Читать книгу Мой Мир. Повесть о большом человеке - Малика Бум - Страница 1

Больше всего я ненавижу состояние полудремы (самая сладкая нега в моей жизни, которой я еще ни разу не насытился) – невероятное наслаждение чувствовать, как вязкий, липкий сон все еще цепляется за твое недвижимое тело, а мягкие лучи утреннего солнца разъедают его, как ночную мглу, и ты еще слышишь голоса героев сна и, вопреки настойчивому шуму извне, силишься досмотреть финал. Мои сны наполнены красками; каждую ночь, засыпая, я придумываю некий сюжет и раздаю роли своим любимым актерам. Джеки Чан, например, у меня, как режиссера, любимчик. Без его ловких трюков не обходится ни один мой короткометражный фильм. И он единственный, кого я всегда оставляю в живых. Я вижу, как он мастерски расправляется с врагами, в прыжке достигает солнечный диск и обрушивается на головы противников босыми ногами. Обожаю эти кадры, но , увы, шум за пределами моего мира становится все отчетливей и настойчивей лезет в съемки моего фильма, и я, как обычно, уже слышу недовольный голос матери, шумно шаркающей по коридору своими рваными тапками и бурчащей под нос привычные ругательства. Я даже с точностью до минуты могу назвать время: она начинает суетиться и нервничать ровно в 7.01, когда, как обычно, не может поднять с постели мою сестру. Ровно в 7.03 я , если прислушаюсь, услышу скрип ее кровати и недовольный стон. В 7.05 мать задолбит в ее дверь кулаками. И тут я окончательно проснусь. Открою глаза и упрусь ими в занавешенное окно, сквозь щелку штор которого солнце обычно запускает свои лучи. Мой сонный взгляд переместится на прикроватную тумбочку и часы на них отсчитают шестую минуту восьмого. Я пролежу в кровати еще 24 минуты, наслаждаясь теплом ватного одеяла и предугадыванием каждой мельчайшей детали моего очередного утра. Я мог бы описать его по минутам: сквозь щелку своей приоткрытой двери все оставшиеся полчаса я всегда наблюдаю за обитателями моего дома. В это время их обычно двое: мать и сестра, болтающаяся по коридору сначала в своей цветастой пижаме, потом в колготках, а затем я вижу то край ее джинсовой юбки, то материю ее черных брюк. Иногда она ловит мой взгляд в дверном проеме и отвешивает мне кучу нелестных комплиментов (особенно если я замечаю, как она красуется у зеркала в одних капроновых колготках и трогает себя за живот , подобно беременной, измеряя, не увеличился ли он в объемах). После ее недолгих пререканий с матерью и шума посуды на кухне, утро вновь погружается в тишину и покой, нарушаемый лишь тихим звоном ложки о тарелку и осторожным шепотом (они, наконец, запоздало вспоминают обо мне и стараются вести себя потише). У них это получается и я, обессиленный, покорно отдаю всего себя в лапы Морфея. Не надолго. В 7.23-24 тучи вновь сгущаются над моей сестрой, она выслушивает тираду маминых замечаний по поводу внешнего вида, бесится и ,наконец, ровно в 7.30 демонстративно громко хлопает входной дверью и я еще несколько секунд слышу цоканье ее каблучков вниз по лестнице. «Хамка»,– скажет мама и осторожно заглянет ко мне в дверную щелку.

– Встал уже? – переменившимся голосом пискнет она и расплывется в добродушной улыбке. А я по привычке состряпаю обиженную мину, зарываясь лицом в одеяло…

Такое вот у меня утро. Каждый Божий день. Воскресенье – не исключение, но герои воскресного утра меняются: в главных ролях опять же мама, которая вот уже год за годом пытается утащить сестру в церковь. Ей удавалось пару раз поднять ее с кровати , но все больше она слышит из спальни очередное оправдание и , обиженная, уходит одна. И тоже в 7.30. И, как бы не пленил меня Морфей в свои сказочные дали, глаза мои, широко распахнутые, уже не закрываются и я наблюдаю, как шумное осеннее утро расползается по комнате тусклыми солнечными лучами. Тут меня охватывают мысли. Я думаю о разных вещах: о сне, о планах на день и даже о сестре. Несмотря на наши разные характеры, я , кажется, все равно ее люблю. Люблю ее длинные светлые волосы ( они у нее почти до пояса и она этим очень гордится), люблю ее улыбку, так похожую на мою (хотя я редко улыбаюсь), люблю моменты, когда она приводит домой подруг и они шепчутся за ее дверью, стараясь не выдать своих эмоций в моем присутствии. Мою сестру зовут Катя. Ей 14, как, впрочем, и мне. Мы с ней двойняшки и на фотографии, что висит у меня на стене нам по году с небольшим и там абсолютно непонятно, кто есть кто. Мы с ней похожи как 2 капли воды, но ее девичье начало чуть закруглило ее подбородок, окаймило румяное лицо белыми прядями и добавило женственности ее манере говорить. Она по-женски кокетлива и в свои 14 уже знает простые правила флирта. Она невероятный экстраверт, в ней словно никогда не кончаются батарейки. Четыре стены ее крошечной комнатки давят на нее с такой силой, что ей приходится бороться со своим вынужденным одиночеством многочасовой болтовней по телефону, вечеринками где-то на стороне и иногда (в особо запущенных случаях) даже просмотром с мамой сериалов. Она очень редко заходит ко мне. Каждый день мы встречаемся лишь глазами в дверной щелке, она никогда не рада меня видеть и я знаю, почему. Я не тот, кем бы она могла гордиться или представить своим друзьям. Она стыдится меня и, наверное, желает мне смерти. Не проснись я однажды, всем было бы легче: маме, три года назад сменившей престижную работу на малооплачиваемую, но с гибким графиком; отцу, убивающему себя на химическом заводе; и , конечно, ей – моей второй половине, которой я своим постоянным присутствием просто связываю руки. Сейчас они все делают ради меня, уже 3 года, с тех самых пор, как я неудачно упал с велосипеда. Мы столкнулись с моим лучшим другом лоб в лоб на большой скорости. Помню, как полетели в стороны спицы, а мир вокруг взорвался огненными красками и болью где-то в спине. А потом ничего не стало. Я словно провалился в чёрную, заглатывающую меня бездну и не мог даже вскрикнуть. Первое время я вообще не мог говорить. Мой одиннадцатилетний мозг тогда слабо понимал медицинскую терминологию, но отметил для себя самое главное: ходить я смогу, если буду долго и упорно над собой работать. Я работаю уже 3 года. У меня есть для этого все: тренажер, личный массажист и дорогущие лекарства. А вот охота пропала. Я уже почти не помню, как это встать на 2 ноги и ощутить пространство вокруг себя в вертикальном положении, когда все эти мелкие вещи в комнате из больших и нависающих надо мной превращаются в ничтожно-мелкие. В моей комнате от них так тесно: все стремятся исполнить прихоти мальчика-инвалида и дарят мне все, о чем я не заикнусь. И от того полки мои завалены книгами и моделями автомобилей, которые я, помнится собирал, стол мой завален журналами и дисками, и даже стены пестрят плакатами моих любимых актеров кино. Мой маленький мирок, который я старался состряпать сам, подвергся- таки вмешательству со стороны. Однажды я встану и наведу в нем порядок.

– Ну что, завтрак несу?

Мама в полуприкрытой двери мигает мне добродушно и как всегда улыбается. Сейчас, даже если я скажу нет, она все равно притащит мне тарелку с глазуньей (я чую ее запах), кусок белого хлеба и сок, чтобы запить 2 таблетки. И потому я участливо силюсь ей ответить взаимной любезностью и говорю «да». С тех пор, как я стал таким, мама ни разу даже не ворчала на меня, она всегда приветлива и изображает радость. Но я то знаю ее, я вижу ее совсем другой сквозь дверную щель: нахмуренную, усталую, серую. Я слышу, как она вздыхает, тяжело и полной грудью, а иногда даже слышу, как она плачет. Мне тогда становится очень страшно, я хватаюсь за уголки подушки и зарываюсь в нее с головой. Но страх, что прокрался ко мне через щелку, налегает на меня еще сильнее и трясет меня за плечи, до тех пор пока я, охваченный дикой паникой, не закричу во весь голос. Мама думает, что я вижу кошмары, заглянет ко мне в приоткрытую дверь, удостоверится, что я сплю, и снова пойдет плакать. Она часто молится обо мне. Она вообще стала очень религиозной, постепенно – без нападок и насилия затягивая в религию и всю семью. В моей комнате есть икона моего святого. Святитель Николай смотрит с нее своим строгим взглядом и иногда мне становится жутко. Я много читал о его жизни: его не зря зовут грозным – он жестко наказывал тех, кто посрамлял его имя. Я ношу его имя, и , видимо, когда-то я чем-то его разгневал…

– Давай, поднимайся… – мама кладет обе руки на мои маленькие плечи и тянет меня вверх. Я поддаюсь ей и даже послушно упираюсь руками в теплые простыни. Ног я не чувствую. Не чувствую и того, как мама осторожно опустив их с кровати, начинает бить по ним ладонями ( это для них как зарядка ).

– Ма, хватит! – я не то, чтобы нервничаю, но точно знаю, что после этой разминки она потянет с меня пижамные штаны, а мне уже не 11, я и сам справляюсь.

– Ну, вот, все.. Давай-ка переодевайся!

– Нет, я сам.

– Ладно.

Она понимающе кивает; помедлив немного, двигает ко мне столик на колесиках с упомянутыми уже продуктами, и в ожидании моей реакции застывает в проходе двери. Я про себя вздыхаю, лениво берусь за вилку и начинаю ковыряться в яичнице. Не замечаю, как она испарилась из комнаты, утренний свет слепит мне глаза, подобно яркому желтку на тарелке, в ушах гудит от резкого подъема ( маме невдомек, что каждый раз, когда она вот так меня поднимает, я сначала окунаюсь в темную бездну, а потом медленно под звон в ушах и расплывающиеся перед глазами огненные круги, возвращаюсь в реальный мир). Я знаю, что это от нехватки витаминов и свежего воздуха, что порция кальция , аскорбинок и ревита – совсем не выход из положения –а вечно приоткрытая форточка хоть и впускает в мой маленький мирок дуновения осеннего ветра, но его ничтожно мало и он рассеивается в затхлом запахе комнаты, так и не достигнув меня.

Я не был за пределами этих стен уже полгода, с тех самых пор когда мама вытащила меня к врачу на обследование. Не знаю, что уж там показал огромный агрегат, которым просканировали мое тело, но лицо у доктора было явно нерадостным. Он потрепал меня за волосы вместо ответа на мои вопросительные глаза и велел вывезти меня из кабинета. Тогда я очень сильно обиделся: я в праве знать о своем состоянии, но доктор счел нужным осведомить лишь мать. Она вышла из кабинета молча, улыбнулась мне криво и ничего не сказала. После этого я не разговаривал с ней около месяца. Не подумайте, во мне нет надежды на скорое выздоровление, она умерла 2 года назад после моих многотысячных попыток сопротивляться болезни. Прогресс наблюдался лишь в том, что я стал безболезненно шевелить торсом и передвигаться самостоятельно из кровати в инвалидное кресло. В нем я, кстати, чувствую себя ужасно неуютно, в нем холодно и жестко, и каждый раз, когда я в него сажусь , оно словно стягивает на моих конечностях тугие тиски, от чего в душе рождается страшное чувство беспомощности. В нем нет ощущения свободы, мое тело словно врастает в его кожаное кресло, а руки сливаются с железными поручнями и я превращаюсь в получеловека- полуробота, неумело перекатывающегося через пороги. С каждым новым вращением колес я слышу их противный скрип, похожий на дыхание больного раком легких. Никак не могу отделаться от этой ассоциации и потому лишь по нужде сажаю себя в «каталку» ( так ее ласково зовет мама), предпочитая все оставшееся время проводить в кровати.

Мне всегда скучно. Это мое привычное состояние. Ни книги, ни компьютерные игры не занимают меня более чем на час и к ним я обращаюсь лишь в крайних случаях, когда моим умиротворенным посиделкам на кровати мешают удивленные глаза родственников, знакомых, подруг и друзей семьи… Для них мальчик, часами сидящий на краю своего вечного лежбища, стеклянным взглядом разъедающий невидимую точку впереди себя – странное и любопытное явление. И я стараюсь их не пугать: беру в руки томик энциклопедии для детей и прилежно изучаю одну и ту же статью. Кажется, я знаю ее уже наизусть и могу поразить своими глубокими познаниями в области астрономии кого угодно.

У меня есть всего одно увлечение: люди. Никакая наука, никакая игра не сравнится с изучением людей. Я наблюдаю за ними постоянно – сквозь узкую щелку между косяком и торцом моей двери. Они снуют туда-сюда по коридору и , не замечая моих восторженных глаз, ведут себя естественно и открыто, и это сродни тому, как раскрываешь глянцевую обложку книги или журнала и беспрепятственно проникаешь внутрь. Жаль, что гости к нам ходят редко, а обитателей моего дома слишком мало, чтобы удовлетворить мой растущий интерес. Моя комната расположена очень удобно, чтобы наблюдать за людьми. Она первая по коридору, напротив – ванная, слева – узкая прихожая с большим зеркалом, которое словно магнит манит людей к своему отражению, а особо себялюбивые готовы кружиться у него часами. При этом все они останавливаются у моей двери и я рассматриваю их с ног до головы. Наверное, если бы я умел рисовать, то запечатлел бы каждого человека в отдельной для рисунков тетради. С тех пор как я стал таким, я видел много разных людей: папиных коллег – рабочих в грязной робе, разговаривающих лишь на матерном русском, грубых и некрасивых; видел маминых знакомых – полных женщин с сочувствующими глазами, по-щенячьи устремленными на мою дверь, и не решающихся зайти; я видел Катиных подруг; я видел Мистера Х ( я прозвал так парня, прошмыгнувшего в ее комнату, как мышь, он так хотел остаться незамеченным, что сначала ринулся к моей двери, но Катино шипение и пара ругательств вовремя его остановили).

У меня же друзей нет, нет даже знакомых. Неудачная игра на велосипедах отняла у меня не только ноги, но и многочисленных друзей и одноклассников. Их, сначала навещавших меня со связками фруктов чуть ли не каждый день, постепенно начала засасывать более красочная жизнь, не угрожающая их счастливому детству напоминанием о жутком понятии смерти. Мне кажется, многие из них узнали о ней лишь на моем примере. Они страшно пугались, увидев мое почти бездыханное белое тело в сплетении десятка проводов. Они сидели подле меня, от сковавшего их ужаса не смея сказать ни слова. И я молчал. Я тогда еще не мог говорить. Мой лучший друг на те времена был по совместительству моим соседом и одноклассником. Не помню, сколько мы были знакомы, но я и дня не мог представить без его безбашенных идей. Идея превратить колеса в восьмерку тоже принадлежала ему… Он тогда отделался лишь испугом. Я видел его пару раз на краю моей больничной койки: он выглядел виноватым, в глазах его бился ужас, но он стойко выдерживал это испытание около 10-15 минут. Теперь я даже не знаю, как он выглядит. За три года многое должно было поменяться: тембр голоса, повадки, внешний вид…

– Убираю? – мама смотрит на меня глазами продавца, заинтересованного в продаже. Я молча ей киваю и облизываю жирные губы. В мою голову тут же проникает мысль, что сейчас она начнет меня доставать привычными «а ну-ка переодевайся» или «поедем-ка умоемся» и я недовольно стягиваю с себя просторную футболку, служащую мне верхом от пижамы. Чистое белье по привычке уже лежит на тумбочке ровной стопочкой из трех вещей: джинсы, толстовка и носки. В моем возрасте стыдно не искать их по углам…

Самое сложное из процедуры переодевания – это джинсы. Я не воспринимаю ни домашнее трико, ни широкие спортивные штаны. Я хочу носить джинсы ( мама смирилась не сразу, но опять же исполнила прихоть калеки). Я не знаю нынешней моды, не слежу за новинками и потому выбор всегда оставляю за ней. Она купила мне на вырост: максимально прочные и широкие, чтобы мне было удобно проводить в них день и, самое главное, надевать. Эта процедура длится минут пять: я натягиваю на мои неживые холодные ноги сначала одну штанину, потом другую, подтягиваю до колен и начинаю медленно тянуть джинсы вверх, поправляя то спереди, то сзади. Они скручиваются, молния царапает мне кожу, оставляя на ней белые следы. Я не чувствую этого, но знаю, что должно быть неприятно. А потом я ложусь на кровать и также медленно тяну джинсы на себя. Когда они, наконец, достигают пояса, я застегиваю молнию и поправляю карманы. Это маленькая победа – без помощи других облачиться в джинсы.

Еще одной нелегкой процедурой является мое перемещение в «каталку». У меня очень сильные руки и свою дряблую нижнюю половину я перетаскиваю в кресло только благодаря им. Я двигаю поручни и за несколько мучительно долгих секунд бросаю свое тело на кожаное седалище. Все это нужно сделать до возвращения ко мне сиделки-матери, гремящей на кухне тарелками и надеющейся, что я остро нуждаюсь в ее помощи. Каждый раз возвращаясь в комнату и увидев меня переодетым, она только принужденно улыбается и я вижу, как толика разочарования и боли охватывает мышцы ее лица.

– Помочь? – спрашивает она, все еще надеясь на мое одобрение, но я не в силах сдерживать раздражение, когда качу себя из комнаты в ванную, оставляя ее одну посреди моей игрушечной комнаты.