Читать книгу Уксус - Маргарита Черкасова - Страница 1

Что-то чуть заметно трепетало во мне, я передвигался по городу урывками, короткими перебежками, застывая в барах со стаканом виски. Ближе к полуночи действительность приняла вид археологических раскопок, всё покрылось слоем пыли и заметно состарилось, одежда на мне также зримо поистрепалась. На момент неясной трансформации я находился в очередном баре и угощался виски. Изменения окружающего мира насторожили забродивший мозг и потребовали моего немедленного присутствия в туалетной комнате, где я тщательнейшим образом принялся изучать своё лицо. Изображение в зеркале дёргалось, амальгама стекала и при сильных порывах ветра выплёскивалась наружу. В таких условиях оказалось крайне затруднительно обнаружить на своём лице какие бы то ни было признаки старения. Раздосадованный я вернулся.

На барной стойке стоял початый стакан и послушно ожидал меня. По залу медленно проплывали тени, а за ними плелись люди, на всём лежала печать времени. Я допил виски. Бармен, казалось, за время моего отсутствия успел постареть. Заказав ещё одну порцию, я погрузился в свои унылые думы и чуть не утоп в них, благо кто-то схватил меня за руку и с силой дёрнул. Я вынырнул, закашлялся и укололся об острый взгляд моего спасителя. Им оказался бармен. Он долго не отводил своего многозначительного взора, потом со стуком поставил стакан передо мной и отвернулся. «Интересно, это имеет какой-то смысл или, как всегда, – нет?» Я заглянул в стакан с виски и попытался найти там ответ, но виски безмолвствовал. Я запрокинул голову и вылил в себя малоречивый напиток. Бармен брезгливо поморщился.

– Почему? – спросил я.

– Так нельзя пить благородный напиток, – назидательно проговорил он и поспешил отвернуться.

Расплатившись, я вышел на улицу. На город навалилась полнотелая ночь. Здания демонстрировали свою ветхость перекошенными дверными проёмами, разбитыми стёклами, осыпавшейся штукатуркой. Я нервно посмеялся и по мощёной камнем мостовой направился к набережной. Но на полпути остановился. Мне не нравились происходящие изменения. Я потоптался на месте. Из-за поворота выехал автомобиль. Я привычно поднял руку. Старенький седан остановился рядом, стекло плавно опустилось, небритый мужчина вопросительно посмотрел на меня. Я сказал, что хочу просто покататься. Глаза напротив подозрительно блеснули. Зрачок воспроизвёл пламя моей зажигалки. Небритый мужчина недовольно спросил:

– Сколько?

– Минут через пятнадцать я обязательно где-нибудь выйду, – ответил я, чуть помедлив.

– Денег сколько?

– Не знаю… Давай триста…

– Идёт.

– Курить в машине можно?

– Кури.

В салоне пахло плесенью. Я посмотрел на часы и засёк время. Небритый мужчина сказал:

– Я тебя здесь, в центре, покатаю, хорошо?

– Да.

Автомобиль выехал на набережную, тёмно-синие чернила реки еле заметно дрожали в своём каменном футляре. Я глубоко затянулся и сунул сигарету в пепельницу, надавил, покрутил, надломил фильтр, да так и оставил.

– На улицу надо было… Что ты мне здесь грязь разводишь.

Я пожал плечами и уставился в окно. Мы съехали с набережной. Миновали серые дряхлые здания с грязными, давно немытыми окнами, сгоревший сквер, где обугленные колья деревьев влеклись своей молитвой к небу, архитектурное туловище пустующего номенклатурного дома. Я обернулся к водителю:

– Вы видели?

– Что именно?

– Ну… Там сквер сгорел, – я махнул рукой куда-то назад. – И в высотке больше никто не живёт!

– Ты, парень, видать с выпивкой переборщил, – небритый мужчина хрипло засмеялся и посмотрел в зеркало заднего вида.

– Останови здесь, – громко сказал я.

Водитель резко крутанул руль вправо, затормозил и сердито посмотрел на меня:

– Пятнадцать минут ещё не прошли.

– Я знаю. Я просто… Всё очень странно, – я внимательно осмотрел небритое лицо собеседника. – Я сегодня уже неоднократно наблюдаю предметы и-и-и… их состояния, которые нелогичны и непостижимы. Вот, посмотрите на это здание, – я указал на мрачный монументальный остов с огромными тёмными дырами вместо окон, между которыми почти по всей высоте змеилась широкая трещина. – Что вы видите?

– Да магазин, вроде, какой-то…

– Не верно. Нет здесь никакого магазина. Здание в аварийном состоянии, его, скорее всего, будут сносить.

Небритый мужчина бросил на меня недоверчивый взгляд и усмехнулся. Я потёр переносицу, посмотрел в окно. Мне захотелось сказать ему что-то ещё, но что именно и зачем я так и не понял, поэтому молча расплатился и вылез из машины. Я побродил какое-то время по окрестным улицам. Уставший до предела город разночастотно гудел, выл и ныл. Я зажмурил глаза и закрыл руками уши. Кто-то тронул меня за локоть. Я испуганно отшатнулся. Девушка в чёрном пальто растерянно посмотрела на меня:

– Ой, простите, я не хотела…

– Всё хорошо. Просто у меня сегодня ненормальный день, – я грустно улыбнулся.

Девушка ответила мне нерешительной улыбкой. Мне показалось, что она сможет меня понять, и я принялся объяснять:

– Сегодня всё видится мне совершенно иным… Каким-то ветхим, разрушенным… И это увядание и удручает меня, и пугает, и нервирует… И-и-и… я не понимаю, что происходит, и почему я это вижу…

Девушка в чёрном пальто покрутила головой в поисках признаков распада, махнула рукой, указывая на что-то за моей спиной, я оглянулся:

– Там урна сломана, – прокомментировала она.

– Понимаете, – я повернулся к ней, – масштабы разрушений в сотни и, может быть, даже в тысячи раз превышают этот будничный вандализм… По всей этой улице, – я театрально повёл рукой, – стоят мёртвые дома. Мёртвые!

Девушка в чёрном пальто пристально и очень серьёзно посмотрела на меня, а потом вдруг расхохоталась:

– Да вы пьяны!

– Нет… я… я, безусловно, нетрезв, но это никак не взаимосвязано, – я даже немного обиделся. Решил было рассказать обо всём заново, но передумал.

– Я на самом деле у вас хотела про один бар спросить, он где-то здесь должен быть… «Uncharted pub»… Знаете такой?

Я замотал головой:

– Первый раз слышу.

– Жаль.

В конце улицы обозначились силуэты прохожих. Девушка в чёрном пальто махнула мне рукой:

– Ладно, пойду ещё у кого-нибудь поспрашиваю. Вы не переживайте, может быть, это не мир увядает, а… – она запнулась.

Я сердито посмотрел на неё:

– Я? Я увядаю, да?

– Не совсем вы… Скорее… ваша страсть. Мир вам больше не интересен, и он самоуничтожается на ваших глазах…

Я широко улыбнулся, готовый рассмеяться, но девушка в чёрном пальто продолжала оставаться серьёзной. Её глаза выражали спокойствие. Я заглянул в них, не понятно было какого они цвета. Вдруг мне показалось, что кругом поднялся всесокрушающий хаос. И меня вот-вот опрокинет куда-то, где мера движения материи особенно болотиста. Я потряс головой. Девушка в чёрном пальто продолжала стоять напротив меня, мы смотрели друг другу в глаза. Я прежде никогда не смотрел в чужие глаза так долго. Мне стало страшно, я отвёл взгляд. Девушка в чёрном пальто повернулась ко мне спиной и пошла прочь.

Я запрокинул голову. Городское небо было, как всегда, бесстрастным и беззвёздным. Луна, завидев меня, как уставшая от преследования знаменитость, поспешила закатиться за церковный купол со сломанным шпилем. Я опустил голову. Тёмные силуэты вдалеке свернули в переулок. Я медленно пошёл куда-то, пытаясь ухватить и выудить длинную непрочную мысленную нить. Но нить непрестанно рвалась. Я не смог извлечь её, я устал. Ночной ветер налетел неожиданно, стало прохладно. Я застегнул пальто, ускорил шаг. На какой-то улице нырнул в тёмное нутро паба. Под сводчатым потолком серой предгрозовой тучей висел табачный дым. За огромной, п-образной барной стойкой было почти свободно. Я сел с краю и заказал виски. Бармен неуклюже поставил стакан на деревянную столешницу, я почти залпом выпил. Пищевод и желудок запылали мгновенно, я выдохнул и огляделся.

Люди вокруг неспешно ели, пили, общались, смеялись. Чинная и мирная действительность. Никто из присутствующих не смотрел в мою сторону. Они, скорее всего, даже не замечали меня. Мне было одиноко. Когда сидишь один в пустой комнате, одиночество не имеет такой безобразной наготы, как когда сидишь один в многолюдном пабе. Я злился на людей. И я злился на себя. Я заказал ещё виски и также стремительно выпил. Пламя, охватившее меня изнутри, неожиданно вырвалось наружу, окутало бармена, разлилось огненной скатертью по барной стойке, стенам, потолку, задрожало в доселе тёмных углах. Люди как будто бы не заметили пламени, но их походки и жесты стали проворнее, смех – неистовее, а речи – исступлённее. Я сидел неподвижно. Вокруг всё обернулось огненной вакханалией, демонической попойкой, вертепом безумства, пьянства и обжорства. Людские глаза горели адовым огнём, речи были бессвязны, а поступательные движения рук с каждым мгновением всё убыстрялись, доставляя огромные порции пищи в ненасытные рты. В головах же тем временем зрели неслыханно дерзостные планы.

Вдруг… из моего рта фонтанообразно начала выплёскиваться жидкость вперемежку с ошмётками непереваренной пищи, вонючие струи разлились лужами по барной стойке, огонь с шипением съёжился и исчез. Я нащупал салфетку, вытер рот. Две молодые женщины, степенно шествующие мимо, остановились и закачали головами, искривив рты в гримасе отвращения, седой мужчина обернулся в мою сторону и участливо замигал глазами, пожилая дама на противоположном конце барного стола брезгливо поморщилась и затрясла рукой, болтая бокал с остатками пунцового вина, – наконец-то хоть на кого-то я произвёл впечатление! Бармен бросил на меня испепеляющий взгляд и замахал рукой. Тот час же появилась горбатая женщина в сероватой косынке с пластмассовым ведром, деревянной шваброй и комплектом поролоновых губок и принялась проворно убираться. Я откашлялся и, прежде чем выйти, извинился. Без огня действительность сделалась предельно скучной.

В туалетной комнате я долго умывался, полоскал рот и смотрел в зеркало. Лицо было бледным, под глазами отчётливо обозначились сине-серые полукружия. «Блядь!» – прошептал я и, желая быть незамеченным, стал осторожно пробираться к выходу, как жулик, втянув голову в плечи и не поднимая глаз. На улице я глубоко вздохнул и принялся наматывать вокруг шеи длинный шарф.

– Как неожиданно! Что вы тут делаете?

Я обернулся, девушка в чёрном пальто стояла перед дверью, из которой я только что вышел, и приветливо улыбалась. Я тоже постарался улыбнуться:

– Да вот… зашёл выпить… Собственно, выпил… и-и-и уже ухожу, – я зачем-то немного развёл руки в стороны.

– А говорили, что не знаете, где находится «Uncharted pub»…

– Так я и не знаю.

– Но вы же только что из него вышли, – девушка в чёрном пальто изобразила на лице шутливое негодование и посмотрела на вывеску над дверью. Я проследил за её взглядом и пожал плечами:

– Хм…

– А я так долго блуждала, никто не знает этого места… Я уже собиралась возвращаться домой… И вот совершенно случайно нашла! Ладно… Пойду внутрь, меня ждут, – девушка в чёрном пальто потянула на себя дверь. – А хотите, я вас познакомлю с моими друзьями? Они славные…

Мне было неловко возвращаться, я чуть помедлил, подыскивая подходящие слова, но не нашёл их и сказал как есть:

– Меня там только что вырвало на барную стойку… и-и-и поэтому мне стыдно возвращаться…

Девушка в чёрном пальто пожала плечами:

– Вы думаете кто-то ещё помнит об этом? – она улыбнулась и скрылась за дверью.

– Я помню. И этого достаточно, – массивная дверь захлопнулась. Я остался наедине с городом. Вдалеке завыла сирена. Я выкурил сигарету. Было зябко, хотелось ещё выпить. Я вошёл в бар. Никто даже не посмотрел в мою сторону. Я облегчённо выдохнул. Девушку в чёрном пальто я нашёл в дальнем углу зала. Правда, теперь без верхней одежды она превратилась в девушку в чёрном платье. Я познакомился с её друзьями. Бледный и худощавый оказался учителем танцев. А другой, плотный и бородатый, менеджером среднего звена в компании, торгующей средствами по уходу за обувью. Я снял пальто, повесил его на спинку стула, сел. Подошёл официант.

– Мне вот это вино, – пропела девушка в чёрном платье и ткнула наманикюренным ногтем в меню.

– А нам ром повторите, – сказал бородач и повернулся ко мне. – А ты что пьёшь?

– Виски.

– Чистый? – правая бровь бородача взлетела до середины лба.

– Со льдом…

– Отличный выбор, думаю, стоит обратить на него внимание в скором будущем… Что скажете, а? – бородач подмигнул учителю танцев и девушке в чёрном платье. Они улыбнулись в ответ. Официант записал что-то в блокнот и довольно быстро принёс наш заказ. Бородач поднял свой стакан с ромом:

– Выпьем за возможность выпивать!

Мы выпили. Виски выжег неприличные слова изнутри моего «я». Озноб пробежал по телу. Лёгкость обрела воплощение. Мой мир расширился, стал где-то там далеко, за пределами сознания, выпуклым, будто неведомо-незримый стеклодув, используя метод ручного выдувания, моллирования и центробежной формовки наполнил его новыми звуками, запахами и смыслом. Я закурил сигарету, окутывая пространство вокруг себя густыми клубами дыма. Дым не рассеивался, а, уплывая вверх, становился частью предгрозовой тучи, что висела под потолком, готовая в любой момент излиться на собравшихся дождём из жидкого никотина. Вокруг многоголосо гудело, дребезжало столовыми приборами, стукалось тарелками, звенело бокалами. Девушка в чёрном платье перехватила мой взгляд, лениво блуждающий по лицам и фигурам, стенам и потолку, окнам и дверям. Я не стал отворачиваться и позволил её пытливым глазам рассматривать мои зрачки, роговицы и радужки до неприличия долго.

– Вам скучно? – спросила она меня.

– Мне безразлично, – я попытался улыбнуться, но не получилось.

– Давайте поговорим о чём-нибудь интересном…

– Интересном? Единственное, что мне сейчас интересно, это изменения вокруг, преждевременная ветхость зданий, моё собственное старение, которое не всякое зеркало способно отразить, кратковременные огненные галлюцинации и прочее-прочее для вас скучное, а для меня непостижимое…

Бородач прислушался к нашему разговору и, когда я закончил говорить, резюмировал:

– Безразличие вместе со скукой – наиболее распространённые состояния человека, правда, многие стыдятся их и охотно маскируют за усталостью…

Я пожал плечами. Девушка в чёрном платье снова попыталась перехватить мой взгляд, но я больше не стал смотреть на неё. Бородач потянулся, громко зевнул и спросил:

– Ну что? Закажем что-нибудь ещё? А то вы все какие-то вялые…

Я кивнул, учитель танцев запротестовал:

– Лично я никакой не вялый! Да, может быть, несколько расслабленный…

– Да ладно тебе, не ворчи, – перебил его бородач и обратился ко мне. – А что это, кстати, за ветхие здания и огненные галлюцинации?

– А-а-а-м, э-э-э, если честно, я не готов дать более-менее логичное объяснение этим явлениям… но… я… А, впрочем… э-э-м-м-м… попробую объяснить… Я вижу и как будто чувствую…

– Эй! К нам-то ты подойдёшь, в конце-то концов?! – вдруг закричал бородач вынырнувшему откуда-то официанту.

Официант послушно подошёл. Бородач почесал щёку:

– Итак… Не пора ли нам сменить приоритеты, а? Ты говоришь «виски»? – он подмигнул мне. – Ну вот и славненько… Бутылочку? – он вопросительно посмотрел на друзей, они промолчали, я пожал плечами. Бородач недовольно дёрнул головой и уставился в меню. – Хорошо… Бутылочку… Бутылочку… Вот это хорошая бутылочка, а? – он ткнул пальцем в страницу, повернулся к официанту и стал пристально изучать его лицо. Официант чуть взмахнул локтями:

– Как пожелаете… как пожелаете…

– Так и пожелаем… Та-а-ак, а чем закусывать будем? Давай, друг мой, рекомендуй…

Официант осторожно заметил:

– В идеале закуска к виски не нужна вовсе, но в тех случаях, когда без неё не обойтись, лучше тщательно подобрать еду в соответствии с сортом!.. Э-э-эм… Вы остановили выбор на виски с травяным ароматом, – официант сделал многозначительную паузу, – для выбранного вами напитка лучше всего подойдут морепродукты… Они не окажут слишком губительного воздействия на вкус и помогут в полной мере ощутить сложность, мощь и деликатность напитка. Э-э-эм… А также (что немаловажно!) проникнуться долгим и богатым послевкусием, ко…

– Рыбу! Рыбу! – перебил бородач и принялся водить указательным пальцем по страницам меню, отмечая свой выбор характерным причмокиванием. Официант взялся послушно записывать и подобострастно кивать. Наконец фантазия бородача иссякла, он отпустил официанта и прокричал ему в спину:

– И содовой не забудь… Содовой! И льда побольше!

Девушке в чёрном платье кто-то позвонил, и она, призывая друзей к тишине и перекрикивая шум людских голосов, отдалась бессмысленной болтовне. Я понаблюдал за ней какое-то время, потом привычно пожал плечами и отвернулся. Разглядывая лица вокруг, я невольно впал в беспредметную задумчивость; я зачерпывал свои мысли пригоршнями, как сладкие и невесомые кукурузные хлопья, и вновь высыпал их в костяную ёмкость своего черепа. Я как будто бы что-то искал, а как будто бы и нет… По всей видимости, в таком состоянии я провёл много минут… Меня, вместившего отстранённость и сделавшегося вдруг неустойчивым, опрокинул бородач, начавший громогласно восторгаться:

– Наконец-то!!! Где тебя черти носили!! Мы уже окончательно изголодались и изжаждались! Ставь! Ставь скорее!!! Какая прелесть!!! А-а-ах! У-у-у-х! М-м-м…

Я упал навзничь, кукурузные хлопья из моей головы высыпались наружу и разлетелись по полу в разные стороны. Вместо того чтобы тот час же встать, я продолжал лежать и испытывать разъедающее чувство стыда. Первой засуетилась девушка в чёрном платье, потом ей на помощь пришёл бородач. Они помогли мне сесть на стул. Девушка в чёрном платье озабоченно спросила:

– Что случилось? С вами всё в порядке?

– Да-да! Всё хорошо, просто задумался, – я улыбнулся.

Она недоверчиво посмотрела мне в глаза. Я с готовностью ответил на её взгляд и добавил:

– Всё действительно хорошо. Честно!

– Тогда давайте выпьем! – бодро произнёс бородач, ловко разлил виски по стаканам и накидал в каждый льда. Мы выпили, закусили. Потом выпили снова и снова закусили. Потом выпили, забыли закусить и снова выпили. Потом всё же закусили, но вскоре опять выпили несколько раз подряд, не закусывая. Я отяжелел и перестал отслеживать изменения, происходящие вокруг. Поверхность роговицы замаслилась, изображения стали размазываться, теряя границы и формы, стены принялись подрагивать, силуэты раздваиваться… Мне захотелось на воздух. Я кое-как натянул пальто и вышел, пошатываясь, наружу. У дверей паба я столкнулся с высоким мужчиной в длинном плаще, он попросил прикурить, я дал ему зажигалку и инстинктивно прикурил и себе тоже. Мы в нерешительности замерли в порывах злого ветра.

– Какой сегодня длинный и несуразный день, – устало проговорил мужчина. – Нам всем нужен покой, всего лишь покой…

Я посмотрел на него и неожиданного для самого себя почти скороговоркой рассказал о происходящих со мной пространственно-временных метаморфозах. Он грустно посмотрел на меня, подошёл ближе, похлопал по плечу, прислонился к моему горящему лбу своим прохладным лицом и прошептал:

– Ты не те мысли думаешь, не те мысли…

Потом резко отстранился, бросил окурок на асфальт и торопливо зашагал куда-то. Я докурил и какое-то время постоял на улице, пытаясь думать какие-то другие мысли, но, мне всё казалось, что по сути я думаю о том же, что и прежде. Умственные манипуляции меня немного отрезвили, обратно я возвращался почти уверенной походкой. Девушка в чёрном платье куда-то ушла, за столиком я нашёл жующе-внемлющего бородача и учителя танцев, старательно складывающего непослушные губы в слова и помогающего себе жестикуляциями пьяных рук:

– Да что я? Да ничто! Что я могу? Да ничего! Ничего я не могу, понимаешь? Думаешь, могу? А я не могу! Не могу – и всё тут! Вот, например, сейчас что я могу? – учитель танцев осторожно потрогал правое ухо и, убедившись, что оно на месте, продолжил рассуждение. – Да ничего не могу… Ничего! Представляешь? Даже сосредоточиться не могу! Нет, ну ты представляешь? Никак не могу… Но хочу, очень хочу. Понимаешь? Элементарно сосредоточиться. Просто сосредоточиться, – учитель танцев закрыл на пару секунд глаза, поводил растопыренной ладонью по лбу. – Нет, не могу. Никак не могу… А для чего это мне было нужно? Не помнишь?

– Что? – спросил бородач, обсасывая деревянную шпажку.

Учитель танцев ничего не ответил и снова стал водить растопыренной ладонью по голове, ероша волосы:

– Для чего… для чего… для чего, – потом на мгновение замолчал и поднял блестящие глаза на бородача. – Да хотя бы для того, чтобы встать и уйти отсюда. Вот прямо сейчас встать и уйти! Потому что я хочу встать и уйти. Но не получается… Не-е-ет! Не получается! Хочу, но не могу! Понимаешь в чём подлость? Во-о-от… А хочешь знать, что я ещё не могу…

– Хочу.

– Так вот знай! Я ничего не могу! В принципе не могу, понимаешь, а не только сейчас.

– Вот прям совсем-совсем ничего?

– Совсем! Ну я же говорю, а ты не слушаешь… Вот смотри, например, видишь вон того мужика басовитого? Да вон там… Левее смотри! Во-о-от! Не мешало бы подойти к нему и так аккуратненько попросить замолчать, верно? – Бородач кивнул, учитель танцев расплылся в пьяной улыбке. – Во-о-от. А я не могу! Мне бы с девушкой вон с той заговорить… Да вон с той… Да вон за тем столиком… Видишь? – Бородач опять кивнул, учитель танцев опять расплылся в пьяной улыбке. – Во-о-от. А я опять же не могу! – Бородач недоверчиво сдвинул брови и засунул в рот ломтик багета, густо вымазанного тапенадой с кусочками лосося. Учитель танцев недовольный откинулся на спинку стула. – Не веришь? Ещё хочешь? Пожалуйста! – Он начал старательно загибать пальцы на руках. – С парашютом прыгнуть? Не могу! Картину написать? Нет! Стать эффективным офисным работником с перспективой вступления в доблестные ряды топ-менеджеров? Опять нет! А думаешь я не хочу разобраться в микросхемах радиоприёмника? Ха-ха! Хочу, ещё как хочу, может быть, даже сильнее, чем познакомиться с той девушкой… Но не могу! Что улыбаешься? Не веришь? А зря…

– Зачем тебе микросхемы радиоприёмника?

– Как зачем? – удивился учитель танцев. – Чтобы понять… Чтобы знать… уметь… Не важно! Хочу и всё! Понимаешь? Хочу, но не могу! Не могу!!! Говорю ж тебе – не могу… Ничего не могу-у-у… Ни стать космонавтом, ни сочинить симфонию, ни совершить важное открытие… Ничего!

– Какое?

– Что «какое»?

– Важное открытие какое? – уточнил бородач набитым креветками и рукколой ртом.

– Не знаю… Ну например, в биологии… Микроб открыть какой-нибудь… Самый опасный…

– А что не все микробы уже открыли разве?

– Не знаю…

– Понятно, продолжай…

– Что продолжать?

– Рассказывай дальше, что ещё не можешь…

– А-а-а, да ничего, я же говорю! Выучить вьетнамский язык? Не могу! Найти смысл в «Чёрном квадрате»? Опять – нет! Ничего не могу! Не-е-е-ма-а-а-гу-у-у! Твою мать! Я даже мотоцикл купить не могу! Да чёрт с ним, с мотоциклом! Я даже бросить курить не могу! Вот оно как…

– Да нет там смысла.

– Где?

– В «Чёрном квадрате».

– Как нет?

– Да вот так!

– Что совсем нет?

– Совсем!

– Но все же говорят, что есть!

– И пусть говорят, а я там никакого смысла не вижу! – бородач старательно резал рыбный студень на ровные квадратики и, протыкая каждый вилкой, бережно укладывал на язык.

– И опять же! Ты смог увидеть, что там нет смысла, а я не смог! И-и-и-и-и пото-о-о-о-ом, – неопределённо протянул учитель танцев, – разве отсутствие смысла – это не смысл?

– Нет!

– Пусть для тебя это и так, но не для меня! Поэтому я всё же останусь при своём мнении…

На короткое время оба замолчали, а потом учитель танцев мотнул головой и обречённо посмотрел собеседнику в глаза:

– Но ведь самое подлое знаешь что?

– Что? – буркнул бородач.

– Я не могу понять, почему я всего этого не могу. Понимаешь, да?

– Угу, – снова буркнул бородач.

– Зато знаешь, что я могу?

– Что?

– Могу, не переставая, думать о том, чего я не могу!

– Понятно, – проговорил бородач и открыл рот пошире, чтобы вместить огромную тарталетку с сёмгой. Учитель танцев замолчал, внимательно наблюдая, как тщательно его друг пережёвывает пищу.

– Так ты ж танцевать можешь, – вдруг вспомнил бородач, вытирая с губ масло.

– Ага, не смеши меня, – учитель танцев печально вскинул руку и чуть не разбил стакан. – Только предрасположенные к полноте, обильным рефлексиям и фрустрациям дуры в нашу школу и ходят! А знаешь зачем ходят? Чтобы себе, танцуя фламенко, которое они находят очень сексуальным, найти кавалера до начала критического периода, после которого их ощутимо и необратимо увеличивающиеся в объёмах тела и маломощные мозги, начинающие работать на низких оборотах, а то и вовсе в холостую, становятся существенным препятствием к детям, ипотекам, кредитам на машину и прочим семейно-капиталистическим утехам…

Девушка в чёрном платье вернулась и грациозно села на стул, устремив на меня свой испытующий взор.

– О-о-о, наш новый друг вернулся, – издевательски произнёс учитель танцев, обратив на меня внимание.

– Да я уже давно вернулся…

– А вот знаешь что, друг, а скажи мне, чего это ты всё молчишь и молчишь, а?

– Полегче, полегче, – предостерегающе похлопал учителя танцев по плечу бородач, закинул в рот пару оливок и повернулся ко мне. – Чрезмерно разговорчивый он у нас иногда становится после выпивки, просим всевеликодушнейше простить!

Я пожал плечами.

– Не, ну а что не так я говорю-то? Что это он весь вечер какой-то нездешний? Ему можно, а мне у него спросить нельзя что ли? – учитель танцев обиженно выпятил нижнюю губу и вопросительно посмотрел на бородача. Тот махнул на друга рукой и принялся молча доедать оставшееся на тарелках. Потом вдруг опомнился, виновато посмотрел на нас и спросил:

– Ведь вы не будете, да?

Никто не отреагировал. Проглотив последний кусок, бородач поднял почти пустую бутылку, поболтал ею в воздухе и разлил остатки по нашим стаканам, приправив их щедрой порцией содовой. Мы выпили. Бородач сложил из пустых тарелок неустойчивую пирамиду и суетливо замахал руками, подзывая официанта:

– Счёт, пожалуйста, счёт! Мы уходим.

Девушка в чёрном платье грустно улыбнулась:

– Сегодня он напился совсем быстро. И вот… празднику конец. И все куда-то разъезжаются.

– Это не он быстро напился, это ты поздно пришла! Мы тебя тут два с половиной часа ждали! – заступился за друга бородач.

Официант положил на наш столик счёт и унёс грязную посуду. Учитель танцев непослушными руками начал ощупывать карманы в поисках бумажника. Бородач внимательно изучил сумму, достал деньги, отсчитал, положил на стол и посмотрел на учителя танцев:

– Заметь, плачу больше всех, ибо каюсь – ел много! А то будешь мне завтра опять высказывать…

Я взглянул на счёт – цифры, буквы, снова цифры. Читать и считать было невыносимо, я достал из бумажника пятитысячную купюру и протянул бородачу:

– Хватит?

Бородач замахал руками:

– Много, много… Ты ж почти ничего не ел…

– У меня мельче нет.

– Сейчас, сейчас, – бородач принялся рыться в портмоне. – Зато у меня сегодня ни одной пятитысячной купюры нет… Не жалует меня ни бухгалтерия, ни банкомат… Всё мелочёвку подсовывают! Говорят, плохая примета, кстати… Вот, держи сдачу.

Я машинально взял деньги и засунул их неаккуратным веером в бумажник.

Девушка в чёрном платье, поспешно достала из сумочки кошелёк и потянулась свободной рукой к счёту:

– Интересно, что у меня там получается? М-м-м?

Я надел пальто и поспешил к выходу. Девушка в чёрном платье бросила на меня тревожный взгляд и подозвала официанта. Снаружи было холодно. Я постоял в нерешительности, раздумывая ждать мне своих недавних собутыльников или нет. Решил не ждать и уже было пошёл куда-то, как из паба вышла девушка в чёрном платье, вновь ставшая девушкой в чёрном пальто, и окликнула меня. Я неохотно вернулся. Вслед за ней показался бородач, тянувший на правом плече гуттаперчевое тело учителя танцев.

– Поймать машину? – спросил я у бородача.

– Ага, пожалуйста.

После пятиминутных торгов бородач и учитель танцев наконец-то уехали по самой выгодной цене в самый спальный район города. Я закурил и вопросительно посмотрел на девушку в чёрном пальто. Её щеки немного покраснели, наверное, от холода. Она выжидающе смотрела вдаль и молчала. Я тоже молчал, вдыхая и выдыхая дым. Когда молчание превратилось в нелепость, я спросил у неё:

– Вам тоже поймать такси?

– Да… А-а-а, вы меня не проводите? Можете зайти ко мне, угощу вас чашечкой кофе с ликёром, ну или, если считаете, что для кофе уже слишком поздно, можем ограничиться одним ликёром.

Мне захотелось спастись бегством, но я лишь попросил её перейти на «ты». Она охотно согласилась. Я почувствовал как необратимо трезвею и поднял руку. Тот час же потасканный ВАЗ 2106 затормозил перед нами, скрежеща всеми своими внутренностями. Я обернулся к девушке в чёрном пальто, чтобы спросить адрес. Она брезгливо смотрела перед собой и наконец процедила:

– Но это не такси…

– Конечно, не такси, где же в такой час такси сыщешь, – бодро проговорил я и юркнул на переднее сиденье. – Так где ты живёшь?

Видимо, испугавшись, что я уеду без неё, девушка в чёрном пальто поспешно влезла в машину и назвала свой адрес. Водитель нажал слабосветящуюся кнопку автомагнитолы, попрыгал по радиоволнам, остановился на самой, по его мнению, слезоточивой мелодии и вдавил в пол педаль акселератора. Вскоре мы подъехали к дому девушки в чёрном пальто. Я обернулся к ней и протянул руку:

– Что ж… Приятно было познакомиться! Интересный вечер, интересные друзья и ты, конечно же…

– А как же кофе? – жалобно проговорила она, и её большие глаза увлажнились.

Я развёл руки, готовый произнести какую-нибудь отговорку, но вдруг жалость, какую я обычно испытываю к бездомным животным, стиснула моё сердце и заставила сказать:

– Ах, да, кофе, а я совсем забыл. Пойдём…

Я вылез из машины и помог вылезти девушке в чёрном пальто. Она пристально посмотрела мне в глаза и, убедившись в твёрдости моих намерений, медленно пошла к подъезду. Я просунул голову в машину, расплатился с водителем и поплёлся следом. В квартире пахло эзотерикой и распадом. В прихожей на стене висел плакат с изображением седовласого старца очень похожего на Льва Толстого, которого переехал поезд. Я посочувствовал Льву Толстому, разулся и прошёл за девушкой в чёрном платье в кухню.

– А ты пальто не снял.

– Да.

– Так сними.

Я ограничился расстёгиванием пуговиц. В кухне горела тусклая лампочка, между подоконником и батареей болталась ажурная паутина, на столе в миске, наполовину наполненной мутной водой, корёжились белые черви, в грязной раковине суетились рыжие тараканы. Под ногами повсеместно хрустела разбитая кафельная плитка.

– Знаешь, спасибо, но кофе мне что-то не хочется…

– Точно?

– Точно.

– А что тогда будем делать?

– Э-э-э-м-м-м… Не знаю… Да я, наверное, поеду домой…

– Так быстро? – она грустно посмотрела на меня и провела рукой по волосам, размышляя. Потом улыбнулась своим мыслям и тронула меня за локоть. – Пойдём, я тебе кое-что покажу…

Мы прошли в комнату. Девушка в чёрном платье приблизилась к кованной этажерке в углу и чиркнула спичкой, потом ещё одной и ещё. Вскоре комната наполнилась тяжёлым запахом ароматических палочек, по углам задёргались тени от зажжённых свечей. Я огляделся. Со стен клочьями свисали обои, потолок в углу украшала на манер дорблю плесень, паркет был изъеден древесным жуком.

– Иди сюда, садись, – сказала девушка в чёрном платье и указала на софу с торчащими кое-где пружинами. Я подошёл и сел на край.

Девушка в чёрном платье достала из шкафа пыльный патефон и коробку с пластинками:

– Я коллекционирую тишину.

– М-м-м, – ответил я.

Она поставила патефон на пол у моих ног, подошла к окну и потянула чёрный шнурок. Толстые многослойные гардины медленно опустились, почти полностью скрыв от нашего слуха навязчивое ночное бормотание большого города. Девушка закрыла дверь в комнату и принялась перебирать пластинки. Я слышал лишь шорох её пальцев и еле уловимый шёпот, слетающий с обветренных губ. Наконец, она что-то выбрала, поставила пластинку и покрутила ручку патефона. Пластинка закружилась, патефонная игла зашуршала, девушка в чёрном платье радостно посмотрела на меня. Текли секунды. Смоляной диск беззвучно крутился, я загипнотизированно смотрел на него, а девушка в чёрном платье – на меня. Наконец, отрешённость оставила нас, и я услышал вопрос:

– Тебе нравится?

Я пожал плечами.

– Это запись тишины в одном из подвалов блокадного Ленинграда, сделанная сразу же после бомбёжки. Как ты можешь слышать, в подвале никого нет, хотя прежде там проживало около тридцати человек. Все погибли!

– Кем была сделана запись?

– Не знаю.

Девушка в чёрном платье поменяла пластинку и покрутила патефонную ручку:

– А здесь ночная тишина в клозете в небольшой квартирке на окраине Парижа.

Я ничего не ответил, искренне силясь уловить разницу, но тщетно. Шеллачная пластинка кружилась, игла шуршала, спираль времени винтом проворачивалась сквозь мою явь. Когда диск остановился, девушка в чёрном платье сняла его и бережно положила в бумажный конверт:

– Знаешь, у меня есть невероятная пластинка… с записями замиксованной тишины… Какие-то ретро-диджеи постарались! Хочешь послушать?

Я пожал плечами. Она поставила новую пластинку и покрутила патефонную ручку. Игла зашуршала по вращающейся поверхности. Я уставился на паркет, спустя неопределённое время девушка в чёрном платье испытующе посмотрела на меня и спросила:

– Ну как тебе? Это тишина пустыни, смешанная с молчанием морга и с безмолвием в квартире, где жил серийный убийца, – я машинально покивал, продолжая делать вид, что слушаю. – Сильно, верно? Какой обертон беззвучья! Средоточие идей… Интенсивность… Что же ты? Неужели не слышишь?!

Я не ответил. Девушка в чёрном платье внимательно оглядела меня и сказала:

– А ты пальто так и не снял…

– Да-а-а, не снял…

– Не жарко? – спросила она и, не дождавшись ответа, продолжила говорить, – странно, что ты не умеешь слушать тишину… Тишина – это очень важно! Тишина, записанная на пластинку, – это по сути чёрный квадрат, нарисованный Малевичем.

– О-ох, – вырвалось у меня.

– Что? – девушка в чёрном платье приподняла правую бровь.

– Да так, ничего…

– Нет уж! Говори!

– Чёрный квадрат…

– Что «чёрный квадрат»?

– Ну-у-у, – мне было лень говорить, но сердитые глаза напротив требовали объяснений. – Ты, так же как и твой друг, ищешь смысл в «Чёрном квадрате»…

– Да, ищу. Ведь смыслы есть везде! Если есть «Чёрный квадрат» в живописи, почему не может быть «Чёрного квадрата» в музыке? Тишина – это своеобразный «Чёрный квадрат», только не в красках, а в звуках…

– Хорошо, – беспомощно выдохнул я.

– Что? Ты не согласен?

– Согласен, – с готовностью закивал я, обрадованный нечаянной возможностью столь легко и быстро закончить спор.

Девушка в чёрном платье достала из коробки с пластинками спичечный коробок, извлекла оттуда новую иглу и склонилась над патефоном:

– Я плохо обращаюсь со своими пластинками… Позволяю иголкам царапать их. Одна иголка – одна сторона пластинки. Это по правилам! В противном случае иголка начинает тупиться и карябать поверхность. Когда-нибудь, я надеюсь, я стану бережливее…

Девушка в чёрном платье приладила иглу, поставила новую пластинку и покрутила ручку патефона. Диск цвета воронова крыла начал привычные вращения, игла знакомо зашуршала:

– Это тишина особенная, наступившая после того, как смолкли неустанно гомонящие до этого три часа к ряду филиппинские петухи, к слову сказать, совершенно демонические создания!

– Ты слышала филиппинских петухов?

– Нет, я слышала тишину, которая рождается после. И ты её сейчас слышишь тоже…

– И что эта тишина даёт тебе возможность определить эмоциональные процессы, характерные для филиппинских петухов?

– Да, – она помолчала некоторое время. – Мне бесконечно жаль, что ты не умеешь слушать тишину! – печально произнесла девушка в чёрном платье. – Вот, к примеру, взять Вселенную… Какой звук во Вселенной? Тишина! Тишина, я полагаю, это самый главный звук, к которому должен стремиться каждый человек. Понимаешь? Ведь что важнее: наша планета или Вселенная? – я молча посмотрел ей в глаза. – Правильно – Вселенная. Планета порождает звуки, Вселенная несёт внутри себя тишину! Тишина Вселенной поглощает звуки планеты. Значит, тишина сильнее звука!

Я устало пожал плечами. Девушка в чёрном платье продолжала:

– Неужели ты не улавливаешь разницы? – я снова молча посмотрел ей в глаза. – А я… Я всегда улавливаю всё, представляешь? Это так интересно! На одной записи я слышу трагичную тишину, на другой – напряжённую. На третьей – тишину, которая плавно перетекает из беспечной в меланхоличную. На четвёртой – умиротворённое безмолвие обрывается всплеском агрессивного, еле сдерживаемого вопля, деликатно маскируемого молчанием…

Девушка в чёрном платье убрала прядь волос, упавшую на лоб, придвинулась ближе и положила руку мне на плечо:

– А ты пальто так и не снял…

– Да-а-а, не снял… Но… Это не важно в общем-то… Меня вот что интересует…

– Что? – с придыханием спросила она.

– Зачем ты обманываешь сама себя? Ведь ты же ничего такого не слышишь! Даже если действительно вообразить, что на пластинку записана какая-то там тишина, – ты просто физически не можешь её услышать!

– Почему?

– Потому что ты слышишь… шуршание иглы, своё дыхание… Я не знаю… с улицы звуки долетают… Тишины как таковой не слышно!

– Если мы перестанем слышать шуршание иглы, то начнём слышать биение собственного сердца… Абсолютно избавиться от звуков человек не в состоянии. Поэтому надо просто научиться абстрагироваться от всего того, что вокруг, и полностью погружаться в звучание патефонной записи.

Она обняла мою шею своими прохладными ладонями, приблизилась вплотную к моему лицу и прошептала:

– Если хочешь, я научу тебя абстрагироваться, и ты сможешь услышать, как тишина в комнате смешивается с тишиной на пластинке… Закрой глаза, медленно вдохни и выдохни… Расслабься… Отпусти свои мысли в свободное падение… Пусть они несутся вниз, к тверди, со страшной скоростью или беспечно парят в невесомости… Отпусти всё! Позволь своему телу просто быть, а сам впитывай в себя тишину. Медленно-медленно, равными конусообразными порциями… Тишина такая мягкая и такая упругая, такая глухая и такая звонкая… Такая добрая и такая злая… Слышишь её? Она здесь! Она внутри тебя и снаружи, она в комнате и на пластинке… Патефон стонет тишиной, стены дома метастазируют ею же… И вот уже нельзя разобрать, где настоящая тишина, а где запись…

Она замолчала и устремила печальный взгляд в пол. Я напряг слух, но вместо тишины в мои уши ворвался её шёпот:

– Я хочу поцеловать тебя…

От неожиданности я онемел, а девушка в чёрном платье закрыла глаза и прижалась своими губами к моим. Пока я размышлял о благородных способах покинуть квартиру, мои лицевые мышцы непроизвольно расслабились, и её настырный язык проник ко мне в рот. Она неотступно целовала меня, порабощая, а затем откинулась на софу и увлекла меня за собой. Мы вылизывали лица друг друга изнутри и снаружи, а потом она выдохнула:

– Разденься…

Я стащил с себя одежду, она сняла своё чёрное платье и капроновые чулки, превратившись в девушку в чёрном нижнем белье. Я провёл ладонью по её животу, страстно целуя лицо, шею, ключицы. Она обвилась своими ногами вокруг моих бёдер. Медленно я начал стягивать с неё трусики, тереться о её промежность и совершать возвратно-поступательные движения, предвкушая скорое проникновение. Внезапно её ноги стальной скобой сдавили меня. Я попытался высвободиться, но в следующую секунду мощная волна накрыла меня с головой. В ушах зашумело, тело напряглось, страх ледяной глыбой ввалился откуда-то извне сразу в пищевод и застрял там. Мне нужен был воздух, но вода была повсюду. Я начал задыхаться и паниковать. Превозмогая себя, я упёрся руками во что-то твёрдое, потянулся позвоночником вверх, наконец-то, вынырнул и зашёлся в мучительном приступе кашля. Когда тело перестало сотрясаться, я разлепил глаза и осмотрелся… Вокруг меня колыхалась мутная, вонючая вода, доходившая мне почти до подбородка. Где-то там, внизу, в области бёдер моё тело было искалечено болью и зажато между чем-то так плотно, что я не мог даже пошевелиться… Я упёрся подбородком в огромную деревянную балку, которая на половину была погружена в воду, и снова захлебнулся кашлем. С груды обломков на балку шагнули мужские ноги в рваных сандалиях и грязных шортах и дошли до меня. Мужчина присел на корточки и придвинул своё лицо с бронзовым цветом кожи к моему:

– Cómo te sientes?

– Кто вы? – произнёс я не своим голосом.

– Cómo te sientes?

– Что?

– Qué está diciendo?

– Что происходит? Кто вы?

– Cómo te sientes? – мужчина начал говорить медленнее и чётче.

Я отчаянно потряс головой. Незнакомец продолжил что-то говорить, потом сделал паузу, внимательно наблюдая за моей реакцией.

– О чём это вы? Что происходит? Почему я в воде? – почти закричал я.

– ¡Tranquilízate, Bianсa, tranquilízate!

Я раздражённо мотнул головой, еле сдерживая слёзы. Незнакомец встал, я снова увидел перед собой его поношенные сандалии, которые удалялись от меня по балке в сторону груды обломков. Я зачем-то вспомнил того странного человека у дверей паба и его слова: «Ты не те мысли думаешь, не те мысли». Я попытался сосредоточиться, но у меня ничего не вышло. Я наблюдал лишь вращающиеся по спирали лица знакомых и забытых людей, места, где я любил или ненавидел бывать и слова, которые я когда-то мог, но не захотел сказать… Иногда откуда-то справа в мою голову вплывал образ серой больничной палаты, в которой я подростком провёл самую мучительную неделю в своей жизни; этот образ замирал ненадолго, а потом вздрагивал и медленно уплывал влево… Я тряс головой, до боли жмурил глаза, но отогнать от себя навязчивые видения не получалось. «Я думаю не те мысли, не те мысли думаю…» Я ещё раз сильно зажмурился, потом приоткрыл правый глаз. Ничего не изменилось. Я открыл левый глаз. А потом вспомнил про свои руки. Где-то там, под водой, они были драматично вытянуты и заканчивались онемевшими ладонями, вцепившимися во что-то большое и твёрдое. Я разжал ладони и поднял их над водой… Поднял ладони… Свои ладони… Свои маленькие, хрупкие, детские ладони! Мне стало душно… Крик отчаяния вырвался изо рта, я прижал ладони к лицу и заплакал.

Незнакомец вновь очутился рядом, сел на корточки и поднёс пластиковую бутылку с водой к моим губам. Я дёрнулся, и тогда мужчина начал гладить меня по голове. Монотонное поглаживание и пустые, бессмысленные для моего уха слова, вместо успокаивающего эффекта, напротив, вновь рассердили меня, и я прокричал:

– Что происходит, твою мать?! Где я? Что со мной?

– ¡Te juro por Dios que no sé de qué me estás hablando!

Незнакомец продолжал гладить меня по голове, держа пластиковую бутылку наготове. Тепловатые струйки текли из моих глаз. Я долго рыдал, тёр сопливый нос мокрым кулаком, размазывал слёзы по щекам. Но потом жалость к себе иссякла, я почти успокоился. Горлышко пластиковой бутылки всё ещё находилось рядом с моим лицом, мужчина внимательно следил за мной. Я чуть подался вперёд и глотнул вкусной, тепловатой воды. Где-то вдалеке завыла сирена.

– Al fin… Al fin, – озабоченно проговорил незнакомец, поднялся и, балансируя, сошёл по скользкой балке на землю.

Вскоре женщина с тонкими ногами ступила на балку, осторожно, мелкими шажками дошла до меня и присела на корточки. На ней была белая футболка с красным крестом на груди. Тот час же к ней присоединился длинноволосый юноша. На его футболке был такой же крест, а в руках что-то похожее на переносную капельницу. Они достали мою левую руку из воды и начали протирать прозрачной жидкостью с резким запахом спирта. На стеклянной поверхности колбы, замаячившей у меня перед глазами, я различил искривлённое отражение девочки-подростка, чьи огромные чёрные глаза испуганно смотрели на меня. Я слабо улыбнулся ей; по-моему, она улыбнулась мне в ответ. Чья-то рука обнадёживающе сжала моё плечо, я благодарно улыбнулся. Острая игла вонзилась в вену, я поморщился. Длинноволосый юноша ушёл, оставив женщину сидеть подле меня и держать в одной руке мою ладонь, а в другой – штатив от капельницы. Я следил за мутноватой жидкостью, которая медленно убывала, в то время как сознание облепляли крупные, мглистые хлопья. Хлопья мешали мне отчётливо видеть, слышать и думать. Наверное, я впал в беспамятство.

Когда я очнулся, полуденный жар немного спал, лёгкий ветерок рассеял мглистые хлопья. Женщина с капельницей ушла, а моя левая рука была забинтована и привязана к деревянной балке. На подступах к балке я увидел людей с фотоаппаратами и видеокамерами. Они фотографировали и снимали меня. Я взметнул свою правую руку вверх и показал им средний палец, а потом крикнул:

– Идите на хуй!

Тотчас же кто-то очутился подле меня:

– ¿Cómo se siente?

Я истерично расхохотался. Где-то вдалеке повторно завыла сирена, воздух пронзили резкие звуки клаксона, послышалось убаюкивающее урчание автомобильных двигателей. Меня зачем-то попоили водой, и густая мгла вновь залепила мои глаза и уши. Я слабо различал длинные шланги, какие-то переносные приспособления похожие на гидравлические аппараты и множество иных устройств. Под водой стали случаться бурления, я ощутил мощные течения и шевеления. Вдруг слева от меня что-то проскользнуло, неуклюже ткнувшись в мой бок. Из воды показалась посиневшая спина с долгой глубокой раной вдоль позвоночника. Все мои мышцы разом ослабели, скелет готов был обвалиться карточным домиком, и лишь кожа стягивала непослушные элементы моего тела, сохраняя видимость слаженности. Я взвизгнул и что было силы оттолкнул от себя мертвеца. Нетерпеливое течение моментально подхватило его, вода булькнула и лениво утянула останки вниз. Тут же тугая спираль головокружений всосалась в мою голову между бровей. Надоевшие мглистые хлопья градом посыпались мне в глаза и в рот. Я стал слепнуть и задыхаться. Страх смрадно дыхнул мне в лицо, и я получил звонкую пощёчину.

– Что ты вытворяешь, идиот?! Пусти меня! Что всё это значит? Ты находишь это сексуальным? Вставай, тебе говорят!

Я помотал головой, пытаясь сфокусировать мысли и изображение… Подо мной извивалась девушка в чёрном бюстгальтере и в стянутых до колен чёрных трусиках. Она нещадно лупила меня по щекам ладонями и гневно морщила лоб. Я вскочил с софы, собрал с пола свои вещи и начал торопливо одеваться. Не переставая посылать в мой адрес проклятья, девушка в чёрном нижнем белье моментально облачилась в чёрное платье и застыла посреди комнаты. Я оделся и заметался по комнате, пытаясь найти свой шарф. Девушка в чёрном платье извлекла его из-под стула:

– На!

– Спасибо.

– Это тебе спасибо! – злые глаза девушки в чёрном платье метнули в меня сгусток вулканической лавы.

– Я просто… Я не помню, что было у нас… тут…

– Что-о-о?

– Я просто какое-то время назад перестал быть… собой… Или… Как сказать? Перестал быть здесь… Понимаешь? Нет? Я очутился в каком-то ином месте… Где было очень жарко, и была вода… Много воды. Много мутной, вонючей воды. И где-то там, под водой плавали тела других людей, наверное, мёртвых людей. Нет, не «наверное» – точно! Это были трупы… И ещё там были люди… Другие люди… Живые люди… Медицинские работники и… ещё… другие… И-и-и… Мне что-то говорили, но я… я не понимал их… А потом… потом я снова очутился здесь…

– Ты хоть сам понимаешь, что ты говоришь? – закричала девушка в чёрном платье.

– Нет! Но… не важно… Я… я просто рассказал тебе, что видел… Ты мне можешь просто рассказать, что видела ты?

– Идиот!!! Полоумный идиот! Ничего я не видела! Кроме тебя! Всё было нормально… Мы ласкались… А потом… потом ты вдруг весь навалился на меня… И такой ты тяжёлый оказался… А с виду и не скажешь! Я как ни пыталась – выбраться из-под тебя не смогла! А ещё ты кричал и даже немного плакал…

– Долго я такой был?

– Долго! Минуты две… Нет! Три! Три точно! А, может, и все пять!

Девушка замолчала, села на край стула, съёжилась, поднесла ладони к лицу и жалобно запричитала:

– Ну почему? Почему мне всегда так не везёт?! Почему мне попадаются одни идиоты!

Я стоял, прислонившись к дверному косяку, и старательно наматывал шарф на ноющую, видимо, от недавнего напряжения шею.

– А я думала, ты – нормальный… Я даже уже представила, как мы поженимся, как отправимся в дальние края на медовый месяц… А потом… у нас народятся детишки, мы улучшим наши жилищные условия… У тебя есть квартира? – я не ответил. – Нужно будет твою и мою разменять на большую, потому что я хочу много детей! Дети – это цветы жизни! А я… Я – очень хороший садовник! Вот увидишь!!! Но сейчас с жильём всё куда проще – есть ипотека! И ещё, конечно, машину надо будет купить… Если из зарплаты собирать слишком долго придётся (а кем ты работаешь, кстати?), то можно какой-нибудь неплохой автокредит подобрать… Я в них разбираюсь – одно время работала в сфере кредитования… Но ладно… потом решим… Главное, чтобы мы были счастливы!

Она мечтательно посмотрела на меня, призраки в её глазах заплясали вульгарные танцы. Я поморщился, немного помолчал, в нерешительности переминаясь с левой ноги на правую, и, наконец, спросил:

– Можно я воспользуюсь туалетом?

– Да, конечно… Рядом с кухней, – голос девушки в чёрном платье стал мягче.

Я ушёл в туалетную комнату. Упитанная кольчатая сколопендра юркнула в тёмный угол при моём появлении. Под потолком рой мелких мошек спиралеобразно пересекал пространство, замирая в воздухе то в одном углу, то в другом. По дну пожелтевшей от времени чугунной ванны сновали мокрицы, муравьи деловито бежали в две шеренги от пола, по стене и скрывались за сливным бочком, под ногами похрустывала разбитая плитка, над моей головой колыхались огромные рыболовные сети паутины. Я быстро опорожнился, брезгливо слил воду и отвернул кран. Вода полилась в треснутую раковину и ритмично закапала на пол. Я потянулся к куску мыла, но оно было в каких-то слизисто-гнойных разводах с кровянистыми прожилками то ли гайморитного, то ли геморройного происхождения. Я отдёрнул руку и завертел головой. На полочке над ванной я приметил большой флакон с шампунем, а рядом гель для душа с дозатором. Я взял гель для душа двумя пальцами, баночка оказалась на удивление чистой. Я выдавил содержимое и понюхал. Приятный ванильный запах. Я дважды вымыл руки, достал из кармана носовой платок, вытер ладони, обернул платком вентиль крана, закрыл воду и поднял глаза. Напротив висело засиженное мухами зеркало. Из амальгамной дали на меня воззрились почти трезвые глаза моего двойника, я измученно улыбнулся ему, он улыбнулся мне в ответ, и мы разошлись в разные стороны.

– Ты намочил манжеты, – заботливо проговорила девушка в чёрном платье, когда я вышел.

Я оглядел манжеты пальто, ничего не ответил и пошёл в прихожую. Девушка в чёрном платье схватила меня за руку и испугано произнесла:

– Ты куда?

Я обернулся и ударился взглядом о решительно воздвигнутую вкруг неё двухметровую башню беззащитной чувственности, из бойниц которой в меня настойчиво летели стрелы-сквирты. Вместо ожидаемого, по её мнению, возбуждения в меня медленно стало вползать омерзение, в нос ударил неприятный запах жижи, вдоль поясницы что-то проскользнуло, возможно, чьё-то безжизненное тело… Меня передёрнуло, я с усилием подавил в себе крик и наклонился, чтобы надеть ботинки.

– Нет, так не пойдёт, – настойчиво заговорила девушка в чёрном платье. – Я тебя никуда не отпущу! Наша ночь должна закончиться совсем не так, ты меня слышишь?

Я справился с собой и, надев левый ботинок, обнадёживающе посмотрел на неё и беспечно произнёс:

– Да, я тебя слышу и более того – полностью поддерживаю. Наша ночь закончится совсем иначе, вот увидишь, я сейчас быстренько сбегаю за выпивкой, и мы продолжим…

– Зачем куда-то бежать? У меня есть ликёр, я же говорила тебе, а ещё есть вино.

– Вот и отлично, значит ты будешь пить ликёр или вино, а я куплю себе виски. Я же говорил, что сегодня пью виски, – назидательно закончил я, надев правый ботинок.

– Но уже поздно… Алкоголь нигде не продаётся…

– Не переживай, – произнёс я медовым голосом, – несколько сотен сверху положенной стоимости заставят даже самого законопослушного торговца изменить своим принципам…

Я нежно взял её ладонь в свою, немного приобнял свободной рукой, чуть коснулся губами щеки, добрался до виска и страстно прошептал:

– Предвкушение удовольствия делает само удовольствие…

Я отстранился, размышляя, как закончить фразу, и посмотрел в её глаза мгновенно подёрнувшиеся поволокой. Она разомкнула пересохшие губы и еле слышно прошептала:

– Только возвращайся поскорее…

– Конечно…

Я выпрыгнул из квартиры на лестничную площадку и понёсся, перепрыгивая через ступени, вниз. На улице я бросился, не разбирая дороги, прочь: через дворы, подворотни, переулки, скверики – пока не выскочил на широкий проспект, по которому изредка проносились машины. Здания вдоль проспекта слегка двигались, создавалось впечатление, будто они пели многоголосую песню и раскачивались в такт мелодии. Я возликовал, почувствовав себя освобождённым, и даже попробовал подпевать, но быстро понял, что не знаю слов. Вместо этого жадно закурил, застыв на обочине с поднятой рукой, и вскоре старенький пикап подобрал меня и повёз в сторону дома. От утробных покачиваний автомобиля делалось хорошо, почти невесомо… Голова валилась влево, возвращалась на место, снова валилась и снова возвращалась. Дремота холщовым мешком укутывала меня…

– Не спать! Сон делает нас незащищёнными! Сон делает нас одинокими! Хотя мы и так одиноки… Тотально одиноки. У нас может быть много родственников, друзей и даже соседей, но мы все всё равно одиноки. Чудовищно одиноки! Ясно?

Усатый старик в непростиранном белом халате поверх пижамы сидел одесную за длинным деревянным столом и громким шёпотом доносил до меня свои мысли. Я посмотрел на него в упор и ответил:

– Ясно.

– Поэтому Час чтения негоже тратить на сон! Ясно?

– Ясно. А вы кто?

– Что значит «кто»? Сосед твой! Из девятой!

– Сосед? Из девятой?

– Ну да… Сосед!

– Из девятой?

– Да! А ты из десятой… Постой! Или из восьмой… В общем ты мой сосед, а я твой и всё тут! Ясно?

– Не совсем…

– У тебя сезонное обострение что ли?

– Какое обострение?

– Сезонное! Где твой блокнот?

– Какой блокнот?

– Понятно-о-о! – старик озабоченно потёр подбородок и принялся объяснять. – Мы – запамятовавшие. Ты и я. Ну и все остальные. Чтобы не забыть ничего, мы, по рекомендации докторов, стараемся совершать ежедневно одни и те же действия. Мы каждый день встречаемся, посещаем библиотеку (как сейчас, например), читаем, разговариваем, ходим гулять на лужайку, по вечерам я пишу. Час или два… И ты тоже, кстати. Мы записываем тезисы… О том, что произошло… Для нас… Для будущих нас, которые завтра проснутся и всё перезабудут! Ясно?

Я помотал головой. Старик сдвинул брови и чуть повысил голос:

– Я ничего не помню, ясно? И ты тоже ничего не помнишь! Чтобы сохранить воспоминания, я веду дневник. Ты тоже ведёшь дневник. Каждое утро я перечитываю тезисы, записанные мною накануне. Ты тоже перечитываешь. Ясно? Это Дом запамятовавших.

Я удивлённо выдохнул:

– Пф-ф-ф…

Дебелая женщина в углу недовольно посмотрела на нас и сказала протяжное:

– Ш-ш-ш-ш-ш!

Старик послюнявил палец и пригладил усы:

– Да! Я ничего не помню. Это факт… Единственное, что я помню с невероятной точностью, это лица людей, поэтому я всегда знаю, виделись мы с тем или иным человеком раньше или нет. Ты страдаешь тем же недугом, что и я, правда, с небольшой особенностью. Ты не запоминаешь лица людей – ты запоминаешь их мимику и жесты. Мне кажется это очень необычным, но ты невероятно страдаешь. Ясно?

Я хмыкнул:

– Какая чушь!

– Да, согласен, абсолютная чушь, но эта чушь – наша реальность!

Я не ответил. Озноб пробежал по телу. Одномоментно мне захотелось сделать десятки противоречащих друг другу действий. Старик заботливо посмотрел мне в глаза и спросил:

– Что с тобой?

– А-а-а, – я чуть не расплакался, но пересилил себя и закончил сорвавшимся голосом. – Я не понимаю, что происходит… Всё меняется… Путается. Трансформируется. Мне страшно!

– Мне тоже страшно…

Старик помолчал, настороженно огляделся и добавил:

– Я боюсь проснуться однажды утром и понять, что я забыл все слова… А ещё я боюсь не узнать тебя. Ты мне очень дорог… Очень! У меня так написано в блокноте! А ещё там есть размышления о степени моей привязанности к тебе… О том, что ты один из самых важных маяков в этом мире, с помощью которого я неплохо ориентируюсь… Но… Но… Не помню, что там после «но»… Не важно! Надо читать… Час чтения! – старик поднял вверх указательный палец и придвинул ко мне книгу.

Я провёл ладонью по твёрдому переплёту, ощутил лёгкую шершавость картона, еле осязаемую выпуклость букв. Читать совсем не хотелось. Усатый старик пошуршал листами многостраничного фолианта с причудливыми виньетками на обложке, пробубнил что-то себе под нос, а потом придвинулся ко мне и заговорил:

– А что касается чтения, то читать я люблю, и к тому же это у меня хорошо получается. Я читаю не быстро и не медленно, не громко и не тихо, стараюсь правильно ставить ударения и передавать эмоции героев или автора. Жаль, конечно, что я ничего не запоминаю из прочитанного… Но читать очень люблю… Очень! – он блаженно улыбнулся, обнажив обильные отложения зубного камня. – Ясно?

Я кивнул и ненадолго задумался, а старик тем временем заговорил вновь:

– Вообще-то книги в библиотеке выдают не всем. У меня тут достоверно всё написано, – он потряс у меня перед носом своим блокнотом. – Я, ты и ещё несколько больных… Мы – постоянные читатели. И старушка-библиотекарша нас очень любит. Мы всегда возвращаем книги в целости и сохранности, не рвём их, не макаем в суп или компот, не пускаем слюни по корешку… А некоторые, – старик придвинулся ближе и перешёл на шёпот, – некоторые используют страницы по назначению в клозете! А потом кричат, что являются авторами сих нетленных, но канувших в канализацию, строк… По этой причине и ещё по некоторым другим большая часть наших коллег считается буйными.

Старик отпрянул от меня и красноречиво покивал. За окном загремел гром, засверкала молния. Крупные капли дождя забарабанили по алюминиевым откосам. К столу подошёл подросток с оранжевыми волосами и подсел к нам:

– А что вы читаете?

Старик замотал головой:

– Не разговаривай с ним! Он не такой…

– Что это значит?

– Не разговаривай с ним, – назидательно повторил старик и послюнявил усы. – Он не запамятовавший! Он нормальный! А сюда его родители упрятали… У них родственные связи, видишь ли… Бог весть за какие такие прегрешения они его сюда упрятали! – он скосил глаза на свой блокнот. – Про него у меня записи соответствующие имеются! Так что информация достоверная!

Подросток смущённо объяснил:

– Я тут прячусь от соблазнов внешнего мира! Мои родители сказали, что так лучше: мне безопаснее, а им – спокойнее! Но я не преступник! Я ничего плохого не совершал! Клянусь!!!

Я дружелюбно закивал. Подросток раскрыл огромный атлас автомобильных дорог и широко улыбнулся:

– Красота-а-а! – он мечтательно погладил какую-то карту и полез в карман халата, откуда выудил морковь и протянул её мне. – Держите! Полезно для глаз.

Я не был голоден, но, чтобы не показаться неучтивым, с благодарностью съел безвкусный корнеплод. Старик неодобрительно посмотрел на меня и громко фыркнул:

– Предатель!

Подросток схватил в охапку атлас и обиженный отошёл к подоконнику. Я не успел ничего сказать – хрустнул замок, скрипнули дверные петли, раздались приглушённые голоса, и мы принялись молчать, пока высокие люди в кипенно-белой униформе совершали патрулирование вкруг стола, за которым мы сидели. Оранжевоволосый подросток, нюхавший цветы герани, вдруг разразился гомерическим хохотом и с грохотом выронил атлас из рук за что немедленно был выдворен прочь. Старик сухо покашлял, послюнявил усы и придвинулся вплотную к столу. Я посмотрел на него, он многозначительно поворочал глазами и скривил рот. Люди в кипенно-белой униформе озабоченно пошептались между собой, в последний раз с предельным вниманием осмотрели каждого из нас, заглянули под стол и гуськом вышли из комнаты.

– Да-а-а, – старик фальшиво хихикнул и потряс в воздухе блокнотом, – уроды! У меня тут всё про каждого записано! Я всё знаю!!! У-у-у!!! Уроды!!!

– А кто эти люди? – спросил я.

– Я же сказал – уроды! – раздражённо повторил старик.

Тот час же перед столом появилась старушка с седыми волосами, аккуратно уложенными замысловатой улиткой. Она вся дрожала и куталась в дырявый плед. Старик похабно оскалился, вновь обнажив обильные отложения зубного камня:

– Хороша-а-а! У меня тут записано, что когда-то она носила «фиолетовую бархатную кофточку с меховой опушкой»…

– Потише, пожалуйста, не мешайте другим, – негромко сказала старушка, глядя в окно, но не найдя в нём ничего интересного, оборотилась ко мне. – А вы? Отчего же вы не читаете? Боже мой! Хорошо же вы дебютируете! Знаете что… Даю вам час сроку! Хотите – можете взять два! Но не больше! За это время вам нужно строго и добросовестно исполнять свои обязанности!

– К-к-какие ещё обязанности?

– Читать вашу книгу! Боже мой, бедный мой друг! Вы же совсем сегодня больны! Вы страшно страдаете?

– А я должен страдать?

– Нет, нет! Вы не должны!

– Но я хочу страдать! Я уже чувствую в себе эту потребность!

– Не торопитесь! Вы ещё успеете… А пока Час чтения. Нужно читать. Вот это как раз то, что вы должны!

– Я буду!

– Вы правда хотите читать?

– Да, хочу читать, а после – страдать!

– Изумительно! Это слова не пациента, но мужчины! Вот вам моя рука!

Я пожал морщинистую руку старушки и склонился над книгой в синей обложке. Еле осязаемая выпуклость букв гласила: «УНИВЕРСАЛЬНЫЙ ПРИНЦИП». Имя автора кто-то густо замазал чернилами. Я открыл твёрдый переплёт, вновь ощутив лёгкую шершавость картона, перелистнул форзац с аскетичным монохромным рисунком, потом титульный лист весь перепачканный чернильными кляксами и наконец приступил к чтению:

***

Страна, исключённая из международной кодовой системы, чья буквенно-числовая комбинация продолжала оставаться в памяти лишь одинокого архивариуса-пенсионера, его винтажного-тамагочи и негодного к перепрошивке робота-модератора, с каждым годом становилась всё меньше. По мнению внешних наблюдателей, она походила на сжимаемый от бессилия кулак, который, без сомнения, принадлежал боксёру, жалко корчащемуся на войлочном полу ринга после проигранного боя. В свою очередь, местные жители, изнутри следящие за процессом спрессовывания, напротив, видели причину исключительно в желании триединой Группы Главнокомандующих обезопасить население, спрятав его внутри богатырского кулака, который на всякий случай периодически грозился в мировую пустоту, вздёргивая кверху средний палец. В старом городе, стоявшем на восьми высохших реках, население жило новой жизнью. Новая жизнь, правда, пока ничем особенным не отличалась от старой, но все были уверены в обратном. Самому городу совершенно не нравилась эта бессмысленная суета, но с позором лишённый права голоса и столичного титула много десятилетий назад он униженно безмолвствовал и лишь робко надеялся, что население его покинет ввиду «повсеместной обветшалости, непригодности и опасности для жизни» и даст умереть спокойно. Но какие бы безнадёжные отчёты об аварийном состоянии старого города ни писали эксперты, как бы старательно журналисты ни распыляли информацию за его пределами, с каким бы умным видом чиновники ни потирали толстые переносицы – ничего не менялось.

В среду к девяти утра на деревянную террасу Городского суда №1 начал медленно стекаться народ. К девяти тридцати приехал Судья, заглянул в душный маленький Зал Судебных заседаний, где тесными неровными рядами стояли скамейки, а в проходах валялись стулья, и поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. Там, в длинном полутёмном коридоре, грузная женщина в грязном переднике, стоя на четвереньках, тёрла серой тряпкой пол. Судья покашлял. Женщина повернула к нему своё безразличное лицо и тяжело встала:

– Доброе утро, Семён Яковлевич.

– Доброе-доброе. Иди, внизу убирайся, через полчаса начнём.

Женщина подняла тяжёлое ведро с водой и направилась вниз по лестнице. Судья прошёл в конец коридора и протиснулся в узкую комнату, плотно заставленную старой мебелью, вынул из принесённого портфеля документы и принялся их внимательно изучать. Через четверть часа приехала скрипучая машина с прицепом. К прицепу гигантскими болтами была прикреплена ржавая клетка, в которой сидела худосочная седая женщина. Заспанные солдаты помогли женщине вылезти, прикрикнули на неё для порядка и повели в здание суда. На террасе стояла толпа зевак, процессия замешкалась, остановилась. Женщина медленно подняла глаза, высокий солдат с силой ткнул её прикладом в щёку:

– В землю смотреть, с-с-сука.

В толпе заулыбались и довольные расступились. В маленьком зале были открыты окна, неспешный ветер повременно залетал узнать, как продвигаются судебные дела. Худосочную женщину посадили на крепко привинченный к полу деревянный табурет с массивными железными кольцами и приковали к ним наручниками. Два солдата встали по бокам. Женщина какое-то время озиралась по сторонам, а потом уставилась на подол своего платья, приговаривая:

– Пыльная-то я какая с дороги!

Спустя пять минут в маленький зал вошли Общественный обвинитель и Защитник. Оба внимательно посмотрели на присутствующих и кивнули в знак приветствия. Защитник сел за приготовленный специально для него стол, недалеко от прикованной женщины, вынул из толстой папки бумаги, разложил, аккуратно сделал какие-то пометки наточенным карандашом и, покончив с приготовлениями, с озабоченным видом подошёл к солдатам:

– Доброе утро. Скажите, а нельзя ли Подсудимую посадить на стул со спинкой? Я полагаю, ей будет крайне сложно высидеть всё заседание на табурете, не имея возможности облокотиться.

– Мы действуем по инструкции.

– Я понимаю, а что в вашей инструкции говорится про нестандартные ситуации?

Солдаты задумались и почти одновременно отрапортовали:

– Инструкция не содержит в себе упоминаний о нестандартных ситуациях.

– Понятно. А жаль. У нас сейчас именно такая ситуация. Константин Ипатьевич, – обратился Защитник к Общественному обвинителю, – может быть, позволим Подсудимой сидеть на стуле со спинкой?

Константин Ипатьевич в это время стоял, навалившись всем своим полным телом на подоконник, и смотрел в заброшенный палисадник. Потом медленно обернулся и, чеканя каждое слово, произнёс:

– Карл Фридрихович, насколько я знаю, все Подсудимые в этом зале всегда сидели на этом табурете, с какой стати сегодня мы будем нарушать эту традицию?

– Но как же ваш щедрый Принцип снисходительности? Почему бы нам сегодня не последовать этому принципу и-и-и не позволить пожилой Подсудимой во время заседания сидеть на стуле со спинкой? И, кстати, позвольте напомнить, наша Подсудимая вот уже 3 месяца содержится в карцере, что крайне неблагоприятно сказывается на состоянии её здоровья.

– Карл Фридрихович, мне не нравится ваше ироничное нравоучение и вы, может быть, сомневаетесь, но я профессионал своего дела, поэтому не надо напоминать мне о деталях, которые я изучил в полной мере. Принцип снисходительности – единственно возможная сегодня форма политического и социального существования. Будь снисходительным к другим и другие, в свою очередь, проявят свою снисходительность к тебе… Я снисходителен к вам, именно поэтому я разговариваю с вами даже вне судебных заседаний, так и вы будьте снисходительны ко мне и отстаньте от меня с вашими дурацкими просьбами! – рассержено закончил Общественный обвинитель.

– Уважаемый Константин Ипатьевич, а давайте проявим снисходительность к Подсудимой!

– Это было бы возможно, если бы Подсудимая своим чудовищным поступком не пренебрегла бы этим принципом…

– Как много «бы»! А давайте будем снисходительны авансом!

– Быть снисходительным к Подсудимому авансом – опасно… Ответная реакция может быть совершенно неожиданной.

Защитник развёл руки в стороны:

– В таком случае мне совершенно непонятен этот принцип!

– А мне в таком случае это совершенно безразлично!

Подсудимая подалась вперёд и зашлась в долгом приступе кашля, синхронно позвякивая цепями наручников. Защитник вышел из зала суда и вернулся со стаканом воды:

– Анастасия Поликарповна, выпейте, пожалуйста.

Подсудимая взяла чуть трясущимися руками стакан, сделала несколько отрывистых глотков и снова закашлялась. Защитник посмотрел на Константина Ипатьевича долгим тяжёлым взглядом. Общественный обвинитель сел на своё место и углубился в изучение каких-то бумаг. В зал суда вошёл опрятно одетый секретарь с маленькой рыжей бородкой:

– Доброе утро. Судья сказал, что через пять минут можем начинать.

Подсудимая перестала кашлять, допила воду и отдала стакан Карлу Фридриховичу. В зал стали медленно сходиться люди. Они рассаживались на скамьях и стульях и, устроившись, с любопытством изучали Подсудимую. Многим не хватало мест, они громоздились на подоконниках, вставали вдоль стен. На улице загудел мотор, кто-то выглянул в окно:

– Журналисты приехали!

Заспанные журналисты почти вбежали в маленький зал. Засуетились, в поисках свободных мест, зашуршали блокнотами, загромыхали техникой. Старые, обшарпанные, с оторванными сегментами, замотанные скотчем видеокамеры, фотоаппараты и диктофоны замелькали в журналистских руках. Спустя пару минут в дверях появился Судья, Секретарь подбежал к нему и взволнованно зашептал:

– Семён Яковлевич, у нас компьютер сломался! А другого нет, я везде поискал… Только на чердаке нашёл старый монитор…

Судья махнул рукой:

– На пишущую машинку всё набьёшь.

– У пишущей машинки ленты нет…

– Тогда от руки напишешь.

Секретарь расстроено забормотал:

– Ну да, ну да, – и скрылся за дверью.

Судья занял своё место и устало посмотрел на присутствующих. Вернувшийся с пачкой бумаги и тремя ручками, Секретарь положил всё это на свой стол, глубоко вздохнул, одёрнул полы пиджака и торжественно произнёс:

– Встать, суд идёт!

Все встали.

– Садитесь, пожалуйста, – Судья нацепил на нос маленькие очки и принялся зачитывать. – Сегодня мы слушаем дело Макаровой Анастасии Поликарповны, которая обвиняется в убийстве собственной дочери, Макаровой Ефросиньи Ильиничны. Это заседание заключительное. Его, как собственно и все предыдущие, буду вести я, Судья высшей категории, Межиров Семён Яковлевич. Сторону общественного обвинения представляет Ковров Константин Ипатьевич, сторону защиты – Карл Фридрихович Кляйн-Чулков. Выносить приговор будут представители Снисходительного общественного совета – Дижур Наум Исаевич, Ватутина Галина Павловна и Потапов Пётр Петрович, – Судья повёл рукой в сторону окна, вдоль которого на короткой скамеечке виднелись неприметные фигурки представителей Снисходительного общественного совета, после чего достал носовой платок и промокнул потный лоб. – Константин Ипатьевич, прошу вас.

Общественный обвинитель засопел, неуклюже поднялся:

– Макарова Анастасия Поликарповна порядковый номер АААПРД-12003967 зарегистрирована с момента рождения и по настоящее время по адресу: ул. Спаммеров, д. 6, кв. 8, за пределы города ни разу не выезжала, ранее имела судимость, но была амнистирована, нареканий и жалоб с места работы не поступало, заключение судмедэкспертизы показывает абсолютную психическую вменяемость подсудимой.

7 апреля прошлого года в 10 часов 30 минут по местному времени подсудимая застрелила собственную дочь Макарову Ефросинью Ильиничну из автоматического пистолета винтажной сборки марки «Колибри». Подсудимая произвела один выстрел в голову, от которого её дочь скончалась на месте. В ходе 33 заседаний суда, предшествующих данному, никаких иных улик или свидетелей, доказывающих невиновность Макаровой Анастасии Поликарповны, обнаружено не было. Все улики и свидетельские показания говорят нам только об одном преступнике, и этот преступник перед нами! – Общественный обвинитель театрально повел рукой в сторону подсудимой. – Что двигало этой женщиной? Отчаяние и безысходность? Временное помешательство и неосторожность? Не-е-ет! О-о, нет! Хладнокровие и бездуховность! Всяческое отсутствие норм и законов материнства, прописанных в нашей Конституции (часть 143, статья 99, параграф 16, поправка 38)! Всяческое отсутствие норм и законов социального и внутрисемейного сосуществования, прописанных в нашей Конституции (часть 220, статья 47, параграф 5, поправка 157)! Полное игнорирование личностных установок и мотиваций, прописанных в нашей Конституции (части с 903 по 3051, включая все статьи, параграфы и поправки)! И даже попрание гражданских клятв и обязательств, прописанных опять-таки в нашей Конституции (часть 2606, статья с 701 по 711, включая все параграфы и поправки)!

Я, как представитель Общественного обвинения, озвучиваю здесь волю народа и конституционные нормы и законы нашей страны, которые призывают Подсудимую к расплате в виде смертной казни на электрическом стуле или, если у нас опять отключат электричество, через повешение. Конституционные нормы и законы нашей страны не допускают подобного произвола и жестокого обращения граждан друг с другом, мы должны оградить нашу общественность от пагубного влияния таких варварских отношений, мы должны не допустить, чтобы семя ненависти зародилось в нашем подрастающем поколении. Бесспорно, вина за сломанное сознание Подсудимой и за тяжкое преступление, совершённое ею, лежит не только на совести Макаровой, но и на бездушном, зловонном, трухлявом, изъеденном изнутри всевозможными (и даже невозможными!) беззакониями «государстве», – Общественный обвинитель беззвучно поводил губами, – на «государстве», название которого, согласно действующей Конституции, запрещено к употреблению… На «государстве», в котором Подсудимой (да и многим из нас) довелось родиться и которого, к бесконечной нашей радости и гордости, больше не существует! Замечу, что это единственное смягчающее обстоятельство, которое я упоминаю на каждом слушании этого дела, и которое я традиционно тут же опровергаю. Опровергаю фактами, опровергаю нашими с вами поступками! Ведь многие из нас тоже родились в том ужасном «государстве», ведь многие тоже страдали и испытывали всяческие лишения, ведь многие тоже вынуждены были наблюдать тотальные беззакония, вести многочасовые монологи с самими собой, дабы разобраться, что есть ложь, а что – правда, что есть зло, а что – добро. Но никто… Ник-то не совершил подобного жуткого преступления!

– Ваша честь, можно вопрос, – потянулся за своей правой рукой Защитник, привстал со стула и замер в ожидании разрешения.

Общественный обвинитель недовольно оглядел зал и упёрся насупленным взором в Защитника. Присутствующие начали перешёптываться. Секретарь зашикал на кого-то в первых рядах. Судья очнулся от дремоты и поводил ладонью по бумагам, лежавшим перед ним. Защитник повторил свой вопрос. Судья, дабы отвести от себя внимание присутствующих, поспешно кивнул, еле сдерживая зевок, суетливо раскрыл какую-то папку и спрятал лицо за твёрдым переплётом. Защитник встал в полный рост и произнёс, обращаясь к Общественному обвинителю:

– Вы хотите сказать, что Государство не формирует человека? Я вас верно понял? Тогда какой прок в чтении Конституции? Тогда кто вообще для нас Группа Главнокомандующих? Тогда зачем нам эти показательные слушания?

– Нет, вы меня не правильно поняли, – раздражённо заговорил Общественный обвинитель. – Государство изначально, с малолетства и на протяжении всей жизни формирует, указывает правильный путь развития, поддерживает, помогает…

– Но вы же противоречите сами себе! – перебил его Защитник.

– Вы не дослушали меня, а уже выводы делаете. Исходя из этого, я могу предположить, что вы и мою предыдущую речь плохо слушали, а то и вовсе не слушали, а вопросы – задаёте!!!

– Тогда прошу вас расшифровать, что вы имели в виду. Вот тут у меня слово в слово записано всё, что вы сказали. Я конспектирую. И я усматриваю здесь несоответствия. Когда вы говорили о «государстве», в котором многие из присутствующих родились, вы сказали следующее, цитирую…

– Так-так-так, Карл Фридрихович, вы, конечно, извините, что я вас перебиваю, но уж коли вы меня раз перебили, то и мне не зазорно. Я считаю так – всё, что вы намереваетесь сейчас сообщить, к сути дела отношения никакого не имеет. Мы же с вами не государства тут судим. Да и типун мне на язык! Наше Государство благополучно встало, стоит и до конца веков стоять будет. Судить его нечего. А то, в котором мы, к несчастью, родились, оно уже осуждено! Осуждено многократно, пофамильно и поимённо! И я, да будет вам известно, в большинстве тех процессов участие принимал и практически всех негодяев из того «государства» в лицо знаю! И все их подлости знаю, и все их оправдания жалкие! Всё знаю! Поэтому не вам тягаться со мной в подобного рода спорах. Хотите о государствах поговорить – поговорим! Но только не на этом слушании. Позвольте всё же мне закончить мою речь…

Защитник вымученно улыбнулся.

– Ваша честь? – повернул голову к Судье Обвинитель.

Судья всё ещё боролся с зевотой. Он выглянул из-за папки, одобрительно поморгал глазами, поморщил брови и снова спрятался.

– Та-а-ак, на чём же я остановился… Ага, значит «никто»… Итак. Никто из нас не совершил подобного жуткого преступления! – важно продолжил Обвинитель. – А это значит, что пагубное, злонамеренное, насильственное поведение было заложено в Подсудимой самой природой! И она, будучи уже взрослой, здравомыслящей, ответственной женщиной, не смогла разглядеть в себе этих мерзких наклонностей, не смогла изничтожить их в себе, не смогла в конце концов обратиться за помощью к специалистам (а мы все знаем, что у нас есть прекрасные профильные службы с высококвалифицированными и отзывчивыми специалистами и замечательные духовно-приходские заведения с мудрыми врачевателями душ!)… Так вот… Побороть свой недуг собственноручно или с чужой помощью Подсудимая не смогла… Или… Не… за-хо-те-ла. Именно – не захотела! Результаты экспертизы говорят нам о вменяемости Макаровой Анастасии Поликарповны, а это значит, что о недуге своём она, если уж не знала наверняка, то – догадывалась, и никаких мер по его устранению не предпринимала… Злой умысел и преднамеренность – налицо. Также на прошлых заседаниях нами досконально изучался вопрос климактерического периода, в котором Подсудимая пребывала во время совершения преступления, а также, возможно, пребывает до сих пор. Эксперты вынесли вердикт, что климактерический период у Обвиняемой протекал в пределах нормы, с применением показанных врачом местной поликлиники натуральных препаратов для уменьшения климактерических жалоб и, таким образом, не оказал никакого влияния ни на Подсудимую, ни на само преступление. Подводя итог, я, как официальный представитель Общественного обвинения, озвучивающего здесь волю народа и Конституционные нормы и законы нашей страны, призываю Подсудимую с честью и достоинством принять расплату в виде смертной казни на электрическом стуле или, если у нас опять отключат электричество, через повешение. Что ж… Я кончил.

Общественный обвинитель многозначительно оглядел зал, кинул презрительный взор на Подсудимую и сел. Защитник откашлялся. Судья, наконец-то, поборол зевоту и проговорил, обращаясь к Защитнику:

– Да-да, Карл Фридрихович, теперь вы выступаете.

Не успел Защитник встать со своего места, как Общественный обвинитель выкрикнул:

– И о чём вы нам сегодня расскажете? Про условную и безусловную любовь, про идею материнства или про симбиоз социума?

– Напрасно вы цепляетесь ко мне, Константин Ипатьевич…

– Да поймите же вы наконец, – перебил Защитника Обвинитель, – есть конкретные вещи, конкретно совершённые поступки, имеющие время действия, условия и обстоятельства, а есть ваши никчёмные философствования, ставшие здесь уже традиционными, которые не имеют ничего общего с реальностью…

– Константин Ипатьевич, – раздражённо произнёс Судья, – вы задерживаете нас всех!

– Молчу, молчу, – иронично проговорил Общественный обвинитель и, моментально сделавшись серьёзным, внимательно воззрился на Защитника в предвкушении долгой и бессмысленной речи.

Карл Фридрихович провёл рукой по волосам и заговорил:

– Сегодня я предлагаю порассуждать о свободе. Мотивы, движущая сила и цель жизни Подсудимой были подчинены единственно возможному для этой женщины действию – действию к свободе. Я придерживаюсь суждения одного несправедливо позабытого современностью философа: «Человек осуждён на свободу, он или свободен, или его нет»! Какое меткое, сокрушительно правдивое определение, не так ли? Это значит лишь то, что сам человек, всё его естество – это и есть свобода в своём первозданном воплощении. А все действия человека – это действия свободы, во имя свободы и ради свободы! Отказаться от свободы невозможно…

Защитник остановился. Что-то категорически не нравилось ему в собственной речи, но что именно он никак не мог понять. Бросив недоверчивый взгляд на публику, он вновь заговорил:

– Заставлять человека делать что-либо против его воли – значит отрицать его свободу! Но нельзя обвинять полусвободного человека за проступок, совершённый им в состоянии этой самой полусвободы. Я намеренно употребляю здесь это слово, поскольку полностью лишить человека свободы нельзя! Свободу у человека можно лишь время от времени выдирать клоками, но сделать человека абсолютно несвободным невозможно! Итак, Анастасию Поликарповну сделали полусвободной, заставив стать матерью. Что ж… Она была терпелива и вынесла это испытание. Трагедия, которая случилась в прошлом году с дочерью Подсудимой, это лишь действие свободы, которому Анастасия Поликарповна позволила случиться, находясь в состоянии полусвободы…

Защитник замолчал и задумался. Спустя считанные секунды его глаза блеснули, и он выпалил:

– А не может ли это происшествие быть своеобразным проявлением Принципа снисходительности? А-а-а? Подсудимая была снисходительна к просьбам своего ребёнка о смерти, она мужественно совершила этот страшный шаг. Мы не можем осуждать человека, который руководствовался в своих действиях Принципом снисходительности… Более того… вместо порицания мы… то есть общество… обязано оказать Подсудимой посильную помощь, а Суд, в свою очередь, должен проявить к ней крайнюю снисходительность…

– Протестую, – взвыл Общественный обвинитель. – Это ложное трактование основополагающего государственного принципа! Да как вы смели…

– Тихо, – повысил голос Судья, – протест принят. Карл Фридрихович, вам объявляется предупреждение в связи с некорректным использованием государственного термина, на основе которого в действующей Конституции формируется львиная доля норм и законов! Прошу продолжать!

Защитник расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, откашлялся и продолжил:

– Делая свой выбор прежде, чем совершить тот или иной поступок, человек руководствуется не ясными и понятными рефлексивными актами, а дорефлексивными аспектами самосознания. Человек принимает решение не умом, а всей своей сущностью, всем своим «я»! Человек – самосозидающаяся субстанция, не завершённая данность, не вещь в себе, но само существование, именно поэтому он определяется своими поступками, – сделав вид, что кашляет, Карл Фридрихович пытался постичь логику наспех написанной речи. Спустя минуту понимание так и не пришло, а более имитировать кашель Защитник был не в состоянии, поэтому благоразумно решил продолжать. – И чем больше, с точки зрения общества, в жизни человека промахов и ошибок, тем естественнее и честнее он сам с собой, тем открытие он в собственных проявлениях и тем явственнее в нём обнаруживаются действия свободы! За любой свой поступок, которому предшествовал выбор, человек несёт ответственность. Полную и безоговорочную. Но, надо понимать, что ответственность эта ни в коем случае не перед обществом и не перед Судом… – Карл Фридрихович запнулся и решил добавить, кивнув в сторону судьи, – при всём моём к вам уважении… И даже не перед Богом, которо…

– Протестую, – громче прежнего взвыл Общественный обвинитель.

– Протест принят, – возвестил Судья. – Карл Фридрихович, ещё одно предупреждение! Любое упоминание Бога вне зависимости от его конфессиональной принадлежности допустимо только с позиции безоговорочной капитуляции перед Его мудростью и могуществом! Продолжайте!

Защитник пропустил несколько абзацев и стоически завершил выступление:

– Жить в обществе, ежедневно пропагандирующем Конституцию, в которой жёстко корректируются права и обязанности каждого гражданина, – это значит отказаться от своей личности, предать свою сущность, стереть различия между собой и другими, оставить невостребованными данные нам с рождения способности «решать» и «выбирать»! К сожалению, в проживаемой нами реальности принудительно совершается повсеместная подмена: одноразмерные шаблоны, отштампованные в корпорациях стандартизаций, вытесняют самостоятельное критическое мышление, а общественное мнение в совокупности с конституционными нормами и законами уничтожают объективный разум науки или субъективные изъявления индивидуума! Уважаемый Суд, вы сейчас также стоите перед выбором. Пусть ваш выбор будет свободным от предрассудков и стереотипных клише! Спасибо.

Карл Фридрихович упал на стул. Он был зол. Вчерашние компиляции, которые он совершал в подпольной библиотеке до позднего вечера, до кончившихся в ручке чернил, до онемения суставов, до полного умственного изнеможения, до отключения электричества, сегодня оказались лишь словесным месивом, не пригодным к употреблению даже им самим! Злость и усталость, совокупившись в голове Защитника, отложили гнусную личинку сомнения, которая отныне начала произрастать в нём, заставляя не доверять более своим способностям. И что самое ужасное – личинка принялась медленно умерщвлять пышущую здоровьем и дерзостью мечту «уехать». Уехать куда-то в неведомые дали… Мечту, которая внезапно поселилась в нём несколько месяцев назад после того, как в одной из книг в подпольной библиотеке он наткнулся на карандашный рисунок задорного поросёнка в тракторе. Под рисунком было написано: «Поросёнок Пётр из Цифрового периода пытается свалить заграницу на тракторе».

– Ну-с, Подсудимая, – проговорил Судья, – милости просим. В перекрёстном допросе участвовать извольте.

Защитник заёрзал на стуле, нервно перебирая бумаги:

– То есть как это «извольте»? – проговорил он после непродолжительной паузы. – Перекрёстный допрос был на прошлом слушании.

– Ну и что? – удивился Судья.

– Как «что»? Это всё не по регламенту!

– Та-а-ак, – задумался Судья, – не по регламенту, не по регламенту… Не по регламенту? – вопросил он и посмотрел на Секретаря. Секретарь кивнул:

– Не по регламенту. Сегодня возможен только односторонний допрос.

– Значит сейчас у нас односторонний допрос? – Судья заглянул в папку, но не нашёл там ответа и вновь посмотрел на Секретаря.

– Нет. Прямо сейчас у нас допрос Свидетелей. По регламенту.

Судья кивнул с такими видом, будто бы Секретарь уточнял что-то у него, а не наоборот, и обратился к Обвинителю:

– Константин Ипатьевич, у вас сегодня будут Свидетели?

– Никак нет, Ваша честь!

– Славно. Быстрее кончим, – бодро проговорил Судья. – А у вас, Карл Фридрихович?

– Да, трое… Пригласите, пожалуйста, нашего первого Свидетеля, – обратился Защитник к Секретарю.

В Зал судебных заседаний вошла полная женщина и, тяжело ступая, выдвинулась на середину, обернувшись лицом к Судье.

– Итак… Зинаида Михайловна Звонарь. Свидетельница косвенная, к происшествию прямого отношения не имеет, но владеет неким, на мой взгляд, интересным опытом, который может нам помочь понять мотивы Подсудимой, – старательно разъяснил Защитник.