Читать книгу Искушение - Максим Анатольевич - Страница 1

       В жизни возможны всего лишь две трагедии:

       первая – никогда не осуществить своей страстной мечты,

       и вторая – добиться ее осуществления.

       Оскар Уайльд

       Часть 1.

       I

       В жизни всегда есть место чему-то такому, что происходит с нами, но независимо от нас. Представьте: идет человек по тротуару, а метрах в пятидесяти позади него, бежит девушка с извинениями. Почти догнала и вот-вот окликнет. Он, вконец опечаленный ссорой с ней, берет да и прыгает на проезжую часть, под грузовик. Смерть. Казалось бы, секунды не хватило до радостных объятий. Или, к примеру: живут муж с женой лет сорок, душа в душу. Не ссорились даже ни разу, никто не изменил друг другу – все знакомые завидуют, а зря. Потому зря, что один из них всё равно умрет раньше, а другой останется жить – в тоске и жутком одиночестве, до самой остановки своего истерзанного болью сердца. А бывает, что… В-общем, бывает всякое.

– Сюда иди.

       На привычную фразу командира последовала вполне адекватная реакция всех бойцов группы: восемь пар глаз послушно ожидали дальнейших указаний. Над базой повисла традиционная пауза в несколько секунд. Прозрачный украинский воздух лениво колыхался ветром в высоких кронах лиственного леса, а где-то у озера неистово работали дятлы. Расположенная в низине база создавала эффект своеобразного колокола, когда внешние звуки воспринимаются человеческим ухом почти как далекий, еле слышный, фон. Это, в свою очередь, позволяет частично скрыть шум происходящего и внутри самой базы, а потому менее привлекает внимание предполагаемого противника. Особенно четко ощущается такая звуковая граница часовыми, находящимися метрах в пяти-восьми от группы: голоса сослуживцев им практически никогда не слышны. Старший лейтенант Бедный отвел в сторону бинокль и, взглянув на Вадима Ковалева, безразлично ухмыльнулся. Тот, подскочив к командиру, вытянулся во весь рост. Не дав бойцу доложиться по форме, Бедный выругался на него и велел присесть.

       Вадим прослужил уже полгода. Для учебки это – срок значительный, превращающий молодого человека в выносливое существо с двумя-тремя основными потребностями. Первая, она же главная: сон. Сон самой различной продолжительности и глубины, в любом месте и в любое время. Мнение физиологов-теоретиков не в счет: спать можно не только стоя, но и во время ходьбы, с открытыми глазами и даже… перечислять долго, иными словами – спать можно по-разному. Далее, в зависимости от особенностей организма, следуют либо еда, либо желание «зашкериться».

– Радиостанцию оставишь Воробью, автомат с собой. Проверь вон ту развалину.

       Старший лейтенант указывал рукой на остатки скособоченной избы, находящейся метрах в восьмистах от базы, на самом краю высокого леса. День был солнечный, видимость отличная, а значит, придется двигать по лесу вокруг всей поляны, километра два. Не расстояние, конечно, но завтрак должен был начаться минут через пятнадцать. На каждого бойца – банка тушенки, плитка шоколада и четвертинка настоящего, хотя и слегка зачерствевшего за два дня, хлеба. Жрать-то как хочется…

       Это и есть вторая основная потребность. Помнится, до распределения по частям еще на призыве, Вадим вслед за ребятами выкидывал домашние продукты прямо из автобуса, который вез их в экипаж. Гражданская жизнь, как казалось тогда, с мамиными пирожками и котлетами – ерунда. Начинается настоящий армейский режим, где прием пищи – просто один из пунктов в распорядке, не более. А есть захотелось сразу же на следующий вечер, когда на камбузе дежурный грохнул на стол семилитровый лагун с соленой и воняющей рыбой, водой, в которой плавали два разваренных зеленых помидора. Меню для десяти одичавших от незнакомой обстановки новобранцев дополняли буханка хлеба и тарелка с жареной мойвой. Помнил Ковалев и убогий интерьер того камбуза, и толстого капитана третьего ранга, сидевшего за дальним столом: тот пальцами доставал из стоявшей перед ним необъятной тарелки большие куски жареного мяса, которые глотал незамедлительно, почти не жуя. Очень хотелось Вадиму подойти к разжиревшему морскому офицеру, забрать мясо, а затем заставить его сожрать все семь литров вонючей рыбной баланды. Однако шокирующая атмосфера настолько сильно давила на новоиспеченных матросов, что даже размышления на подобные темы казались крамольными и достойными серьезного наказания. Где вы, мамины пирожки?

– Есть, товарищ старший лейтенант.

– Осторожней там, без самодеятельности и излишнего любопытства. Давай.

– Разрешите вопрос.

– Ну?

– Разрешите вместе с матросом Кориным, если вдруг нести чего?

– Один. Всё, пошел.

– Есть.

       А теперь – что значит «зашкериться». Глагол от сладкого существительного шкера. Или шкерка, шкерочка. Это то место или ситуация, где можно на время отдохнуть от службы. Например, в наряде по камбузу, если поставят выносить отходы: донес до бачков, и можно зашкериться минут на пять. Перекурить, если есть что и никто не видит. А бывает и минут двадцать, если отправят куда-нибудь в другое место.

       Через полчаса Вадим разглядывал из леса ничем не примечательную постройку – почерневшую от времени, невысокую, хотя и довольно большую, избу. Понятно было, что в ней никто не жил уже лет десять-пятнадцать, а может – и все двадцать пять. Серая черепичная крыша давно прогнулась и держала на себе оставшуюся после дождя воду. Кое-где из щелей проглядывали трава и мох. Прямо как в русских сказках. Обойдя дом по лесу, Вадим стал пробираться через кусты к забору. Конечно же, здесь пусто.

       Зайти внутрь можно было лишь со двора – там зиял дверной проем. Сама дверь (свалившаяся с петель, как можно было предположить, лет пять тому назад) лежала рядом, и высокая трава над ней лишний раз убедила Вадима в давнишней заброшенности жилища. В любом случае, чьих-либо следов присутствия не было нигде. Осторожно ступая на прогнивший и местами провалившийся пол, курсант двигался к центру огромной комнаты. Зачем он это делал, Вадим не знал. Любопытно было заглянуть в открытый настежь подпол.

       Вниз вела высокая лестница, на вид добротная и почти нетронутая временем. «А вдруг найду старинный пузырь с водкой или самогоном, – матрос живо представил себе покрытую плесенью бутыль. – Думаю, даже командир такой находке обрадуется». Спустившись на дно подвала, Вадим постоял минуту-две: глаза привыкли к темноте, а интерьер стал сносно различим, тем более что немного солнечного света сюда все же проникало. Полки, предназначенные, судя по всему, для домашних заготовок, были абсолютно пусты. Выругавшись, он двинулся к лестнице, но внезапно остановился.

       Сундук. Так матросы обычно называют мичмана, ответственного за материальное обеспечение подразделения. В роте Ковалева этим делом занимался мичман со странной фамилией Недуго. Мичман был настоящей грозой для всего личного состава роты, включая старослужащих. Его уважали, при нем не курили и не ругались матом, к нему относились с опаской даже офицеры. Этот самый Недуго, при весе в сто сорок килограммов, мог подтянуться на перекладине на одной руке. Все курсанты были свидетелями силового трюка мичмана. Но Этот сундук видел только Вадим.

       Когда-то очень давно, в детстве, Вадику Ковалеву крепко досталось от отца за воровство. Он стащил у соседей по лестничной площадке сумку с журналами. Журналы были красочные, с большими глянцевыми картинками. В-основном, спортивной тематики, попадались и женщины в купальниках. До самого вечера мальчишки вырезали все самое яркое и прикалывали его канцелярскими кнопками на стены сарая. Сарай был общим для всех дворовых ребят, и нести для его убранства все самое ценное – становилось делом чести каждого. Тогда понятие общего имущества было для Вадима гораздо более важным, нежели осознание своей или чужой собственности. Даже отцовские угрозы ничего не изменили, а только сильнее закрепили ребяческое убеждение. На какое-то время. Сейчас вид полуразрушенного подвала напомнил Вадиму тот самый сарай из детства.

       Замок отвалился вместе с петлями и рухнул на пол. Поднявшаяся с него пыль взлетела до уровня груди и тут же, в считанные секунды, рыхло опустилась. Матрос Ковалев приоткрыл тяжелую крышку и обнаружил под ней какое-то трухлявое тряпичное барахло. Вывалив его на пол, Вадим осторожно заглянул в сундук и замер…

       II

       Воистину, самым главным праздником в России был, есть и будет Новый Год. Ничего не изменится в этом выборе, даже если праздник сей отменят депутаты. Шампанское, мандарины, заливное, море салатов. Но главное – это всеобщее братание под центральной городской или сельской елкой и традиционный мордобой. Этому празднику благодарны даже бомжи, уличные права которых в новогоднюю ночь те же, что и у проживающего в домах люда. Всё знаменательно в эту ночь: и пьяные знакомства прямо на улице, и долгое бодрствование оставшихся без присмотра детей, и признания опьяненных призрачными перспективами любовников, и подслушанные за столом истории про начальство. А чего стоит та торжественность, с которой почти в каждой квартире россияне с бокалом в руке, иногда даже стоя, слушают дежурную речь руководителя страны! И ведь никто и не ждет от выступления «царя-батюшки» чего-то воистину сверхъестественного, просто внутренний гражданский голос, не терпящий возражений, громогласно басит: «Положено». Люди, пропустившие такое обращение без уважительной причины, в большинстве своем считали себя чуть ли не грешниками. И много еще есть нюансов у Нового Года – всех не перечесть.

       Было так и в ночь на первое января 1991 года. В то время Вадим еще учился и имел отсрочку от службы, а в двадцать лет все на свете кажется бесконечным и интересным. Даже поиск спиртного для себя и друзей скорее интриговал, нежели раздражал.

       Друг по прозвищу Верзила приехал на каникулы из Питера, у него наверняка что-нибудь было. Время от времени тот приторговывал различными «диковинками»: ментоловыми сигаретами, баночным пивом, видеокассетами, импортной аудиотехникой. Ребята отправились на поиски Верзилы. С гордостью дыша в подъезде друг на друга слабоалкогольным духом, взрослеющие парни настоятельно предложили ему за три бутылки водки сто десять с трудом собранных рублей и, обретя выпивку, поспешили в свой старый и холодный сарай.

– Серый, у тебя курева много?

– Я же уже говорил, Стас, что на всех хватит,… Серега! Держи пять. Классно всё-таки, мужики, что мы всегда вместе – да? – Модно одетый парень по имени Герман пожал руку Сергею и протянул Стасу открытую пачку дорогой «Глории».

– Ясный перец!

– Да мы – кому хочешь, глотку друг за друга перегрызем, в натуре!

       Серебристый снег большими ватными каскадами опускался на и без того пушистые сугробы, но душа Вадима была переполнена содержанием гораздо больше, нежели эти белые барханы. Замыкая группу двигавшихся по узкой тропе ребят, он гордился своей причастностью к общему делу и безумно радовался тому, что любой парень из их компании всегда готов сделать ради друга всё. Сделать по первому зову и совершенно бескорыстно.

       Ковалев не являлся в коллективе ни шестеркой, ни бугром. Он был рядовым членом своей группы, её неотделимой – и потому важной, частью. При желании Вадим всегда мог уйти, и никто из ребят не осмелился бы что-либо крикнуть вдогон. Иногда его даже побаивались за прямоту в среде своих и дерзость по отношению к чужим, и потому уважали. Побаивались от незнания – в том числе и за то, что, являясь по сути своей командиром, Ковалев никогда не претендовал на эту роль. С самого детства он не любил командовать, считая это чем-то противоестественным, основанным на глупости и насилии. Правда, в детстве он и формулировал свои мысли по-детски, а потому практически всегда был обречен на непонимание со стороны окружающих. Конечно же, не все его за это любили. Так бывает. Особенно в мужских группах, где вопросы, связанные с лидерством – слишком важны, чтобы ими открыто пренебрегать. Как правило, в небольшой компании формальный «бугор» будет искать любой повод, чтобы избавиться от неформального или хотя бы уйти из-под его тени.

       Вадик проснулся в пять часов утра от холода и жуткой головной боли, пронзающей до самой поясницы. Его отмороженную щеку покрывала огромная ссадина, правый глаз заплыл почти полностью, а во рту противно ощущалась кровь. Он приподнялся на локте и выплюнул кровавый сгусток на лист фанеры: туда же упали и два передних зуба. Свет фонаря пронизывал сарай сквозь щели, но тепла, естественно, не давал – холод буквально приморозил беднягу к полу. Друзей рядом не было. Отсутствовали и новенькие японские часы с музыкой, которые подарили на день рождения отец с матерью. Часы оказались у Верзилы, но сам Вадим узнал об этом только через несколько лет. Славка, как в действительности звали начинающего коммерсанта, рассказал об этом сам, за пару месяцев до своей смерти. Он за что-то сидел в питерских Крестах в середине девяностых, потом его ударили ножом в грудь прямо на площадке собственного подъезда – видимо, разборки какие-то.

       Вадим никого не искал и не расспрашивал, однако прощать такое, в дворовой среде было не принято. Он никого и не прощал, просто ушел от друзей навсегда, а в течение полугода наказал каждого из них поодиночке. Так или иначе: они перестали для него существовать. Что самое любопытное, Вадим не пожалел об этом никогда. Одному, вопреки устоявшемуся в обществе убеждению, жить легче. Главное – вовремя это понять. И принять. Отец часто повторял ему, что нужно быть со всеми в хороших отношениях, но ни с кем – в близких. К сожалению, осознание родительской мудрости происходит, как правило, исключительно на практике.

       Конечно же, по инициативе сердобольных родителей после новогодней ночи были устроены официальные разбирательства, и милиция со своими безразличными к чужим проблемам сотрудниками приняла в этом процессе традиционно формальное участие. Хотя одному из «друзей», промышлявшему в ту пору фарцовкой, в милиции всё же уделили особое внимание: после третьего допроса новоиспеченный подозреваемый обратился в приемный покой городской больницы с жалобой на боль в печени и суставах рук. А спустя неделю он был доставлен туда же с открытой травмой головы и колотым ранением в брюшную полость. Нападавших незнакомцев, конечно же, не нашли. Как выяснилось через пару лет, парень (единственный, кто согласился рассказать на допросе практически всё) отказывался заплатить следователю, в обмен на прекращение производства по делу, три тысячи рублей. Деньги он все равно отдал, но месяцем позже, и производство было прекращено. Как там, у классика: «правду говорить легко и приятно»? Ничего подобного, лучше ее вообще никому и никогда не говорить. Поверьте на слово.

       III

       Вид большого количества денег всегда впечатляет. В первую минуту неважно даже, что деньги эти старые и вышедшие из оборота. В сундуке лежали толстые пачки советских купюр образца 1947 года, и их было много. Каждая аккуратно обернута в полиэтиленовый пакет и перевязана тесьмой. Ковалев протянул руку к пакетам и поднял один, под ним обнаружилась еще пачка, а затем лист фанеры. Значит, деньги лежали в два слоя. Собрав все пачки, а их оказалось ровно двадцать четыре, Вадим со странной осторожностью сложил их возле сундука и еще раз пересчитал, затем приподнял фанеру. Не удержавшись от матерного восклицания, он на пару секунд задержал дыхание, облизал пересохшие губы и отступил к лестнице.

       На дне сундука лежало золото. Слиток к слитку. Много, очень много золота. Сердце замерло. Командир, учебка, календарик с зачеркнутыми днями службы – все провалилось куда-то. Исчезли: мичман Недуго, годки, толстый конспект по курсу выживания в экстремальных условиях… Ему представилось, как несется он вдоль черноморского побережья на здоровенном блестящем автомобиле красного цвета и слушает тяжелую роковую композицию, вырывающуюся из мощных динамиков. Картинка вырисовывалась до того соблазнительная, что детали её нанизывались в сознании чьей-то волшебной рукой, словно яркие бусины на бесконечную шелковую нить:

       «Стройная красавица, расположившаяся на заднем сиденье, положила свои смуглые руки ему на плечи, и что-то болтает, а рядом, с сигарой в зубах, сидит Сашка Корин. Они лихо прокатывают по территории огромного порта и, остановившись прямо у трапа большой белой яхты, не торопясь, гуляют взад-вперед по пирсу. На Ковалеве свободная белая рубашка с короткими рукавами и длинные черные шорты, ступню приятно обнимают мягкие ремешки сандалий. Массивная золотая цепь («в палец толщиной» – как любит повторять Дамир, знакомый башкир с камбуза) – признак богатства и причастности к чему-то особенному – тяжело ощущается на шее. Сашка, экипированный примерно так же, о чем-то болтает с девушкой, после чего обращается к нему:

– Вадя! Она с нами не поедет.

– А что такое?

– Да к чему она нам? На борту целая группа танцовщиц – это мой тебе сюрприз.

– Ну, тогда пусть едет домой, конечно. Давай, подарим ей эту машину.

– Конечно, пусть катается, вот только бумажник из багажника заберу, да бензин…

– А бензин-то тебе зачем?

– Да уж, наверное, не для того, чтобы облиться и поджечь себя…. Просто так, не знаю – для чего. Это же сон…

– Сон? Какой сон? А, ну да – сон…. Тогда бери, что хочешь. Слушай, Саня! Почему всё-таки сон?

– А потому, что золота никакого нет. У тебя галлюцинации, понимаешь? Я тебе всё потом объясню…

       Корин достает из автомобиля маленькую канистру, потом вытягивает за широкие лямки большую спортивную сумку, доверху набитую американскими долларами и небрежно вешает её на плечо. Вся жизнь, как представляется Ковалеву – впереди. Родителей Вадим обеспечил на долгие годы и, несмотря на мнение отца, решил целиком посвятить себя праздному времяпровождению в компании Сашки. Огромная сумма наличных денег, дорогие покупки, красивые и доступные женщины, внимание завистливых и всегда готовых угодить приятелей. Сейчас всё ослепительно хорошо. Ну, а дальше – видно будет.

       И все же неясно: почему Саня сказал, что золота нет? Тогда откуда все это?

– Саня! Объясни-ка лучше прямо сейчас. Ты что – бредишь так, да?

– Я-то как раз и не брежу – в отличие от тебя. Очнись, братан…»

       Открыв глаза и приглядевшись, Ковалев начал сознавать, что вокруг нет ничего, кроме сундука и холодного запаха сырости. Потом вообще стало темно, а внезапная боль пронзила спину и заставила военнослужащего заорать так, что крик этот был слышен даже во дворе. Это прогнившая половица отошла трухлявым концом с лаги и практически под прямым углом вонзила большой ржавый гвоздь чуть ниже лопатки курсанта. Ноги подкосились, он ничком упал на земляную поверхность подвала и «вернулся на пристань», где Сашка уже поднялся на борт яхты и, омерзительно смеясь, сбрасывает трап прямо к ногам своего компаньона. Слышен, ставший неприятным, голос Корина:

« – Ну, что: готов остаться один? Ты думал, что всегда будешь первым – вот и будь – первым и последним… другом в моей жизни. Ха-ха! На самом деле у тебя нет ничего – ты просто спишь,… а я тебя здесь и оставлю, пожалуй – в этом самом месте.

– Саня! Я же для тебя всё… я ведь по-честному, поровну… ты же друг.

– Друзей не бывает – ты это и сам знаешь. Я и девочку нашу забрал, пока ты в подвале валялся, и бак в машине пустой…. Ну, и дурак же ты. Прощай.

 Вадим поднимает деревянную лестничную конструкцию и пытается приставить её на место, но промахивается и летит в холодную черную воду…»

       Прошло минут десять-пятнадцать. Ковалев открыл глаза и осмотрелся. Облако закрыло солнце, и освещение в подвале почти исчезло. Помещение наполнилось чем-то необъяснимо жутким. Он вспомнил про золотые слитки, попытался привстать. Очень болела спина, но нарастающее беспокойство довольно быстро отодвинуло ноющую рану на задний план. Страх перед чем-то, накатившийся внезапно, стал распирать все пространство подвала. Дикий ужас был сильнее боли, он как будто толкал в затылок и пронизывал тело миллиардами огненных игл. Матрос напряг все мышцы, но не смог даже пошевелиться, пока не услышал позади себя звук, напоминающий дыхание астматика. Машинально нащупав автомат, Вадим практически в одно касание взлетел по лестнице, пробежал по прогибающемуся полу и выскочил во двор. Не останавливаясь ни на секунду, он понесся прямо по полю но, преодолев метров двадцать – запнулся о кочку и упал. Быстро поднявшись, сделал еще несколько шагов и услышал пронзительный голос со стороны дома…

       Не изменив направления движения, Вадим согнулся, вытянул перед собой руки с автоматом, перевернулся вперед через голову и, коснувшись спиной земли, сделал несколько оборотов вокруг своей оси в сторону. Исполнение комплекса заученных движений подарило некоторое подобие уверенности. Оказавшись, таким образом, на животе, он уткнулся взглядом в дом и побледнел. Постепенно до сознания дошел тембр услышанного ранее голоса, дополнив тем самым визуальное ощущение: во дворе дома стоял ребенок, скорее всего – девочка. Рана в спине зажгла, Вадим снова потерял сознание.

       IV

       Она провожала его на службу в числе прочих приглашенных. Вадим смотрел на нее даже тогда, когда напутственные слова произносил отец. Вся, так называемая, отвальная в честь его призыва прошла с ним и… без него. Вспоминая последний день своей гражданской жизни, Вадим видел только ее – Ольгу.

       Черные, как смоль, волосы, стекали на ее плечи длинными завитками. Большие карие глаза всегда смотрели куда-то вдаль, как бы сквозь собеседника. Тихая, спокойная, с узкой талией и высокой грудью, Ольга не просто нравилась ему – она почти пугала его своим совершенством. Как-то раз он провел с ней целую ночь, ни разу даже не дотронувшись до девушки. Он вообще никогда не говорил ей о своих чувствах, опасался сделать что-то не так. А поцеловал только один раз, за два часа до отъезда в военкомат. В румяную от получасовой прогулки, щеку. Поцеловав, отпрянул и тихо спросил:

– А ты будешь меня ждать?

– Я?

– Ну да, Оля. Я вернусь, и все у нас будет лучше всех. Обещаю, что все ради этого сделаю. Будешь ждать? Только честно.

       Ковалев ловил каждое Ольгино движение, слышал каждый удар сердца. Несмотря на густой снегопад и пронизывающий холод, он чувствовал её – от кончиков красивых черных сапожек до кисточки норковой шапки того же цвета. Хотя «чувствовал» – не то слово: сейчас он почти был ею. Большая снежинка задела её длинные ресницы – и он моргнул вместе с Ольгой, порыв ветра поднял низ её пальто – и Вадим поежился от неожиданного прохладного дуновения. Единственным, чего он не понимал и что не чувствовал – была душа девушки, а потому прозвучавший ответ стал откровением в ощущениях призывника:

– Не знаю. Наверное, буду. Ладно, Вадька, пока.

– Да ты что, Оленька? Почему «наверное», если я тебя… Я люблю тебя, Оля.

– Пока, Вадик. Зачем же ты говоришь такое? Вот сказал – так сказал… мы же не до такой степени с тобой…. Там видно будет.

– Что… видно будет? Я сейчас, Оля, не шучу. Между прочим – не в санаторий уезжаю. Ты знаешь, всякое может случиться. Я просто хочу, чтобы ты знала о моем к тебе отношении… Ты за меня пойдешь?

– Перестань, Вадик. Глупости какие…

       И все. Примерно через год Ольга вышла замуж за его одноклассника. Она так никогда и не узнала любви человека, лежащего теперь без сознания на поляне далекого украинского леса. Как-то раз, стоя в наряде, он прочел в дембельском альбоме одного из старослужащих стихотворение, возбудившее в душе чувство непреодолимой тоски по Ольге. Возбудившее – и тут же охладившее к ней навсегда:

«Ладно, солдат – ничего, что война,

Главное – жив. Сочтешься.

Плюнь на неё – ну, не знала жена,

Что не убьют, вернешься.

Слезы для старых, а ты молодой:

Всё еще будет, будет.

Ты в лазарете, а значит – живой.

Кто же за жизнь осудит?

И не смотри, что глаза отвожу,

Сам поначалу злился:

Что твоей маме потом расскажу –

Сын недозастрелился?…

Врач что-то врет, о здоровье твердит –

Ты этот бред не слушай:

Ранен без боя – почти что убит,

Если стрелялся в душу…»

       Представив себя лежащим на больничной койке после самострела, Вадим дал себе слово не написать Ольге больше не единого письма. «Да и хрен с ней» – много раз повторял потом про себя Ковалев…

– Что случилось, Ковалев? Кто стрелял?

       Темно-зеленая косынка была завязана на худой шее командира. Над косынкой тряслась озабоченная голова Бедного, то и дело сплевывавшая в сторону. Недели две назад он бросил курить и вместо этого стал плеваться, как сумасшедший. Острые на язык матросы тут же пошло окрестили его «Концом». Прозвище настолько всем понравилось, что очень быстро было принято на вооружение даже служившими с Бедным офицерами.

– Кто ранил, боец? Ты меня слышишь?

– Да…так точно, слышу. Никто.

– Откуда дырка в спине, твою мать?

– Это гвоздем…Я упал в доме.

– Был там кто-нибудь?

– Никак нет, пусто там. Я побежал по полю, потом снова упал…. Наверное.

– Мудак!

– Виноват, товарищ старший лейтенант.

       Спину приятно обнимала тугая повязка. Шурик, он же Саша Корин, сочувствующе подвинул к Вадиму разогретую банку тушенки и пачку галет. Ни хлеба, ни шоколада ему почему-то не предложили. Конец разрешил группе отдых на полтора часа:

– Всем отдыхать. Ковалев – бдить. Толмачев и Воробей! Раскидать Ковалевский рюкзак на двоих, потом отдых. Действуйте. Корин!

– Я!

– Ты видел в доме окровавленный гвоздь?

– Никак нет, товарищ старший лейтенант,… то есть да.… Где?

– В доме, Корин. Ты глухой?

– Никак нет – зрячий.

– Глухой, Корин – это значит с бананами в ушах, а не в глазах. Ты в доме видел гвоздь, на который мог наткнуться Ковалев?

– Никак нет. Я думаю, что он во дворе упал. Во дворе и забор поваленный, и вообще – много чего есть…

– Свободен, Корин… Ковалев! Не расслабляйся там.

– Есть, товарищ старший лейтенант.

       Спать хотелось сильно, но покой группы должен был кто-то охранять. Вадиму как раз представилось время для осмысления всего происшедшего, хотя собрать воспоминания во что-то целое и логически оправданное, он так и не смог: «Интересно. Если меня забрали на поляне – значит, и дом проверили (с какой тщательностью проверяют объекты бойцы диверсионной группы спецназа, он, конечно же, знал). Но ведь никто ничего не сказал, бред какой-то. Так был сундук, или нет? Ну, конечно, был. Кто же из пацанов шманал этот дурацкий подвал? Не может того быть, чтобы все спокойно дрыхли, когда там целый ящик золота стоит…. Короче: ни хрена не понимаю!»

       Выполнив все, поставленные от имени командования Киевского военного округа, задачи, к тому же практически на «отлично», группа подтянулась к назначенному месту точно в срок. Пятидневный выход, он же часть учений, закончился. Погрузившись в дежурки, все группы роты поехали в расположение части, то есть в учебку. В машине Вадим снова со страхом и отвращением вспомнил то, что видел у дома и в подвале. Думать об этом не хотелось, но отогнать воспоминания было проблематично. Самым же удивительным был факт абсолютного равнодушия товарищей ко всему происшедшему: никто из них почему-то не говорил – ни о сундуке, ни вообще о подвале.

       V

       По возвращении с выхода, курсантов ждала привычная процедура: чистка и сдача оружия, приведение в порядок аппаратуры и снаряжения, помывка, ужин, вечерняя поверка и…сон. В такие дни командование разрешало отбой на один час раньше. Даже годки, коих в роте было ровно десять на сто двадцать курсантов, в таких случаях особенно не издевались, и по сложившейся в роте традиции разрешали отдыхать.

       Годок – это исключительно флотский термин, обозначающий военнослужащего срочной службы, которому по приказу осталось до демобилизации менее полугода. На флоте вообще слишком много жаргона. Больше, чем в армии. Интересно, что привыкаешь к морскому языку очень быстро и уже через месяц-два после призыва знаешь почти все. Достаточно примитивный, и в то же время удивительно емкий язык: матерные выражения в нем практически отсутствуют, а основу составляют вполне благозвучные, иногда даже какие-то ласковые, слова. Кубрик, мостик, баночка, склянка, чумичка.… Свой первый урок военной лингвистики Вадим получил именно от годка, спустя неделю после приезда в киевскую учебку. Во время генеральной уборки курсант мыл пол в спальном помещении роты (на аврале стягивал палубу в кубрике), когда вошел годок и попросил «баночку». Именно некорректное исполнение этой просьбы, явилось для Вадима причиной того, что после службы он еще несколько лет называл баночками любые стулья и табуреты. Естественно, что на жаргоне говорят не только те, кто проходит срочную службу – но и офицеры, мичманы, сверхсрочники. Со временем этот контингент начинает забывать нормальную человеческую речь и, напрочь убив в себе потомка Достоевского, Чехова, Пушкина и Бажова, изъясняется исключительно «по-моремански». От жаргона вообще трудно отвыкать.

       Первый раз за все время Вадим не заснул. Закрыв глаза, он погрузился в свое бредовое и пугающее воспоминание:

       «На вид девочке было лет шесть-семь. Темные волосы и странная поза – обеими руками она будто закрывалась от Вадима. Но ребенка просто не могло там быть, ведь по карте группа находилась километрах в десяти от Житомира, в глубоком лесу. Со слов товарищей, я был обнаружен минут через двадцать после своего идиотского выстрела из автомата в землю. Пока Костя и Воробей несли меня к базе, Бедный с тремя бойцами шманали место и поляну с лесом вокруг дома еще минут двадцать, но ничьих следов, кроме моих, не заметили. Да и откуда, черт возьми, там взяться ребенку? Но он там был, был. Единственное, что почему-то ускользает из памяти – это произнесенная им фраза… Что-то вроде угрозы, или просьбы. Нет: ни то, ни другое. Он меня звал, и звал по имени. Что? Да какое еще имя?!

       Слишком много нестыковок. Возможно, от болевого шока у меня возникли галлюцинации (а ведь именно так и сказал мне Саня, на причале)… что – какой еще причал? Всё, с меня хватит! Хотя, если подумать хорошенько – всё может быть совсем по-другому: в жизни происходит много необъяснимого. Возможно, боль заставила меня испытать что-то сверхъестественное, но тогда…. Нет, я увидел сундук до того, как получил доской по спине, значит… твою мать, почему они не видели денег и золота?»

       Сон одолел курсанта Ковалева через пять минут – редкий случай, обычно хватало нескольких секунд. Но ведь и повод был значительный: Вадим вспоминал подробности своей встречи с кем-то или чем-то, несуществующим в общепринятом смысле. А такое, действительно, случается редко.

       VI

       Увольнение в город разрешено для курсантов только после принятия присяги. К лету девяносто второго Украина уже вышла из состава СССР, но в украинских частях продолжали служить: и русские, и белорусы, и казахи и все, как говорится, кому не лень. Не стоит комментировать все казусы тех лет, их было слишком много. В шутку можно заметить лишь, что Вадим увольнение заслужил по праву: за период с декабря 91 по февраль 92 матрос Ковалев присягнул на верность родине три раза. Первый раз, продуваемый хлестким морозным ветром и прижимая к груди автомат окоченевшей до бесчувствия рукой, он поклялся «не щадя своей крови и самой жизни» служить Советскому Союзу, потом пообещал «захищати незалежну Україну», а через какое-то время Вадима заставили признаться в верности России. Наверное, в то время все государственные новообразования так остро нуждались в верности и защите, что заставляли присягать себе всех и вся, а может – как раз наоборот. Тогда вся «разделенная» на куски страна представляла собой совершенно абсурдную с точки зрения обороны, территорию, где тут и там служили граждане со всего Союза, причем до самой демобилизации, то есть до девяносто третьего. Так и было.

       Июнь в Киеве – пора благодатная. Сам город не опишешь ни в одной книге, он необозрим и бесконечен в своем великолепии. Что-то сказочное витает над каждой его улицей – и все они кажутся огромными шкатулками, наполненными сюрпризами и сладкими булочками. Возможно, кто-то из местных жителей научился за много лет не замечать этой особой завораживающей ауры, но матрос срочной службы в увольнении всегда видит мир несколько иначе. А июнь…. Одно слово: чудо. Вадим получил увольнительную записку, военный билет, и отправился на свой последний, перед выходом в город, рубеж. КПП, представляющий собой окно в мир гражданских людей, удивительным образом смешивал в своем внутреннем пространстве две, совершенно несовместимых, сущности – свободу и унижение. Любой из курсантов, получивших возможность провести несколько часов за пределами части, обязан был пройти через это испытание. Заветные три метра, разделенные пополам турникетом, давались нелегко: дежуривший на пункте годок запросто мог отправить молодого бойца обратно в часть только за то, что у того, скажем – недостаточно аккуратно выбрит кант на затылке или же неравномерно блестит якорь на бляшке ремня. Пройдя же через КПП, матросы всегда, в любую погоду и в любом настроении, физически ощущали разницу между состоянием атмосферы на территории части, и снаружи. КПП был самым близким аналогом шлюзовой камеры, и тысячу раз неправ будет тот, кто хоть на минуту позволит себе усомниться в этом.

       Площадь у Республиканского стадиона была частично занята чехословацким «Луна–Парком» – аттракционом для того времени необычайно популярным среди желающих быстро отдохнуть. Денег у Вадима было немного, но развлечься очень хотелось, так что парень решил посетить блинную на площади Льва Толстого в следующий раз. Не особенно расстроила его и мысль о том, что сигареты придется купить без фильтра, а возвращаться в часть – совершенно голодным. С чувством приятного возбуждения Ковалев шагнул к первой же кассе и приобрел билет на «веселые горки».

       Пока вагончик со скрежетом поднимался по рельсам сооружения, в душе курсанта то и дело вспыхивали самые приятные эпизоды из тех лет, когда родители возили его с двумя сестренками на море: Сочи, Адлер, Гагры, Пицунда, Анапа, Керчь… Названия, ставшие практически синонимами для миллионов советских граждан. Он – Вадик Ковалев – тоже знает эти места не понаслышке, хотя в силу малого тогдашнего возраста и не крутил на море курортных романов. «Детство прошло, конечно… да и ладно – зато служить осталось всего полтора года» – только и успел подумать Вадим. Перенеся центр тяжести в носовую часть, вагончик с грохотом повалился вниз и понесся по извилистой рельсовой дорожке. Сидящая позади девушка закричала, и весь состав из четырех вагончиков слился в один душераздирающий хор.

       VII

– Мама, смотри – моряк!

– Сынок, не кричи. Я его сама позову. Молодой человек! Прошу прощения, подождите.

       К Вадиму подбежала молодая красивая женщина лет тридцати: стройная, достаточно высокая, с необъяснимо притягивающей внешностью – она заставила курсанта не только остановиться, но и машинально сделать полшага в её сторону:

– Я? В смысле…

– Да, да… У меня сынок больной… скажите ему, пожалуйста, что-нибудь. Он у меня… ну, инвалид. Поговорить с вами хочет. Если можно, конечно.

– А о чем мне с ним говорить-то?

– Про корабли что-нибудь расскажите ему, пожалуйста,… Он у меня не ходит. А читает много: корабли, танки, самолеты всякие – в этом роде что-то. Ну, не мне вам объяснять…

– Да я не против, в принципе-то… – Ковалев настолько растерялся от пустяковой, казалось бы, просьбы, что сам себе удивился. – Только я про корабли…. Ладно…

       До призыва Вадим хотел служить в морской пехоте. Даже в военно-патриотическом лагере успел побывать и привезти домой черные морпеховские: «хэбэшку» и берет. Тогда он искренне верил в то, что на флоте исключительно морские пехотинцы не имеют прямого отношения к кораблям. Оказалось, что не только – он и сам никогда в море не ходил. А вот парадная форма – самая, что ни на есть, морская. Черные расклешенные брюки, синяя фланка, треугольник тельняшки, гюйс, бескозырка. Гардероб, для летнего солнечного дня не совсем подходящий – слишком уж теплый – зато, в виду отсутствия соответствующего приказа о переходе на другую форму одежды, абсолютно уставной. В любом случае – для всех совершенно очевидно, что Ковалев – матрос срочной службы, а не продавец мороженого и не солдат. Мальчику же не станешь объяснять, что на самом деле не всех на флоте отправляют в дальние морские походы. Вадим начал первым:

– Привет! Тебе что, корабли нравятся?

– Конечно, нравятся. Ничего себе – еще спрашиваете! А вы,… а ты, на каком судне ходишь?

– Ну, на большом таком… с якорем, мачтами всякими. Рында есть – большая тоже, бронзовая. И палуба здоровенная, на неё даже самолеты приземляются… – Ковалев старался припомнить ещё что-нибудь из корабельной терминологии, но почти безуспешно. – Мы скоро в поход отправляемся на шесть месяцев, а пока вот отдыхаем всей командой.

– А где тогда остальные?

– Да уже, наверное, на борту…. Мы же по городу не строем ходим. Каждый моряк сам решает – куда ему идти в увольнении. Короче: наше судно сейчас в порту.

– Авианосец, что ли – типа американского «Нимитца»?

– Ага, вроде того. Только название я не скажу.

– А экипаж – сколько человек?

– Да много, вообще-то. Несколько тысяч.

– Как это – несколько? Надо точно знать: если как на «Нимитце», то шесть тысяч сто человек. А вооружение, какое?

– Да так… Пушки всякие, минометы. Ну и, само собой разумеется, торпеды…

– А вот я не понял еще: ты про какой такой порт говоришь?

       В разговор вступила, с любопытством наблюдающая за диалогом, мама ребенка. Присев на корточки возле кресла, она аккуратно прикрыла сумочкой слишком откровенно обнажившиеся под короткой юбкой бедра, и как-то по-особому взглянула на продолжавшего стоять Вадима:

– Как вам мой дознаватель, молодой человек?

– Да нормально, интересный такой, любознательный.

       Вадим тоже присел и, пытаясь выглядеть в глазах ребенка предельно серьезным, объяснил юному эрудиту:

– Я не могу говорить про корабль и про порт, это – военная тайна.

– Тогда дай посмотреть на парашютный значок. Вот смех-то где: моряк на парашюте! Ты что, с корабля прыгал?

– Я же сказал: военная тайна. А значок, может, и не мой вовсе. Может, я его взял у кого-нибудь. Тебе сколько лет?

– Одиннадцать мне лет.

– Давай знакомиться?

– Миша меня зовут. А фамилия: Кожевников. Это твой значок?

– Мой, мой. Я – Вадик.

– Дядя Вадик, – женщина строго взглянула на сына и, мило улыбнувшись матросу, добавила. – Если его вовремя не одернуть – любого нового знакомого себе в друзья запишет. Никак не могу научить его вежливости.

– Да ладно вам. Зачем ему эти манеры? Меня вообще никто еще «дядей» не называл – даже неловко как-то…

       Ковалев отвинтил значок и протянул мальчику. Женщина слегка отодвинулась от сына, с благодарностью взглянула на матроса, и тихо заговорила:

– Он у меня прыгал, как зайчик. Потом не то, что прыгать – ходить разучился. Почти сразу разучился. Читает, пишет, руками умеет все делать, а ножками шевелить, никак не получается… Бедняжка: все во дворе играют, а он целыми днями со мной.

– Зато вон, какой умный. Ничего, вы не расстраивайтесь раньше времени – всё образуется.… Ну, что же вы, а?

       Вадим ненавидел слезы, особенно женские. Его мать всегда плакала, когда ругалась с отцом. Родители вообще слишком часто не ладили друг с другом. Не то, чтобы Вадим очень жалел маму или верил в ее правоту, просто материнские слезы бесили его, заставляли мучаться и убеждаться в своем детском бессилии что-либо изменить. Плач раздражал его всегда.

       Отведя взгляд в сторону, Ковалев заметил приближающийся к ним военный патруль, возглавляемый невысоким и коренастым капитаном второго ранга. Матрос быстро отвернулся и стал внимательно слушать свою всхлипывающую собеседницу, когда за спиной раздалась команда:

– Товарищ матрос! Ко мне!

       Поднявшись, он поправил свой, сбившийся от ветра, гюйс и по-строевому подошел к патрулю:

– Товарищ капитан второго ранга! Курсант войсковой части 20884, матрос Ковалев, по вашему приказанию прибыл.

– Военный билет, пожалуйста. Что у вас с внешним видом?

       Вадим осмотрелся но, не видя оснований для прозвучавшего замечания, машинально расправил складки на фланке и протянул офицеру военный билет с вложенной в него увольнительной запиской. Тот проверил документы и, заметив на девятой странице отметку о вручении нагрудного знака «Парашютист», достаточно громко произнес:

– Где ваш значок?

– Виноват, товарищ капитан второго ранга – отдал мальчику посмотреть. Сейчас заберу.

– На первый раз я вас прощаю и отметку в увольнительной записке делать не буду. Вы свободны. Скажите спасибо ребенку.

– Есть, товарищ капитан второго ранга. Больше подобного не повторится.

       Ковалев отдал честь и вернулся к Мише и его маме. Та, с опаской глядя на моряка, протянула ему значок и спросила, не случилось ли чего. Вадим успокоил женщину и попросил её продолжить начатый рассказ. Она вновь заговорила:

– Ну, так вот: потерялся тогда Миша, а мы искали его два дня, и нашли, уже такого… извините меня. Вы, наверное, торопитесь?

– Да нет, время есть. А как так: потерялся?

– Он сам убежал. Муж у костра возился, не уследил. Да он пьяный был, а я всегда была против этих рыбалок. Мишеньке нравилось в лодке плавать с этим придурком – вот я и отпускала. А потом мальчика моего нашли еле-еле. Он нам так ничего и не рассказал, врачи говорят: не пытайте. Вы уж меня извините, вам это не нужно. Может – пойдете уже? Вы – человек военный, все по расписанию, это нам торопиться некуда. А мы вам адрес свой оставим – зайдете как-нибудь…

– Да ладно, я лучше сейчас с вами посижу. Мне на самом деле, торопиться некуда, честное слово.

       А ведь и, правда – некуда. Денег все равно нет, а ходить по городу и смотреть на пирожки… «Страсть, как жрать-то хочется» – Вадим сидел и слушал, изредка поглядывая на часы несчастной мамаши. До конца увольнения оставалось еще четыре часа. Можно было вернуться в часть и успеть на ужин, но жертвовать увольнением ради еды он не хотел. Четыре часа свободы за тарелку каши и кусок хлеба – это, по его мнению, было несоразмерно дорогой платой за примитивное утоление голода.

– А хотите чаю? Дом-то наш – вот он. Давайте-давайте, не стесняйтесь. Вы хороший такой, даже прощаться не хочется. Ну, пожалуйста. Я вас и накормлю, и… извините, чуть было не сказала: спать уложу. В-общем, мы с сыном вас в гости приглашаем.

– Да неудобно как-то, – Ковалев давно уже был согласен на подобное приглашение и даже ждал его, но некоторый вялый отказ был, по его мнению, просто необходим. – Если только ненадолго, то можно. Спасибо.

– Вот и прекрасно. Меня Светланой зовут, простите, что не представилась раньше, с Мишей вы уже знакомы.

– Очень приятно, а я, как вы тоже знаете уже: Вадик.

       Миша, сидевший в инвалидном кресле и слушавший плейер на протяжении почти всей их беседы, снова надел наушники. Лицо мальчика озарилось светлой улыбкой: он представил, как на виду у всего двора въедет в подъезд дома в сопровождении самого настоящего моряка в форме. «Да все нормально идет, – думал Вадим. – Может, пожру как следует. Да и мамаша тоже такая… Ничего себе женщина. Времени много…».

       Оказалось, что не так уж и много. Остаться в городе на всю ночь – шкера абсолютная, если речь идет об отпуске продолжительностью в несколько дней. А вот удовольствие от ночного пребывания в качестве гостя и, как следствие, пять нарядов вне очереди за опоздание – это совсем не шкера. Матрос Ковалев вернулся в часть через восемь часов после окончания увольнения. Если бы не спал вообще – пришел бы на полтора часа раньше. Невелика разница. Все равно дали бы пять нарядов. Пять суток глумления над организмом и психикой пройдут, ребята мстить не станут. Они знают, что их ночная «разминка» была организована не из-за опоздания курсанта Ковалева, а для закрепления принципа круговой флотской поруки. В учебке такое происходит почти каждую ночь. Бывает, что и совсем без повода.

       В тихой и чистенькой квартире обычного киевского дома, вдалеке от парижских салонов и голландских эротических студий, Светлана преподала Вадиму такой урок постельного искусства, о котором, по его мнению, не имел представления не только ни один военнослужащий в роте, но и вообще никто во всем мире. Вадим был просто убежден в этом, и основания для этого у него имелись.

       Чаепитие их было недолгим – Света угостила матроса бутербродами, сварила кофе. Все время говорила, говорила, но Ковалев не слушал. Так – делал вид. Когда Вадим засобирался, она попросила его подождать и проводила сына в спальню. Вернулась через десять минут, с распущенными волосами, в вызывающе коротком халате и босиком. Сказав что-то грустное о себе и жизни без спутника (причем без тени какой-либо пошлости), она присела рядом с матросом, взяла его за руку и нежно поцеловала в губы. Заручившись безмолвной поддержкой, она встала, сбросила халатик и… помогла Ковалеву забыть все его скудные допризывные навыки в интимной жизни. Внезапные любовники делали абсолютно все, что только может представить себе человек с самым запредельным воображением. Никакой романтики, никаких запретов – только необузданная страсть полного сил мужчины и обезумевшей от напрасного воздержания женщины. За первые четыре часа они вообще не сказали друг другу ни слова.

       Утром, шагая в расположение части, Вадим был абсолютно спокоен. Он был настолько спокоен, что не думал даже о Светлане. Через неделю она пришла на КПП, представившись дежурному приехавшей из Мурманска сестрой. Вадиму было с ней скучно и неловко, тем более что в помещении для свиданий отсутствовали условия для «уроков». А вначале июля курсантов должны были распределить по боевым частям.

       VIII

       Вадим доверял Сашке Корину, как самому себе. Со слов приятеля, подвал в загадочном доме практически отсутствовал: пробивавшаяся между досок пола трава росла прямо из земли. Возможно, небольшой подпол и был когда-то, но давно обвалился и зарос. Еще Шурик сказал, что не заметил Ковалевских следов ни на полу дома, ни даже на крыльце и что, возможно, тот вообще не заходил внутрь, а все воспоминания о подвале – не более чем фантазия. Про ребенка Вадим у Сашки никогда, понятно, и не спрашивал. В дополнение Корин совершенно серьезно посоветовал ему забыть это бредовое воспоминание, чтобы избежать отчисления из роты по инициативе психиатра. «А может, ничего и не было… Да как же не было, если доской мне в подвале… было, все было – и подвал, и сундук, и…»

       После отбоя прошло не более двух часов. Сто двадцать тел, измученных утренними, дневными и вечерними занятиями, практически не шевелясь возлежали на своих убогих ложах, когда Вадим привстал на локте и замер. Сердце матроса заработало с частотой автоматной очереди: на месте дневального стоял ребенок и приветливо улыбался бледному от ужаса курсанту. Койка скрипнула и разбудила лежащего на первом ярусе годка.

– Эй, тело! Ну-ка, отожмись сто раз.

– Есть, товарищ старшина первой статьи.

– Вот сука, ну вы посмотрите: скоро у годка сход, а караси спать не дают ни хрена. Отжимайся, падла, пока годок не заснет. И чтоб – без халтуры, на косточках. Понял меня, туловище карасиное?

– Так точно, товарищ старшина первой статьи. – Матрос ещё надеялся на то, что годок задремлет и оставит его в покое, однако, судя по интонации, вероятность этого стремительно приближалась к нулю. Откинув одеяло, он продолжал лежать.

– Ну и кому лежим, Ковалев? Не расстраивай меня больше, тельце. Отжимаемся глубоко, а дышим – беззвучно. Упор лежа принять, сука!

       Вадим соскочил со второго яруса и принял упор лежа. Привычная боль костяшек пальцев отогнала страх. Отжавшись, раз тридцать-сорок, Ковалев услышал сопение вновь задремавшего годка и поднялся с пола. Впервые за все время службы спать расхотелось вовсе. На дневального пришлось взглянуть еще раз. Конечно же, на его месте стоял матрос срочной службы, а никакой не ребенок.

       Вадим выругался про себя и пошел в гальюн. Причем именно пошел, а не побежал, как делал это все четыре месяца до первого, со дня своего призыва, Приказа.

       Два раза в год Министр обороны подписывал так называемый Приказ о начале нового призыва в Вооруженные силы. Традиционно это происходило в марте и сентябре – и именно эти даты венчали собою этапы службы любого срочника: «начался следующий призыв, и я уже не самый молодой». Способов «перевода» на следующий этап было придумано немало. Конечно, в уставе про такие способы не говорилось ничего, но они реально существовали и бережно передавались из поколения в поколение. Во всяком случае, в той киевской учебке, где служил Ковалев. Самым же замечательным было то, что никто из курсантов не считал подобную процедуру чем-то незаконным и унизительным. Напротив, этого момента все ждали с радостью и нетерпением. Свое право передвигаться пешком Вадим заработал, как и его товарищи – переводом в «караси». Как нетрудно догадаться, карась – это матрос, дождавшийся своего первого Приказа, то есть формально прослуживший полгода. А переводят в эту категорию так: курсант заходит в помещение, сжимает зубами свернутое в трубку полотенце, опускает до колен кальсоны и, опираясь руками о стол, «читает» лежащую перед глазами газету с тем самым Приказом. В это время два годка, добросовестно размахиваясь, попеременно бьют его бляхой матросского ремня, шесть раз ниже спины. Помимо прочих «прелестей», сразу после перевода, карась получает право сменить неудобные кальсоны на вполне комфортные синие ситцевые трусы. Кстати, в «борзые караси» переводят спустя еще полгода посредством нанесения таким же образом двенадцати ударов. Еще через шесть месяцев с кандидатов в «полторашники» снимают «борзую рыбью чешую» пластмассовой мыльницей, «подгодков» бьют по заднице ниткой через подушку, а в годки никак не переводят. Некому.

       В гальюне Вадим без опаски закурил взятую у дневального сигарету и посмотрел в раскрытое окно на звездное киевское небо. Густую и теплую тьму поздней июньской ночи приятно дополняли звуки набегающей на пирс волны. Шум листвы каштанов сливался с запахом Днепра и светом прогулочных катеров – вся эта волшебная смесь нестерпимо манила в гражданскую жизнь. А до этой жизни было далеко, адски далеко.

       IX

– Рота, подъем!

       Это незатейливое словосочетание запоминается на всю жизнь. Любой, прошедший службу, знает, о чем речь. Нюансы, конечно, бывают: можно служить в штабе, можно оказаться командированным на склад с продуктами, можно лежать в госпитале. Еще реже встречаются случаи, когда командир и его подчиненный оказываются какими-то очень дальними родственниками или очень близкими земляками (тогда служба превращается в нечто особое и проходит, как правило, за пределами части). Однако Вадим служил совершенно без нюансов.

       После команды сто двадцать человек слились в единый отлаженный механизм, результатом трехминутного действия которого, явилось построение личного состава на центральной палубе. Со стороны всегда казалось, что происходящее нереально, или кто-то невидимый ведет каждого в нужном направлении. Заученные до автоматизма движения практически не осознавались, ведь на самом деле просыпались бойцы лишь минут через пять после подъема. А происходило всё это так: койки (они же – шконки, шконяры) располагались попарно в два яруса, расстояние между ярусами было равно ширине стандартной тумбочки, и в этот узкий проход соскакивало соответственно по четыре бойца. Далее все сто двадцать курсантов одевались, с удивительной и необъяснимой равномерностью забегали в гальюн, рассчитанный на одновременное пребывание в нём восьми человек, забирали в сушилке сапоги и портянки, обувались, становились на зарядку на центральной палубе – и именно в этот момент заканчивались три минуты.

       Сбежав с четвертого этажа, рота вновь строилась, после чего, собственно, и начиналось настоящее пробуждение, сопровождающееся криками старшин и хрипом бойцов.

       Как и всегда, Вадим хотел спать. Ночь прошла скверно: во сне он снова видел заброшенный дом и сундук с золотом. Приходилось время от времени просыпаться и, посмотрев на висевшие недалеко от дневального часы, вновь пытаться заснуть. В-общем, он не отдохнул. Но самое главное заключалось в другом: теперь он знал не только возраст того, кто окликнул его в житомирском поле – теперь он знал даже его имя. И знал совершенно точно.

       Красивое, как у девочки, лицо Миши стояло перед глазами Вадима даже во время изнуряющей зарядки. Мысли текли отдельно от Ковалева. Местами ему казалось, что сам он в этом участия не принимал, а наблюдал за ходом мыслительного процесса со стороны:

«Во дворе того самого дома, который я проверял – был Миша. На фото в киевской квартире Светы – был тот же самый ребенок, и я в этом абсолютно уверен. На фото мальчику было лет шесть, а снял его фотограф, со слов Светланы, за неделю до лесного события, усадившего Мишу в инвалидную коляску. Все сходится: и внешний вид, и описанные матерью обстоятельства, при которых мальчик мог оказаться в лесу. И возраст… Стоп! Какой возраст? Мише – одиннадцать, а я был в лесу несколько дней назад… Дней, лет, часов…. Нет, я – здоров, абсолютно здоров. Но ведь и ни один псих не признается, что он болен. Надо с Шуриком еще раз переговорить – может, посоветует чего? Да нет, он уже советовал. Стало быть, и ему ничего говорить не нужно – а то еще сам командиру доложит, из лучших побуждений. Пусть это станет моей собственной тайной. Да это же бред. Спокойно. Если я осознаю, что брежу, значит – я здоров. А может, я сплю?»

       Ковалев остановился. Рота, громыхая сапогами, побежала дальше. Такого на зарядках не было никогда. Отмечались, хоть и достаточно редко, случаи, когда обессилевший боец падал, еще реже новобранцу допускалось справить нужду. Но чтобы курсант просто остановился и пропустил всех вперед – такого, совершенно однозначно, не было ни разу. Сильный удар по печени выбил Вадима из транса и заставил замереть. Теплым широким лезвием боль отразилась в левом боку и поползла обратно. Первым, что осознал Вадим, стала абсолютная уверенность в реальности происходящего. Он не спал – это точно.

       Рома Савенко был евреем. Невысокий такой, плотный парнишка с кучерявой головой и маленькими черными глазками. Ничего особенного, а тем более скверного в самой принадлежности к этой уважаемой национальности – конечно же, не было. Просто прохождение настоящей срочной службы – занятие, никоим образом для еврея не подходящее. Как правило, в этом нежном возрасте они либо вгрызаются в гранит науки, либо страдают от тяжкого, неизлечимого недуга. А Рома почему-то явил себя вооруженным силам совершенно здоровым и избегающим студенческих лишений. Теперь же, будучи «полторашником», имел полное право воспитывать молодых, и правом этим пользовался, как говорится, вовсю. Природа не наделила его силой и ловкостью, а собственный курс молодого бойца даровал злость и обиду за унижения. Но уже совсем странным было то, что Рома служил в учебном центре второй год, и не являлся ни писарем в штабе, ни «каличем» в госпитале. Прозвище у Савенко было простое и короткое: Изя.

       В солнечный июльский день, когда курсанты покидали учебку и разъезжались по боевым частям, практически все годки, да и офицеры роты, явились пожать руку каждому из убывающих матросов. Добрые напутственные слова и искренние пожелания были сказаны всем без исключения ребятам. Всем – но не всеми: Ковалев ждал появления в роте того, кто упорно туда не приходил. Именно Изя не стал прощаться с ребятами, а ушел на склад, располагавшийся на чердаке корпуса. Перед самым последним построением Вадим пробрался туда и, сломав задвинутую с внутренней стороны щеколду, вошел в забитое военным хламом помещение. Куривший у шкафа Изя с тревогой посмотрел на курсанта и, отступив, упал. Несколько десятков рундуков, наполненных портянками, свалились Роме на голову, вызвав улыбку курсанта и негодование старослужащего. Вадим помог ему подняться и спросил:

– Ну что, сука, даже попрощаться не придешь?

– Иди, давай, Ковалев. Не мешай мне тут.

– Сейчас пойду, вопрос только один решу.

– Чего?

– Вопрос, говорю, решить надо.

– Я сказал: иди отсюда! Оглох, что ли?

       Вадим не ответил. Резким толчком кулака в горло он заставил Изю повалиться на мешки с портянками и захрипеть. Приподняв задыхающегося Рому с мешков, Вадим коротким и сильным ударом лба в переносицу почти завершил свое «прощание». Немного подумав, он прислонил обмякшее тело Ромы Савенко к шкафу и, выругавшись, двумя мощными апперкотами напомнил ему о недавнем событии на утренней зарядке:

– Как ощущения, ублюдок? Что – занемог, поди? Сейчас, пожалуй, вытащу тебя на крышу и вниз…

– Нет, не надо…, – чувствовалось, что Изя произнес это членораздельно из последних сил, дальнейшие звуки были просто стоном. – Я э-э… уэ… ндэ…

– Ладно, живи. Скажи спасибо.

– А-ы-а…

 Выйдя с чердака, Вадим быстро сбежал по лестнице запасного выхода и поднялся в помещение роты уже через главный вход. В роте обнаруживалась нарастающая суета, связанная с отъездом курсантов. Кратковременного отсутствия Ковалева никто не заметил. Да и что говорить, если даже оружейная комната была не заперта, а в кабинете командира роты отдыхал в кресле дневальный? Недолго думая, Вадим посетил оружейку, а затем и кабинет.

       Скорчившегося на полу чердака и тихонько постанывающего, Изю с измазанным потемневшей кровью лицом, обнаружили уже вечером, после отъезда бойцов. Справедливости ради необходимо отметить: за месяц, который Роману Савенко пришлось пролежать в госпитале, а также и до самой демобилизации, он не упомянул имени Вадима, ни разу.

       Наивно было бы полагать, что Ковалев, посетив оставшийся без присмотра кабинет командира роты, вышел оттуда ни с чем. Совсем наоборот: Вадим прихватил с собой экземпляр весьма странного документа, аналогичного по содержанию разве что с царской охранной грамотой. Именно такую бумагу во время очередных учений, ловко использовал командир группы Ковалева – старший лейтенант Бедный-Конец, в результате чего подразделение прошло заданный маршрут одним из первых в роте, заняв по итогам выхода второе место.

       Дело в том, что в задачу любой из отправлявшихся на выход групп входили так называемые «диверсионные» мероприятия, целью которых была проверка надежности охраны отдельных войсковых частей, расположенных по маршруту следования группы. Проникновение на охраняемую даже усиленным нарядом территорию практически любой части – было делом нехитрым, но вынести оттуда что-то конкретное и ценное удавалось далеко не всегда. И вот, дабы иметь возможность гарантированного выполнения поставленной задачи, а также беспрепятственный выход с объекта, командиры групп снабжались, как было сказано выше, некими подобиями охранных грамот – документами, по сути своей, конечно же, липовыми. Обнаруженные нарядом диверсанты в случае «засветки» связывались со своим командиром, тот незамедлительно являлся и представлял на обозрение дежурного по части свою «грамоту», после чего группа покидала территорию объекта совершенно свободно. На памяти Вадима такое происходило дважды. За подобную невнимательность, обманутых горе-дежурных по части впоследствии нещадно наказывали, но такова, как говорится, жизнь: в большой семье самое главное – успеть раньше товарища. Можно даже с нарушениями и подставками.

       А нарушения в любой организации: были, есть и всегда будут – на то она и система. Нарушений разных и не обязательно случайных. Чем больше коллектив – тем, соответственно, больше нарушений. Если же коллектив состоит более чем из миллиона человек, то комментарии, как говорится – излишни. Однако наше повествование – не политический манифест, так что отправимся дальше.

       Лист бумаги, обнаруженный Вадимом в верхнем ящике стола командира роты, был ничем иным, как тем самым «пропуском куда угодно», завладеть которым было, мягко говоря, небезынтересно. Документ торжественно именовался как Приказ, и содержал буквально следующее:

       «Предъявителю сего оказывать любое содействие, вплоть до передачи ему без расписки запрашиваемого вещевого имущества и оружия. Воспрепятствование действиям предъявителя, равно как полный или частичный отказ от предоставления имущества либо оружия – будет рассматриваться, как должностное преступление».

       В верхнем левом углу «документа» располагался угловой штамп военного ведомства с незаполненными реквизитами, что позволяло держателю бумаги внести дату и исходящий номер документа, в любой момент. Текст был подписан лицом, поименовавшим себя как Командующий Киевским Военным Округом. Стоит отметить также, что никаким канонам военного делопроизводства приказ не соответствовал, более того – бланк был отпечатан не в типографии, а путем копирования на множительной фототехнике. Зато печать была почему-то настоящей. Именно статус документа, должность подписанта и подлинность печати – всегда играли решающую роль, и позволяли счастливому обладателю «филькиной грамоты» вводить в заблуждение услужливый военный люд.

       X

       Никто и никогда не сможет понять, что чувствовал матрос Ковалев, уезжая из Киева. Ощущения свалились в его душу, как подарки на Новый год. Этих подарков было настолько много, что даже открыть и рассмотреть каждый, было невозможно. В числе прочего, Вадим увозил с собой загадочный дом с «застрявшим во времени» шестилетним инвалидом Мишей, случайное убийство какого-то гражданского мужика на учениях, непревзойденную любовницу Свету, кражу, гастрит, три военных специальности и ставший характерным цинизм. Нет, Вадим не жалел ни о чем. Просто опыт военной жизни уносил его от понимания настоящей свободы все дальше и дальше.

       Банальными оказывались тексты писем, приходивших от друзей, примитивными и ненужными стали воспоминания о далекой северной подруге Ольге. Хотелось убежать от всего и на несколько лет посвятить себя ненавистной сверхсрочной службе. А потом вернуться домой, наврать всем про свою якобы беззаботную и интересную жизнь, да уехать снова.

       Но в самом далеком уголке своей исстрадавшейся души, Вадим безуспешно пытался похоронить одну тайную и больную идею. Осуществление ее не представлялось такой уж огромной задачей, но именно отсутствие каких-либо проблем настораживало, и было самым большим препятствием. Вадим искал аргументы для отказа от исполнения задуманного, но в области здравого смысла таких аргументов не существовало. Поэтому мечтать можно было вполне осознанно, в этих мечтах можно было даже составлять планы – и достаточно реальные: демобилизовавшись – занять денег на поездку в Киев, проверить кое-что на месте и, в случае соответствия этого «кое-чего» действительности, решить оставшееся технически. Ну, конечно же, речь шла о возвращении в подвал того самого дома, но думал Ковалев об этом как бы втайне от самого себя, потому что даже сама мысль о возвращении, вводила его в ужас. Хотя Вадим не был трусом.

       Вагон катился по рельсам киевских пригородов, а пятеро бойцов и сопровождающий их старшина второй статьи Рыжий, готовились к грандиозной попойке. Приобретенный на вокзале спирт «Рояль» стоял под нижней полкой. Три литровые бутыли зеленого стекла, с коротким горлышком и широкой этикеткой – были куплены в ларьке с мороженым. Как и повсюду в тот период, пищевым спиртом не торговали разве что в киосках «Союзпечати», зато продукт этот был, как правило, подходящего качества и ценился не только среди алкоголиков, но и в кругу любителей домашних заготовок, а также небогатого постперестроечного люда. На какое-то время даже само название «Рояль» стало нарицательным.

       Серега Торшин достал и расставил на столик продукты, привезенные ему матерью из Липецка: вареный картофель в масле с укропом, плотно утрамбованный в трехлитровую банку, запеченный в фольге гусь с яблоками и черносливом, банка малосольных огурчиков, домашний паштет, ветчину, свежие овощи, зелень. Яства источали такой дух, что состояние военнослужащих граничило если не с помешательством, то уж с шоком точно. А Торшин все доставал и доставал, пока не завалил столик продуктами практически в два этажа. Еды было так много, что часть пришлось оставить в сумке. Серегина мама, судя по всему, догадывалась о намечавшемся возлиянии, а потому предусмотрела в наборе, кроме прочего, две большие банки компота. Пришлись они, учитывая крепость основного напитка, весьма кстати.

       Естественно, утром было скверно. Всем, включая опытного в таких делах, Рыжего. Возможно, спирта оказалось слишком много, а может, ребят просто развезло от усталости. Главное, что никто из них не испытывал по пробуждению особого прилива бодрости. На одежде и полках липла и воняла почти засохшая рвота, а усеянный компотными ягодами столик напоминал общественную уборную. В вагоне было душно, хотелось пить и дышать свежим воздухом, однако ни одно окно не открывалось. Противно хлопала у ног Вадима скрипучая дверь, а направлявшиеся в туалет пассажиры с отвращением поглядывали на военнослужащих. Одна толстая дама, проходя мимо, даже демонстративно зажала свой жирный нос. Да что там объяснять – ничто в купе не говорило о военном порядке и жесткой флотской дисциплине.

       Матросов поднял проводник вагона – мужик положительный, как показалось курсантам, во всех отношениях. Не затевая напрасной в таких случаях перебранки, он просто принес в купе ведро с тряпкой и веник с совком. Разбудив старшину второй статьи Рыжего, проводник указал ему рукой на инвентарь и ушел. Как выяснилось позднее, именно проводник сообщил начальнику поезда о пьянке, а тот в свою очередь, вызвал патруль на ближайшей большой станции.

       Начальник патруля, прибывшего в вагон, был в звании майора и имел вид мужчины спокойного и внимательного. Двое сопровождающих его курсантов, напротив, казались какими-то суетливыми и несколько ограниченными. Майор спокойно выслушал Рыжего и, ни слова не сказав, положил в карман своего кителя принятые от него военные билеты – все шесть штук. Сделав присутствующим в купе морякам жест, означающий необходимость быстро собираться и следовать за ним, начальник приказал своим помощникам проконтролировать выполнение команды. Сам же заносчивым офицерским шагом направился на выход из вагона.

       Как раз в это время из тамбура вернулся Вадим, который отсутствовал в купе ровно четыре минуты. Моментально сообразив, в чем дело, он нырнул под полку и вытащил оттуда свой рундук. Немного помучавшись с тугим узлом, матрос задумался на мгновение, но продолжил. Запустив руку почти на дно мешка, Ковалев извлек оттуда конверт и, обращаясь к патрулю, произнес:

– Ребята! Где начальник? Это – очень срочно.

– В том тамбуре, наверное, – помощники, видя серьезное лицо Вадима, не стали важничать, а отреагировали сразу, поинтересовавшись впрочем. – Что там у тебя?

– Это секретно и только для офицера.

– Деньги, что ли? – доселе удрученно молчавший, Рыжий с еле заметной улыбкой поинтересовался у подчиненного ему матроса содержимым конверта, но особо на ответе не настаивал, а позволил ему действовать самостоятельно. Ничего другого старшина все равно предложить не мог, а ситуация, как ему казалось – была практически безвыходной. – Действуй, боец, как считаешь нужным. Выручишь – век не забуду, при ребятах обещаю.

       Ковалев стремглав бросился в тамбур и, увидев майора, представился ему и протянул конверт. Прочтя извлеченный оттуда лист, начальник громко, через весь вагон, позвал своих помощников. Через минуту патруль и матрос Ковалев стояли на перроне: Вадим принял от майора военные билеты, а тот всё стоял и вчитывался в текст. Поезд зашипел и тронулся с места, когда офицер поднял взгляд на матроса и громко сказал, скованно протягивая листок:

– Товарищ матрос! А вы знаете, что ваш документ – без даты?

       Весьма наглые, с точки зрения традиционной субординации, действия Ковалева явились полной неожиданностью – как для начальника, так и для его помощников. Никогда ранее офицер не попадал в такие ситуации. Он просто замер в недоумении, а за это время поезд исчез из поля зрения, увозя с собой дерзкого матроса с собутыльниками. Дело в том, что в ответ на вполне резонное замечание майора, Вадим бодро и радостно произнес примерно следующее:

– Так точно, товарищ майор! Других – не держим, у нас вообще все документы такие, – после чего схватил бумагу, лихо запрыгнул на площадку вагона, чуть не сбив проводника, с интересом наблюдавшего за происходящим – и был таков.

       Проходя мимо грязного треснувшего окна, Вадим с удивлением посмотрел в сторону оставшихся на перроне военных. Он остановился, еще раз прокрутил в сознании все свои действия, но так ничего и не понял: «Странно все это. И чего они стоят – как вкопанные?» Патрульные и сами ничего не понимали, но, проводив глазами состав, решили никаких мер по задержанию моряков не предпринимать и никого об инциденте не уведомлять.

       В действительности же, все объяснялось достаточно просто: скрипнувшее аккурат возле Ковалева вагонное колесо, слегка исказило сказанную офицером фразу, а точнее – её окончание. В результате Вадим услышал из уст военачальника не предлог с существительным, а совершенно неприличное прилагательное. Вернувшись в купе, он был встречен там громко и с почетом, а Рыжий пообещал достойно преподнести происшедшее событие новым годкам, сразу же по прибытии ребят на место. И только Ковалев знал, что лучшую награду уже получил: ею стала возможность сохранить в тайне и неприкосновенности содержимое его вещмешка.

       На третий день пятеро курсантов и старшина прибыли в расположение войсковой части. Желтое п-образное здание в два этажа, окруженное забором с колючей проволокой, не возбудило в Вадиме никаких эмоций. Таких зданий по всей стране – тысячи: широкое крыльцо с высокими перилами, при входе – застекленная будка с дежурным, до блеска начищенный пол (в том случае, если он паркетный), уставший от долгого стояния дневальный рядом с тумбочкой и запах портянок вперемешку с кирзой. Субъективно все это, конечно. Может, кому-то такая обстановка кажется даже романтичной.

       Солнечный июльский день был хорош сам по себе, а все, что касалось службы – уже не имело для Вадима никакого значения.

       XI

       Год под Мурманском прошел быстро. Ковалев несколько раз ездил к родителям на выходных, забурел, научился ловко обманывать командиров. Иногда напивался в увольнениях и приходил в часть совершенно пьяным: дежурные офицеры относились к нему настолько лояльно, что попросту не замечали этого. Вадим был весьма начитан и к тому же мог запросто цитировать не только классиков, но и вообще практически все, что когда-либо держал перед глазами в печатном виде. Именно этим и объяснялась вышеупомянутая снисходительность ко многим выходкам матроса: каждый из командиров в глубине души считал его умницей, коллегой по увлечениям и отличным собеседником. Организаторские способности, неподдельное уважение со стороны молодых бойцов и скорый сход – дополняли и без того достаточный набор аргументов, а потому служба, можно сказать, перестала тяготить Ковалева. Он даже почти забыл о своем приключении в житомирском лесу. Стал более свободен в выборе занятий, регулярно посещал спортзал с тренажерами, лучше и чаще питался. Дембель, как говорится, был не за горами.

       В июле 93 года в часть пришло письмо из Киева. Обратный адрес был известен Вадиму, да и сам отправитель указал себя весьма точно: автором письма была Светлана Кожевникова. А вот адресатом значился не Вадим Ковалев, а Сергей Торшин.

       Сергей ходил с Ковалевым в одной группе на всех киевских учениях, ребята много раз выручали друг друга, уважали и ценили свои отношения. Как раз в тот день, когда водитель привез в часть почту, Вадим дневалил в наряде. Приятная миссия раздачи писем, омраченная «предательским» письмом, стала для матроса причиной глубочайшей депрессии. Он спрятал Светино послание в свой шкафчик и решил, во что бы то ни стало, проверить товарища. Безумно хотелось прочесть письмо, но делать это было нельзя – так не принято. Ситуация осложнялась еще и тем, что Серега находился в отпуске, а разузнать что-либо в его отсутствие, было совершенно невозможно. До конца отпуска матроса Торшина оставалась неделя.

       К вечеру третьего дня Вадим сдался. Две ночи он видел во сне сексуальную Светлану и ее загадочного сына. Мистические предположения сделали из Ковалева почти состоявшегося психопата: сослуживцы посматривали на Вадима с иронией, некоторые даже стали избегать общения с ним. В курилке старались не смотреть в его сторону, а Сашка Корин в шутку предложил ему зайти в санчасть:

– Ты, Вадя, посетил бы майора в белом халате, он тебя быстро на ноги поставит, – на лице Шурика была заметна не только ирония, но и какое-то странное злорадство. – Я так думаю, что ты можешь многое ему рассказать.

– Заткнись, Саня! Если ты имеешь в виду то, о чем я говорил тебе в Киеве про подвал в лесу – лучше молчи. Мне хреново – это факт, но не настолько, чтобы терпеть… короче, заткнись – и всё!

       Корин схватил его за предплечье и сильно сжал, затем взглянул прямо в лицо и произнес сквозь зубы, медленно отводя взгляд:

– Я тебе не про Киев говорю, а про то, что ты медленно сходишь с ума. Это видят все, а я не хочу, чтобы над моим другом стебались. – Сашка заговорил вполголоса и снова взглянул прямо на Вадима. – Вадя, всё это как-нибудь связано с тем подвалом – скажи честно, а? Козлом буду, если проговорюсь когда-нибудь или намекну даже.

– Саня… я не… извини за наезд. Просто мне, на самом деле, хреново очень. Я того… письмо. В-общем, подруга мне написала, что замуж выходит.

– Ты, Вадя, мне про это полгода назад рассказывал.

– Я… да не могу я тебе… ну, не мой это секрет, проблемы у меня могут быть потом, если разбазарю.

– Ну, и не надо. Хотя, если это связано с подвалом – лучше расскажи: а вдруг помогу тебе чем-нибудь?

– И чем же?

– Расскажешь?

– Нет.

– Вадя! Не было там подвала, не было. Прикинь сам-то: в поле стоит дом, люди всякие по лесу шляются – за грибами, за ягодами ходят. Неужели ты думаешь, что никто за много-много лет так и не посмотрел – что же там есть? Представь себе хотя бы одного человека, который заглянул в твой подвал и не заметил того, что заметил ты.

– Ты что – глухой, что ли? Я ж тебе русским языком сказал, что дело не в подвале, а в подруге. Короче, достал ты меня. Отвали, пока не поругались.

       Корин настаивал еще, но Ковалев не сдавался. Дождавшись, пока останется в каптерке один, он приоткрыл шкафчик отпускника и, затаив дыхание, извлек из-под белья стопку бумаг. Затем, опомнившись, быстро подошел к двери и щелкнул замком. В случае внезапного визита кого-либо из сослуживцев, репутации матроса был бы нанесен такой непоправимый вред, что даже думать о возможной «засветке» Вадим не мог. Проводив еле слышные из-за двери шаги, он молниеносно подбежал к столу и выдернул из стопки искомое.

       Осторожно, чтобы не повредить конверт, Вадим вскрыл письмо скальпелем. В двойном сложенном тетрадном листе находилось фото. Он довольно долго смотрел на оборотную сторону карточки, боясь встретиться глазами с изображением. Прочел надпись: «Это я и мой сын. Июль 1992 года». Собравшись силами, Ковалев перевернул фото – с глянцевой поверхности фотобумаги на него смотрели оба персонажа его завораживающих сновидений. Миша сидел на стуле, рядом стояла Света, был узнаваем и интерьер их квартиры. На какое-то время Вадиму представилось, что здесь, рядом с ним, сидит на стуле она – Светлана Кожевникова. С распущенными, как в ту самую ночь, волосами, накинув на голое тело халат. Она улыбается и плачет одновременно, держит в своих руках его ладонь, что-то бормочет про себя и неожиданно исчезает. Далее – абсолютная тишина и полное умиротворение…

       Вернуться к реальности Вадима заставил звук проворачивающегося в замке ключа. Спохватившись, он засунул лишние бумаги, как попало, в шкафчик, а письмо с фото и конвертом – в карман. Завалившись на лежащие в углу матрацы и скрутки шинелей, Ковалев попытался принять сонный вид и встретил вошедшего товарища, мутным взглядом с усталым прищуром:

– Колян, ты чего хотел?

– Да ты дрыхни, Вадя. Я за тушенкой заскочил. Ребята с первой роты бухать собираются. Ты будешь?

– Не-а, не буду, спать хочу. Аккуратнее там – сегодня ДПЧ хреновый.

– Да знаю я (Колян живо представил себе дежурного по части – коротко остриженного майора медицинской службы Цыварева), он уже спрашивал, кто сегодня в город за продуктами ездил. Вот урод лысый! Крикнешь на поверке за меня, если что?

– Договорились.

– Может, побухаешь всё же?

– Иди, давай. Шурик с вами будет?

– Да он мутный сегодня какой-то. Кстати – тебя спрашивал.

       После ухода сослуживца Ковалев тотчас поднялся и вышел из помещения. В курилке стояло человек пять-шесть. Пройдя мимо умывальников, Вадим уселся на подоконник и закурил. Он уже не хотел оставаться с посланием один на один, а потому решил прочесть его в людном месте. Достав письмо, матрос раскрыл листок и залюбовался красивым Светиным почерком. Начиналось оно так:

       «Здравствуйте, Сергей! Мне очень понравилось Ваше письмо. Я рада, что Вы любите детей и готовы принять на себя ответственность за воспитание ребенка. Шлю Вам наше фото и надеюсь на серьезные отношения…»

       Далее был автобиографический рассказ, кое-что из которого Вадиму было уже известно. Из чувства стыда перед товарищем, оказавшимся вполне порядочным человеком, Вадим не стал читать письмо до конца. С невероятным облегчением он заклеил конверт и положил его в шкафчик Сергея. Все стало совершенно ясно: Торшин познакомился со Светланой по брачному объявлению в газете. Вадим вспомнил даже, что Серега уже рассказывал об этом, просто ничего не уточнял, да никто его особо об этом и не спрашивал. Переписывались многие. Одно слово – случайность, но случайность очень даже интересная.

       Впоследствии, прочтя письмо, Серега сам поделился новостью с Вадимом:

– Вадя, послушай! Во, блин, вляпался: подруга написала, что я ей понравился. Бред какой-то – я ж ей даже фотку свою не присылал.

– А что за подруга-то? – Ковалев напрягся, но виду не подал. – Красивая?

– Да хохлушка одна, из Киева, я ж рассказывал. Дурочка какая-то, но на фотке – очень даже ничего, всё на месте, вроде. Эх, кабы её к нам в роту на ночь.

       Сергей протянул фото Светланы с Мишей Вадиму и, после небольшой паузы, продолжил:

– Приехать хочет сюда. Я ей писал, что служу офицером на корабле, и она поверила. Теперь скажу, что в плавание на полгода ухожу. А то, нахрен надо – еще и с ребенком? Говорит, что он корабли любит и еще что-то там – не помню даже. Вот дурдом, блин.

– А когда собирается-то?

– Да в середине августа. Пишет, что сыну в школу надо успеть. Ну, дурочка, честное слово. Можно подумать, что я с ней жить собрался, совместное хозяйство вести и её детеныша на уроки водить…

– Давай-давай – обзаводись семьей. Будет, с чем домой вернуться.

– Да пошел ты… Может, и ребенка усыновить? Вот прикол был бы…

– А вы с ней в Киеве виделись хоть? – Ковалев задумчиво посмотрел в окно и, не меняя положения головы, взглянул на собеседника. Потом достал из кармана две сигареты и спички. – Она в учебку не приходила? А то лицо какое-то знакомое…

       Торшин взял протянутую сигарету, прикурил. Затянувшись, посмотрел прямо на спросившего и, выругавшись, сказал:

– Вадя! Мне Шурик что-то про тебя говорил, но я не поверил. Думал – прикалывается, а теперь вижу, что ты, в натуре, малость рехнулся. Что случилось – волгоградским идиотам из первой роты травы до хрена прислали? Ты с этим делом завязывай, а то…

– Тебе что, трудно просто ответить? Мне плевать на то, что тебе говорил Корин, и ты прекрасно знаешь, что я ненавижу анашу.

– Ладно, Вадя, я тебе отвечу: познакомился я с ней – по переписке, и даже фотку мою, она не видела ни разу. Да, вот еще: я для нее – офицер. Хочешь – еще раз расскажу, откуда я ё знаю? А может – мне представиться? Ладно, слушай: мое имя – Сергей, фамилия – Торшин. Познакомился я с бабой по переписке, фотку мою она ни разу не видела – как, собственно, и меня. Тут я на днях письмо от нее получил…

       Вадим никак не отреагировал на издевательство Торшина. Он просто развернулся и вышел из курилки в коридор. Ночное заполярное солнце, заглянувшее в казарму сквозь низкий просвет не полностью закрашенного эмалью стекла, просунуло в помещение свой ослепительный жирный луч. В луче этом, протянувшемся под углом вглубь центральной палубы метров на шесть, парили и перемешивались друг с другом, частички еле заметной глазу, пыли. Словно крупицы золота, поблескивали они в потоке яркого свечения, создавая почти реальное ощущение какого-то божественного присутствия. Ковалев засмотрелся на хаотическое движение пылинок и не заметил, как к нему подошел помощник дежурного по части, старший мичман Гусев. Мичман был мужичком маленького роста, плотным, с непропорционально большой головой. Время от времени он исполнял обязанности инструктора по рукопашному бою, и обнаруживал на занятиях такие свои навыки, от которых становилось не по себе даже видавшим виды боевым офицерам. Предметом особой его гордости были самостоятельно разработанные и поставленные серии ударов по глазам и паху, а также гениальные по своей простоте и практически мгновенному исполнению, захваты и скручивания пальцев рук. В шутку и, естественно, за глаза, Гусева давно прозвали «Кровавым карликом», но он об этом не знал.

– Почему не спим, Ковалев – годкуешь, да? Был бы ты карасем – загнал бы я тебя прямо сейчас на татами и – в спарринг. Уж больно мне не нравится ваше отношение к службе, товарищи старослужащие – ох, как не нравится. Гонять вас всех надо, наравне с молодыми.

– Дембель близко – не до сна мне. Гражданка меня ждет, товарищ старший мичман. Гражданка – в прямом и переносном смысле.

– А у меня дембель – лет через пять, не раньше. И гражданки нет никакой. Слушай, Ковалев: что такое «прана» и «карма»? Ты у нас всё знаешь, говорят. Просвети меня, старика, а то вот ДПЧ спросил – а я не в курсе. Он какую-то книжку по китайской гимнастике читает…

– Прана, товарищ старший мичман, это энергия такая – жизненная, духовная…. Только навряд ли она имеет отношение к китайской гимнастике. Это термин из йоги. И карма – оттуда же. Карма-йога – одно из направлений учения, своеобразная философия деятельности, путь к достижению «саттвы». Рассказать, что такое «саттва»?

– Валяй – рассказывай. Только учти: безо всяких там… я всё равно половину забуду. Как ты сказал это слово-то своё?

– Ну, если по-простому, то саттва – это когда ты делаешь что-то и тебе неважно, что это сделал именно ты. Это есть закон кармы: главное – трудиться, о плодах труда не заботиться, в последующих жизнях все зачтется. Есть еще: Хатха-йога, Бхакти, Раджа, Джанана, – Вадим пытался вытащить из памяти всё, что знал о предмете, хотя, как ему стало казаться, Гусев и без того был под впечатлением от объема услышанной информации. В дополнение к сказанному, матрос слегка задел мичмана. – А я думал, что все рукопашники знают, что такое хотя бы Хатха-йога…

– Не умничай мне тут, матрос. Если бы инструкторы занимались йогой – тогда знали бы, да только не до этого нам, надо вас чему-то учить. Так что заткнись, когда старший по званию тебя спрашивает.

– Виноват. Есть заткнуться.

– Слушай, Ковалев: а ты откуда про всё знаешь, а? Только скажи честно, безо всяких там: «много читаю» или «давно служу». Я вот тоже читаю до хрена и служу давно, но и стишка коротенького запомнить не могу.

– Зато вы, товарищ старший мичман, можете пальцы кому угодно сломать за полсекунды – хоть статуе бронзовой, а я даже на поперечный шпагат не сяду. Да и про ваши подвиги в Анголе любой боец может рассказать. Каждому – свое, как говорится. ДПЧ тоже ведь про йогу ничего не знает, а в китайской гимнастике, надо полагать, будет спецом скоро.

– Ты про какие подвиги тут мне лапшу на уши вешаешь, матрос? Не был я ни в какой Анголе.

– А на Кубе?

– На Кубе был, а в Анголе – нет. А что говорят-то?

– Да, всякое…

– Так. Товарищ матрос, я спросил: что говорят? Отвечай.

– Вы же только что сказали, что я заткнуться должен, если меня старший по званию спрашивает…. Виноват, товарищ старший мичман. Говорят, что вы там негров по рукопашке натаскивали. Ну, и… короче, заключенных тамошних того… в качестве подручного материала…. Не знаю я ничего – врут, скорее всего…

– Врут, Ковалев. Врут – и не краснеют, наверное,… не делал я этого. По крайней мере, в Анголе. Иди ты лучше спать, блин…

       Гусева громко позвал дежурный по части, и Вадим снова остался один. Киевские мысли напомнили о себе: он не хотел видеть Светлану, а ее сына вообще боялся. Тут было что-то другое. Что-то было не так. Ковалев задумался: «Серега про банальную переписку с незнакомкой не врал, он просто прикалывался над очередной обманутой им жертвой. Тогда что именно «не так»? Понятно: это была интрига – моя интрига, и откуда Торшину знать об этом? И всё же: интрига или шанс? Нет – интрига: с адреналином, с загадками. А, скорее всего, судьба дарит мне возможность лицом к лицу встретиться с тем, кто наверняка знает ответ на вопрос, заданный кем-то год назад. Год этот, скорее всего, нужен был для передышки, а теперь…»

       Вадим дошел до кубрика и, многократно извинившись, растолкал успевшего задремать Торшина. Тот, несмотря на полное отсутствие желания просыпаться, всё же встал с постели, вынул из тумбочки конверт, сигареты со спичками, и поволокся в курилку вслед за своим беспокойным товарищем. Серега еще говорил о чем-то, когда Вадим снова протянул руку к фотографии, взглянул на нее как-то по-особому нежно, и спокойно произнес:

– Не пиши ей про плавание. Скажи, чтобы приезжала, но приезжала одна. Наври что-нибудь, а я вместо тебя приду. Сделай, как прошу. Не обижайся, Серега, я не наезжаю – просто прошу.

– Да ладно, какой разговор – валяй. Только не подставляй меня, пусть думает, что ты – это я. Короче, я – капитан-лейтенант, служу в Полярном, а сюда прикомандирован на полгода, хожу на…

– Потом расскажешь. Серега – только точно, да? Пиши прямо сейчас, чтобы точно было. Пусть хреначит на Крайний Север. Эх, Светлана, Светлана!

       Торшин поперхнулся сигаретным дымом, поднял взгляд на стоявшего чуть выше Вадима и, откашливаясь, спросил:

– Слушай, Вадя! Я ж тебе не говорил, как ее зовут. Ты что, письмо читал?

– Говорил, Серый, говорил. А вот насчет письма ты погорячился. Я что – крыса?

– Ну ладно, извини, Вадя. Просто не помню ни хрена – как и ты, в общем-то. Да все нормально будет, напишу ей сегодня же. Покувыркаешься, блин, от моего имени. Смотри, не опозорь только.

– Не опозорю. Уж покувыркаюсь – так покувыркаюсь, девочка она интересная, судя по фотке.

– Эх, блин! Я бы с удовольствием и сам, но – боюсь последствий: слезы там всякие, сопли… не люблю я всю эту хрень, понимаешь?

– Понимаю, понимаю. А мне – без разницы.

– Да вообще-то и мне, по большому-то счету… может, я всё-таки закручу…

– Поздняк, Серый. Так дела не делаются, мы уже договорились.

– Ладно, не сомневайся – забирай и пользуйся. А сейчас я пойду дрыхнуть, времени до хрена уже. Кстати, я в отпуске с такой кралей познакомился, что Светлана эта отдыхает…

       Мысли о том, что, в конце концов, Серега все узнает, Вадима почти не занимали: «Что я ему – исповедоваться обязан, что ли? Я ж не жену его трахал, а знакомую по переписке. Тем более что спал я вообще-то только с будущей его знакомой, то есть, фактически – это он мне по почте рога наставил, сам того не ведая, а не я ему. Да и вообще: я никому ничего не должен. Никому не должен и ничего не должен. Всё!»

       Ковалев успокоился и стал ждать.

       XII

       Как Вадим решился на уголовное преступление – не знал даже он сам. Судя по тому, что до сих пор все было тихо – совершил он его достаточно успешно. Одно грызло совесть – кто-то наверняка незаслуженно понес наказание. Но, что сделано – то сделано. Зато деньги к приезду Светланы будут, необходимо только продать ствол.

       Перед самым отъездом из Киева матрос Ковалев весьма просто вынес из оружейной комнаты и спрятал в своем рундуке СПП-1М – странноватый на вид четырехствольный пистолет, предназначенный для подводной стрельбы. Украсть такое экзотическое оружие и не попасть даже под подозрение – большая удача. Киевские годки – а это Вадим знал совершенно точно – воровали многое: кортики, серебряные аккумуляторные батареи от буксировщиков «Протон», дыхательные аппараты. Одного из старослужащих задержали на КПП с мешком, в котором находился купол парашюта ПВ-3 (Бедняга собирался загнать его каким-то туристам за пять тысяч украинских купонов, а в результате лишился единственного, что успел приобрести за два с половиной года службы – звания главного корабельного старшины). Были и совсем курьезные случаи: как-то на одном из утренних разводов не состоялось торжественное построение, так как накануне из клуба был кем-то украден здоровенный оркестровый барабан. Само собой разумеется, что на очень серьезные последствия всё перечисленное, явно, не тянуло…

       Настоящее, боеспособное огнестрельное оружие в части не крал никто, и Вадим был первым. Надо заметить, что особой сноровки ему и не потребовалось. Принимая во внимание тот замечательный факт, что в момент кражи оружейная комната была открыта, а в роте царил хаос, Вадим сделал свое дело достаточно аккуратно и без спешки: в дополнение к оружию были прихвачены четыре пенала с обоймами «гвоздей» (специальных длинных патронов к пистолету) и рваная дерматиновая кобура. Первая мысль, посетившая сознание матроса при обнаружении свободного доступа в святая святых роты, была далека от логики: взять и спрятать. Куда и как – неважно. Этот примитивный алгоритм никак не укладывался в рамки слишком уж прозрачного распорядка дня молодого бойца, однако был принят им почему-то машинально.

       После сборов и осмотра обмундирования в помещение роты зашел командир и велел старшинам проверить у курсантов содержимое вещмешков. В это время Ковалев уже успел упаковать краденый сувенир таким образом, чтобы тот никак не выдавал своей угловатой формы и размеров под мягкой тканью рундука. Багаж матроса срочной службы не намного превышает габариты средней спортивной сумки, а потому замаскировать оружие как следует, не представлялось возможным. После громко продублированного старшиной распоряжения командира, Вадим присел у вещмешка и побледнел: последствия обнаружения кражи могли быть для него настолько катастрофическими, что только добровольное признание выглядело сейчас единственным достойным выходом из положения. Рота построилась повзводно, и проверка началась. Ковалев стоял двенадцатым, первым в шеренге был Корин. Обратив внимание на суетившегося товарища, Сашка еле слышно окликнул друга и вопросительно посмотрел ему в глаза. Уже в следующее мгновение, оперативно оценив ситуацию, Корин завязал только что проверенный у него мешок, подвинул его назад и довольно сильно толкнул ногой по направлению к Вадиму. Рундук легко прокатился по гладкой, до блеска натертой мастикой, поверхности паркета и остановился рядом с Ковалевым. В доли секунды, поменяв мешки местами, он собрался было прокатить Корину по паркету свой рюкзак, но успевший подойти старшина выпучил на него свои и без того круглые глаза:

– Ковалев! Вещи к осмотру! Кому стоим, карась недоделанный?

– Виноват, товарищ старшина первой статьи. Вот, пожалуйста, – матрос с легкостью развязал еле прихваченный Кориным узел и представил содержимое на обозрение старшине. – Я задумался, товарищ старшина первой статьи.

– О чем, Ковалев? Твоя служба только начинается. Думают за тебя командиры, а твоя задача – слушаться и исполнять. Ну, о чем может думать матрос срочной службы, а? Баран, твою мать!

– Так точно, – Вадим был готов согласиться с чем угодно, лишь бы проверяющий не обратил внимания на стоявший позади него предмет. – Просто уезжать отсюда не хочется, вот я и торможу потихоньку.

– Понравилось, что ли? – старшина еле заметно улыбнулся и по-отечески толкнул курсанта в грудь, отчего тот, запнувшись о собственный рундук, упал на паркет. Вдохновленный приливом незатейливого остроумия, старшина не обратил ни малейшего внимания на то, о что запнулся матрос, а продолжил наслаждаться возможностью смешить окружающих. – Ладно уж, захочешь настоящей мужской любви и ласки – приезжай обратно. Тут с тобой этот… как его… контракт заключат. Будешь сверхсрочную тянуть – на радость командирам – а они тебя будут любить: любить по-настоящему, каждый день и во все места, как говорится.

       Рота грохнула дружным смехом. Вадим, быстро поднявшись, занял свое место в строю и, чтобы доставить удовольствие невнимательному, но явно гордящемуся своей шуткой, годку, принял участие во всеобщем ржании. Старослужащий шутник пару раз примял ботинком раскрытый Коринский мешок и пошел дальше по строю. Ковалев известным уже способом вернул имущество товарищу, и на душе у него отлегло. Никаких вопросов по данному инциденту Сашка впоследствии не задавал.

       Сразу по приезду на Мурманский вокзал, Вадим отлучился якобы в туалет, а сам отправился в помещение с автоматическими камерами хранения и спрятал пакет со свертком в единственную свободную ячейку. Ну а потом старшина второй статьи Рыжий разрешил матросу Ковалеву «позвонить маме». Мамой оказался его старый приятель по учебе, в свое время успешно откосивший от службы. На следующий день сверток лежал в двухстах километрах от вокзала, в квартире бывшего сокурсника Ковалева, знающего о содержимом со слов самого Вадима, как о каком-то «специальном капкане». Также, по его совету и во избежание возможной травмы, сокурсник уяснил, что пакет лучше не открывать до приезда самого владельца. Пистолет так и пролежал в нижнем ящике письменного стола, весь этот срок.

       Через месяц Вадим приехал на выходные домой и перепрятал сокровище в отцовский гараж, упаковав его дополнительно в пластиковую коробку от медикаментов. Теперь оставалось найти надежного и в то же время незнакомого покупателя, способного заплатить за оружие серьезные деньги. И, желательно, подальше от дома. Идеальным вариантом виделась ему сделка, совершенная здесь – в Мурманске, с каким-нибудь солидным предпринимателем. «А может, и коллекционер какой-нибудь заинтересуется: вещь-то редкая… хотя, конечно, для традиционной охоты явно неподходящая…»

       XIII

       Климат Кольского полуострова нельзя назвать экстремальным. Местные погодные условия вполне приемлемы для проживания: зимой столбик термометра достаточно редко опускается ниже отметки в двадцать градусов, отсутствуют какие-либо предпосылки для землетрясений и глобальных наводнений. Летом в лесах полно ягод и грибов, а в водоемах все еще водится рыба, в том числе и красная. Причины, по которым северный народ стремится покинуть этот край – другие. Две из них: затяжная полярная ночь и абсурдно короткое лето. Подавляющее большинство уехавших из Мурманской области, сделали свой выбор именно в силу этих двух причин. В дополнение к основным, то есть финансовым, проблемам, конечно. Ведь реальных доплат к заработку, позволяющих иметь преимущества перед южанами, северяне после перестройки не получали.

       Уехать с севера хотели практически все, и Вадим не был исключением. Лично он желал покинуть этот край сразу же по возвращении со службы, а приезжать сюда разве что на неделю в году – для того, чтобы всякий раз убеждаться в правильности сделанного однажды выбора.

       Киев. Да, именно Киев притягивал Ковалева своим непостижимым содержанием. Вадим представлял себя живущим недалеко от Крещатика. Он видел и понимал этот город не так, как видят его миллионы украинцев. И любил его по-особому: так любят чужую жену, не отвечающую взаимностью. Знал, что никогда и никому не смог бы объяснить свое отношение к этому городу. Был уверен, что не придется жить в Киеве никогда, но не верил даже самому себе.

       В первой половине августа Сергею Торшину вручили телеграмму, из текста которой следовало, что в субботу, 21 августа, поездом Киев-Мурманск, к нему приезжает Светлана Кожевникова. Одна.

       Чем меньше времени оставалось до ее приезда, тем труднее было Вадиму подготовиться к встрече. Он не мог даже представить себе, каким образом все будет происходить. Встретить ее на вокзале с букетом цветов было красиво, но ведь предстояло сказать что-то после слова «Здравствуй» – и сделать это надлежало именно ему. Завести банальную беседу о погоде он не смог бы, даже учитывая их близкие отношения той самой киевской ночью.

       Пистолет Ковалев продал толстому, плохо говорящему по-русски, азербайджанцу за тысячу долларов, четыреста из которых оказались фальшивыми. Сто долларов пришлось отдать молодому и занудливому менту, трущемуся с менялами. Пятьсот долларов рублями для матроса срочной службы – сумма гигантская, на Светлану должно было хватить сполна. Все необходимое, включая дорогие по матросским меркам – ликер и конфеты – уже хранилось в однокомнатной квартире временно отсутствующего мурманского товарища. Командир роты заверил Ковалева в том, что в увольнение отпустит. Даже гражданская одежда, столь необходимая в городе, была подобрана Вадимом с особой тщательностью. До странной встречи оставался один день.

       Лет за шесть до службы ученик седьмого класса Вадик Ковалев, уже имел опыт общения с девушкой по имени Светлана. Было это зимой. После школы Вадик возвращался домой. Пройдя привычным маршрутом до больницы, он не стал обходить здание со двора, а решил скатиться с ледяной горки прямо до своей улицы. Поднявшись к вершине склона, школьник чуть наклонился вперед и поехал на ногах. Не преодолев и половины пути, однако достаточно разогнавшись, Вадик не удержал равновесие и, зачем-то выпрямившись, развернулся спиной вперед и со всего маху ударился затылком о ледяное покрытие. Открыв глаза, мальчик увидел заботливое и удивительно красивое лицо молодой женщины. Вадик лежал на каком-то диване в незнакомой, хорошо обставленной комнате. Черные вьющиеся волосы склонившейся над ним Светы (именно так представилась девушка) приятно щекотали лоб и отвратительно пахли чем-то медицинским. Света работала медсестрой в больнице.

       Оказалось, что после падения на горке, Вадик встал и отправился на чужую улицу, зашел в подъезд чужого дома, поднялся на третий этаж и позвонил в квартиру № 31. Дверь квартиры открыла Света и, увидев на площадке мальчика с отсутствующим взглядом, разбитой губой и кровотечением в области затылка, оказала ему первую медицинскую помощь. Сознание вернулось к Вадику часа через два после падения, настоятельные рекомендации Светы о необходимости визита к врачу, он отклонил сразу же. Дома и в школе никого ни во что не посвятил, и Свету попросил никому ничего не рассказывать.

       На следующее утро Вадика вызвали в медкабинет и дали направление в детскую поликлинику, а ребята из класса стали дразнить его психом. Света своего слова не сдержала. Почему он вспомнил об этой дурацкой истории сейчас, на Мурманском вокзале – Вадим не знал.

       Поезд с грохотом и шипением остановился, а перрон портового города вмиг заполнился мешками и чемоданами прибывших пассажиров. Из десятого вагона вышла ослепительной красоты женщина в красном распахнутом плаще и короткой белой юбке…

       Волосы. Год назад в Киеве Вадик познакомился с женщиной, имевшей хоть и довольно длинную, но все же стрижку, со слегка подкрашенными кончиками волос. Сейчас на перрон сходила брюнетка с роскошной вьющейся шевелюрой, похожей на ту, что была у обманщицы Светы из школьного детства. Вадима немного насторожило странное совпадение, однако вид ничего не подозревающей пока киевлянки был настолько притягивающим, что Ковалев, подняв над толпой букет белых роз, громко крикнул:

– Светлана!

       Существует много точек зрения о содержании такого понятия, как любовь. Самые разные словари предлагают вниманию свои дефиниции, а многие писатели и поэты считают любовь основным, а иногда и единственным инструментом, для создания ярких и незабываемых произведений.

       Нет, не бывает любви явной и объяснимой – это единственное, что можно сказать о ней уверенно. Иногда, кажется даже, что ее вообще не бывает. Но она есть, есть: неявная и необъяснимая. Сколько романов выстрадано, сколько полотен написано, сколько жизней отдано, за право испытывать чувство безысходности и растерянности! За право говорить о том, о чем говорить невозможно.

       21 августа 1993 года на перроне Мурманского железнодорожного вокзала Светлана и Вадим испытали именно то, о чем сказано выше. Испытали как раз в тот момент, когда Светлана поймала взгляд Вадима своими зелеными и вспыхнувшими от удивления, глазами. Разорванная когда-то цепь снова замкнулась, и по ней с огромной скоростью понеслась сказочная энергия. Мы нарочно не станем сравнивать её с электричеством, поскольку физика в таких ситуациях совершенно неприменима – истинные отношения между мужчиной и женщиной не поддаются изучению и кодификации. В следующее мгновение Вадим крикнул: «Здравствуй, Светлана!».

       Светлана закинула на плечо небольшую кожаную сумку, легко спрыгнула со ступеньки вагона и подбежала к стоявшему неподвижно Ковалеву:

– Привет, Вадик! Ты один здесь? И ты меня встречаешь? Я тебя ни о чем не буду больше спрашивать… ну, ты же понимаешь все и сам, наверное. У меня там дома Миша с подругой моей остался,… а ты чего здесь, холодно же на Севере… Вадик, я тебя люблю очень. Господи, как все хорошо! Давай не пойдем никуда, а?

– Свет, да ты что? Это ж вокзал. Поедем сейчас, тут квартира есть недалеко. Ты есть хочешь?

– Я тебя хочу…. Прости, конечно.

– Свет, прекрати, в самом-то деле. Сейчас на такси поедем. Блин, ты красивая такая… Светочка, милая моя, а ты чего не писала-то мне?

– Куда тебе писать-то? Ты же уехал – и поминай, как звали. Я ведь сюда ехала не к тебе… господи, что я говорю-то? Ты, конечно, больше меня об этом знаешь. Ты меня простишь?

– Да ко мне ты ехала, ко мне. Не к кому тебе больше ездить, девочка моя. Садись, давай в машину, живо.

       Увольнение закончилось два часа назад. Вечерняя поверка выявила отсутствие в расположении части матроса Ковалева. Вадим даже не думал об этом. Они со Светланой лежали в постели и смотрели в глаза друг другу. За те несколько часов, что провели они в квартире его знакомого, никто не задавал никаких вопросов, не были обсуждены никакие новости. Красивая бутылка с ликером так и осталась непочатой, коробка с конфетами – тоже. Вадим и Света просто были вместе. И им было удивительно хорошо.

       XIV

       Вся ночь с 21 по 22 августа, была впереди. Не вернуться в часть хотя бы на утреннее построение, было нельзя. Обессилевший от объятий Вадим заговорил первым:

– Света! Расскажи мне про своего сына.

– А что ты хочешь узнать, миленький? А ты вообще – любишь детей? Не хочешь – можешь не отвечать.

– Я не буду пока отвечать. Ты мне просто расскажи о нем, а я послушаю. Он совсем ничего не говорил тебе о том, как заблудился в лесу?

– Вадик, да ну зачем тебе это? Говорил, конечно. Просто это было настолько ненормально, что мне даже стыдно за него. Подумаешь еще, что он дурачок какой-нибудь. Он у меня перед отъездом, вообще-то, знаешь, что спросил?

– Ну-ну, говори, Светочка. Да ты не беспокойся – что я там подумаю. Просто говори, как будто меня и нет рядом.

– Он… он меня про тебя спросил. А конкретно – почему ты так и не захотел стать его папой? А я, как увидела тебя на вокзале, сразу и забыла про это. Хотя всю дорогу думала. А еще он меня спросил: «Мам, зачем едешь в Мурманск одна?». Потом, словно чувствовал – сказал, что тоже хочет тебя, Вадик, увидеть. А почему так спросил – не знаю, хоть убей. Я ж тебя давно уже при нем не вспоминала… Удивительно, да?

– Действительно, странно.

– А я вот тоже раньше детей не очень-то любила, а как родила.… Ну почему, почему мы с тобой не встретились лет пятнадцать тому назад? Мы бы подружились сначала, а потом обязательно влюбились бы по уши – и я родила бы тебе сына. Твоего сына, милый.

– Почему не встретились? Да я занят был пятнадцать лет назад: детский сад, песочница, и всё такое…

– Ах ты, мой юноша невоспитанный! Женщине нельзя на её возраст намекать. А вообще – не обращай на это никакого внимания, я фору любой малолетке дать могу, не сомневайся.… И всё же, Вадик: ты как к детям относишься?

       На самом деле Вадим не любил детей. Нет, не то чтобы он их ненавидел – просто вообще не испытывал к ним никаких эмоций. Ну, дети – и дети. Сказать об этом Мишиной маме он не смог. Тем более что Светин сын был для Ковалева скорее приложением к маме, чем ребенком. Причем странным и несколько отталкивающим приложением.

– А ты ему говорила, к кому и зачем едешь?

– А ты сам сказал бы? Мне, Вадик, даже перед тобой стыдно теперь – не то, что перед сыном. Я сказала, что еду к одному знакомому, по делам.

– Миша за все это время про меня еще что-нибудь спрашивал?

– Да, сразу наутро, как ты ушел. Это он меня тогда попросил к тебе в Киеве в часть придти. Ну, помнишь – на КПП с тобой сидели?

– Помню, Свет. По-дурацки все тогда получилось.

– Вадик, а тебя надолго ко мне отпустили?

– До утра отпустили, скоро пойду. Хочешь – я тебе билет на самолет до Киева куплю?

       Ситуация была не самой приятной, это почувствовалось сразу. И, хотя Вадим не смотрел сейчас на Свету, он поймал ее состояние. Девушка тихо опустилась на плечо матроса и заплакала. Одна слезинка скатилась ему на грудь. Осторожно приподняв Светину голову, Ковалев сел на край кровати. И хотя более идиотского и неуместного в данной ситуации вопроса, невозможно было придумать, Вадим его почему-то задал:

– А ты к Сереге Торшину с серьезными намерениями сюда собиралась?

– Я не знаю. Честно – не знаю. Просто хотела приехать и приехала… Мне все равно, могла хоть сразу же и обратно. Послушай, милый мой: не надо про это, прошу тебя. Поехали со мной? Я веду себя, как дурочка, извини. Поедешь?

– Не могу.

– Я понимаю, Вадичек, понимаю… а почему не можешь?

– А говоришь, что понимаешь. Как же я поеду, Светик, если у меня даже паспорта нет. С военным билетом, да без отпускного удостоверения, можно доехать максимум до вокзала. Эх, иметь бы паспорт левый какой-нибудь или машину времени…. Шучу, конечно.

– Тебе еще долго служить?

– Осенью домой. Света, я к тебе в гости приеду после дембеля. Мне очень много сказать тебе надо, поговорить серьезно. Я наврал про то, что меня до утра отпустили. У меня времени совсем не осталось… уже часа три – как не осталось. Командир и так кичей пугал. Хочу прямо сейчас всё понять, так что давай серьезно: ты хочешь со мной жить?

– Я ничего в жизни так еще не хотела, миленький. Уезжай ты отсюда, и – ко мне в Киев. Я ведь еще и богатая, Вадим. У меня знаешь, сколько золота спрятано? Ужас просто.

– Ну и сколько же: цепочка с крестиком, да пара сережек?

– Больше. В тысячу раз больше, чем даже представить себе можно…. Да ты же и сам видел.

– Ты о чем это?

– О слитках, конечно. Они же все – у меня…

– Из подвала? А как же ты…

– Да подвал тут не при чем. Поцелуй меня.

       Вадим поднялся с кровати и попятился к двери. Нащупав рукой выключатель, он зажег свет люстры и в тот же миг обнаружил, что постель пуста. Колени подогнулись, и Вадим с грохотом повалился на пол. В воздухе запахло подвальной сыростью, а в спине заныло, как когда-то от удара гвоздем. Непреодолимый страх сковал сознание и парализовал все тело, потом свет погас. В следующее мгновение нежный голос тихо шепнул на ухо что-то приятное, и Вадим открыл глаза. Светлана сидела на краю кровати в своем красном плаще. Ничего не понимая, Ковалев посмотрел на часы: почти без четверти семь, утренняя поверка – в девять. Поездка на такси – сорок минут. Надо собираться.

       Светлана утренняя ничем не отличалась от Светланы ночной: та же ослепительная красота, шикарные волосы, тот же голос:

– Вадик! Я поеду уже, а тебе в часть надо. Ты вчера сказал, что тебя до утра отпустили. Но ты мне не на несколько дней нужен, а навсегда. Так что мне задерживаться – смысла нет. И билет на самолет мне покупать не надо. Я на поезде привыкла, высплюсь заодно. А ты выспался, мальчик мой?

– Нет. А я что – спал? Долго?

– Часа в два заснул. Пообещал купить мне билет на самолет – и заснул. А я на тебя всю ночь смотрела, родной мой. Ты так спишь интересно, ну прямо как ребенок маленький: губки бантиком сложил – и сопишь себе. Господи, как же я тебя люблю! В поезде засну и буду сны про тебя смотреть всю дорогу…

– А я про золото что-нибудь говорил?

– Да какое еще золото? Вадик, ты меня не провожай, ладно? У вас же один вокзал – любой таксист довезет. Если ты правду мне говорил про любовь свою – жду тебя скоро, адрес ты знаешь. Когда увольняться будешь – дай телеграмму, чтоб я больше писем тебе в часть не слала. Спасибо за все, мой хороший. Жду. Пока.

       Вадим стоял перед дверью и смотрел на ее серую дерматиновую обивку. Шаги на лестнице стали тише, а потом и вовсе пропали. В подъезде послышался лай собаки и недовольный голос её хозяина, обещающего содрать шкуру со своего питомца. Ощущение абсолютной опустошенности, провал в памяти, предчувствие разборок в части – все это слилось в огромный ком, застрявший в горле. Ком, который не дал даже попрощаться, как следует, со Светланой.

       Эта ночь подарила Ковалеву многое. Она преподнесла ему самую любимую (он был уверен в этом) и любящую женщину. Она вручила ему вожделенный Киев. Она наградила его ни с чем не сравнимой интимной близостью. Однако эта ночь ничуть не внесла ясности в их отношения и не развеяла житомирские сомнения. Напротив – всего этого стало больше.

       XV

       Письма от Светланы, как казалось Ковалеву, приходили почти каждый день. Ничего более трогательного, он не читал за всю свою жизнь. Отвечал, как правило, скупо и всякий раз указывал, что стесняется писать ответы на такие письма:

       «…Вадик! Тогда, летом прошлого года, я встретила смысл своей жизни. Он пришел ко мне, словно ответ на все вопросы, словно подсказка судьбе. Ночь, проведенная в страсти и безумии, подарила дорогу в будущее. Секс не был самоцелью, он лишь помог тебе донести до меня нечто большее, чем то, что принято передавать словами. До встречи с тобой я никогда не была так близка к откровению, теперь же могу говорить о любви, словно о чем-то совершенно ясном и физически ощущаемом. Даже не видя тебя, я могу дарить себе и своему ребенку твою заботу о нас, я могу целовать тебя и почти реально слышать твое дыхание…»,

       «…Сегодня утром я, проведя всю ночь в твоих объятиях, почти час после пробуждения продолжала ощущать запах твоего тела. Мои сновидения стали путешествиями в Мурманск, я почти каждый вечер ложусь спать так, словно отправляюсь на немыслимо скором поезде к тебе. Как правило, спустя несколько мгновений после посадки в вагон я уже схожу на перрон, и ты даришь мне роскошный белый букет…»,

       «…Если кто-нибудь усомнится в том, что через месяц-два ко мне приедет Вадик – я рассмеюсь такому человеку в лицо. В жизни, конечно же, может произойти всё, что угодно, но есть вещи совершенно однозначные. Такие, к примеру, как смена дня и ночи, как сила притяжения, как наша любовь. Я жду тебя каждую секунду, любимый. Ты приедешь – и всё у нас будет лучше всех…».

       В общей сложности, на шестнадцать Светиных, он отправил четыре своих письма. Потом, как обещал – телеграфировал, и вернулся домой. Своего домашнего адреса Вадим Светлане не оставил. Удивительным было то, что вспомнил он об этом – как, собственно, и о самой Свете – лишь через несколько дней после увольнения. Вспомнил – и тут же забыл за ненадобностью. Она ждала от него известий, но их не было. Их и не могло быть: бывший матрос срочной службы Ковалев… встретил другую.

       Идея о киевской жизни трансформировалась в нечто давнишнее и навязчивое. Чувство вины перед Светланой и ее сыном, постепенно сменилось отвращением к обоим. Любое воспоминание о брюнетке с изумрудными глазами воспринималось Ковалевым так, словно ранее его связывало с ней какое-то невообразимое и шокирующее страдание. Через какое-то время и сам Киев из города мечты превратился в то место, где живет обманутая им тридцатилетняя женщина с больным ребенком. Представляя себе возможную встречу, Вадим чувствовал ноющую тяжесть в области солнечного сплетения и омерзительную тошноту, а потому старался отгонять подобные мысли изначально.

       Может, именно поэтому Вадим и не любил застольных разговоров о службе. Многие из собутыльников слышали о военных специальностях Ковалева но, зная его отношение к армейским темам – всячески их избегали. У некоторых складывалось впечатление, что Вадиму есть, что скрывать. Ходили слухи, что он принимал участие в секретных боевых действиях и собственноручно расстрелял несколько десятков человек. А один его школьный товарищ предположил связь Ковалева с иностранной разведкой, каким-то образом распространив свою версию среди родственников ничего не подозревавшего «шпиона». В-общем, ему пришлось выслушать многое и от многих. Поначалу эти подозрения его бесили, но со временем все забылось. Забылась и Светлана. Шел 2000 год.

       Вадим отдыхал с женой Оксаной на Черном море. Город, в котором располагался жилой корпус санатория, был довольно прохладен к майским отдыхающим. Экскурсии по окрестностям не привлекали, а бильярдный зал успел порядком наскучить. Надоело вообще многое: соседи – престарелые любители гробовой тишины, зловонная санаторная кухня, во избежание посещения которой добрая половина отдыхающих часами толкалась на местном рынке, сам рынок, продавцы в котором безошибочно вычисляли и тут же наперебой обсчитывали растерянных приезжих. Вадим третий день лежал на тахте и переключал телевизионные каналы, время от времени покуривая на балконе. По вечерам они с супругой пили на балконе домашнее вино местного приготовления, да разговаривали на разные никчемные темы. Отпуск с такой погодой, не оставлял никаких надежд на полноценный курортный отдых. По всему было видно, что их ждал скучный и монотонный месяц заранее оплаченного времяпровождения. Однако это было далеко не так. И не только потому, что погода всё-таки разыгралась.

       Часть 2

       I

       Отец ушел из семьи рано. Собственно, в жизни ранним считается все, что происходит вопреки желанию. Света не хотела, чтобы папа покинул их, но он ушел. Тогда ей было семь лет.

       «Присев на корточки, большой и сильный человек, которому девочка доверяла больше всех на свете, обнял её за плечи и прижал к себе. С минуту помолчав, отец поднял её над головой, потом опустил и снова прижал. Влажная колючая щека пахла сигаретами, но была настолько родной, что маленькая Света обхватила его голову ручками и, что есть силы, притянула к себе. Тут только она почувствовала, что отец плачет:

– Папочка! Ты зачем так делаешь? – девочка указала пальчиком на влажные полосы, берущие начало у глаз и обрывающиеся на подбородке родителя. – Дяденьки ведь не умеют плакать.

– Это мне, Светик, грустно оттого, что какое-то время я тебя не увижу. Понимаешь ли, мне предстоит уехать надолго, в далекую-далекую командировку,… что тебе привезти?

– Не знаю, папочка. Игрушку какую-нибудь привези, и не плачь. А, когда ты приедешь – я уже большая буду?

– Д-да, – с трудом выдавил из себя Сергей и, отпустив дочь в комнату, обратился к жене. – Скажи теще, что я всё равно вернусь – рано или поздно…. Ох, и пожалеешь ты потом, что у нее на поводу пошла. Дура она, вот!

– А мне всё равно, Сережа. Я тебя не люблю, а дочку мы с Аркадием воспитаем так, как надо. И мама тут не при чем – я сама всё решаю. Если серьезно: Свете нужен отец, а не романтик.

– Я ж люблю её больше жизни, Наталья. Может, договоримся? Я тебя последний раз прошу. Согласен на всё – вообще на всё, что захочешь.

– На «всё»? А что у тебя есть-то, а? Мама мне правильно говорила…. На алименты не подам, не беспокойся. Уж в чём-чём, а в этом можешь быть уверен совершенно. Только не надо пошлостей – ладно? В этом смысле от нового мужа я не жду абсолютно ничего, тем более денег. Аркадий, между прочим – кандидат наук, а ты так и будешь болтаться в своих геологических партиях, пока не загнешься где-нибудь в экспедиции.

– Да при чем же тут это, а?

– Видишь ли, «милый», мне скоро тридцать…. Не скрою: я любила тебя какое-то время, но потом ты сам меня спровоцировал на измену. Да и не измена это вовсе, просто нормальной женщине нужен нормальный мужчина…

– А, плевать на всё! Живите, как хотите. Помяни только мое слово: мама тебе по-настоящему никогда не поможет – она кроме своего мужа-покойника никого всерьез не воспринимает. Ты что, сама не видишь, что она больная? Не удивлюсь, если выяснится, что она – ведьма.

– Не смей…

– Да ты на меня не кричи. Хоть сейчас-то. Короче, поехал я…. Прости меня за всё, Ната. И… о самом главном: берегите доченьку, девочку мою маленькую…. Светлана!

– Слушай, Сережа, давай не будем дочку травмировать, а?

– Эх, жизнь моя невеселая.

       Сергей вынул из кармана связку ключей, в том числе и от гаража, и нацепил их на крючок вешалки. Бросив прощальный взгляд на бывшую жену, он открыл входную дверь и, остановившись на пороге, тихо спросил:

– Нат! Я увижу Светика, когда вернусь?

– Позвони предварительно – договоримся.

– Спасибо и на том. Новому мужу – привет и искренние соболезнования. Шучу, не обижайся. Пока, прошлое моё незабываемое.

– Прощай, Сергей, прощай. От всей души желаю тебе найти новую семью и новую работу…»

       Отец, как было сказано выше, ушел. Впоследствии Светлана не слышала о нем не только ничего хорошего, но и вообще – почти ничего. Дядя Аркаша тоже ушел, так и не женившись на маме: проведя некоторое время с красавицей Натальей, он оставил её легко и романтично: как-то раз после плотских утех, в коих любовники провели практически весь вечер, научный работник одного из закрытых институтов принял душ, быстро оделся и, достав из антресоли загодя припасенный букет желто-розовых хризантем, положил его на постель рядом с улыбающейся и ничего не подозревающей женщиной. Та смущенно поблагодарила своего галантного кавалера и задала естественный в таких случаях вопрос:

– А ты куда собрался-то, Аркашенька?

– Да вот, Наталья, отправляет меня руководство в длительную командировку. Боюсь, что больше не увидимся мы с тобой…

– Как… в командировку? Мы же… ну так… а как же жениться? Так нельзя, ведь я хочу, чтоб замуж… – Наталья была настолько поражена заявлением Аркадия, что не смогла даже заплакать. Откровенно глупое выражение лица несостоявшейся любовницы, несмотря на всю трагичность момента, рассмешило – теперь уже бывшего – сожителя и превратило ситуацию в нечто комичное.

– Замолчи, Наталья! Меня партия посылает – понимаешь ты или нет?

– Партия? Сережка в геологической партии, ты – в коммунистической… только я – беспартийная какая-то. Но и меня можно послать: на три буквы – да, Аркаша? – Она зарыдала и не услышала, как тот попрощался.

       После ухода этого самого Аркадия, Наталья проплакала еще несколько дней, потом как-то странно затихла и ушла в себя. Воспитанием Светы занимались бабушка и отцовский товарищ – дядя Дима. Дядя Дима погиб в автомобильной аварии, когда Света пошла в четвертый класс. После школы она поступила в Киевский Государственный Университет, но по окончании первого курса встретила Владимира и оставила учебу. В период её беременности неожиданно умерла бабушка, на Светиной памяти никогда не болевшая и не унывавшая. Больше родственников у Светланы не было.

       Папа. Она уже не считала его родственником: он, со слов бабушки, был причиной всех ее несчастий, но никак не родственником. Конечно, оставалась мама, но относиться к ней как к человеку было невозможно. Иногда Света приезжала к ней в больницу, однако прогнозы психиатров не оставляли никаких надежд на излечение. Мать молчала больше десяти лет. Молчала по-особому пронзительно и в то же время безнадежно – словно ребенок, которому закрыли глаза и отрезали язык.

       Страна скорбела о безвременной кончине Л.И. Брежнева, а ушлый и суетливый муж Владимир прописывался в оставшуюся после смерти Светиной бабушки двухкомнатную квартиру. Светлана настолько любила своего супруга, что доверяла ему абсолютно во всем. Ее ничуть не смутило то обстоятельство, что старый бабушкин сундук, содержимое которого (за исключением всегда лежавшего сверху одеяла необычной расцветки) было для неё загадкой – оказался на проверку пустым. Она всякий раз с сочувствием относилась даже к венерическим заболеваниям мужа. Светлана поздно пришла в себя – Мише шел второй год, когда пелена, застилавшая глаза его маме, начала мало-помалу рассеиваться. Самым важным, что сделала впоследствии Света, было знакомство с участковым. Именно старший лейтенант милиции Шевченко через несколько лет помог ей выписать из квартиры Владимира. Как именно – никто (включая его родственников) так и не узнал. Слухи о романе разведенной красавицы и молодого милиционера были вымыслом: после Мишиного папы, Светлана не была близка ни с одним мужчиной. Конечно, пока однажды не встретила на улице матроса срочной службы.

       Стоит заметить также, что и после встречи с тем самым матросом, Светлана не имела близости ни с одним представителем противоположного пола. Она не страдала от отсутствия сексуального партнера, она не была больна – просто в жизни женщины рано или поздно происходит что-то, резко изменяющее отношение к прошлому опыту. Что-то, приносящее успокоение и остужающее пылкую страсть. Конечно же, Светлана долго и мучительно ждала Вадима, однако время, отведенное судьбой на напрасное ожидание – прошло. 1996 год подарил ей такое светлое событие, в сравнении с которым прерванный роман с Ковалевым не значил почти ничего. Именно в этом году Вадим растворился в серой массе «прошлых» людей Светланы, унеся с собой её желание нравиться мужчинам и вообще – всем. Всем, кроме собственного сына. Причиной этому было то, что в пятнадцать лет Миша встал с инвалидного кресла.

       Вчерашний калека всерьез занялся восстановительной гимнастикой и через два года приобрел такую физическую форму, при которой любые предположения о возможной детской инвалидности казались просто абсурдными. Окончив школу, Миша не обнаружил в себе способности к получению высшего образования, а потому стал коммерсантом. Учитывая отсутствие соответствующих опыта и связей, а также достаточных средств – он не мог рассчитывать на успешную профессиональную деятельность в течение ближайшего времени. Не мог до того момента, пока мама не подарила ему на восемнадцатилетие сумму, сопоставимую с десятикратной стоимостью их квартиры. На справедливый вопрос сына о происхождении капитала, не последовало никакого ответа. Через несколько месяцев денег у Миши стало ровно в два раза меньше, но зато он надежно занял свою маленькую нишу в туристическом бизнесе украинской столицы, поступил-таки учиться, а также приобрел столь необходимый в работе, опыт. Дела медленно, но верно шли в гору и, хотя о своей фирме думать было рано, Миша был весьма доволен продвижением в определенных кругах.

       Шел 2000 год, когда Михаил Владимирович (а так молодого предпринимателя стали теперь называть все чаще) в очередной раз вылетел в Россию по делам. Подписание договоров и различных, сопутствующих им, документов – обычная для туристических фирм процедура, однако именно Кожевников обладал настолько безукоризненной деловой репутацией, что руководство поручало такие формальности ему, и только ему. Соблазн получить от контрагента деньги в конверте и залезть в абсолютную моральную зависимость от него – не был для Миши настолько притягательным, как для его менее обеспеченных коллег. Миша зарабатывал себе имя, а не состояние – и начальство знало это.

       II

       Весь день был необычайно жарким, и висящее в зените солнце прогревало краснодарскую землю достаточно серьезно для конца мая. К вечеру жара спала, и курортный городок стал медленно остывать.

       Ночь, пахнущая морем, сигаретами и шашлыками – наступила. Вадим предложил супруге провести время в одном из ресторанов под открытым небом, та охотно согласилась. Когда Оксана отправилась приводить себя в порядок и готовиться к романтическому ужину, Ковалев вышел на балкон и достал сигарету. Затянувшись, он взглянул на ночное небо.

       Вид черного пространства, усеянного звездами, впечатлял Вадима всегда. В такие минуты взгляд его как будто проваливался в космическую бесконечность и отделялся от глаз, устремляясь в самостоятельное путешествие сквозь вакуумную бездну. В сознании возникали неожиданные ассоциации, перетекающие одна в другую, рождались странные образы, не имевшие ничего общего со здравым смыслом. В такие минуты он был уверен, что истина находится где-то за пределами физического мира, что ответы на самые важные вопросы обременены миллионами световых лет пути, а человеческий век настолько короток и примитивен, что задумываться о его смысле просто глупо.

       Если бы кто-то сейчас мог видеть человека, стоящего с истлевшей до самого фильтра сигаретой на балконе шестнадцатого этажа, то подозрение о душевном расстройстве последнего было бы оправданно: вид замершего в немом восторге Вадима не оставлял никаких сомнений в странности происходящего. В течение уже десяти минут Оксана пыталась докричаться до мужа из-за запертой стеклянной двери и теперь, вконец отчаявшись, сидела на краю тахты и со страхом смотрела на балкон – с таким она сталкивалась впервые.

       Ковалев видел перед собой всплывшее в памяти изображение планет Солнечной системы из школьного учебника по астрономии, лежавшего на письменном столе старшей сестры в далеком детстве. Иллюстрация с расположенными в один ряд цветными шарами разного диаметра, а также пояснения сестры относительно происхождения планет – оставили в сознании ребенка живой след: Вадим стал с особым уважением относиться ко всему, что было связано с астрономией. Тогдашний ученик третьего класса Вадик Ковалев с трудом понимал, как можно было изобразить планеты на бумаге, не видя их перед собой. Ему представлялось чудовищных размеров существо, рисующее картинку для учебника, с натуры. Уже тогда Вадим был уверен, что пространство бесконечно, а в бесконечности возможно всё. Абсолютно всё – даже то, чего вовсе не бывает.

       Сейчас, из девяти изображенных в том самом учебнике планет, память почему-то явила своему обладателю лишь пять протянувшихся в одну линию, небесных тел. Именно пять. Стало неприятно: он не любил это число.

       Подобно тому, как порыв ветра уносит дым, разгоняя завесу на горящем поле – яркий свет из номера проник на балкон и наполнил его особой живительной субстанцией. Ковалев мог бы поклясться, что до этого воздух на балконе был абсолютно темен и непрозрачен. Конечно, его супруга могла бы утверждать обратное, но спрашивать её об этом он не собирался. Вадим обернулся и увидел заплаканную Оксану. Открыв дверь, он вошел в комнату:

– Ксюш, ты чего?

– Вадик, милый, что с тобой?

– Ничего. Я курил на балконе. Ты чего плачешь-то, Ксюша?

– Да ты почти час там стоял и меня не слышал. Я уже не стала дверь разбивать, потому что вижу – живой. Что с тобой было-то, а?

       Единственным, пожалуй, что мог вспомнить Ковалев, было ощущение какой-то очень близкой неотвратимости: может быть, болезни, может – чего-то другого. И теперь ему казалось, что где-то совсем рядом вот-вот сложится ситуация, исход которой будет зависеть только от него, что ему предстоит реализовать нечто очень важное и, возможно, именно сегодня. Но, что самое удивительное – Вадим не знал, чем он занимался на балконе столько времени. Заметно смутившись, он произнес:

– Я курил, а потом задумался. Час, говоришь? Ну, Оксаночка, бывает такое – я от кого-то даже слышал о подобных вещах. Знаешь, давай не будем ерунду всякую обсуждать. Мы же в ресторан собирались – пошли. Наплевать на эти непонятки дурацкие.

– Ну, идём. Слушай, миленький, я так за тебя испугалась. Думала, что ты с ума сошёл, – супруги покинули номер и, взявшись за руки, бодро зашагали по ковровой дорожке к лифту. – Слава богу, что всё обошлось. Как хорошо-то теперь!

– Всё. Мы же договорились.

– Ладно, ладно. Ты со мной танцевать сегодня будешь?

– Конечно, буду.

– А по пляжу гулять босиком ночью будем?

– Вообще всё будем делать!

– И когда в номер вернемся – тоже будем всё делать?

– Тоже… и на балконе будем, и по пути в номер – в лифте, в коридоре…

– Дурачок ты мой ненаглядный. Не кричи так – что люди подумают?

       Ресторан располагался метрах в тридцати от пляжа, на небольшом возвышении. Роскошная сервировка и шикарный интерьер говорили о солидном статусе заведения, и, разумеется, о соответствующих дорогой обстановке, ценах. Ковалев знал об этом, но данное обстоятельство ничуть его не смущало – он был готов. Вадим вообще любил время от времени приятно удивлять жену, а потому всегда имел финансовый резерв «на всякий случай».

       Официант проводил их к стоящему в глубине зала столику и вручил два экземпляра меню в тисненых кожаных папках. Пробежав глазами по столбикам цен и, подобно знаменитому Кисе Воробьянинову из «Двенадцати стульев» произнеся про себя: «Однако…», Ковалев захлопнул меню. Ослепительно белая скатерть настолько резко контрастировала со смуглой кожей Оксаны, что он, подперев голову руками, уставился на жену и улыбнулся:

– Ксюшенька! Я говорил, что самый идеальный загар на Черном море – у тебя?

– Нет, не говорил…

– Не обманывай меня, я же тебе только что об этом сказал.

– Ах ты, обольститель скромных женщин!

– Не женщин, а девушек. Женщины – это после… – Вадим на мгновение задумался и, подсчитав что-то, попытался закончить фразу наиболее корректно, но, так и не придумав ничего подходящего, начал следующую. – Я думаю, что даже в сорок лет некоторые женщины, то есть девушки… Короче, Ксюша, ты очень молодо выглядишь – я тебе, вообще, больше двадцати трех и не дал бы.

– Сейчас застесняюсь и убегу отсюда. Вадик, а почему в меню нет цен?

– Это прикол такой заграничный: даме дают меню просто с названиями, а ее кавалеру – с ценами.

– Ничего себе! Дай-ка мне твой экземплярчик.

– Не дам. Кстати, ты – не только самая молодая, но и самая красивая!

 Получив в награду за комплимент страстный поцелуй и признательный взгляд, Вадим сразу же заказал коньяк и углубился в чтение кулинарных названий, время от времени сверяя свои, все же небезграничные, финансовые возможности с цифрами в крайней правой колонке листа.

       III

       Михаил Владимирович Кожевников вышел из отеля в приподнятом настроении: полчаса назад он добился подписания самого крупного, за всю недолгую его трудовую биографию, контракта. Руководство компании, которую Михаил представлял в России, получило информацию о заключении сделки сразу же, и теперь он, довольный и гордый, шагал по тротуару вдоль набережной и тихонько напевал простенькую песенку. Мысль зайти в какое-нибудь заведение, пришла в голову неожиданно, тем более что Михаил не очень-то любил выпивать и только что даже отказался о т фуршета, посвященного подписанию сегодняшнего договора. Для того чтобы оправдать свой отказ, ему пришлось сослаться на индивидуальную непереносимость к алкоголю, а также серьезные проблемы с желудком. Это, конечно же – было неправдой, и Михаилу пришлось выслушать массу абсолютно напрасных медицинских советов, зато позволило оградить себя от еще более напрасных и пьяных разговоров за столом.

       Будучи человеком, для своих лет достаточно состоятельным, он не стал заходить в первую попавшуюся шашлычную, а выбрал тихий ресторанчик недалеко от моря. Тот самый ресторан, в котором за дальним столиком Вадим и Оксана ждали свой заказ и тихо разговаривали, неторопливо потягивая принесенные официантом, коньяк и вино. Вадим безразлично проводил взглядом молодого парня, усевшегося за предложенный официантом столик возле самой сцены, и продолжил слушать начатый Оксаной разговор о какой-то ерунде:

– Вот я и говорю, что главное – это отношения между мужем и женой, а не то, сколько он денег в дом приносит. Я никогда не буду такой же, как она. Ведь это правильно, Вадик? Любимый, ты меня не слушаешь?

– Слушаю-слушаю, дорогая.

– И что – правильно я говорю?

– Наверное, правильно… а ты про кого говоришь-то? Кто «она»?

– Ты что, Вадик? Может у тебя сегодня, действительно, кризис какой-нибудь? Мы с тобой уже полчаса про Веру говорим. Ну, миленький, прекрати, я же тебя люблю.

– И я тебя люблю, однако Вера здесь не причем. Между прочим, я твоих родственников не обсуждаю, а у тебя только и разговоров, что про Веру, да про Люду. Они мои сестры, Оксана, так что не надо.

– Но я так не хочу портить сегодняшний вечер, милый мой… Сладенький мой, хорошенький. Что мне сделать, чтобы ты не злился?

– Да ничего особенного, в общем-то: всего лишь не говорить о моей семье. Я и сам догадываюсь, что мои родственники – странные люди, однако обсуждать это каждый день – еще большая паранойя.

– Ладно-ладно, милый, я не буду больше. Хороший коньяк?

– На, попробуй…

       Молодой человек, сидевший у сцены, тоже заказал коньяк. Пригубив, он стал понемногу осматриваться в полупустом зале и встретился взглядом с Вадимом. Ни тот, ни другой не обратили на это никакого внимания. Тихий свет, восемь лет и ничтожная вероятность такой встречи – явились достаточными причинами для того, чтобы продолжить общение с напитком и не слишком обращать внимание на окружающих. Тем более, что коньяк, предложенный официантом, оказался на удивление хорошим.

       На сцену поднялись трое мужчин, и расселись по местам. Высокий худой армянин вынул из футляра дудук, а двое других положили на колени некие подобия барабанов, немного вытянутой формы. Виртуозно аккомпанируя зазвучавшей в колонках красивой национальной мелодии, музыканты привлекли внимание – как Вадима, так и Миши. Оба отвели взгляд на сцену и, что называется, растворились в музыке. Теплый и нежный тембр изумительного по звучанию инструмента, устлавший пространство над столами подобием дрожащего бархата, наполнил воздух магической аурой и буквально вытолкнул Ковалева за пределы диалога с женой. Через пару минут Оксана коснулась руки мужа и спросила:

– Вадик, ты опять меня не слушаешь, да? А хочешь моего вина попробовать?

– Ты, Оксаночка, сегодня тоже не в лучшей форме. У меня, если тебе верить, прямо в номере крышу сорвало, а у тебя, вообще – за столом…. Так что я не один такой убогий. Благодарю за компанию, любимая!

– Ты о чем это? Обидеть меня хочешь?

– Я же не пью вино – и ты прекрасно знаешь об этом. Я же его вообще никогда не пью. И не пил, и не собираюсь делать это в ближайшие восемьсот пятьдесят лет. С таким же успехом ты могла подсунуть мне керосина, или воды из лужи. Какого хрена предлагаешь всякую чушь? Бред какой-то…

       Ковалев привстал и развернул свой стул по направлению к сцене. Обернувшись через несколько секунд, он увидел, что Оксана, опустив голову, плачет. Тонкие пальчики её, влажные от слез, сжимали скомканную ресторанную салфетку, и сейчас именно они – эти пальчики, заставили его тут же оторваться от музыки и заняться искуплением вины. Вадим, остыв от внезапно нахлынувшей, прямо-таки дьявольской, агрессивности по отношению к Оксане, пододвинулся к ней и прижал её голову к своей груди. Немного помолчав, он сказал:

– Ничего не понимаю, милая моя, родная. Чувствую – сегодня что-то со мной творится не то. Ты только не обижайся ни на что, ладно? Мне, наверное, выспаться надо будет. Ну, Ксюша! Я тебя люблю, но вот нашло что-то непонятное,… как будто черт меня за язык тянет.

– Хорошо, милый. Я и сама вижу, что ты какой-то не такой с этого балкона вернулся. Я не обижаюсь,… то есть, это не обида, а…. Да, Вадичек, я обиделась на тебя! Надо всё забыть поскорее, как будто ничего и не было.

– Да ты знаешь – балкон, собственно, тут не причем. Одно из двух: или всё гораздо сложнее, или проще. Ерунду я какую-то сейчас сказал…. Точно не будешь обижаться?

– Нет, не буду. Смотри-ка, милый: официант нам что-то несет.

       К столу подошел молодой человек в ослепительно белой сорочке с бабочкой и аккуратно расставил блюда. Вадим принялся за шницель с овощным гарниром, Оксана – за форель. Свежий воздух, красивая музыка и немного спиртного вознесли аппетит супругов на весьма приличный уровень, поэтому за столом воцарилось долгожданное молчание.

       Первой его снова нарушила Оксана:

– А как ты думаешь: если я опять порошу то же самое – официант удивится? Я бы хотела заказать эту удивительную и нежную рыбу еще раз. А ты наелся?

– Давай, я закажу себе форель и тебе отдам, если стесняешься. Хочешь?