Читать книгу Сотканные из тьмы - Максим Александрович Городничев - Страница 1

Часть 1: Темнота

Пролог

Ришон въехал в лес последним, держась узкой колеи, впереди покачивались в седлах следопыт и старый пилигрим. Дремучий вел его и Шептуна тайной тропой. Перекрученные стволы расступились неохотно, сразу потемнело. Монах посмотрел по сторонам, лес чересчур мрачен. Ни одна птица не спорхнула с ветки, ни один зверь не юркнул в нору. Ерунда, подумал он тревожно. Просто вечер, тихий, один из многих таких же. И все равно тревога не отпускала.

Ришон похлопал шпорами, пустил Бархата быстрее, догоняя пегую кобылу Шептуна, пошли ноздря в ноздрю, пегая покосилась на вороного с таким же неудовольствием, как и ее хозяин на Ришона. Бархат выше, крупнее, и идет легче, как будто кобыла из глины.

– Пробирает? – Ришон окинул взглядом сжавшегося в комок пилигрима: черная ряса под соболиной накидкой мелко подрагивала, остроконечный капюшон покрылся наледью.

– Жутко, – сказал Шептун. – И продолжает холодать.

Ришон всмотрелся в лицо пилигрима: осунувшиеся щеки старика в лад капюшону заиндевели. Порывы ветра проникали в бреши одежды, выгоняя остатки тепла. Безжизненные листья то и дело срывались с веток, заставляя лошадей беспокойно прядать ушами. Лес вокруг нехорош, слишком много упавших деревьев, густой кустарник с острыми сучьями, способными пропороть конское брюхо.

Усталые животные едва передвигали ноги. Следопыт рассчитывал быть на месте к вечеру, а сейчас почти ночь. Ветер дул зло и пугающе, толкая в лицо колючие льдинки. И снова накатило: лес как будто пустой, Ришон слышал хруст снега под конскими копытами, звяканье сбруи, и больше ничего.

– Как думаешь, что случилось с обозом? – спросил монах, стряхивая древесную труху с плеча, укрытого плащом. Тяжелые сапоги подвигались в стременах, разгоняя застоявшуюся кровь в ступнях.

– Холод, – ответил Шептун с вымученной улыбкой. – Да я и сам недалек от снеговика. Не сомневаюсь, обоз просто замело, и все замерзли насмерть.

– Тогда зачем кардинал отправил церковников расследовать случай обморожения?

– Холод подбирается бесшумнее, чем убийца. – Сказал пилигрим. – Он забирается вглубь тела, замораживая весь ливер внутри и не оставляя сил сопротивляться. В конце концов ты ложишься в снег, как на пуховые перины, улыбка застывает на лице. Оскал смерти.

– Всего лишь холод? Так просто? – не унимался Ришон.

– Люди устали бороться, а усталость убивает кого угодно. Незаметно садится тебе на шею. Эта скользкая тварь оплетает с ног до головы, запускает щупальца в мышцы. Таится, молчит, едва шевелясь внутри, пока не заявит о себе ударом в лоб. И тогда хочется лечь, отдохнуть, оставить все на потом, а сейчас надо закрыть глаза и поспать.

– А если найдем под снегом следы крови или присутствия чего-то… – Ришон с трудом заставлял онемевшие губы двигаться, – …чего-то неестественного?

В лицо бил тугой ледяной ветер, буран крутил хвостом, как огромный хитрый пес, то за спиной, то забегая вперед. Заснеженный лес торчал вокруг неприветливой щетиной, путники ныряли под низкие ветви, боясь зацепиться. Лошади шли неохотно, фыркали, уши стояли торчком, а деревья проплывали мимо все медленнее.

– Если и отыщется аномалия, так это стужа. Я живу уже много лет и не помню такого мороза. Солнце умирает, и скоро все вокруг превратится в лед. – Шептун откинул капюшон, давая разглядеть обрубок, оставшийся вместо его носа.

Ришон спокойно выдержал взгляд, пожал плечами:

– Надо проверить.

Монах направил Бархата чуть в сторону, огибая упавшее дерево, спина следопыта покачивалась впереди. Вороной Ришона осторожно ступал по покрытой снегом почве. Камни, корни и ямки – все спряталось под белым одеялом, ожидая неосторожности путника. Шептун пустил лошадь за Бархатом, кобыла недовольно всхрапывала. Привыкшая к широким трактам, пегая не годилась для разведки.

Тени легли резче. Хмурое небо на секунду окрасилось в глубокие фиолетовые тона, на западе сверкнуло. Вскоре появились первые звезды. Над кронами бесшумно плыл едва различимый полумесяц. Лес в лунном свете казался особенно неживым, бесцветным, и вся планета будто превратилась в пустошь. Снег не унимался, сыпал, как крупа из прорвавшегося мешка, вьюжил, подхваченный ветром, Ришон устал слушать этот злобный и разочарованный вой.

– Надо поторопиться, – сказал он следопыту.

– Не думаю, – заметил Шептун. – Если лошади повредят ноги, мы погибнем.

Вдалеке, на границе слышимости, завыли волки. Пронеслась бесшумно сова, только воздух колыхнулся. Пилигрим посмотрел в небо, тень набежала на его худое строгое лицо. Обозначилась седая челка, углом закрывающая лоб, в полутьме она показалась жесткой и острой, как пучок проволоки.

– Мы должны ускориться, – теперь и в душу Ришона проник страх.

– Господь не примет жертвы большей, чем мы сможем вынести, – возразил пилигрим, разглядывая луну, – дорога затянулась, нужно отдохнуть и согреться.

– Мы бессознательно полагаем, что Бог взирает на нас сверху… – сказал монах, проследив взгляд попутчика.

– А что, – спросил Шептун задиристо, – сбоку?

Ришон сказал мягко:

– Он видит нас изнутри.

Следопыт оглянулся, сразу наткнувшись на острый взгляд из-под густых угольных бровей пилигрима. Шептун считал это признаком породы: когда сам седой, а брови черные.

– Кажется, кто-то говорил, дорога займет не больше четырех часов!

Жесткие седые волосы Шептуна переходили в редкую щетину, куда как на колючки насаживались снежинки.

Следопыт невозмутимо подъехал к корявому дереву, и спешился. Высокий и черноволосый, с заметным шрамом на щеке, напоминающим неожиданно образовавшуюся морщину.

– Мы на месте. Дорога затянулась из-за непогоды, сами видите, как метет, да и холод не делает нас быстрее… Ущелье, где пропал отряд, за этим гребнем. – Дремучий протянул руку, указывая на нависающий над путниками земляной вал.

Содрав пальцами с коры немного наледи, провожатый умыл лицо.

Ришон осмотрелся. Да, место жутковатое: древесный коридор, затянутый в иней. Вездесущие ветки, толстые наплывы на коре, темень и тишина. Идеальное место для засады.

Всматриваясь в пригорок, Шептун остановился в задумчивости. Ледяной ветер быстрыми пальцами перебрал верхушки деревьев, пилигрим еще больше вжался в толстый меховой плащ. В груди тревожно тукало, что-то почти физически давило на плечи, прижимая к седлу. Он чувствовал взгляд, буравящий затылок, тихие шаги – хруст изморози под невидимыми ступнями.

– Здесь что-то неладно, – сказал Шептун. – Прислушайтесь к тьме.

Ришон и сам пребывал под прессом гнетущей ауры чащи, но приказ кардинала не терпел трактовок и ужимок. Надо идти, как это коротко и как огромно. Топать под шквалом и бураном. Месить опостылевшую жижу, пробиваться через наледь. Вытирать снегом лицо, и думать о своем измученном теле. Но ведь никто лучше него не справится с грязной работой, так к чему нюни? Зачем рефлексировать, если в городах люди, они ждут помощи, а чтобы действовать, кардиналу нужна информация.

– Нечисто здесь, – повторил Шептун. – Чернота меня снизу бьет, как язык в колокол, я чую, это как… зов, из глубины откуда-то, не пойму.

Губы Ришона невольно скривились в улыбке. Недавно пилигрим утверждал, что холод и есть причина всех бед.

– Уберите из головы эмоции, святой отец, они мешают сосредоточиться. – Дремучий перекинул уздечку через толстый сук и надежно привязал скакуна. Затем с тихим лязгом извлек из кожуха длинный меч.

Пилигрим спешился.

– Холод убьет нас, я подготовлю костер.

– Если поблизости враги, огонь нам нужен в последнюю очередь, – не оборачиваясь, сказал следопыт. Его рослая фигура, закутанная в тяжелую шубу, начала взбираться по земляному валу к высокому дереву, откуда открывался хороший обзор тракта. Снежный покров спрятал корочку льда у основания насыпи, ноги постоянно проскальзывали, и все же проводник не издал ни звука. Теплые сапоги-ичиги делали поступь бесшумной. Накладки-унты, натянутые сверху, он обвязал ремнями, поэтому и шаги мягкие, ничего не слышно. Мудреной науке скрытности Дремучий научился через боль и множество неудач, зачастую страшнее боли.

За его спиной едва слышно позвякивал шпорами Ришон, но позвякивание это терялось в шелесте листвы. Церковник смотрел в спину провожатого и гадал, по какому принципу тот выбрал неудобную шубу из медвежьей шкуры: тяжеленная, с жестким ворсом, мрачного цвета бурка, в которой не то что охотиться, поворачиваться трудно.

Раскидистый дуб рос на вершине гребня. Дремучий взобрался на выступ, вполз под дерево. Чуть свесившись с вала, он непонимающе поглядел на тракт. Луна заливала ущелье бледным светом, показывая занесенную снегом дорогу, узкий замерзший ручеек. Все это осталось неизменным… Но ни повозок, ни людей не было. Снег валил рисовыми зернами, хлестал жгучими плетьми в лицо, забивал нос. Ветер шипел, превратившись в пучок ледяных бичей, жаждущих выколоть глаза. Следопыт несколько раз моргнул, стараясь избавиться от наледи на роговице, но картинка не изменилась.

Ришон поднялся, сапоги погрузились в рыхлую белую кашу. Шептун снизу разглядел серый силуэт на фоне черного неба.

– Нужно уходить, сейчас же! – прошептал следопыт. – Здесь что-то не так, совсем не так!

Ришон впервые услышал в голосе Дремучего страх, но не шевельнулся. Церковник всматривался в занесенную снегом дорогу, будто ощупывая ее невидимыми пальцами. Проводник, казалось, потерял голос. Он беззвучно открывал рот, но голосовые связки не исторгли ни звука. Это невозможно, повозки не могли исчезнуть бесследно! Глаза его долго обшаривали пустующую низину и… остановились на мече. Двуручный, с отломленным лезвием, он лежал в ущелье, почти занесенный снегом.

– Все-таки они были здесь, были! Посмотри, – следопыту вернулась речь, он указал на сиротливое оружие. – Тела наверняка занесло снегом, а телеги… не знаю. Их кто-то убрал.

Ветер то налетал ураганом, принося с собой целые снопы колючих искр, то на мгновение утихал, и тогда становилась слышна живая тишина леса, а страх наполнял нутро комом непереваренной пищи.

Под ногой что-то хрустнуло. Очень знакомый звук. Ришон, не отводя глаз от снежной круговерти впереди, наклонился, пошарил рукой. Круглое и твердое попалось почти сразу. Чуть вытянутое, с плавными боками, с дырками и чем-то острым. Хотя он уже знал ответ. Зубы ни с чем не спутаешь. Череп, заснеженный и почти отполированный, скалился на него.

Шептун внизу тревожно вскрикнул:

– Кто здесь?

Ришону почудилась скрытая истерика в голосе всегда уверенного в себе пилигрима. Монах замер, вслушиваясь в звуки леса. И тот дал ответ: шелест листьев, крик совы, подвывание ветра, хруст валежника…

Между деревьями появились изломанные тени, прямо в низине, где стоял Шептун. Холод пробежал по коже Ришона, только что там никого не было. Дремучий тоже увидел, его тряхнуло: там никакая не тень, оно живое, или они, в их телах прорехи, лунный свет пробивает дыры в странных силуэтах.

Громко хрустнула ветка под тяжелой стопой, угловатые тени двинулись к пилигриму. С неожиданным визгом, разнесшимся по ночному лесу, распятие Шептуна отразило удар клинка, вылетевшего из тьмы, и тут же рассыпалось на мириады серебряных иголок. Пилигрим пал на одно колено, с криком зажимая руками окровавленное лицо. Красное и липкое просочилось сквозь его пальцы.

Неизвестные, похожие на сгустки клубящейся тьмы, вышли из ниоткуда. Мечи вздымались и падали в неотвратимом безмолвии.

Следопыт смотрел вниз щурясь, как будто надеялся, что если ему будет плохо видно, то и происходящее смажется, как сон. Край капюшона лег на его лоб, пытаясь отгородить, но глаза не закрывались. Под белесыми лучами луны в низине копошилось что-то непонятное, костлявое. Как будто с человека содрали все мясо, но он еще не знает о такой мелочи и пытается передвигаться.

Ришон отвернулся. Чавкающие удары, жирные, словно резали свинью, раздавались внизу, под земляной насыпью. Отряд мертв, никаких сомнений, и причина сему не шайка разбойников, как он надеялся. В лесу поселилось нечто. Зло.

– Без коней из леса не выйти, – Дремучего лихорадило, церковник с удивлением понял, что следопыт до смерти напуган, и боится он не людей, а черта. – Придется спуститься… Они вышли из пустоты, я видел, это демоны… демоны стылых ночей! – Голос провожатого гулял тембром, но звучал без всякой надежды.

Ришон приказал замолчать, внизу вновь стало тихо. Морозный ночной ветер увязал между стволами, заставлял ежиться. Тучи, полные снега, медленно двигаются, а испещренная темными пятнами луна смотрит через разрывы, похожая на огра, высматривающего добычу.

– Да, без лошадей пропадем, – церковник пытался успокоить сердце. Что бы там ни было внизу, от пилигрима с его распятием ничего не осталось. – Надо попытаться… кардинал должен узнать.

Ришон начал осторожный спуск. Перемещаясь от дерева к дереву, он оказался у подножья насыпи. Страх, смешавшись со злостью, прочистил монаху мозги, вытравив нахлынувшую вдруг жалость к себе. Дремучий, пригнувшись, послушно спустился следом, шаг в шаг. Казалось, он потерял волю. Что-то сломило его изнутри, как игрушку из плоти. С виду крепкий, но в душе мертв.

Ришон присел, всматриваясь в неясное пятно в десятке шагов, вздрогнул. На снегу лежал пилигрим. Меховой плащ разодран, осколок креста торчит из ослепленной левой глазницы. Правый глаз отсутствует. Выглядывающие из-под размочаленных лохмотьев обломки ребер, разваленная на две части грудная клетка и кровавое месиво из ног и рук никак не вязалось с тем, что он знал о Шептуне-подвижнике. Дремучий также увидел труп, точнее, гирлянду костяных обрубков с налипшим мясом. Меч выпал из его онемевших пальцев. Жесткие прутья кустарника коснулись его шеи, погладили, успокаивая, шепча о покое, снеге и вечной ночи… Следопыт вздрогнул, отмахнулся от ветки. И в этом прикосновении он почувствовал текстуру кости, скользкой от крови.

Дремучий крикнул:

– Они здесь!

Длинное, сотканное из мрака лезвие прошило тело в области живота и медленно, словно нож сквозь масло, поползло вверх, разрезая кости и органы. Ришон понял – несколько секунд и все, он следующий. Монах побежал к лошадям, а за спиной истошно кричал следопыт.

Церковник на бегу извлек из-под кожаных лат большой серебряный крест, сжал в пальцах, вознося молитву: «Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли. И в Иисуса Христа, единственного Его Сына, Господа нашего…».

Атмосфера переменилась. Было по-прежнему морозно, но жжение ушло. Возможно, как и говорил Шептун, холод проник внутрь, и теперь медленно убивает его. Но тело еще способно двигаться. Картинка перед глазами уже в трех шагах скрадывалась чернотой, ночь стала чужой, неземной, какой только в лесу бывает, и теперь церковник ориентировался по звуку. Вороной жеребец видел приближение хозяина, чувствовал его страх и нервно фыркал, месил копытом замерзшую землю.

Ришон с разбега ткнулся в теплое, живое. Лицо обожгло горячее дыхание, он едва не застонал от боли: щека от пара мгновенно превратилась в лед, и только жар в груди не пустил холод дальше по телу. Сцепив зубы, церковник погнал волну горячей крови по руке, наконец обрел возможность шевелить пальцами. Вновь пахнуло сеном, он вполз в седло, уцепился за шею Бархата, такую теплую, прижался изо всех сил. Но сначала сдернул уздечку с ветки.

– Ну, выводи!

Бархат сделал первый мощный прыжок. Ришон прильнул к его шее, зарывшись в гриву. Снег полетел из-под копыт, как стая испуганных лебедей, искристой крупой брызгал и брызгал, поднимаясь по брюхо скакуна. Тот дышал часто, шумно парил ноздрями, дрожал плотным мускулистым телом. Рвался вперед, слушаясь наездника и его шпор. Лес стоит на обширном болоте, в паре проплешин ветер сдул снег, обнажая желтый лед с вмерзшими в него стеблями болотной травы. Почудилась даже вмороженная в толщу льда огромная голова, но при скорости скакуна не разобрать: даже стука копыт не слышно, все сливается в шелест.

Потом что-то ткнуло Бархата в бок, гулко и сильно, как будто кулаком ударили по коровьей туше, подвешенной на крюке. Конь грохнулся с жалобным визгом, вскочил, отряхиваясь, как дворовый пес, а потом расставил пошире ноги и стоял так, дрожа, а Ришон растянулся точно лягушка, попавшая под камень.

Шелест и шепот, совсем близко. Силуэты, танцующие с тенями от ветвей. Церковник вскочил, ноги подломились, и тогда он просто обхватил шею вороного, непослушные губы шепнули:

– Беги!

И Бархат взял разбег, сначала тяжело, потом пошел споро. Ришон обнимал коня за мускулистую шею, сцепив пальцы замком, а когда вконец ослаб, ухватился за уздечку. Безразлично подумал о ногах, которых уже не чувствовал. А потом его схватили. Перед глазами остановились чьи-то сапоги. Не крепкие и яловые сапоги стражей Стратхольма, куда он должен попасть любой ценой, но старые, вытертые, со сбитыми носами. Через серую пелену Ришон уставился на идущее елочкой голенище.

Его поволокли за ноги, перехватили и потащили за шиворот. До сознания доносились отрывистые звуки, похожие на заклинания. А потом его бросили в чан с горячей водой. Он попытался коснуться ногой дна, но то обожгло, и он отдернул ступню. А когда пошел ко дну, оттолкнулся еще раз. Вода все нагревалась, он бился в конвульсиях, как эпилептик, кричал, не веря, что попал в ад, творил молитвы и изгонял демонов повсюду, даже из ада. Изгонял, бил и низвергал крестным знамением, а потом замер. Кожа пульсировала, покрываясь жаркой испариной, но тут же остывала, и пот покрывался корочкой льда. В грудь будто вонзали раскаленные щипцы и тут же обливали ледяной водой. Возможно, у него уже и не было тела, а боль казалась фантомной, случайно перешедшей с душой в мир иной.

Он попытался разлепить веки и, хвала небесам, получилось. Сквозь пелену Ришон разглядел суетящихся вокруг монахов, а когда картинка прояснилась, понял, что его натирают лечебными маслами. Над низкой входной дверью висело распятье, значит Бархат проскочил, вывел к людям. Лихорадка сменилась жжением, блаженное тепло вползло в суставы, мышцы расслабились, и его слизнуло теплой морской волной.

Повторно разлепить веки заставила тьма, укутавшая последние отблески заката. За окном шелестели деревья, совсем близко, шуршащими ветками, скребя по раме, заглядывали внутрь.

Сколько он проспал? Час? Сутки? В отдалении одиноко звякнул колокол, и Ришон вздрогнул. Почему так далеко? Он оглядел помещение: одно, два, три окна. Быстро перевел взгляд ко входу и в страхе не увидел распятия над дверью.

Сторожевой домик за пределами аббатства, – понял Ришон.

– Идиоты, какие же идиоты…

Ну конечно, монахи не могли знать о расследовании. Отогрели бродягу и перенесли в лесную хижину, скрывая свой быт от посторонних.

По окну царапнули ветви, и под кожей у Ришона пробежала ящерица озноба. Он сдернул одеяло, резко сел. Перед глазами поднялся рой мух, но тут же растаял. Нога коснулась твердого, церковник увидел свой саквояж.

Он спрыгнул с кровати и, пригибаясь, добрался до окна; из-под рамы щекотало холодом. За стеклом играла настоящая буря, снег налипал крупными хлопьями, но ударяющиеся в окна ветви тут же срывали белый покров. Деревья укутаны в толстый слой ваты, за близким горизонтом холодно блестит небосвод. В студеном воздухе отчетливо видны строения за стеной аббатства. Клубы дыма из труб тянутся к небу, похожие на канаты с множеством закрученных восьмеркой узлов, все домики похожи на елочные игрушки, спущенные на веревочках с неба.

Струйки морозного воздуха врывались внутрь сквозь бреши в стенах.

– Долбаное решето, – Ришон скрипнул зубами. В этот момент дверь отворилась. Церковник замер.

В хижину вошел послушник в овчинной шубе, теплых сапогах с меховыми отворотами, в руках запечатанный сургучом кувшин. Увидев пустую кровать, паренек замер. На лице отразилась нерешительность, перешедшая в испуг.

– Закрой дверь, – сухо сказал Ришон, – быстрее. Они могут наблюдать.

Серая монашеская ряса под шубой незнакомца начала подрагивать, стриженые шапочкой волосы на макушке зашевелились.

– Во имя Господа, поторопись! – рявкнул церковник.

Оцепенение послушника прошло в тот миг, когда из чащи закричали, нечеловечески, но и не по-звериному. Птицы роем взмыли в небо. Монашек скакнул внутрь и просунул засов в заушину.

– К-кто кричал? – правильные черты лица паренька исказились. Он мог поклясться, что услышанный им звук вовсе не был криком, а скорее воплем разъяренной птицы, настолько взбешенной, что клекот ее превратился в пронзительный визг.

– Те, кто пришел за мной, за тобой, за всеми нами!

Послушник не шевельнулся, только щеки побледнели.

– Пришел… за нами? И кто это? – спросил он шепотом.

– Не знаю, – ответил Ришон тихо.

– Оно убьет нас?

– Если доберется.

– А вы уже слышали такое?

– Нет.

– Господи, настоятель говорит, Тьма пришла на землю! – монашек истово перекрестился. – Но я всего лишь послушник, и не готов принять на себя такие муки. Молодо-зелено, сами понимаете…

Лицо Ришона потемнело, и пареньку показалось, оно стареет на глазах: сеть морщинок под веками становится глубже, жесткие линии вокруг рта складываются в одну прямую, бескровную полосу.

– Далеко до аббатства?

– Минуть десять, если пешим. – Сказал послушник. – Ваша лошадь в стойле, придется идти, а там хмарь лохматая, вам бы сил набраться…

– Десяти минут у нас нет, придется бежать быстрее.

– Солнце и днем едва светит, а час уже поздний, да и буря, – послушник явно не хотел выходить наружу. – Я должен помогать вам до утра, так что… ужин приготовлю… может? Только бы не выходить!

– Если хочешь остаться в живых, придется идти.

Лунный свет падал в окна узкими полосами, и одну из них на миг затмило. Ришон уловил скрип снега совсем близко. Стиснув челюсти, он подошел к двери: пахнет лесом и… гнилью.

Ришон рывком распахнул дверь и мрачный лик демонической луны тут же предстал перед ним, весь в оспинах. Немигающий соглядатай.

Глава 1

Хедрик II лениво разложился на троне. Двойные двери в зал скрипнули, монарх бросил туда короткий взгляд. Барельеф на дубовых створках, обитых медью, изображал толпу ликующего народа и исполинскую фигуру правителя над ней. Двери были приоткрыты, и темная щель рассекала и народ, и самого Хедрика.

Мрачное вытянутое помещение казалось гигантской пещерой. В бойницы проникали узкие лучи света, иглами прошивая полукруг трибун, расположенных напротив трона. Самый широкий луч снисходил из стеклянного купола и освещал монарха – в его матовом блеске тот походил на умирающего ангела. Сейчас ни одна трибуна не пустовала, между собравшимися шел оживленный спор.

– Солнце угасает, и тьма поднимает голову. Услышьте меня, оставьте границы, созывайте людей под стены замков, только так можно спастись! – Вскричал кардинал Иезекииль, обращаясь к монарху. – Сберегите народ!

Рука Хедрика II, ссохшаяся, покрытая островами пигмента и реками вен, водила пером по листку бумаги, делая ему одному понятные наброски. Болезнь, поселившаяся в теле с угасанием солнца, подточила жизненные силы. Старик чувствовал холодные руки смерти у самого горла. Звук голосов едва касался его внимания, пробегал безумными паучками по кромке мозга, и тут же рассеивался. И все же Хедрик продолжал улыбаться, у королей эти мышцы развиты, как у шутов, в глазах благосклонность, столь же профессиональная.

– Затмение – чепуха, и вы это прекрасно знаете, – прервав кардинала, сказал советник Игнатиус. Он в упор посмотрел на короля глубоко запавшими глазами, но не обнаружил на сморщенном лице, увенчанном короной, ни капли интереса ни к дискуссии, ни к себе. Игнатиус был невысокий, сильно раздался в талии, брюхо норовило перевалиться через пояс, но тот из крепкой кожи, надежно удерживал требуху на месте. – Астрономы и алхимики любят придать своей работе большее значение, чем стоит вся их псевдонаука. Уверен, солнце пошалит и вспыхнет, как прежде. Куда оно денется! Вы хотите знать, что по-настоящему важно? – Он сделал театральную паузу. – Я скажу! Недавнее выдвижение кочевников с мест поселения – достаточное доказательство гнусных намерений оборванцев из пустошей. Они могут попытаться завладеть нашим урожаем, пока мы прячемся за стенами, а то и напасть на столицу! Если не принять меры, плата за бездействие ляжет на ваши монаршие плечи.

– Но это же абсурд, – вспылил сенатор Гарканер, – что может жалкая босота? И зачем нам границы, когда планета замерзает? В мире теперь не будет границ! Иди, где хочешь, если сможешь. А если дикари доковыляют до Стратхольма, несомненно, разобьются о городские стены как прибой о скалы! Послушайте лучше Иезекииля, святой человек говорит дело. Границы прочертят стены крепостей.

В прошлом умелый воин, сенатор едва помещался на трибуне. Все такой же плечистый, но теперь и у него брюхо заставляет трещать ремень. Красное, как у свежего тунца, лицо раздалось, второй подбородок больше первого. Только глаза прежние: светлые, холодные, да и брови… хоть улицы ими мети.

– А как же посевы? Они сами себя защитят? Чем мы будем питаться в мерзлоте? – Игнатиус всплеснул пухлыми ладонями. – И причем тут святой человек? Я, как приближенный к королю, с кем только не общаюсь. Святость, она накладывает, а то и наваливает даже…

– Вы ведь советник короля, дорогой Игнатиус. – Зловеще осклабился сенатор. – А правда, вы сказали ему как-то, что в горизонтальном положении мозг не выше детородного органа? Не было ли это оскорблением?

Советник холодно посмотрел на монарха, во взгляде мелькнула неприязнь.

– Если человек выше на голову, это не заслуга ума, – ответил он, упорно игнорируя сенатора, – вот что я говорил. Слова относились не к его величеству.

– Варвары не основная проблема, – упирался кардинал, не обращая внимания на перепалку. – Вы должны внять моему предупреждению. Пророки не выходят из транса, иконы мироточат. Наступает эпоха холода, ночь будет длиться долго, снаружи и внутри. Когда тени исчезнут и города замерзнут, вы станете рвать друг друга зубами. И ненависть ваша будет столь велика, что не сможете обрести покой. Этот час уже на пороге.

– Довольно стихов! Солнце угасает, да, мы знаем. Достаточно посмотреть в окно. – Правитель впервые очнулся от полузабытья, окинул собравшихся мутным взором. – Странная активность зверья в лесах…хм, всего несколько подтвержденных фактов. Что ты предлагаешь?

Властный, монарх ронял слова медленно и веско, собравшиеся в зале придворные почтительно затихли. Фигура, хоть и усохшая, все еще выдавала воина в прошлом, борода опускается клином, сильно тронутые сединой волосы падают на плечи, по лбу к переносице скользят морщины, или, вернее, от переносицы они поднимаются веером, глубокими трещинами рассекая лоб и прячась под широкий обод золотой короны. Под глазами огромные мешки.

Кардинал откашлялся:

– Нужно немедля укрываться за стенами. Всем, кто дойдет!

Советник дернулся как от пощечины, на его груди колыхнулась золотая цепь, сплетенная так умело, что даже сенатор ощутил красоту, поднимающую человека над любым зверем.

– Всем? Абсурд! – Крылья носа Игнатиуса мелко подрагивали. – Вы предлагаете кормить крестьян, когда запасы истощатся?

– А разве не крестьяне пополняют ваши запасы?

– Да, конечно, но где их награда за труды? Работягам чего-то не хватает, например, подвигов. Только войны приносят почет и славу! А поэты пишут баллады о погибших на полях брани, пусть даже о крестьянах! – Сказал советник с горячностью. – Мы можем вооружить батраков и отправить их отбивать границы. Пусть воюют с ордой. Да, не все спасутся, но и не все погибнут!

Сенатор посмотрел на Игнатиуса с ненавистью:

– Барды? Баллады? Любое воспевание павшего в битве означает множество погибших в следующей войне.

Игнатиус скривился:

– Если все замерзнет, никакой следующей войны не будет, а крестьяне, впусти их в город, сожрут запасы. Плебеев же так много! Послушайте, решения, принятые на горячую голову, всегда кажутся нам благородными и героическими, но, как правило, ведут к просчетам… Поймите, мы политики, должны быть бескомпромиссными, и всегда иметь ясный ум!

– И руки по локоть в говне, – заметил сенатор.

– Верно сказали, Игнатиус, – вмешался кардинал. – Нужно всячески избегать как героизма, так и благородства. Вы правы, советник, абсолютно правы!

Игнатиус скривился еще сильнее, прервал раздраженно:

– Когда вот так соглашаются, явно чего-то попросят или гадость подсунут! Что у вас за пазухой?

Иезекииль похлопал себя по груди.

– Только крест, дорогой советник.

– Нет-нет, выкладывайте, королю нужны все сведения, без утайки!

– Мне было видение. – Голос кардинала звучал глухо, аскетичное лицо прорезали глубокие линии, пальцы нащупали под мантией распятие и судорожно стиснули его. – Мне дано было … узреть. Я видел последнюю цитадель людей, и небо, черное от ворон. В высоте, над белыми рифами, солнце угаснет навсегда. Я зрел женщин, простертых у стен, застывших и посиневших от холода, желтая плесень на их лицах. Видел, как взбирается вверх, по ледяным утесам, нежить, учуявшая добычу. Мертвецы подбираются все ближе, скребя костями об лед.

– Вы настоящий параноик! – вскричал советник. – Психопат!

– Успокойтесь, Игнатиус. – Медленно произнес монарх. – Забудем на время о затмении и разберемся с оборванцами, – взгляд увитых алыми прожилками глаз переполз на советника. – Давайте рассмотрим дело с практической стороны. Даже если отребье и превратится в угрозу для нас, в чем я сомневаюсь, какие действия вы предлагаете предпринять?

– Кочевники выступили в поход. Инок считает, их передовые отряды дойдут до наших границ дней через десять, если не изменят курс. – Игнатиус повел рукой в сторону дальней стены, где в тени стояла толпа придворных. Одна фигура сдвинулась и отвесила учтивый поклон. Изекииль увидел грузного молодого человека с бледной туповатой физиономией, кричащей о жизни аристократа, чья активность начинается, как у упыря, в сумерках и длится всю ночь на балах и попойках. – Головные колонны укомплектованы самыми опытными их бойцами. В основе своей войско пешее, слабо вооруженное и необученное. Они обременены женами и стариками, и тащат с собой весь свой скарб. Поэтому отребье хоть и многочисленно, но уязвимо…

– Ближе к делу, советник.

– Но это же очевидно! Мы соберем крестьян, – Игнатиус посмотрел на Хедрика в упор, потер руки. – Вооружим их и выставим против голодранцев из пустошей.

– Я не стану проводить мобилизацию просто чтобы избавиться от собственного народа, Игнатиус. Варвары вполне могут отползти к кратерам, и попытаться найти убежище в горячих ущельях. И для них не секрет приближение холодов. – Король продолжал улыбаться, кажется, он забыл сменить выражение лица. – Но крестьян действительно много, и это проблема…

Кардинал тщетно пытался унять дрожь. Происходящее напоминало цирк уродов, когда считающие себя людьми существа приходят посмеяться над калеками.

За спиной послышался шелест мантии, ассистент Иезекииля произнес тихо:

– Ришон вернулся.

Глава 2

Утро и большую часть дня Ришон несся к столице, чудом вырвавшись из осаждаемого нежитью монастыря. Перед глазами плыли сцены убийства – мечи, сотканные из мрака, опускающиеся на непокрытые головы монахов с влажным чавканьем, поднимающиеся и опускающиеся снова в полном безмолвии.

Тяжелый плащ громко хлопал, сопротивляясь ветру, глаза цепко держали пролегающую впереди тропу. Раз за разом он убеждался, что в этих краях правит лес, а свободные от него пространства выглядят крохотными проплешинами на огромном зеленом ковре.

Дорога шла извилистая, едва заметная, иногда покрытая льдом, и чудилось, будто в глубине мчится перевернутый всадник, а на поверхности мелькает его отражение. Но чаще тропа превращалась в болотистую колею, раскисшую под неглубоким снегом, недовольно чавкала. Липко цепляла копыта, не хотела отпускать. Прижавшийся к ней сухостой островками выбивался из-под белого одеяла, поблескивая водяной пленкой. Однажды попались два скелета в доспехах старинной работы, наполовину засыпанные землей. Из глазниц проросла трава, тонкие кости пальцев рассыпались в пыль.

Бархат больше часа скакал бесшумно по травяной подушке, затем Ришон все чаще стал слышать стук копыт: сначала мягкий, затем тверже и, наконец, звонкий, будто выметнулся на королевский тракт. Серое солнце сползало к горизонту, подсвечивая ездока со спины. Конь шел быстро, тугие мышцы перекатывались под коленями. Остроконечные уши скакуна подрагивали, перехватывая сторонние шорохи, ноздри жадно раздувались от бесконечного бега.

Ришон заметил, что лишайники местами становились бурыми или вообще черными. Разномастные пятна то пропадали, то вновь появлялись, выпуская нити плотной бахромы. Ветер выл не прекращая, трепал ворс лишайника и гриву коня.

Тропа стала разрастаться, кромки ее расширились, и узкая колея превратилась в широкий тракт, мощеный булыжником. Дорога шла по распадку между холмами. Городские постройки, плесенью облепившие склоны, появились над горизонтом.

Наддав, Ришон проскочил мимо изъеденных временем скал, за спиной полыхнул закат, красный, как дымящаяся кровь. Холмы расступились, впереди и внизу громадное плато, окруженное цепью сросшихся в одну стену отвесных гор, а на самой равнине, как гнилые зубы в провалившемся рту, тысячи домов гигантского пригорода.

Вскоре показались первые купола церквей, обозначился силуэт – огромная белокаменная крепость. Стратхольм окружала высокая стена с множеством сторожевых башен. Главные постройки находились на возвышении, на самой вершине – громада дворца, похожего на кулак в латной рукавице. У северных ворот возводили часовню, но без особой поспешности, строительные леса пустовали.

С боков поплыли пашни с аккуратными бытовками, все еще окруженными дремучими лесами, сторожевые вышки тянутся в небо, чтобы из-под крыши можно было смотреть поверх деревьев. Тракт вынужденно идет через мрачные чащи, пусть и откинутые просекой на десяток шагов в стороны.

Стены города медленно вырастали. Над главными воротами распростер крылья огромный бронзовый ангел. Створки толстые, из дерева и начищенной до блеска меди. Из-за стен доносились голоса, слышалось мычание скота на пастбищах, щелчки бичей. Телеги тянулись в город и из города, создавая иллюзию муравейника. Снежный покров едва коснулся владений Хедрика, чему Ришон был несказанно рад.

Стратхольм приближался. Брусчатка с шумом стелилась под копытами, ветер уже не свистел в ушах, ласково трепал волосы. Бархат под рукой Ришона повернул к служебному въезду в сотне шагов от главных ворот.

В вечерней дымке копыта звонко простучали по дощатому мосту. Ришон натянул удила – вороной встал, словно высеченный из скалы, только пар вырывался из разгоряченных ноздрей. Церковник с трудом выпрямился, тело от долгой езды закостенело.

Ворота заскрипели, створки раздвинулись с ленивой неспешностью. Оттуда вышел привратник: сухощавый старик с орлиным крючковатым носом. Он снял шляпу, вытер мехом лицо, на солнце блеснул голый, как колено, череп. Нос большой и мясистый, и по этому носу церковник наконец вспомнил человека, которого уж никак не ожидал здесь увидеть. Нищий с паперти, ошивавшийся у храма пару лет назад.

Грудь и спину привратника защищала кираса, широкие стальные наручи прятали предплечья, штаны шерстяные, сапоги с металлическими набойками. Он остановился перед Ришоном, загораживая дорогу, зыркнул враждебно, стараясь распознать в знакомом лице только что сбежавшего из клетки убийцу. Пара колючих глаз бесцеремонно бегала по монаху, пока в них не засветилось такое ненужное узнавание. Потрескавшиеся губы хрипло произнесли:

– Что привело вас в Стратхольм?

Ришон развернул бумагу и молча протянул привратнику. Тот повертел пропуск, покряхтел, стараясь придумать, чем зацепить, но при этом и свои штаны не сильно порвать – инквизиторов боялись все без исключения – и, засунув хандру поглубже, отошел в сторону.

Ришон усмехнулся – на мозги на паперти не насобираешь, хотя бывают исключения – и въехал в город. Дорога, мощенная каменными плитами, повела вдоль ряда аккуратных домов, стройных и ухоженных, но от промерзших стен уже веет прохладой. На пути толпился народ, что-то продавали лоточники, шуты показывали фокусы, пытаясь сорвать куш.

Через город ехал долго, хотя двигался по центральным улицам. Океан черепичных крыш, бликующих в тусклом закате, постепенно мерк. На город пали сумерки, а над головой купол все бездоннее, звезды не дождались ночи, высыпали яркие и острые. С востока накатывали волны морозного воздуха, ненадолго вытесняя запахи самогона, пива, блевотины и тухлого мяса.

Ришон невольно повел плечами. Позвоночник защекотало, словно за воротник попала крупинка снега, растаяла и потекла, истончаясь, к пояснице, оставив чувство тревоги. Он втихую пошарил взглядом, стараясь не показать, что уловил сигнал нервной системы. Кто-то враждебный следит сейчас за ним. Справа трехэтажный дом из черного камня, грубый и неприветливый. Непонятная вывеска тускло блестит бронзой. Ришон поспешно пустил коня дальше, пересек центральный рынок, хотя тут весь город – огромный базар. От шума засвербело в ушах, его пытались заинтересовать, наперебой пихали товары, пахло жареным мясом, гроздья винограда навалены на прилавки холмами, сквозь прозрачную кожицу мутно просвечивали косточки.

Дома исчезли, уступив гладкой, как стол, площади, еще дальше сам дворец. Центральная лестница из белоснежного мрамора переходит в широкую площадку, у дверей закованные в броню стражи, настолько огромные, что похожи на статуи. От дворца веет холодом, как и от других домов.

Монах поднял измученный взгляд на герб над входом. Полотно разделено по диагонали, в верхней части изброжена корона, гордо напоминающая о королевском дворце, рядом отрисован боевой шлем, на нижней орел и лев, что значит – доблесть и храбрость. У шлема по бокам маленькие крылышки, на таких и воробей не взлетит, но в геральдике это наверняка что-то важное. Возможно, указание на древность рода, мол, от самого Адама. Если присмотреться, можно заметить шкуру, брошенную к ногам льва, что истолковывается как кожа змея, соблазнившего Еву.

Ришон передал поводья подскочившему конюшему, поднялся по ступеням.

– К его преосвященству Иезекиилю, по важному делу.

– Ришон? – в голосе стража прозвучало узнавание, но церковник не припомнил детину. Такие явно покаяться не ходят. Страж хотел спросить что-то, но передумал. – Никому не позволено входить с оружием. Прошу сдать меч.

Монах прислушался к интонациям, чуть усталый голос, но спокойный, аномалия еще не докатилась до Стратхольма, хорошо.

– Как скажете, – Ришон потянул меч в ножнах через голову. Перевязь, потертая, как и ножны, впитавшая капли его горького пота. Стражи терпеливо ждали, на лицах обоих монах увидел сочувствие. Видок у него, должно быть, дай Боже!

– Идите прямо, – сказал страж. – Там встретят.

Внутри исполин-дворец заставил сердце Ришона непривычно сжаться. Свод убегает в таинственную высь, вдоль стен на уровне глаз в два ряда разбрасывают яркий свет лампы, запах фимиама едва слышно касается ноздрей. В стенах угадываются огромные блоки гранита – монументальное строение.

Монах, пошатываясь от усталости, брел через зал, на стенах гобелены и побывавшие в боях щиты. Сверху нависают полотнища и прапора лучших батальонов.

На том конце у дверей замер в ожидании вышколенный дворецкий. Он сразу обратился к Ришону:

– Пожалуйста, следуйте за мной.

Церковник молча поднялся за дворецким по широкой лестнице, управляющий распахнул дверь в просторную комнату.

– Прошу располагаться, – сказал он без тени эмоций, так говорила бы мебель из дорогих пород дерева. – Здесь можете отдохнуть. Кардинал на совещании у короля, он примет вас по окончании встречи.

Дворецкий вышел бесшумно, Ришон проводил его взглядом, а потом покосился на зеркало, занимающее чуть ли не половину стены. В нем отражалось богатое убранство, картины, закрывающие суровость гранитных стен, а также высокий мужчина с безжизненным от усталости взглядом. Ришон шагнул ближе, последний раз видел себя в зеркале неделю назад. Тогда на него смотрело несколько другое лицо, более молодое что ли, а теперь… скулы заострились, нижняя челюсть потяжелела под щетиной, левую бровь рассекает свежий шрам, обрываясь на глазной впадине, и снова бежит по высокой скуле. Неглубокий, скорее царапина, но след оставит. А еще саднить начал, как в зеркале нарисовался. Ришон подумал, что по одному выражению лица его легко отличить от служителей, не вылезающих из храмов.

Ждать пришлось недолго. Вскоре появился другой слуга, одет чуть беднее, спросил с поклоном:

– Вы готовы?

– Я готов всегда, – ответил монах.

Слуга поклонился.

– Вас ждет некая особа, прошу следовать за мной.

Сердце Ришона екнуло, усталое, но уже через секунду колотилось как в припадке. Дурная краска залила лицо. Он снова шел длинным коридором и пытался незаметно стряхнуть пыль с одежды, но проще было снять это тряпье и просто сжечь его. Справа и слева в нишах застыли стражи, попадаются пышно разодетые придворные, но как-то стыло и промозгло вокруг, сквозняки режут струйками из всех щелей.

– Прошу, – слуга указал на дверь и учтиво раскланялся.

Ришон вздохнул, его крепкие пальцы легли на массивную ручку двери, та без скрипа отворилась. Сердце барабанило, как сумасшедшее. Из помещения навстречу ударил яркий свет, послышались веселые голоса, женский смех. Монах заставил потяжелевшие ноги двигаться.

В женской трапезной огромный камин, огонь задорно потрескивает поленьями, языки пламени танцуют, разбрасывая по стенам причудливые тени. У огня повариха, зябко ежится, греет сморщенные руки. Ришон не успел потянуть носом, как ароматные запахи заставили желудок взвыть в мольбе. У стены в закопченном глубоком котле булькает странное варево, густое, точно клей. Иногда всплывают маслянистые бока белых грибов, окунаются снова, взамен приподнимаются овощи, кусочки мяса. Повариха, стоя к церковнику спиной, длинным половником зачерпнула, пригубила, вылила обратно.

– Еще чуть-чуть.

В помещении длинный стол, в стене альков с иконами. Сердце Ришона трепыхнулось, как воробей. Его любовь и муза, Мария, вышла навстречу. Серебристое платье кромками касалось паркета, под подолом словно кролики из норок, выглядывали ступни в сандалиях. Белая атласная кожа видна в неглубоком вырезе клинышком, на шее тонкая цепочка с крестиком. Глаза светлые, как два солнышка, в волнистых волосах ромашка, отчего-то не увядающая, как прочие растения в гибнущем мире. Тонкие брови чуть вздернуты.

Они стояли друг против друга, не произнося ни слова. Ришон закрыл глаза, с трепетом ощутил нежные пальцы, скользнувшие по его напряженным скулам, а те, твердые как дерево, медленно уступали ее мягкому нажиму, расслаблялись.

В глазах Марии проступила озабоченность.

– У тебя рана…

Ришон отмахнулся.

– Заживет.

– Да, – согласилась она, улыбнувшись, – сядь здесь, поближе к окну, я обработаю порез. Если грязь попала в кровь, может загноиться.

– Оставь это. Я боялся, что больше не увижу тебя, Мари…

– Я сейчас не Мари, – возразила она мягко, – а лекарь. Садись.

Девушка рассматривала Ришона тихо и спокойно. Она намочила шелковый платок, движения ее были мягкие. А когда начала промакивать рану, стирая засохшую кровь, у монаха перехватило дыхание. Он сидел на лавке, не шевелясь: от Марии исходит благоухание чистоты, словно от только что раскрывшегося цветка. Ее нежные пальцы обрабатывали рану, он закрыл глаза, жалея, что царапина такая пустяковая, иначе бы подольше возилась. У Ришона вырвался вздох отчаяния, когда она чуть отстранилась и сказала:

– Теперь воспаления не будет.

– Я не слишком глупо выгляжу, намазанный бальзамом? У меня встреча с твоим… с кардиналом.

Она улыбнулась.

– Как же мужчины заботятся о своем облике! Пойдем. – Девушка взяла Ришона за руку, повела к зеркалу на стене. Она шла, чуть подобрав подол платья, а он тащился сзади и жадно смотрел на ее гордо вскинутую голову, прямую осанку и тонкие линии плеч: такие беззащитные в свихнувшемся мире.

На этот раз в зеркале отразилось совершенно счастливое лицо видавшего виды крестоносца. Ссадина чуть поблескивала, мазь почти впиталась, а так вообще хорош, какие глаза, нос, упрямый подбородок…

Спохватившись, что любуется собой, он сконфуженно отвернулся.

– Спасибо, леди, – сказал он с поклоном. – Теперь я у вас в долгу.

Мария тихо рассмеялась и чмокнула его в щеку.

Ришон взял ее ладони, притянул к себе. Огромные глаза приблизились, он попытался хоть что-то прочесть в них, но синие зрачки цепко держали свои секреты. Церковник почувствовал, как по жилам разливается живое тепло. Мария закрыла глаза, щек коснулся румянец.

– Я привез плохие вести… – начал он, и осекся.

– Знаю, любимый, не говори сейчас. – Девушка прижалась щекой к его груди. – Ты выполнишь нужное, и приедешь за мной. Вместе мы умчимся далеко, где солнце не гаснет.

– Я люблю тебя, – в тишине раздался его надломившийся голос.

Ришон обнял Марию, она подняла голову:

– Ступай, кардинал ждет. Да храни тебя Бог!

***

Ришон брел через длинные коридоры, в душе разлился злой огонь бессилия. Шум шагов отражался от стен, заползал в барабанные перепонки, и монаха поглотило дурное предчувствие. Увидятся ли они еще, и будут ли счастливы, когда мир катится к чертям… Миновал пустой холл, дорога вывела на открытую веранду, смежную между гостевой и рабочим кабинетом кардинала. Ноздрей коснулся аромат увядающих цветов, туман в голове рассеялся. Надежда найти здесь Иезекииля не оправдалась, и Ришон повернул на красную дорожку, тянущуюся к тронному залу, но тут же столкнулся с Подриком, ассистентом его преосвященства. Лицо старика с их последней встречи еще больше осунулось, бордовая мантия теперь болталась на викарии, как на пугале, оставленном в поле гонять ворон. И все же стариком назвать язык не поворачивался, хотя явно стар, очень стар: волосы не просто белые, как пух, но и очень редкие, лицо испещрено глубокими морщинами. Однако глаза смотрят остро и живо, а высокая фигура сохранила осанку, что обычно не удается старикам, все они мелкие и сгорбленные.

– Отче, – Ришон в почтении склонил голову, – случилось, чего преподобный Иезекииль боялся больше смерти.

Взгляд Подрика не изменился, и Ришона в который раз удивило умение старика скрывать эмоции. Викарий смотрел на инквизитора с пониманием и теплотой.

– Догадываюсь, сын мой, – Подрик постно улыбнулся, – вам нужно обсудить это. Совещание у короля затянулось, попробуем перехватить преподобного в тронном зале.

Засовы загремели, церковники вдвинулся в щель, едва дверь приоткрылась. Мрачный привратник тут же закрыл, звякнула цепочка, набрасываемая на крюк, лязгнул засов. Слуга повел по вымощенной брусчаткой дорожке, вошли в небольшое помещение, обставленное мебелью: шкаф с книгами, массивный стол и два длинных дивана. Приемная, понял Ришон.

Все помещение средних размеров, за дальней дверью слышны голоса. Инквизитор подошел и выглянул в щелку. Тронный зал был заполнен лордами, как он понял сразу, от каждого веет властью, в центре зала помост, внизу ковер цвета крови, посреди помоста королевский трон с высокой спинкой, Ришон увидел монарха в скучающей позе. Напротив трона ряд трибун, откуда попеременно кричал то один, то другой толстяк.

– Жди здесь, – Подрик протиснулся в дверь и стараясь быть незаметным, засеменил к трибуне Иезекииля. Он походил на простоявшую зиму копну, и его присутствие тут же заметили. Под взглядами всего зала он добрался-таки до трибуны и заговорил с кардиналом.

В итоге пришлось ждать, когда закончится совещание, его преосвященство вышел усталый, круги под глазами, еще одна бессонная ночь. Старый и седой, он застыл на пороге, будто не решаясь войти в кабинет и нарушить покой гостя. Подождав, когда монах приблизится, кардинал сказал севшим голосом:

– Ришон, сын мой, я ждал тебя. Помню ребенка, всеми покинутого, а теперь превратившегося в мужчину. Гордость переполняет мое сердце.

– Да, отец, я торопился повидать вас, но, к сожалению, привез плохие вести. Я достиг зараженных земель. Чума расползается вместе со снегом, мертвые покидают курганы, и ад идет вместе с ними. Они живут во тьме, и видят все. Пасти, полные гвоздей, и кости, поющие на ветру. От них не убежать. Монастырь святого Гулдура пал под натиском нежити. Ваше предположение о причине гибели обоза подтвердилось.

– Ты нашел караван?

– Нашел… кое-что, уже не важно, местные захоронения вскрыты, нежить напала на монастырь, боюсь, она уничтожит все поселения в округе. Скелеты с лоскутами мяса, налипшего на посеревшие кости, в истлевших лохмотьях, оставшихся от лучших нарядов, в которых погребли усопших. В их пальцах мечи, черные, как ночь. Они словно стая саранчи, пожирают все, до чего в состоянии дотянуться.

Лицо кардинала побелело, он ухватился за распятие на груди, словно за соломинку, брошенную ему в бурном потоке.

– Времени меньше, чем я думал, куда меньше. Сейчас же я верну лордов на места, где предоставлю новые сведения.

Ришон попросил, чтобы и ему дали слово, отец Иезекииль слабо улыбнулся. Ну конечно, с суконным рылом да в масницкий ряд, потом неожиданно добавил, что после заседания его могут выслушать.

– Тебя, сын мой, я не попрошу об отдыхе, ибо промедление может обернуться катастрофой. Мне нужны верные глаза и уши. – Кардинал по-отечески положил сухие ладони на плечи Ришона. – Завтра же отправляйся по окрестным деревням и весям, смотри, ищи внутренним взором, постарайся понять причину оживления мертвецов. Может быть, еще есть надежда. Да, надежда… надежда…

Слова кардинала зазвучали отстраненно, отчего-то с гулом разлетаясь по кабинету.

– Я сделаю, отче. – Инквизитор попятился и вышел, прикрыв за собой.

Глава 3

Колючий ветер, надрываясь, тащил огромную тучу. Под ее тяжестью прогибался небосвод, землю заслонила черная тень, но посыпался на редкость мелкий снежок. Не было и трех пополудни, а уже наступил вечер, в серой земле местами начали белеть рытвины, их запорошил снег, но в остальном мир голый, бесцветный и страшный.

Далеко в лесу стучал дятел. В сумерках за крепостной стеной едва различимы мощные стволы. Сенешаль, следопыт в третьем поколении, осадил Иерихода и послал его легкой рысью по главной улице Родсельма, захудалого городка на окраине владений Стратхольма. Парок на глазах густел, посверкивая кристаллами смерзшегося дыхания. Земля низко гудела, замерзая. Трещал деревянный сруб домов за спиной, выстреливал лишней влагой, плевался ее ледяными стрелами. До чего же холодно, зараза. Сенешаль кутался в выстуженный плащ, грел пальцы.

Следопыт ехал вдоль домов в поисках таверны. Хотелось скакать галопом, но сдерживался, хотя зубы уже выбивали частую дробь. Похоже он один спешил убраться с мороза, улицы пустовали. Будто вымерло все. Один раз по дороге попался торговец, везший на подводе кучку схваченных инеем тушек битой птицы, да в кузнице горел огонь, труба пыхала сизым дымом. И все, тишина.

Первый снег, что и не снег, мука какая-то, летящая сквозь сито, уже засыпал выбоины на дороге, теперь казавшейся еще грязнее и отвратительнее, чем на самом деле.

Таверна нашлась у северного въезда в город, хитро придумали. Следопыт усмехнулся, представив, как из пивной сразу за ворота выкидывают особо загулявших. Постоялый двор немноголюден. У коновязи, где крестьянин подвязывает к морде гнедой кобылы торбу с овсом, всего пара лошадей, из конюшни поодаль разносится похрапывание еще четырех-пяти голов. У колодца, разбитого посреди двора, селянка с натугой вертит рычаг ворота.

Сенешаль покинул седло, поводья прыгнули на крюк, ноги взбежал по скрипучим ступеням. В помещении два десятка столов, знавших лучшие времена, пять из них не пустуют. Воздух нагретый, жарится мясо, тушатся овощи. Следопыт задержал взгляд на одном из гуляк, увидев шрам от раны, нанесенной клинком. Шрам задевал веко и шел ниже, как слеза. Поврежденный зрачок растекся по всей радужке, и этот взгляд разномастных глаз внушал тревогу, будто смотрит колдун.

Между лавками шныряет прислуга, разносит блюда и пиво в кружках. Да еще протискивается, выбирая местечко поудобнее, сутулый мужик с падающими на лоб космами. Пыльная, заношенная до дыр фуфайка перехвачена в талии грязной веревкой. Лицо узкое, худое, и видно, что оборванец совсем молод, в руках музыкальная байда на струнах. Сенешалю показалось, бродяга смертельно устал и чем-то раздосадован. Даже больше, чем бывают раздосадованы жизнью такие вот бездомные.

Вдоль стены установлен ряд прокопченных жаровен, рядом на подстилке пес вылизал себе яйца и тут же уснул. Никаких забот. Особого наплыва посетителей нет, но ближе к вечеру, как обычно в таких местах, все столы будут заняты.

Сзади заскрипели половицы, со второго этажа спустился человек в безразмерном камзоле, колыхаясь сверху донизу, как огромный студень.

– Изволите обедать? Вина? Комнату? Я хозяин заведения.

– Прекрасно, – Сенешаль чуть сдвинулся в сторону, боясь быть погребенным под центнером сала. – Желаю отобедать, плотно. Это возможно?

– Конечно, – ответил кабатчик, задетый вопросом. – Иначе толку от нашего двора…

Сенешаль посмотрел на владельца таверны: в студенистых зенках жажда наживы. Такой, пожалуй, и мать продаст. Кабатчик в свою очередь разглядывал гостя не менее откровенно, прикидывая возможный барыш за еду и ночлег. Заинтересованный взгляд скользнул по окованным сапогам воина, поножам, кожаным латам на шнуровке, черным волосам до плеч, задержался на щетине, и медленно пополз вверх. Встретившись глазами с визави, хозяин вздрогнул, бросил быстрый взгляд на входящего посетителя.

Торс вошедшего украшал вылинявший бледно-красный крест, на сгибе правой руки помятый шлем. Сенешаль представил, что на лбу гостя нацарапано, пусть и с ошибками – истинный слуга Господа.

– Лихие времена, Юджин, – обратился к хозяину воин, городской стражник – определил Сенешаль. – Неси-ка пожрать, да света побольше дай, а то день как ночь стал, не видать ни зги.

– Ладно-ладно, – торопливо пробубнил кабатчик, – садись, накормим.

Он исчез, через минуту с кухни повалил густой аромат. Подошла селянка, достававшая воду из колодца, тряпкой вытерла стол, за который уселся стражник, удалилась. Сенешаль наблюдал, как хозяин появился из кухни с огромным блюдом в руках. Пока он приближался – на подносе что-то горячее, пар стоит столбом, – следопыт осмотрел трактир. Вообще-то странное место, в наличии приметы церковной атрибутики, но вместе с тем у дальней стены высеченная из крупного ствола березы фигура не то сатира, не то еще какой твари. Похоже на язычество, куда смотрят инквизиторы? Ладно бы облик сатира, но у подножия каменная плита, обагренная кровью. Естественно, на ней режут дичь к столу, и все равно похоже на жертвоприношения.

Пока следопыт продвигался к столу у стены, бродяга в рванье пересел на свободное место к троим затрапезникам. Сенешаль еще раз оценил чудаковатое лицо, скошенный подбородок, губы хоть и тонкие, но нижняя как у зайца подалась вперед, в мимике и жестах готовность посмеяться вместе с тем, кто отпустит шутку о его сношенной обуви или драной фуфайке, явно с чужого плеча.

Из дверей кухни показалось широкая лоснящаяся морда, красная и распаренная. Сенешаль подумал сперва, что повар, но вслед за харей появилась массивная фигура в кожаном переднике, глаза навыкате, мохнатые ладони на ходу вытирает о портки, взгляд подозрительный, так смотрят вышибалы, сразу стараясь понять, с кем придется иметь дело.

Корчмарь поставил на стол стражника огромное блюдо с тушкой откормленного гуся, коричневая корочка блестит бисеринками пота, под ней чувствуется давление горячих недр. Ноздри Сенешаля выгнулись дугой, жадно впитывая сладостный запах, в животе алчно заворковало. Будут еще гости, стражник даже половины не осилит. Но тот не дожидаясь товарищей, начал насыщаться.

Наконец и на столе следопыта появилась продолговатая тарелка с шипящими, прямо со сковороды, охотничьими колбасами, прожаренными с одной стороны настолько, что зарумянились до блеска. Рядом на тарелке поменьше застыла с раскрытым ртом ярко-синяя с красным рыба: красивая, ей бы плавать в аквариуме, но желудок беспокойно ерзает, требует мяса. Потом на стол опустился пузатый кувшин с узким горлом. Женские ладошки сковырнули смоляную печать, наполнили стакан до краев, что называется, с горбиком. Ноздри проводника дрогнули, запах кислый, крепкий.

За другим столом тоже подозвали хозяина, тот разлил по стаканам что-то темное. Двое сразу потянули руки, кабатчик схватил монеты, те исчезли в его потной ладони.

Сенешаль с наслаждением вгрызался в горячее мясо, отхлебнул вина. Тело расслабилось, выгнав холод из мышц, и мысли разом будто увязли в смоле. Доходят с запозданием, а улетают столь стремительно, что скрипнул зубами от бессильной ярости: почти додумался до чего-то важного, и тут же забыл. Прямо как сон.

Селянка, крутившая ворот колодца, поднялась на сцену и, скинув халатик, принялась извиваться в смущенном танце, но в ее движениях не было и намека на сексуальность. Выглядело это все довольно грустно, но Сенешаль видел, как ее пожирают глазами местных доходяги, только оборванец смотрит с тоской. Сквозь землистую кожу на руках женщины проступали серые змейки вен. Следопыт глядел на эти змейки, хорошо различимые в отблесках масляных ламп, и думал о жестокости происходящего.

Он отвернулся, почувствовав, что плывет, невидяще пробираясь сквозь зыбкий туман. Он завис в хмельной паутине, затем под ногами обрушилась земля, и он в немом ужасе рухнул в бездну. Казалось, дрема свалит его прямо под стол.

Из-под вуали тумана все отчетливее звучали голоса. Перед глазами с ленцой проступило уже знакомое помещение, показался ряд столов с мясом, плохим пивом и кислым вином.

– Я предполагаю, – раздался извиняющийся голос за дальним столом, – что ваша ненависть ко мне произошла от здешней атмосферы. Вы видите, именно здесь вы расстраиваетесь, а не в других местах.

Сенешаль обернулся, посмотрел на говорившего. То был человек со скошенным подбородком и оттянутой губой, что-то шутовское угадывалось в его манере держаться. Он подбоченился, задрал нос вверх, стараясь скрыть обиду. Человек напротив скалил позеленевшие зубы, и отрывая куски от краюхи хлеба, бросал их в лицо шута.

– Пожрать захотел, значит? Тогда трави байки поинтереснее, а не то седлаю из тебя похлебку для свиней.

– Выгони взашей этого грязного попрошайку, – раздалось из-за соседнего стола, и четыре луженые глотки расхохотались.

Сенешаль налил еще вина в стакан. Исходящий от бледно-рубинового напитка запах сказал, что кабатчик не оценил его покупательскую способность.

Сухо стукнула дверь, ввалились четверо батраков, покрытых снегом. Они заняли ближайший к входной двери стол, сразу потребовали пива. Следопыт начал присматриваться к ним внимательнее, по спине скользнул паучок отвращения. Все здесь нарочито грязные, как протест угасающему светилу.

– Хватит, – донесся встревоженный голос шута, – что с вами случилось? Негоже так относиться к людям церкви.

Несколько глоток за соседним столом загоготали, кто-то присвистнул девушке, чтобы активнее крутила бедрами.

Стражник за соседним столом не обращал ни на кого внимания, его смена закончилась, а значит можно поесть, а потом и самому пошалить, а то завтра опять на вахту. Он рвал мясо, пожирая гуся молча, лишь сок стекал до закатанных по локоть рукавов.

Сенешаль отщипнул кусок рыбы, начал жевать. Над его головой смирно сидел паучок, паутину не плел, предпочитая прыгать из засады. Вот и он как этот паук, ни двора, ни жены, только дорога перед глазами.

– Бла-бла-бла, дружок, – громко произнес собутыльник шута, – назови мне имя той телки, коли утверждаешь, что она самая красивая, и мы сразимся. Выясним, кто красивее, твоя баба или вот эта тощая сука на сцене, хоть на нее и собака по пьяни не залезет.

Очередной взрыв смеха.

Шут сказал:

– Я не ищу повода для драки.

Собутыльник ответил задиристо:

– Кто не ищет повода, того находит сам повод!

Остатки пива из бокала полетели в лицо шута. Тот вытер лоб видавшим виды платком, неторопливо убрал в карман.

– Я не имел ввиду красоту внешнюю, – сказал он спокойно, – красивой быть хорошо, но порой и плохо.

– Ага, – согласились за соседним столом, – это за кордоном плохо, в пустошах, там за каждым кустом могут сцапать, и использовать по назначению…

– А в наших землях, – сказал шут елейным голосом, – красивых сжигают, потому что ведьмы.

У следопыта защемило сердце, на миг промелькнул далекий образ женщины – мираж. Возможно, предназначенная ему судьбой сгорела на костре инквизиции, но он об этом не узнает. Образ исчез, стертый усилием воли.

Собутыльник шута еще больше нахмурился, тяжелые брови нависли как дождевые тучи. В глазах сверкнули молнии.

– Есть святая красота, – изрек он с едва подавляемой яростью, – а есть грешная. Ее то и надо на костер.

– За что?

– За то! – отрезал собутыльник, стукнув кулаком по столу.

– Хоть кто-то растолковал, – сказал шут, воздевая очи к потолку.

В следующее мгновение стол опрокинулся, бродягу отбросило к стене. Сосед быстро подбежал с обнаженным мечом, занес для удара.

– Не стоит убивать того, кто прав, – следопыт собирался промолчать, но слова вырвались помимо его воли.

В таверне наступила тишина, десяток пар глаз уставился на незнакомца, даже стражник оторвался от обглоданного гуся и посмотрел с интересом. В свинячьих глазах настолько читалась жажда представлений, что следопыт скривился.

– А тебя кто спрашивал, шакалье отродье? – Пьяный человек с мечом осклабился, чувствуя поддержку друзей.

Сенешаль сказал медленно, чувствуя нарастающее раздражение:

– Убери меч и ешь свое варево.

Послышались недовольные голоса, многие повыскакивали из-за столов, трактирщик грязно выругался, призвал собравшихся не ломать мебель. Внезапно кто-то налетел сбоку, следопыт ощутил острый укол в левой руке чуть выше локтя. Зашипев от боли, он обернулся, увидел перекошенное пьяной злобой лицо, пропойца заносил для второго удара выщербленный тупой нож, из его рта летели проклятья вперемешку со слюной и остатками непроглоченного пойла.

– Зря ты так… – сказал Сенешаль со злостью. Спустя секунду он кулаком в челюсть уронил буйного гуляку на пол и оказался посреди таверны с расчехленным мечом. Грукс в его руке пустил по таверне россыпь зайчиков. Краем глаза следопыт заметил, как шут не спеша поднялся, отряхнул и без того безнадежно грязные портки, сказал задумчиво, но так, чтобы все слышали:

– Жизнь – это беспроигрышная лотерея, в итоге мы все получим по земельному участку. Поэтому, коли не хотите подохнуть досрочно, давайте обнимемся и выпьем за счет заведения!

На шута никто не взглянул. Сброд поднимался с мест, разгоряченный хмелем, кто-то хватался за нож, кто-то вынимал пусть плохенький, но меч. Один даже цапнул стул за ножку, он же и кинулся вперед, думая, что остальные последуют за ним, и добьют незнакомца, а он потом будет хвастать, что первый нанес удар.

Острие меча достало его в сердце. Гуляка завалился навзничь, табуретка упала ему на лицо, скрыв искаженную болью гримасу.

Все замерли. Сенешаль заметил шевеление в дальнем углу таверны, бросил быстрый взгляд. Там шут прокрался к столу и схватив бутыль с вином, наполнял стакан.

Следопыт сцепил зубы, стоило ли ввязываться ради этого идиота? Посмотрел на жаждущую крови толпу, перехватил оценивающий взгляд… И тут все разом бросились вперед.

Шут стоял в углу кабака, прихлебывая вино. Сбоку от него звон, грохот. Портной, грозивший пырнуть его мечом, явно лишь напугать хотел, влетел в стену с отрубленной рукой, завизжал от нестерпимой боли. Улыбка бродяги скукожилась будто елдак на морозе. Кабатчика нигде не было видно, да и стражник, подхватив шлем, метнулся к выходу, оставив вместо себя раздербаненный остов гуся.

Лезвие меча ударило человека со шрамом-слезой в основание шеи. Голова подлетела и, крутясь, покатилась к лавке, где вяло шевелил уцелевшей рукой портной, пытаясь выловить из сутолоки обрубок, в надежде пришить его позже.

Третий начал оборачиваться, рот округлился в попытке закричать, но из разрубленной трахеи вырвался сип и клекот, а черные в свете ламп струи плеснули с таким напором, что некоторое время выглядели фонтаном.

Пропойца, пырнувший ножом исподтишка, очнулся, и тут же рухнул с разрубленной наискось грудью. Сквозь перерубленные ребра глянуло еще бьющееся сердце. Он медленно, словно спиленное дерево, завалился набок, и что-то темное вывалилось на пол.

Обезумев от ужаса, горожане выскакивали из таверны и терялись в темноте сразу за дверным проемом. Сенешаль выругался, коря себя за глупость. Эту пьянь надо было по люлькам уложить, а не обрывать их жизни, какими бы грязными и бессмысленными они не были. На улице послышались крики, сейчас весь город всполошится, и, чего доброго, повесит его на ближайшем суку.

Сенешаль выскочил из таверны на морозный воздух, запрыгнул на коня и помчался к северным воротам. В этих краях его не знают, переживет. Волку в курятнике делать нечего.

Конь пошел споро, сразу галопом, в лицо пахнуло ароматом сена. Некоторое время он ехал навстречу черному диску, проглядывающему сквозь неплотные облака, пока не расслышал лошадиный топот позади себя. Звуки копыт глухие, лошадь одна, не подкована. Следопыт натянул удила, осаживая Иерихона, съехал с тропы. Спустя минуту показалась тощая кобыла, несшая всадника с бутылью в руке. Одной рукой тот правил лошадь, второй поднес емкость ко рту и сделал изрядный глоток. Сенешаль узнал шута, и преградил ему путь. Злости к чудаку он не испытывал, скорее досаду, что так глупо поддался эмоциям и выпустил кишки троим бедолагам из-за какого-то дурня.

Шут в последний момент увидел всадника на пути и, нелепо всплеснув руками, вывалился из седла. Раздался звук рвущейся в зоне промежности материи. Бутыль полетела на камни и разбилась. Брызгов не было, малый успел высосать жидкость до дна.

– Не убивай, добрый человек, – пробубнил изрядно поддатый шут. – Погоню за тобой не пустят, сейчас каждый воин на счету, а тебя гнать – себе дороже.

– И ты решил меня в одиночку выследить, чтобы все бабы, все гроши и слава тебе, одному?

Бродяга заулыбался, усмотрев почву для дискуссии.

– Нет, господин, я убегал от бандитов, которые никак не оставляли надежды отрезать мне яйца. Например, жена портного, коему бедолаге ты милосердно отрубил только одну руку, была очень возмущена. Неблагодарная тетка, знаешь…

– Да, твои портки одной рукой не зашить, – сказал следопыт.

– Мои портки? – не понял шут.

– Ладно, забудь. Все-таки ты не дурак, первое впечатление иногда подводит.

– Мои родители очень старались, – ответил бродяга честным голосом. – Много раз переделывали, изменяли.

Следопыт прислушался к тишине. Погони не было, он вывел Иерихона на тропу, и с места пошел в галоп. Спустя минуту дробный стук неподкованных копыт оповестил, что шут никак не хочет отстать.

– Ты ведь и правда шут? – Сенешаль натянул удила, было ясно, бродяга не отвяжется. – Что хорошего в этой идиотской профессии?

– Я видел истинное лицо общества, и предпочел быть пародией на него. Шут – не худшая из профессий.

– Пародией? То есть ты лучше тех ублюдков из таверны?

– У меня есть принципы, – пояснил шут. – Нравственные. А у них нет.

– А-а-а… И в чем твои принципы?

Он подумал, ответил честно:

– Не знаю. Но они есть. Ну вот… Не укради, не убий, не возжелай ближнего своего… Дальше не помню.

– А ближнюю?

– Насчет ближней вроде бы ничего не было, можно.

– Ты точно дурак. Круглый!

– Спасибо на добром слове, – шут чуть склонил голову, – зато круглого дурака в угол не поставишь.

– А зарабатываешь чем?

Бродяга страдальчески заломил руки, как нищий на паперти.

– Ясно, – Сенешаль нахмурился, покосился на носок ботинка бедняка, в дырку выглядывали чумазые пальцы, как пацанва из подвала. – Неправильно это.

– Да, – согласился оборванец, – Людей убивать не так плохо… У них тоже есть семья, какая никакая, душа, наконец. Но это так, мелочи.

Сенешаль вздохнул печально, посмотрел на ладони. Кровь с рук водой не смоешь.

– Зато ты цел, – бросил он. – Это и есть жизнь, кто-то умирает, кто-то живет…

– Разве это жизнь? – спросил шут печально.

– Жизнь, – заверил он.

– Жизнь ничего не стоит, – сказал бродяга, – но ведь и ничто не стоит жизни.

С полчаса ехали молча. Огромные черные деревья уходили вершинами в звездное небо, луна появилась и понеслась со скоростью скаковой лошади, беспощадно яркая. Наконец Сенешаль спросил:

– Что за байда тренькает у тебя в мешке?

– Жаба.

– Какая жаба?

– Большая. Болотная. На лапках слизь, и брюшко перламутровое, словом, красотуля. Шутю. Лютня моя, ей пробавляюсь, когда есть хочется.

– Сыграй.

Шут повернулся к следопыту.

– Серьезно?

– Да, хочу послушать, все лучше твоей трескотни.

Бродяга чуть свесился на круп, вынул из мешка инструмент. Затем вскинул лицо к звездному небу, пальцы ласково коснулись серебристой паутины струн.

– Интересная штука. – Сказал следопыт. – Я таких еще не видел.

– И не увидишь, – с ноткой грусти ответил шут. – Жаба – редкая вещь.

– А почему Жаба?

– Я так назвал, чтобы другие не зарились.

– Струн у нее многовато.

– Двадцать четыре, если быть точным, всего с десяток таких инструментов было сделано, играть за год не научишься. – Бродяга тронул деку, Жаба на удивление отозвалась. Бард закрыл глаза, покачиваясь как береза на ветру – пальцы пауком побежали по паутине струн. Запел он мягко, голос оказался чистый, как лесной ручей. Песня, понятно, о любви. Сенешаль напряг слух, эту балладу уже слышал, но певец что-то подправил, такое многие практикуют из-за паршивой памяти, потом оправдываются авторской обработкой, однако сейчас звучит интереснее.

Бродяга пел, следопыт крепился, потом начал подпевать, дико фальшивя, шут тут же умолк и повернулся в его сторону.

– Ну как?

– Это хорошая песня, – заметил воин. – Только не твоя.

– Она моя, – шут улыбнулся печально.

– Хочешь сказать, ты автор этого знаменитого текста о любви?

– Он не о любви, – заметил шут.

– Тогда о чем?

– Он о неразделенной любви.

– Это уже нюансы.

– В нюансах вся суть, – сказал бродяга. – От разделенной любви рождаются дети, а от неразделенной – баллады. Так и родилась эта песня.

Сенешаль посмотрел исподлобья.

– Да ты эстет, мать твою.

– Спасибо, нынче авторов не ценят, спой, значит, а потом пошел вон. Баллады и должны быть резонансными, как говорится, ради красного словца не пожалеешь и родного отца.

– Слушай, а ты написал балладу о рабстве и этом… ростовщичестве?

– Ага. – Шут довольно подбоченился. – «Бродяга» называется.

– Она же против власти, как тебя во дворец пускают?

– Так я ж там как юродивый, мне можно все. Поржут и забудут.

– Сыграй, – попросил Сенешаль.

– Не, не сейчас, это другая история.

– Зануда.

К часу, когда луна начала выползать на небо, следопыт и прилипший к нему попутчик ехали по суровому предлесью. Сенешаль почти не удивился, когда впереди замаячила зеленая стена, показавшаяся сначала частоколом сосен, но подъехав поближе, сообразил, что это огромная гора, одетая плесенью словно покрывалом. Похоже на древний курган. И чем ближе они подходили, тем крупнее мурашки пробегали по коже.

Глава 4

Рассвет пришел поздно и страшно медленно, будто не решаясь выйти на мороз, пройтись по насту. Ришон замерз, несмотря на теплую одежду. Организм не успевал адаптироваться к стремительному изменению климата, из носа противно капало, а горло жгло, словно глотнул ртути. Вчера за весь день солнце ни разу не вырвалось из плотного слоя туч, даже не туч, а толстого одеяла, укрывшего мир от горизонта и до горизонта. Крепостные стены в инее, а земля уже покрыта тончайшим слоем пушистого, как лебяжий пух, снега.

Ришон ехал весь день без остановок, миновал заставы, окружавшие Стратхольм. Отдаляясь от сторожевых башен и погружаясь в лес по узкой охотничьей тропе, он неожиданно выбрался на одинокую поляну. Бросил долгий взгляд на открывшееся над верхушками деревьев пространство. В глазах расплылись силуэты далеких гор, отделяющих срединные земли от пустошей, пики уныло подсвечены серым диском. Солнце было еще высоко в небе, но почти не светило. Тьма сгущалась, спину инквизитора продрал озноб, и он торопливо пустил Бархата дальше. Найти деревню, запрятанную в глуши, поговорить с людьми, узнать об аномалии, затем еще и еще дальше, пока не будет понимания происходящего.

Гряда пологих холмов открылась из-за деревьев. На ее склонах росли березы, боярышник и шиповник, но вершины лысые, и гряда ясно различима в темном небе. Конь время от времени порывался к быстрому бегу, но Ришон терпеливо возвращал его на легкую рысь. Деревья стояли плотно, и наткнуться на ветку не составляло труда. Он бывал в этих лесах и знал – за холмами начинаются непроходимые топи.

Жизнь в холода замирает, он утвердился в этом наблюдении, когда за день, двигаясь по проторенным тропам, не встретил ни одного человека. Лишь однажды издалека увидел ползущую вдоль кромки леса телегу, полную хвороста. Ришон проследил, как человек безжалостно настегивает клячу, даже сам бежит рядом и помогает тащить нагруженную подводу. Торопится убраться подальше. В остальном везде белое безмолвие под грязным балдахином. Бархат вопросительно заржал, монах повернул в другую сторону.

Ришон скакал вверх, изучая подъем усталыми глазами. Птицы срывались с веток прямо над головой и с шумом месили крыльями морозный воздух. Он слышал тяжелые вздохи ветра в засыхающей листве, даже шелест падения сосновой шишки, и запахи вокруг сливались в гимн умирающему миру.

Вдалеке, под деревьями, что‑то двигалось. Тень мелькнула и пропала, но Ришон успел разглядеть ее, потом появились еще несколько таких же теней. Вдоль широкого синего ручья бежали волки. Стая гнала дичь. Монах разглядел их получше – тени на быстрых серых лапах, пять или шесть мохнатых охотников.

Вдалеке, за стеной деревьев с другой стороны холма угадывались постройки, слышалось мычание скота. Показался высокий частокол небольшого когда-то поселка, что уже выплескивается многими домами и даже улицами за пределы барьера.

Ришон направил коня к деревянному частоколу, странно перемежавшемуся с каменным заграждением. Взору предстала крупная весь с претензией называться городом. Кажется, Родсельм. Сразу за воротами двухэтажный трактир. Нижний этаж из неотесанного булыжника, верхний из просмоленного дерева, крыша укрыта листами из металла. Гармония, какую только в деревне можно встретить.

У увитой засохшим плющом коновязи с десяток лошадей, прислуга суетится, подносит к ним бадьи с зерном. «Путники торопятся, – мелькнуло в голове, – могли отвести животных в конюшню, приказать накормить, напоить, пока отдыхают… но коней даже не распрягли».

Из конюшни показался дородный воин. Блестящие доспехи, как и нарядный камзол, исчезли под шубейкой, умело подогнанной по его фигуре. Он стряхнул пыль с рукавов, затем вывернул голову к плечу, как музыкант, и сбросил щелчком только ему видимую соринку.

Ришон спрыгнул с седла, бросил поводья на коновязь. Когда поднялся на крыльцо, дверь с готовностью распахнулась, в лицо шарахнул запах жареного мяса, приправленного специями. Церковник шагнул в горячий воздух, подсвеченный красным от сполохов пламени, и два десятка каменных рож уставились на него.

– Не, это не он, – пробасил мужик крестьянского вида с лиловым фонарем под глазом.

– Точно? – за спиной инквизитора оказался воин, которого Ришон заприметил у коновязи. – Лучше смотри.

– Да, то есть нет, не он, – закивал крестьянин.

Монах постарался улыбнуться дружелюбнее. Что бы ни случилось, похоже, здесь готовы вздернуть любого незнакомца.

– Добрый вечер. Я путешествую, первый раз в этих краях, – сказал Ришон.

– Ну да, сначала все вежливые, а потом рубят местных в капусту, – пробасил воин за спиной.

– Я с благими намерениями. – Ришон распахнул шубу, показав монашеские одежды.

– Оставьте святого отца, – вмешался студенистый человек с рачьими глазами, кажется, хозяин, иначе его сало давно бы пошло на растопку. – Проходите, здесь рады гостям.

Два десятка злобных оскалов немо подтвердили радушие. Атмосфера вражды угнетала, Ришон чувствовал, что стоит на краю бездны. От жары сбилось дыхание, он ощутил, как по спине скользнула первая капля.

Хозяин двора улыбался, и монах заставил себя сдвинуться с места. Он нацепил глуповато рассеянную улыбку, кабатчик ждал, когда гость подойдет к стойке.

– Что здесь произошло? – Тихо спросил церковник.

– Гастролеры. – Хозяин кисло улыбнулся. – Заехали сюда вчера днем, один нажрался за чужой счет, а второй зарубил тех троих, кто угощал, еще одного покалечил. А потом бандюги умотали, не заплатив, конечно.

– Ясно, тогда мне вина и ужин, на ваш вкус. Плачу вперед. – Ришон сунул три медяка хозяину.

От огромного камина, откуда багровые языки пытались достать балки под сводом, шел непривычный жар. На каминной полке располагался очаг из неотесанных глыб. Поленья догорали там и рассыпались на крупные, светящиеся изнутри, головни. Поодаль у стены установлен ряд прокопченных жаровен. Из чадящего пламени волнами тек запах готовящегося мяса.

Грудь Ришона раздулась, вдыхая воздух, от которого сердце застучало чаще. В трактире вновь загремел морской прибой пьяных голосов, кажется, о нем забыли. За широким столом сгрудились местные, одетые в основном бедно, но монах сразу заметил у некоторых дорогое оружие.

Стол из мореного вяза, похожий на сороконожку, протянулся через весь зал, ножек и правда – как у сколопендры. Столы поменьше отгребли к стенам. За ближайшим двое: немолодая дама в кафтане и… Ришон слегка оторопел: мужчина размерами с огра, табуретка у него не выше других, но кажется, что верзила на возвышении, смотрит поверх голов. Кабатчик рядом с монахом застыл, наблюдая за ним с понятным выражением лица.

Грузный мужик взял пирог, разломил на две половинки, Ришон отвернулся, потом ощутил что-то странное, снова устремил на него взгляд. На редкость маленькие, но широко расставленные глаза, а переносица даже шире, чем нос с его подрагивающими крыльями. Челюсть настолько тяжелая, что сразу зачисляешь ее хозяина в дровосеки. Небрит полгода, если не больше, густые черные волосы растут из-под самых глаз и, огибая губы, сползают на шею.

В монахе что-то тихонько охнуло. Уши мужика тоже покрыты шерстью, как лицо и руки. Если все тело можно укрыть одеждой, то нельзя жить, не снимая перчаток, но этот огр мороз если и заметил, то явно пока не расстроился.

«Надо бы сесть хоть за ближайший стол» – подумал Ришон, но атмосфера крови и злости настолько удушающая, что он топтался на месте. Наконец заставил непослушное тело сдвинуться. Пробравшись к столу со свободным местом, монах перенес ноги через скамью, сел, облокотившись на столешницу. Напротив угрюмый бородач оторвался от кружки с хмельным зельем, мутные глаза уставились на новичка с пьяной недоброжелательностью.

По проходу между лавками, не задевая сидящих, тихонько прошмыгнул согнутый человек в сером потрепанном плаще, капюшон приспущен, оттеняя глаза, в руке деревянный посох. Прошел он к соседнему от Ришона столу, сел, жестом позвал прислугу. Начал расспрашивать о человеке, накануне зарубившем портного и других прощелыг.

Ришон сидел, присматриваясь и прислушиваясь. Нарезанное ломтями мясо, хлеб и сыр принесла молодая, болезненного вида служанка, даже с виду измученная и несчастная.

– Спасибо, – сказал монах и дал ей серебряную монету.

Она удивилась, потом поняла это как плату вперед за грядущую ночь, но Ришон покачал головой.

– Иди, больше ничего не нужно.

С улицы вошел и остановился на пороге стражник с алым крестом на белой тунике, пошарил взглядом по таверне, потащился к своим. Огр по-прежнему разламывал пироги пополам и совал в пасть, как в неутомимо работающую камнедробилку, запивал тем же вином, что мясо и рыбу, придворной дурью не маялся, что к мясу, видите ли, красное, а к рыбе – белое.

Хозяин поставил на стойку глиняную бутылку с вином, какой-то мужик тут же выдрал пробку и жадно запрокинул над раззявленной пастью. Потом, оторвавшись от бутылки, повернулся к заказавшему это вино путнику, молодому парню, сказал громко:

– Эй, существо! Монаха уже опознали, он это не он, ну а ты кто таков?

Ришон повернулся к грубияну, пахнет ужасно, к помоям примешивается запах сажи, словно горели подметки.

– Ну… – ответил путник осторожно, – я это я. А в чем дело?

– Ладно, – проворчал мужик, – ты не мог никого зарубить, будь они даже вусмерть пьяные под столом. И так по тебе видно белоручку из хорошей семьи, от мамки сбежал?

Парень развел руками:

– Бывает, нужно менять… место.

Мужик скривил рожу.

– Ты не похож на вора, ладно, больше не допытываюсь. Заплати за меня, и в расчете.

Он развернулся, побрел с бутылью к своему столу, где ожидают приятели. Парень торопливо обратился к хозяину:

– Я плачу, сколько?

Толстяк кивнул с полным равнодушием. Ришон проследил взглядом местного, тот плюхнулся на стул недалеко от жаровни. Рядом с ним сгорбился звероподобный воин и пожирал с вертела жареную свиную ногу. Жир стекал по его запястьям, пенился в ложбинках губ, но лицо выражало хищное нетерпение насыщающегося зверя. Напротив сидел, хмуро уставившись в кружку, худощавый человек в кожаном жилете с бронзовыми наклепками. За спиной в латунных ножнах висел двуручный меч. Человек был прям, как столб, чисто выбрит, с узким носом и глубоко посаженными глазами.

За дальним столом загоготала дюжина луженых глоток, упала и разбилась сбитая локтем тарелка. Кто-то свалился с лавки, но не поднялся, так и оставшись лежать с задранными кверху ногами. По мерно вздымающейся груди было ясно – заснул. Неподвижное тело тут же перешагнул трактирщик, неся в руках несколько кружек с пивом.

Монах вздрогнул, когда перед ним опустилась на стол большая бутылка вина.

– За мой счет.

Девушка подмигнула, удалилась раньше, чем Ришон успел сказать «спасибо». Он повертел в руках бутылку, пальцы чувствуют приятный холод, словно только что из очень глубокого подвала.

– Эй, – буркнул бородач напротив, – не знаешь, что с ней делать?

Мужик, одетый в куртку из старой потертой кожи, наблюдал за ним с хмурым интересом. Монах ответил вежливо:

– Вряд ли справлюсь в одиночку. Но буду рад, если поможете.

Бородач улыбнулся, разом подобрев. Ухмыляясь во все два зуба, к ним придвинулся дед с пустым стаканом. Он был совсем старый, лицо изрезано глубокими морщинами, рот собран в жемок.

– Я Соловей, – сказал бородач. – А это Глина. Все его так зовут, потому что своего имени он не помнит. Но пьет, дай Боже нам всем, глотка луженая.

– Ришон, – представился монах.

Соловей посмотрел на него поверх наполненной до краев кружки.

– Из Стратхольма прибыл? Сразу видно, выправка… не местная.

– Да, путешествую…

Соловей осклабился:

– Я так и понял, экскурсия по деревням, смотришь, скоро ли нас снегом занесет? Да я не выясняю, здесь полно таких, кто скрывает, кто и откуда, просто хочу сказать, что еще есть время вернуться, пока дороги напрочь не замело. Несколько дней еще, и только на санях кататься. Пустоши, говорят, уже замело. Кочевники к кратерам сорвались, в пещерах будут прятаться. Ну а что им, деваться некуда. Только половина по дороге помрет.

– А что может случиться? – спросил Ришон осторожно. Соловей многословен, уже отработал свое вино.

Глина пожал плечами, сказал неразборчиво:

– Да как что… разное. И холод, и мороз, а то и стужа.

– Только холод? – спросил монах.

Соловей нахмурился:

– А что еще?

– Не знаю, – сказал Ришон быстро, – может зверье какое.

– Всю дичь уже перебили, погреба полны мяса, переживем зиму-то. Солнце ведь… оно не на совсем гаснет?

– Дай Бог, не на совсем, – сказал монах без уверенности.

Глина перекрестил грудь в истрепанной фуфайке мелкими крестиками, словно фехтовал с комаром. Соловей перекрестился размашисто и с фанатичной миной, будто в самом деле в этот момент думает о спасении души… хотя кто знает, не все же мы свинки морские.

– Слушай, Соловей, – сказал Ришон, – а не найдется у вас карты окрестных деревень. Я бы проехался, посмотрел, как люди живут.

– Какая тебе нужна карта?

– Просто карта с лесными тропами, – сказал монах, – чтобы знать, где что и как далеко. А то и околеть в пути недолго, мороз здорово бока щипает.

Соловей посмотрел на него внимательно, рот искривила прохладная улыбка.

– Ты же не собираешься осваивать наши охотничьи угодья, когда снег растает?

– Нет, конечно, – Ришон отмахнулся. – Тут до утра бы дожить на таком холоде, мне просто короткие маршруты переходов узнать, и все.

Соловей кивнул.

– Карты лесных троп нет, никто такое не рисует, но у меня есть карта быстрого перехода к Седлуку, деревня прямо на границе с пустошью. Психи там живут, но если нужны сведения, у них самый свежак.

– Слышал о такой веси, буду благодарен за карту.

– Она в сумке, сейчас до конюшни дойду. – Бородач с кряхтением поднялся. – Бумага недорогая, всего медяк, а за каракули серебряная монета, итого два медяка и одно серебро.

– Согласен, неси карту.

Соловей прошел между столами, захватив по дороге плащ, и дверь за ним захлопнулась.

Ришон пригубил вино, несколько раз подлил Глине, тот пил третий стакан как воду, только мизинец оттопыривал, аристократ, блин.

Монах ждал с десяток минут, не дождался. Решил выйти, посмотреть, куда девался Соловей. Общество тут неподходящее, конечно, но дело в другом. Что-то не так, люди кутят слишком отчаянно, предчувствуют лихие времена. Инквизитор покинул трактир, стараясь не привлекать внимания. Морозный воздух ударил в лицо, непонятный страх мгновенно отрезвил, обострил чувства.

В небе беззвучно мелькнула крылатая тень, волосы колыхнулись от воздушной волны, звезды на миг померкли. Ришон поднял голову, но не увидел ничего кроме серпа луны, и показалось, что все опасения – бред воспаленного мозга.

На противоположной стороне двора у конюшни колыхнулась человеческая фигура и разом растворилась во мраке. Ночной двор безмолвствовал. Ришон прошел по самому краешку открытого пространства, держась в тени дома. Затем крытый переход, и он возле коновязи.

В этот момент в стойле с лязгом столкнулось железо, грохот разнесся эхом посреди ночной тишины. По ушам резанул зловещий визг, словно стая волков накинулась на жертву: коней резали, лишая путников возможности бегства. Конюх успел поднять плеть, но конец огромного черного клинка пронзил горло.

Ришон все сразу понял, в животе похолодело, будто проглотил глыбу льда. Соловей, оказавшийся на пути у нежити, наносил размашистые удары тяжелым мечом. Скелеты кидались в бой безмолвно, а его громкий голос сотрясал небо. Они дрались, потом Соловей умолк, только дышал хрипло, хотя меч взлетал с прежней силой. Пьяная толпа высыпала из трактира, привлеченная шумом. Разгоряченная хмелем, гуртом ринулась в бой. Началась свалка.

Ришон вскочил на коня и, хлестнув круп, помчался прочь из Родсельма. На миг он остановился, бросил последний взгляд на город и увидел, как черный клинок обрушился на голову Соловья, развалив его тело пополам до самого пояса.

Бархат несся через кусты, перепрыгивая валежины и ямы, на каждом шагу рискуя сломать шею себе и хозяину. Полоса леса маячила совсем близко. Крупные хлопья снега обильно посыпали в момент, когда мир содрогнулся от демонического рева, в котором Ришон уловил членораздельные звуки – [АВАДДОН]. Инквизитор оглянулся: вдалеке, на границе видимости, по следу мчалась непонятная фигура.

Расстояние сокращалось, но до леса осталось немного. Монах вонзал пятки в бока Бархата, тот фыркал, несся к деревьям. Образ Марии возник в мыслях, инквизитор немного успокоился. Он обещал вернуться, и он вернется. Через несколько мгновений Ришон вломился в густой кустарник, прислонившись лицом к загривку скакуна.

Позади слышался дробный стук копыт о попадающиеся по дороге камни. Всадник несся по следу, впившись пустыми глазницами в мелькающую среди деревьев спину.

Ришон остановил коня за стеной могучих елей, издалека доносился отчетливый стук копыт. Монах стиснул рукоять меча, на тропинке показался черный как смола конь, укрытый белой попоной, на нем вооруженный ледяным клинком всадник в тяжелом шлеме.

Конь ступает звонко, всадник покачивается, будто погружен в раздумья. Он выехал в полосу лунного света, у церковника захолонуло сердце: под шлемом голый череп, тьма в пустых глазницах, дыра на месте носа, а сгнившие зубы утесами топорщатся в кривой ухмылке. Кольчужная сетка спадает из-под шлема на плечи, а нижняя челюсть висит на лоскутах полуистлевших жил, почти упираясь в покрытый комьями земли нагрудник. Наполовину уцелевший панцирь прячет часть грудной клетки, в прорехи торчат голые ребра.

Ришон погладил беспокойно дернувшегося Бархата. На коне скелета совсем не попона, как показалось вначале, а кольчуга из птичьих черепов, мелких, как чешуя. Морда коня сверху прикрыта маской, в широких отверстиях для глаз сверкнуло красным, как отблески в адовой печи.

Всадник постоял на тропе, потом с места пошел в галоп. Несколько минут слышался дробный перестук копыт в лесной тиши. И только тогда Ришон вышел из укрытия, влез на подрагивающего Бархата и поскакал в противоположном направлении. Ночь длилась и длилась, церковник замерз и погрузился в дрему, а когда очнулся, осознал себя на дрожащем от упадка сил коне, на опушке леса. Жалкий рассвет пробивался сквозь густые кроны. Спина мокра от налетевшего снега, лицо в запекшихся кровавых бороздах от хлестких ударов встречных веток.

Бархат отряхнулся, как пес, выбравшийся на берег из озера. Ледышки и комья снега разлетелись, словно брызги воды, Ришон похлопал его шею и ощутил горячее от долгого бега тело, похожее на жарко натопленную деревенскую печь.

По небу медленно плыло солнце, бледное и болезненное, как будто само озябло, его безжизненный свет тушил краски дня.

Тело лихорадило, но не от холода. Ришон видел, нежить действует организованно, словно чья-то злая воля направляет их стопы. Это было почти невозможно, но… он видел. И нечеловеческий рев, изрыгаемый полусгнившим языком преследователя – [АВАДДОН]. В Откровении Иоанна Богослова это имя ангела бездны. Песок в часах иссяк, сейчас монах впервые по-настоящему осознал это. Кардинал должен узнать. Теперь лишь бы успеть.

Инквизитор пустил коня в галоп, и вскоре оказался на широкой прогалине. Сердце сжалось: от опушки этого леса и до дальнего – погибшие. Убитые в жестоком бою, умершие от ран. И сотни ворон вокруг них. Это только на картинах после битв горы трупов в нетронутых доспехах, но здесь все тряпье изрублено на лоскуты, будь то стальные кирасы или кожаные латы. И как бы ни был измучен победитель, он всегда собирает оружие побежденных. Но тут – все на месте, и раны эти нанесли достаточно давно. Иссиня-черные разрезы раздулись, напоминая надутые гелем рты новомодных светских львиц. Аваддон со своей мертвой ратью прошел здесь еще до Родсельма, или убивали другие отряды нежити? Что происходит?

Одинокая береза стояла посреди поля, багровая, блестящая, словно в красном платье. Ярко-красный снег под ней осел, горячая кровь растопила наст. Ришон сжал и разжал занемевшие пальцы в перчатках и вынул меч. Бархат пошел по краю прогалины, разбрасывая снег, а воронье зло зыркало на всадника, посмевшего приблизиться к их пиру.

Глава 5

Сенешаль взглянул на небо и увидел тонкий серп луны. Солнце едва успело опуститься за шапки деревьев, а эта острая кромка косы уже блещет над миром, что-то пророча. Черное небо, соприкасаясь с луной, лиловело. Месяц сперва светил ярко, затем покрылся кровавой дымкой, плыл по небесному морю, как наполненный ветром парус, почти растворяясь в тревожащей багровой ночи. Запахло свежей соломой. Облака потеряли форму и растеклись, как медузы на берегу. Стали слышнее звуки леса.

– Эх, есть охота… – шут потер бурчащий живот.

Сенешаль сказал зло:

– Ты ж в таверне набил брюхо!

– Да я хорошим делом готов заниматься бесконечно, – объяснил шут. – Это основа правильного мировоззрения.

– Ты точно дурак.

– Меня зовут Шардик, – представился шут и погладил свою клячу по холке. – А это Звездочка.

Сенешаль вдруг понял, что лицо у бродяги какое-то странное. Вроде бы, самое обыкновенное, ничем не примечательное лицо, но при этом совершенно без возраста. На вид ему около сорока, но при определенном освещении он мог бы сойти и за тридцатилетнего, и за разменявшего всего второй десяток. Вялый, это и путает, взгляд сонный, как у обиженной ящерицы, которую преждевременно разбудили от зимней спячки.

Сенешаль молча правил коня, шаря взглядом по призрачной дымке, укутавшей мир. Спустя минуту Шардик вновь подал голос:

– В животе прямо хрустит… Боюсь, мой желудок уже ребра грызет. Поможет только чудо.

– Удивлюсь, если оно случится.

– Кого удивит чудо – так это безбожника. – сказал Шардик.

– А если я от обезьяны?

– Все равно с Божьей помощью.

Сенешаль только хмыкнул.

– А ты молчун, и угрюмый. Почему ты всегда один? – не унимался шут, чуть осмелев.

– Посмотри по сторонам, – сказал следопыт, – конюху доверишь напоить своего коня, кузнецу позволишь наточить меч, и всегда найдутся те, кто будет советовать что пить, кого любить, а кого ненавидеть… Друзья опаснее врагов! К врагам знаешь как относиться, а друзья могут вполне искренне насоветовать глупостей. Потому их надо остерегаться больше, чем врагов.

– Да ты просто… – Шут многозначительно помолчал.

– Ну-ну, продолжай.

– Знаешь, я понял, почему бежишь от людей. Просто боишься быть отвергнутым ими.

– А знаешь, почему хорошо иметь в наличии все зубы? – парировал Сенешаль.

– Есть чем жевать?

– Это тоже. Но самое главное, наличие всех зубов – это наличие обеих челюстей. А это, как ни крути, признак жизни. Не понял?

Шутка повисла в воздухе, прозвучав угрожающе.

– Вообще-то ты мог бы сойти за красавчика, – отметил Шардик заискивающе. – Чувствуется высокое происхождение. Да, порода в тебе видна… Недаром мой батька рек, что самая благородная кровь течет в комарах.

– Ну ты и жопа говорящая.

– Ладно-ладно, не злись, шутю. Просто вспомнил свою женщину, она так шуточки обожала.

– У тебя была женщина?

– А то, конечно. Какой меч без ножен? Встретил я ее в болотах. Ехал тогда с ярмарки, жара была жуть: вижу, впереди идет красавица блондинка, юная и трепетная, в темную воду погружается стройными ногами по щиколотку. Представь, обнаженная, с большой грудью и оттопыренной попкой, как ты любишь.

– Что?

– В общем, она выглядела беззащитной и в то же время желанной, я, конечно, подъехал, сыграл ей на лютне, а потом мы слились. Звали ее Фригильда. Ну а что, я завалился в тени, мой петушок, обвеваемый ласковым ветром, пришел в себя, распрямился и смело посмотрел ей в лицо. Она нырнула рыбкой, впилась в него как в наживку и кончала раз за разом. Я уж подумал, мы не сможем остановиться.

– Тык то ж болотная кикимора была. При луне любой бы обтрухался, когда увидел… Как ты выжил? А, не важно, дурака убить не просто.

– Да не кикимора это была, а настоящая женщина. Человек.

– Человек? Я думал женщина – что-то другое… – сказал Сенешаль.

– Шутишь? Из-за баб все подвиги на свете происходят, да и вообще, Земля вертится.

– Из-за баб? Уверен?

– Не баб, конечно, – поправил себя Шардик, поскреб уголок рта грязным ногтем, – а женщин. Кто за баб станет сражаться?

– Да, за баб не стоит, – согласился Сенешаль, – а женщин не так много.

– Вот именно… Да и мужчин настоящих, признаться… ты да я да мы с тобой.

– Да, Шарик, ты чертовски прав.

– Шардик я, в честь медведя батька назвал… Потом правда в магазин за хлебом вышел, больше его никто не видел, но это не важно. Мало настоящих людей, мало, но куда деваться? Может солнце и гаснет потому, что смотреть на нас уже не может? Все мы по уши в дерьме погрязли, круговая порука. Порочные бабы на глазах у нормальных неплохо зарабатывают, стоя на панели, и у обычных девчонок нравственные устои дают трещину. Каждая подумает: вот сижу за прялкой, никто меня не замечает, а вот та предается утехам, и деньги зарабатывает, и замуж выйдет… не здесь, конечно, в другом городе, где ее не знают…

– Все получат по заслугам.

Шардик поморщился:

– Нет, мы сами должны позаботиться о нашем будущем.

– Об этом пусть власть думает… – буркнул следопыт.

– Не-е-ет, мать твою, не увиливай. Власть только о себе думает, как бы подольше удержаться и награбленное сберечь, при такой ее функции страна обречена. А ты хоть сделай, что от тебя зависит: найди себе женщину и сколоти ячейку, а потом воспитай, так сказать, новое поколение засранцев.

Сенешаля мучил голод, да и шут солидно давил на мозг. Он то и дело посматривал на небо, пытаясь отыскать растворившуюся в облаках луну. Темно, хоть глаз выколи. За деревьями дальше чуть светлее и просторнее, хотя нет, все та же угнетающая темнота, стволы торчат прямо, похожие на толстые трубы, вместо веток будто бы шипы и колючки, как на кактусе.

Шардик вздохнул над левым ухом. Воин представил, как тот подбоченивается, чтобы выдать очередную мудрость.

– В последней пасти последнего кита весь мир превратился в кровоточащую язву, – наконец изрек пьянствующий пророк.

– Ты его видел?

– Кого, кита?

–Не кита, мир, балабол, – следопыт заинтересованно глянул на декламатора.

– Кита видел, однажды. – Шардик посмотрел на Сенешаля покровительственно. – Глаза чудовища из мира, недоступного Богу. А мир-то, в общем нет, больше слухи, слухи…

Занесенная тонким снежком тропа вилась полого к холму, одетому в покрывало из плесени и налетевшей листвы. Отчего-то снег таял на возвышенности, словно изнутри валил жар. Конь, чувствуя нежелание следопыта заезжать на вал, свернул влево.

Путники объехали курган. Впереди за деревьями бурлила довольно быстрая река, плескалась на камнях, змеилась по неровному руслу. Далее, вниз по течению, вода становилась тише – река разливалась вширь. Сенешаль высматривал противоположный берег, надо бы перейти вброд. Кромки русла уже покрылись льдом, но сердце реки жило, от него валил ледяной пар.

– Теперь я понимаю, – сказал шут, сильнее прижимая фуфайку к телу, – в чем замысел дьявола…

– В чем?

– А в женщинах, – сообщил он.

– У солнца кончились дрова, при чем тут женщины?

Бродяга передернулся от холода, объяснил:

– С Евы все началось, когда у нее дрова кончились. С тех пор мир и угасает, а мысли по-прежнему о женщинах. У меня, у тебя, даже у старого пердуна короля. Чего думаешь он на балах так понтит! Даже сейчас замерзаем, а говорим о женщинах, жрать охота, а о них опять же… Короче, на ночлег бы встать, отобедать. А потом, раз настаиваешь, можно и баб обсудить.

– Не время отдыхать.

Следопыт подал коня вперед, холодный ветер пронизывал насквозь. Дрожь накинула на плечи стылую мешковину, но было в этой дрожи нечто особенное, воин быстро обернулся, посмотрел на высокий холм, что оставили позади. Показалось, из-под плесени кто-то наблюдает, путник почувствовал на себе пристальный взгляд, долгий, слишком спокойный.

– Надо поторопиться, – сказал проводник. – Сэр Шардик, приготовьтесь скакать рысью, в пути согреетесь.

Шут застонал, но когда Сенешаль стал отдаляться, послышался перестук копыт и клячи под чудаком. Вскоре Иерихон начал храпеть, оскалил крупные желтые зубы. Животные чувствительнее людей, и сейчас конь проводника был близок к агонии. Что-то преследовало их, незримое и неотвратимое, как ночь.

– Красавец, – сказал следопыт нежно и похлопал скакуна по холке. – Поднажми немного.

Деревья замелькали чаще, ноздри Иерихона раздувались, выбрасывая в мир целые облака пара. За спиной перестук копыт также стал чаще, Звездочка под Шардиком всхрапнула, пошла споро, зачуяла что-то. Жаба обиженно позвякивала на крупе.

Снег усилился, и узкую тропу почти скрыло от глаз. Деревья стояли голые, бурая опавшая листва под копытами взлетала фонтанами. Плащ Сенешаля, несмотря на кротовью подкладку, тоже промок, и проводника била дрожь.

Весь мир свелся к ровному шелесту снега. Шут горбился, как будто это помогало ему оставаться сухим. За полчаса непрерывной езды он измучился, кобыла под ним подрагивала, не то от усталости, не то от страха.

Сенешаль почувствовал, что бродяга отстал, притормозил коня. Спустя минуту Шардик подъехал, от холода едва держась в седле.

– Повезет тем, кто не замерзнет! – сказал он сквозь стучащие зубы. – Потом все растает, а богатство лежит себе, дожидается… Хорошо бы – нас. А лучше – меня.

Проводник насторожился, вскинул руку, заставляя молчать. Далеко в ночи послышался тоскливый вой. Мороз саданул по коже. Жуткая обреченность в этом вое, словно существа уже испытывают муки ада, куда их волокут черти.

– Нам «жопа»? – прошептал шут.

– Хуже, – ответил Сенешаль.

Бродяга не понял, посмотрел в осунувшееся лицо проводника.

– Что, по-твоему, хуже «жопы»?

– Волки, – объяснил следопыт хмуро.

– Почему волки?

– Как думаешь, кого лошадь в ночном лесу больше боится, жопы или волков?

– Я бы жопы больше испугался, – сказал бродяга честно. – Особенно если внезапно.

Вой треснул, словно стекло, распался на десятки голосов. Перед воображением Шардика услужливо предстали с полсотни гонимых чувством голода зверей с красными глазами.

Путники, не сговариваясь, пустились в галоп. Не такой Шар и дурак, – подумал следопыт, слыша дробный стук копыт за спиной. Его лошадь не сбавила ход, когда едва читаемая тропка сузилась у края заснеженной рощи.

Донесся волчий вой, уже ближе, стих надолго, затем снова – злобный, голодный. Шардик крикнул:

– Они близко!

– Да, – Сенешаль обернулся. – Не сможем уйти.

– О, Господи!

– Поздно молиться, – крикнул следопыт с невольным раздражением.

Вой донесся с одного бока, потом с другого, разлетаясь эхом по лесу. Сенешаль знал, что волки переговариваются, загоняя дичь в удобное для расправы место. Торжествующий вой раздался почти за спиной. Шардик вздрогнул, и Звездочка оцепенела на долю секунды.

Сенешаль не успел предупредить, чтобы бродяга остановился, приготовился к драке, как вой раздался за ближайшим деревом. Шут закричал, увидев множество желтых глаз во тьме. Следопыт осадил храпящего коня, спрыгнул с седла, выхватывая меч. Волки приближались теперь очень медленно, крупные, мохнатые, воняющие азартом и кровью, усаживались через каждые два-три шага. Если кинуться бежать, они в два счета догонят, а сейчас кольцо смыкается, стая много раз так брала добычу и уверена, что жертва не ускользнет.

Сенешаль привязал Иерихона к дереву, продолжая держать взглядом десятки желтых огней, горящих фосфором, плавающих в океане ночи. Шардик выглядывал из-за седла своей клячи, как из окопа.

Первый волк прыгнул почти неразличимо для глаз, взвизгнул, упал к ногам следопыта, рассеченный чуть ли не пополам, но второй опрокинул бы, не будь дерева за спиной. Гарда ударила в оскаленную морду, воин отпихнул тушу и рубанул, но острая боль стегнула в бедре: третий волк впился длинными зубами, повис, как пиявка. Сенешаль с проклятием рассек ему хребет, но зубы продолжали держать голову в плоти человека. Следопыт дернул за загривок, косматая голова упала в красный от крови снег. Еще два волка бросились разом, один не долетел, разрубленный поперек морды, второй отскочил, заскулил жалобно. Стая начала отступать.

Конь ржал и бил копытами, деревья вокруг забрызгало красным. Один волк уползал, волоча выпавшие кишки, скулил, его подхватил другой серый, за загривок отволок в темноту. Стая беззвучно растворилась, только из-за дерева доносилось частое дыхание умирающего охотника.

Шардик лихорадочно рылся в седельной сумке, наконец извлек масляную лампу, которую стащил из таверны. В жестяном основании лампы плавало топливо, и бродяга подумал, что его может хватить на час другой, если тратить бережно.

Он чиркнул спичкой о ноготь и убрал заслонку в месте, где от основания лампы отходила длинная, узкая шейка и поднес трепещущий огонек к отверстию. Лампа вспыхнула зеленоватым светом. Шардик вскинул ее над головой и застыл пораженный: потеки крови залили всю поляну. Вокруг высокие и мрачные, как старейшины на похоронах, стволы тянулись во тьму, куда не доставал мерцающий зеленый огонек. Ветви переплетались, покрывая узкую тропу паутиной теней. В основании, где толстые корни вгрызлись в землю, деревья казались широкими черными колоннами.

Шут с ужасом понял, что они забрались в Чернохлебный лес. Он окликнул воина, перематывающего бедро набухающими кровью тряпками.

– Нельзя было в Чернохлебный лес сворачивать, здесь нечистый обитает, никто сюда не ходит! – Шардик замогильным голосом озвучил слухи, дошедшие до него за время пребывания в Родсельме.

– Ну да, – следопыт потуже затянул узел на повязке. – Спроси у волков в следующий раз, как до города добраться, и попадешь к ним в логово.

Как бы вторя разрывавшим тишину словам, во тьме неведомая тварь издала стон, походивший на удушливое покашливание.

Иерихон оглянулся, в крупных глазах мольба: «Ну же, пора делать ноги!»

Шардик посмотрел на лампу и понял, что ему едва ли достанет смелости потушить огонь, пока масло не иссякнет, и слабый зеленый светлячок не оставит его во тьме.

– Надо двигаться, – бродяга уловил нотки усталости в железном голосе проводника, – если эти волки и ушли сейчас, на кровь могут прийти другие. В лесу полно голодного зверья. Времена лихие грядут, все стараются нажраться впрок.

Следопыт сжал коленями бока Иерихона, щелкнул языком, и животное пошло. Сенешаль прислушался к миру. Ветер свистел в высоких ветвях, это именно ветер, а не какая-нибудь тварь, крадущаяся позади. Он ясно это осознавал, но отчего шум ветра так походил на дыхание? Невдалеке хрустнула ветка. Он обернулся, увидел, как бродяга выставил вперед лампу, высоко подняв ее в руке. Мрачные тени сперва будто отпрянули, а потом метнулись вперед, чтобы вцепиться ему в глаза. И не шарахнулся ли кто от света? Не видел ли он блеск дьявольских глаз?

Вдали проступила фигура. Шардик вгляделся, однако тьма не рассеивалась. Фигура расплывалась, будто сотканная из лунного света, расправила крылья, как два гигантских паруса, он не рассмотрел отчетливо, свет бликовал на лысой голове, копошащейся в ветвях.

– Чертовщина, – выругался проводник, – быстрее, Шардик, в галоп! Но!

Усталые лошади нехотя поскакали вперед, сначала вяло, потом, встревожившись, помчались на пределе сил. С четверть часа беглецы скакали сквозь лес, когда Сенешаль увидел красноватый отблеск впереди. Это не был свет костра или факела, что-то потустороннее читалось в зловещем блеске – глянец крови в свете лампы.

Шардик поднял фонарь повыше. Впереди, прибитая к огромному буку, висела дощечка, указывающая на одну из разветвляющихся тропок. «Тракт на Стратхольм, добро пожаловать» – вывели на ней бурым.

Сенешаль повернул коня на новый обрубок пути и минутой позже выехал на проплешину, далеко впереди виднелась бугристая насыпь, которая не могла быть ничем иным, как дорогой к столице.

Глава 6

Бархат пытался сорваться в галоп, Ришон натягивал удила. Белая хрустящая пыль фейерверками взлетала из-под копыт, иногда с щелканьем лопались черепа, скрытые под снегом, в воздухе свистели острые обломки костей.

Мир пуст, за три часа не встретил ни человека, ни зверя: холод одних запирает в домах, других в норах. Если в окрестностях кто-то остался в живых. Дорога вела через пустынное поле, впереди тусклый закат, хотя время едва за полдень. Солнце не горит, скорее тлеет. За ближайшим подлеском голые холмы пустошей, от их верблюжьих горбов протянулись длинные угольно-черные тени. Ветер принес аромат лета, самого настоящего, без придури и обмана. Всего одно дуновение. Пахнуло травой и листьями, редкой гарью от костра из сухостоя, зацветшим шиповником. А потом без перехода запахло серой и пеплом.

К одинокому дереву прислонились два скелета в старинных доспехах и в простых шлемах. Между деревом и полем несколько разбитых щитов, обломки копий и еще три свежих трупа.

Ришон углубился в лес, стараясь поскорее пройти страшное место, внутренности начала сотрясать дрожь. Через полчаса случайно наткнулся на деревушку. Дома старые, обветшалые, да и не дома вовсе, а хижины каких-то отшельников, что однажды, забредя в чащу, решили не возвращаться в города, где могут унизить, предать, убить.

Церковник стоял на опушке, наблюдая за домами. Почва чуть влажная, когда-то здесь осушили болото, потом оттеснили лес, вычищая место под пашни и огороды. Ришон удивился, увидев на краю болота пасущихся коз, в одном из дворов звонко прокричал петух. Деревня чудом уцелела, здесь теплилась жизнь.

Его заметили не сразу, но когда испуганно закричала женщина, люди замерли на долгое мгновение, напряженно всматриваясь в чужака, потом стали разбегаться по лачугам. Всего пять-шесть человек, вероятно все, кто остался. Слышно было, как стучат засовы, лязгают ставни, кто-то даже подпер дверь, судя по скрипу, шкафом.

Ришон медленно выехал на середину улочки, должно быть выглядит страшно. Что поделать, времена скверные. Он крикнул громко:

– Люди, не бойтесь! Я служитель Храма Господня, возвращаюсь домой! Мне нужен кров на одну ночь, плата будет щедрой.

В домах оставалось тихо, хотя то тут то там подрагивали занавески. Инквизитор подъехал к колодцу и, вытащив ковш с ледяной водой, жадно припал к нему, как изнывающий от жажды в пустыне.

Из ближайшего дома вышел старик, заковылял к нему, едва волоча ноги. Ришон спешился, пошел навстречу. Старик остановился, упер левую руку в бок и, чуть откинувшись корпусом, смотрел на монаха с подозрением. Волосы густые, хоть и белые как мел, высохшее лицо с ужасающим шрамом на подбородке. Монах засмотрелся на шрам, удар топора рассек не только плоть, но и кость. Удивительно, как этот человек выжил, лезвие должно было разрубить челюсть, но вот он, стоит, смотрит глазами долгожителя.

Ришон объяснил кто он, и как здесь оказался, продолжая изучать старика. Тот постоял, послушал, лицо древнее и пожеванное, глаза поблекли от старости, такому и правда помирать не страшно.

– Я передам ваши слова жителям. Можете выбрать любой пустой дом, сейчас много освободилось, – он пожевал сухие губы, глаза увлажнились.

Старик повернулся с трудом, слышно, как хрустнули суставы, побрел вдоль домов, едва переставляя непослушные ноги. У каждого крыльца останавливался и что-то говорил.

Ришон расположился в лачуге на окраине, дав несколько монет местным батракам. Взобрался на чердак, тут же повалился на жесткую деревянную кровать, прикрытую истертой шкурой медведя. Девушка принесла еды, немного мяса и сыр, поспешно вышла, но в дверях украдкой оглянулась: смотрит ли гость. Он и в самом деле смотрел, только не на нее, а просто в ту сторону, не видя ни девчонки, ни двери, ни стен. Зато видел хитро скалящегося Аваддона.

Послышались удары топоров об лед – крестьяне прорубают на озере полыньи, налаживают быт в мерзлоте. Под этот дробный перестук Ришон задремал. Он лежал, закинув руки за голову, перевязь с мечом под боком. Проснулся от непонятного ощущения – нутро щекотало. За окном все давно стихло, темень, светят только звезды, необычайно яркие, огромные.

Вдали послышался короткий вой, больше похожий на вопль ужаса. Монах медленно повернулся к окну, вгляделся в темноту, слишком черную, слишком опасную. Что же скребет в душе? Волк воет на луну, обычное дело, но сейчас воет как-то иначе. В призрачном ночном мире все предается лунной песне: шелест деревьев, завывание ветра, даже поскрипывание ставен… но этот волк… не поет… он идет по следу! Почти сразу послышался далекий женский крик, но как Ришон ни прислушивался, везде снова тихо. Через минуту невдалеке раздались голоса крестьян, полные тревоги:

– Что это было? – спросил мужской голос.

Женский ответил:

– Послышалось что-то, кричали вроде, страшно мне…

– Я ничего не слышу, – сказал ребенок.

– Теперь и я не слышу, – ответил мужской голос. – Ладно, пойдемте в дом.

Ришон продолжал вслушиваться. Вдоль позвоночника прокатилась волна страха. Очарование ночи схлынуло, как исчезает сон, когда с тела срывают одеяло в холодное зимнее утро. Кончики пальцев пробежали по груди, проверяя распятие. Настолько привык к его тяжести, что перестал замечать, но сейчас от прикосновения к холодному серебру по коже разлилось ободряющее тепло.

Вопль повторился уже ближе, словно дичь гнали на убой. Человеческую дичь. Ришон медленно поднялся, инстинктивно стараясь не издавать ни звука, будто нечто могло услышать сквозь толщу леса малейший шорох, отступил вглубь комнаты. Снова прислушался, за окном неестественно тихо – теперь ни кусты, ни ветви деревьев не колышутся, молчат, замерев в ожидании.

Прижимаясь к стене и избегая освещенного луной проема окна, инквизитор пробрался к порогу. Вопль грянул совсем близко, затем короткий крик предсмертной агонии человека покрыл мглой верхушки сосен, заставляя цепенеть лес.

Сердце бешено стучало, монах старался отыскать хоть зацепку, малейшую возможность избежать встречи, но пальцы уже сомкнулись на рукояти меча. Ришон заставил себя сделать глубокий вдох, унимая сердечный ритм, в глазах чуть посветлело. Медленно потащил оружие из ножен, обостренным слухом ощущая приятный скрип металла о металл.

Луна выглянула из-за тучи, ярко высветила двор: черная тень отворила калитку, Ришон разглядел массивное костлявое тело ночного гостя. Аваддон поднял череп к луне, словно хищник, вынюхивающий добычу. Тускло блеснуло лезвие из черного хрусталя, послышался надсадный хрип разгоряченного дыхания, будто в груди скелета уцелели легкие, тут же нежить шагнула к крыльцу.

Воспаленный мозг работал с такой быстротой, что голову монаха трясло, как последний лист на умирающем дереве. Тень мелькнула у порога, и Ришон со всей ясностью осознал, что Аваддон не искал бесцельно, а шел по следу, с каждой минутой сокращая расстояние, в то время как он беззаботно отдавался дреме. Теперь не уйти, не скрыться.

Преследователь поднимался по лестнице, под железными сапогами прогибались ступени. Ришон взмолился, чтобы мерзкое порождение тьмы не замедлило шаг, почуяв… что оно чует? Его, Ришона, или силу креста? Когда костлявое тело оказалось на площадке, рука с мечом метнулась вперед.

Скелет в последний момент ощутил близость человека, попытался парировать удар, и острое лезвие, нацеленное в предполагаемые легкие, ударило чуть правее, железо уперлось в грудину. Скелет шагнул вперед, навалился всей массой, лезвие хрустнуло, застряло в кости. Тяжелая туша, низвергая смрад полуразложившегося тела, обрушилась на плечи монаха, прижала к полу, легкие инквизитора заполнило миазмами, а сверху на лицо капнуло горячим и липким. Ришон ухватился за шею нежити, удерживая пасть, лязгающую зубами у горла.

– Во имя креста, изгоняю тебя! – Едва сдерживая тошноту, прохрипел монах. – Изыди, и не возвращайся из пустошей ада!

Скелет закашлялся, брызжа едкой жидкостью, вернее так показалось вначале, но потом Ришон с ужасом понял, что мертвец смеется.

– Кто ты? – теряя силы от удушья, просипел монах.

Челюсти с остатками мышечных волокон задвигались в такт издаваемым звукам, а язык, покрытый язвами, почти вывалился изо рта.

– Я пажомщик утжаченных надежд. А ты мое мясо.

Голос был жутким, словно говорила сгнившая коровья туша. И сам он точно бык, огромный и тяжелый, кости толстые, а череп как походный котел.

«Любимый, борись». Голос Марии с новой силой разжег начавший угасать огонь, Ришон рванулся, за шиворот вынимая себя из разверзшейся внутри тьмы. Противники покатились по полу. Плащ мертвеца обхватил обоих коконом.

В спину монаха вонзилось ребро перил, скелет уперся ногами, и оба, скользнув вниз, покатились по ступенькам, а когда оказались на полу в холле, Ришон ощутил, что враг ослабил хватку, и рванулся из последних сил. Инквизитор оттолкнулся от огромного тела, и нырнул в распахнутую дверь, кубарем вылетев в стылую снежную ночь. Воздух обжег легкие, мысли, кружившиеся в голове, как стая вспугнутых ворон, слились в одну, оформились в три простых буквы. «Жив» – стало единственным по-настоящему важным здесь и сейчас.

Над миром опустился густой багровый туман. Ришон видел серый силуэт своего коня, тот ржал беспокойно, чувствуя присутствие нежити. Из-под шор поблескивали бриллианты глаз. Монах сдернул с шеста уздечку, вполз в седло, шпоры вонзились в бока. Сначала дома, а затем и деревья замелькали мимо. Он скакал долго, возможно, остаток ночи, потому что луна исчезла, и большую часть дня, ибо уголек солнца, появившийся над кронами слева, сначала завис над головой, а после скрылся за спиной. Коричневая масса дубов и тополей слилась в нескончаемую стену, казалось, лес никогда не кончится. Править больше не было сил, и он в который раз отдался воле скакуна, уткнувшись носом в мягкую гриву. Чутье подсказывало, оно кричало, что враг не отстал.

Крупные снежинки изредка спускались с неба, задерживались в еще не полностью облетевшей листве. Монах смотрел на белые хлопья и осознал внезапно, что больше не скачет, а оглушенный стоит на коленях. В этот момент земля качнулась, и он повалился на камни, потеряв сознание.

Очнулся от тряски, ощутил, как его переворачивают, в глазах полыхнул брызжущий трупным огнем диск солнца. Сквозь шум в ушах услышал чей-то голос:

– Давай перенесем стратхольмскую скотину в пещеру.

Голос донесся будто гром среди ясного неба, Ришон заслонил глаза ладонью. В прорехи между пальцами увидел огромный силуэт, черные волосы двигались, как живые змеи. Человек навис над ним точно ветхозаветный Голиаф, грубо пнул. Ришон стиснул зубы, в глазах стоял океан крови, фигура расплывалась в ее ржавом мареве.

Грозно свистнула плеть, рубашка лопнула на груди, на коже проявился длинный пунцовый рубец. Плеть вновь взвилась в небо, опустилась, взвилась, опустилась. На камни, как увядшие листья, оседали обагренные кровью лоскуты одежды. Ришон чувствовал, что лежит на твердом и холодном. Исхудавшее жилистое тело вздрагивало под жестокими ударами. Грудь крест-накрест исполосовали рубцы, а плеть как коса жнеца все так же зловеще взлетала над головой.