Читать книгу Не твоё тело - Мара Винтер - Страница 1

Дисклеймер: Герои этой работы, мягко говоря, не являются образцом морали. Описание саморазрушительного поведения не имеет цели пропаганды и представлено исключительно с целью лучшего погружения в быт и нравы поколения, сломавшего обе опорные ноги. Политические, религиозные, культурные взгляды персонажей остаются взглядами персонажей. Автор несёт функцию зеркала, немного чёрного. Приятного чтения.

Дисклеймер 2: Предупреждение по поводу психоактивных грибов, разрешенных на территории вашей страны: бессознательное употребление может нанести непоправимый вред вашему психическому здоровью! Изучать вопрос необходимо максимально ответственно! Приведенные здесь описания – художественный вымысел, не являются трип-репортом. Здравого вам смысла.

Предисловие

Катастрофа

Тельма стояла под козырьком, у заднего входа в клинику, мокрая, в длинном, до самых ботинок, плаще, наброшенном поверх униформы, и курила сигарету. Пальцы её дрожали. Каштановые, в красноту, волосы набрякли, облепили мягкое сердцевидное лицо. Пять минут назад она, прямиком из операционной, вышла под дождь, силясь успокоиться, но так и не преуспела.

По лбу, с волос, стекала толстая капля. Споткнувшись о надбровную дугу, капля поехала вбок, по горбику брови, скатилась на висок, к самому глазу: пощекотала. Тельма заморгала, сощурилась, нервно потёрла висок тыльной стороной ладони. Десять минут назад она смотрела на Матильду: ярко-рыжие волосы разметались по подушке, кожа, почти такая же белая, как гипс, имела вид пустой поверхности. Постучи, зазвенит. То, что раньше придавало ей свечение, казалось, ушло безвозвратно. «Рыбка прыгнет из пруда, а обратно уж никак, кругом лёд, больно бьёт», – мысль стряхнуть труднее, чем каплю, когда она щекочет висок.

Сигарета, почти что сухая, потрескивала, ссыхаясь. Дым, выходя из укрытия под ревущее, то и дело рвущееся молниями небо, сразу намокал. Из водосточной трубы хлестало, как из шланга. Вода лилась, и не было силы, способной её остановить. Кроме силы Тельмы. Тельма останавливала ту же воду, внутри себя: держала глаза сухими. Она, медсестра этой клиники, час назад встретила "Скорую помощь" с собственной, еле живой после аварии, сестрой. Друг сестры и её партнер, Райли Лейк, сэр Ланселот Озёрный, фея органа (кажется, вот, только что шутила о нём Тельма), погиб на месте. Был органистом. Матильда – скрипачкой. Во что превратились её руки, лучше бы не видеть. Не помнить, что видела.

Дым заполнял лёгкие и уходил вверх, к тучам, где, наверняка, оказывался принят, как родной. Как же она забыла. Нужно позвонить семье.

Элиза сидела за столом, на маленькой кухне съемной квартиры, и в бесчисленный за сегодня раз пыталась в двух полосках теста разглядеть одну. Ноутбук стоял тут же, на столе. На почте ждал результат анализа крови – кровь не обманет. Открывать письмо было страшно. Палец с розовым ноготком робко клацнул левую кнопку мыши. Крутанул колёсико. Сердце её упало; следом, на стол – беловолосая голова. «Нет, пожалуйста!» – застонала вслух. Точно, залёт. Как так? Быть не может! Она не была достаточно взрослой (как женщины, с которыми это случается), Элизой или даже Элли. Сейчас она чувствовала себя ребёнком, малышкой Эль, испуганной и одинокой. Телефон лежал рядом. Звонить, кроме врача, было некому. Второму участнику "два в одном" – ни за что на свете.

Её бывший бойфренд, Джек, хранил верность только знаку вопроса. Знак вопроса мог быть его именем и фамилией. Знак вопроса можно было смело поместить на его галстук или герб, носи Джек первый или обладай вторым. Он назывался журналистом, хотя слово "взломщик" описало бы его деятельность куда лучше. Вопрос был отмычкой. Джек, при помощи вопроса, открывал любые замки. Он мог выудить любую информацию у знаменитости или сделать человека знаменитым при помощи кое-какой информации. Джек, как когда-то Сократ, гулял, пил и задавал неудобные вопросы. При желании он мог бы стать мудрецом, но, видимо, мудрость его не прельщала, поскольку ей он предпочёл известность. Красивую жизнь. И красивых женщин.

Они познакомились на интервью. Её интервью его журналу. «Моя удача не подвела меня, вы здесь! На вас по всему миру дрочат, то есть, простите, молятся», – они обучены болтать, такие, как Джек Фишер, ублюдок, мать его… Языком своим совался во все щели. И недурно совался, приятно вспомнить… Нет уж, нечего. Вопрос не терпел ответа, вопрос должен был оставаться вопросом, иначе он попросту потерял бы себя. «Ты понимаешь меня, одна из всех», – сказал проклятый Фишер, а потом… наверняка, другой понятливой красотке, с которой она их поймала, чесал то же самое!

Модель – это любая. Кто угодно. Элиза – модель. В её зелено-карих, как тростник, глазах, плавной и несколько диковатой грации, улыбках без повода, рисунках на теле, всё время разных, таилось обещание ответа; не сам ответ. Элиза захотела ответа. Ответ уничтожил вопрос – в её сторону.

Зачем ей ребёнок, когда его отец ушёл? Ушёл, наследив. Сидеть, как дура, и хранить его наследие? Вопрос был, но вопрос не был Джеком. Больше не был.

Телефон резко вырвал её из задумчивости, полоснул тишину бритвой, разбразгал содержимое. Палец с розовым ноготком провёл по сенсору. «Тельма, ты немного не вовремя… – начала было, – что? как? – и тише, почти шёпотом, – когда это случилось?» – младшая из сестёр слушала старшую и не верила. Как немногим раньше не верила и в то, что ей, любимице фортуны, могло так крупно не повезти.

Матильда бежала по длинному коридору. Ей было видно, куда она бежит, пол, стены, потолок – хотя источников света в коридоре не было. По логике он должен был быть абсолютно тёмным. Как же тогда она могла что-то разглядеть? Знакомый, один из всех нужный, голос звал её там, впереди. «Райли! – крикнула она, – Райли, я здесь!» – хотелось бежать быстрее, но скорости, похоже, не существовало. Как бы она ни напрягала мышцы, изменить темп ей не удалось. Что presto, что adagio*, голос был далеко. «Тиль, – говорил он, – не бойся, не спеши, успеешь…»

*presto (ит.) – быстро, adagio (ит.) – медленно; музыкальные термины

Тело на больничной койке дернулось. Судорога боли скривила нос, лоб и щёки, стянула всё лицо к переносице. Она втянула воздух сквозь зубы, всхрипнула, потом закричала: «Райли!» Он был с ней; он был с ней всегда, до их встречи и после неё; если его нет, её тоже нет. К ней подбежали, что-то говоря. Кажется, о спокойствии. В палату стремительно вошёл Пол Мёрфи, хирург, увлечённый её старшей сестрой, в белом халате. Очки мешали разглядеть его глаза, блестели ярче ламп. «Матильда, пожалуйста, не делай резких движений. Всё будет хорошо», – сказал он ласково, отечески. Её руки были в белых колодках и казались чужими. «Мы собрали твои кости из маленьких кусочков, – продолжал Пол. – Позови Тельму, – обратился он куда-то за спину. – Постарайся расслабиться, – опять к ней. – Ты поправишься».

«Нет, нет, – ответила она, – где Райли? Он поправится? Он здесь? Мы ехали, а потом… навстречу…» – зажмурилась, замотала головой. Пол опять обернулся на кого-то за спиной, словно там должно было случиться что-то важное. «Матильда, – наконец, сказал он, – мне жаль, Матильда. Ты не представляешь, как мне жаль». Это не могло быть правдой. Если это правда, что ж, прямо сейчас Пол говорит с мертвецом. Вопрос времени: presto, adagio… «Нет, – повторяла она, – нет, нет, не может быть, слишком рано, – голову качало из стороны в сторону, конвульсивно, помимо воли. Вдох: длинный, затылок в воздух, подбородок к шее, и выдох: резкий, вдруг. – Скажи мне, док, – она подняла веки, выплеснула на него черень своих глаз. Голос звучал с усилием, звеня, но без дрожи. – Скажи не о своих сожалениях, а по факту: он умер?»

Врач ответил не сразу. Врач ответил: «Да».

Пациентка кивнула и закрыла глаза. Игла в плече её уже не волновала. Крик пошёл внутрь.

В двери показалась Тельма. Сестру Матильда не увидела. Она снова бежала по коридору.

Глава первая

Перепутье

#np Drammatix – Успокой

– Как ты думаешь, – спросила Алекс, – у человека есть выбор? Все так много говорят о свободе выбора. Сомнительное дело, я считаю. Древние люди не тешили себя надеждами. Они говорили о судьбе.

Кухня была большая, Алекс маленькая. Подтянув ногу, она сидела на высоком стуле, у барной стойки. Тельма, завалившись вперёд, опиралась в стойку локтями. Общались вполголоса.

– Чтобы выбор появился, – ответила Тельма, – нужно понять, кто его делает. Иначе выбор определяется тем, что есть сейчас, и фактически предопределён состоянием выбирающего. Понимаешь, о чём я? – Алекс кивнула. – Выбор, совершенный без понимания его причины, называют судьбой.

Сидя напротив, сложно не разглядывать, между делом, собеседника. Волосы чёрные – пушистые после душа и длинные, до талии. Глазищи-лодочки, синие, в ресницах – таких густых, что отдельные волоски – даже на веках. Брови широкие, тёмные, полностью скрывающие кожу за ними. Странно было знать, чья она дочь, и не испытывать диссонанса. Пол был, её отец – светлый, курчавый, северной выделки.

– Но что, если ты понимаешь, что привело тебя к выбору, все факторы, до мелочей, учёл, но всё равно не можешь поступить иначе? – снова спросила Алекс. – Это тоже судьба или как это назвать?

Говорить с ней нужно было осторожно. Могла прощупывать почву для оправдания своих суицидальных наклонностей. В шестнадцать лет такое не редкость. Юность ищет инициации; за её отсутствием тянется к смерти в прямом значении.

– Выбор определяют твои ценности. Если не можешь иначе, значит, ценности таковы. А вот истинные они (соответствуют ли тебе, твои ли) или ложные, навязанные – уже не факт. Всё нуждается в проверке. Если истинные, то да, судьба. Если ложные… можно опровергнуть их и изменить своё поведение. Или назвать это "роком" и утопиться в ближайшем озере.

Алекс вздохнула. Она тоже разглядывала Тельму: каре до плеч, кареглазая, с россыпью татуировок, в лёгком платье и тяжёлых берцах, та не подходила на роль мачехи, куда они оба, дочь Пола и его младший сын, поначалу пытались её втиснуть. Брови округлые, стрелки широкие, крупные уши спрятаны за волосами. Слишком молодая. Слишком знакомая.

– По поводу озера, – Алекс подняла брови, покачала головой, – я не топилась, а проверяла, сколько смогу не дышать… – Тельма показала большим и остальными пальцами, сводя и разводя их: болтовня, не верю. Младшая потупилась, отвела взгляд. – Давай насчёт ценностей. Истинные или ложные, ты сказала. Если я не вижу ценности жизни, что это значит?

– Что сравнить жизнь тебе не с чем, а ценности создаются сравнением, – спокойно откликнулась Тельма. – Тут в корне ошибка. Жизнь – не ценность, а данность. Ты её не выбирала, но ты есть: факт есть факт. Для тебя этот факт – реальность. Единственная реальность, которую нельзя опровергнуть. "Стол белый" – вздор, это свет так бьётся об сетчатку. "Пятое сентября" – снова вздор, люди договорились делить год определенным способом, а можно поделить иначе. "Я есть" – и могу думать и о столе, и о сентябре, и о том, что жизнь, а что не жизнь. Я реальна, для себя одна реальна, заметь, как и ты для себя, и вот, ты хочешь опровергнуть реальность, сказав: меня нет. Хочешь выйти на обратную сторону, в не-реальность. Но выходить некому. Либо ты есть, либо некому познать ценность "быть". Итак, кто это решает: ценно, не ценно? Можно ли вообще это решить?

Выудила девчонку из воды за сутки до ливня и аварии Матильды. Благо, веса в ней, как в кошке. Что ни день, то приключение. Дом стоял возле озера, с видом на гладь. Найди белолицую русалочку Пол, а не Тельма, дело, наверняка, кончилось бы у психиатра.

– Я и решаю, – возразила Алекс, ёрзая на стуле. – Сложно, – призналась она. – Я уже есть, но могу в любой момент, по своей воле, – подчеркнула, – перестать быть. Если быть незачем…

– С чего ты взяла, что нужно быть "зачем"? – перебила Тельма, – Ты есть – в будущем? Ты уже есть, в данный момент, так? – Ответом ей был кивок. – "Зачем" – это так или иначе, к смерти, жизнь идёт к смерти, моя, твоя, любая. Ладно, давай иначе: что для тебя такое "не быть"? Для тебя, не для меня. Как ты это видишь?

– Сартр пишет… – начала было Алекс.

– К чёрту Сартра, – отсекла Тельма. – К чёрту авторитеты. Думай сама. Речь не о существовании Сартра (он уже своё, как личность, давно отжил), а о твоём, прямо сейчас. Ну же, что такое, по-твоему, "не быть"? Если ты хочешь выбрать, быть или не быть, нужно как минимум понимать, из чего выбираешь. Райли вчера перестал быть, – выпалила жёстко, не щадя. – Что с ним случилось? Где он теперь?

– Он отсутствует, – неуверенно сказала Алекс. – И это нечестно! – воскликнула, взмахнула руками. – Он хотел жить, но перестал. Я хочу перестать, но я есть. Отсутствие это… Дай подумать. – Помолчала, постучала пальцами по крышке стойки. – Смерть, получается, это когда ты был целым, а стал разбитым. Нет больше ничего, что связывает твои части. Ты разлагаешься. Тело разлагается. В теле нет жизни. Но ты ведь не о теле спрашивала, а о его содержимом, которое называется душой, правда? Мысли и эмоции, как реакция тела на мир вокруг, память, чтобы закреплять реакции как рабочие, вот что ей называется. Если реакции, в основном, негативные, то мне, которая сознаёт их, хочется убежать из тела к чёрту, но бежать, выходит, некуда, и чёрта не существует. Бежать некуда. Отсутствие – когда и некому. Я не сознаю, потому что меня нет. Значит, – нахмурила лоб, выгнула брови, – даже не душа, а я! Я не душа, я что-то другое, раз я хочу бежать вон из собственной души… – Глазищи Алекс, пронзительно-синие, как экран смерти, казались на её бледном лице нарисованными. – Не могу представить отсутствия, – сдалась она, наконец. – Наверное, я выбираю отсутствие не потому, что оно лучше, а потому, что присутствие невозможно, больше нельзя так. Любая альтернатива нравится мне сильнее.

Пауза затягивалась. "Отсутствие" пришло, как третий в кухне, но пока молчало.

– Так – это как? – проговорила Тельма.

– Там, – Алекс с усмешкой махнула рукой за окно. – Там, в озере. Я тону, и это не кончается. Хотелось бы, чтобы уже всё… Любая жизнь, ты сказала, стремится к смерти. Зачем ждать?

– А выбраться из озера не хочешь? – язык метафор Тельме давался сложнее. – Или научиться плавать.

– А ты меня научить хочешь? – хихикнула Алекс. Она могла бы снова затащить оппонентку на территорию образов и символов, туманов и неопределённостей, где обитала давно и ориентировалась лучше. Могла, но не стала. – Что-то не хочется, если честно. Тут видишь как… Ты видишь – что? В мире происходит такое… Разочарование в человечестве неизбежно ведёт к разочарованию к себе, по причине принадлежности к нему. Разочарование в человечестве, если немножко умеешь думать и слегка за ним наблюдаешь, наступает неизбежно. Главное – смотреть, не отводя глаз на иллюзии. Насилие, ложь, тупость – это непростительно! Это нельзя, ни в коем случае нельзя принять, даже поняв причины… Наш школьный психолог говорит, что нужно уметь прощать, но такое нельзя простить, потому что прощение – это поощрение, а принять – значит, согласиться, что нормально, когда ребёнка избивает взрослый, называя это "воспитанием", главы государств, все до единого, врут своему электорату, а электорат, доверчивый, как стало свиней, идёт с восторгом убивать таких же, как он сам, только на другом языке говорящих, мало того – прикрываясь святостью, любовью, миром! Ты в этом мире предлагаешь мне плавать? Всё равно, что плавать в дерьме. Человек разлагается изнутри, как труп. Социум разлагается изнутри, как труп. Тут ничего не поделаешь. – Она закрыла глаза, сцепила колечки первого и среднего пальца на обеих руках, вздохнула, выдохнула. – Уж лучше озеро.

– Ты, которая вне чувствующей души – вне дерьмового мира тоже, – серьёзно отметила Тельма. – Ты ведь видишь это всё. Ты можешь на это влиять.

– Нет, не могу, – вскричала Алекс. – Ты, и мой отец, вы выбрали такую профессию специально, чтобы влиять, да? Чтобы противопоставить себя смерти, типа вы с ним за жизнь, бунтари, воины света, мать вашу! Но я не такая! Я вижу вас, как генерала из того китайского фильма, когда он стоит на горе мертвецов, а враги всё лезут и лезут, и он знает, что умрёт, что не может долго их сдерживать – никто не победит самой природы человеческой, агрессивной, уничтожающей себя и ближнего своего, так, за компанию… – Покусала губу, выдохнула. – Наверное, единственное, что может немного оправдать жизнь и сделать её сносной – то, что она конечна. Такой квест: найди в ней что-то хорошее, а потом умри.

– Ты можешь влиять на это в себе, Алекс. – На то, чтобы оставаться невозмутимой, у Тельмы уходило очень много сил. – Не в мире вообще. В себе – можешь. Влиять на то, что в тебе на это реагирует. Да, это жестокий мир, но он не настолько ужасен, как ты его видишь, – говоря ей, говорила себе. – Есть здоровая, базовая агрессия, – подняла руку, будто что-то держит на ладони, что-то важное, – без которой ты со стула не встанешь, будешь вялая, как тряпочка, зато вправду мирная. Та, что заставляет напрягать мышцы, искать еду, выживать. Болезнь в теле можно лечить, мы этим занимаемся. Болезнь души можно лечить, этим занимаются психотерапевты, которым ты не доверяешь. – Между строк осталось: «И не доверяю я». – Мир болен, это так. И что? Ты предлагаешь швырять со скалы всех калек, как в Спарте? Люди несчастны, потому что не знают себя.

– Даже не пытаются, – буркнула Алекс. – Мир не хочет лечиться! Он болен и хочет оставаться больным!

– Как ты? – в лоб спросила Тельма. – Ты хочешь выбрать смерть, не желая даже попробовать изменить то, что к ней тебя толкает.

«Как ты?» – ехидно спросил, там же, между строк, внутренний голос – саму Тельму. Лампы над баром шептали мягко, желтовато: больное – везде.

– Оно не изменится! Это невозможно! – Алекс чувствовала себя загнанной в угол. Синева блестела. Лицо вниз, капюшон – на голову. Жест: спрятаться.

– В мире нет. В тебе да. – Холод полз по позвоночнику Тельмы, крался дальше, в конечности. Она встала и закрыла окно, продолжая говорить. – У большинства людей нет выбора. До выбора нужно ещё дорасти. Иннерция толкает к судьбе. А дорасти, значит, подумать. Подумать – это свободное время. У тебя оно есть, у многих нет. Пирамиду Маслоу помнишь? Как можно думать о том, что ты такое, если твоей семье жрать нечего? Ты можешь думать, у тебя есть на это время, вот и давай: загляни в причину, обмани судьбу. – Села, вздохнула. – Послушай, в мире, как и в тебе, есть приятные и неприятные вещи. Не сами по себе, а для тебя – приятные или неприятные; сами по себе они, как жизнь: просто есть, просто происходят. Если посмотреть на себя, как на жизнь, – она посмотрела на Алекс, в чёрном балахоне с черепом, чёрных колготках, чёрных ботинках, – в ней всё хорошо таким, какое оно есть. Любым, – она сделала акцент на этом слове. – Это трудно увидеть. Чтобы увидеть, нужно перестать серьёзно относиться ко всему тому мировому дерьму, что так тебя беспокоит. Пока ты не видишь картину в целом, без эмоций (сама сказала, эмоции – это реакции тела на что-то вне его), ты не знаешь, от чего отказываешься. И, соответственно, не выбираешь – даже примерно, не говоря уже о выборе между равно понятными тебе вещами.

Алекс открыла было рот, чтобы ответить, но её опередили. Вошел её отец, а с ним и его младший сын, десятилетний Хантер. Их сходство не просматривалось по ходу дела, оно бросалось в глаза сразу, без прелюдий. Приехали из кружка единоборств. Мальчик неловко помахал Тельме, показал язык Алекс и убежал в свою комнату, переодеваться. Их мать умерла вскоре после рождения сына: рак захлопнул клешни на её горле. Дочь была слишком маленькой, чтобы хорошо её запомнить, и слишком взрослой, чтобы легко забыть.

– Привет, девчонки, – тепло, хоть и несколько устало, улыбнулся Пол. – Что с ужином? – Он так улыбался, что не ответить было сложно. Во всяком случае, для Тельмы. Глаза их встретились, секунду, или менее того, проблем не существовало.

– Я заказала еду из того ресторанчика, под горой, где тебе в тот раз понравилось, – сказала ему она, – курьер уже в пути.

– Смерть Райли тоже, по-твоему, просто есть и хороша любой? – рыкнула, наконец, Алекс в сторону Тельмы. Терпение её лопнуло. – «Как так можно, – колотило её, – говорить о каких-то ресторанчиках? Как так можно – сейчас?» – А для Матильды? Её жизнь изуродована! И что, ты тоже назовешь её горе реакцией тела? Реакцией на "нейтральную" смерть! Ей надо просто к этому относиться не так серьёзно, дерьмо случается! Без эмоций посмотреть на целую картину, где не он, а его труп, холодной головой, так ты советуешь? – передразнивала, паясничала, выворачивала смысл наизнанку. – Если так, то лучше уж прямо сейчас "нейтрально" повеситься. Выбрать не из двух, а против всех. К чёрту. – Она спрыгнула со стула и, мимо отца, вышла из кухни. Затопала вверх по лестнице, к себе.

Тельма знала: она выиграла бы этот спор логически, но никак не могла повлиять на его эмоциональные причины. Толк от разговора был нулевой. И то, что она сама вот, только сейчас, на несколько часов отошла от Матильды, поесть из долбанного ресторанчика и побыть со своей семьёй, с Полом, с ней, Алекс, роли не играло.

– Ей нелегко, – сказал Пол. Между бровей его легла складка. – Знаю, что и тебе с ней тоже. С ней и вообще… – вздохнул, поджав губы, покачал головой. – Она мне не доверяет. Только тебе. Хорошо, что она всё же приняла тебя. По своему, конечно.

Печаль, маленькая тучка, сошла с его лица: была, да сплыла, осталась нежность. Чувства, как погода, случались с ним и уходили прочь, без следа. Тельма чувств своих не проживала вовсе. Они копились, не нужные ей, не тронутые, где-то на дне. Ком не подкатывал к её горлу, слёзы не щипали глаз. Некогда было плакать. От неё слишком многие и многое зависело. Девушка впадала в оцепенение, если злилась (чтобы успокоиться и ничего случайно не разнести), замирала, как парализованная, испытывая что-то сильное (до тех пор, пока оно ни схлынет обратно, внутрь). Холод сковывал её тело, но градусник холода не видел, температуры не было. Рот высыхал, как пустыня. Никакое количество воды не могло утолить его жажду; он оставался сухим. Передняя брюшная стенка сжималась. Каменела, словно застывшее в крике лицо.

– Мы с ней ближе по возрасту, – напомнила Тельма, – я ещё помню себя такой. Хотя… её возраст сейчас прыгает от тридцати до пяти безо всякого предупреждения, – добавила, покачивая головой, улыбаясь.

Она знала, что если не выпьет таблетку сейчас, то утром проснётся недовольная, с резью в уретре, тревогой в груди, и не сможет помочиться. Сквозь боль, скрючившись на унитазе, выдавит несколько капель. Цистит сломает её пополам, заставит рыдать от боли и бессилия. Нервный цистит: тот, что почти не лечится. Придётся прямо там, без возможности встать (если уйти от унитаза, позывы всё равно принудят вернуться), заливаться водой, пить антибиотик (хотя бактериальные анализы чистые). Так что лучше уж сейчас, незаметно для Пола – одну таблеточку, и, может быть, пронесёт, не будет приступа. Не будет приступа – уже хорошо.

– Нет, – Пол сел на место Алекс. Осторожно взял, через стойку, руку своей спутницы. Рука была холодной. – Дело не в возрасте. Я таким не был, вот в чём штука.

Вот уже несколько лет, как периодически, с частотой до раза в месяц, Тельма просыпалась с болью. Боль валила её с ног, обратно в кровать, крала целый день из жизни: нужно было выпить порошок, лечь и, под действием его компонентов, уснуть. Проснуться вялой, осоловелой, зато расслабленной – без боли. Чтобы забыть о ней на неизвестное время: может, на пять недель, может, на три, а может, и на полгода. Если повезёт. Тельму раздражала Алекс, когда направляла гнев на себя, резала руки или проповедовала самоубийство, но разница между ними была минимальна. Вторая кричала громко, ещё надеясь быть услышанной. Первая убивала себя тихо, медленно и гордо. Её способ суицида был социально одобряемым, нравился взрослым и назывался нейтральным, как сама реальность, словом: самоконтроль.

– Просто ты совсем старенький, – засмеялась она в ответ, – и уже успел это забыть. – Его руку накрыла своей, второй, грея – холодными. Они улыбались друг другу, как дети. Выбор был сделан.

Глава вторая

Прочти, если выживешь

Прости, если нет

#np Matt Maeson – Put it on me

диктофонная запись

голос Элизы, фоном – вибрация мотора

– Попробую разобраться. Моя голова, она просто взрывается. Стоило мне подумать, что хуже не придумаешь, как стало хуже – это такая шутка? Хэй, Бог, ты там что, ставки делаешь, когда я в тебя поверю? – смешок, тишина, – Райли мёртв. Тот самый Райли, с которым Матильду трудно представить отдельно. Черт, они были, как один человек, два, но один, не различить. А теперь… вот так. Она есть. Его нет. Чувак, что выехал на встречку, тоже умер, и хорошо, не то Тиль бы его убила. Как бы она чего ни учудила… Мне страшно, знаешь. И я даже не знаю, с кем говорю. Хэй-хо, пузо, давай, с тобой. Решу оставить тебя, так послушаешь, нет, так нет – логично, правда? – смешок, тишина. – Я еду на машине к ним, прикинь. Райли и Тиль ехали на машине. Чего мне бояться? Я нормально езжу. Уверена, он также думал. Мне, в принципе, есть о чём подумать, кроме того, что я увижу там, куда я еду. Лучше не думать об этом заранее – глупо. А о чём тогда, кроме глупостей, думать? О глупой истории с Джеком, папашей твоим, пузо? Тебя даже нет (нормальный живот, ровный) и смешно представлять Джека папашей. Нихера он не такой. – Смешок, кашель: подавилась. Звук опускающегося стекла. – Вот, еду. Одна еду. Никого нет и никого не надо. Мне и одной хорошо. Небо влажное, серое. Асфальт серый, тоже влажный. Вроде, тачку не ведёт. Вчера был ливень, сказала Тельма. Мать-Тереза, мать-Тельма, кто святее, тут вопрос. Сутками в больнице. Пол режет и шьёт, она ему помогает. Ты ведь не знакомо с моей сестрой, пузо? О, у этой женщины железные нервы. Каждый день видит чьи-то открытые кишки. Я бы не смогла. Если решу от тебя избавиться слишком поздно, на мои внутренности тоже посмотрит. Шучу. Затягивать не буду. – Вздох. – Вчера была у врача. Говорит, четыре недели. Надо же, как я вовремя поймала, с первой же задержки. Попадос, подруга. – Тяжёлый вздох. – Чем дальше, тем хуже, конечно, но пара дней погоды не сделает… Я в шоке! Никогда себе этого не представляла, и… и… и… вот! Передо мной остро встаёт необходимость решения. Встаёт. Встаёт, это да, и встаёт что-то ещё, очень даже остро… Нет уж, сколько можно. Колени за рулём сжимать опасно, даже если водишь автомат. Когда нервничаешь, надо подрочить, и станет лучше. Факт. – Пауза. – Как тело может требовать секса, если оно занято чем-то совершенно асексуальным, вроде… зародыша? Нет, не так, не то… Были случаи, когда зародыши мастурбировали в утробе. Факт. Научный факт, их ловили. Ты там чего, не это ещё, пузо? С такими-то генами, вот вообще ни разу не удивлюсь…