Читать книгу Instagram Говарда Хьюза - Манцевич - Страница 1

Эта книга посвящается моей матери, Ларисе Л. Мама, я никогда не написал бы её без тебя. И это абсолютная правда. Я люблю тебя, мама! А.

Май жизни только раз цветёт, прекрасный,

и мой отцвёл давно.

(с) Фридрих Шиллер – «Отречение».

.

ибо что посеет человек, то и пожнет (Галатам 6:7-9)

#Пшеничный Пластилин.

Огуречное поле – раскинулось синтетическим колесом дхармы, на окраине Корка, у устья реки Ли, на южном берегу, на высоте около двух тысяч в трехмерном геопространстве; находясь на широте экватора… Неоновым кругом с коротко стрижеными спицами аккуратно посаженых внутри огуречных грядок, ярко-зеленого цвета, в количестве восьми штук, вытянутых до красно-желтой дали …

Небо – вывернутый наизнанку лед, устало нависло над головой. Горизонт, где-то вдали, слился с ним в непорочном зачатии, синей психоделической полосой… Обезвоженное солнце, катилось по горизонту как «лиственный» мяч для гольфа, прямо по хрустальному краю, маслянистой точкой оранжевого пламени, уходя на покой… Теплый осенний ветер, последним вечером октября, лезвием ушедшего дня, ласкал мои мягкие губы, отцовским поцелуем Криса Бенуа – крещеного 24-го числа в июне, моим новым ангелом-хранителем …

Я устало сижу на постной земле забытого Аллахом места, в бесполезной попытке удержать свой каштановый разум в языческой молитве ведийской медитации:

– Ом, намах пасха. Ом, намах шивайя …

Посредством постижения музыкально-числовой структуры космоса, очищая свою душу …

Мои загорелые, в уголь, руки, лежат на коленях, ладонями кверху, они раскрыты, распустившимися бутонами пакистанских роз… глаза закрыты, спина выпрямлена; голова чуть опущена, ноги скрещены… большие и указательные пальцы, соединены ведическими нейронами в своем праве на духовное очищение… Мой синтетический разум, застыл героиновой молитвой Иоанна Павла II у запертых ворот города Хара-Хото. Пять месяцев кряду. Путешествуя в механическом теле григорианского трамвая «Питер Витт», кроваво-красного цвета, ползущего по железнодорожному полотну до Дели, механической черепахой; флэшбэком черно-белого трип-репорта от выкуренного утром псилоцина, внутри моей кукурузной головы …

Со всех сторон меня обдувает таинственный дым тлеющих, пронизанных прутьями дубовых веток (разбросанных, там, на равнинах) – «магических грибов», воткнутых в сухую землю, в количестве четырех штук …

Я носил длинные дреды, такие, какие носят непальские садху, ходил босиком, и курил высушенную в тыквенной фляге пленку со шляпы красного мухомора, завернутую в эстетику курительной трубки из кукурузного початка (я нашел ее, среди прочего хлама, на могиле Тома Крина, там, на бельгийском кладбище, и по легенде, она была проклята; об этом мне поведала венгерская цыганка, за пинтой темного стаута в местном пабе «Южный полюс»), безукоризненно точно, начиная каждый свой новый день, подобно Хемингуэю, с бокала холодного шампанского, соблюдая некую «шампанскую диету»: прежде чем встать с постели, я выпивал большой стакан сливок, с одной-двумя столовыми ложками рома. В полдень перекусывая коктейлем «шерри-коблер» и бисквитом. В три часа – бутылкой холодного шампанского «Шардоне», иногда срываясь на суп с яйцом и говядиной… и, чтения утренних некрологов, опубликованных на последней странице в норвежской газете «Автен пост» (чуть выше цитат Сократа), выполненных в лучших традициях уличных эпитафий:

УШЕЛ С ПОСТА TRUEБАДУР

РЕВОЛЮЦИИ

МЫ ОСУЖДАЕМ ЕГО ЗА ДЕЗЕРТИРСТВО ИЗ ЖИЗНИ,

НО ТВОРЧЕСТВО ЕГО ЦЕНИМ И ЛЮБИМ

1956 г. И.К. КЁРТИС 1980 г.      

С начала празднования ирландцами Ночи Костров, по конец октября, я безвылазно нахожусь здесь – на окраине Корка. В самом сердце психотропного огуречного поля, миндалевидным узором бута, взошедшего рядом с бесформенным пятиэтажным домом – минималистичной деталью от «лего», сформированным в округ заброшенной морской бухты… Его пустые глазницы разбитых окон, заклеенных через одно, разноцветным целлофаном, с видом: на спящие вулканы; огуречное поле; речное водохранилище; большое кладбище автомобилей и, бельгийское кладбище… наблюдали за мной, откуда-то издалека, полным печали взглядом Бетти Бросмер… Он, вырос на этой плодородной земле, засеянной, как правило, желто-зелеными сорняками горькой полыни – жилым помещением, на выцветшем фасаде которого, красовался абстрактный граффити-портрет звездно-полосатого Хрущева, с первого по пятый этаж, выполненный в лучших традициях Уорхола, в красно-синих тонах …

Я курил галлюцинацию грибов, и уже довольно долго искал просветления в семенах лимона – рассматривая оранжевые косточки, вывернутого наизнанку цитрусового плода, запечатанных внутри галогеновой лампы в хрупких руках Анны Болейн, английской маркизы Пембрук в собственном праве, воскресающих в моем мультипликационном сознании: телесериалом «Мэтлок» и малобюджетными коммерческими кинокартинами класса «Б» с Борисом Карлоффом в главной роли, который, орал во всю свою кортизоновую глотку, засвеченный на магнитной ленте бульварной фетвой; рассекреченным интервью главному редактору «Россия сегодня» Боширова энд Петрова: «Просмотрев код ошибки, вы обнаружите, что нет доступных конечных точек, от сопоставителя конечных точек, – рефлектируя минимализмом дихотомии, под сенью садов, на вершине Голубой горы, охваченной огнем, бросая игральные кубики из человеческой кости в раскрытую глотку зефирного Ра. – С этими пожарами справиться только дождь, Гийом» …

Мне тридцать три, и сейчас – я счастлив …

Обычно моя голова, словно холодильник в кафе Джо Метани, замусорена какой-то гнетущей безысходностью неизбежного суицида, в духе любимых произведений Эдгара По… Я уже довольно давно и, настойчиво долго, размышлял на тему криогенного самоубийства, способного, раз и навсегда, покончить с болью совершенного в детстве греха, съедающего меня изнутри, буквально вшитого в мою героиновую макромолекулу эпитафией Стендаля, на протяжении нескольких лет, страдая от тяжелой депрессии и меланхолии… и, если бы, не Иона – рожденный «во грехе Молоха», сенегальской язычницей, то, я уже давно бы, пустил себе пулю в голову, по математически выверенному примеру старины Дэла Шеннона, либо накачал бы себя смертельной дозой пентотала, плавно уйдя в безвестность садов Эдема …

Я ни на что не копил денег – сразу все обналичивал; и я всегда знал: что когда мне все это надоест – я убью себя; и, – это совсем не деструктивные мысли… И все это помешательство, особенно обострялось весной и осенью, по четным годам, я дважды пытался свести счеты с жизнью, приняв однажды критичную дозу успокоительного, и надев свое старое пальто, набив карманы камнями, я бросился в реку Уз, неподалеку от моего дома… Позже, я регулярно проходил лечение в клиниках, но, – я был уже одержим смертью, которая все больше и больше фигурировала в моей реальности, мое настроение постепенно омрачалось, сходило на нет, и последней каплей стала трагическая гибель Слай …

Но, тут я счастлив – cидя полностью обнаженным, в самом центре огуречного поля, в позе лотоса, куря грибы и «забываясь» сладким вкусом яблочного валлийского сидра …

Когда мне становилось скучно, я развлекал себя тем, что отправлял традиционные японские хокку в китайский микроблог «Вейбо», цитируя любимые строчки из песен рок группы «Ночная трость»:

Когда я умер, с моря выл

Норд-ост

Драккар горящий – мой погост …

Солнце бесполезно тонуло в брильянтовой глади реки Ли, растворяясь красно-желтой таблеткой аспирина, брошенной в стакан с лимонным «Швепсом». Оставляя меня наедине с пустотой приближающейся ночи. Сегодня мне некуда было идти, и я, как можно дольше оттягивал этот момент. Момент прощания с местом, которое, стало для меня моим личным Бухенвальдом, моим Вьетнамом… Местом, где пепел моей расплавленной предрешенным соблазном души, возрождался вновь, в математике признанной католическим Богом – медитации… Я, всем своим, расплескавшимся на свежем воздухе – сознанием, ощущал сладкий запах, распустившихся в атмосфере огуречных побегов, пахнущих, на уснувших ребрах окрепшей осени, сочностью собранного урожая, в тот самый момент, когда все отцветает и умирает, с приходом нового времени, времени – унынья и дождей; когда дни становятся короче …

Я пророс кукурузным зерном в тектонике земных плит, возвышаясь рекреационным стеблем ненужного миру мусора, в серебряную даль почерневших небес… Неспешно, прозревшей исповедью, считывая мертвый код экзотического вкуса – сакральным учением дхармы, вытатуированным у меня на искусственно созданном сердце и крепко заваренном в жерле моей курительной трубки, обжигая легкие; съедая жидкое тело не понятых индийских цифр, предвещающих о начале IIIWW, написанных справа налево …

***

Ирреальное тело луны, взошедшее кровавой колесницей, утонувшей в ситцевых облаках тумана, посеребрила своим теплым оранжевым светом линии электропередач, что тянутся вдоль кривых линий железных дорог на Дин-Гонви – урановый многонациональный город, столица П.Государства «404», кибер ГУЛАГ, который живет прошлым утопического социализма, где на стенах медицинских и торговых центров, промышленных предприятий, горнолыжных курортов, жилых домов и гостиниц, видна ирония Бога… Сутулый, безумно бледный пожилой человек, в черном выцветшем фраке, с суицидальными запонками на жесткой накрахмаленной рубашке (запонки были сделаны, по всей видимости, из человеческих зубов, в них, так и отражалась боль и ужас ритуального убийства) – поднявшийся тенью от этой бескровной луны прямо у моих босых ног… Изнуренный усталый мужчина без передних зубов, с острым уродливым лицом… неторопливо протянул мне алюминиевую тарелку, с небрежно изрезанной в ней, иссушенной плотью Джорджа Флойда – обильно вымоченной в рисовом соусе и, замиксованным: с кусочками исламского полумесяца, лепестками черных роз, холостыми патронами, апельсиновой цедрой и плодами большой моринги, которая реинкарнировала – золотом буддийских храмов в Родни Кинга; меняя ЛСД – на дисциплину, ртутным осколком кислотной матрицы… Пластилиновый Аллах, высотой с «Дубайскую башню», поджигал гуталиновое небо, брошенной в пустоту тлеющей «пяткой» … взойдя там, на горизонте ночи, сине-лиловым зеркалом шуньяты… Я снова поймал нелицензированный трип, пел китайские песни, и видел битву на реке Лиффи, близ Дублина, где викинги с Мэна победоносно вскидывали вверх руки под одобрительные крики своих боевых товарищей… Мои легкие разрывают лимонные бабочки, прорастая в них светло-розовыми цветами японской вишни… я вдыхаю Смерть с разрушенных улиц Дамаска, выблевывая: радугу, трехлистный клевер, золотые подковы, украшенные рубинами и брильянтами, подаренные на счастье принцем Уэльским, лепестки фуксии и, горшочки с золотом, на свои фирменные кеды от «Адидас» … Боксируя, подобно Тайсону Фьюри, с лепреконом – задиристым, коренастым карликом, вытатуированным в стиле олд скул у меня на левой руке …

С начала, и по конец мая, я работал на лесопилке у литовского фермера – рожденного в цыганской семье в небольшом кочевом поселении близ Ньюри, читателя рун, лейтенант полиции в отставке, сын кузнеца из Престона; сын рыбака и владелицы бакалейной лавки… на водяной лесопилке в виде: крытого, неотапливаемого помещения, ловко сколоченного из дерева кокосовых пальм; которая стояла прямо на берегу реки; крыша опиралась на стропила, которые держаться на четырех толстых столбах, на высоте восьми футов, прямо посередине сарая ходит – вверх-вниз, поперечная пила, а к ней, при помощи очень отлаженного механизма, пододвигается бревно; юго-западный ветер, силой своего ситцевого тела вертит колесо, и оно, приводит в движение весь этот двойной механизм, тот, что опускает и поднимает пилу, и тот, что тихонько пододвигает бревна к пиле, которая распиливает их, превращая в доски… Я, боевым топором кельтских племен (унаследованным мне от деда, а ему, вероятно от его отца, и так дальше – вниз по спирали генеалогического древа) ловко обтесывал еловые стволы, готовя их для распилки; сидел на стропиле, читая в обеденный перерыв Новака – «Продавец снов» …

Я обзавелся за время, украденное моей вселенной у меня – тут: хипстерской бородой, модной прической, корявой татуировкой в виде кельтского трилистника на запястье, и татуировкой кольца Клада на безымянном пальце правой руки; и, шоколадным загаром… Как говориться: «Все маленькие пташки вернулись» … Все заработанные мною деньги, тратя на свекольный «сэм», и переводя – ежедневно, небольшие порочные суммы на счета различных благотворительных организаций …

Каждый раз, когда я останавливался на ночлег в сером панельном брюхе бесформенного пятиэтажного дома, где, жили в основном сербские и французские мигранты, почетные ветераны боевого арьергарда «Масорка», провозгласившие себя – кукурузными людьми, прятавшие ампулы морфия в цветочных горшках… я благодарил Бога, католической новенной, за то, что не ночую на улице …

Я «бросил кости» у своего старого друга Пи Ви, но, сегодня срок моего пребывания – тут, истек. Истек – его недовольством, и жаждой к социальной изоляции и уединению… И, теперь, мне некуда было идти …

«Пьянство губит твою грешную душу, Гийомах (так, на дублинский манер, называл меня Пи Ви, в чьих жилах текла: ирландская, валлийская и североирландская кровь. Безобразно точно похожий на молодого Джона Клиза. Высокий, тонкий, как бритва, с классическими британскими чертами лица, с проницательным взглядом, неопределенно табачного цвета, рожденный в сердце «черного озера»), опомнись!!! – выпалил куда-то в пустоту «болотный бродяга», немного раздраженно, размешивая столовой ложкой из облепихового дерева, захлебнувшиеся в малиновом йогурте кукурузные хлопья, укутывая меня в облако ирландского сленга.

– Умение молчать – это искусство, Пи Ви, – слепо отмахнулся я …

Я как-то нелепо сидел на полу, вытянув свои ноги вперед, прислонившись спиной к холодной стене, сосредоточенно и отстраненно, заваривая, высушенные в тыквенной фляге красные мухоморы, в крепком теле курительной трубки из кукурузного початка, смешивая их с индийской коноплей. Мухоморы довольно плохо горели, и мне нужна была сила, поддерживающая тление галлюциногенных грибов. И надо признать, выращенная на огуречном поле ганджа, хорошо с этим справлялась … горела, и тлела в психоактивном оргазме рок-н-рольного трипа… гитарным соло Джими Хендрикса на просвещенной сетчатке глаз шаманов африканских племен …

– Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку, Пи Ви.

Сначала я измельчал мухоморы в блендере на маленькие кусочки, примерно на три, или четыре дюйма. Засыпал их в курительную трубку, пытаясь «познать» … но, так и не достигнув нужного мне эффекта, позже, решил сушить их до состояния сушеного инжира, растирая потом в порошок …

Пи Ви, неподвижно застыл около серого, залитого редкими каплями дождя, окна. Обернутый в застиранный, темно-синий халат «Версаче», и в трикотажную шапку с помпоном, с логотипом «Бостон Селтикс» прямо на угрюмом лбу. Вязко мешая, набухшее маисовое тело своего бесхитростного завтрака, в глубокой керамической тарелке, расписанной в геометрических фигурах, украшенных ирландскими ягодами и цветами. Не проронив ни слова …

Комната была мягко освещена кварцевой лампой под потолком – длинной полосой бледно-синего ультрафиолетового света, хоть как-то съедающей пасмурность дня, которая беспощадно давила, пыльно-серой сумрачностью на окна, поглощая собою всю эту электрическую стратосферу …

– Я оставляю людям их право на прошлое, Пи Ви, – мягко сверкаю в будничное утро, выпуская каштановую вязь наркотического дыма в ненастность пространственной пыли, направив квадратный луч от диафильма на ровную гладь деревянного потолка, остроумно сколоченного из бука, транслируя на красновато-коричневом цвета полотне согретые детством слайды с кроликом Освальдом.

– Ты тут уже год, Гийомах, и все, что ты делаешь – это целыми днями пропадаешь на огуречном поле, медитируя там голым. А нагота – это грех, Гийомах!

– Я жду.

– Ждешь? Ты продал свою квартиру в Сканторпе для того, чтобы найти Иону. И теперь ты просто ждешь?

– Это игра в русскую рулетку, Пи Ви. Женщина с рождения обречена на встречу со своим будущим мизогинистом, со своим Марком Лепином. Не по своей вине, заметь. На каждую Амен Бахрами, найдется свой Маджид Мовахеди. Но, мы цепные псы, Пи Ви. Мы – гангстеры. Тыквенные Войны. Ритуальные шрамы на лицах бежавших заключенных из руандийских лагерей смерти. Бродяги Дхармы. В этом кибер-гулаге, лишь сила наших кулаков, способна возродить не толерантный ритуал вендетты! Пусть все твои раны станут смертельными, Палестинец! Ты можешь бежать, но ты не сможешь спрятаться!!!

– Тебе надо плыть на Пангею, Гийомах. Прекрасный сверхконтинент на берегах теплого моря, где зимуют змеи и птицы. Говорят, что там повсюду католические монастыри и ирландские пабы, порядка шестисот пятидесяти. Там живет хрупкая десятилетняя вьетконговская девушка из Дананга, с тающим блеском кукурузных глаз уэльских королев, и обаянием Кэрри Фишер – Метанойя. Я был когда-то знаком с ней, она была влюблена в меня. Но, я был безучастен к ней, и оттолкнул ее своим эгоизмом. От постоянного недоедания ее старший брат очень рано начал терять зрение. Школа, где они учатся, расположена достаточно далеко от деревни, за горным перевалом, и, изо дня в день, двенадцатилетний Нго сажает свою десятилетнюю сестру на плечи, помогая ей преодолевать путь от дома до школы. Вечером, когда у Нго совсем садилось зрение, роль поводыря брала на себя совсем маленькая Метанойя – вела Нго за руку через перевал. Найди ее, Гийомах.

– Если ты скажешь уехать мне, Пи Ви, я сейчас же соберу свой рюкзак, и уеду отсюда, – равнодушно отмахнулся я. – Хотя и не хочется, последние хорошие дни этой крафтовой осени.

Ирландец устало опустил голову вниз, убрав тарелку с кукурузными хлопьями в сторону. Поставив ее на стеклянный стол, стоявший у окна, рядом с книгой «Маленький принц» с шрифтом Брайля. Тяжело вздохнул, поправив татуированными, иероглифами полинезийской письменности, пальцами, свои круглые солнцезащитные очки, жестко отрезав:

– Тебе пора, Гийомах.

– Ты куриное говно, Пи Ви, – беззлобно процедил я, заполнив легкие карамельным дымом. Закрывая глаза. – Я хочу ездить в старых трамваях. В Лондоне. В малинового цвета трамваях Питер витт. Ездить по прямой из Нью Аддингтона, на юго-запад, до боро Мертон, подобно околокриминальному Эдди Фелсону, целуя в сахар девственных губ бывших девушек марокканских мигрантов. Кстати, сегодня финал Кубка ярмарок, играют пенсионеры с канонирами. Еще одна ночь, ирландец, и завтра я съеду. К тому же, буквально вчера я подрядился грузчиком на мукомольную мельницу …

– Нет.

Пи Ви аккуратно распахнул окно, слегка приоткрыв деревянные рамы, плохо прокрашенные белой известковой краской… Свежий воздух, вперемешку с каплями депрессивного дождя, который, пробирался в гостиную – сбитыми немецкими дирижаблями времен IWW, размером с Вавилонскую пыль, тут же, обнял мое загорелое осенним солнцем тело, своим покрывалом Секваны, заставив меня немного съежится от студеного ветра; ведь я был абсолютно голый; курил, ел мармелад из айвы, прикладываясь к бутылке игристого мозельского рислинга, сидя там, на полу, невозмутимым человеком шестнадцати клеток на кончике героиновой иглы, поймавшим амфетаминовый дзэн …

– Это воздух свободы, Гийомах.

– Мы, лишь искаженное восприятие нас, другими людьми, Пи Ви. И совсем не важно, сколько ты перевел денег на благотворительность, и согрел бездомных щенков встреченных на пути, все будут знать тебя исключительно как, того безумного Голландца, который разносил мефедрон по кладбищам, прятал пакетики фена в оскверненной лондонскими тедди-боями могиле за номером девяносто семь, участок Дэ. У меня чистые руки, но они будут в крови, когда я найду Палестинца» …

Ночь – застывший сок малайзийского дерева, наскоро сшитый кожаный мяч, набитый предварительно сваренными гусиными перьями… гуттаперчевый гаитянин – черный расист и антикоммунист, блуждающая под электронный бит Оскара Салы, улыбкой Барта Старра, по руинам сожженного японского храма Кинкаку-дзи, ирландским кружевом, благодатно ступая по мощенному золотыми листами полу… неприлично заглядывая в окна выцветших квартир бесформенного пятиэтажного дома, сквозь фиолетовую мозаику оконных роз… Кукурузные люди – сербские и французские мигранты, почетные ветераны боевого арьергарда «Масорка» – вывалились в ночь, разжигали костры и, жарили на большой чугунной жаровне клюв петуха, танцевали под песни Шейна Макгоуэна и Джуди Коллинз, пили тибетский чай с солью и маслом яка, и свекольный «сэм», закусывая домашний самогон домашним хлебом с примесью сорока процентов картофеля, и домашними блинами со щукой, цитируя друг другу диалоги из пьес Ионеско, переходя с французского на ирландский, перегруженный манстерским диалектом. Они словно мычали, говорили с многовековой обидой в голосе, некоторые говорили довольно быстро, через нецензурную брань, проглатывая окончания слов, скорее всего из-за отсутствия передних зубов… Вынося мирскую суету за скобки. У них тут свое этико-религиозное братство со свободной умственной инициативой …

Я заливаю в емкость керосиновой лампы Дэви остатки ирландского виски «Пропер Твелв», аккуратно подрезаю хлопковый фитиль остро заточенным хирургическим скальпелем, поджигая его, выкручивая на полную мощность, закрывая язык разгоревшегося огня ламповым стеклом, приручая его… огуречное поле, скрытое бархатом простуженного мрака, вдруг озаряется тусклым светом, играя мистическими тенями потустороннего мира; движение в округ источника пластмассового пламени и тепла резко оживает, перерождаясь солнечной сферой – каплей расплескавшегося золота на репродукторе недосказанной осени, воинственной оболочкой «непальского садхгуру», совершающего пуджу на берегу Ганга …

Я ловко надеваю военную куртку M-43 (меня интриговала идея ношения милитаристической детали гардероба в инновационных джунглях «Вавилона н.э.», к тому же, так мне было удобнее согревать бездомных щенков, встречавшихся мне на пути, ведь современные города – это агрессивная среда, и в них нет романтики), цветом песочного камуфляжа, кислотно-желтого, выменянную мной у толстяка Фулка, по кличке Авокадо, местного аскера, на дебютный роман Яна Флеминга (дело в том, что Фулк был адептом религиозного учения каббала, которое, трактует желтый цвет – как депрессивный и, приносящий несчастье поэтому он легко согласился); складываю аккуратно в свой рюкзак: домашнее печенье с фиником и кунжутом (примерно два с половиной фунта); банку сюрстремминга; банку рисово-томатного супа «Кэмпбелл»; несколько фирменных рубашек от «Фред Перри», в красную и бело-голубую клетку; корсиканский складной нож для вендетты, недопитую бутылку игристого мозельского рислинга, четыре банки темного пива «Гиннесс», курительную трубку из кукурузного початка, тыквенную флягу, зубную щетку и полотенце; головоломку Эрне Рубика, светящуюся строительством Махабат Макбары – документальной кинохроникой Жоржа Мельеса (я спешно опустошил его еще утром, когда жаркое осеннее солнце, где-то высоко, в голубом ситце безоблачного неба, светило по-летнему жарко, окропляя пустотой своего дыхания – умирающий бархат земли, засеянный дикой геранью с пурпуром распустившихся цветков, и красно-желтые полураздетые дубы и ивы, в поисках курительной трубки из кукурузного початка, лежавшей на самом дне рюкзака) … отправляясь до ближайшего железнодорожного полотна, чтобы трейнхопом доехать до Дин-Гонви …

В воздухе вкусно пахнет ореховым шоколадом. Керосиновая лампа бьется об ногу, крепко зажатая правой рукой, обжигая теплом. Звездное небо, чистое как капля опиума, прошитое вдоль и поперек: космическими кораблями, искусственными спутниками земли, орбитальными станциями, метеоритным дождем лилового цвета, раскинулось над этой безлюдной гамадой, обрушившись на меня миллионом ярких киберлиц… Я бесшумно ступаю по пшеничного цвета мокрой траве, согретый бархатным пением затаившихся в небрежно засеянной луговой овсянице цикад, лениво направляясь к железнодорожным путям… немного застенчивым «жестом Эффенберга» – прощаясь с этим местом… И оно прощалось со мной, салютом Беллами – распарывая живот Вавилонской принцессе, на велюровых легких октября, где повсюду следы рыжей осени… Теперь, там, позади, на огуречном поле, надолго поселилась зима… и, было совершенно не важно, по какой причине и когда именно мир ушел вперед. Он ушел… пока я носил длинные дреды (местные эмо-киды как-то сказали мне, что когда мои дреды дорастут до земли, я смело могу уйти – метафизически), такие, какие носят непальские садху, ходил босиком, и курил высушенную в тыквенной фляге пленку со шляпы красного мухомора, завернутую в эстетику курительной трубки из кукурузного початка, безукоризненно точно начиная каждый свой новый день, подобно Хемингуэю, с бокала холодного шампанского и, чтения утренних некрологов, поймав такой psy трип, после которого, кроличья нора Алисы покажется серым сортиром …

«О, мой дорогой! Как же я устала быть Алисой в Стране чудес! Это звучит неблагодарно, но я так устала».

Алиса Харгривс,

из письма к сыну Чарльза Доджсона

#Когда Алиса повзрослела

Дин-Гонви – город Соленого озера; футуристический и новый… Упраздненная столица «Вавилона н.э.», сюрреалистический город чудес, посреди мескалиновых джунглей, камень и бетон на лепестках тысячи орхидей, Мачу-Пикчу современной цивилизации …

Он вырос на галлюциногенных початках сахарной кукурузы – соломенной вселенной; Дин-Гонви нет и десяти лет… Город-призрак, построенный временно, на период работы нефтяников из «Шелл» – обреченный на одиночество, после того, как героиновые иглы деревянных нефтяных вышек – выстроенных и помещенных в прибрежную область, на расстоянии около двадцати пяти милей к востоку от города, выкачают последние капли крови, из артериального русла земли… оставив после себя миропорядок хвойных садов, где сочным плодом голубых яблок, будет цвести корейская пихта.

Главная улица Дин-Гонви, улица им. Генри Детердинга, делит город на две равные части: мусульманскую – неряшливую и нищую; суетливую, как эспланады Бомбея; с узкими бульварами и аллеями, кабаками и рынками, марокканскими кофейнями, бистро и уютными йеменскими ресторанчиками, где, на завтрак подают сладкие слоеные пироги, соленые лепешки из очень тонкого теста с йеменским медом, и молочный чай с имбирем и корицей… где, бытовой мусор и будничная грязь, выплеснутые прямо на макадам – помои, – неотъемлемая часть этого хинтерланда (ходить по этим тротуарам мягко: лоскуты бумаг, папиросные коробки, объедки, подсолнечная шелуха), точно такая же, как и гробница с люминесцентным прахом Сулеймана Шаха в Сирии… и, социалистическую: территорию мистического реализма по Маркесу, где вместо назойливой рекламы около-колы на городских баннерах и фасадах многоэтажных домов, красуются реалистичные граффити-портреты с изображением Вождей мирового пролетариата: от Кастро до Мао Цзэдуна, от Ким Ир Сена до Чойбалсана, от Хо Ши Мина до Агостиньо Нето, от Сталина до Готвальда, от Поллита до Тореза; где, кривая линия конно-железной дороги, протяженностью в семь тысяч милей, сталью алюминиевой соли, прорубает свой транспортный путь через весь коммунистический пояс, проходя через заброшенный хаос фруктовых садов и ягодных: смородины, малины, ежевики и крыжовника… Доходя до самой окраины города, где гелиевые трубы мусороперерабатывающего завода им. Ленинского Комсомола, выбрасывают в свинцовую пустоту неба ткань ритуального дыма – пластиковой чумой; трубы заводов как горящие сигареты на самом горизонте под свинцовым небом, окутанные топленым молоком тумана, горят, будто невидимые, а перед ними бесконечность торфяных болот …

Дин-Гонви – построенный в иносказательной форме полумесяца, возведенный из кукурузного хлеба, постепенно начинающий гнить, плесневеть и разлагаться, олицетворяя свою неоспоримую бренность, созданную человеком… Дин-Гонви пересекают совершенно прямые и худые улицы, вдоль и поперек; с ультрасовременным речным портом, куда по воскресениям пришвартовываются загроможденные: солью; табаком; алкоголем; дегтем; мелом; рыбьим жиром и свиной щетиной, сухогрузные баржи, и иранские военные корабли …

Людей в этом городе хоронят по примеру древних египтян – в глиняных саркофагах, над землей, совсем недавно в Дин-Гонви вспыхнула эпидемия холеры, и безработных заставляли копать эти могилы, кое-где братские могилы для умерших рыли экскаваторами; и верстовые столбы пронзают илистую глину по всей территории этой бесполой земли, а все концертные залы превратили в мечети и в госпитали для больных коронавирусом …

Вначале 80-х большое количество жителей – африканские и сирийские беженцы, алжирские пираты, стиляги из Конго и пакистанские мигранты, навсегда покинули Дин-Гонви, выбрав в качестве нового места жительства: Лондон, Дублин, Эдинбург, Кардифф и Белфаст, в поиске лучших школ, улучшения условий жизни и чувства безопасности. Оставшиеся в Дин-Гонви, были людьми, которые не могли себе позволить переезд или те, кому просто нравился постмаргинальный образ жизни, классический образ жизни на дне; к середине 80-х, отток горожан оставил позади бедных, необразованных, безработных. Почти две трети домохозяйств имели доход ниже 80 000 марокканских франков в год. Город с одним из самых высоких уровней преступности в «Вавилоне н.э.»: усыпанные мусором пустыри и разрушающиеся футуристические комплексы из 60-ти домов в форме летающих тарелок из прочного стекловолокна, многие из которых заброшены; город – застывший во времени, где повсюду видны следы геноцида, следы двадцатилетнего правления Виртуального президента …

***

Я шел к каменной дамбе (а-ля дамба Гувера), на окраину города (я сидел на высоком откосе, скрестив ноги, приняв удобное для себя положение; слушал стук дождя, падающего на листья гиацинта – комнатного цветка, бело-лилового, посаженного мною в память о Слай, который, теперь, я постоянно носил с собой… Курил крэк и сочинял стихи об Анри Грегуаре – французском католическом священнике; о цветах, природе… людях в свободных одеждах, хиппи-химиках; я находил в этом утешение изоляции, удерживая в сердце своем бесконечность… Я дышал чужим воздухом, ел чужую еду, жил в чужом доме, спал на чужой кровати, пользовался чужим арпанетом… И, лишь там, сидя на вышине семидесятиэтажного дома, глядя в спокойствие растаявшей воды, я заносил в блокнот тишину, постигая некую безусловную истину, освобождая разум, разрывая круги сансары – бесконечную смену Рождения и Смерти, ел фиги и пил маисовое пиво: достигая полного просветления… И мне нужны были эти Поля Иару, эти поля галлюциногенных камышей)… Шел по неизбежности электрической железной дороги, земляное полотно которой, проросло: трёхрёберником и побегами вайя, нетронутое человеком, девственно чистое; неторопливо шел, под метилфенидатом, в густоте викторианского смога, оставив за спиной: деревянный куб заброшенного покосившегося изжитого дома, выполненного в стиле модерн – замкнутая кривая на плоскости оптической иллюзии, шел меж двух стен растущих по обочине этой транспортной артерии – подсолнухов, высотой около двух ярдов, шел уверенной походкой социального изгоя, позади канатного трамвая, обклеенного ретро-рекламой около-колы, ползущего плавно, очень медленно… передо мной; я пил тыквенный латте из «Данкин Донатс», для того, чтобы согреться (пришли холода – серебряным электродом, это было неизбежно, точно также как и восход солнца), заедая свой голод фирменным Биг Кингом, который, напоминал голову рассеянного и забавного человечка: полукруглые булки с кунжутом – это шляпа-котелок, повидавшая на своем веку много приключений, и не раз побывавшая в руках портного; фетровая шляпа-котелок, из-под которой, игриво торчат зеленые, не расчесанные волосы салата; два круглых ломтика огурца – узкие корейские глаза; говяжья котлета – сморщенное и суровое рабочее лицо; сыр, словно высунутый язык, неприлично торчащий из тонкой прорези невидимого рта… По висевшим на деревянных столбах электропередач уличным громкоговорителям была объявлена первая в мире воздушная тревога, – тяжелым звуковым сигналом, свинцовым облаком, распространяясь волнами безумия над Дин-Гонви.

Растущее тело луны – ванильным шариком мангового мороженого, ярко-морковное, скрылось за тонкими линиями веток скрюченной тощей акации, выжженной осенним холодом, где-то там, высоко, в белом молоке ночного неба, освещая мне путь; она скользила параллельно со мной, по урановой пластмассе сине-лилового октября… Бонни и Клайд, там, у нефтяных вышек, на фоне огромной ярко-морковной луны, тянули сброшенный с вершины причальной мачты военного дирижабля «Гиденбург» (жесткий каркас которого, был, обтянут прорезиненной тканью в принте флага Северной Кореи), толстый длинный канат, притягивая к себе исполинский цепеллин, который вращался в ночи ампулой морфия; и зараженные корью самоанцы, собирали урожай из капусты, там, на треугольниках илистой глины, пропитанных петролеумом, рядом с нефтяными вышками, взойдя эклектичной тенью Хиросимы среди руин Нового Мира… Довольно быстро разделавшись с «резиновым» бургером, и допив тыквенный латте, я как-то нелепо вытер рукавом своей военной куртки руандийских повстанцев хуту, без знаков отличия, кленового цвета, рот, закурив папиросу «Беломорканал», – отличающиеся грубостью душистого табака и едкостью дыма, а также высоким содержанием смол и никотина (пачки мне хватало ровно на сутки, вставал я обычно после обеда, постоянно курил, и ровно до обеда следующего дня, я мог не беспокоиться по поводу папирос: хватало на ночь – неизменно); в безвкусном и грязном воздухе, вместе с выпускаемой мною табачной экспирацией, помимо жидкого аэрозоля, содержащим патогенные микроорганизмы, холодный несдержанный ветер, разносил над Дин-Гонви, в токсиновом воздухе: лихорадку Марбурга; Q-лихорадку; зарин; фосген; иприт и синильную кислоту; коронавирус, лихорадку Эбола, вирус H1N1, H7N9, и вирус, убивающий коал – созданный(ую) в секретных лабораториях Гонконга, и выпущенный(ую) сегодня утром коммунистами: китайскими евро-бюрократами, мастерами интриги и социальной демагогии, Отцами нации, спровоцировав панику, километровые пробки на шоссе из желающих уехать из города, подальше от искусственно созданной эпидемии: словно по Стейнбеку, обнищавшие люди, с безразличием в стеклянных глазах, покидают пораженные искусственно созданной чумой районы, бросив на грузовики свой нехитрый скарб, и они едут на встречу, как им казалось, своему спасению, лионским бушонам, пицце «Маргарита» и американскому элю… выпущенный(ую) для того, чтобы избавить улицы Дин-Гонви от враждебно настроенных демонстрантов: околокриминальных аффинити-групп, приехавших из Уэльса, из Престатина, болельщиков футбольного клуба «Стокпорт Каунти»; литовских анархистов; реакционеров и баптистов из Хай-Уикома – безумных уличных проповедников, касты бродячих бездомных, которые жили случайными заработками, мотались по «Вавилону н.э.» на товарных поездах – трейнхопом, подобно Богу, украшая бумажные стены иллюзорной вселенной, развешивая золотистые ягоды и раскладывая невероятной красоты, величиной с арбуз, китайские сливы личи, проповедую миру на своих метафутуристических ютаб-каналах (немонетизированных, без скрытой рекламы капперов, и клитбейта): «Да, конечно вы Правы! Всё – это большая политика!!! Конечно, вирусов существует Огромное множество, но его трагедия наиграна и спланирована маркетологами, этих правителей сатанистов!!! Теперь в Китае, кстати, как это было в Англии до две тысячи двенадцатого года, Центр Мирового Управления!!! У них было по плану, как в одна тысяча девятисот двадцатом, уничтожить вирусом столько-то людей… Чтобы люди не переставали колоть детям прививки, которые в пятидесяти процентах случаев превращают детей в инвалидов!!! Все СМИ, науки, культуры и религии на земле – принадлежат сатанистам!!! Их основная цель – уничтожить планету!!! Любой вирус может возникнуть везде где угодно, но только не в Англии, у них всегда все хорошо» … Они жгли пластмассовые экспериментальные автомобили – припаркованные на обочинах обугленных тротуаров, пили нефильтрованный красный портвейн, который, продавался и, разливался подобно хлебному квасу прямо на улице, из ядовито-желтых цистерн, взгроможденных на телегу с двумя колесами и, раму, изготовленную из стальных швеллеров; кидали «коктейли Молотова» в окна бакалейных лавок; разводили костры в металлических бочках, бочках – как выкуренный фильтр от сигареты, сожженных до черных костей, сверху больше, в парке индийских скульптур, томя в армейском котелке «тушенку Маллигана» (толстыми кусками нарезали: луковицу, кукурузу, картошку, мясо голубей; бросали в кипящее варево горсть бобов, которые всегда таскали в карманах своих коверкотов, стебли одуванчиков, и горсть вирджинского табака «Каролина»); курили опиумное масло с витамином Е, пели «Белла чао», размахивая «радужными» флагами, выкрикивая свои постироничные лозунги: «Виртуального Президента на мясо!!! Долой коммунистов!!! Да здравствует Эмансипация!!! На хуй пропаганду!!! Нет культу личности!!! Нет интернационалу!!! Нет гражданской войне!!! Нет Марксизму-Ленинизму!!! Нет Совету Народных Комисаров!!! Нет полицейскому православию!!! Хто не скаче, той москаль!!! Кой не скача е червен!!!» … Дарили друг другу желтых резиновых уточек, ходили в наушниках, слушая новый альбом «Айспик», приветствуя друг друга: «Добрый вечерочек», – новая волна либералов, разбирающихся в видах кроссовок куда лучше, чем в собственной истории, в модных куртках «Бой Лондон» и очках «Гугл Гласс», демагоги с популистскими лозунгами; страдающие ретроградной амнезией… французских импрессионистов, «скаммеров», кэжуалс разных клубов, байкеров из «Ангелов ада» и, рабочих сталелитейного цеха, представляющих разные расы, митинговавших против: космополитизма, рок-ансамблей, и американизации жизни; налога на марихуану; сухого закона; многоженства мормонов; и, за отмену 58-ой статьи, пункт 10-ть (десять лет концлагерей за антисоветскую пропаганду и агитацию), за отмену Декрета за номером 10, который запрещал любые демонстрации и митинги, носящие политический характер, и устанавливал жестокую цензуру СМИ… требующих социальные пряники: повышения зарплаты до двадцати двух марокканских франков в час (сейчас, они зарабатывали двадцать, работая по десять часов в день, без выходных), – они боялись сделать выбор, боялись ударить первыми, боялись конкуренции с машинами, способными в скором времени заменить труд человека; воспевая свою Революцию Гвоздик, своего Ким Дэ Чжуна, свой май 80-го в южнокорейской Кванджу, мятежный дух психоделической революции; стоя напротив обувной фабрики «Победа Октября», заброшенных танцевальных залов и Радиотехнического Университета – примитивных бетонных коробок, с кроваво-красной социалистической мозаикой, образующей, на этих холодных стенах – симбиозом разноцветной керамической плитки: Ленина под развевающимся флагом Макдональдса; Гагарина в космосе; Дыбенко на корме крейсера «Аврора» …

Виртуальный Президент, сидя на золотом троне Тутанхамона, в виртуальной оболочке генерала Айдида, внебрачного сына Чингисхана, ел лососевый суп, вступая в бессмысленный утопический спор с лидером оппозиции – главным ютаб революционером П.Государства «404» (это был двадцатилетний молодой человек, сахарного вида, с огромными алыми губами, трехнедельной щетиной, удивительно взрослой и мужественной; большими яблоками голубых глаз; неестественные телодвижения, произношение, ужимки, жестикуляция – всё: зеркальным отображением чревоугодничества, выдавало в нем гомосексуалиста. И, он стоял там, перед монохромным видео с танцующим человеком, длинною в три с половиной минуты, выкрикивая свои лозунги под тяжелый бит драм-машины, шумных хрипящих семплов и хаотичного звука электрогитар), потом, приносил присягу на коране:

«Тоталитарная организация есть будущая единственная организация всякого человеческого общества!!! Будда не был буддистом, пророк Магомед не был мусульманином!!! Я не могу, есть осетрину, заедая ее черной икрой, пока мой народ живет так бедно и убого!!! Держись корова из штата Айова!!! И все ваши эти расследования – это явное надувательство!!! И только сумасшедший может во все это поверить!!! Как слепой глядит на Аллаха, так и Аллах гладит на слепого.

– Признай, что мы банкроты!!! Строительство коммунизма – это фейк!!! Это выдумка Маркса и Энгельса!!!

– Ленин говорил, что нужно уметь торговать!!!

– Но, на практике мы видим, что ничего из этого не получается!!! Нас продолжают уверять в том, что Империалистический лагерь готовит новую мировую. Цены продолжают расти, примерно раз в полгода, и увеличиваются от трех до шести раз, а ты продолжаешь спекулировать на историческом антагонизме с США, романтизируя бедность!!! И все это на фоне разрастающегося нефтяного, кредитного и энергетического кризисов, и угрозы геноцидом террора со стороны Исламского мира!!! Ни пенсии! Ни работы!!! Я давно об этом предупреждал! Большинство населения не работает, не учиться, получают безусловный базовый доход на прокорм, на элементарные нужды, развлечения и химстимуляторы, без какого либо шанса самим определять свою судьбу!!! И, – это коммунизм?!! Нет!!! Нет и нет!!! Рабство без работы!!! При этом в твоем циничном и спятившем мире, зарабатывают: на войнах; панк-роке и человеческом невежестве; грязь и нефть повысили свой промышленный индекс Доу-Джонса.

– От Государства не уйдешь!!! Вспомните милость Аллаха. Мы когда-то были врагами, Аллах примирил наши сердца и сделал нас братьями!!! Исходить нужно из этого, я думаю. Нам нужна договоренность для разрешения этого кризиса. Благо народа – высший закон. Все народы, как бы мы к ним не относились, должны знать, что мы заплатим любую цену, вынесем любые тяготы, стерпим любые невзгоды, но поможем всем друзьям, и будем сражаться со всеми врагами, чтобы обеспечить победу Свободы!!! И, в исполнении сей моей клятвы да поможет мне Аллах!!!

– Мы стоим на краю пропасти, и обратного пути нет!!!

– Всегда найдется сукин сын, способный испортить все дело!!! Ракет на Кубе нет, и не будет!!!

– Построить коммунистическое общество? Устройство жизни на началах равенства и справедливости?

– Наша история еще не смолола той муки, из которой будет со временем испечен кукурузный пирог Социализма!!!

– Диктатура директории!!! Вместо скачка в царство Свободы был сделан прыжок в царство анархии» …

По указанию Виртуального Президента в Дин-Гонви ввели внутренние войска, улицы перегородили тяжелыми танками времен IIWW и грузовыми автомобилями «Студебеккер», с установленными на них водометами; в условиях распадающейся экономики биполярный мир (социалистический, национал-социалистический vs исламский) – катился к экономическому краху; кризис доверия у Виртуального Президента с каждым днем приближался к нулевой отметке; неспособность повысить зарплаты, пенсии, пособия и стипендии; спад производства; голод; иллюзорность гражданской свободы; абсолютная власть олигархов и их тотальная безнаказанность; отсутствие общенационального представительного органа и конституции; чудовищное неравенство и бедность; чудовищная неэффективность; чудовищная коррупция; чудовищное беззаконие; чудовищное вранье: все это вызвало новую волну беспорядков и массовых протестов, доселе невиданных и куда более радикальных; Полицейское Государство «404» существовало за счет денежной эмиссии, деньги печатали по мере необходимости, франки превратились в ничего не стоящие бумажки, цены выросли в 7912 раз, деньги потеряли свое значение, горожане, военные, чиновники кормились пайком, месячной зарплаты хватало не более чем на три дня… К бывшему посольству ЮАР – ультрамодному неоготическому зданию, четвертому по высоте сооружению «Вавилона н.э.», (диаметр которого идет на сужение, а скоро начинается расширение, по углам которого удачно вклеены: лютеранская гостиница, музей индейцев тотонаки, и стилизованные под Йоркширские пабы – бары, и кафе-кондитерская, за окнами которой, был вывешен нейлоновый флаг Мозамбика, в честь прибытия суннитского мессира; тайной резиденции с личным пляжем, бассейном с морской водой и теннисным кортом, где, зимой квартировался Великий аятолла П.Государства «404»), дезертировали вьетнамские пилоты-камикадзе – ветераны гражданской войны в Сомали, и боевики-маоисты, в касках немецких солдат на их анимационных головах, протестующие – сейчас: вместе… против стен; они разорили его экзотический сад, площадью в сорок акров, скрытый под молочным саваном выпавшего утром кислотного снега, с пальмами и фруктовыми деревьями… ананасовые плантации; отравили негашеной известью аквариумных рыб; вытянули за воротник Белоснежку, сожительствующую с просвещенным улемом, и перерезали ей горло итальянским кинжалом; они добивали прикладами своих автоматов, разложенных на конструктор, на мозаичном полу, сделанным из старых кладбищенских памятников с портретами умерших, охранников – добровольцев Джамахирийской гвардии; отрубали им ноги и руки; они жаждали прикончить последним ударом шиитского богослова, и бросить его изнасилованное тело в промышленный холодильник для овощей в торговом центре в Мисурате; и он будет еще жив, когда обезумевшие от крови афганские женщины из НДПА будут рубить его тело на куски, жесткостью мачете – на флаге Анголы; распятый Христос на руках социалистического Аллаха… Импровизируя в искусстве изгнания злых духов со своей непокоренной земли… Великий аятолла П.Государства «404», отдал приказ своей личной охране – оманским арабам, стрелять из огнеметов и гранатометов, прямо в толпу; передавая противоречивую информацию телеканалу «Аль-Джазира», через спутниковую связь и фототелеграфом, о том, что принял смертельную дозу страмония и был уже мертв: лег на тахту, с подушками вместо спинки, обернулся в нейлоновый флаг Мозамбика, и выстрелил из маузера себе в сердце, долго и нудно напевая: «Цветами, растущими из твоей земли, горами, реками, морем, мы клянемся тебе, Мозамбик, что никакой тиран их больше не поработит» … И он еще долго бродил лабиринтами переходов и коридоров, пока не оказался в просторном помещении с большими коваными дверьми похожими на створки шлюза, с портретом величественной Евы Браун прямо посередине… Кто-то пустил слух о том (то ли на ютаб, то ли посредством «Фейсбука»), что Великий аятолла П.Государства «404», на заседании Совета Безопасности, будто бы говорил, что через два, три месяца, кормить народ «Вавилона н.э.» будет нечем, он предложил разделить Вавилон на зоны, пронумеровать каждого, сделать тату, но лучше вшить чипы; из разрешенных трансферов – только «на» и «с» работы, из разрешенных высказываний – только «за» и «согласен», всех недовольных – лишать еды, воды, света и газа. Зарплату выдавать водкой… в Дин-Гонви – выстроились огромные очереди за хлебом, а все продукты стали продавать только при предъявлении паспорта со столичной пропиской… Вызвав тем самым хаос неуправляемой паники… И, уже сегодня в Дин-Гонви стягивались «КавЗы» и «ЛиАЗы», нафаршированные: околокриминальными анархистами, интернационалистами, поляками социалистами, евреями провокаторами, радикалами, студентами, интернет-активистами, британскими националистами и знаковыми английскими хуллз-бригадами («Зулусская Армия»; «Мужики»; «Интер Сити Ферм»; «Жид Арми»; «Охотники за Головами») … Они готовили бутылки с зажигательной смесью, планируя свой переворот, устраивая «ленинопад» … На каждом шагу встречались вооруженные: ирландцы, шотландцы, валлийцы, пакистанцы, вьетнамцы, индийцы, ямайцы и турки; и никогда раньше, я не видел таких просветленных и счастливых лиц… В течении всей прошлой недели Дин-Гонви облепился и засыпался с аэропланов и автомобилей рекламами семи политических партий …

В правом кармане моей военной куртки, славно скроенной из пашмина, поверх которой, на татуированной шее, была повязана «роза» футбольного клуба «Лидс Юнайтед», сине-золотая, оставалось всего четыреста марокканских франка, разделенные на равные по смыслу купюры: по двести каждая; в левом – аккуратно сложенная фирменная рубашка от «Мерк», белая, в принте ярко-бордовых вишен (я ей очень дорожил, я верил в то, что надевая ее на себя, я становлюсь королем ящериц); ночной холод пробирал до самых костей, и даже папиросы, выкуренные одна за другой, совсем не помогали согреться… Я стоял прижавшись к боку эрегированного ненавистью танка, и вглядывался в глаза: нац.гвардейцев, вооруженных отрядов при ВЧК и внутренних войск МВД, работников ЧК в штатском, унтер-вахтмайстеров Народной Полиции, пытаясь уловить, сквозь безучастие их поликарбонатных забрал, хоть малейший намек на улыбку; увидеть проблеск хоть какого-то расположения к переменам; я искренне верил в то, что если усмотрю в их восковых лицах хоть, что-то человечное – значит, стрелять они не будут… Рядом со мной, как-то нервно и неуютно, крутился высокого роста, худощавый бахрейнец, с длинными волосами, выкрашенными в пурпурно-розовый, небрежно убранными в хвост, одетый в довольно старый, изношенный не одним столетием, клетчатый костюм из твида, живущий у месопотамских болот, на юго-востоке Ирака, вдоль границы с Ираном, в шиитской деревне, декларировавший, сейчас, в нарастающим гуле массового недовольства, миру, свою хмельную антиутопию, показательно – на арамейском языке:

– Ну то, что ты, хм, вы, адепты бога – СМИ, это понятно. Главное, милостью Аллаха, Нам и Мусульманам, хм, не мусульманам, лохам и терпилам, унизительно оправдывающихся в обратном, Могущественно и, наплевать тоже, на то, что вы темно у-б-б-б-огие, лживые и без-з-з-з-помощные в болоте идиотизма и лжи пребывающие, думаете о более Иерархически Находящихся. Номер один – Арабский социалистический союз, а кухарки выбирают, тот самый ядовитый номер пять, большевитский …

Он приложил к своим, фиолетового цвета, губам, бутылку вишневого эля, сделав внушительный глоток, довольно артистично закинув в открытый рот круглый леденец, размером с пуговицу, с дыркой посередине, которые продавались в целлофановых пакетиках по одному марокканскому франку в газетных киосках, где можно было оформить подписку на французский журнал «Еженедельник Чарли», за 100 марокканских франков на век, лукаво мне подмигнув, – О нас позаботится Аллах, – запев:

– О, Аллах!!! Пусть этот дождь принесет пользу!!! О, Аллах!!! Напои нас дождем спасительным, утоляющим жажду, обильным, полезны-ы-ы-м. Только большевикам все привилегии. Им и карточки на калоши …

Я рассмеялся, быстро сориентировавшись:

– Аллах – это выдумка евреев. Расслабься.

Вынув из кармана своей военной куртки аккуратно сложенную рубашку от «Мерк», протянув незнакомцу, почему-то испугавшись, сейчас, её потерять:

– Подержи …

Я, будто бы Жосс Бомон, засунул себе в рот папиросу, обжег ее рыжей лентой огня, и она предательски погасла за несколько крепких затяжек, и ее пришлось прикуривать заново… осмотрелся в округ – интеллигентным взглядом интеллектуального протагониста, юрко вскарабкавшись на танк, камуфлированный синим цветом; настал новый день, и он был солнечным и теплым; я выкрикнул, куда-то в седину восходящего солнца: «Ты вызвала высокие мечты, огромный мир манил в твоих призывах, с тех пор как ты со мною, нет пугливых, сомнений, и не страшно темноты! В предчувствиях меня сразила ты, со мной на сказочных бродила нивах, и, как прообраз девушек счастливых, звала к очарованьям высоты! Зачем же сердце с суетою слито?! Ужели жизнь и сердце – не твои? И в этом мире ты мне – не защита? Меня умчат поэзии ручьи, но, муза милая, тебе открыты, все замыслы заветные мои!!!», – цитируя миру Новалиса, рисуя на жабрах Вселенной иероглиф «Рэй», – культовый знак эры рейва; играя на «эоловой арфе»; пропев осанну: Панчо Вилье; Че Геваре; Мине Каваль; Шандору Петёфи; Ганди, Бомарше и Су Чжи, наблюдая в режиме онлайн за самоубийством пчел, потерянный всеми, ел свои восьмидесятые; мою ультрамодную прическу в стиле молодого Дельвеккио, растрепал ветер свободы, и вчерашние герои былых революций скользили в антиматерии мира, отплясывая бальные танцы шимми, заполняя – страшными окровавленными тенями: вакуум демократии, все еще ожидающие перемен; я надеялся на то, что лицезрев меня на танке, вышедшие на улицы люди, поймут, что можно, и нужно – сопротивляться; если не знает страха какой-то тощий голландец, то почему они должны бояться? Исхудалый бледный человек, под изношенным ультрамодным пиджаком которого, была нательная рубашка с черными полосами. И они как-то слепо смотрели в будущее, возбуждая пепел своих инфокрасных фантазий на эту борьбу, которая не имела границ, и которая вдохновляла их, и звала вперед, на новые преступления, пока шуты покидали бумажный кораблик …

Я находился в Дин-Гонви нелегально, гулял по широким улицам, по краям которых, застыли двухэтажные дома кофейного цвета, и на их глиняных ребрах, были вытутаированны граффити католических Святых, а у серых подъездах, крутились околокриминальные барыги в свободного кроя толстовках, с капюшонами одетыми на бритую голову… гуляя по ровной линии трамвайной тропе, выращенной в центре большого асфальтового полотна дороги, уходящей за горизонт, и в округ азиатские груминг-банды, носили красные плакаты: «Земля и Воля», напевая под нос песни Рики Шейна, и митинги, митинги без конца …

***

Я сидел в типичной заводской столовой (неофициально прозванной 53ld), с прокапиталистической схемой самообслуживания: посетитель брал поднос и подходил к стойке с едой, где, обслуживающий персонал поэтапно передавал ему тарелки с первым (фасолевый суп с майонезом), вторым (филе минтая в кляре с тушеной капустой) и третьем (морс облепиховый и пирожок (беспонтовый) с клубничным повидлом); позже он шел в кассу, и оплачивал свой чек за обед, у криминального вида алавита по имени Абель, подтянутого и не прилично модного, в замшевых кедах от Ив Сен-Лорана; человека близкого к безумию… помещенную внутрь мусороперерабатывающего завода им. Ленинского Комсомола, – расположенного на «Сталин роуд» (большевики пришли к власти и поменяли название улиц, увековечив кровавые имена своих вождей в истории), на окраине города, в двух-трех милях от железной дороги на Лондон… В столовой, которую, в основном посещали: портовые докеры, тальманы, такелажники, моряк Джордж Мендоса, с близлежащего речного порта, и, непосредственно работники мусороперерабатывающего завода (каждый прикрепленный к этой пролетарской кухмистерской, ежемесячно вносил в кассу две тысячи марокканских франков и получал взамен маленькую белую книжечку с отрывными талонами на ланч и ужин; на каждом талоне стояло число, все продукты были сгруппированы в обеденные и ужинные комплексы: от пирогов с капустой, до домашних конфет из сухофруктов и орехов; например, на один ужиный талон можно было взять: полкилограмма сосисок в целлофане, полкилограмма докторской колбасы и плавленый сыр «Дружба»; а на два обеденных – пачку черного байхового чая, кукурузный хлеб, перепелиные яйца, фунт сала, акулью колбасу (нечто черное, страшное, по виду напоминающее копченый член быка), и бутылку «сырца»)… и где, подавали: варенное в гранатовом соусе коровье вымя, безвкусное как резина, пахнущее кардамоном, запеченный в тесте поросячий желудок, вишневое желе и яблочный мусс; мерзкие щи из кислой капусты …

Из больших пожелтевших окон до пола, вскипала ровная геометрия: амбулаторного пункта при гостинице «Черный лебедь» (околокриминальной «гостиницы для приезжающих», куда четырнадцатилетние уйгуры – подростки-проститутки, приводили своих гостей – китайских лейб-медиков); известного пивбара-стекляшки с названием «Аквариум»; подземного паркинга; прачечной; питейного дома, олдскульного вида аустерии и модного барбершопа; макдака и «Пиццы Хат», – тяжелым монументализмом Черчилльских лет …

Печная труба под потолком, внешняя электропроводка на мятного цвета стенах – празднично украшенных винтажной рекламой британского алкоголя и портретами известных людей в стиле минимализм, футуристическая мебель, уругвайский мате – заваренный в чайных автоматах на столах, пластиковые конусы, внутри которых, расцветали томатные соки, телевизор под потолком (сейчас там внепланово транслировали «Лебединое озеро», в перерывах между выпусками новостей, на всех четырех федеральных каналах), холодильная витрина, где, на толстом слое струганного льда одиноко лежал разрезанный пополам грейпфрут, кофейные полки из бамбуковых прутьев аккуратно заставленные: консервами с личинками из тутового шелкопряда, шведскими консервами с квашенной сельдью, консервами с мясом опоссумов, аллигаторов и броненосцев; консервированными супами «Кэмпбелл» … Наверное – это было лучшим местом, для того, чтобы отведать паршивой еды и выпить теплого пива… И, я утонул в этих мятных тонах холодных бетонных стен, добавляя в дабл кап со льдом и спрайтом – «Кодарекс», и несколько леденцов «Монпансье», неспешно помешивая получившуюся футурологическую смесь хирургическим скальпелем, который я всегда носил с собой, для самообороны …

Напротив меня – юная, шестнадцатилетняя девушка, с экзотическим именем Атчафалайа, трап сенегальского происхождения, консервативная либертарианка, традиционалистка, презирающая национализм, как классовое явление, считающая его явлением постмодерна; консервативна; кончающая ванилью от модных правых и неолибералов, которые красят волосы в неоновые цвета и слушают эмо-рэп; в девять лет перечитавшая всего: Ницше, Шопенгауэра, Достоевского, Эволу и Генона; агностик и, неоязычница с уклоном в эзотерические африканские религии… сидела на цветке лотоса, рядом с солнцем и луной, в тени дхармачакры – пурпурно-красной; и, вся ее поза отражала спокойствие, желание помогать; ее правая нога была опущена на цветок… левая, в позиции лалитасаны, оставалась в полном покое; правая рука лежала на колене, левая – согнутая у груди, с зажатым цветком анголуи.

Она спрятала внутри себя, в своем организме, три таблетки опиоидных болеутоляющих «Перкосет», поймав экам-сат:

– Я буду голая и страшная, а ты возьми на хлеб, намажь меня, Гийом.

Вместо сердца у нее – таблетка метадона; вместо крови – моя ивовая сперма и токсичная смесь из героина кокаина и морфина …

Красивая клубничная девочка с великолепным телом, в кашемировом свитере цвета смерти в восточных культурах …

Инопланетянин без признаков пола …

Я тяжело поднимаю на нее свой усталый, невыспавшийся взгляд, как-то нелепо откусив пропитанный пальмовым маслом кусок «пастушьего пирога», чувствуя вкус старушечьих пальцев на рыхлом тесте …

– Ты не прохаванный, Гийом, ты застрял. Ты понял, что все пустое и ненастоящее. Скоро ты узнаешь, что Гийома никогда не существовало. Не ищи смысла в этом прогнившем мире, Гийом.

Я раскладываю на столе неровным полукругом пакетики снюса, перебирая в руке католические четки; в уставшей событиями голове звучат мелодии из утренних шоу 80-х – заглушая в голове поцелуй её музыки; её конфетный голос:

– Ты словно стойкий оловянный солдатик, Гийом. Я уезжаю, Гийом. Улетаю в Таиланд, в Бангкок, или на Паттайю. Говорят, на Волкин Стрит, за бум-бум, платят две тысячи бат, за масясь порядка трехсот бат, за ням-ням тысячу, главное прикинуться брэнд нью виргин. Открою счет в тайском банке на триста бат, переведу деньги, и триста бат спишутся со счета за открытие. Меня тайцы зальют воском и оставят подыхать с голода, в позе лотоса, на алтаре, в состоянии анабиоза, и летучие мыши будут кружить надо мной, и над заброшенным тайским храмом, и тайский демон Тосакан, протянет ко мне свои десять шей, голов и рук, и станет повелевать мною, и я тоже стану многорукой, многоголовой и многоглазой, как вся свита Ракшасы. Я беременная, Гийом. Вчера, я покрасила волосы в белый цвет, и мой сутенер, разъезжающий по землям Тиссайда на американском корде восемьсот десять, вишневого цвета, красный пастырь Иди Амина, сын медсестры, практически не получивший начального образования, внешне похожий на Патрика Каули, по прозвищу Два Миллиона Просмотров, строго спросил меня, увидев сегодня утром: «Эй!!! Ты спятила?!! Ебанный Гиннес!!!» … Прозвав меня Гиннесс, вкуриваешь?

– Такая же черная, с белой пенкой?

– Я задыхаюсь от желания получить любовь, Гийом, связалась напрасно, наверное, с шоколадным гангстером, иранец армянского происхождения. Что будем делать с нашим ребенком, Гийом?

Я меланхолично опускаю свой взгляд, уронив его на плазменную лампу – стеклянную сферу, разрывающую свои неоновые легкие светом застрявших в ней мини-молний в виде луговых цветов, стоявшую в центре вращающейся подставки в столе, на которой, стояли разнообразные закуски (брусника; сыр фета; маслины; лук, маринованный в винном уксусе; сушеные кальмары; жареные креветки в соевом соусе; орехи; надкусанный кусок слоеной запеканки из баранины), сделав несколько глотков «Пёрпл Дранка»:

– События в нашей жизни цикличны, жизнь – это непрерывный круг повторяющихся изо дня в день предопределенных ритуалов. Сон стирает матрицу заурядного существования, с рассветом начиная все заново, по новой, запуская круговорот, тающих в суете, дней. Но, если ты вернешься в начальную точку своего покинутого ранее места, в день когда миссис Джойс завела себе домашнюю утку, проснувшись в оставленном ранее доме, то, ты перестроишь философию космоса, начиная все заново. В этот раз уже не будешь беспомощно болтаться в петле на крючке от люстры …

– Захочешь перерезать себе глотку, Гийом, не приходи ко мне на перевязку, – сухо и зло, отстраненно, перебивает меня, Атчафалайа, рассматривая разложенные мною полукругом пакетики снюса – в центре: головоломка Эрне Рубика фосфоресцировала неоново-зеленым – спекуляцией Холодной войны; нежно сжимая в своих руках плюшевого мишку Тедди, прислонив его к сексуальной груди.

– Вкинься снюсом, – уловив сияние её чудесных глаз, цветом жженого апельсина, предлагаю сенегальской беженке, пододвигая к ней измельченный табак, разрушая созданное мною колесо Махаяны – сконструированное на столе …

– По мне лучше поесть говна, чем снюса. Жри фастфуд, арендуй лофт, борись против монополии известных брендов, подбирай универсальный лук, теперь это, – все также, холодно и отстраненно бросает куда-то в пустоту Атчафалайа, сидя на самой вершине горы из миллионов бизоньих черепов, под куполами мечетей, на руинах Великой Китайской стены, прикладывая к сексуальным губам медово-лимонный коктейль, делая остывший глоток. – Мы, те люди, которые не могут мирно умереть, как пел Игги Поп. Все – мы, всего лишь ритуальные камни в фундаменте Вавилонской башни, первых девяти стихах одиннадцатой главы Бытия. Или это Ю Ту спели? Сам фоти-уан?! Группа, в название которой присутствуют цифры.

– Это просто рок-энд-ролл, поверх которого положили немного губной помады, Гиннесс. Я недавно серьезно увлекся тассеологией, Гиннесс, – она улыбнулась, и глаза ее расширились, загоревшись стальным огнем. – Это предсказывание будущего по узорам кофейной гущи. Довольно интересное и увлекательное занятие. Тут самое главное научиться читать знаки и символы, и правильно их истолковать. Самое важное, узнать какой период тебя интересует. Неделя, месяц или год, – допив кодейновый сауэр, на идише, декларирую шоколадной африканке, сидящей напротив. – Главное, чтобы кофе был сварен в турке, на открытом огне, покрепче, с пышной пенкой, для фактурности узоров. Желательно кофе крупного помола, – накрыв дабл кап картонной «пивной крышкой», трижды повернув пенополистирольный стаканчик по часовой стрелке, перевернув от себя вместе с бирдекелем, продолжаю свой монолог. – Внутренняя поверхность чашки подразделяется на несколько зон, возле ручки информация о самом важном происходящим в жизни. От ручки до середины чашки то, что происходит сейчас, и случиться в первой половине заданного тобой периода. Остальная часть чашки, события второй её половины. Знаки расположенные ближе к краю, говорят о деньгах, работе, карьере. Чуть ниже, о друзьях и социальном окружении. Следующий слой – это знаки, рассказывающие о семье, родственниках. Те, что возле чашки, личных привязанностях. Дно, самое сокровенное. То, что больше всего тебя беспокоит. Расположенные ближе к краю чашки, мелкие точки – деньги. Кольцо на стенке чашки – подарки. Если на дне чашки увидишь крест, то это к тяжелым событиям, смерти, – чуть слышно договариваю я, сняв дабл кап с «пивной крышки», и рассмотрев узоры на дне, рассмотрев на нём фиолетового цвета католический крест. – Теперь мне всегда будет – тридцать три. Не нужно Бангкока. Бангкок – это тайский Лондон, а Лондон – английский Бангкок. Садись на первый подвернувшийся пароход фруктовой компании, и уплывай на Кубу.

– Это банально, Гийом. Я уеду в Дублин, в небольшую деревушку Кабра. Устроюсь официанткой в придорожное кафе «Документы Светланы». А сына назову Иона… Ты не Тедди Макардл, Гийом, ты не в силе предсказать свою смерть.

Я аккуратно достал из кармана своей военной куртки, белого цвета, рубашку от «Мерк», в принте ярко-бордовых вишен, передав её Атчафалайи:

– Пришли мне ее на День Благодарения, в Зандам, До востребования …

– Трамваи не ходят, газет нет, электричество не горит. В животе пусто, а в голове и на душе какая-то серая слякоть, Гийом. Спасительный картофель стоит уже сто марокканских франка за фунт, а сам он мерзлый, тяжелый, да земли на нем еще на франк. Нервы у всех взвинчены, Гийом.

Прекрасной Атчафалайи, которая, пока ещё не знает, о том, что скоро – превратится в ритуальный пепел …

***

Дин-Гонви совсем не изменился; он лишь изменил свое Величие… сменил свой генетический код, обернутый траурным саваном ВИЧ-инфицированной планеты за номером «3», искусственно перенаселенной равнодушными квартеронами, озабоченных риском неизбежного заражения ритуальным суицидом и, горького на вкус – инцеста; Дин-Гонви – словно набухший библейский фразеологизм на древе познаний Добра и Зла: лопался на тонких сосудах моего сумасшествия, отравленный виртуальной системой кодирования «вечного кайфа» … Без сомнения, героинозависимое ДНК нашего потерянного поколения, чье детство пришлось на поп-панк по Эм-ти-ви – было уже давно мертвым, неопознанной гниющей материей невзошедшего Солнца, блуждающего по бесконечному мирозданию постылой Вселенной нашего поролонового общества… Мы – всего лишь космическая пыль в этом продажном мире, частица злокачественной клетки – яд, состоящей из порочного метаболизма и интоксикации безразличного атеизма, протяженностью в миллиарды атмосфер небесного тела …

Все – это лишь жизнь в долг, как когда-то спел Леннон …

Я был под «кислой»; стоял перед психотропным зеркалом – цветущее: гипноДерстом на фоне неоновой мозаики из сложных геометрических фигур; в туалете «жареного говна из Кентукки», запивая таблетку метилфенидата водопроводной водой из-под крана… уродливой ржавой водой с высоким содержанием: железа, марганца и хлора; хотя, напротив, на краю фаянсовой раковины, рядом с никелированным краном, стояла полупустая бутылка южноафриканского сидра «Сухая Саванна»; и картонный стакан с теплой дымкой ромашкового чая с пряностями, листьями мяты, подслащенного сгущенным молоком… Я бедно скользил своими глазами по размытой, улетающей в нить пустоты: хрупкой фигуре своей обреченной тени; удивленный и шокированный; мои мысли циклично бегали по кругу, в моей кукурузной голове, пробуждая жадный аппетит мыслительного процесса: а, что если мудрый и опытный Джей Эф Кей прав? А, что если все мои желание и действия – это не что иное, как труд Сизифа: бессмысленная и неизмеримая, безрезультативная и эфемерная попытка закатить камень своего безумия на Голгофу моего искупления? Моя трагедия бесконечности… Я больше не мог воспринимать мир, таким сюрреалистичным, мрачным, бюрократичным, и высокомерно антигуманным, каким он, изо всех сил старался казаться; навечно потерянный в сумрачном лесу Данте – mythique… Меня разъедала, своей эзотерической эрозией: паранойя, ненависть, депрессия, зависимость, насилие иного сорта и бесконечная цепочка боли, которую не могли теперь заглушить ни алкоголь, ни синтетический опиум, как сильнодействующие антидепрессанты; не очередная победа «Павлинов» из Западного Йоркшира. Вот и сейчас, головная боль не отпускала меня, экзистенциональной притчей неонуар отдаваясь памятью, электронным дыханием, вышитым узором артралгии на небесно-синих зрачках Лаки Лучано, болью IIWW; болью моего отрешения… Я выпал из этой системы, мимикрируя в нечто большее, чем гражданин, и намного разумнее, чем обыватель, используя свою беспомощность и ненависть как топливо кислорода… в одном шаге от того, чтобы заделаться в серийные убийцы, отважно сражаясь за право: сосуществовать; кукурузный камикадзе, который спровоцирует ядерный холокост, умирая каждый новый понедельник, оставаясь маркером середины 80-х, плохим парнем рок-н-ролла, Бенни Уркидесом на околокриминальных улицах, кишащих: трансами, бутлегерами, барыгами, джанки и пэдди, легавыми и стукачами; педиками – юными, стриженных ежиками красавчиками… И мне еще только предстояло осознать всю соль поражения своей прогрессирующей болезни (скорее всего – это была болезнь Лу Герига)… вынюхать её катион с обнаженной груди Дика Руза, который ходит в модном костюме, и посещает престижные столичные клубы в фешенебельных районах Лондона – тонущего в брильянте лунного света …

Я все еще был под «маркой», окружая себя сладкой пеленой молочного дыма, разрывающим цилиндрическое тело моей меланхоличной папиросы… хотя, я больше предпочитал «меск», в порошке; мескалин меньше разрушал психику и был более красочен; а от «кислой» у меня: металлический вкус во рту; красные точки, как брызги крови, перед глазами; вкус чизбургеров постоянно менялся, сбивая с толку; олдскульный рок-н-ролл от Джерри Ли Льюиса звучал в голове …

Но, сейчас я: Высший Жрец от ЛСД; стою в бытие своего аскетизма, за картонной стеной – выложенной, цветом бивней африканских слонов, керамической плиткой, и разрисованной: от пола, до потолка – перевернутыми пентаграммами различных вариаций и видов, отделяющей меня от: вегетарианцев; граффити-райтеров, возомнивших себя новыми Бэнкси; тайт-эндов школьных футбольных команд; околокриминальных баронов Нигерии, тибетских монахов, – дегустирующих резиновое топливо транснациональной компании, пищевой яд фастфуд бара, под осенним небом Аргентины… брея свое лицо, и кукурузный початок своей растрепанной головы, острозаточенным хирургическим скальпелем, и – опять, запивая уродливой ржавой водой из-под крана, проглоченные в спешке четыре таблетки налоксона, пока кровь окончательно не мутировала в кокаин …

Рядом со мной, высокого роста, худощавый ливиец – антисемит и психоделический хиппи под фентанилом, с модной короткой стрижкой, в иудейском похоронном костюме, цветом новозеландской циатеи, с защитным амулетом «хамса», имеющим форму ладони, стилизованным в изображение трех поднятых пальцев в середине, и с двумя симметричными пальцами по бокам, бесполезно висевшим на тонкой шее, на уровне живота, в неоправданной позе, протирал, оранжевого цвета, песком, свое грубое лицо – будто бы копипаст лица Кантинфласа, выпиленное из дерева, стоя на коленях, совершая таинство тахарата, что-то шепча в пол: «Um, dois, três, quatro. Um, dois, três, quatro» …

Я снял бордового цвета классическую футболку «Фред Перри», с классическими белыми полосками на рукавах и растянутом воротнике, обнажая черно-белую татуировку на грудной клетке: распятый скинхед, в обрамлении лаврового венка, и надписи снизу: «Кто разрушает дело Божие, тот ополчается против воли Божьей», дотянулся до бутылки южноафриканского сидра, не отказав себе в удовольствие сделать несколько больших алкогольных глотков, дополняя приятно вяжущий вкус шоколадным батончиком «Тоблрон» … И, жизнь приобрела иные краски; удивительно и необъяснимо тонко, как всего лишь одна незначительная и маловажная деталь, способна всего в течении нескольких секунд изменить настроение… Неровный ход мироощущения…

Надо уезжать; идти к трассе А-23, для того, чтобы хитчхайкингом доехать до Сканторпа, где, моя пустая квартира, выставленная на продажу, будет встречать меня своим привычным ремонтом времен «Сухого закона»; я ловко закинул в открытую пасть рюкзака: пачку сырных крекеров; журнал «Эсквайр» с тонущим в банке супа «Кэмпбелл» Энди Уорхолом на обложке; секс-пленку с Моникой Левински; бутылку чешского ликера и бутылку водки «Смирновъ»; пригласительный билет на художественную выставку в галерею «Индика» (я опять все вынул, аккуратно, на пол, в поиске чего-то, как мне казалось важного), подставив сложенные лодочкой руки под хлор бегущей струи, открытыми ладонями и пальцами, протирая холодной водой лицо, смывая остатки изуродованных хирургическим скальпелем жестких волосинок …

«Лечить застарелые британские болезни социализмом – это как лечить лейкемию пиявками, Гийом. Кортни Лав любит черепах? Сегодня мультикультурализм – это азербайджанская журналистка в парке Нью-Йорка за американские деньги, украденные в России, словами индийского мальчика из английской книжки, призналась в любви сингапурскому олигарху, подарившему ей канадский джет и голландскую яхту под флагом Маршалловых островов. Французские кроссовки и возможность реселлинга. Мне надоела эта лживая толерантность, Гийом, скоро Капитан Америка будет мусульманином, трансгендером и обязательно черным. Ты не Брайан Джонс, Гийом, ты не сможешь закинуться эйфоретиками, связать руки за спиной и броситься в бассейн», – отражался в зеркале маисовый Крис, бросая мне свои порочные фразы на диалекте Сиу …

Я лишь неуверенно улыбнулся в ответ, мягкой улыбкой невиновного Иуды, в витринах парижских бутиков… Накидывая на голое тело бордового цвета мундир времен Крымской войны, Королевских ветеринарных войск, который носил Джими Хендрикс, и который я приобрел на «иБэй»; по-внутреннему радио «жареного говна из Кентукки» играл фольклорный кельтский панк …

– На каждого Леннона найдется свой Чепмен, Крис.

«Весь мир – бассейн со скатами, а ты в нем Стив Ирвин, Гийом. Если мы не можем жить в мире, давайте умрем в мире» …

И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба …

Нужно купить пачку «Беломора»; на часах было ровно два …

Я освежил лицо …

Если ты неуклонно будешь держаться истины, рано или поздно твои враги будут повержены (с) Стендаль – Красное и чёрное

#Томатный гаспачо для Сталина.

Понедельник начался грустно, умер Кит Флинт, повесился утром в своем доме в Данмоу …

Фиалковое дерево – бразильская жакаранда, за большим пластмассовым окном… Хрупкое дерево с сухими линиями черных вен – тянущихся к оловянному небу своими обезвоженными ветками; объятое осенним холодом, словно разрядившаяся электронная батарея на телефоне; с разбросанными, сухими: фиолетового цвета – мертвыми листьями (а те, что не опали, стыдливо дрожа, еле слышно держались на нижних этажах утонченных прутьев) у его корявой деревянной ноги, вросшей в гуталин обреченной земли …

Я варил вино из мяты – героиновый сок ментолового растения, выжатый из длиннолистых соцветий и настоянный: с гвоздикой, мускатным орехом, ванилью и мандариновой кожей; и уже порядка двух дней – сосуществовал исключительно на одних леденцах «Монпансье» … Сидел там: в пляжном доме по Дайк-роуд… в холокосте иллюзорного дыма, и рисовал минималистичного зеленого крокодила, в стиле кубизм, на сухих октябрьских листьях сочно фиолетового цвета, растворимым марокканским кофе, разведенным до консистенции жидкой каши (холст, конечно, необычайно хрупкий)… Читая вслух домашнюю молитву (по четкам, пять раз в неделю) – оберег от реальности героиновой иглы кибер-гулага; ту, что еще будучи ребенком я выучил в родительском доме… Доме, похожим на дом норвежских пасторов, расположенным на самой северной точке Ирландии, на самом высоком горном хребте Макгилликаддис, близ часовни святого Келвина, на острове Скеллиг, из пожелтевших окон которого, открывался вид: на поля, засеянные кукурузой; заливные луга; густые перелески; шпили католических монастырей, и блестящий изгиб Кельтского моря… Пока моя матушка готовила весьма скудный обед – пудинг с черносливом, и луковицы фаршированные арахисовым маслом, а по ламповому телевизору, черно-белой искаженной картинкой, пел Тайни Тим под укулеле резким фальцетом про поцелуи в саду и тюльпаны, в передаче Джонни Карсона …

Винтажный шерстяной ветер, выл за большим пластмассовым окном, словно плеть; холодный непричесанный дождь бился, раненой птицей, в капсульные стекла; по серой стали неба скользил аэроплан, казавшийся, с геометрии этого окна, размером с кукурузное зерно… неба, словно тёрн отливающий кобальтовой синью; анемометр, висевший в тишине стен, показывал аномальную скорость разозлившегося урагана; и Оранжевый уровень опасности – мозаичной вуалью спятившей вселенной, реконструировал серотонин Бога на невзошедшем ВИЧ-инфицированном солнце …

Пляжный дом по Дайк-роуд (на расстоянии одной мили от пляжа, прямо по соседству с Ником Кейвом), в четырех лье от столицы, старый картонный дом, дрожал от прикосновений сильного аквилона и косохлеста (хлещущего как-то криво, в дверь), словно бесхитростные бамбуковые хибары суданского племени нуба, неестественно скрючившись под тяжестью свинца эмпирея… Ощущение, было такое, будто кусок льда положили на сердце… и, я курил стены этого дома, словно крэк, пропуская сквозь свои метафизические легкие его затхлость и ушедшие в Тлалокан души индейцев Каяпо; выпуская наружу мягкий табачный дым горевших лесов Амазонии – пеленой старых колумбийских узоров, танцующих кружевом просроченного молока в сжатых частицах воздуха; редизайном IIWW… выедая старый войлок из этих футуристических стен; и, колокола опустевшего католического собора за этими пластмассовыми окнами, звонили Sanctus, оплакивая психею умирающего мира; corpus debile мира …

Бог поцеловал меня в лоб, так, как целует просвещенный садху лежащего на погребальном гхате околокриминального сикха, выводя на моих искусственных венах многослойный код из жидкой пластмассы: CRYVKILLJEWS; и эротичное эхо Годивы, грациозно скакало на лошади, обнаженное, по улицам Ковентри, в ситце своего благочестия, во власти инстаграма, под транквилизаторами …

Кукурузный Хрущев, размером с ресничного геккона бананоеда, сидевший в челюсти кита, в углу комнаты, вскрывал свою пережатую жгутом трахею непальским ножом кукри, и воскресал – вновь, там – оловянным солдатом терракотовой армии, отрешенно бросая в пространство:

– Все, что ты знаешь, создала ложь, Гийом. Что нужно сделать, чтобы изменить мир, где тебе будет ок? Все – это тотальная ебля трупов, моральное разложение общества …

Он страдал эпилепсией – мучительно долго и довольно давно… с отвисшей нижней губой и гноящимися глазами; пугливо выглядывал из консервированной банки томатного супа «Кэмпбелл», напевая забытую роялистскую песенку; безразлично отводя глаза, с казавшимися замедленными движениями, смотря куда-то вдаль невидимыми глазами …

Я любил писать письма, «катал» по нескольку штук в день: Дэвиду Берковицу; Джеффри Дамеру и Майклу Райану… «До востребования», тюрьма Аттика, Нью-Йорк; и Грете Тунберг, в Стокгольм; довольно редкое качество для людей XXI века… Почти всегда заканчивая свои постироничные трехстишья своей фирменной подписью:

гедонист, поклонник женщин и ценитель хороших вин …

Я ел сырую плоть красных мухоморов, что росли, искусственно созданные мною, в торфяных таблетках на подоконнике, после чего, спустя, порядка трех-четырех часов, вскрывал свою иллюминацию вен, остро заточенным хирургическим скальпелем, светящуюся прозрачными мультфильмами Уолта Диснея, выжимая мескалиновых Микки-Маусов и мескалиновых Диззи в свой граненый стакан, выпивая зараженную галлюциногенным ядом кровь; я неделями хранил в большой дубовой бочке, сваленные в единую кучу: яблоки, груши, сливы и томаты, разбавленные несколькими фунтами тростникового сахара, заставляя их бродить до состояния алкогольного напитка а-ля пруно – фирменного самогона заключенных тюрьмы в Гуантанамо, поминая этим пойлом хенд мейд Слай; я смешивал односолодовый виски «Пропер твелв» с ядом саламандры – заказанным мной на «иБэй»; я раскалывал мускатный орех надвое, вынимая жемчужину его плода, растирал его в порошок, смешивая с миллиардом амфетаминовых частиц эзотерической пыли, добытой из раскрошенного черепа Сталина и, – метилоном, засыпая получившуюся «волшебную смесь» в жерло курительной трубки из кукурузного початка, поджигал, вдыхая проходившие через нее испарения наркотического дыма; я ел таблетки экстази, словно сухие завтраки «Келлогс», смешивал «пошлую молли» с алкоголем и марихуаной; жарил тыквенные семечки на чугунной сковороде, водянистый вкус которых, такой же знакомый, как и первый онанизм, возвращал меня в сладкую матрицу детства; я лежал на полу, на матрасе набитым кукурузной соломой; чертил на старых обоях, цветом недозрелого яблока, нацистскую свастику… миллионы маленьких нацистских свастик, падающих из открытого рта Пиночета, нарисованного точно и откровенно, графитовым карандашом… Читал Сэлинджера, рассказ «Тедди», напечатанный в «Нью-Йоркере»… Читал в обратном порядке, пытаясь продегустировать ускользающую от меня суть… Я нюхал кружевные слипы оставленные тут Слай, темно-бордового цвета… вдыхал ее потерянный запах похоти и, скользил своими грубыми пальцами – вверх-вниз, по жесткому основанию эрегированного члена… мимикрируя – в Вавилонскую нефть, в эмокор от «Минор Треат», в нью-вейв от «Зе Карс» … меняя свою ртутную кровь на кокаин… Я видел, как я читал священные суры, у скал Андромеды, близ Яффо, в Палестине; лежа абсолютно голым, облитый шоколадным соусом и облепленный мадагаскарскими бабочками, с большими полупрозрачными живописными крыльями, темно-вишневыми, переливающимися на свету; под «спидами», на погребальном дольмене, обливая Коран керосином, вырывая из него страницы, и сжигая их; я спал на полу, подобно индийским йогам, на деревянной доске из которой, ровными рядами торчали длинные острые гвозди – прокачивая скилл своей рефлексии: желтохохлый какаду клевал цветочную тлю, маленьких жуков зелено-розового цвета, которые ели лепестки фиалок, а я, пил мозг из его головы… Я собирал дождевую воду, ел сырую рыбу, а однажды, мне удалось поймать темнохвостого голубя, сидевшего на ветке персикового дерева, поющего в оберег тонкого льда: «Quaesto! Quaesto!», и высосать из него кровь …

Я смотрел за горизонт, где реликтовый лес, вылепленный из пшеничного пластилина, золотисто-желтый, словно непричесанная голова Кэррота Топа, выблеванный, суррогатной матерью Ба-Пефа, метамфетаминовой амброй, застыл в позе опистотонус, там, у границы неба, цветом океанской лазури… Я сканировал усталым истерзанным взглядом, дюралевого цвета, архивное фото, снятое на «Поларойд», где Слай широко улыбалась, улыбкой Будды, в образцового кроя черном пиджаке от «Хуго Босс», наброшенным на голое тело; ее тонкие линии девственных губ, были накрашены помадой цветом луговых васильков, веки игривых глаз – тенями цианового цвета; она как-то неловко держала в своих высушенных временем руках небольшой букет из весеннего свойства георгин, кроваво-алых… Меня вдохновляли ее большие, необычайно красивые глаза; нежное, тронутое счастьем лицо, какое-то, полное умиротворения и мудрости, почти святое… И, я похотливо онанировал на эту повседневную красоту, в антиматерии мира, конвертируя свою алчность в липкие брызги сладко-соленой спермы, представляя как кончаю ей на глаза… Большие, необычайно красивые …

Измученные болью годы – крутятся в голове… тридцати секундными флешбэками; воспоминаниями лучших дней; пенициллиновой ненавистью к себе и чувством вины, выбивая из текущего состояния реальности; играет ли, сейчас, знакомая песня, с которой, что-то, да связано… бросает ли, кто-то, в илистую глину Апокалипсиса, знакомое равнодушному сердцу имя, в гавани Гонконга; фильм про африканцев, добывающих вино с верхушек пальм; Новый роман Апдайка … Эти флешбэки – непременно, убьют меня… Пространственные воспоминания, цепляясь за воспоминания, словно бархат внутренней реанимации, латинскими афоризмами, отбрасывали меня назад – неизменно, в мертвую глотку прошлого… голова болела постоянно, и никакие обезболивающие порошки, и даже бионаркотики – уже не помогали; в любом случае, если я и умру, от этого нескончаемого потока моего условного грехопадения, моей эволюции духа… то, на, то воля Аллаха, а к флешбэкам можно привыкнуть, у них даже есть чему поучиться… вращаясь там, внутри, взорвавшегося миллиардом неоновых звезд, ультрамаринового космоса, ушедшим за радугу – майором Гагариным… обнимая пустоту; поцелуем смерти – вышедшей на парад Марди Гра …

Это был трудный для меня период, и я надеюсь, что я сумел преодолеть его; ведь я, по-настоящему не отошел еще от боли этого октября, а впереди уже маячил ноябрь, с его катарсисом и неизбежной эманацией Личности… Но, боль многому учит, когда остаешься один на один с её неизученной парадигмой, многое открывается; личные переживания, почти всегда – подталкивают к критическому анализу ситуации, словно любовь, заставившая искать śmierć …

Почти целый год, я прожил в этом опустевшем доме, в состоянии тяжелого психологического стресса, не выходя из шизофренической плаценты этого бегхауза, пока очередной криз, на фоне психоэмоционального стресса, не выдавил меня отсюда, как выдавливает, обдолбанная ксанаксом инста-телочка, горчичный соус на кофейно-ликерный чизкейк, из индигового пэта …

Это был мой некалендарный адвент – время, данное для того, чтобы признать недостатки, исправить их, возродившись потом из собственного праха и неудач, подобно Патрику Пирсу… я, как и он, отрекся от благополучия этого мира и был низложен;

Когда Смерть стучит в вашу дверь, вы можете сделать только одно: открыть её …

Аллилуйя!!! Motherfucker, и Аллаху Акбар …

***

Школьный автобус, темно-грушевого цвета, скользил по узкому серпантину гравия, скрываясь за тощим телом японских кленов, стоящих в ряд, на азбуке октября… Лондонские рок-н-рольщики и моды из Ливерпуля, разбивали друг другу, пляжными шезлонгами, головы, как перезревшие на октябре тыквы, где-то там, вдалеке, на зернистом побережье Гастингса… Мультипликационные шимпанзе фотографируют моделей в бикини; глухонемые панкахваллы качают ногами подвесное опахало, в домах Нью-Дели, в фирменных кедах от «Дизель»; мусульманские заключенные в Мьянме ногами вращали валы мельниц; проститутки из Глазго, покупают кокаин в капсулах, у нелегального дилера по прозвищу Кокосовый Эмиль, прямо на улицах Лондона, в одну из самых холодных зим последних лет в Англии; Мэри Хопкин и Мэгги Белл копируют антифашистские агитационные плакаты в пост-военных школах Бенина; гуттаперчевая тень от воздушного акробата, идущего по канату между башнями собора Нотр-Дам де Пари, безлико ползет по горе крестов в Латвии, символом веры, надежды и свободы; портреты Виртуального Президента перевернутые вверх головой, околокриминальными людьми в желтых жилетах на мирных акциях протеста в самом сердце Бельгийского Конго; норвежские протестанты, непоколебимые адепты, запрещенных Великим аятоллой П.Государства «404», ультраправых норвежских группировок, с принтом Варга Викернеса на спинах своих камуфлированных в оранжевый песок военных куртках, сжигают Коран на митингах против Ислама; нефтяные танкеры Страны Советов и танкеры Ирана, садятся на мель близ Сингапура …

В углу комнаты, рядом с двумя зеркалами высотой восемь футов каждое, рядом с газовым камином, стояли два плетеных стула, чучело крокодила набитое соломой, и небольшое необитое кресло из еловых досок… Подоконники были заставлены цветочными горшками с цветущими кактусами, и китайскими вазами с букетами фиалок, на одном из которых – фигурка попугая, темно-зеленая, инкрустированная бриллиантами, рубинами и изумрудами, привезенная, когда то из Индии, из Хайдарабада… На полу, холодном деревянном полу, цветом живого коралла, прямо посередине, напротив дискового телефона, обмотанного множество раз тряпичной изолентой, декоративных персидских подушек из яркого иката, небрежно валялась на своем кнопочном брюхе, перевернутая вверх ногами, пишущая машинка «Ундервуд», с зажеванной в ней черновой рукописью «Моя Борьба», за авторством Адольфа Гитлера …

Я осторожно встал, подойдя к зеркалам, откуда на меня смотрело старое, злое и истощенное лицо; широкая и густая борода а-ля Джеймс Харден, немного растрепанная и небрежная, как ветхозаветное благочестие; аккуратная прическа в стиле молодого Дельвеккио, горчичного цвета кардиган Кобейна, купленный на «иБэй»; две тонкие линии бесцветных татуировок: апостол Петр и апостол Павел, вытатуированные древне валлийским шрифтом, у основания большого пальца руки… Свинцовая тень, которая борется с депрессией, травмами и токсикоманией, плотно сидящая на мефедроне …

– Ваш адрес, милостивый сударь!!! Я презираю, Вас!!! – бросаю в скриншот своего отблеска, поднося хрустальный графин с малагой ко рту.

Кто я сейчас? Беглый рекрут? Контрабандист? Сын польского революционера? Декадент контркультуры пост-диссидентства?!!

Моя комната – моя территория… моя Масаи-Мара; абсолютно черный квадрат Малевича, блэкаут Нового Мира; лабиринт галерей и подземных коридоров высеченных эффектом плацебо под уступом скалы …

Розовый свет бил из-за стекла закрытой двери, неоновой голограммой Виртуального Президента, который, прощался по Скайпу с экипажем подводного крейсера «Курск», в образе Мохаммеда Резы Пехлеви; по радио играла тоскливая и нудная музыка по заявкам, как будто, звонившие туда старики, заказывали себе pre-order заупокойной мессы …

Я делаю глоток виноградного вина, засовывая в рот леденец «Монпансье», пытаясь раскусить …

– Театр закрывается, нас всех тошнит, Гийом.

Огрызается маисовый Хрущев, через стекла пенсне, оглядывая пустоту времени, хрупкую стабильность нестабильного мира, изредка, делая тремя пальцами правой руки такие движения, по сукну стола, словно растирая в пыль мякиш хлеба.

Меня раздражал его элитарный снобизм.

Я молчал, глядя куда-то в пол… Пауза затянулась …

– В каком состоянии ты сейчас находишься, Гийом? Каждый из нас? Душа – это музыкальный инструмент. Струны души натянуты до предела. Малейшая неосторожность, и они лопнут. Так и ходим – фальшивя, с недотянутыми. Твоя душа, в твоих глазах, Гийом.

– Как говорил По, и все что я любил, я любил в одиночестве.

Безличностно бросаю я, засунув капсулу с марихуаной себе в нос, а к босым ступням примотав пакетики с «пошлой молли»; к ноге «чекистский» маузер, выгравированный золотыми вставками и брильянтовой вязью библейских цитат по всему периметру боевого пистолета.

Я аккуратно упаковываю в свой городской рюкзак: ультрамодную экшн-камеру «Гоу Про»; билет на самолет до Веллингтона, купленный днем, когда моя тетка, будучи католичкой, вышла замуж за немного неуклюжего, рыжеволосого уроженца Эдинбурга, протестанта, с детства болеющего за «Джерс», которого я ненавидел; несколько антиисламских стикеров, изображающих крестоносца преследующего женщину в парандже с АК-47. Красивый двубортный пиджак из бежевого габардина, сшитый в Париже, холодную баночку около-колы, пакетик пап-корна, и пакетик сладких каштанов обжаренных на углях; головоломку Эрне Рубика – плюющую медью электрической экзальтации за датой пятнадцатого марта две тысячи девятнадцатого, сгорая на авангарде мусульманского рождества – спелым плодом тибетских ритуальных черепов, истекая сладким сиропом Джордано Бруно …

VIVA La MUERTE!!!

– Если я завтра погибну, Крис, похороните мое сердце вдоль железнодорожного полотна, в Мексике, там, где умер Нил Кэссиди от передозировки загадочной золотой пыли. Похороните меня в биологически разлагаемом костюме из грибов в вишневом сквере, рядом с Собором святого Патрика, на острове Валентия, у холодных стен приюта Мертвых, на горе Моурн, на вершине погребального каирна, у башни памяти Лайама Линча… И я вернусь снова, Крис – дождем из фруктовой карамели и мятных леденцов, прольюсь кассетными бомбами над территорией Пакистана, под саундтрек грайндкора от группы Анальная Пизда… неоновой радугой над Керри, нераскаявшимся, упорным и непреклонным еретиком.

Пытаюсь сбито резюмировать, выходя на холод октября …

Завтра все мечети Крайстчерча будут полны, ведь у смерти всегда Sold Out; мне, теперь, осталось лишь скитание одинокого человека, надеющегося обрести свое сатори, напавшего на след Ионы; око за око, зуб за зуб – это есть справедливый суд, «Соломонов суд» ведь время от времени дерево Свободы нужно поливать кровью тиранов и патриотов …

Мистер Винтер, суп готов, томатный гаспачо для Сталина …

Кесарю кесарево, а Божие Богу …

Все, что мне осталось – это автостоп, ночевка на автобусных станциях, пара литров воды и отсутствие еды по двое суток… Спать на бетоне? Выживание длиною в век, где после рассвета никто не проснется… Жизнь на кокаиновой линии, растворившись кодом биологической памяти, нервами оголенной передозировки на авторитарном теле колючей проволоки, протянутой по всей географической широте нашей минорной планеты… Путешествие с «устричным пиратом» на шхуне «Скарлетт» и нелегальная ловля атлантического лосося в бухте Дублина с ирландскими китобоями: «Возьми еще индюшки, брат. Веджибургеров?» …

Абонент недоступен.

Настоящий художник производит вещи, которые не нужны людям. Но он чувствует, что дать их людям – это его призвание. (с) Энди Уорхол.

#Индеец племени мохаве на реке Сакраменто, туманным утром.

Дин-Гонви просыпается ровно в шесть. Его будит азан, призыв муэдзина к молитве, похожий на песню… Кирпичные трубы металлургических заводов, где-то вдали, скрытые гуталиновым флером рубинового цвета тумана, за открытым окном, как высохшие пальцы старухи, прожженные артритом – тянулись высоко вверх, в выкуренный темно-синим сиянием купол неба, отражаясь искривленной реальностью в сияющих просветах разбитых домов, тающих светом домашних ламп, оливково-светлых, в ульях приталенных окон мозаичных таун-хаусов, выстроенных в ряд бесхитростных террасных домов, имеющих общие стены с соседями, – цепь похожих друг на друга построек из красного кирпича, несущих на себе печать обветшания… Мармеладного свойства, поблекшие колеса железнодорожных поездов на Лондон, отстукивали неровный бит своего вечного движения, ритмичным дыханием своих бензиновых легких, там, по кривым змеевидным дорогам; там, где портальные краны, причалы, и седые от соли скалы, рядом с заброшенным католическим кладбищем – выглаженным беспорядочностью вишневых деревьев… Твидовой медалью революционеров Экваториальной Гвинеи – кровью в песок… застывая, пароксизмом распятой мечты, на анатомии африканских растений …

Я стою около большого шестиугольного окна, напоминающим пчелиную соту, с ажурным переплетением в виде разноцветных лучей, от фиолетового, до алого, исходящих из центра, в виде распустившейся розы, в заброшенном здании, с отключенными в нем коммуникациями, в форме полого цилиндра – недостроенного небоскреба Мухаммед-Сити, в 54 этажа, высотой в двести ярдов, превращенного в притон: местными сутенерами, бездомными испанскими коммунистами, сирийскими беженцами, транссексуалами, стареющими травести, барыгами «кикером», с плетеными сумками наперевес, с надписью «Мешок, полный наркотиков», и ирландскими ковбоями, – все: в бумажных масках; им, как и мне, совсем некуда было идти, в сложившихся из-за пандемии обстоятельствах, когда весь мир – остановился, и сейсмический шум городов стал тише, и работники ЧК/сотрудники ВЧК сортировали вновь прибывающих в Дин-Гонви людей: на тех, у кого есть шансы на жизнь, и тех, у кого их не осталось, забирая последних в контрактационные лагеря, что на окраине Ротерхэма, в десяти километрах от Шеффилда; с верхних этажей которого, открывалась панорама на весь город, удивительный вид на заснеженную гору Уишань, проросшую изнутри фосфорными стеблями чайных кустов и ананасовыми деревьями; и литейные цехи, на самом отшибе… жадно поедая банановый сплит, приготовленный по старому доброму рецепту миссис Мэри Илз, одними лишь пальцами простуженной руки, похотливо утопая в хрустальной плоти клубничного десерта (в первый день принудительной самоизоляции)… Стою, завернутый в шерстяной кардиган из камерунской козы, ярко-красный, и узнаваемую рубашку в стиле канадского дровосека Поля Баньяна …

Меня зовут Эммануил, но друзья знают меня исключительно как – Гийом: сын фламандца, с марокканскими корнями и нормандки, с валлийскими; порочно зачатого и, рожденного в Корке весной 85-го. Воспитанного в строгом алгоритме справедливых законов католической веры в Нидерландах …

Я записываю обрывки своих утомительных умозаключений бессвязными формулами своих порнографических сообщений себе в твиттер, исключительно на корейском языке – опять, в истеричном поиске своей личностной деградации, и, рассылая свои черно-белые фотографии в стиле ню, в редакцию тайского журнала «Вог», в надежде быть услышанным …

С улицы, тонкий ветер, зараженный геноцидом дней суицидальной зимы, в канун Рождества, зараженный радиоактивным йодом, меланхоличным пением шотландской волынки, доносит в холодные вены безнадзорного комплекса, трагические мелодии христианского гимна «О, благодать», разрывая свои воздушные резервуары теплом мертвой столицы… Внизу, карбоновые люди, бегали в своей предпраздничной/постпраздничной суете – продиктованной эрой всеобщего потребления, с набитыми карманами, в своих двубортных пальто: чернослива, сухофруктов, пряничных кукол, фиолетового картофеля, лимонного печенья, бельгийских крекеров, рождественских пряников и новогодних пирогов, пирожков с маком, оладей, тыквенных и подсолнечных семечек… по украшенным, разноцветными изолентами гирлянд, разбитым в нефть – улицам, в поиске новорожденного Иисуса… Отправляли новогодние ирландские открытки по почте и, сталкиваясь со мной в переполненных супермаркетах «Теско», в тот момент, когда я покупаю ирландское пиво и консервированный суп «Кэмпбелл», задевая меня перегруженными рождественской снедью тележками, недоуменно меня изучая, как бы безмолвно вопрошая: «Одна консервированная банка томатного супа и две банки темного портера в такой день, ты это серьезно, панк?» … депрессивное общество равнодушных очевидцев, забытые герои петролеумных войн, плотно сидящих на игле поп-культуры, запечатленные в памяти последних дней Сайгона – интимной религией пострадикального ислама… Это лицемерие в её чистом, неразбавленном виде, где смерть, в карминного цвета платье от «Версаче», наступает голой костлявой ногой на елочные игрушки – выжимая их в пыль, немного согнувшись, заглядывая в иллюминатор «Летучего голландца», потягивая яичный кофе в картонном стакане из «Данкин донатс», напевая: «Стены падубом украсьте, фа-ла-ла-ла-ла, ла-ла-ла-ла, в эти дни приходит счастье, фа-ла-ла-ла-ла, ла-ла-ла-ла» …

Я жадно затягиваюсь кислородным наполнителем моего свежесваренного сейчас «джойнта», вдыхая соленую плоть марокканского гашиша… Заедая свою тотемную боль порционными бусами мараскиновой вишни (во второй день принудительной самоизоляции), которую, я купил утром нового дня, вместе с пакетом пакистанского манго, на последние триста марокканских франков, на углу 14-ой улицы и 54-ой, у пакистанца продававшего чили-доги; на пути из Донкастера в Йоркшир… Этот суровый, загорелый в цвет древесного угля, тонкошеей араб, одетый в длинную рубаху со скошенным висячим воротником, штаны не достающие до лодыжек, шерстяную шляпу с мягкими полями над подстриженной бородой, и в золотого цвета сандалии, на босу ногу, с восковой головой реликтового таракана… торгующий джанк-фудом и шаурмой non-toxic… говорил о себе исключительно в третьем лице, посредством шифрованных, сложенных особым способом записок «пиццини», набранных на старой печатной машине «Оливетти»; этот, порядочный с виду аджамец, разбирал на бессмысленную, трудноуловимую мозаику слов и предложений, цитаты из Корана и, жонглируя в уме: числами, буквами и всевозможными пророчествами, выдавал тебе вместо языковых конструкций, свою систему коммуникаций… благословляя тебя, упоминая Аллаха и пророка Мухаммада (салла-Ллаху алайхи ва-саллам), проповедуя об исключительно праведных делах в своей тайной криптографии… Он мешал «кукурузный эйч» с безалкогольным пивом в пабе «У Брейди», снабжая ЛСД-шную тусовку Дин-Гонви – бездетных битников и хиппи, весьма сомнительного качества различными синтетическими опиатами… Бессвязно сидел в самом углу, распевая морские шанти, рабочие песни матросов… вооружаясь мачете «боло», с криком: «Аллаху Акбар!», – нападая на ирландских девочек-шелки… пока я не прострелил ему колени… прямо у входа в синтезированный пеплом индивидуального горя – паб …

Я пережидал в этом недостроенном небоскребе, на самом последнем этаже, «черную субботу 62-го», ожидая, что во вторник начнется война; пережидал карантин, распространение коронавируса, который: закрывал производства, разрывал транспортные связи, опустошал улицы городов, и заставлял соседей бояться друг друга; рассматривая группу «Оэйсис» на марках Ирландской Республики, кушая холодный томатно-рисовый консервированный суп «Кэмпбелл», прямо из банки, запивая зерновым виски «Пропер твелв», из горла (в третий день принудительной самоизоляции) … Бетонные стены Мухаммед-Сити на моем, последнем, этаже, были беспорядочно выкрашены в розовый цвет Бейкера-Миллера, со втертыми во внутрь геометрических спин кристаллами Сваровски, и частицами красного фосфора, на одной из которых, висел портрет Мона Лизы, собранный из кубиков Рубика, на другой: граффити «Наши дети – Мы – Исламское насилие и притеснение», по остро заточенным углам, были приятным визуальным дополнением, расставлены сочно-зеленые декоративные комнатные пальмы, с неветвящимися колоннообразными стволами, с облитыми на листьях пластичными гранями драгоценных камней Ботсваны… Я со звериной жадностью вглядывался в любую незначительную деталь этой бесконечной, бессодержательной квартиры, похожую больше на подземную парковку – мусорную и незавершенную, пытаясь понять, захмелевшим разумом, запомнить – задыхающуюся картину невероятного абсурда постмаргинальной реальности, придуманную Джей Эф Кеем; медленно пожирающей растоптанные флаги экономических политических и культурных центров мира, устанавливая на территории своего геноцида свои – la regle du jeu; свою – правду (правда – нелепый космический Секстет Сейферта, группа продажных коррупционных галактик, расположенных в созвездие свиней)… Урбанистического вида бетонный пол, остромодного цвета, морского синего, в бурбонских розах, пурпурно-красных, с постеленным бордовым ковром со множеством лабиринтов буддистских символов мандзи, в центре которого стояла миниатюрная статуя Христа, раздающая вай-фай, и рядом: жестяная бочка, разрывающая свою прокуренную глотку хаотичными языками ртутного, разведенного в ней – пламени, ярко-рыжего, около которого, греясь, вытянув руки вперед, стояли: испанские коммунисты, скейтеры, учителя йоги, сирийские беженцы, транссексуалы, и стареющие травести, продавцы крэка, ирландские копы, англичане с колумбийскими корнями и члены городских советов, – и они: пабствовали, барствовали, злословили о современных нравах, участвуя в кулачных боях на задних дворах, арендованных домов в Лавенхэме, любили королеву Елизавету и пили виски, как воду… Заполняя мумифицированное пространство светом своих узаконенных глаз; и через всю анфиладу этих подвальных комнат стояли столы, где, от края до края, стояли бутылки всех размеров, форм и расцветок, сверкающие серебром и золотом, а в округ: закуски, искрящийся хрусталь, крахмальные салфетки, горы экзотических фруктов, кроваво-красные ломти арбузов… И, неоновый Аллах, ужинал супом из бычьих хвостов, вместе с Серханом Бишара Серханом, ставя его факсимиле на засекреченных резолюциях… Ко мне, незаметно, со стороны домашнего алтаря – довольно мистического места: синего цвета камень из мелкозернистого кварцевого биотитового сланца, достающий до груди, накрытый белой шелковой тканью, в округ которого, на полу, были хаотично разбросаны: лепестки олеандра, небесно-розовые; несколько апельсинов, ярко-красные плоды граната; манго и гуавы; ароматические палочки, тлеющие лавандовым дымом – зернисто-серым; винтажные открытки на Хэллоуин, ирландские шиллинги, австралийский журнал по парапсихологии за февраль 45-го, рождественские открытки Викторианской Эпохи, на которых, снегири, с горящими спичками в своих крыльях-руках, словно с восковыми факелами, шли стройным отрядом по белому полотну бумажного снега и нарисованные карандашом – прудовые лягушки в стильных, каштанового цвета фраках, весело отплясывали чечетку под окнами багдадских мечетей; и масляная лампа, освещающая оранжевым светом портрет Гитлера, выполненного в фирменном стиле Ганса Гигера, висевшего прямо над благочестивым валуном… и, собранного из наконечников стрел племени каннибалов Бачесу – большого концертного органа… Подошел довольно усталый и очень испуганный Унабомбер; абсолютно голый, лишь в синего цвета туфлях (очень высоких туфлях, туфлях а-ля барные стульчики, высоченных туфлях-небоскребах, дизайнерских туфлях с россыпью сверкающих страз, туфлях для королевы рок-н-ролла); ярко-красные пухлые губы, развратным природным богатством украшавшие нежное лицо итальянца, эстонского происхождения, цветом томатного сока, взращивали в моей голове грязные мысли об оральном сексе; белизна его обнаженных плеч, аристократичная бледность лица, – все как бы превращалось в мрамор, неподконтрольно возбуждая; в хрупкой руке, непризнанный миром гений, уверенно сжимал Коран, который, звенел мелодией эротического оккультизма, хитами британской рок-группы «Колыбель Разврата: «Порою тебе приходится пожимать руку, которая помогает тебе выжить в этом мире. Так говорил когда-то Адам, и это не так уж трудно понять. Так происходит каждый раз, и, кажется, что Бог никогда и не спускался на землю. И что же ты хотел здесь найти, ведь все всегда повторяется? Нет! Нет! Нет! Не время страдать! Нет! Нет! Нет! Не время убегать и скрываться! Нет! Нет! Нет! Не время сдаваться! Нет! Нет! Нет! Не время плакать!» … От него вкусно пахло маслом гхи и сандаловой пастой – втертыми в самую глубь прозрачной ткани жилистого тела… Он поставил ель в специальное ведро, наполненное каким-то странным гелем, подливая туда воду, продлевая ей жизнь, незаметно выкрал ее с близлежащей елочной фермы, вчера, после пяти, после традиционного «файв-о-клок»; украсил ее бантами, лентами и гирляндами из пап-корна, сидел на полу и аккуратно нанизывал на нитку разваренные зерна от кукурузы; пряча под елку бутылку ультрамодного ржаного виски «Пропер Твелв», празднично упакованную в старую коробку из-под обуви за брендом «Рибок», бело-голубую, перевязанную шелковой тесьмой …

– Ты можешь поджарить нам пару бургеров, Гийом? – ртутной паутиной своего нелогичного беспокойства, выдавливал в юное утро Теодор, грустно опустив свой потухший взгляд в пол, на беспорядочно разбросанные, раздутые сыростью тела, прочитанной миллионы раз антиисламской и антисионистской литературы; холодное оружие и патроны, валявшихся под ногами …

На часах было шесть часов утра, без семи минут шесть …

– Могу, – проглатывая тонкую плоть красного цвета вишни, утонув в открытом настежь холодном окне, спокойно парировал я, не повернув головы. – У меня как раз есть отличный говяжий стейк, лучший в Ирландии, и он уже полностью прожарен, совсем без сока, купил вчера, перед отъездом из Белфаста, в пабе «Soda Popinski’s», у Дуэйна Оллмэна, который подрядился там официантом, празднично одетого в костюм Санта Клауса, в канун Сочельника. Он выбрил себе узоры на висках и покрасил волосы в белый цвет.

– А какой сегодня день? Пятница? – обеспокоенно уточнил математик, резко обхватив своими огромными руками, свою непричесанную голову.

Я утвердительно кивнул, затянувшись вкусом мармеладного «джойнта», обжигающего мои вены солью своей запрещенности …

– Тогда, не буду, – устало бросил в пространство Теодор, улетая неоновым светом, бьющим из самого начала длинного коридора. – Я не ем мясо по пятницам.

«Не волнуйся, Святой Франциск тебя простит», – мысленно кинул я, в ответ. Не произнеся ни слова …

– Я индзи-сан в этом мире, Гийом, и что? Ну, вот играет сейчас музыка. Кто это, кстати, Лу Рид? Гэри Мур? Эд Ширан? И, вдруг неожиданно останавливается. И не понять, то ли – это мир в округ тебя остановился, то ли, ты остановился в округ мира. Или телевизор, бац, вырубился, и вот думай, он сломался, либо ты. Понимаешь? Была нация, Гийом, слушали Синатру, читали Хаксли, восхищались Гейблом… А теперь, что? Восхищаются куриным яйцом в твиттере! Прости им грехи их.

Он как-то комично развернулся, совершив поворот через левое плечо; накинул на свои голые плечи каучуковый макинтош, цветом ультрамарин; прикрепил театральным клеем усы, и пошел себе сумрачной походкой по темным переулкам Гонконга… Выйдя через один из секретных тоннелей, который выходил на пустырь, близ корабельных доков; ни взглядом, ни жестом, он так и не дал понять, о том, что ему действительно страшно, хладнокровно улыбаясь; но, я то, знаю цену этой улыбки …

***

Май 62-го, неохотно просыпался, распоротым брюхом цивилизации XX века, кидая мне в усталое лицо: запахи мяты; вскрытых на ¼, перочинными ножами, иранских лимонов, заваренных в фарфоровых чашках, с черным чаем и молоком; запахи имбиря, ветивера (жалящим вкусом горького шоколада) и герани… паточный запах приготовленной на завтрак тыквенной запеканки и запеченных яблок; резкий запах пачули, выкуренных, маргинальными интеллектуалами, папирос, и выпитого ледяного сорта вина vin de glace их четырнадцатилетними любовницами а-ля винишко-тян; дешевого одеколона и просмотренных спортивных хайлайтов… Запахи сытой стабильности и надежды на порочный секс с безликой вдовой. Запахи классических наборов провинциальных предрассудков, спрятанных, потерянной жемчужиной принцессы Валуа, в янтарную золу индонезийских барханов… И городской спам, из постоперационных обрывков новостных лент катарской радиокомпании «Аль-Джазира», льющихся на этот беспочвенный грунт – эхом мертвых героев, из рупорных громкоговорителей, висевших на минаретах опустевших мечетей: «На дизель-электроходе Индигарка, из Североморска, в кубинский порт Мариэль, начиная с сентября шестьдесят второго, доставили тридцать шесть боеголовок к ракетам эр двенадцать и эр двадцать четыре, к ракетам эр четырнадцать, эр двенадцать. Эр четырнадцать – это баллистические ракеты средней дальности, разработанные… Мэрилин Монро убивает себя!!! Нашли обнаженной в плохой руке на телефоне, приняла сорок таблеток. История на страницах. Звезда эксплотейшн фильмов категории Би, была убита неизвестным серийным убийцей; обнаженное тело Мэрилин было найдено в одном из дешевых мотелей по Натан-роуд, в Гонконге, с перерезанным горлом. В крови американки была обнаружена запрещенная Великим аятоллой барбитуровая кислота и ирландский сливовый ликер» … Я, налил себе в складной металлический стакан ультрамодного зернового виски «Пропер Твелв», предварительно разбавив сладким сиропом «Кока-Кола» – купленным мною в олдскульного вида аптеке на Хэмптон Роуд, где околокриминальный фармацевт, с прической а-ля Билли Бремнер, галлюцинирует под абсентом, «закидываясь» свекольным квасом, стоя у огромной деревянной витрины, заполненной различными аптекарскими принадлежностями: баночками, с латинскими обозначениями, весами разных мер и приспособлениями для изготовления лекарств, многоразовыми стеклянными шприцами, бутылочками и мензурками, пожелтевшими коробками с пенициллином… Выпил быстро, залпом, стоя на самом краю крыши Мухаммед-Сити, где, рядом с вишневым сквером, на берегу реки Темза, под бронзовым памятником пророку Магомеду (салла-л-Ла́ху ала́йхи ва салам) и Рональду Макдональду, высотой с башню Реджинальд, на залитом весеннем солнцем изумрудном табачном поле, под картонными листьями, распустившихся розовым соком, олеандровых деревьев, бродячие кубинские акробаты и вернувшиеся из Гренландии китобои (в брюках-дудочках, сюртуках с двойным воротником из шерстяной одноцветной ткани саржевого переплетения брусничного цвета, почти до колена, галстуках-бантиках) непритязательно завтракали: вареными яйцами, тостами с абрикосовым вареньем, малиновым сорбе, запивая непритязательную снедь фруктовой водой; уютно расположившись под искусственной тенью, исходившей от элегантного девташлара исламскому оккультисту, за чтением Рабле… беспризорные пакистанские дети играли в футбол пустой банкой тушенки, прямо там, на кофейно-золотом полотне песка; французские фаты, с мрачно-растерянным взглядом, в своих архаичных раздумьях, безмятежно бродили рядом с обгоревшими корпусами металлических тел: паккардов, кадиллаков, роллс-ройсов, крайслеров, бьюиков, шевроле и плимутов, смертельно усталые, искав утешения в этой талой, ржавого цвета реке …

Мне отчего-то вдруг стало грустно… Я надел теплый пиджак от «Бёрберри», который пришлось ушивать по ширине и длине рукавов, накинул рюкзак на плечо, и долго думал, съесть ли мне шоколадный батончик «Марс», эгоистично соблазняющего меня в моем правом кармане… Я сделал еще несколько сладких глотков, сложил в рюкзак: белого цвета рубашку от «Мерк», в принте ярко-бордовых вишен; теплый кашемировый свитер, сшитый во Франции; уберредкие джинсовые брюки от «Ливай»; повестку в Ипсвичский суд; приглашение на ланч от Чарльза Мэнсона, написанное на иврите; нож для писем; корсиканский складной нож для вендетты, и несколько консервированных банок томатного супа «Кэмпбелл», головоломку Эрнё Рубика, роман «Дети снеговика», Хиршберга… налил себе еще ультрамодного односолодового виски – опустошил, снова почувствовав себя Человеком …

Люди, по ту сторону постепенно оживающей столицы, там, за условной линией, проходящей через центр Земли, незаконнорожденные эмигранты бывших европейских колоний в Африке, казавшиеся с этой крыши цифровыми точками азбуки Морзе, куда-то бежали, ослепленные лучами майского солнца; лучами, будто расплавленный мёд, в своей надежде успеть первыми в «Хуперс», ведь только ранняя пташка получит бесплатно крабов… всей своей тленностью суеты изобличая свой невысокий культурный уровень; и все их сосуществование – являлось пустой скорлупой, иллюзорной декорацией, нежилой, мертвой и холодной; и эти безразличные улицы Лондона и Кейптауна; Берлина и Парижа; Стокгольма и Москвы; Брюсселя и Мадрида; Рима и Бухареста, которые их окружали, ничего не говорили им о вчерашнем дне, но только о завтрашнем; они оставили своим отцам все сожаления о прошлом, и могилы своих предков… Заурядные дети новой эпохи – они были противоречивы и непоследовательны, как само время; они были услужливы и трусливы; им Великий аятолла дороже их же детей, и предложи он им сейчас кандидатуру Губки Боба на пост Аллаха, они благоговейно уверуют; люди без принципов, свято верящие в финансовый коллапс, который обязательно скоро произойдет, по вине китайцев …

Я не хочу быть частью этого …

– А толку, Крис? Ведь, больший отрезок нашей жизни – это фантазии о лучшей доле… И, вся их суета – это бег лабораторных крыс в лабиринте за мясным шариком. Все в этом городе плоское и сельскохозяйственное; прогорклый кофе и отвратительная еда. Нет, это не Вавилон, Крис, это один большой Шеффилд.

И, я все чаще и чаще, мысленно, возвращался в тепло детства: в бревенчатую хижину, заброшенный жилой дом, вымытый морем, в бывшей рыбацкой деревне, где рождественская елка, украшенная: маленькими комочками хлопка, будто – упавший снег; фигурками из животных из соломы и дерева; свечами и яркими орнаментами, цветными фонариками и мишурой; игрушками в виде солнца и снежинок… где моя марокканская бабка, в длинном пеньюаре с папильотками, готовит салат из дыни с пармской ветчиной, запекая в духовке сладкое тесто в виде бабочек, и шоколадный пирог, проверяя его готовность, тыча в него зубочисткой. Она, бывало, сидела в самом углу типичной деревенской кухни, сохранившей аутентичность XIX века, в старом кресле-качалке, томно выпуская клубы табачного дыма, засунув курительную трубку себе в беззубый рот, изредка, дегустируя токайское вино, внимательно слушая льющуюся из лампового радиоприемника музыку Сезарии Эворы… кухне, где, так пасторально были свалены, у глиняной печи, прямо на тиковый пол – усеянный листьями базилика и мяты: двенадцать дюжин коробок сухого варенья; двенадцать дюжин факелов из белого воска; светло-морковные плоды тыкв, по два фунта каждая, перевязанные лентами и сложенные в три белые корзины, покрытые белой тафтой; шесть фунтов вишни и дюжина фиг; на столе, на разложенных надвое пожелтевших газетных листах сушилась слива и клюква, а на плите, чуть прикрытая крышкой, в большой медной кастрюле, варилась, на медленном огне, кукуруза, и на этих войлочных стенах висел венок из омелы, прямо у входа, над дверью, с его бусинами ярко-красных ягод. Мы жили в небольшом портовом городке на берегу реки Зан, бессистемно заваленным: заводами; дубильными цехами; кирпичными и канатными фабриками; пороховыми мастерскими и мастерскими, изготовляющими часы и навигационные приборы; смолокурнями; верфями; ветряными мельницами; плавильнями, где вытапливали китовый жир; воздух там был чист и прозрачен; наша скромная бревенчатая хижина, затерялась в нескольких милях от лесопильного завода, гостиницы «Старый Делен», большой верфи Британской Ост-Индской компании, и заброшенного аэродрома, где старенький Ан-2 (дед ловко сливал из топливного бака авиационный бензин, в стальную немецкую канистру объемом в четыре галлона, приносил домой, подогревал и пил) растворился среди бескрайних полей кукурузы, освещенный тусклым светом нескольких редких фонарей, заправленных конопляным маслом, рядом с двумя взлетными полосами разной длины: 2.5 и 3.7 mile… И, я любил эти заболоченные отмели, пустынные земли, темные и густые леса, где водилось много рысей и зубров; эти стелющиеся над водой туманы, превращающие индонезийских рыбаков в призраков… Там, я освоил на практике четырнадцать специальностей: я подметал по вечерам полы в лавке басонщика; с восьми лет, прислуживал на католических молебствиях и мессах, которые заказывали на дом африканские ренегаты – беженцы из Марокко, никто не мог свернуть ризу аккуратнее меня; я с утра до ночи таскал камни и цемент; продавал утренние и вечерние газеты; по выходным подрабатывая в кегельбане, расставлял кегли; разливал ирландский портер в пивном павильоне в парке… Мы ловили с дедом форель и осетра, готовили раков с медом, ловили сетчатых змей (дед шил из змеиной кожи браслеты и сапоги, он бил змею камнем по голове, заливал в ее пасть воду, перетягивая жгутом. Через некоторое время насаживал голову змеи на крючок, делал насколько разрезов и стягивал с нее кожу. Промывал и подготавливал для сушки в глиняной печи), коптили холодным дымом мясо дикого вепря, выращивали: бобы, редьку, репу, и батат… «Картофель – это пища и для королей и бедняков», – часто повторял дед, свои нравоучительные сентенции, словно назойливая муха, бьющаяся под потолком, холодным октябрьским вечером, оставшись там, на духе перекрестка 85-го… Он был интровертом, почти всегда проговаривал все медленно, ведь процесс его речи был связан с непосредственным открыванием самого себя… Это проблема для него. При этом, дед был человеком живой речи, такова была его физиология, личная психофизика: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, Эммануил» … Дед был довольно раздражительным и грубым человеком, сложением похожий на албанца Тахира Доми, заставлявший меня отжиматься в грязи на холоде, он разрешал мне прогуливать школу, вместо уроков он брал меня на стройку, где подрабатывал по выходным, используя меня как грузчика; старый добрый голландский алкоголик, анархокапиталист и убежденный консерватор… Дед работал докером в судовладельческой компании «Лондон – Зандам – Ливорно»; работал в котельной, сидел там, в инфокрасной железной коробке, больше похожей на поствоенный схрон, по ночам слушая Вертинского; читая «Правду» страны Советов, «Эдинбургское обозрение» и итальянскую «Репубблику»; играя на домбре песни Мэри Хопкин; к утру, осушая пару бутылок с крепким вином «Бешеный Пес» … коля уколы от полиомиелита в шею, и аллилпродин. Бабка ходила к нему каждый вечер, носила бережно завернутый в цветистый батистовый платок пирог с желейной начинкой из рислинга, и сэндвичи с сыром и консервированной ветчиной, иногда брав меня с собою… А я, постоянно глазел на раскрытую пасть такого неконцентрированного неба, считая встречавшихся мне на пути птиц… Бывало, гуляя по каменистому берегу реки, узкой полосе рапсово-жёлтого цвета, освещенного электрической рябью слабого солнца маисового ноября, напевая в тишину заката, который был раскрашен в различные оттенки: желтого, белого, красного, черного и золотого, балладу об Уильяме, который, так же как и я, шел к красивой реке, я вспоминал Нами, которую я прозвал Лорелея – хрупкую изысканную девушку, приплывшую в Нидерланды на пароходе фруктовой компании из Бенина; учащуюся со мной в начальной школе св. Анны Катарины, обвенчавшую меня с луной, и мечтавшую петь джаз на радио; поговаривали, что на родине, она была бездомной, ночевала на бетоне и копалась в мусоре, жила в нищете на улице, жаркой зимой, при 80-ти градусах по Фаренгейту, ей приходилось мыться с помощью влажных салфеток в туалетах фастфуд баров, раздирая свою бесполезную душу в пиксели; я часто представлял ее в своих сексуальных фантазиях, меня возбуждали её длинные рыжие волосы (точь-в-точь как у Бекки Линч), чудесные, ванильного цвета глаза, достойные египетских цариц, совсем еще юное лицо, не познавшее печать порока, ангельский блеск подаренной Богом красоты, утонченный вкус и благородное воспитание… но кончить – почти никогда, не мог; там, она была асексуальна, а я, был весьма избирателен в них… В школе из-за дислексии я учился на одни тройки, и не особо ладил с местными, дело в том, что в основном, в этом интернациональном мектебе, учились крепкие темнокожие суринамцы из «новой литейной», африканцы и мусульмане; местные хиллбилли, либералы и неолибералы; они блевали от меня пеплом, принимали за педика и психа, из-за того, что я постоянно лез в драки, «был на моде» – «гонял на венках», гурман в одежде; следил за красотой своей прически в стиле мохоки, даже во время игры в гэльский футбол, не жалея пчелиного воска, стоишь, бывало, под плотной стеной проливного дождя на широком поле, по своим размерам схожим с регбийным, напротив H-образных ворот с двумя удлиненными штангами над сеткой, в бесполезной попытке поймать круглый кожаный мяч, постоянно поправляя свою ультрамодную стрижку; к тому же, я был весьма нетолерантен, поэтому общалась со мной исключительно Нами… «Действительно ли, что к нулевым будет построен коммунизм, Эммануил? – своим конфетным голосом осыпала меня Лорелея, возвращаясь со мной, по горной дороге, из индейской деревни близ города, под танец мокрого снега, кружившего предвестником рождества в аргентане декабря, кушая солонину и сухари, расфасованные по глубоким карманам ее теплой дубленки из ламы. – Знаешь, Эммануил, безусловно, биг мак и кока-кола, позволят занять цивилизации двадцать первого века столь выдающееся место в ряду всех прочих столетий, так же как и транквилизаторы. – Чем проще, тем проще увести теленка в рощу, если надо объяснять, то не надо объяснять, – отмахиваюсь, как-то скромно и неуверенно, думая лишь о том, как прекрасна она в этой идеально сшитой дубленке, сжимая в руках маленький томик Библии в тридцать вторую долю листа в черном переплете. – Валаамова ослица заговорила? – улыбаясь, парировала Лорелея, пребывая сейчас в наивысшей точки своей экзальтации» … Ей не нужны были мои ответы, она сама все прекрасно осознавала; ей просто нужен был я, рядом… Наверное – это и была любовь; любовь в стиле модерн …