я был занят только собой, не обращал на тебя внимания. Ты вправе идти своей дорогой. Без меня. Слишком поздно до меня дошло, что ты для меня значишь, ты была моей единственной звездой на темном небосклоне моей жизни. Прости за все. Прощай и будь счастлива».

Майя, похоже, тоже не спала, из-под двери ее комнаты просачивался свет. Я распечатал текст письма, постучался, положил лист бумаги перед ней и ушел к себе. Через минуту вошла тихо Майя с заплаканными глазами и с моим письмом в руке.

– Наконец-то ты понял все, – промолвила она голосом искреннего сожаления, – как же я ждала все годы, что ты сам все поймешь…

– Но ты мне ничем не обязана, я только хочу остаться твоим другом, – заверил я. – Единственная моя просьба, если можно, не торопись с оформлением развода. Но ты, конечно, можешь встречаться с Яном… и спать с ним. Хотя это уже мое дело.

Я, конечно, не осознавал, что говорил непотребную чушь.

Майя не ответила и вышла.

Отчаяние отпустило меня, и я не просто успокоился, но действительно решил сделать все, чтобы Майя была счастлива, и поэтому прежде всего должен был исчезнуть из ее жизни навсегда. Я вновь постучался к ней и заверил, что она всегда может рассчитывать на мою помощь, потом добавил: «Ты дала мне почувствовать что-то, о чем я никогда не догадывался».

Майя встала мне навстречу, она тоже казалась взволнованной.

– Я хотела сказать… – она запнулась, потом добавила: – Ты редкий человек, Герман. Я сделаю все, чтобы сохранить семью. И если я вернусь к тебе, то уже навсегда.

Я лишь горько улыбнулся, боясь вспугнуть мелькнувшую внезапно надежду. Я не знал, что и подумать, но почувствовал, что у меня, очевидно, есть шанс, поэтому следует и впредь относиться к ней как к другу, не требуя никаких объяснений и не удерживая ее.

Она подошла, поцеловала меня в щеку и заверила:

– Ты и вправду редкий человек, я очень ценю тебя, не думай, что я о тебе плохого мнения.

«Не думай, пожалуйста, что я о тебе плохого мнения, – передразнил ее Блинк, – но Ян лучше! Ха-ха-ха!» – «Боже мой, – мелькнуло у меня в голове, – какой же я двуличный, я просто рассчитываю ее вновь завоевать».

Неожиданно Майя обняла меня и поцеловала в губы. Воспользовавшись моментом, я принудил ее прилечь на диван и стал целовать. Она не сопротивлялась, позволила раздеть себя. Все произошло быстро и безрадостно. А потом она стала безучастной и отрешенной. Тем не менее эта случайная близость сразу сняла накопившуюся напряженность. И после случившегося что-то изменилось. Как будто мы остались мужем и женой и будто так и будет впредь. Я даже предположил, что она готова пересмотреть свое скороспелое решение и остаться хотя бы моей любовницей. Я не хотел терять эти тонкие изгибы и линии шеи, лица, эти непритязательные глаза чайного цвета, припухлые губы, изящные пальцы – все вместе и каждое по отдельности. Между тем в ее высохших глазах читалось смятение как отражение моей боли.

Мы с полчаса лежали молча, наконец я предложил Майе пройтись по магазинам, чтобы купить ей подарок ко дню рождения, до которого оставалось десять дней. Немного подумав, она согласилась, и сказала, что хотела как-то купить платье, которое видела в торговом центре «Валдай» на Новом Арбате.

Нам удалось припарковаться на задворках Дома книги. Когда мы вышли из машины, я взял ее за руку и почувствовал, что должен говорить о чем угодно, лишь бы не молчать, чтобы не терять ту эмоциональную близость, которая неожиданно установилась между нами. Но о чем можно говорить с женщиной, с которой прожил десять лет? И я почувствовал, что мне нечего сказать, что я не знаю, о чем говорить со своей женой, которая чуть не стала для меня навсегда чужою. И если раньше я не замечал, когда мы молчали, то теперь, напротив, болезненно воспринимал свою немоту. У меня не было нужных слов да и чувств тоже, мною владел только страх потерять ее. Казалось, что мы всегда были чужими, и мое молчание как бы подчеркивало это.

Майя тоже молчала, она словно ждала, что я найду нужные слова, чтобы заполнить ими пустоту, разверзшуюся между ними. Я хотел говорить – и не находил слов.

Она шла спокойно, как будто ни о чем не думая. Каждый ее жест, малейшее телодвижение я воспринимал как безупречные проявления женственности.

После многократных переодеваний и примерок Майя отказалась от вечернего платья из полупрозрачного шифона, зато присмотрела себе джинсы и куртку. В другом магазине принялась разглядывать посуду, а я только молча кивал головой, соглашаясь со всем, что она говорила, расхваливая тот или иной товар. В особенности ей понравился фарфоровый чайный набор, и она спросила, не купить ли нам это. Она на мгновение просияла, глядя на меня, но тут же погасла, вспомнив, видимо, ситуацию, в которой мы находились. Ее вопрос привел меня в приятное замешательство. Если она действительно хотела бы уйти от меня, то навряд ли стала бы сейчас интересоваться посудой.

И уже не важно, что она изменила мне, лишь бы мы снова остались вместе. Видимо, Ян был случайным событием в ее жизни, она его не любила и уже поняла свою ошибку. Разве можно меня променять на лысого почти старика?! Нет и нет, я тот еще гусь и просто так не сдамся!

Вернувшись с покупками к машине, мы встали по обе ее стороны и замерли на мгновение, глядя друг на друга, и я неожиданно предложил ей пройтись по Арбату. Она замялась было, но тут же и согласилась, причем совершенно спокойно, хотя должна была понимать, что мы могли встретить там Яна, и эта вероятность придавала нашей прогулке особую пикантность. Полагая по некоторым признакам, что Майя уже вернулась ко мне, я подумал, что теперь нужно окончательно решить проблему и с Яном, если мы его там встретим. Может быть, мы оба именно этого и хотели? Скорее всего, она поняла, что я намекнул ей, чтобы Ян увидел нас вместе идущих, рука в руке, причем у меня не было сомнений в том, что она уже решила отвергнуть его, иначе не согласилась бы на такую авантюру.

В Арбатском переулке Майя взяла меня под руку, как бы подтверждая мои мысли, я искоса на нее взглянул: она была совершенно спокойной, и мне снова подумалось, что она уже возвращается ко мне, уже решила вернуть ко мне и что печальное недоразумение теперь останется в прошлом.

Когда мы уже подошли к Арбату, она чуть заметно улыбнулась, будто подбадривая меня, и я, принимая с некоторым волнением этот дар надежды, посмотрел вперед на оживленную пешеходную улицу и увидел вдруг пьяного человека с этюдником на плече – это был Ян!

14 мая – Танец освобождения

На следующий день Майя не поехала на Арбат и вообще не выходила из квартиры. В комнате, где она находилась, весь день негромко звучала музыка – будто специально подобранный для нее любовно-страдательный репертуар на радиостанции «Ретро».

К вечеру, встревоженный состоянием Майи, я постучался к ней: она лежала на животе, уткнувшись лицом в свои руки, обращенные ладонями вниз и локтями в разные стороны. И по-прежнему звучала грустная музыка, сводившая с ума. Она страдала, но я был ни при чем.

Я повернулся, чтобы уйти, но ноги не слушались, как в кошмарном сне. Что бы я ни делал, каждое движение казалось мне бессмысленным, а потому излишним. Я как сомнамбула прошелся по коридору и снова оказался в своей комнате с трюмо, сломанными часами и ненавистным диваном. Я ничего и никого не хотел видеть и презирал себя за то, что продолжаюсь. Закрывал глаза, и в темноте хотелось кричать. Но с открытыми глазами невыносимо было видеть коричневую стенку со стеклянными дверками, книжными полками; зеркала трюмо, люстру, ноутбук и бесчисленные мелкие предметы, впитавшие наши голоса, стоны, смех, отчаяние, – они смотрели на меня с несокрушимой явственностью, подтверждая реальность безысходности.

Я уставился в угол и решил смотреть в одну точку и ни о чем не думать, но неумолимый угол оставался все тем же углом, точкой пересечения стен и потолка, и я снова подумал, что все еще продолжаю существовать, несмотря на то, что Майя окончательно отвергла меня.

Мне ненавистно было мое отражение в трюмо, и я решил сбрить бороду. Майе не нравилась моя борода, и я теперь без всякого сожаления решил с ней расстаться. Или хотел таким образом спрятаться от самого себя, но, увидев себя в зеркале совсем без бороды, но еще с усами, я словно стал узнавать в себе самом того, кем я был прежде, когда еще не потерял память. Появились странные видения или воспоминания – они возникали, но тут же бесследно исчезали, так что у меня закружилась, а потом и разболелась голова. Мне подумалось, что до сих пор я жил не своей жизнью. Как будто в мое тело вселился чужак, вытеснив меня самого, или я сам воплотился в чужом теле. Было странно видеть себя в зеркале – отражение в нем будто не принадлежало мне.

«Стоп! – придержал я себя. – Надо усвоить, что Майя теперь чужая, навсегда. Но очевидно, что она страдает. Почему? Между нами двенадцать метров, и мы не можем помочь друг другу. Да, ее может спасти только Ян! Но она не едет к нему, и он не приходит, почему?»

Я пил понемногу водку и корчился от спазмов отчаяния, которое было неодолимым. На третий день, немного протрезвев, я прислушался: Майя, казалось, тоже была мертва. Но музыка продолжала играть. И эта нескончаемая жалобная музыка по-прежнему говорила мне о чувствах женщины, о том, что она любит другого человека и думает только о нем, но при этом ничего, кроме страдания, не испытывает. Быть может, просто жалеет меня и поэтому не решается уйти к Яну?

Я словно в безвоздушном пространстве плыл по коридору к заветной двери, но тут же возвращался на ногах обратно и снова подплывал, не осознавая, что делаю. Меня неудержимо тянуло к ней, но я понимал, что нельзя ее сейчас беспокоить.

Наконец распахнул дверь – и замер в изумлении.

Она – танцевала!

Она не удосужилась обратить на меня внимание, хотя не могла не заметить моего появления, – и продолжала танцевать. На лице ее появилось что-то новое, волнующее и освобожденное вместо застывшего в последние дни выражения опустошенности и печали. Она была во власти своего торжествующего тела. Еще минуту назад я думал, что она страдает еще и потому, что не может так просто расстаться со мной после нескольких лет совместной жизни. Но теперь, когда она танцевала, как бы прорываясь из безотрадного прошлого в счастливое будущее, стало очевидно, что ей, конечно, легче, потому что она уходит от тоски неудавшейся жизни к человеку, который один и может сделать ее счастливой. Стало быть, она наконец приняла какое-то решение.

Майя обернулась, и я увидел вдруг лицо совершенно чужой женщины, которую ненавидел всей силой своей любви. Я стоял как вкопанный – она продолжала танцевать. Как только музыка закончилась, она плюхнулась на диван с невинным задором.

– Классно! – пробормотал я и подошел к ней, чтобы сесть рядом.

Она тотчас встала и отошла к другой стенке. Так мы и стояли друг против друга. Не помню, как она смотрела на меня, потому что я смотрел сквозь нее, сквозь стену, куда она прислонилась, заложив руки за спину, – я смотрел в пустоту. Не говоря более ни слова, я ретировался. Потом лежал в своей комнате, когда она как призрак прошла рядом, будто я был какой-то мебелью. Присел на диван, облокотившись на колени, и, когда она снова проходила мимо меня, вытирая пыль, попытался схватить ее за шорты, но она увернулась. Я – за ней. И снова мы оказались в ее комнате, друг напротив друга, и оцепенело молчали. Она вдруг рассмеялась и посмотрела на меня чуть не с умилением, настолько, видно, я был удручен ее настроением и смешон. Хотел схватить, залапать грубо, но она решительно меня оттолкнула и перестала улыбаться. Я вернулся в комнату, включил по инерции и тут же выключил ноутбук, потом с острым кряхтящим и бездумным наслаждением выпил еще сто граммов водки. Хотелось разбить себе голову, чтобы не думать.

Мне стало казаться, что мы оба сходим с ума.

16 мая – В роли свата

Я взял отгул на три дня, потому что работать был не в состоянии.

Между тем Ян не предпринимал никаких действий. Майя по-прежнему не выходила из дома и находилась, по всей видимости, в состоянии затяжной депрессии. Не знаю, как получилось, но я начал ее жалеть, более того, мне хотелось доказать ей, насколько я люблю ее, не думая о себе. Поэтому я решил встретиться с Яном, а потом снять для себя квартиру и уйти из жизни Майи. Теперь понимаю, что тогда для меня вообще не существовало никакого Яна, как не существовало всего остального мира. В общем, мне было совершенно безразлично, что именно Ян соблазнил мою жену. Да хоть бы сам черт – это не имело никакого значения. Вся тайна, весь ужас заключались в том, что именно Майя решилась на это, при этом абсолютно не важно, с кем именно.

Я в то время как бы и не нуждался в своем теле, но не мог без него обойтись. Все его желания казались мне чуждыми и никчемными. Имело значение только то, что вопило в глубине этого тела, но это вопящее существовало отдельно от него, хотя и срослось с ним намертво. Тело мое было старше меня на четверть века, поэтому я в нем был чужак.

Мне не было стыдно, что я все еще цепляюсь за Майю и не могу ее отпустить. Все происходило само собой, помимо моей воли. Будто меня вынуждали сопротивляться тому, что она меня отрывала от себя, заставили вцепиться в нее мертвой хваткой, как бультерьера. Однако в отличие от озверевшего пса, я чувствовал боль, когда меня пинали. Но теперь я впервые думал только о Майе – не о себе.

Я решил добраться своим ходом, чтобы при случае выпить. Для этого пришлось на автобусе проехать семь минут до платформы Лось, потом четверть часа сидеть в вагоне электрички, 9 минут в метро до «Библиотеки им. Ленина», где перейти на «Александровский сад», выйти на следующей остановке, на эскалаторе подняться наверх к кинотеатру «Художественный» и через подземный переход пройти к ресторану «Прага».

На периферии сознания возникали и мелькали в неподвижном зное люди-призраки с одинаковыми лицами, мчались по проспекту нескончаемой вереницей бездушные машины, – и весь этот взбудораженный мир летел в неистовое будущее по замысловатой спирали, в беззвучном пустом центре которой притаилась Майя.

От ресторана Прага я свернул направо, чтобы немного пройтись пешком, и по узкому тротуару мимо дома имени Грауэрмана вышел к домам-книжкам, повернул налево, в Арбатский переулок, и неожиданно увидел идущего по другой стороне Яна. Весь его облик выражал неприкаянность: похоже, он испытывал то же самое, что и Майя. Не заметив меня, он свернул налево.

Побродил по Арбату, затем вернулся в начало, к ресторану «Прага», где обычно располагались художники. Там и застал снова Яна. Он сидел на пластиковом стульчике, смуглый, отрешенный и одинокий, как поверженный демон со своим орлиным носом, и я испытал странное чувство, будто он мне дорог так же, как и Майя. Этот человек один во всей Москве что-то значил для меня в ту минуту, потому что в нем таилась тайна Майи, неподвластная моему разумению, но очень важная для меня. Вокруг Яна, к которому я приближался, словно возникла зона правильной фокусировки, отчетливой резкости, за пределами которой все выглядело расплывчатым, ненастоящим. Он был в том же самом сером свитере и потертых джинсах, в которых мы застали его бредущим по Арбату в пьяном виде, но на это раз без беретки.

Я подошел к нему и протянул руку сквозь воздух, насыщенный похотью и страданием.

– Привет, Ян.

И встретил его опустошенный взгляд. Он не сразу узнал меня, потому что я сбрил бороду. А узнав, улыбнулся, – было видно, что обрадовался совершенно искренне.

– Давно тебя не видел, как дела? – спросил он как ни в чем не бывало. Опустошенность сменилась оживленностью, в которой сквозила неприступность, подернутая, словно дымкой, неуловимой хитростью.

Ян был тем, кто соединял меня в ту минуту с Майей. Я ни в чем не мог его упрекнуть.

– Ты сильно изменился, сразу и не узнал, – произнес Ян добродушно, но в его глазах таилась безудержность.

Я никогда не видел его таким или не знал вообще. Должно быть, и его Майя свела с ума неизбывной добротой, облаченной в изящные женские формы и утонченный прикид.

– Майя уже три дня никуда не выходит, мается, – сразу приступил я к делу, – и она все мне рассказала… ты иди к ней…

– Да…– он потупил глаза и покачал головой. – Понимаешь, мы с Майей… так получилось… мы общались, в общем… Дружили. Она не отвечает на звонки…

– Она страдает, вот я и пришел… – мне не нужны были его оправдания. – Я люблю ее и поэтому хочу, чтобы она была счастлива. Ты должен поехать к ней, и вы должны быть вместе… Она, видно, не может бросить меня и не знает, что делать. Но я не стану вам мешать…

– Да, да, сейчас, – молвил он тихим голосом, – подожди меня тут немного.

Встал и побежал. Именно побежал, а не пошел быстрым шагом. Скрылся в толпе, исчез, а через несколько минут возник передо мной и затараторил:

– Здесь скоро откроют грузинский ресторан… если хочешь, я тебя сделаю директором этого ресторана… я все для тебя сделаю… Ты только скажи. Через месяц состоится торжественное открытие с участием известных артистов, я тебе могу дать приглашение: сам увидишь, классно там будет…

Я не ответил, и он замолчал.

– Наступили такие времена, Герман, и есть шанс запрыгнуть в уходящий поезд…

Быстро взглянув на меня, он будто спохватился и совершенно некстати развел руками. Последние слова были сказаны им с каким-то многозначительным намеком, но мне они показались столь нелепыми в нашей ситуации, что я невольно съязвил:

– А ты не можешь разъяснить, что тебе известно, чего я не знаю и что мне важно знать?

– Это потом, а если говорить точнее, я могу узнать. Уверен, что такая информация существует. Ты понимаешь, о чем я?

Несмотря на то, что он нес полный бред, я почувствовал облегчение, оказавшись втянутым в нелепый разговор.

– Нет, до меня не доходит. Но сейчас это не интересует. Ты понял меня, да?

Ян, к моему удивлению, болтал без умолку, начал рассказывать некстати о своей неудачной семейной жизни, а я, слушая его вполуха, чувствовал, как меня покидает чувство одиночества и отчаяния.

Зашли мы в кафе «Месопотамия», где он заказал 500 граммов водки и шашлык.

– Это твое любимое место? – спросил я прямо. – Как-то видел я отсюда вас с Майей, я следил за вами.

И внимательно посмотрел ему в глаза – не дрогнет ли случайно? Вопрос не застал его врасплох:

– Знаю, Герман, я все знаю.

– А я тебе не верю. Ты чем занимаешься, можешь сказать?

– Не могу, ты сам не знаешь.

– Нет, не знаю. Что ты делаешь здесь, на Арбате?

– Я? Я люблю рисовать портреты незнакомых людей.

– Вот как. Говорят. Что ты какой-то специалист в частной фирме.

– Пусть говорят. У меня вообще большие связи.

– Ты работал в ФСБ?

– Я и сейчас, можно сказать, работаю. Только после войны я перешел на другую работу.

– Ты воевал?

– Почти везде.

– И убивал людей?

– Приходилось. Самый интересный случай произошел в Чечне. Я получил задание найти неуловимого черного снайпера. Черный – это потому что не живой, то есть призрак. У него был почерк – стрелял всегда в точку, чуть выше переносицы. Прислали лучших снайперов, чтобы отследить и ликвидировать, но не смогли обнаружить, и он продолжал убивать наших. И вот я пошел в тот лес на склоне соседней горы, ходил-ходил, ничего не обнаружил. Замаскировался и стал ждать. И вдруг вижу тень в сумерках. Бежит с винтовкой, я за ним потихоньку. А там речка, туман над речкой, и он вдруг исчез, буквально растворился в тумане. Думаю, из тумана он и возникает, устроил засаду, лежу и жду. На третьи сутки снова туман, и он в тумане проявился. Прицелился как следует, чтобы попасть в лоб, выстрелил, он упал – и превратился в мертвого человека.

– Хватит брехать, Ян.

– Вот богом клянусь, убил я его.

– И ты веришь в призраки, смешно!

– Нет, Герман, не смешно. Дело в том, что это был не призрак, а живой снайпер, но все считали его призраком, потому что не могли обнаружить. Он всегда стрелял ночью из тумана. На его винтовке стоял израильский голографический прицел с лазерным датчиком движения.

«Как же мягко стелет, – подумал я, – только такого мужчину и могла полюбить Майя». Его большие карие глаза излучали одновременно и смирение, и неукротимость. Серое никакое лицо было невозмутимым, но на эту внутреннюю маску накладывалась внешняя маска оживленного человека.

– Так вот, моя жена, – заговорил он, виртуозно меняя тему, – бросила меня, убежала с моим другом, они уехали за границу. Вышла замуж, родила сына. Может быть, это мой сын… Я подсчитал, она родила через восемь месяцев после того как ушла от меня. Вероятно, мой пацан, а может, и нет. Я просто махнул рукой. Где гарантия, что он мой? В общем, послал я ее подальше. Если женщина не хочет быть со мной, то и я не хочу жить с ней. Мне просто западло просить и умолять вернуться.

– Зачем ты говоришь мне об этом?

Он помедлил с ответом, будто рассматривая движущуюся по улице толпу, и наконец произнес:

– Ты меня, в общем-то, совсем не знаешь, хотя мы и работаем почти в одной упряжке, вот я и хотел немного рассказать о себе. У меня большие возможности, я могу устроить тебя на любую работу, договориться с любым начальником, если что…