Читать книгу Smoke and mirrors - Макс Минкских - Страница 1

Часть 1. Узник совести

История, к сожалению, судит о благородстве деяний

по их удачному завершению.

Рафаэлло Джованьоли «Спартак»

Мрачновато-желтое освещение в помещении, где расположилась каморка сегодняшнего дежурного, мягким контрастом подчеркивало выцветшую серо-бежевую обстановку вокруг. Все казалось одноцветным и тусклым. «Прям как моя распрекрасная жизнь», – подумал он, склонившись над затертыми страницами журнала, лежавшего здесь, казалось, уже целую вечность. Его засаленные страницы были пересмотрены им и всеми, кто заступал на дежурство, уже битую сотню раз. Буквы в нем уже давно перестали нести хоть сколько-нибудь полезную информацию, он был просто еще одним предметом интерьера. Лежал здесь себе, всегда такой цветастый и веселый. «Когда же он стал так похож на все вокруг? Когда вдруг местная атмосфера переполнила его, и цвета начали выливаться через край, невидимыми струями унося жизнь с его страниц?», – развивал он мысль, – «Эдакий поэтический экспресс в голове, только он и способен оживить эту местность. А что еще остается делать, находясь наедине с собой, как не закрашивать белые пятна в раскраске вокруг, вооружившись воображаемыми цветными карандашами?»

Он всегда был идеалистом и проводил в мире иллюзий большую часть времени. Поступая на службу ФСИН, как и его отец когда-то, он считал это своим долгом. Даже не долгом, а просто необходимостью, ведь и мать его тоже работала в системе, только в менее проблемном месте. Она не имела непосредственного контакта с заключенными. Шестнадцатилетним подростком ему дали выбор – Академия ФСИН или один из ведущих вузов города. Академия была выбрана благодаря близости к матери. Она работала именно там. «Всегда буду сыт, окружен заботами и любовью. А еще и телки на пацанов в форме ведутся. Все к одному, выбор очевиден», – рассуждала подростковая голова, – «Хуй ли я, в конце концов, теряю?!», – закономерный итог всестороннего анализа ситуации не заставил себя ждать. Отец был против, он будто сердцем чувствовал, что добром это не кончится, ведь его сын, если и не был мямлей, то жестокостью нравов явно не отличался. А мать лелеяла дорогую ее любящему сердцу мечту о фотографии сына на стенде с доцентами кафедр, докторами юридических наук, авторами научно-исследовательских работ в области криминалистики, права и прочей бюрократической поебени. Но он просто не был способен. Вернее, в свойственной ему манере, «чувствовал», что это не его. Ведь там нужна была дисциплина. Ответственность. Послушание. Исполнительность. Прилежность. Словом, все элементы паззла с названием «Будни. Быт», запечатленном маркетологами на лакированно-блестящей поверхности коробки аккурат рядом с охранной зоной логотипа фирмы-изготовителя. А ему этот паззл не давался никогда. Он просто не в силах был не опоздать. Даже в синем сплошном комбинезончике, надетом на его шестилетнее тело, он умудрялся приходить последним в детский садик. Он очень не хотел, чтобы мама уходила. Он всегда плакал возле окошка, которое запечатлелось в памяти облитым струями дождя. Да и обращались с ним в садике не всегда хорошо. В первом был какой-то звереныш по имени Коля, который однажды раздел его при всех и стал тыкать пальцем в его сторону и кричать, чтобы все посмотрели. Нет, стыдиться и тогда было нечего. Да и в детском сознании еще даже не зародилась мысль о возможности влияния размера пениса на жизнь. Но было неприятно. Благо, он быстро ушел из этого места, получив на долгую память удар в живот от того же пидора. В другом садике было спокойнее. Если бы только не няня из другой смены. Тварь редкостная. Заставляла жрать тушеную капусту вперемешку с его же блевотиной, до того он ее не любил, капусту. И гниду эту. А однажды он был жестоко научен не всегда этичным правилам жизни: с утра в беседке расположилась компания парней постарше, а он играл с новой радостью всей детской жизни – очередной пластиковой машинкой. Она тоже была особенная. Эта цепочка, которую предложил тот тип. Обмен показался выгодным. Распаянная цепочка уже красовалась на шее, но вдруг что-то больно кольнуло в груди. Машинка оказалась более особенной, чем цепочка. «А тебя ведь предупреждали, что придется разорвать цепочку и поменяться назад не получится», – мысленно чуть не плакал он. Сколько он ни рыдал, машинку не вернули. Благо, позже эта ситуация разрулилась благодаря матери, она просто забрала у тех типов машинку, а цепочка была возвращена прежнему владельцу.

«Где-то там, видимо, и не зашла мне любовь к утру», – подумал он, приподнимаясь на локте, опертом на жесткую темно-коричневую кушетку. Нужно было неимоверным усилием воли заставить сон уйти и отправить ничего не соображающее тело на утренний сбор. «Никогда их не понимал. Людей. Ведь весь мир мучается, вставая с утра. Давайте же наконец перекроим эту отгнившую систему мышления и перейдем на 12-часовой подъем. Все страдают и молчат. Ненавижу их. И себя из-за них. Идиоты бесполезные, стадо зверей беспородных. Бесцветные твари, рабы системы. Ненавижу», – как и в любое другое утро мысленно проклинал он род человеческий. Да и работать ему, скорее, приходилось, чем хотелось. Каждое утро он ненавидел каждый атом вокруг себя. Каждое ненавистное утро. Каждый ненавистный атом. И обстановка вокруг уж точно не способствовала бодрости духа, – все эти, оставшиеся на Земле Русской вместе с бессмертным обитателем Мавзолея «монументальности», – холодные, будто сжимающие тебя в тиски стены, бледно-голый кафельный пол дождливо-серого цвета, выцветший линолеум с многочисленными черными полосками от ботинок в коридорах, бесконечно жужжащие системные блоки, снующие серьезные морды и орущие начальники. «А вот в промежутках между всем этим заложено все безудержное веселье этого мира – долгожданный сон», – размышлял он по пути в кабинет с блеклой розово-серой дверью и табличкой с номером «202».

Сутки выдались непростыми. По области объявили тревогу, связанную с побегом какого-то среднестатистического обитателя этих мест, по его мнению, и «участника известной своим бескомпромиссным отношением к жертвам, кровавыми расправами и прилюдными казнями ОПГ, главой которой считался ныне погибший Шато Тамарладзе», по мнению местных источников информации. Любят они преувеличить. Лишь бы «громко кричало». Лишь бы потенциальный потребитель не пробежал мимо жирного заголовка, отрубающего голову не только очередной жертве очередного маньяка, но заодно и правде, и объективности, растворяя эти понятия в ядовитой зловонной куче цепляющих сознание фраз и словесных оборотов. Каждый час приходилось делать обход и оставлять в дежурке рапорт по результатам. Раз в час приходилось покидать свое, хоть и не очень уютное, но вполне обеспечивающее здоровый сон, дерматиновое лежбище. Слепая к простым нуждам людей бюрократия: она не оставляет времени ни на сон, ни на еду, ни на развлечения. Лучшее развлечение, предоставляемое бюрократией – склока в очереди с таким же отупевшим от бессмысленности происходящего и отяжелевшим от усталости человеком. «А что уж говорить, когда находишься внутри этого сложного, закостенелого механизма, со скрипом раскручивающего свои древние шестеренки?», – уже более спокойным тоном рассуждал он сам собой, пропуская мимо ушей и взгляда творившийся вокруг «разбор полетов» (именно так именовались утренние сборы с подачи руководства). Как обычно кого-то заставили встать и краснеть у всех на виду, осыпая проклятиями за небольшую провинность. «Если бы никто не косячил, некого было бы и наказывать. А в этом-то и состоит основная цель этого места. Наказывать. Опустошать. Так что, если подумать, обвиняемый и обвиняющий находятся в полной взаимозависимости. Начальнику благодарить нужно этого бедолагу, а не сносить челюсть его самолюбию, делая это с явным удовольствием и чувством полнейшего превосходства. Да-а, не было бы тех, кто мусорит, не было бы и дворников», – жалел он то ли сам себя, побывав не раз на месте «бедолаги», то ли самого потупившего взгляд провинившегося.

Толчок в локоть вернул его в реальный мир. Непонимающим взглядом он огляделся, приводя в соответствие данные, получаемые из внешних источников с данными, проистекающими изнутри него. Несколько секунд потребовалось для установления контакта с окружающим миром. Только сейчас он почувствовал, что на него пристально смотрят. «Ну, пиздец», – не заставила себя ждать мысль, вслед за которой ревущий откуда-то спереди голос проорал его фамилию. Судя по всему, проорал не в первый раз. «Ну, точно пиздец», – повторил он про себя, пытаясь припомнить, где же допустил прокол. Зрители сидели на местах, шоу начиналось.

– Встаньте, покажитесь нам, что вы, как замерший от крика баран? – поступила реплика от члена труппы этого иммерсивного театра и, как назло, исполняющего роль его непосредственного начальника

В зале раздалось приглушенное хихиканье.

– Я, я… Я не баран, – только и пролепетал в ответ себе под нос, поднимаясь, второй участник представления, то есть он сам.

– Вы видели три своих последних рапорта? Подозреваю, что для Вас они представляют еще большую тайну, чем для меня, – завязка была в самом разгаре.

Снова компульсивные смешки этих «штрейкбрехеров».

– Д-да, да… Конечно, я видел их, – нехотя пытался оправдаться он, попутно вспоминая, что попросил Олю сдать три последних рапорта за него.

Оля хорошая. Он бы даже сказал, замечательная. По крайней мере, по отношению к нему. Он так и не понял, нравился ли ей или просто был меньшим из местных зол – лучшим выбором для общения. Более того, он так и не смог понять, нравится ли ему Оля. Она работала в одной из сотен служб, на которые подразделялся вышеупомянутый «механизм». И эта шестеренка располагалась в том же здании, где работал и он. Пару ночных совместных дежурств – и они стали периодически заглядывать друг к другу на чай, делится проблемами и некоторыми планами на будущее. Пару раз прибухнули вместе. Ничего больше, просто дружеское общение.

– Тогда потрудитесь объяснить, – снова вырвал его из мира собственных мыслей хриплый бас, – Для чего Вам понадобилось обучаться искусству обмана наших доблестных экспертов?

«Как, интересно, он все вывернет на этот раз?»

– Мне… Не нужно обманывать экспертов, – только и раздалось вслух.

– Прекрасно. Садитесь. Хорошо, что это так.

Он только начал подготовку к возвращению на стул, но в голове упорно жужжало: «Что-то тут не сходится». Сонный мозг был готов уступить внезапно обвалившемуся счастью.

– У меня к Вам только один вопрос остался, – как ни в чем не бывало, успокаивающим тоном, произнес все тот же голос, – Не возглавите ли Вы вновь учрежденное подразделение?

«Ну вот, спектакль в самом разгаре, все встало на свои места». Он тоже снова встал.

К-какое подразделение? – только и вырвался, как надеялся он, риторический вопрос.

– СБСРИиППЭК – Службу Бессовестного Считания Руководства Имбецилами и Подделки Почерка Экспертов-Криминалистов. То есть, вы правда надеялись оставить бдительное, премудрое, всепрощающее и всеми любимое начальство в дураках, используя столь простые методы? Вы, видимо, любите спать не только здесь, но и на занятиях по тактико-специальной подготовке в Академии вы упорно развивали именно этот навык? – продолжал свою горделивую речь потомок Спартака.

Зал неистовствовал. Нескрываемый хохот раздавался теперь из всех его уголков.

«Единственное отличие – речь Великого Революционера предполагала зависимость «угнетенный угнетенным», а не «угнетающий угнетаемым».

Оставалось только ждать, когда остроты кончатся. Он уже перестал испытывать чувство стыда при публичных выступлениях местного оратора. Еще в Академии у них отобрали это бессмысленное чувство. Там такое было не в новинку. Даже хуже: приходилось все это выслушивать, стоя перед строем из доброй сотни таких же, как ты, а не всего лишь подниматься со стула. Он еще помнил те совсем недавние времена, когда его впервые вызвали из строя и бесцеремонно так, при всех, стали крутить вокруг своей оси и показывать, как на манекене, что «неправильно». Тогдашний начальник курса потрепал его сначала за небольшую бородку, бритье которой было разумно отложено в пользу возможности успеть вовремя к своему же «эшафоту». Предусмотрительно спросив: «Что это?» (вероятно, начальник считал, что глаза ему врут) и не дождавшись очевидного ответа, он продолжал. Прокрутив на 180 градусов обессиленное и раскрасневшееся от стыда и несправедливости тело, он указал на небольшую поросль на шее. «А это что?», – снова пытливый ум полковника, лихо управляясь с речевыми средствами, не мог устоять перед открывшейся его глазам тайной. Так продолжалось до тех пор, пока каждая нашивка на его выгоревшей полевке не подверглась не выдерживающей никаких возражений критике. Опустив голову, он чувствовал себя марионеткой в руках опытного и зрелого кукловода. «Шоу «Ты – супермодель» со мной в главной роли», – ехидным тоном в голове отозвалась психика, которая выстроила защиту на основании не озвученных саркастических замечаний.

После такое случалось чуть не раз в две недели. С абсолютным большинством его сокурсников и, конечно, с ним самим. Так что краснеть перед толпой, будучи при этом объектом обсуждения, уже давно было не по его части.

– Нет, я просто не фанат исполнения придурочных приказов, – пробурчал еле слышно наш герой.

А уж этого добра было навалом: то кому-нибудь сверху придет в голову всех собрать после работы для зачитывания новых рекомендаций по поведению, разработанных специально для сотрудников ФСИН (все сводилось к тому, что этот сотрудник должен вести себя, как Дядя Степа из того рассказа, а то и лучше, причем всегда и везде: даже правила домашнего поведения регулировались этой замечательной писаниной, хранившей в себе просто невероятное количество никем не соблюдаемых правил и предписаний); то ни с того ни с сего в четыре утра нужно прибыть к месту службы, получить полный боекомплект и замереть по стойке смирно часа на три, пока всегда учебная, слава Богу, тревога не завершится и мир вокруг не воцарится («это время больше подходит для вероломного нападения, чем для проверки боеготовности», «а нас что, кто-то атакует?», «умели бы договориться, пропал бы смысл воевать» и тому подобное)

– На что вы рассчитывали? На отказ всевидящего ока руководства?, – пытался копировать замечания вышестоящего руководства наш заместитель по работе с личным составом, – Решительно не понимаю.

«На отказ одной из основополагающих, но далеко не одной из самой развитых, что парадоксально, части нашего коллективного разума!».

– Я…Я… Заносил данные по заключенным, поступившим за апрель, в сводную таблицу, которую запросил Отдел Статистики. Она должна быть готова к концу завтрашнего дня – заблестел спасительный свет маяка. Он мастерски овладел навыком не терять самообладание под шквалом криков начальства, грозой обрушивающихся на бесстрастный и холодный берег необходимой лжи. Опыт, полученный в Академии, действительно пригождался на службе. Там, не стесняясь в выражениях, начальник курса готовил их к непримиримой борьбе за душевное равновесие в реальной жизни. «Спокойствие, только спокойствие, как говаривал незабвенный человечек с пропеллером, и пиздеж прокатит». Так было проще для всех: иногда даже удавалось вывести из себя очередного распотевшегося полудурка, который, кроме муштры и неукоснительного выполнения поручений, ничего и не знал – такое, по крайней мере, складывалось впечатление. «Пиздеть с холодным сердцем – вот залог успеха». Иногда удавалось отшутиться, но в редких случаях – заебать ни за что мог в основном человек с гордо поднятой самоуверенной жизненной позицией, воспринимающей каждую шутку, как угрозу устоявшемуся в его башке строю, который невидимой тропой, строевым, конечно маршем, вел его через кулуары собственного невежества и недальновидности. Но такие ценились системой: они не задавали вопросов и были априори убеждены в правильности курса, выбранного руководством.

Как-то раз, будучи курсантами, они проходили обязательный тест на наркотики. У многих были незначительные грешки (к тому времени истории о героиновых торчках, открыто присыпающих на парах, остались только историями) – травка, табл в клубе, пару дорог спидов. Последний его раз был месяца три тому назад – раскрошенный «зеленый слоник», который толком ничего не дал почувствовать, так как вдыхался через нос, но с уверенностью действовавший на уровне плацебо. Он поссал в стакан, выездная медсестра на секунду округлила глаза, но, не проронив ни слова, отправила его восвояси. Следующее утро началось с едкого замечания старшины о почесывании носа, которое теперь-то довершило картину, созданную неокрепшим сознанием последнего (как тут окрепнуть, находясь под постоянным градом унижений и криков со стороны как переменного, в виде «подчиненных» ему курсантов, так и постоянного, в виде неумолимого и сурового полковника, непосредственного начальника, личного состава). Но в общем он был неплохой мужик. Хоть и трусоватый. В середине дня поступил приказ начальника о необходимости срочно прибыть в расположение курса. Его сняли прямо с пары. Благо, это не шокировало – он еще вчера получил предупреждение от своего друга, находившегося в более-менее дружеских отношениях с болтливым старшиной. Оказывается, тест выявил наличие в крови кокоса – вещества, которое он и в глаза-то не видывал. Но смутные опасения по поводу занюханного тэбла оставались. Вот они вместе с начальником курса и его замом мчат на служебной тачке в направлении Областного Наркодиспансера. Картинка за окном сливается в зелено-желтое, смазанное кистью скорости, однообразие. В груди покалывает. Как будто «зеленый слоник» хоботком щекочет воспоминание, но направляя его в грудь, а не в голову. Отлегло после фразы местной сестры милосердия о неправильном использовании похожей на электроградусник штуки у нее в руке. – Возможно, -заметила она, – тест был бракованным. После вынужденного похода в туалет и запуска нового «градусника» в теплую жидкость, наполнившую пластиковый стакан, отлегло совсем. Ни следа мексиканского или колумбийского перламутрового дракона. Вернувшись в Академию, он первым делом зашел в кабинет матери, которая дрожащим голосом удостоверилась в «честности и надежности» своего отпрыска. Она рассказала, как один из заместителей начальника факультета, мудак краснорожий, был пойман первым заместителем начальника Академии, находившимся в добрых отношениях с матерью, на пути к кабинету самого главного. Запыхавшийся, потными от возбуждения руками, сжимавшими рапорт, самым подробным образом описывающий всю «низость проступка» и резюмировавший факт «невозможности дальнейшего обучения», он был сражен наповал внушенной ему необходимостью сначала проверять факты, а потом уже докладывать. Надо отдать должное судьбе, через пару месяцев этот гондон пытался устроиться к моему отцу на работу. И был послан на хуй. Справедливость взяла свое. Если бы он успел тогда забежать в кабинет Главного, пиздец не заставил бы ждать. В том кабинете в основном не разбираются, а рубят с плеча. – Выкинули бы к чертям собачьим и разговаривать даже не стали, – как кто-то заметил, – И потом доказывай, что ты не верблюд. Отлегло.

– Замечательно! К концу дня отчет должен быть у меня на столе! Садитесь!

«И бля, и не бля!» – никакого отчета, конечно, и в помине не было. Вернее, данных в сводной таблице не прибавилось с того момента, как ему было поручено это задание. Пару-тройку недель назад. Теперь, вместо заслуженного суточного отдыха, компенсирующего неудобства не менее суточного дежурства, ему придется заниматься всей этой безголовой бюрократической чепухой. Оставалось придумать новую ложь, которая хоть немного оправдает предыдущую. «Нахерачить цифр с потолка». «Спросить у кого-то готовый отчет. Хотя, внизу указана фамилия заполнявшего. Вдруг кто-то все сделал, а факсимиле поставить не успел?». «Показать ту часть, которую успею завершить к концу дня». Вообще-то, если немного поразмышлять, обман был спровоцированным виктимным поведением его же жертвы. Возможно, так происходит всегда. Не задавай вопросов, на которые не хочешь получить ответов – истина, аккуратно запакованная сценаристами блокбастеров в обертку из очередного Уилла Смита или Мэтта Дэймона. Стандартная такая. Голливудская.

Бюрократии хватало. Именно она, а не желание работать и развиваться, нивелируя прошлые ошибки сегодняшними достижениями, двигала местным «прогрессом». Все эти кипы бумаг, содержащих миллионы слепых, но имеющих при этом судьбоносное значение, цифр. Как будто вдруг оказался посреди бумажного смерча, угрожающего не только, как всегда в новостях, какому-то бывшему тропическому раю, а, казалось, всему миру сразу. Бесконечный круговорот отчетов, рапортов, докладов. Лишь бы показать, какой ты охуенно деятельный. А толку-то. Говно на говне и говном погоняет. Даже если любое из этих говен прикрыть бумажкой, суть не поменяется. Останется запах, останется консистенция, но снаружи видно не будет. Этим принципом, видимо, и руководствуются, облачая вновь выпеченную говноконфетку в импозантный бумажный фрак, сшитый прочными нитями из необходимости доказать кому-то, что ты не сидел на месте, а как в зад ужаленный носился с языком на плече, чтобы подтвердить, что внутри – шоколад, а не кусок говна. «Так и живем».

Как-то летом, когда основное население маленькой государственной колонии преимущественно находилось в отпуске, его вызвала к себе маленькая начальница – одна из тех, которыми полнится любая государственная структура. Лишь бы человек был удовлетворен названием. Политмаркетологи здесь потрудились на славу: заставили человека, не изменив внешнего выражения жизни находится в полной внутренней уверенности собственной значимости. Добавить бы к этой должности приставку «микро». Микроначальник, подчиняющийся микроначальнику побольше, подчиняющемуся, в свою очередь, начальнику средних размеров по работе с личным составом отделения №3 отдела №8 УФСИН по территориальному образованию, находящемуся в пределах ареала вашего обитания, Главного Управления ФСИН, выполняющего свои функции на большей территории. Если буквально. Заваливают, суки, аббревиатурами. Где-то здесь, вероятно, и притупляется возможность критически оценить ситуацию. В связи с отсутствием личного состава, дорвавшегося, наконец, до безраздельного управления своим собственным временем, ему было необходимо провести досмотр заключенной. Законодательно это было запрещено (женщину может досмотреть только женщина), а начальнику опускаться до совсем уж микромира, представлявшемуся ей, видимо, как аналог квантового измерения, было невмоготу, непосредственно завязанную на чувстве собственной важности, возникшем на фоне недавно произошедших изменений в названии ее должности. Ее, при желании, можно было понять: она положила голову принадлежащего ей времени на плаху этого стремления. Единственно возможным способом выполнения этого поручения без выхода из зоны служебного комфорта и безопасности, она считала вызов этой заключенной в отдельную камеру с подсовыванием этой последней под нос заполненных постановлений и протоколов досмотра, в которых указывалось отсутствие или наличие (начальницей это не уточнялось) запрещенных к обороту среди заключенных предметов. «Комната допросов» (как в боевике) или просто свободная камера ожидала появления жертвы анонимного доноса, что не редко бывает в этих стенах. Свои сдавали своих, как и в любой другой социальной среде. Люди против людей. Девушка эта была вполне «обычной» заключенной. «Мужиком сидела», – если удобно употребить именно этот жаргон. Я передаю ей пачку запачканных черными символами документов, еще не до конца остывших после пыхтящего и плюющегося принтера, попутно объясняя, будто оправдываясь, причины этого поступка. Она, как ни странно, вчитывается. Видимо, жизнь чему-то ее научила. А что толку-то. Проблеск сознания всегда уступает необходимости. Даже если она совершенно не необходимая.

– Так, для отчетности, – говорю ей примирительным тоном.

А она, вместо того, чтобы поставить закорючку внизу листа, зовет меня и указывает пальцем на строку, где черным по белому написано: «при проведении досмотра обнаружено: 1. Сотовый телефон марки такой-то 2. Пластиковая шариковая ручка 3. Блокнот для записей».

– Я это не заполнял, – говорю, – да и вообще, это всего-то отчет, стандартная процедура, – продолжаю еще более успокаивающим тоном. Все вопросы к моему руководству.

– Да вы меня под статью подвести хотите! У меня и в помине этого всего нет и не было! – резонно заключает она, переходя с немного жалобного на чуть угрожающий тон.

Она достаточно молода, лет 27, не больше. Средних размеров влажные карие глаза. В общем, если бы не обстоятельства, вполне симпатичная девушка в самом расцвете сил, как и многие в этом мире, наверное, сломленная окружением и необходимостью поддерживать свое скромное существование. «Сколько их, к несчастью, было, а сколько еще будет…».

– Иди к своему руководству и говори, что я ни при каких обстоятельствах это не подпишу. Я не враг себе! – продолжает.

– Вы понимаете, что тогда вас ни при каких обстоятельствах не оставят в покое, – говорю, – и обеспечат уж очень сложную жизнь на все оставшееся время. А они это могут, вы ведь и сами все понимаете, – необходимое зло продолжает потоком литься из моего рта.

– Иди к начальству и говори, что ничего не подпишу! – переходит на тон выше.

Хуй с ней. Никогда не любил спорить с телками. Без толку. Выхожу, оставляя ее в одиночестве подумать, а сам направляюсь к детенышу начальника побольше. Еще одна баба будет сейчас доказывать свою правоту. А мне ведь похер. Я не напрашивался на этот спор, он буквально сам свалился мне на голову, напирая невозможностью отказаться. Пиздец.

– Убеждай как хочешь, – только и раздалось в ответ на мое жалобное мурлыканье.

Я честно пытался доказать бесполезность этого всего. Даже выбил некоторое подобие обещания не изменять в связи с условиями этой нелепой сделки, прямо говорящей о бездоказательном нарушении порядка, установившийся порядок существования одной из сторон, надо заметить, находящейся в зависимом положении. Еще добрых сорок минут пришлось прибегать к различным уловкам, типа «я вас заверяю, вы находитесь в абсолютной безопасности», «эта бумажка нужна только для соблюдения необходимых, установленных законом, процедур», «я с начальством договорился» (хотя договор и предполагает компромисс, достигнутый сторонами, а не безапелляционное требование). Сошлись на удалении пунктов про пластиковую ручку и блокнот и заверении в полном отсутствии последствий. Телефон устранить не удалось, как бы я ни старался. Как и убедить заложницу положения в отсутствии преступного сговора с целью ей навредить. Со стороны, конечно, было похоже. Даже слишком.

Находясь в системе, ты всегда являешься ее составной частью. У вашего организма есть мозг, которым он приказывает телу, которое, в свою очередь, должно безотлагательно распоряжения эти выполнять. Если ты выбиваешься из этой схемы такими способами, как, например, выявление ошибок в приказах или аналитическая работа, направленная на установление соответствия приказа возможности реального его исполнения – ты больной. Болезненный маленький, покрытый ржой саморезик (в лучшем случае – наггель, не обольщайтесь), который нужно либо отполировать и отправить в «голову» организма, – поначалу в нижние ее отделы, надо полагать, -либо вывернуть, выкинуть и ввернуть новый, что происходит намного чаще. «Не задавай вопросов, на которые не хочешь знать ответов, детка», – теперь красавица Зои Салдана или Алисия Викандер в ковбойских очках произносит это юному, на вид 19-летнему, сжавшемуся от ужаса мальчику-ковбою, новоиспеченному, но один раз принявшему небольшое участие в локальной такой драчке при поддержке вышеупомянутой кавалерии.

Совещание, еще, как назло, было последним за месяц. Заебут. Всех вызовут, всех достанут. Кого-то даже похвалят, возможно. Зато сегодня нам свалился кусочек счастья! Большое руководство изволили нас посетить и лично отобрать немного нашего времени. Такое действительно случается редко, но могло бы и никогда, предположим. Начальники из высшего городского звена часто неплохо выглядят, хорошо одеваются, даже, можно сказать, имеют вполне спортивный вид. Этот как раз был таким. Он смерил нас взглядом, каждого по отдельности, казалось. Они это умеют. Таким подражают начальники поменьше – замы, начальники районных отделов, отделений и служб. Только выглядят при этом по-клоунски: лишь бы голова была повыше, а голос – пониже. Двое таких подошли как-то ко мне и предложили поправить кашнэ (шарф иначе и не мог именоваться) и перестать жевать жвачку. Все бы ничего, но это происходило во время обеспечения защиты от террористической угрозы в момент проведения какого-то массового мероприятия. «Дебилы, блядь», – вторил я всегда актуальному и непременно ироничному Лаврову. Он так хрестоматийно покачивал головой в момент произнесения этих слов, что сомнений быть не могло – дебилы.

– Капитан Арзамасцев, – прозвучал, как удар в гонг, громовой голос макроначальника.

В обязанности моего отдела, помимо всего прочего, входит выявление и раскрытие преступлений, совершенных на территории пенитенциарного учреждения. Здесь, как и во многих других случаях, бал правит великая и ужасная Статистика. Она безальтернативно и бескомпромиссно угадывает, что, в каких количествах и в какой временной промежуток должно произойти в определенный, строго установленный, период. Статистика неумолимым и едва уловимым в повседневной жизни движением подгоняет все вокруг сообразно своим правилам. В нашем случае она работает так: мало преступлений – плохо, много преступлений – плохо, количество преступлений, укладывающихся в предугаданные статистикой цифры – хорошо. «Никогда этого не понимал». Этого граничащего с болезненностью желания все уложить в одну стопку. Цифры решают. Итак, тем из нас, кто уложился в «нужные» количества раскрытий, ничего не грозило, всем остальным – устные и письменные угрозы, именуемые в трудовых отношениях дисциплинарными взысканиями. «Палка», как она называется в народе. Причем тем, кому эту палку пихнули был ты сам. Причем, в пассивной роли. «Интересно, почему же это так важно? Уложится в рамки необходимого зла? Чтобы снова доказать свою работоспособность? Чтобы подпортить жизнь людям, ничего не совершившим? И с той, и с другой стороны, что интересно».

Одетый в обычно-серый свитер с небольшим орнаментом и прямые, слегка пижонские брюки, словом, во все, что отличает представителей моей профессии, первый из расстрельного списка резко вскочил со стула. Хотя он был внутри зоны безопасности. Один из «лучших» работников. Из тех, что за определенные преимущества просит подписать бумаги. Слышал даже, что на зону приносили героин, раздавая его местным торчкам в обмен на признания в несовершенных ими проступках и преступлениях. Ужасно. «Бесцельная и бессмысленная работа, пустая трата времени и дерева». Статистика. Палка. Ужас. Мы с ним когда-то жили в соседних домах. Всегда был тихим, скромным, простым парнем из серии «я тут тихонько потусуюсь в своей никому на хуй не нужной компашке, чтобы нормальным пацанам не мешать развлекаться». Мы закончили Академию на параллельных курсах. Дальше все, как в учебниках: поступив на службу и получив «голос», он отдал его не той партии. Или просто не с теми сдружился. Он всегда выполнял поставленный план по раскрываемости. Любыми способами – уговорами, угрозами, лестью, обещаниями. Но контекст был не важен, только результат. А результат лучшим образом укладывался в предложенные палочной системой нормы, а часто и превышал все ожидания. Начальство было вне себя от радости, как и тот, кто радость эту доставлял.

За все время работы у меня было два задержанных. Каждого из них я нашел лично. Один попался на использовании запрещенной техники, внутри которой оказалась открытая страничка с соцсетью, с которой массово рассылались сообщения от имени несуществующих проституток, открыто демонстрирующих всю свою неприкрытую (в самом прямом смысле) откровенность. Такие странички безопасны для поколений, начинающихся с «поколения Пепси» (как удачно-то забрендировали). Но люди постарше с удовольствием, находясь в гаденьком сладострастном предвкушении, переправляли честно заработанные средства в карман местных мошенников. «Их бы на холодные звонки посадить». Никогда не понимал желания «кинуть» себе подобного. Не в смысле сексуальных мечтаний. Вы же выходцы из одного класса, ведущие непримиримую борьбу с буднями, работающие не ради удовольствия, а ради поддержания нормального функционирования организма. Вы не родились с серебряной ложкой во рту, вам обоим не повезло вести бесконечную битву за существование. Фантомная совесть просыпается в такие моменты. Испанский стыд, если хотите. Есть преступления менее бессовестные, чем все остальные, согласитесь? Но наебать человека своего же достатка, своего же круга равно, на мой взгляд, предательству всего общества. Такие преступления должны прилюдно порицаться, как в старые-добрые. Привязать к позорному столбу и отдать на растерзание тех, кого он так беспощадно и бессовестно отъебал. Не в прямом смысле, конечно. Пусть, суку, плеткой и камнями расхуячат. Таких не жалко. Да и другим неплохой урок будет. А нашему конкретному гондону прибавили 4 месяца к сроку. Второй пойманный – молодой паренек с не очень удачной судьбой, пойманный с «бомбочкой» хмурого (героин, – прим. автора) под подушкой. Получив высшее образование, но так и не примирившись с необходимостью стабильно зарабатывать себе на жизнь, он каким-то раком связался с маргинальной компашкой ленивых, как и он сам, героиновых торчков. И пошло-поехало. Вообще-то, неплохой чувак. Даже разговорились на допросе, оттуда-то и подробности. Но, сука, никак не хотел сдавать местного барыгу. Не суть.

– 11 раскрытых преступлений, 3 административных правонарушения. К этому показателю нужно стремится всем и каждому из присутствующих («ЗАЧЕМ?»), – деланный книксен от объекта похвалы не заставляет себя ждать. Знали бы вы, уроды, КАК он это делает. Хотя, совершенно очевидно, что знаете.

Никогда не любил начальников. В качестве них используются люди податливые, исполнительные, не задающие неудобных вопросов и полностью посвятившие свою жизнь служению чужим идеалам несмотря ни на что. Тесто ебаное. Хоть бы раз вякнули на того, кто старше по должности или званию.

Меня как-то прикомандировали в другое районное отделение (как, конечно, охуенно полезного сотрудника). Вернее, сослали. Там не хватало персонала и нехватку эта компенсировалась таким образом за счет «отбросов» со всего города, не нужных ни там, где они были, ни там, где им быть предстояло. Новые начальники были сплошь нехаризматичные, могущие максимум угрожать (а не подавлять, как это нужно) люди. Со мной такие справится не могли. Еще, сука, как назло, с этой пиздой тупорылой расстался. Шлюха ебучая. В общем, не до работы было. Исполняющим обязанности начальника отдела был жирный азер, пользующийся репутацией отъявленной крысы, не державшейся за своих сотрудников и при первом удобном случае избавлявшейся от них. Отдел был далековато, в полутора часах езды по утренним пробкам. Пиздец. Я опаздывал, даже когда работа была в 15 минутах ходьбы. Совсем, что ли, ебнулись!? И этот пидор жирный, плюющийся и пытающийся с пеной у рта на ломанном русском доказать, что мир перевернется от моего опоздания на час, каждый день встречал меня примерно такой фразой: «Снэмай сваю форму и уебывай, бладь, отсуда!». Ебаный неоправданный педантизм, так свойственный современности. Правила нужно соблюдать, а не обсуждать! Важно не качественное исполнение всех предписаний, ведущее к закономерно положительному результату, а просто исполнение. Работа, порученная мне здесь, не была ни важной, ни ответственной – заполнение каких-то бумаг, необходимых только для оправдания бессмысленности происходящего бюрократическими требованиями. Это продолжалось пару недель. Заебал. «Русский выучи и гондоном быть перестань, «задохлик» ты тупорылый». Дежурство тогда не очень выдалось. Еще и эта сука, прошмандовка ебаная… В общем-то я неправильно, вероятно, поступил, но сил держаться больше не было. Эту ежедневную азербайджанскую циклораму, заводящуюся при виде «некомпэтэнтных», по ее мнению, сотрудников, я прервал холодным и скрипучим:

– Значит так! Не вы на меня ее одевали, не вам и снимать! – подхожу и сую рапорт, благодаря которому был сюда отправлен, в наглую рожу, – Смотрите сюда, поборник вы справедливости! Все здесь правильно? – потихоньку срываюсь на угрожающий рык.

Сука в недоумении смотрит на меня. Как и весь личный состав местных оперативников. «Не привыкли к крутым начальникам, которые УМЕЮТ заставить замолчать».

– Дата в углу какая стоит? – продолжаю еще на тон выше, – А срок командировки какой указан!? Я здесь торчу не по вашей воле. Еще и незаконно! Может, мне стоит доложить о недосмотре руководства? – уже перехожу на издевку.

Срок командировки действительно кончился еще три месяца назад к тому времени. А о продлении никто и не говорил, включая меня. Он так ничего и не смог из себя выдавить. До сих пор помню этот на пару секунд застывший в испуге и недоумении взгляд, сопровождавший постепенно зарождающуюся лютую ненависть. А мне было похуй. А чуть позже – жалко. Нет, наверное, неправильно, но он это точно заслужил. Шалава еще эта…

Я всегда пытался навязать свои правила «чужому огороду». И сам, благодаря этому, стал чужим. Я задавал неправильные вопросы – «Для чего? Почему?» вместо «Как?». Мне казалось правильной работа на результат, а не на показ, что ни капли не соответствовало нуждам Улья. Два раза я видел, как закрывают в камеру невиновных: первый парень был хорошо или, как минимум, обычно одет и совершенно не сопоставлялся у меня в голове с образом злодея. Как объяснили сотрудники, доставившие их, он шел рядом с девушкой в момент ее ограбления – с нее просто сорвали цепочку. Эти бедолаги просто еще не были в курсе, что виноваты-то они. Они не знали, что в тот момент действия сотрудников управлялись негласным приказом, согласно которому каждый потерпевший, пришедший в отделение с запахом синевы, наказывался суточной экскурсией в камеру. Чтобы не повадно было, видимо. Приходят еще, суки, заявления всякие писать. Второй из них, как я узнал из его мимолетного рассказа, подкрепленного результатами проведенного мной «собственного мини-расследования», пару дней назад «откинулся». Выпивал себе в кафе на открытом воздухе с местной давалкой, отмечал «прибытие», как вдруг какие-то гопники налетели на него, прессанули немного и забрали телефон и бабло. Он, несмотря на свое положение, не побрезговал пойти к мусорам. Именно ими они и оказались. Я видел результат – его совершенно ничего не соображавший, жалобный такой взгляд, в котором сочетались непонимание и ненависть к месту, где он был вынужден жить. В тот день я был главным в суточной выездной группе (мне это полагалось, скорее, по должности, чем по заслугам). Разобравшись в ситуации, я спокойно подошел к окошку дежурного и потребовал отпустить ни в чем не повинного человека. Укоризненный взгляд сотрудника дежурной части, чья лысина блестела там сутки через двое, вполне давал понять, что я сбрендил. Я редко так выступал. Только когда вся эта несправедливость гудела в голове. Только когда действительно не было больше сил мириться. Я пообещал задержанному разобраться. И не смог. Дежурный только и мог, что втулять мне всю эту хуйню, типа «я был такой же, как ты двадцать лет назад», – «не был, сука!», – или «а вот у меня случай был…». А в глазах не читалось ни капли понимания. Сколько бы я ни убеждал и ни наседал, бравируя своим суточным главенством, система и сломленные ей люди были неумолимы. Все, как один умели только бояться последствий, а не решать, хотя бы в дискуссиях, причины их возникновения. Доказывать свою правоту нигде не в почете, особенно если ты безоговорочно прав. Эго человека никогда в полной мере не согласится с правотой оппонента, даже просто собеседника. А эго целой системы и вовсе не переубедить. Наверное, это был переломный момент. Я потерял веру во что-то чистое. Понял, что мир – всего лишь набор цифр и символов, которые могут как возвысить, также и низвергнуть в тлеющее болото. Понял, что мир вокруг меня стационарен, хоть нам и кричат о невъебенной динамике, которая развивается только вверх (все эти космические инженерии и агломерации), но совершенно не замечает ничего ни справа, ни слева, ни по другим возможным направлениям. Нахуй космос, здесь важнее. Человек имеет право чувствовать себя защищенно и комфортно там, где ему было суждено родиться. Разве не для этого существует наша организация? Когда же государство перестало быть общественным компромиссом, настоящим Третейским судьей? Сейчас в моих глазах оно выглядело международной вооруженной экспансией в пасторальную картину общественной жизни. Проебали мы этот момент. Теперь все выглядит прямо наоборот – госслужбы существуют лишь для охраны самих себя и важных политических персон от вмешательства в их жизнь низших сословий. Возможно, так всегда и было. Теперь это стало очевидным, хотя, если подумать, сами же люди и были в этом виноваты.

– Садитесь! Старший лейтенант Шевченко!

– Здесь, – не замедлил с ответом, поднимаясь, вышеупомянутый.

«Ну, началось». Второй гений государственного сыска сейчас будет почивать на лаврах. Обезьяна человекоподобная, homo habilis, если хотите. Внешний вид соответствующий: дородный, массивный, под два метра ростом, но не качок, от природы такой. Масса тела зачастую бывает обратно пропорциональна массе серого вещества, – если, конечно, оно действительно отвечает за процесс мышления, как предполагает наука. Как объяснял однажды начальник нашего отдела, такое положение дел сложилось исторически: ведь большим, высоким людям не требуется выпрыгивать из штанов, чтобы «выглянуть» из-под толпы, с чем, при прочих равных, сталкивались люди «поменьше», исторически, по его же мнению, считающиеся злыми и пронырливыми, исходя из этого же принципа. Вполне удобоваримая теория. Наш «здоровяк» не был исключением, скорее, даже в определенной, достаточно большой степени, подтверждал правило. К несчастью, наше общество любит поощрять физическое превосходство и предпочитает его умению договариваться. Вот и старший лейтенант Шевченко не умел договориться. Из любителей добывать доказательную базу «ненаучным» способом, применяя единственный, видимо, данный ему природой талант – быть сильнее других. Глухие удары, как будто деревянной палкой бьют по матрасу, частенько раздавались из застенок его кабинета.

Я уже давно не был сторонником физического воздействия на другого человека. Лет с 15, может. Самый кризисный, переходный возраст, когда родителям с их чадом пришлось совсем несладко: два уголовных дела, заботливо переплетенных следователями тех лет и уже давно пылившихся в архивах; популярные в то время идеи расового превосходства, модернизировавшие «фашистов» в «скин-хедов» – даже это не обошло стороной. Бритый двенадцатилетний подонок, слушающий дикую СКА музыку и выкидывающий зигу буквально каждому встречному прямо в лицо. И это в городе воинской славы! Ничего уже, конечно, не изменишь, но до сих пор немного стремно. В оправдание могу сказать, что такие отморозки сотнями шаек расползались от футбольного стадиона в каждый район, предварительно расхуячив пару-тройку вагонов местного метро под радостные футбольные гимны. Один раз даже троллейбус перевернули. Как-то менты меня буквально «сняли» с какого-то грязного гота или как их там. Скины, помимо любой другой категории граждан, не бывших ими, доебывались то до рэперов, то до ниферов, то до негров из местного медицинского, расхуячивая последним окна в их общаге. Бывшие узники бессовестных американцев однажды вхерачили мне в голову железную пульку из пневмата. Неприятно, скажу вам. Кровь хлынула ручьем, даже дырка небольшая, периодически подвергавшаяся тычком заточенной стороной карандаша от одноклассника, сидевшего сзади (что, кстати было значительно больнее, чем сам момент получения травмы), на память осталась. Помню тогда я еще к отцу поехал, не желая, чтобы мать вызвала копов или сделала что-то подобное. А он еще и больше распереживался, увидев в зеркале, отражавшем затылок, кровавое пятно. Тогда еще мой будущий начальник был у отца в гостях – все рассматривал глаза на предмет сотрясения, ведь я наспех слепил нелепую отмазку про толчок на стадионе и бетонный угол. Никак уж от отца такой паники не ожидал – он даже скорую пытался вызвать, но я настоял на отсутствии причин для этого. Никогда не видел такого радушия с его стороны. Все заканчивается. Этап более взрослого понимания жизни был на подходе, но еще не спешил. Все случилось на том злополучном концерте. Полторы тысячи обоссанных, волосатых и не умеющих одеваться неформалов пришли на концерт «Арии». Пришли и мы. Человек сто пятьдесят, крепких и закаленных постоянной враждой со всем, что они видели. Со временем даже удивительно стало, откуда там взялись эти двадцати-тридцатилетние дядьки – они уже должны были перерасти тот этап жизни, но застряли в нем, видимо, надолго. Концерт кончился. Кто-то из старших сразу попытался договориться о «честной драке» – не получилось. Грязные стали расходиться по домам, когда на их несчастные головы стал обрушиваться шквал бессмысленных ударов. Он не имел цели, не имел оснований. Но обрушился, как ураган Катрин. Пара человек впереди была повалена на пол и ожесточенно добивалась ногами. Я подбежал и тоже пару раз дал с ноги. До сих пор передергивает. После этого я отстал от основной массы «союзников», которые бежали вперед толпой человек пятьдесят, уничтожая, как яростный огонь, все, что видели перед собой. Мы шли сзади с еще парой-тройкой не настолько подготовленных бойцов. Тут, внезапно, как выплывшая из тумана безумия, задев находившиеся в зачаточном состоянии проблески детского сознания, мне открылась вся картина целиком: на открытом пространстве, контрастируя с памятниками бывшим победителям, которые как будто выделяли и подчеркивали весь ужас ситуации, громоздясь над ней молчаливыми махинами, лежали на коленях у своих любимых девушек молодые ребята с пробитыми головами в состоянии полубреда, характерного для только что получивших пизды. Толпа зверей-хищников уже умчалась черным смерчем далеко вперед. А нам оставалось только наблюдать безмолвие пораженных. Пораженных самой тяжелой болезнью – глупостью поколений. Кистью лучшего художника-баталиста были навсегда врисованы мне в память мазки того дня. «Война не закончилась, она в самом разгаре». Все эти склонившиеся головы, плачущие над телами распластавшихся по асфальту близких, все эти кровавые реки, продолжавшие свое течение на несколько километров. Километров, заваленных павшими в мирное время.

Я был даже рад, когда через некоторое время между мной и тогдашней компашкой произошел конфликт. Ну как конфликт? Задавили силой и массой, как и ожидалось, искупали в бассейне в центре города и покрасили несколько прядей волос в какой-то лиловый цвет. Прям в центре города! Было ужасно стремно. Но и радостно. Тяжелый пубертат подходил к концу.

– 7 раскрытых преступлений, 9 административных протоколов, 2 успешно проведенных рейда с выемкой 40 запрещенных предметов, – сухие цифры, лившиеся потоком человеческих жизней, были поводом для гордости начальства. – Хорошо! Очень хороший результат! Присаживайтесь!

– Есть, товарищ полковник!, – отрывисто и гордо прозвучало в ответ.

«Герои дня прям на подбор». Я-то прекрасно помнил пятницу прошлой недели: Шевченко своей переваливающейся походкой, с запыхавшимся и раскрасневшимся от излишней возбудимости лицом забежал в кабинет и положил кипу бумаг на стол, стоявший прямо против меня. Я отложил ручку в сторону, открыл личное дело, на заглавной странице которой красовалось лицо того нарка, молодого и уже разбитого, размазанного системой власть придержащих в будущее ничто, как и всех остальных.

Им ведь и потом не везет – ни работы, ни нормальной жизни, хотя бы права на нее. А если он не совершил ничего в прямом смысле плохого, как и этот пацан, тогда вообще тяжело. Большинство, конечно, заслужили.

Авдеев Николас Николаевич – красовалось оглавление этой «книги». Помню, как «поднял» его из камеры в кабинет. Худой, с острым лицом и болезненно грустными большими глазами. Он смотрел ими с каким-то свойственным только отверженным пониманием. Прямо в душу. Не пытался оправдаться, не пытался выстроить защиту по стандарту «начальник, я ни в чем не виноват, обстоятельства» или «давай договоримся». Он, казалось, понимал всю бесполезность этого момента. Бесполезны были именно мы в своей упорной борьбе за навязанные идеалы и принципы. Чуждые природе человека, во всяком случае. Никак, сука, не хотел барыгу сдавать.

Перелистнув страницу, я наткнулся на что-то выбивающееся из обычного для документооборота черно-белого, исписанного с ног до головы листа. Там синевой, покрывавшей, как думалось, все на свете, включая внутреннюю боль, лежала ребристая, шероховатая, всемогущая тысяча рублей. Я не взял – просто отнес дело обратно адресату посылки, ничего не сказав. В молчаливом разговоре тогда понималось, кто и чем дышит. Тот воздух, которым дышал я, не был «воздухом» (деньги – прим. автора), которым дышал мой менее морально одаренный коллега. У нас с ним, вообще-то, никогда полноценно отношения не складывались. Я был слабее и не мог ничего противопоставить. Жаловаться и ябедничать еще с детства во дворе отучили. Я бы и сейчас стучать не стал. Но отбирать последние деньги, полученные честным трудом на зоновских «фабриках» по изготовлению резных деревянных игр и безделушек, тоже было не в моих правилах.

– Капитан Дорофеев!

«Вся троица в сборе». В наш мир закралась какая-то чудовищная ошибка! Что хорошо – то плохо, что плохо – хорошо. А непонятно ровным счетом ничего.

Я часто вспоминал тот разговор с Николасом. Тень сомнения тогда закралась то ли в душу, то ли в мозг. Сначала незаметно, но потом все явственней стали видны серьезные пробелы в нашем миропонимании. Кто-то перевернул все с ног на голову.

Сначала заключенный молчал. Какое-то время спустя мне удалось его разговорить. Я не считал его конченным. Его жалобный вид не позволял этого сделать. Я никого не привык считать конченным от рождения, возможно, поэтому искренняя моя заинтересованность и вызвала его на тот разговор, который отголосками до сих пор вырисовывал смутные очертания «правильности» в искореженном сознании. Он так и не подписал явку. Он так и не сдал барыгу!

– 4 раскрытых преступления, 6 административных протоколов! Высокий показатель!

Подсовывая ему под нос протокол выемки, который вполне указывал на его причастность к хранению «пятки» героина, параллельно спрашивая, чем это вещество может быть, на его взгляд, я с присущей нашей профессии холодностью теплоты уговаривал согласиться с первым и ответить на поставленный вопрос. Задача, конечно, стояла совсем другая – нужен был местный «держатель дороги». Его бы, вероятно, отпустили, ведь ходили упорные слухи о причастности администрации к появлявшимся на территории учреждения «запретам». Но мне было все равно. Нужны были фамилии и роль каждой из них.

– Капитан Арзамасцев! Старший лейтенант Шевченко! Капитан Дорофеев! Это оплот нашей организации – ее сильные стороны, те, чьим примером нужно вдохновляться и к чьему служебному рвению нужно стремиться! Встаньте все трое, пусть на вас посмотрят и запомнят!

Я, как ни старался впоследствии, никак не мог выбросить из головы те слова. Пронзительно взглянув на меня, будто сознавая возможность понимания мной смысла сказанных дальше слов, он начал:

– Лейтенант, я свою вину признаю, но подписывать ничего не буду! Я и так сижу, куда уж хуже, – он глубоко вздохнул, – всему виной, возможно, стали обстоятельства, возможно, я и сам постарался, но сделанного не изменишь. Ухудшать свое теперешнее положение я не намерен. Откуда товар, не в курсе. Поэтому, без обид, но разберитесь во всем как-нибудь без моего участия. Замарать бумагу – это по вашей части, не по моей.

Он говорил с каким-то отрешенным спокойствие, думается мне, он в полной мере сознавал тяжесть того выбора, который сделал. Но искорка в его больших влажных глазах говорила о твердой решимости.

– Пойми, дружище, ты только себе хуже сделаешь, – начал было я, – именно тем, что не хочешь принять наши условия. Ведь они приемлемы для тебя? Ты ведь признаешь вину, разве не так?

– И ты меня пойми, лейтенант! Я признаю вину, навязанную мне вашим законом. Меня признают виновным те, кто служит одной цели – соблюдению всех правил. Те, кто не привык думать и понимать. Те, кто не привык разбираться и оспаривать. Вас, как стадо, приручили к кормушке стабильности, сделали вам загончик, кораль, если хочешь, в невидимых границах которого вы и существуете. Вас прикормили чувством власти и ощущением правого дела. У вас есть свои больницы, свои здания, свои люди для общения, свои темы для разговоров. А кому нужна корова, поглядывающая за территорию забора? И уж тем более, стремящаяся за его границы? За вас подумали, за вас решили, что вам делать и определили соответствующий вектор движения. Я с детства был приучен к другому. Вырос в не очень благополучном квартале, связался с плохой, на ваш взгляд, компанией, и результат не замедлил себя проявить. Но я никогда не воровал, не останавливал дальнобойщиков с целью их убить и забрать, что не принадлежит мне по праву, не подбегал в ночной тишине к одиноким женщинам, идущим с честно заработанными крохами, обеспечивающими не жизнь – существование, и не вырывал эти крохи из их рук. Я травился – это мое преступление и моя же кара за то, что родился не в то время и не в том месте. Со временем, конечно, я перестал работать, стал стремиться только к добыванию кайфа. Но до этого прошло много времени, а моя репутация честного человека в этом низком, маргинальном обществе была как никогда кстати. Меня, когда я потерял возможность обеспечивать себя необходимым, с радостью встречали многие компании торчков, подгоняя крохи хмурого. Но это только в самый последний момент. Когда сил держаться уже не было. Пять долгих и сложных лет, когда зависимость удавалось скрывать от окружающих, я вел социально приемлемую жизнь: работал и на стройках, и в кабинетах. Даже руководителем небольшого территориального подразделения нашей организации бывал. Но зависимость сломит любые добрые начинания. Она не прощает себя же саму. Ты сам не можешь простить себя за нее. И рано или поздно ты приходишь к блатхатам и гепатитникам. Вот и мне не повезло. Я заболел зависимостью. Одной из самых тяжелых. Держался до последнего, но сейчас я тут. И даже находясь в этих четырех стенах, я, как видишь, не могу отказаться от удовлетворения этой своей маленькой прихоти. Я виноват в том, что болен. А ведь есть преступления гораздо более бессовестные, чем все остальные, правда?