Читать книгу Блондинка в американской тюрьме - Марина Литвинова - Страница 1

Я в одиночной камере, в пересыльной тюрьме. Только что у меня забрали всю мою одежду, кроме брюк почему-то, и выдали шлепанцы и кофту на три размера больше. Я просила оставить мне кроссовки, хотя бы без шнурков, но молоденькая негритянка, что руководила моим переодеванием и последующим фотографированием, пообещала принести мне носки. В камере размером три на три метра я одна, посередине – странная конструкция из железного, едва не заиндевелого от ледяного кондиционирования, унитаза, и приделанной к нему небольшой раковины. Надо что-то тянуть, или давить, или дергать, чтобы из крошечного кранчика вверх забила струйка воды. Я не нашла, как это включить, хотя очень хотелось пить – оказывается, кранчик мой просто не работал. Сбоку – каменный выступ, предназначенный, очевидно, для сидения, но можно и лечь, если свернуться калачиком. Однако, он «промерз», и сесть, а тем более лечь, холодно. Единственное, что можно сделать – это ходить по камере, два шага в одну сторону, два шага в другую, и такое хождение немного согревает. В тяжеленной металлической двери – зарешеченное окошко, но ничего не видно – снаружи оно задвинуто раскладной ширмой, да и не слышно ничего. Дверь закрыта, никому нет до меня дела. Самое время впасть в отчаяние и начать биться головой об стенку.

Для начала я собралась в очередной раз горько заплакать, но потом спросила себя: ну сколько можно реветь? От чего я сейчас страдаю? От чего конкретно? Можно ведь сосредоточиться на физиологии и оставить в стороне сожаления и раскаяния? Мне холодно? – Да, очень. Тогда надо не лить слезы попусту, а решать эту задачу, придумывать что-то срочно, чтобы по возможности устранить причину этого страдания. Например, стучать в дверь или кричать в окошко, а не изображать загнанное в клетку разумное, но бессловесное животное. Имея уже к этому моменту опыт бесполезного «стучания и кричания», я должна, тем не менее, пробовать еще и еще. Однако, попробовать не успела – неожиданно дверь открылась, и та же девушка действительно принесла мне длинные хлопковые носки. А увидев, как я натянула толстовку рукавами на ноги, чтобы их согреть, принесла мне еще одну. Когда же я пожаловалась, что хочу пить, а кран не работает, она отреагировала сразу же. «Воды в бутылках нет», ответила девушка, «но могу дать яблочный сок», и действительно дала маленькую упаковочку. Не улыбнувшись мне ни разу, никак не высказав своего участия, она сильно облегчила мне ожидание, теперь я могла сесть и даже лечь, в таком «одеянии» стало намного теплее.

Позже я не раз сталкивалась с таким отношением к заключенным, помощь в данном случае вовсе не означает сочувствие, просто некоторые люди делают хорошо свою работу. А некоторые плохо, и это отражает их личное отношение к своим обязанностям, а отношение к задержанным всегда одно и то же – полное равнодушие.

Через час, а может, полтора – время было никак не отследить – принесли и просунули в окошко пластиковую упаковку с чем-то теплым, похожим на еду, но практически несъедобным. В вязкой коричневой жиже, изображавшей, по-видимому, мясную подливу, плавали макароны, и все это стремительно остывало, отчего становилось совсем уж непригодным в пищу студнем. «Так, теперь мне не так уж катастрофически холодно, зато теперь мне голодно», – пыталась подшутить я надо собой. И тут же признала, что эта еда, по крайней мере, подается горячей, просто она не такая, как я привыкла. Вероятно, какие-то люди и на воле едят что-то подобное, просто я об этом не знаю, не вращалась в подобном обществе. А здесь, если быть реально голодной, то есть готовой поглощать все без разбору, запивая холодной водой, а не привычным горячим чаем, вполне можно голод утолить. Зато есть возможность оценить прежние излишества – не просто стремление выбрать, что бы такого повкуснее съесть, а еще и время потратить на то, чтобы это приготовить.

Так что все это мелочи, а вот оно, самое страшное испытание – мне одиноко. Я предоставлена сама себе в этой камере, в целом в этой борьбе за выживание, нет никакой поддержки прямо сейчас, и это очень непривычно. Я полностью изолирована, совсем-совсем одна. Просто даже звуки, изредка доносящиеся извне: смех и разговоры проходящих мимо дверей охранников, скрежет ключей и скрип открываемых по соседству дверей, грохот от случайно упавшего на каменный пол подноса – все это воспринимается как признаки существующей где-то рядом жизни, хотя и смежной, но настоящей. И неизвестно, сколько такое состояние продлится, никто не собирается снабжать меня информацией. Я не та фигура здесь, которую надо уведомлять, что со мной будет и когда, посадили – вот и сиди, сказали чего-то ждать – вот и жди, а чего ожидать – не моего ума дело. А главное, никто ведь и не знает ничего, представители власти исполняют свои узконаправленные инструкции.

Я уснула на каменной кровати, снотворное все же подействовало. Чтобы достать пластиночку с четырьмя маленькими таблетками из багажа, я проявила виртуозные навыки, которых в себе не подозревала никогда ранее: искажение информации о своей «неизлечимо больной» ноге, ловкие действия руками в тот момент, когда я же сама отвлекала персонал разговорами и действиями, умение носить кусочек фольги под языком и при этом еще и членораздельно разговаривать… Умение пойти в туалет и там выпростать одну таблетку из пластинки, проглотить, не запивая, а остальные спрятать в карман джинсов – это после всех предыдущих манипуляций выглядело уже совсем просто. На меня снизошло отчаяние раненого зверя, я догадывалась, что без снотворного пережить последующие события мне, супер эмоциональной и восприимчивой, будет сложно, настолько я была не готова к такому резкому повороту в своей судьбе. А так, если не получится совсем отключиться, может, хоть появиться какая-то отстраненность и упростит восприятие неизбежного.

Когда в двери заскрежетал ключ, и меня попросили на выход, я весьма резво подскочила – то есть, по эффекту плацебо, я больше сама себе внушала сонное состояние, чем оно было на самом деле, к сожалению. Слабоваты оказались таблеточки, или просто организм «не замечает» в стрессовой ситуации сложных механизмов их действия. Мне вернули мои кроссовки без шнурков, но забрали вторую толстовку, и «женщина в черном», конвоир, обвешенная дубинками, наручниками и пистолетами, показала мне, как надо встать, чтобы ей удобно было застегнуть и запереть на ключ кандалы на моих ногах. Лицом к стене, ладони на стену, ноги расставить широко и не двигаться, всего делов-то. В таком снаряжении уже непросто пройти несколько метров до автобуса, а тем более забраться в него по ступенькам. В момент, когда конвоирша открывала дверь в автобус, а я пыталась к этой двери приблизиться, эта женщина неожиданно шарахнулась от меня. «Не так близко! Не подходи ко мне близко!» – вдруг завопила она, чем меня сперва удивила, а потом почти насмешила. Обвешенная оружием, это она испугалась меня, скованную по рукам и ногам. Хотя кто же знает, какой опыт ей пришлось пережить, ведь работа ее – перевозить преступников в специальном автобусе, не предполагает информацию, кого она везет и зачем. Все, что она знает, это куда, догадалась я. Ну хоть это она мне скажет, наверное. «Куда мы едем? – поинтересовалась я. «В Бровард тебя везут», ответила «добрая женщина», совершенно не вникая, говорит мне о чем-то эта фраза или нет, и дала понять, что разговор закончен.

Меня закрыли в огромном зарешеченном автобусе, усадив кое-как на деревянную лавку и пристроив ноги в кандалах под нее. Удалось отодвинуться немного в сторону от прямого потока ледяного воздуха – уже хорошо, ничего не видно в окна – не страшно, сколько будем ехать – а какая разница, если хорошо подумать! Налогоплательщики Майами осилят мой переезд как-нибудь, заплатят водителю и конвоиру их немаленькую зарплату, бензин тоже не проблема, поэтому мне-то что беспокоиться. Я теперь буду концентрироваться на сиюминутных проблемах, а то можно свихнуться, думая о великом. Через два или три часа, опять же никто не собирался докладывать о времени, стемнело, и уже в темноте мы съехали с федеральной трассы на небольшую узкую дорогу, поездили немного кругами между невысокими строениями, и, наконец, проехали со всеми предосторожностями через массивные ворота в высоком бетонном заборе. На пропускном пункте мои сопровождающие вышли из автобуса для сдачи оружия (интересные, конечно, правила, своих перестреляют, что ли?))). Охранник в будке передал по рации – «одна фимейл доставлена». Позже я возненавидела это слово, обозначающее пол, потому что в моем сознании оно стало прочно ассоциироваться с понятием самка, в отличие от «мейл» – самца, и особенно в отличие от «вуман» – женщина.

По выходу из автобуса меня освободили от ножных кандалов и длинными коридорами привели в какую-то комнату, заставленную столами с компьютерами, с сидящими за ними людьми. Начался процесс оформления меня в центр удержания, что мне наконец-то объяснили. Как он будет проходить, не сказали, потому что никому в голову не приходило разговаривать, дело персонала здесь – отдавать команды. Они и последовали, эти команды, от молодой, но очень упитанной чернокожей особы в каштановом парике. Пройти в отдельный отсек, раздеться, можно при желании принять душ, но вода довольно холодная, и особо вытираться нечем. Пройти в другой отсек, выбрать по размеру униформу и обувь. Взять тоненькое одеяло, под которым впоследствии я буду спать. Сесть на стул возле компьютеров и ждать. Смотрела она на меня, как на пустое место, что не удивляло, удивляло другое – ее так обременяли ее рабочие обязанности, что она, казалось, делала над собой титанические усилия, чтобы шевелиться, и тем более раскрывать рот для произнесения команд. Что ее действительно увлекало, это общение с мужчинами-коллегами, и это она делала вдохновенно и с полной самоотдачей. Разговаривала она не о тех непосредственных делах, которыми все были заняты, а о чем-то отвлеченном, вплоть до анекдотов, чем тяготила присутствовавших офицеров, с одной стороны, и льстило их самолюбию (надо же, как из кожи вон лезет, стараясь понравиться), с другой.

Ожидание оказалось длинным, а процесс – многоступенчатым. Раскрытие всех сумок, опись всех вещей, вплоть до количества трусов, ранее аккуратно сложенных, а теперь кое-как, в скомканном виде и небрежно, засунутых обратно. Экспроприация всех сувениров, купленных в московских универмагах и магазинах дьюти-фри за приличные деньги для друзей в Хьюстоне, как неподлежащих длительному хранению. Бутылки с алкоголем были отставлены отдельно, а вот конфеты и прочие вкусности направились прямиком в мусорное ведро. Документы и паспорта, мобильные телефоны и таблетка с ноутбуком – все запечатано в отдельные пакеты и отправлено в специальную сейфовую ячейку тут же. До этой инспекции сумки были наполнены до отказа, но закрывались, после изъятия же части вещей закрываться отказывались, требуя, вероятно, более бережного складывания того, что осталось. Та самая девушка, требующая мужского внимания и отвлекающая всех от работы на постоянной основе, затягивала процесс еще больше. При этом с каждым этапом становилось все яснее, что прошлая жизнь уходит, неизвестно на какой срок, и надвигается что-то совершенно непонятное, но пугающее и безысходное. Серьги и прочую бижутерию отобрали еще в первые минуты, волосы заколоть нечем, и они уже растрепались после всех переездов, но расчесать тоже нечем, смыть косметику с лица хотя бы раз в 24 часа – о таком правиле ухода за собой на приемке не слыхивали, а если и слышали, явно ко мне это не относилось.

Один из сотрудников у компьютера мне объявил, что уже 9 вечера (надо же, хоть время узнала), их смена закончилась, и сейчас придут другие офицеры. Я начала засыпать на ходу (ура, снова эффект снотворного, откуда ни возьмись!), положив локоть на спинку пластикового стула, и такое состояние спасало от ненужной нервозности. Ну и что, что одни ушли и придут другие, главное ведь, что я не сижу снова в холодной каменной камере… Но радовалась преждевременно, похожая камера оказалась и здесь. С той лишь разницей, что она была в разы больше, в ней было окно во всю стену и можно было наблюдать сидящих внутри скорчившихся в попытках согреться, трясущихся от холода, троих мужчин мексиканской наружности. Та часть, в которой располагался унитаз, была целомудренно прикрыта низенькой дверкой. При одном взгляде на эту камеру сделалось дурно, и сон как рукой сняло. Как только вновь прибывшие сотрудники заспорили между собой, сопроводить меня в нее или оставить в смежной комнате, служившей складом использованной одежды, я мигом активизировалась. Услышав, как один из офицеров коротко поговорил по мобильному телефону по-испански, я сразу же объявила ему, что испанский знаю, поэтому при мне надо разговаривать осторожнее, не выдавать секретов. Пытаясь обернуть все в шутку, я тем не менее сделала очередную заявку на получение поблажки, и это сработало.

Офицер, высокий стройный кубинец с лысым черепом и ясными голубыми глазами, протестировал мое знание испанского, бегло обсудив мою биографию и историю попадания в тюрьму. История произвела впечатление, а еще большее – пересчет наличных денег, оказавшихся у меня на руках. Сумма была действительно впечатляющей, в Штатах с таким объемом наличности в кармане никто по улицам не ходит… Я, правда, и не рассчитывала, что этот рулон стодолларовых купюр кто-то будет пересчитывать несколько раз, а планировала сразу после приземления заплатить ими за жилье, новые колеса для машины и прочее. Впечатленная тем, что нашелся человек, готовый разговаривать, я задала самые насущные вопросы: когда можно будет позвонить и уведомить близких, и что будет со мной дальше?

Кубинец ответил, что я прибыла для удержания в специальном заведении, в котором я считаюсь так и не перешедшей границу США, на меня заведено административное дело, и меня могут отпустить ожидать результата по нему по другую сторону забора. Это была неправда, мягко говоря, но на тот момент она меня поддержала и помогла увидеть свет в конце тоннеля – пусть и ложные болотные огоньки вместо нормального света. Далее он сказал, что мне положен один телефонный звонок, если я помню наизусть хотя бы один номер телефона своих близких, но это можно будет сделать, только когда я буду зачислена в центр удержания. Для зачисления же надо пройти беглый медицинский осмотр и главное, сделать флюорографию, для выявления туберкулеза. Лекарства свои я использовать не могу, что бы там ни происходило с моей ногой или прочими частями тела, потому что лекарства эти неизвестные, среди них могут оказаться наркотики, или я могу принять их в неоправданной дозе в попытке отравиться, да и просто НЕПОЛОЖЕНО. Что я могу – могу пожаловаться медсестре, она, возможно, примет какие-то меры.

Затем он распорядился оставить меня в той самой, теплой комнате с корзинами использованных вещей, где я из одной корзины выудила какое-то подобие телогрейки и частично завернулась в нее, в надежде, что мое самоуправство не заметят, по крайней мере сразу. Стало совсем уютно, и я почти согрелась, но вдруг услышала, как меня спрашивает спустившаяся в приемку медсестра. Молниеносно затолкала телогрейку обратно в корзину, пока не отобрали.

Среди обычных процедур по измерению давления, роста и веса, во время которых меня, уже и естественным образом сонную, время было заполночь, дергали и всяко поворачивали, оказалась одна увлекательная – тест на беременность по моче. Увлекла она особенно сильно, когда медсестра заявила, что я беременна. Говорила она это с таким озабоченным и серьезным видом, что я даже запаниковала немного. Но ненадолго, ведь не может случиться того, чего не может быть никогда? Как ребенок, радуясь своей шутке, девушка объявила, что нет, все нормально, можно расслабиться. Ну что ж, при отсутствии других впечатлений и такое веселье – очень веселое веселье…

После всех треволнений я уже хотела одного – просто поспать, ведь ночь на дворе, сорок часов без сна, и вот тепло наконец. Но, видимо, не самое реальное желание в условиях заключения. Несколько раз приходили какие-то люди, задавали массу вопросов, большая часть из них повторялась, все это они медленно записывали и уходили, взамен приходили другие. В шесть утра лояльный ко мне офицер, так я и не знаю его имени, объявил, что он уходит, и мне придется переместиться в эту самую камеру, потому как утренняя смена этого требует безоговорочно. Я хотела схитрить, завернула в одеяло облюбованную мной телогрейку, чтобы протащить ее с собой в камеру. Но оказалось, что мой покровитель давно уж видел, как я несанкционированно греюсь, только не сказал ничего, и сейчас стал этот тулупчик разыскивать по всей комнате, приговаривая, что мне стоит взять его с собой, иначе замерзну. Пришлось признаться, что я уже подсуетилась, чем вызвала его реальное изумление моей прытью…

Пересадив сонных замерзших «мейлов» из камеры на стулья перед компьютерами – пришел их черед проходить медосмотр – меня заперли, и через окно я наблюдала, как кубинец, в которого я к тому моменту уже почти была влюблена, передавал дела. Найдя меня глазами через оконное стекло и отсалютовав мне на прощание, он растрогал меня окончательно. Хотя долго предаваться сантиментам не пришлось, холодина была такая, что и телогрейка вместе с одеялом не спасали. Подозреваю, что такой температуре в камере есть логическое оправдание – до проверки на туберкулез люди содержаться вместе, и низкая температура, возможно, спасает от немедленной передачи инфекции по воздуху. Хотя я не врач-эпидемиолог, могу только догадываться. Найдя участочек, куда потоки от кондиционеров задували в наименьшей степени, я уселась там, завернувшись во все, что имела, больше всего напоминая француза под Москвой в 1812 году. Закоченев и там, прибегла к проверенному средству – забегала по камере прямо во всей амуниции. Зрелище, вероятно, было забавным и не вполне обычным, по крайней мере, вызвали на флюорографию меня очень быстро. Тут же обнародовав результат, приказали взять одеяло и следовать к месту «постоянного заключения».

Но я хотела позвонить. Это теперь я знаю, что хотя бы несколько телефонных номеров необходимо помнить наизусть. Хотя бы самых важных, вот на такой случай. А тогда не знала. Только то, что домашний телефон Павла в Альбукерке состоял из ряда очень простых, повторяющихся цифр, позволило мне набрать его без запинки, трясущимися от волнения руками. «Ну пожалуйста, будь же дома»– молила я его на расстоянии, и он действительно взял трубку после трех гудков. Наскоро объяснив ему, в чем дело, я попросила передать всю информацию дочери, и ее номер у него тоже был. А в последующие дни он надиктовал мне еще несколько номеров, по которым я только и могла звонить – в наш век цифрового кодирования запоминание номеров телефонов было последним, о чем я хотела задумываться.

Все последующие дни Павел, а также и дочь, буквально спали в обнимку с трубкой, боясь пропустить мой звонок. Я обещала дочери звонить каждый день, просто уведомлять, что я жива и здорова, но каждый такой звонок был реальной мукой. Я не хотела и не могла вспоминать, как выглядит жизнь за забором. И только звонки Павлу выглядели настоящей поддержкой. Он разговаривал всегда столько, сколько надо было мне – десять минут, полчаса, сорок минут… Он говорил о событиях и проблемах на воле, а также о способах их решения, тем более, что некоторые проблемы требовали моего непосредственного участия. Он не причитал, сухо излагал, по пунктам структурировал, а когда я пыталась жаловаться, отвечал: «Да… Никто такого не ожидал, но бывает… А помнишь, как я рассказывал тебе про свои два года в армии?» Я помнила, и мне сразу же становилось неловко за свои причитания.