Оглавление
Марина Цветаева. Одна – здесь – жизнь
Мать и музыка
Мать и музыка
Сказка матери
Отец и его музей
Музей Александра III
Лавровый венок
Открытие музея
Отец и его музей
I Шарлоттенбург[25]
II Машинка для стрижки газона[26]
III Мундир[27]
IV Приют[28]
v Лавровый венок[29]
Москва, 1918–1920 гг. (дневниковые записи)
Мои службы
Пролог
Эпилог
Из дневника
Грабеж
Расстрел царя
Покушение на Ленина
Чесотка
Fräulein[40]
Ночевка в коммуне
Воин христов
Смерть Стаховича
Моя встреча с Стаховичем
Чердачное
О любви
О благодарности
Отрывки из книги «Земные приметы»
Портреты поэтов
Бальмонту
Юбилей Бальмонта
Герой труда (записи о Валерии Брюсове)
Часть первая Поэт
I Поэт
II Первая встреча
III Письмо
IV Два стишка
V «Семья поэтов»
VI Премированный щенок
Часть вторая Революция
I Лито
II Вечер в консерватории
III Вечер поэтесс
IV Брюсов и Бальмонт
V Последние слова
История одного посвящения
1 Уничтожение ценностей
2 Город Александров Владимирской губернии
3 Защита бывшего
Живое о живом (Волошин)
Коктебель
Скобка о руке
Макс и сказка
Последнее видение
Пленный дух (моя встреча с Андреем Белым)
I Предшествующая легенда
II Встреча
Слово о Бальмонте
Нездешний вечер
Последний портрет
Повесть о Сонечке
Часть первая Павлик и Юра
Часть вторая Володя
Комментарии
Мемуарные портреты Марины Цветаевой
Мать и музыка
Мать и музыка
Сказка матери
Отец и его музей
Музей Александра III
Лавровый венок
Открытие музея
Отец и его музей
Москва. 1918–1920 гг. (дневниковые записи)
Мои службы
Из дневника
Грабеж
Fraülein
Ночевка в коммуне
Воин христов
Смерть Стаховича
Чердачное
О любви
О благодарности
Отрывки из книги «Земные приметы»
Портреты поэтов Бальмонту
Герой труда
История одного посвящения
Живое о живом
Пленный дух
Слово о Бальмонте
Нездешний вечер
Последний портрет
Повесть о Сонечке
Отрывок из книги
Когда вместо желанного, предрешенного, почти приказанного сына Александра родилась только всего я, мать, самолюбиво проглотив вздох, сказала: «По крайней мере будет музыкантша». Когда же моим первым, явно бессмысленным и вполне отчетливым догодовалым словом оказалась «гамма», мать только подтвердила: «Я так и знала» – и тут же принялась учить меня музыке, без конца напевая мне эту самую гамму: «До, Муся, до, а это – ре, до – ре…» Это до – ре вскоре обернулось у меня огромной, в половину всей меня, книгой – «книгой», как я говорила, пока что только ее «кинги», крышкой, но с такой силы и жути прорезающимся из этой лиловизны золотом, что у меня до сих пор в каком-то определенном уединенном ундинном месте сердца – жар и жуть, точно это мрачное золото, растопившись, осело на самое сердечное дно и оттуда, при малейшем прикосновении, встает и меня всю заливает по край глаз, выжигая – слезы. Это до – ре (Дорэ), а ре – ми – Реми, мальчик Реми из «Sans Famille»[1], счастливый мальчик, которого злой муж кормилицы (estopie[2], с точно спиленной ногой: pied) калека Рёге Barberin сразу превращает в несчастного, сначала не дав блинам стать блинами, а на другой день продав самого Реми бродячему музыканту Виталису, ему и его трем собакам: Капи, Зербино и Дольче, единственной его обезьяне – Жоли Кёр, ужасной пьянице, потом умирающей у Реми за пазухой от чахотки. Это ре – ми. Взятые же отдельно: до – явно белое, пустое, до всего, ре – голубое, ми – желтое (может быть – midi[3]?), фа – коричневое (может быть, фаевое выходное платье матери, а ре – голубое – река?) – и так далее, и все эти «далее» – есть, я только не хочу загромождать читателя, у которого свои цвета и свои на них резоны.
Слуху моему мать радовалась и невольно за него хвалила, тут же, после каждого сорвавшегося «молодец!», холодно прибавляла: «Впрочем, ты ни при чем. Слух – от Бога». Так это у меня навсегда и осталось, что я – ни при чем, что слух – от Бога. Это меня охранило и от самомнения, и от самосомнения, со всякого, в искусстве, самолюбия – раз слух от Бога. «Твое – только старание, потому что каждый Божий дар можно загубить», – говорила мать поверх моей четырехлетней головы, явно не понимающей и уже из-за этого запоминающей так, что потом уже ничем не выбьешь. И если я этого своего слуха не загубила, не только сама не загубила, но и жизни не дала загубить и забить (а как старалась!), я этим опять-таки обязана матери. Если бы матери почаще говорили своим детям непонятные вещи, эти дети, выросши, не только бы больше понимали, но и тверже поступали, разъяснять ребенку ничего не нужно, ребенка нужно – заклясть. И чем темнее слова заклятия – тем глубже они в ребенка врастают, тем непреложнее в нем действуют: «Отче наш, иже еси на небесех…»
.....
– Мама (это было ее последнее лето, последний месяц последнего лета) – почему у тебя «Warum»[17] выходит совсем по-другому?
– Warum – «Warum»? – пошутила с подушек мать. И, смывая с лица улыбку: – Вот когда вырастешь и оглянешься и спросишь себя, warum все так вышло – как вышло, warum ничего не вышло, не только у тебя, но у всех, кого ты любила, кого ты играла, – ничего ни у кого – тогда и сумеешь играть «Warum». А пока – старайся.
.....
