Читать книгу Танец мотыльков над сухой землей - Марина Москвина - Страница 1

Решила назвать эту мою книгу – славословий, суждений, наставлений, записок, предостережений, эпитафий, деяний, примеров, обрывков, фрагментов, зерен и руин – «Овечий горох».

А если бы, я подумала, тут были представлены более монументальные вещи – рассказы или повести, то это «Коровьи лепешки».

– А роман? – спросил литературный критик и прозаик Леонид Бахнов. – Это ж страшно подумать!

* * *

Название – сложная штука. Один старый человек в Наро-Фоминске мне сказал, что написал две книги. Первая – военная, он не помнил ее названия, а другая – «Дочь отца». Казалось, лучше не назовешь. А оказывается, можно еще лучше. Журналист В. Янчевский назвал книгу, над которой работал всю жизнь, «Мой Сталин».

* * *

В Сургуте, выступая в детском доме, показала ребятам фотографию гигантского Будды в Камакуре.

– Кто это?

Молчание.

Вдруг одна крошечная девочка в последнем ряду еле слышно сказала:

– Это Будда.

– Почему ты так решила?

– Сама не знаю, – ответила она.

* * *

Художник Тишков – расцветающему бутону:

– Вот ты из нас только единственный, кто знает, чем занимается…

* * *

В «Малеевке», в Доме творчества писателей, впервые повстречала философа и культуролога Георгия Гачева. Он очень любил кататься на лыжах. Даже когда Георгий Дмитриевич просто гулял по дорожкам, то поочередно выбрасывал руки вперед, будто отталкивался от снега палками.

– Вот Гачев мысленно идет на лыжах, – заметил Леонид Бахнов.

* * *

Меня пригласили в Кремль – на обед, который устроила участникам фестиваля «БиблиОбраз» в Георгиевском зале Людмила Путина. Перед обедом первая леди выступила с приветственной речью:

– Так в чем заключается смысл жизни? – спросила она риторически, потом сделала эффектную паузу, так что слышно было, как учащенно забились наши сердца, и провозгласила: – Смысл жизни – …в самой жизни!

* * *

После кремлевского обеда участникам застолья предложили в качестве сувенира взять домой меню. Я подарила его папе Льву. Он звонил родственникам и зачитывал это меню, пока я не отобрала и не спрятала.

– А где меню? – огорченно спрашивал Лев. – А то в него хорошо заглядывать, когда проголодаешься, и радоваться, как ты тогда хорошо покушала.

* * *

Мои родители долго собирались и в конце концов засели за письмо друзьям в Париж, чу́дным старикам Клоди и Андре Файен.

– «Здравствуйте, Клоди и Андре!…» – начал Лев.

– А Андре-то жив? – засомневалась Люся. – Что-то он болел последнее время…

– Но ведь нет сведений, что он умер…

– Ага, тогда так, – сказала Люся. – «Здравствуйте, Клоди и Андре, если ты жив…»

* * *

В «Малеевке» поэт Евгений Солонович – переводчик итальянской литературы, лауреат множества литературных премий Италии, Командор ордена «Звезда итальянской солидарности» – подкармливал всех окрестных собак. В столовой он собирал с тарелок, кто что не доел, и выносил псам на улицу в условленное место, где они его заранее поджидали.

Пора возвращаться в Москву, а Евгений Михайлович даже на лыжах ни разу не прокатился.

– Ничего, – говорил, – я привык себя за что-нибудь корить. Лучше уж я буду думать: дурак я, дурак, не катался на лыжах, а не что-нибудь похуже.

* * *

Очень старый грузин в «Малеевке» – настоящий пустынножитель в рубашке без пуговиц, наглухо зашитой на нем до самой шеи:

– Вы знаете, – он спросил у меня, кутаясь в плед, – что здесь отдыхает Евгений Солонович, который перевел Петрарку? Как он перевел! Он не перевел! Он вжился в него! А Данте?! Ну, талант – само собой. Но – изящество! Русский человек все же, – он понизил голос, – топором немного сделан…

* * *

Мой сосед по столу, драматург средних лет, возмущенно:

– Не понимаю, для чего таких стариков держать в Доме творчества? Напоминать о том, что нас всех в скором времени ждет? Возмутительно! А вон тот большой медведь – автор песни «Есть у революции начало, нет у революции конца!..» – и ведь тоже считает себя большим писателем. Сидит, ничего не делает, жена всю жизнь работает на него простым экономистом. А тут съездил в Париж! На какие, спрашивается, шиши?..

* * *

– Мы такую выставку организовываем, – сказали Тишкову. – «Ни уму, ни сердцу»! Предлагаем участвовать! Может, у вас есть что-нибудь?

– Я посмотрю…

* * *

Двое пожилых людей, муж с женой, рассказывают в электричке:

– …У нас ведь сын – академик…

– В какой области? – я поинтересовалась.

– Ну, – они замялись, – он учится в военной академии.

– Какой же он академик, если только учится? – возмутился мужик напротив. – Вот закончит – тогда будет академик!..

* * *

Цирковой силач Валентин Дикуль жаловался мне на трудности, с которыми сталкиваешься, когда поднимаешь лошадь:

– Ведь не всякая лошадь хочет, чтобы ее носили…

* * *

Мы завели щенка сеттера, и сразу началось: поносы, глисты, лишаи… Леня сидит – одновременно анализ собирает в баночку и книжку сшивает самодельную – «Новые песни».

– Вот, – говорит, – сошью и отнесу в Пушкинский музей. А баночку – в Тимирязевскую академию. Только бы не перепутать!

* * *

С каждым годом у нашего пса Лакки открывались новые возможности. На пятом году он стал есть арбуз и виноград, на десятом – курить трубку, а на пятнадцатом – пить шампанское на Новый год.

* * *

В свое время художница Лия Орлова всячески пыталась освободить сына от армии. Она ходила в военкомат, наводила мосты, осыпала подарками военкома, разводила турусы на колесах.

– А что? Наш военком – довольно интеллигентный человек, – говорила Лия, – разумный, можно даже сказать, красноречивый. Только после каждого слова произносит: «понял-нет?».

* * *

В Театре Ермоловой Олег Севастьянов с Алексеем Левинским играли пьесу Беккета «В ожидании Годо». Во время спектакля зрители толпами поднимались и покидали зал, громко хлопая дверьми.

Буфетчицы говорили Олегу:

– Что вы там показываете? Они уходят до антракта, не покушав. Кто такой Беккет? Публика спрашивает у нас, а мы не знаем!

* * *

В «Гамлете» Севастьянов сыграл тень отца Гамлета. В фильме «Смиренное кладбище» исполнил роль могильщика. В областном ТЮЗе в Царицыне играл пьяницу в пьесе Горького «На дне».

Спустя несколько лет мы случайно встретились в метро.

– Теперь я служу священником в лютеранской церкви, – сказал Олег.

– ???

– Понимаешь, я имрассказал о своей жизни и творчестве, и онибезо всякой волокиты поручили мне приход.

* * *

Тишков – задумчиво:

– Антисфен – был такой философ? Или это лекарство?

* * *

Писатель Борис Ряховский зим тридцать тому назад дал мне бесценный совет насчет писательского ремесла:

– Вы еще дитя, а тут надо так – сразу ставить себе задачу, чтобы пупок трещал. А то время фьють – смотришь, сил нет, а там и умирать пора.

И не сходя с места посетовал:

– Я двенадцать лет пишу роман, тридцать листов написал, вдруг меня осенило: что́ я сижу – выдумываю, что-то сочиняю? Взял бы историю своей семьи – и вся Россия была бы, вся история, и в то же время это было бы личное, близкое и обо мне…

* * *

Уборщица в Доме творчества писателей Елизавета Ивановна, выскакивая из комнаты какого-то поэта, как ошпаренная:

– Наверное, он сидел – писал: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» И тут вхожу я со шваброй и говорю: «Я извиняюсь…» Он как меня обложит, чуть не трехэтажным!..

* * *

Моя тетя Инна работала в спецателье ГУМа, и там у них заказал пошить пальто маг и провидец Вольф Мессинг. Однажды в ателье пропала курточка с манекена. И тетя Инна спросила у Вольфа Григорьевича – кто это сделал? Мессинг, безошибочно предсказавший начало и конец Гражданской войны, победу Советского Союза в Отечественной, день смерти Сталина, дату смерти своей жены, день и час своего собственного ухода, будущую войну в Афганистане и распад СССР, не раздумывая ответил: «Закройщик Яша». И тот мгновенно признался. Благодарные сотрудники ателье подарили Мессингу модную нейлоновую кофту.

Дочь Инны, Алла, ни сном ни духом не знала про этот случай, однако давнишняя сотрудница Инны подтвердила: да, так оно и было. И рассказала, как они с Инной потом ходили к Мессингу с какой-то просьбой. Не успели войти, Вольф Григорьевич с порога посочувствовал, что им пришлось полчаса ждать автобуса, и напрасно они так надолго застряли в булочной, всё сомневались, какой торт выбрать – подешевле-попроще или подороже-повкуснее.

* * *

– Вот мы с тобой сходим к Инне, а потом к Юре, – уговаривала меня сестра Алла. – Я должна тебе все показать – где кто, чтобы ты знала. И потом, это и в твоих интересах, – она добавила, – потому что у Юры там есть место, которое я могу тебе подарить. А что? Кладбище – в черте города. Это будет хороший подарок тебе… на день рождения.

* * *

Алла познакомила меня с могильщиком Николаем:

– А это моя сестра – писательница, – сказала она. – Может, читали ее что-нибудь?

– Я только памятники читаю, – уклончиво ответил Николай.

* * *

Зав. отделом прозы журнала «Дружба народов» Бахнов Леня попросил означить жанр моего произведения. А то у них в юбилейном номере – рассказ на рассказе, рассказом погоняет.

Мы давай перебирать жанры, запустили лапу в музыкальную палитру: блюз – не блюз, свинг не подойдет, спиричуэл – хотя и духовная песнь, но там формат предполагает вопрос – ответ. Рага – непонятно, Песнь Поклонения – пафосно, сутра – была у меня уже. Взгляд мой падает на пластинку «Fado». Уличная испанская песня, страстная, пронзительная, слегка наивная.

«Фадо» – лучше не придумаешь.

– Ну, что – по рукам? – радостно кричу.

– По рукам! – отвечает Бахнов.

– Или «Канте Хондо»! «Канте» – «Глубокая», Хондо – «Песня»…

– Да, – говорит, – лучше «Канте Хондо»…

– Значит – по рукам?! – кричу.

– По рукам!

В результате он все забыл и вообще ничего не подписал.

– Надо было «рапсодия» назвать, – говорит, – я бы тогда запомнил.

* * *

Валентин Берестов рассказал мне, что однажды осенью, гуляя по лесу, увидел такую картину: кто-то вверх ногами стоит на руках, и глаза его бегают по листьям, как мыши.

– Я присмотрелся, – сказал Валентин Дмитриевич, – и узнал в этом человеке Жору Гачева!

* * *

Мое первое писательское выступление должно было произойти в Доме актера. Но дебютантов представляли мэтры. А у меня мэтра не было.

– Хочешь, тебя представит Юрий Коваль? – спросили меня организаторы вечера. – Его попросит Таня Бек.

Таня попросила.

Я приехала к Ковалю – и давай с выражением читать свою сказку про крокодила, как тот высидел птенца, много пережил бед и невзгод, в результате они оба снялись с насиженных мест и улетели к чертовой матери.

– Вылитый «Гадкий утенок», – недовольно проговорил Коваль, раскуривая трубку. – И вообще, хватит уже запускать всех летать! Кстати, почему вы гундосите, когда читаете?

– Ладно, – сказала я, поднимаясь. – Не надо меня представлять.

– Да кто вы такая, чтобы указывать – что мне надо, а что не надо?

– Я? Кормящая мать.

– Какой ужас! Теперь я вижу, какую мне уготовили роль. Выхожу на сцену – большой зал Дома актера – и говорю: «Граждане! Это кормящая мать». И тут уже муж идет с ребенком из-за кулис. Потому что – ПОРА.

– Не надо мне от вас ничего, – говорю, надевая пальто. – А моего мужа с ребенком не троньте.

– Стойте, – сказал Коваль. – Я вас представлю.

– Зачем?

– А вдруг у вас молоко пропадет?

* * *

Прошло два года – встречаемся в Питере на фестивале анимационного кино.

– Видел отличный мультфильм! – говорит Юрий Коваль. – Там, понимаешь, один крокодил высидел яйцо – а у него вылупился птенец…

Я пристально смотрю на него. Он замолкает.

– Это не твой ли крокодил?

– Мой.

Пауза.

– …Что значит волшебная сила кинематографа! – восклицает Коваль.

* * *

Молодой Иртеньев позвонил молодому Тишкову и попросил проиллюстрировать его книгу. Леня сказал:

– Я сейчас очень занят. Могу тебе порекомендовать моего ученика.

– Пусть твой ученик рисует моего ученика, – гордо ответил Игорь.

* * *

Окрыленный успехом мультфильма «Что случилось с крокодилом», снискавшего множество премий на фестивалях и любовь зрителей, режиссер Александр Горленко снял еще фильм по моему сценарию «Увеличительное стекло», и нам сильно за него нагорело от начальства. Нас вызвали на ковер к какому-то заоблачному чиновнику в Госкино, стали распекать на все корки, а Горленко заявляет – весомо, убедительно:

– Поймите, наш фильм жиздится на том…

Я пихаю его под столом ногой. Шестое чувство тоже подсказывает Александру: что-то не так. Но что именно – неясно. Тогда он опять:

– Наш фильм жиздится на том…

Так тот и не понял, на чем у нас там все жиздится.

* * *

Объявление на заборе:

«Нужны рабочие по специальности сойферов, шойхетов и машгияхов».

* * *

Федор Савельевич Хитрук разрешил зайти – посоветоваться насчет мультфильма «Корабль пустыни», который мы собрались снимать с художником Борисом Ардовым и режиссером Ольгой Розовской. Сценарий был разыгран Федором Савельичем по ролям. По ходу чтения он одарил нас бесценными рекомендациями – сценарными и режиссерскими.

– А что касается ваших эскизов Тушканчика, – обратился к Ардову Хитрук, – я вам, Боря, прямо скажу: когда он у вас стоит на этих ляжках, то теряет всякую обаятельность.

* * *

Позвонила Рине Зеленой, спросила, не согласится ли она озвучить в нашем фильме роль Черепахи.

– Обратно черепаху? – возмутилась Рина Васильевна.

* * *

– Я озвучивала первые мультфильмы, которые хоть что-нибудь да значили, – говорила с обидой Рина Зеленая. – А в Министерстве культуры понятия не имеют, есть ли я, была ли, не дала ли дуба раньше Раневской…

* * *

Рина Зеленая – мне:

– Вы будете у меня через полчаса.

– Нет, через полтора.

– Откуда же вы претесь?

И объясняет, как к ней добраться:

– Доезжаете до «Парка культуры», одна остановка на троллейбусе «Б». Всех дураков спрашивайте, все будут говорить разное, никого не слушайте, идите мимо громадного дома на курьих ногах, дальше тайга, по ней асфальтовая дорожка, спокойно плетитесь и будьте осторожны – кругом все пьяные! Дом, подъезд, этаж, квартира и код: ДЕВЯТКА, ПЯТЕРКА, ТРОЙКА. Я говорю, как Пиковая Дама, вы должны запомнить.

* * *

Несколько дней подряд я приезжала к ней домой на Зубовский бульвар, нажимала на звонок и слышала из-за двери ее несравненный голос:

– Это кто-о? Разбойники?!

* * *

– Что ты надеваешь чистую рубашку??? – кричит Леня, глядя, как я собираюсь в полет на воздушном шаре. – Нет, я чувствую, что я тоже еду! Я чувствую, что я уже еду и – лечу вместо тебя!!!

* * *

Мы с Люсей устроили ужин в честь ее хорошего знакомого востоковеда, питерского археолога Петра Грязневича. Я запекла гусиную ногу.

– Раз он такой знатный археолог, – говорю, – пусть определит, кто это.

Он обглодал кость и сказал:

– Это гусь.

– Правильно, – сказал Леня, – настоящий археолог может определить, чья это кость, только обглодав ее.

* * *

Леня Тишков, отправляясь за гонораром в издательство за мою книжку о Японии, которую он проиллюстрировал:

– Значит, мне – пятьсот, а тебе – четыреста?

Я говорю:

– Пусть так. Только почему мне четыреста? Я ее все-таки написала…

– Потому что у нас мужчинам, – отвечает Леня со знанием дела, – платят больше, чем женщинам.

* * *

На выступлении молодых писателей один начинающий литератор объявил, что посвящает свое стихотворение высокому гостю из секретариата СП.

– «Не посвящай, тореро, бой правительственной ложе!» – послышался из зала голос поэта Марины Бородицкой.

* * *

С Георгием Гачевым встретились на лыжне.

– Слышал по «Эху Москвы» о вашем путешествии в Японию. Надо же! Какая вы странница!

– А вы – какой пожиратель пространств! – отвечаю.

– Но я-то путешествую ментально, – парировал Гачев. – А вы, матушка, – телесно!..

* * *

Ехали с Гачевым на электричке в Москву. Я как раз прочитала его «Семейную хронику».

– Я вообще так пишу, – сказал он, – об эросе, о ближнем окружении, а тут и Кант, и Шпенглер – все что хочешь. Жену спрашивают: «И ты не обижаешься?» Она отвечает мудро: «Я не читаю». А тут у старшей дочери нелады с мужем – каждый день новые впечатления. Я их дословно записывал. Она прочитала – изорвала в клочья, а меня отлупила. Если б ваш отец записывал все перипетии вашей жизни? Вы б тоже не обрадовались! – он вздохнул. – Видимо, менять надо ближнее окружение. А как? Ездить я стал мало. Никого не вижу, по редакциям не бегаю: что я, журналист – бздюльки рассовывать? У меня другое дыхание, эпическое…

* * *

В Милане хороший Лёнин знакомый, Домиано, достал билеты на «Тайную вечерю» Леонардо да Винчи.

– А вдруг нам не понравится? – волновался Леня. – Лучше не смотреть…

* * *

Возле Колизея стоят ряженые гладиаторы с картонными мечами, предлагают сфотографироваться.

– Ну, это уже совсем ни в какие ворота! – вознегодовал Леня. – Хуже, чем наши витязи в Коломенском с секирами!..

* * *

Люся решила подарить своему внуку Сергею микроскоп.

Лев спрашивает:

– Зачем ему микроскоп?

– Рассматривать!

– Кого???

– Своих микробов, – отвечает Люся. – Потом, к ним клопы захаживают, тараканы. Ты сам хоть заглянешь раз в жизни в микроскоп. Как это не интересоваться микромиром? Так ты скажешь: «И что там рассматривать-то – в телескоп?..»

* * *

– Мариночка! – говорила Люся. – Нехорошо постоянно находиться в нирване, когда другие в рванине!

* * *

Сказочника Сергея Седова спрашивает редактор детского издательства, куда он отдал свои новые сказки:

– А можно мы вас напечатаем по складам?

– Понимаете, – растерялся Седов, – если б это была пятая публикация, тогда еще ладно, а то первая – и по складам?..

– А с ударениями?

– Ну, с ударениями – куда ни шло, – ответил он смиренно.

* * *

Юрий Поляков летел в самолете, смотрит – какой-то мужичок с него прямо глаз не сводит.

«Узнал», – довольно подумал Юра.

А тот взглянул так хитро с прищуром и спрашивает доверительно:

– Вы – Виталий Соломин?..

Юра это рассказал после того, как Людмила Улицкая спросила у него:

– Вы – Николай Кононов?

* * *

– А как выглядел Энгельс? – поинтересовался мой сын Сергей.

– Счастливое поколение! – воскликнул Леня. – Не знает, как выглядит Энгельс!

* * *

Писатель Борис Минаев накупил в Переделкине сухарей.

– Я очень люблю сухари! – признался он мне. – Как увижу сухари – сразу покупаю несколько килограммов.

– Что-то в этой твоей любви к сухарям есть…

– …предусмотрительное, – заметил Юрий Поляков.

* * *

В Доме творчества с нами за столом сидел Валентин Распутин. Поляков что-то рассказывал, и в его рассказе прозвучало слово «инфернальный».

– Юра, а что такое «инфернальный»? – спросил Валентин Григорьевич.

– «Дьявольский», – ответил Юра.

– Вот спасибо, а то я не знал, – сказал Распутин с детской улыбкой. – И все думаю, когда слышу это слово: что оно означает?..

* * *

– Морковный суп? – удивился Распутин. – Ведь пост кончился, вы что, вегетарианец? А вы прозаик или поэт?

– Прозаик.

– Все-таки прозаику, – со знанием дела сказал Валентин Распутин, – раз в день котлетку надо бы съесть.

* * *

Официантка в Переделкине сделала мне комплимент:

– Вы так кушаете аккуратно, ничего под столом не валяется.

* * *

Литературовед и переводчик Юрий Архипов запечатлевает для вечности Распутина и Личутина.

– Вот я с кем вас сфотографирую сейчас, с Мариной! – говорит Архипов.

– А вы чего такие серьезные, – говорю, – улыбайтесь! – Беру их обоих под руки и расплываюсь в улыбке.

– Мне такую фотографию не давай, – сердито сказал Личутин. – А то жена скажет: чем это ты там занимался?..

– Мне дайте, – говорю, – мой муж скажет: наконец-то с настоящими русскими писателями имела дело!..

* * *

– Последнее, что я прочитал из молодых, это Нарбикова, – говорил Валентин Распутин. – Меня заинтересовало ее высказывание: «Соловьи поют, чтобы слаще совокупляться. Для того же предназначено искусство». Мне даже стало интересно, что может написать человек, который так считает?

* * *

Владимир Личутин – поразительный прозаик. Он вскрывает такие пласты языка, которые давно никто не знает и не помнит. Недаром про него говорят: «Не читать Личутина – преступление. А читать – наказание».

* * *

– На лыжах-то катаетесь, Георгий Дмитрич? – спрашиваю Гачева, повстречав его на проселочной дороге.

– Я лыжи берегу, боюсь, затупятся. И так один конец отломился, вот я его привязал и уже лет пять катаюсь с привязанным концом.

– А чего пластиковые не купите?

– По причине крайней нищеты.

* * *

В Уваровке сосед Леша от радикулита настоял для растирания поясницы водку на мухоморе. Захотелось выпить. А ничего больше не было спиртного. Тогда он сел рядом с телефоном (в случае чего вызвать «Скорую»), пригубил и смотрит в зеркало. Видит – не побледнел, ничего. И тогда он спокойно выпил все.

* * *

Мой папа Лев на даче принялся растить картошку. Но у него вышла неувязка с колорадским жуком. Соседи стонали под игом колорадского жука, – только и ходили, собирали, согнувшись в три погибели.

– А у меня нет никаких вредителей! – радовался Лев.

Потом у всех выросла картошка, а у Льва – «горох».

Сосед Толя пришел посмотреть, в чем дело, и увидел у нас на огороде сонмище жуков.

– Как? Разве это он? – удивлялся папа. – Я думал, это божьи коровки. А колорадский жук, мне казалось, – большой, черный, страшный, похожий на жука-носорога, который водится в штате Колорадо.

* * *

Увидев, как огорчился Лев, Толя сказал нам:

– Я подложу ему в огород своей хорошей картошки, скажу, он плохо копал, и подложу. Он копнет – а там целый клад.

Еще он и кабачок туда закопал. И полиэтиленовый пакет с морковью.

* * *

– Сегодня Лемешеву сто лет! – объявила Люся. – По телевизору выступала его жена. «А поклонницы вам не досаждали? – спросила ведущая. – Про сыр была какая-то история?..» «Конечно! – та ответила. – Их звали сыроежками. Однажды Лемешев пошел в Елисеевский магазин и купил там сыр. Вот они все кинулись покупать этот сыр! Поэтому их прозвали сыроежки». Такую хреновину, – возмущенно сказала Люся, – про Сергей Яковлевича рассказывает!

* * *

Писатель Валерий Воскобойников вспоминал, как в питерском журнале «Костер» готовили к публикации повесть Юрия Коваля «Пять похищенных монахов». А в этой повести, кроме всего прочего, сообщается о том, что в городе Карманове делают бриллианты.

Вдруг в цензуре задержали тираж. Воскобойников побежал разбираться.

Ему объясняют:

– Нельзя называть город, где производят бриллианты.

– Да это придуманный город, – объясняет Валерий Михайлович. – На самом деле такого города нет!

– А бриллианты?

– И бриллиантов нет!

– А вы можете написать расписку, – спросили Воскобойникова, – что тут все выдумано от первого слова до последнего?

– Могу.

Так вышел «Костер» с «Пятью похищенными монахами» Коваля.

* * *

– Особенно я люблю бездонные произведения, – говорил Коваль. – «Чистый Дор» или «Куролесова»… «Куролесов» пока не окончен. Может быть, я еще одного нахулиганю.

* * *

Позвонила Люсина подруга: сын ее зовет с племянницами в Африку. А ей 89. Что делать?

– Даже и не думай, – сказала Люся. – Даже не думай! – с жаром повторила она. –…Бери девочек – и лети!

* * *

Люся – мне:

– Господи! Танец живота! Зачем тебе это надо – корячиться? Лучше бы пошла в Школу Айседоры Дункан!..

* * *

Лев:

– У нас новая консьержка – ее, видимо, проинструктировали спрашивать незнакомых людей: куда вы идете? Но не сказали, когда они идут – в дом или из дома. Теперь, когда я выхожу на улицу, она меня спрашивает сурово: «Куда вы идете?»

* * *

– Уж если ты выходишь рано утром – так только на похороны… или на рожденье, – сказал мой сын Сергей.

– Уже, наверное, только на похороны.

– А между прочим, зря!

* * *

Поэт Яков Аким на утреннике, посвященном его шестидесятилетию, сказал:

– Вот, ребята, как быстро летит время, просто поверить не могу, что мне уже пятьдесят!

* * *

– Записывай, – Леня сказал по телефону, – тебе для твоего романа. На Савеловском вокзале, на столбе висит объявление: «Нашел в электричке шаманский бубен с колотушкой». Звоните – и телефон…. Представляешь? Какой-то шаман забыл в электричке настоящий шаманский бубен…

* * *

Юра Ананьев – дрессировщик медведей и разного другого зверья – был универсальным драматическим актером. На сцене «Уголка Дурова» он создал настолько точный и колоритный образ Владимира Леонидовича Дурова – с усами, лихо загнутыми кверху, в камзоле с большими карманами, набитыми печеньем и вафлями, рубашке с кружевным воротником, атласных шароварах по колено, шелковых чулках и золотой бабочке, что казался достовернее самого Дурова.

Юра был Дедом Морозом – от Бога, и если новогодний Саваоф и впрямь существует, то это исключительно Юрин типаж.

Он мог принять любое обличье и всегда попадал «в яблочко», ничего случайного, каждая деталь костюма, грима – работала на образ.

Как-то я звоню ему:

– Юр, привет, как дела?

– Ужасно, – сказал он. – Сижу, гримируюсь под Нелюдя. Режиссер поручил мне роль Нелюдя, а как он выглядит – понятия не имею…

* * *

Я – Люсе, нежно:

– Ты моя Полярная звезда…

– А вы – мой Южный крест, – отвечает Люся.

* * *

Леня в Уваровке:

– Мы тут под елками встретились, три мужика – я, Миша и Женя, и все про груши говорили, про грибы. Поговорили минуты три и разошлись. Они про помидоры стали говорить, а мне это было неинтересно.

* * *

Наш сосед Женя долго и старательно прививал грушу к рябине и в конце концов добился успеха! У него народились маленькие горькие груши.

* * *

Женя – бывший милиционер. Лев кому-то его представил:

– Женя – наш большой друг, он нам лук сажал.

– Что «лук»! – сказал Женя. – Я людей сажал!

* * *

Летчик-испытатель Марина Попович поведала мне, что многие очевидцы, попавшие к инопланетянам, дружно отмечали – те совсем лишены эмоций. Может быть, это были роботы, неизвестно, в общем, они называли людей «животные с эмоциями». И очень удивлялись: «Как вы – с такой бурей эмоций – не уничтожили еще друг друга?..»

– Не понимают, – сказала Марина Лаврентьевна, – что у нас тут все равно торжествует любовь!

* * *

Куда-то мы ехали на поезде и остановились ночью в Гусе-Хрустальном. Нижнюю часть окна закрывали шторы, а верхняя была открыта. Вдруг за окном чудеса сияющие поплыли по воздуху – честейшие Херувимы и славнейшие без сравнения Серафимы...

Я:

– Леня! Леня! Что это???

А это пришли работники хрустального завода продавать на станцию свои изделия в три часа ночи.

* * *

– Ну, как ты жила без нас все это время? – спрашиваем мать мою Люсю, вернувшись из дальних странствий.

– Прекрасно, – она отвечает. – Мне вас отлично заменял зефир в шоколаде!

* * *

В моей передаче «Будильник» на телевидении Ананьев снимал козла. Почему-то из «Уголка Дурова» за ними не приехала машина. Мы вышли на дорогу. Я подняла руку, голосую, а Юра с козлом отошли в сторонку. На мой зов остановился какой-то драндулет.

Я – приветливо:

– Нам нужно с вами подвезти одного козла.

Пока водитель пытался переварить эту информацию, Юра стремительно затолкал козла в машину и сел сам.

– Но вы ведь сказали – одного! – обиженно проговорил шофер.

* * *

– Я был на даче, в деревне, – сказал художник Виктор Чижиков, – и никакого это мне удовольствия не доставило. Плохая погода, все время дождь. Там, правда, Коля Устинов рисовал книгу – воспоминания Коровина. И вот из этих воспоминаний вырисовывается образ Шаляпина как ужасного скопидома. Такой у него бас, диапазон, такие роли – Борис Годунов и так далее. А при этом – жмотина и крохобор.

* * *

Яков Аким познакомил меня с художником Евгением Мониным.

– Это такой человек, – сказал он, – помнишь у Ильфа? Не пройдет в дверь, пока не пропустит всех.

* * *

Евгений Монин:

– Ты знаешь, как меня осаждал один режиссер Одесской киностудии, чтобы я в его фильме сыграл Дзержинского? И не понимал, почему я отказываюсь от роли, где такое количество психологических сцен и крупных планов? Недели две длилась эта осада, мне тогда было не до смеха. Я объяснял ему, что я недосужий человек… А Лия Ахеджакова, с которой мы были тогда дружны, сказала: «Женька, соглашайся, тебе дадут квартиру с видом на Лубянку!»

* * *

Художники Николай Устинов и Евгений Монин поселились в гостинице в номере с одной очень большой кроватью.

– Ты можешь мне поклясться, – спросил Женя, – что моей чести ничто не угрожает?

* * *

К Тишкову пришли в мастерскую немцы, любители искусств. А у него в шкафу лежит каска фашистская, пробитая пулей. Он им хотел показать. Но переводчица не велела.

– Мы тоже не любим фашистов, – сухо сказала она. – И нам неприятно о них вспоминать и разговаривать.

* * *

Леня вернулся из поездки по достопримечательностям Украины.

– Я привез тебе подарок, – сказал он, – каштан с могилы родителей Гоголя.

* * *

Или – он говорит:

– Я привез тебе из Лондона… привет от Биг-Бена.

* * *

– Вот вас, художников – Лосина, Перцова, Монина и Чижикова, – зовут мушкетерами. Значит, Атос, Арамис, Портос и…

– Артроз! – подсказал Монин.

* * *

У меня есть рассказ «Метеорит» о том, как мужик уральский квасил капусту и в качестве гнета капустного, сам того не подозревая, использовал метеорит.

– Тебе надо написать серию таких рассказов, – предложил Тишков. – Например, человек, задавленный нищетой, идет вешаться, то есть не вешаться, а топиться – с веревкой и камнем на шее. А по дороге встречается ученый и говорит: «А ну дай сюда. Это метеорит!..» – и отваливает ему кучу денег.

* * *

В Царицыне накрапывает дождь, земля в кленовых листьях. Старик под зонтом, в слегка помятой шляпе и болоньевой куртке, с тряпичной сумкой, крошит хлеб голубям и воронам.

– Что же такое счастье? – он проповедует им. – Счастье всегда противоположно несчастью. Как планомерно достигается счастье? Борьбой против несчастья. Когда долго счастье бывает, тогда своего счастья не замечают, как сказал поэт. Чем же создается несчастье советских людей? Первое: враждебными происками империалистов. Второе: проявлениями эгоизма закоренелых эгоистов. А начало начал – в семье, как гласит пословица – сова не воспитает сокола…

* * *

– Я вечно поворачиваю руль не в ту сторону, в какую мне нужно, – сказал нам археолог Грязневич, – зато я всегда вижу что-то неожиданное…

* * *

Художник Лепин Анатолий Васильевич – живописец трав:

– Слушай, у меня идея насчет тебя, если выгорит – будешь вся в шоколаде. Ты похожа на Цветаеву, тебе ее только в кино играть. У тебя как с дикцией? Ничё? Это облегчает дело. А чё? Бабки заработаешь!

* * *

В какой-то поездке мой папа Лев посетил экспериментальный террариум. Что удивительно, о научной работе их уникальной лаборатории экскурсовод рассказывал с гюрзой на шее.

Все – потрясенно:

– Позвольте вас сфотографировать!

– А я могу и вам ее дать! – лукаво заметил экскурсовод. – Гюрза-то дохлая!

* * *

– Сереж, – говорю Седову, – тебе привет от одного художника, он как-то представился, я забыла – то ли Упокой, то ли Неупокой…

– Так НЕ или У? – спросил Седов.

* * *

Всю жизнь я мечтала послушать лингвиста Вячеслава Иванова, столько слышала про него от разных почитаемых мною людей. А когда мечта сбылась, в Дубултах, в Доме творчества, он читал неописуемо интересную лекцию о семиотике, я позорно заснула на первом ряду. Единственное меня утешало, что рядом со мной крепким сном спала поэт Марина Бородицкая.

* * *

Сергею Седову предложили заключить договор в издательстве на десять лет. Он уже собрался его подписывать. Я еле успела его остановить.

– Вы что?! – вскричала я.

– А в Японии и на сто пятьдесят лет заключают, – ответили они недовольно.

* * *

Однажды мы с Седовым придумали детский сериал и предложили его на телевидение. Причем Седов сам хотел все поставить и чтобы мы с ним исполнили все роли.

– И вам не нужен режиссер? – спросили нас изумленно.

– Нет, – отвечаем.

– А что вы уже сняли? – поинтересовались у Седова.

– «Восемь с половиной», – сказал он, приосанившись. – «Романс о влюбленных», «Я шагаю по Москве»…

* * *

Знаменитый дизайнер, лауреат Государственной премии Андрей Логвин подарил Лёне авторскую майку с надписью на груди: «Все говно, а я художник». Леня ходит в ней по дому.

– Чистенько и хорошо, – говорит он благодушно.

* * *

Однажды Седову позвонили и сказали, что к нему с предложением собирается обратиться продюсер Бекмамбетов.

– Я даже стал скорей бежать отовсюду домой, – говорит Седов. – И когда приходил, спрашивал у мамы: «Бекмамбетов не звонил?»

– Ты знаешь, – сказал он мне через несколько месяцев, – я уже начал волноваться: все-таки богатый человек. Вдруг телохранители зазевались, или какой-то завистник… Прямо хочется позвонить и спросить – все ли с ним в порядке?

* * *

Я – нашему издателю:

– Понимаете, мы с Седовым имеем дело только с порядочными людьми, поэтому мы даже друг с другом дел никаких не имеем.

* * *

Юра Ананьев замечательно играл на трубе. И научил этому своего гималайского медведя. В трубу Топтыгина Юра закладывал бутылку с молоком, рассчитанную по секундам на основную тему «Каравана». Топтыгин лихо вскидывал трубу на первой ноте и не опускал – до последней.

Однажды кто-то крикнул из зала:

– Медведь халтурит.

– Почему? – спросил Юра.

– На кнопки не нажимает.

– Он вам что, – произнес Юра своим благородным бархатным баритоном, – Армстронг?

* * *

В электричку, где едет моя мать Люся с новым веником, торчащим из сумки, входит мужик, достает пистолет и говорит:

– Если я проеду Кубинку, всех уложу.

Люся ему отвечает приветливо:

– Так, молодой человек, сядьте и сторожите своим пистолетом мой веник. А я пойду посмотрю по расписанию, когда будет Кубинка.

* * *

Поэт Геннадий Калашников, бесконечно лояльный к людям, с неисчерпаемым чувством юмора, один только раз я видела его возбужденным и разгневанным – когда заговорила о литераторе, которого он подозревал в антисемитизме.

– Поверь мне, Гена, – говорю, – я знаю этого человека много лет, мы уйму времени с ним провели, гуляя, выпивая и размышляя об индуизме и буддизме, и никогда, ни в какой степени подпития, не слышала я ничего такого, о чем ты сейчас возмущаешься. А ведь люди, которых ты имеешь в виду, разговаривают об этом вслух даже сами с собой!

На что Гена воскликнул с неожиданной горечью:

– Да разве с тобой можно поговорить хотя бы о чем-нибудь, что действительно по-настоящему волнует человека?!

* * *

Чуть ли не сигнал своей первой книжки, который мне самой-то дали на время – показать родителям, я с трепетом подарила в ЦДЛ Юрию Ковалю. Он ее тут же в трубочку свернул, бурно ею жестикулировал, почесывался, дирижировал, кого-то окликнув, постучал по плечу, кому-то дал по башке, потом вдруг опомнился и спрашивает:

– Слушай, ничего, что я твою книгу… скатал в рулон?

* * *

На побережье Балтийского моря в Дубултах Юрий Осич увидел двух высоченных стюардесс. Коваль с ними познакомился, пригласил в гости, выдумал, что у него друг – летчик.

– Все в Доме творчества ахнули, когда их увидели, – он рассказывал, – а они влюбились в нас с Яшей Акимом, расставались – плакали, обнимались, целовались. Одна даже долго мне писала письма.

Тут в наш разговор вмешался Яков Лазаревич – ему показалось, что в обществе столь низкорослых экземпляров, как мы с Бородицкой, невежливо воспевать длинноногих дам, поэтому он сказал:

– Ерунда! В женщине главное… ум.

Коваль искренне рассмеялся.

– Да-да, – настаивал Аким. – И вообще, один мужчина может любить нескольких женщин.

– Скольких, Яков? – посерьезнел Юра. – Говори, скольких? Трех?

* * *

– У нас в молодежной редакции радио, – говорила Люся, – был начальник. Он нас собрал, отчитал и в заключение произнес, кипя от возмущения: «Все это способствует разврату и призерватуции!»

* * *

Леня сгорел на пляже, спина чешется, он мажется кефиром:

– Посмотри, у меня там не крылья растут? Или плавник?..

* * *

В электричке:

– …У него клубника разговаривала и так хорошо выговаривала букву «Р»!..

* * *

– С какой стати вы говорите мне «ты»?

– Да тут некого называть на «вы». Тут на «ты»-то некого называть!..

* * *

– А что это – вот, я слышал, говорят – «крайняя плоть», «крайняя плоть»?..

– Это пятка, – ответил кто-то со знанием дела.

* * *

Художник Узбяков, разведясь с женой и не желая больше встречаться с нею, бросал алименты в форточку – они жили на первом этаже.

Вдруг ему приходит повестка в суд.

– Что такое? – он спрашивает. – Я несколько лет бросал деньги в форточку.

Оказывается, его семья давным-давно переехала на другую квартиру.

* * *

– Когда ты умрешь, – сказал мне Седов, – я никому не позволю плакать. А на твоей могильной плите напишу: «Ура, ура, умерла с утра!» А если я умру первым, то ты на моей напиши: «Ура, ура, умер вчера!»

Потом звонит и говорит:

– Знаешь, я передумал. Все-таки это не очень – «Ура-ура, умер вчера». Я сочинил себе новую эпитафию: «Всем спасибо».

Потом опять звонит:

– Слушай, не надо «Всем спасибо!». Напишешь так: «Чего тянуть-то?!»

Семь пятниц на неделе!

* * *

Рассказала Юрию Ковалю, что пишу историю о том, как в московском дворе на Петровско-Разумовской загорелось дерево. Я давай собирать народ из окрестных пятиэтажек, это был сущий театр абсурда, и что наконец приехала пожарная машина, но у них не оказалось воды. И тогда, говорю я, пожарники спустили штаны и стали гасить огонь старым добрым испытанным способом.

– Вряд ли, – усомнился Коваль, – пожарные столь малыми средствами могли загасить пылающий… платан.

* * *

В парке две женщины проходят мимо меня, одна – другой:

– …Ругались, дрались, обзывались – жизнь была! Как только она умерла – через полгода его не стало. Что ж такое? Вообще никуда не годится!..

* * *

Седов:

– Мы с тобой две вещи не доделали в жизни – недореализовались в кино и недосамореализовались!

* * *

Однажды Яша Аким, Алеша Леонтьев, Монин и я, – рассказывает Виктор Чижиков, – сидели в ЦДЛ. Видим – Константин Симонов. Яша его подозвал, они были знакомы:

– Посидите с нами?

А он вдруг и заявляет:

– Я вообще не склонен ни с кем – ни выпить, ни посидеть. Потому что обычно меня приглашают, когда люди ограничены в средствах.

Тут Женя Монин, который как раз получил на «Диафильме» кучу денег, вынимает их из кармана, кладет на стол и говорит:

– Сегодня не тот случай.

…И сгладил и отбрил! – резюмировал Чижиков.

* * *

Тишков не пошел в мастерскую, мучается дома с монтажом своего видео на компьютере, никак программы не может освоить, звук соединить с изображением.

Мы у него спрашиваем:

– Лень, а ты чисто русский?

– ЧИСТО! Зря вы задаете такие вопросы! Молчали бы, полукровки! Что ж я не понимаю, как закачать звук в компьютер? Наверное, потому что русский! Усложнили нам жизнь своими изобретениями, евреи!..

* * *

Тетя Нюра в деревне жалуется на соседку:

– Она попросит два стожка, а спиздит пять. Я ей говорю, а она: «И правда…»

* * *

Тетя Нюра делала творог из скисшего молока, и у нее сыворотка осталась. Дай, думает, поросенку отнесу – Тамариному, у колодца. Он выпил да отравился.

Тамара:

– Ты – колдунья! Моего поросенка отравила.

А тетя Нюра:

– Господи! Ты все видел! Не хотела я поросенка отравить! Я только хотела его угостить.

* * *

– Если что – звоните мне на мобильный в Венецию, – сказал Андрей Бильжо. – Завтра вылетаю устанавливать памятник Петровичу.

– Ну, желаю тебе, – говорю, – чтобы он украсил собой этот город.

– Да, – ответил Андрей, – он сделает.

* * *

Рассказываю Люсе, что Леня посещает Литфондовскую поликлинику по карте Седова. Ему надавали направлений на все анализы, он их под видом Седова сдает. Обращается к различным специалистам. Воспользовался услугами УЗИ, рентгеном, посетил уролога, проктолога, Седов показался дерматологу, стоматологу…

Люся выслушала это и сказала задумчиво:

– Так, если оба они будут столь интенсивно ходить лечиться на одну карту, скоро Седову дадут инвалидность.

* * *

Люся в ЦДХ посетила выставку под названием «Трое». Выставлялись Тишков, Гриша Берштейн и Владимир Сальников. Вот она звонит своей подруге и рассказывает:

– Я была на выставке трех художников, один из них – самозабвенный певец жоп. И чем хороши эти жопы – тем, что каждая из них имеет свое лицо!

* * *

Пытаемся проскочить в метро с добрейшим сеттером Лакки – а тетка-контролер скандалит и не пускает.

Я спрашиваю:

– Смотрели фильм «Белый Бим Черное ухо»?

Она – угрюмо:

– Смотрела…

– Как его обижали нехорошие женщины, помните?

Она молча дала нам пройти.

* * *

«Марин! – пишет мне моя ученица Юля Говорова, вернувшись из Михайловского. – Вам нужно что-нибудь помочь? Я выполню все с большим удовольствием. Вы мне должны давать побольше заданий. Любых! Например, если бы вам нужно было покосить где-нибудь, я бы покосила. Вот когда б вы увидели меня во всей красе!»

* * *

Дина Рубина явилась выступать в московский Дом актера. Мы входим в лифт, а там ее поджидает всклоченный старик и, беззубой расческой расчесывая седые пряди, выкрикивает:

– Бикитцер! Позвольте представиться: я сын француза и гойки Хаим-Пьер Бельмондо. Что я буду пропадать дома, такой молодой – с собаками и кошками? Куда лучше с вами вращаться в культурном обществе!

– Вращайтесь, – строго сказала Дина. – Но только молча.

Потом повернулась ко мне и добавила:

– Приходится прямо с героями своих произведений ехать на выступление.

* * *

Неожиданно меня пригласили в ток-шоу «Что хочет женщина». Тема такая: «Если женщина говорит «нет», то это ничего не значит».

– Не можете сегодня, приходите завтра. Темы: «Любовник только укрепляет семью». И «Большая зарплата женщины – разрушает». Предполагаются звезда и эксперты.

– Надеюсь, – говорю, – я буду звезда?

– Нет, вы будете эксперт.

* * *

– Монахи! – прочла я нашему сыну Сергею прощальные слова Будды, – все вещи мира, движущиеся или покоящиеся, не вечны и обречены на умирание. Время уходит, и вот уж мне пора идти к другому берегу, это мое последнее вам предостережение, – так, закончив проповедь Дхармы, Будда вступил в паринирвану.

– А кто сказал, что вечны? – вскричал Серега. – Что вы все ломитесь в открытую дверь? Кто с этим спорит?..

* * *

Выступали на радио «Свобода» с директором Центра образования Сергеем Казарновым.

– Мы должны делать все, чтобы ребенок не чувствовал себя виноватым, – сказал он. – К примеру, дети забывают за собой спускать в туалете. Поэтому культура может начинаться с того, что унитаз у них должен быть без полочки, а сразу дырка!

* * *

Встретила Гену Калашникова в ЦДЛ, он познакомил меня с поэтом Мишей, своим хорошим приятелем.

– Этот Миша, – тихо сказал Гена, – всегда так звонит не вовремя – ну, знаешь, бывает – жена ушла, пришел налоговый инспектор, с потолка течет вода, от свечи загорелись шторы. Тут обычно звонит Миша и спрашивает: «Старик! Как ты думаешь, можно так сказать: «Муравьеда горделивая походка»? Вот это слово «горделивая» не кажется тебе неуместным?» Ты отвечаешь: «Старик! Я никогда не видел муравьеда. Может, у него действительно походка горделивая?..» А закончить с ним разговор можно только механически…

* * *

Мне Юрий Коваль говорил:

– Проза должна быть такой, чтобы хотелось поцеловать каждую написанную строчку.

А Татьяне Бек:

– В руках Творца, – говорил он, – должно быть ощущение уверенности и счастья.

* * *

Таня Бек бандеролью прислала мне свою новую книгу стихотворений «Облака сквозь деревья».

– Получила, – говорю ей по телефону, – прижала к груди – гудят токи. Открыла – брызнул свет.

А Таня:

– Так что же я, по-вашему? Торшер?

* * *

Юрия Коваля спросили в издательстве:

– Над чем вы сейчас работаете?

– Пишу роман «Рояль из Порт-Артура».

– Название не подходит, – сказали ему.

«И у меня отпало желание писать эту вещь, – сказал Коваль, – в которой еще не было ни строчки».

* * *

– Я тут познакомился с кореянкой, – говорит писатель Леонид Юзефович. – Она переводила Пастернака с английского. И ее интересовал «Доктор Живаго». А там у него рябина, раздавленная на снегу, как символ революции. Я ей показал рябину возле станции Переделкино. Ее это потрясло. Так вот, она вела два дневника: один на корейском – там она записывала, во сколько проснулась, что было на завтрак, как работает кишечник, а второй на японском языке – там уже она писала о Пастернаке, о рябине…

* * *

Яков Аким:

– Знаешь, как мы встретились с Генкой Снегиревым? Кто-то позвонил мне и сказал: приехал один парень, он в Белоруссии разводил бобров. И привез свои тетради. Я взял эти тетради и – зачитался. Послал их в Ленинград Виталию Бианки. Ему это все очень понравилось, он отнес их директору издательства «Детская литература» Пискунову. А Генка не учился нигде, ничего. Так, писал свои маленькие хорошие рассказы. Я был у него дома. Он там сделал большой аквариум во всю стену. Однажды пол не выдержал тяжести, и этот аквариум провалился в нижнюю квартиру. Когда мы еще с ним перезванивались, Генке как ни позвонишь и не спросишь: «Что делаешь?» – он всегда отвечал: «Лежу». Потом ему кто-то передал, что я выступил против его поездки в Монголию. Он тогда сильно пил, а я был в иностранной комиссии, я за него просто беспокоился. Так вот, после этого он со мной уже сорок пять лет не разговаривает.

* * *

Леня морковку принес с базара:

– О, молоденькая!

– Ты так плотоядно восхищаешься молоденькой морковкой, – возмутилась я. – А нам, старым морковкам, – обидно.

– О господи! – воскликнул Леня, пораженный сложностью женской натуры. – Никогда не знаешь, чем можно ранить ваши души.

* * *

Отправляясь с выставкой в Париж, Леня спрашивает:

– Что тебе привезти?

– Привези мне ботинки.

Он обрисовал мою стопу для ботинка и все боялся, что его как начнут на таможне штамповать, примут этот рисунок за неучтенное произведение искусства, отберут и напишут телегу в Министерство культуры.

– А, ладно, – махнул он рукой, – скажу, что везу в Антропологический музей отпечаток ноги неведомого животного!..

* * *

За свою жизнь художник Олег Теслер повидал много удивительных стран. Однажды его спросили как знаменитого на весь мир карикатуриста: какая страна показалась ему смешнее всего?

– Очень смешная страна Малайзия, – ответил Олег, – особенно та часть ее, которая находится на острове Калимантан. Туда туристов везут несколько километров на пирогах и оставляют ночевать в бараке, где живут аборигены, на их травяных матрацах. Там была замечательная сцена – когда по кругу пустили маленькую рюмочку рисовой водки. Я сидел последним в ряду людей, для которых она предназначалась. Так вот, ко мне она пришла полной, потому что ни один из них не решился выпить эту рюмку. А после меня она оказалась пустой!.. Но чтобы увидеть самую смешную страну, – добавил Теслер, – вообще не нужно никуда уезжать…

* * *

Моя подруга Ольга, жена Теслера, возвратилась из Лапландии, ужасно довольная, каталась на упряжке собак – собаки пушистые, возбужденные, кусают друг друга за нос от нетерпения, так они рвутся побегать, поработать. Она хотела погладить кого-нибудь, потрепать по загривку – вдруг вышел старый еврей и говорит:

– Вы не трогайте собак, а то они на вас накинутся.

– А вы откуда такой… русский? – спрашивает Ольга.

– А я, – он ей отвечает, – учусь тут в университете на менеджера-турагента. Здесь можно поступать в любом возрасте.

«Так что, – радостно сказала Ольга, – подождем еще лет двадцать, поедем в Лапландию и снова поступим с Москвиной в университет».

* * *

– Что ты все «старый еврей» да «старый еврей»! – недовольно сказал Тишков.

Теперь я не знаю – рассказывать или нет, что в Томске в центральной детской библиотеке меня потчевали кофейно-шоколадным тортом с орехами, который назывался «Старый еврей». Это было типографским способом объявлено на упаковке – с датой и часом выпечки.

* * *

Несколько лет подряд мы с Ольгой ездили в октябре в Снегири на день рождения художника Валерия Дмитрюка.

В своей поздравительной речи я отметила, что в прошлом году, когда Дмитрюк получил от нас крем для ног, он имел неосторожность выразить неудовольствие бездуховностью нашего подарка, поэтому на сей раз ему вручается полное собрание сочинений Генриха Гейне. С перспективой на будущий год получить восьмитомник Шиллера!

Больше он меня не приглашал.

* * *

Дача в Снегирях, куда мы наведывались к Дмитрюку, принадлежала артистам балета Екатерине Максимовой и Владимиру Васильеву. Владимир Викторович тоже присутствовал на празднике и целый вечер показывал гостям свои акварели.

– А танцы будут? – спросила наконец Ольга. – А то Москвина хочет с Васильевым потанцевать.

* * *

* * *

В мастерскую к Тишкову Лёне приехала теннисистка Штефи Граф. Она прижала к себе даблоида, надела даблоидный шлем, смотрела на художника влюбленными глазами и вообще не собиралась от него уходить, хотя у нее в Москве – Кремлевский турнир, матч с мэром и вообще полно всяких дел.

– Придется мне стать чемпионкой мира по теннису, – тревожно сказала я, – и сразиться со Штефи Граф.

– Да ладно, – махнул рукой Леня. – Пока ты станешь чемпионкой, она уже сойдет.

* * *

Ольге позвонила мама и сказала:

– Вот вы не ездите к дедушке на кладбище, а его выкопали и выбросили!

* * *

Карикатурист Игорь Смирнов пришел к карикатуристу Борису Ефимову. Тому 108 лет. Он открывает дверь и говорит:

– Игорь! Все. Чувствую, что начал стареть.

– А как этот проявляется? – спрашивает Смирнов. – Что? Поясница? Или что?

– Стихи начал забывать, – сказал Ефимов.

* * *

Мой деверь пожаловался, что работать ему осталось два месяца до пенсии, молодые теснят, подпирают со всех сторон, а я, говорит он, как хромая утка.

– Тебя надо на «кладбище слонов», – сказала Левина сестра Надя. – У нас на работе было такое место – туда ссылались все доктора наук, старые завлабы, которых неудобно было выгнать взашей из-за их заслуг, вот они сидели в одном отделе на полставки, и все к ним приходили за советом.

* * *

Анатолий Мороз, главный редактор журнала «Пионер», вспоминал, как его знакомый, впервые очутившись за границей, ради интереса пошел в кино на какую-то порнушку. Анатолий Степанович случайно встретил его на улице, когда тот в разгар вакханалии выскочил из кинотеатра – весь в поту, сам красный, уши красные!

– Лучше б я на эти деньги, – сказал он, отдуваясь, – внучке шапочку купил!

* * *

– В свою новую повесть «Бильярд по-кармановски», – сказал Юрий Коваль, – я смело ввел эротическую сцену – поцелуй через бочку с солеными огурцами.

* * *

В «Малеевке» по дороге в столовую в сумерках я встретила эксгибициониста. Эта встреча так меня удивила, что я описала ее в одной из глав романа «Гений безответной любви».

Главу для пробы я дала почитать поэту Якову Акиму. Думала, это его позабавит.

Смотрю, он ни разу не улыбнулся и с каждой страницей становится все мрачнее и задумчивей. Я заподозрила неладное и спрашиваю:

– А знаете ли вы, Яков Лазаревич, кто такой эксгибиционист?

– Нет, – он честно ответил. – Но это и неважно. В твоем романе кто-то столечко поймет, – он показал пять миллиметров. – Кто-то вот столько, – и он увеличил расстояние, как рыбак, рассказывая о пойманном карасе. – Кто-то столько! – он распахнул объятия. – А кто-то вообще ничего! – мой учитель уронил руки на колени. – Но интересно будет всем! – закончил он благожелательно.

* * *

На Тверской стоит и с кем-то беседует Александр Аронов. Я прохожу мимо и получаю в подарок от него незабываемую крылатую фразу:

– Живым бы быть, остальное все хуйня!..

* * *

– Открыла газету, увидела – АРОНОВ, в черной рамочке, – рассказывает Марина Бородицкая. – Выскочила из дома, стала метаться по городу, нырнула в какую-то забегаловку – совершенно одна, – взяла рюмку водки и выпила ее, глотая слезы. Потом вышла на улицу и почувствовала: без Сашки Аронова – как город осиротел! 67 лет, – вздохнула она. – Да, в общем-то, для сильно пьющего поэта – это немало…

* * *

Марина переводила сборник английской поэзии семнадцатого века. Перевела четырнадцать английских поэтов, уже с облегчением поставила «Fin». Снизу приписала «Ура!». А потом, после восклицательного знака нарисовала вопросительный… и принялась переводить пятнадцатого, которого исключили из списка за то, что он дружил с Кромвелем.

– Ну и что? – сказала сама себе Бородицкая. – Мало ли кто с кем дружил?

* * *

Я подарила свою книжку о путешествии в Японию зубному врачу Алексею Юрьевичу. Он читает – а там сплошь про дзэн-буддизм и совсем ничего про интересующую его японскую технику.

– Знаете, чем вы отличаетесь от Дины Рубиной? – сказал он мне прямо. – Рубина пишет то, что интересно и ей, и читателю. А вы пишете то, что интересно только вам.

* * *

В Доме литераторов на семинар молодых писателей, который мы вели с Бородицкой, я зазвала Юрия Коваля и его друга – писателя и художника Леонида Сергеева. Как раз они направлялись из ресторана в гардероб.

– Только учти, мы очень нагрузились, – сказал Леонид Анатольевич. – Я еще ничего, а Юрка совсем плохой.

Ну, я их привела, пышно представила, все с замиранием сердца уставились на них.

– Читайте, – говорит Коваль.

Прослушав небольшой рассказ, Юрий Коваль обратился к автору:

– Дай мне страницу посмотреть. Ой, не вижу ничего. Лень, у тебя очков нет? Ни у кого нет очков для меня? Ладно, издалека постараюсь разглядеть. Уже вижу, что рассказ – длинен. «– Хорошо! – испуганно вскричал папа». Что это еще за «испуганно вскричал»? Диалог должен говорить сам за себя. Надо тебе – скажи «сказал». А лучше – ничего. Я ж не говорю: «сказал разгневанный Юрий Иосич»!

– Дурак ты, Юрка! – вмешался в разговор Сергеев Леня. – Глаза-то залил, вот и придираешься. В литературе нет готового рецепта! А Скотт Фитцжеральд? А Хемингуэй? Что хотели, то и писали! Мне рассказ понравился. Есть интонация, и у него лицо талантливое!

Они закурили.

– Запомните, – произнес Коваль, и мы запомнили это навсегда. – Главное – не опускаться до современности! Как Генка Снегирев говорил мне. Я стал ему читать: «На дачном участке росли три сосны…» «А я и слушать не буду дальше, – сказал Снегирев. – Что это за «на дачном участке»? Надо работать вечными категориями!» И я начал так: «Росли три сосны…»

* * *

– Запомни, если ты кильнулся на каяке, – учил меня знакомый Кукин, – не надо звать, кричать, суетиться, а надо, как учили, – глотать воду. Мы как-то с Колькой малокровным кильнулись. Я бы доплыл, а Колька – нет. Я говорю: «Ну, я тебя не брошу, не поплыву, с тобой останусь. Давай, – говорю, – глотать воду, как учили». Но нас спасли. Кто-то проплывал мимо…

* * *

– Нельзя простить и не дать! – говорила мне Дина Рубина. – Это две вещи несовместные, как гений и злодейство! Едва только встанет этот вопрос, сразу давай, без промедленья, хотя бы ради мира на Земле!..

* * *

– Сидим с Михалковым в президиуме на открытии «Книжкиной недели», – рассказывает Яков Аким, – дети сделали поэтический монтаж, чтецы, певцы, танцоры, звучат приветственные речи, поздравления. Вдруг Михалков наклонился ко мне и сказал: «В-вот так и ж-жизнь пройдет…»

* * *

Ветеран журналистики Тильда Осиповна позвонила Люсе:

– Людмила Степановна, у меня в мае будет день рождения. Мне исполнится девяносто пять лет. Поскольку все мои знакомые умерли, я беспокоюсь, что мне никто не позвонит, не поздравит и не подарит подарков!

– Ничего подобного! – сказала Люся. – Я вас обязательно поздравлю и что-нибудь подарю! Что вам купить, только честно? Коробку конфет? Или большой торт? Или большую хорошую палку колбасы?

– Нет, если можно, пару плиток шоколада.

– И я купила ей ТРИ плитки шоколада, – сказала Люся. – Пришла и принесла. А она такая молодец, ни одной морщинки, легкий румянец играет на щеках, причесочка – а-ля двадцатые годы, грациозно ходит по квартире, пританцовывая, что-то напевает, все у нее старинное, и повсюду фантики от шоколадных конфет.

* * *

– Зачем ты отдаешь нам деньги, зачем? – недовольно говорила Люся. – Ты наша дочь, ты нас должна обдирать!

* * *

Яков Аким:

– Я был в издательстве «Детская литература», и там такое запустение, как будто бы морили тараканов…

* * *

На книжном фестивале один французский издатель, выступая перед первоклассниками, на протяжении сорока минут рассказывал о своих занудных издательских проблемах, конфликтах с начальством, каких-то организационных обломах, финансовых неурядицах и пр. Да еще с последовательным переводом.

– Он что, не понял, что перед ним дети? – удивлялся Леня. – Наверное, подумал, что это взрослые русские так выглядят!..

* * *

– Я ел вишни и задумался о смерти, – сказал Леня. – Во вкусе вишни есть ощущение быстротечности жизни.

* * *

У нищего на картонке написано:

«Подайте в честь осеннего равноденствия!»

* * *

Коваль очень гордился своим неологизмом.

Это был глагол – «олорде́л».

* * *

«Мы с Юрой Ковалем облюбовали кафе у Никитских ворот, у церкви, где венчался Пушкин, на открытом воздухе, там ветерок обвевает, – рассказывал Леонид Сергеев. – Сидим, вдруг из ЦДЛ идет молодой человек – увидел Коваля:

– Ой, вы такой писатель – настоящий, скажите, как писать?

– Я тебе сейчас открою секрет, – сказал Коваль. – Иди, бери по сто грамм.

Тот взял, сел с нами. Коваль выпил, закурил и говорит:

– Писать надо о том, где сейчас находится твоя душа. Душа ведь не с нами обычно, а где-то еще. Вот об этом и надо писать.

Тот пожал ему руку, поблагодарил и отправился дальше, по своим делам».

* * *

– Пишите о вечном вечными словами, – советовал Коваль.

* * *

– Чудовищно усатый рассказ, – он говорил кому-то неодобрительно.

* * *

Еще он говорил:

– В этой вещи есть привет, который некому передать…

* * *

Видимо, у меня раньше было здоровье очень слабое. Вот запись в дневнике 2 октября 1995 года:

«Начала роман «Гений безответной любви». Написала одну страницу и потеряла сознание».

* * *

Когда я завершила «Гения…», вложив туда все горести-печали своей жизни, и отдала его на прочтение в издательство «Лимбус-пресс», редактор ответил, что не может напечатать мою вещь, поскольку у них нет для меня юмористической серии.

– Так давайте я лягу в основу! – воскликнула я.
 – Ляжете, ляжете, – мне ответили.

Но больше не позвонили.

* * *

Зашли с Бородицкой подкрепиться в ЦДЛ. За соседним столом сидят две прекрасные блондинки. В буфете появляются Бахнов и Калашников, нежно приветствуют блондинок, берут кофе, коньячок и садятся к нам за столик.

Мы страшно обрадовались, но все-таки спросили, почему они сели именно к нам?

– Из политических соображений, – серьезно ответил Калашников. – Потому что Бородицкая похожа на Анджелу Дэвис. А Москвина – на Долорес Ибаррури.

* * *

– Это у тебя сага, а не роман, – сказала Дина Рубина, прочитав «Гения безответной любви». – Движение цыганского табора в неизвестном направлении. Куча народу скачет верхом и катится в кибитках, взметая столбы пыли. Только иногда кто-то отлучается, чтобы украсть коня…

* * *

Дина уговорила екатеринбургское издательство «У-Фактория» напечатать «Гения…». Но рассеянный Тишков отправил им не последний, шестой, вариант романа, как мы условились, а второй.

Голый, мокрый, взъерошенный, в мыле – «Гений безответной любви» выскочил из дома и буквально был высечен на граните.

– Неужели там всенаписано, что я написала? – я просто боялась заглянуть в книгу.

– Да-да, – отвечал Тишков. – Что ты написала, то там теперь и написано.

* * *

Лев Рубинштейн:

– Прочитал ваш роман. Мне понравилось.

– Не может быть! – говорю. – Неужели прочитали?

– Не верите? Там про одну любвеобильную тетку!..

* * *

Игорь Иртеньев:

– Поди сюда, душа моя!.. Взял в поезд и прочитал. Порою в голос смеялся. Ни разу не всплакнул, врать не стану. Но в нескольких местах взгрустнулось…

* * *

– Ну, такая героиня – законченная идиотка! – сказал одобрительно Игорь Губерман. – Даже порой веришь в искренность того, что эта черта в полной мере присуща самому автору.

* * *

Леня и два его брата – старший Валера и средний Евгений – родились в уральском рабочем поселке Нижние Серги Свердловской области в семье учителя Александра Ивановича Тишкова.

У них была своя корова, надо чистить коровник. Отец Александр Иванович, бывало, скажет Валере:

– Иди коровник чистить.

А тот под любым предлогом отлынивал.

Александр Иванович – в сердцах:

– Как ты жить-то будешь, вырастешь, коровник вычистить не сумеешь!

Валера отвечал:

– А может, я другим чем-нибудь займусь, и мне это не понадобится.

Хотя навоз, Александр Иванович отдавал справедливость старшему сыну, Валера Тишков исправно транспортировал на огород.

– Ну, это потрясающе! – удивлялся наш сын Серега. – Возил навоз в какой-то глухой деревеньке, а теперь директор института и академик!!!

* * *

Валерий Александрович Тишков рассказал анекдот:

«Встречаются два земляка, вместе родились и провели молодость в деревне, потом один уехал, стал академиком. Вот он зовет к себе своего друга юности. Тот его спрашивает:

– Ну, что ты делал все эти годы? Чем занимался?

Ученый показывает на один шкаф:

– Вот, видишь? Эти книги я написал.

Показывает на другой:

– А эти книги написали мои ученики.

– Знаешь, о чем я сейчас подумал? – спрашивает земляк.

– О чем?

– Помнишь, мы с сенокоса ехали на телеге? Ты правил лошадью, а я с Танькой на копне сена. И она все проваливалась. Я и подумал: вот бы все эти книги– да ей под задницу!..»

* * *

– Знаешь, как сказано в Писании, – говорил маленькому Сереже его репетитор по математике Андрей Игоревич, – ищите и обрящете, стучите, и откроется вам. Так это – о математике. Четыре в кубе?

– Тридцать два, – отвечает Сережа.

– Четыре в кубе, Сергей? Боюсь показаться навязчивым! Четыре в кубе – раз, четыре в кубе – два…

– Шестьдесят четыре!!!

– Продано.

* * *

Сергей после двух репетиторов за день:

– Вы что из меня, ученого хотите сделать?

– А ты что хочешь, стать грузчиком?

– Зачем быть грузчиком? – он отвечал меланхолично. – Зачем быть ученым?

* * *

Меня привели в гости к чуть ли не столетней художнице Наталье Ушаковой в огромную коммуналку, я думала, таких уж и нет в Москве.

– Писатель Зайцев здесь бывал, – она говорила, – Булгаков читал здесь свои рассказы. Вы Чуванова знаете?

– Нет, я Чугунова знаю.

– А я Чугунова не знаю, а знаю Чуванова, ему 95 лет – белый старик с белой бородой весь в белом – открываю дверь, а он – с огромным букетом жасмина… Разбогател на «Диафильме»… Все это было более или менее сейчас. Что-то в последние годы много поумирало. А я человек радостный, хоть и голодов три штуки пережила. Тут упала на улице, руку сломала, встала – радуюсь, что рука-то левая, а не правая!.. Нет-нет-нет, ничего не просите, у меня в 20-е годы Кандинский и Шагал взяли мастихин и штангенциркуль и уехали, не отдали. Я с тех пор ничего без расписки не выдаю…

Показывала свои книжки – очень старые, как сама их иллюстратор. У меня в детстве была картонная коробка-восьмигранник, на ней были изображены Мойдодыр с грязнулей и надпись: «Надо, надо умываться по утрам и вечерам!» Там лежал зубной порошок, мыло, маленький тюбик с пастой, зубная щетка... Так это она, оказывается, коробку с Мойдодыром нарисовала!

– Чуковский увидел и говорит: «Стишки-то я написал…» Все-таки он любил, – сказала Ушакова, – чтобы ему за все платили… А тут Глоцер ко мне приходил – с бородой. Не знаю, по-моему, ему нехорошо, как разбойник. Вот Немировичу-Данченко, помню, что было хорошо, а Глоцеру – нет…

* * *

– Вы можете получить десять экземпляров голландских изданий с вашим рассказом, – сообщил Глоцер.

– Зачем мне столько? – я удивилась. – У меня только один-единственный знакомый голландец – это вы.

* * *

Архив Владимира Иосифовича Глоцера был настолько всеобъемлющим, что, когда он переезжал на другую квартиру, я слышала, семь грузовиков вывозили его открыточки, записки и вырезки из газет. Свой кабинет, где хранились эти сокровища, Глоцер запирал на ключ и никого туда не допускал.

– Вчера я ходил на кладбище, – рассказывал мне Владимир Иосифович, – и потерял на могиле у мамы ключ от своего кабинета. А он тяжелый, старинный, там такая болванка, никто уже таких не делает, я в разных городах пробовал копии сделать, даже в тех, где еще процветают старинные ремесла. Пришел домой, лег спать. И вечером обнаружил пропажу. Сегодня я снова пришел на кладбище, все обыскал и пошел к контейнеру. Контейнер переполнен. А когда я выбрасывал мусор – он был почти пустой. Я перебрал весь контейнер. Сначала переложил его содержимое справа налево. А это специфический контейнер – кладбищенский, венки, ветки, сухие цветы, листья, иголки, бутылки. Потом – слева направо. И там, в самом низу, в дальнем углу, увидел свой ключ!

* * *

По просьбе Глоцера Леня рисовал конверт для пластинки Хармса. Ему позвонил редактор «Мелодии» Дудаков и продиктовал, что должно быть написано на конверте:

– «Дани-ил», – диктовал Дудаков, – два «И».

* * *

Владимир Иосифович имел юридическое образование, бойцовский нрав и постоянно с кем-нибудь судился. Он сам признавался:

– Я живу на компенсацию морального ущерба.

* * *

Какими-то правдами и неправдами Глоцер стал правообладателем чуть ли не всех поэтов-обэриутов. Кроме Даниила Хармса. Однажды Леня Тишков ездил с выставкой в Венесуэлу и познакомился там с женой Хармса, Мариной Малич-Дурново. Леня отрекомендовал Марине Владимировне Глоцера как великого знатока и обожателя Хармса. И тот кинулся к ней через моря и океаны, горы и долины, прожил в ее доме чуть не месяц, это был его звездный миг.

Марина Дурново по утрам выжимала ему апельсиновый сок. А Владимир Иосифович ей читал Хармса, в том числе и посвященные ей «Случаи», и она хохотала до слез, потому что всё давно забыла и слушала как в первый раз.

Вернувшись, он выпустил книгу «Мой муж Хармс» – по записям, которые сделал, общаясь с девяностолетней Мариной. Крупно – имя Дурново, маленькими буковками – В. И. Глоцер, в предисловии – теплые слова благодарности Л. Тишкову…

* * *

К столетию Хармса Андрей Бильжо решил проиллюстрировать его книгу.

Работал с большим подъемом, закончил, звонит мне и говорит упавшим голосом:

– Я нарисовал Хармса…

По тону я поняла, что рассказ пойдет о Глоцере. И точно.

– Владимир Иосифович был все время рядом, поддерживал, подбадривал меня. Но, видимо, я уже «психиатр на пенсии», – говорит Бильжо, – думал, что это милый интеллигентный человек, а он оказался страшный спрут. Высчитал себе громадный процент, предупредил, что будет лично контролировать накладные. Я говорю: «Вы так любите Хармса, давайте издадим его бесплатно? Ведь я же ничего не беру!» А он такой подкованный, стал мне угрожать… Поверь! – воскликнул Андрей Бильжо. – Все худшее, что есть в еврейском народе, – это Владимир Иосифович Глоцер! Тогда я решил ему сам заплатить эту кучу денег – только чтобы книга вышла, и моя работа не пропала даром. Или надо ждать одиннадцать лет. Из-за Глоцера, например, одиннадцать лет нельзя издавать Введенского. Потому что раньше было – пятьдесят лет со смерти автора нельзя издавать, а сейчас – семьдесят… Я к Паше Астахову, – рассказывает Андрей, – в его адвокатскую контору. Какие юристы головы ломали, ничего не могли придумать. И вдруг кто-то обнаруживает маленькую строчку: если пятьдесят лет прошло со смерти автора до введения закона о семидесяти, то его можно печатать по закону о пятидесяти. «Все, – сказал Астахов, – ничего ему не давай, ничего не говори, неси в типографию!» Наверняка Глоцер знал, что он не в своем праве! – сказал Бильжо, и я услышала в его голосе нотки восхищения. – Но блефовал. Да как артистично! Так что приглашаю вас с Леней на презентацию! – радостно заключил Андрей.

* * *

Российские писатели собрались во Франкфурт на книжную ярмарку, сидят в Домодедово – восемь часов ждут самолета. Пожилые люди, можно сказать, аксакалы: в зале ожидания запахло валокордином.

Анатолий Приставкин позвонил в оргкомитет – выяснить, в чем дело.

Молодой бодрый голос ответил Анатолию Игнатьевичу:

– А что вы хотите? Писатели должны знать жизнь!

* * *

На ярмарке на стендах разных стран – горят огни, повсюду иллюминация. А на российских – как-то без огонька.

– У нас другие задачи, – сказал Эдуард Успенский. – Нам главное… взлететь.

* * *

По книжной ярмарке идет Дмитрий Быков – на животе у него растянутое лицо Че Гевары. Увидел Илью Кормильцева и запел:

– Я хочу быть с тобой!!!

* * *

Алан Черчесов возвращался в отель с ярмарки – улицей «красных фонарей». К нему приблизился очень ласковый мужчина и настойчиво звал посетить их бордель, аргументируя тем, что, если тот не пойдет, его, бедолагу, лишат премиальных.

– Я вам сочувствую, – ответил Алан, – но я очень устал.

– Так у нас есть кровать!..

– Я не сомневаюсь. Но моя кровать – там – проплачена, а ваша – тут – еще нет.

* * *

На завтраке жена – Юрию Мамлееву:

– Не хмурь брови!

* * *

На книжной ярмарке в Праге Андрей Битов участвует в круглом столе.

Вдруг какая-то суматоха, в русском павильоне появляется президент Чехии со свитой, фотокоры, вспышки, телохранители… Кто-то хватает книгу Битова, зовут Андрея Георгиевича, он выходит, его представляют президенту, просят сделать дарственную надпись.

Битов берет ручку, открывает книгу и спрашивает Вацлава Гавела:

– Как вас зовут, мой друг?

Тот отвечает:

– Вацлав…

* * *

С Анатолием Приставкиным прогуливались по Франкфурту. Он много чего рассказывал, например, о том, что папа оставил ему в наследство пятьсот веников на чердаке. И быстро добавил:

– Я об этом уже, конечно, написал!

* * *

Когда-то в Дубултах, в Доме творчества, я повстречала Асара Исаевича Эппеля. Иногда я заходила к нему под вечер, на журнальном столе – стаканчики Russian vodkaи два треснутых яйца. Асар ночами работал, на завтрак не выходил, поэтому запасался яйцами, чтобы дотянуть до обеда.

На зеркале еловая ветка с шаром, наступил 1986 год. А на дверном стекле – фотография девушки в чулках на резинках, неглиже, вырезанная из какой-то иностранной газеты.

– Не думайте, что она здесь висит просто так, – серьезно объяснил Асар. – Это моя знакомая из Томска. Она теперь там… фигуристка.

* * *

Асар читал мне свои рассказы, я слушала, безжалостно поедая заготовленные им себе на утро вареные яйца. Иногда из коридора доносился тихий шелест.

– Это, – объяснял Асар Исаевич, оторвавшись от рукописи, – Толе Приставкину направление на анализы под дверь подсунули.

* * *

В Дубултах, в Доме творчества, сырой прибалтийской зимой совпали мы с поэтом Кружковым. Гриша попросил меня пришить его варежки к резинке и продеть в рукава, чтоб не потерять, а то он очень рассеянный.

Когда я все сделала, он мечтательно сказал:

– Сейчас ты уйдешь, и я буду писать стихи.

* * *

Уезжая в Москву, на завтраке в хлебнице я обнаружила письмо Асара Эппеля.

С эпиграфом.

* * *

В творческом объединении «Экран» на телевидении снимали документальный фильм о целине по сценарию моей мамы Люси. Стали отсматривать материал, а там хлеборобы заходят в столовую (создателям фильма важно было показать столовую, где кормят покорителей целинных земель), берут еду, усаживаются, едят, и все до одного – в шапках.

– «За стол садятся, не молясь и шапок не снимая», – продекламировал главный редактор Борис Хесин и укоризненно посмотрел на режиссера.

Люся мгновенно под этот видеоряд настрочила текст:

«Сильные ветры дуют в степях Казахстана. Снимут хлеборобы шапки, простудятся, кто будет хлеб давать стране?»

* * *

– Вы все время улыбаетесь, – сказал мне в своей радиопередаче Дмитрий Быков. – А ведь некоторых людей это раздражает.

– Почему? – удивилась я. – Есть такая корейская пословица: «Разве в улыбающееся лицо плюнешь?»

– Плюнешь! – сказал Быков, радостно потирая ладони. – Еще как плюнешь!

* * *

В пасхальную ночь в Питер прибыл священный огонь из Иерусалима. По телевизору шла трансляция. Батюшка, празднично облаченный, тщетно пытался вскрыть сосуд с огнем. И вдруг – в тишине – в сердцах воскликнул:

– Ч-черт!

Пауза.

Комментатор:

– …Да, дьявол, он вездесущ. Но на то мы и пришли на эту Землю…

* * *

– Однажды мы с Юрой Ковалем по две пихты решили посадить, – рассказывает Леонид Сергеев. – Он посадил – у него нормально, а у меня засохли. Что такое? Коваль говорит: «А я бантик завязал – каким боком они раньше были к солнцу, таким и сейчас у меня. Пихта не любит позу менять».

На что биолог Ваня Овчинников заметил:

– Это я ему посадил – вот они и принялись.

* * *

Звонит Люся 4 октября 2000 года:

– Мариночка, поздравь нас! Сегодня у нас с Левой большой праздник – День Пожилых… и День Страуса. У нас он празднуется впервые. Но все попросили, чтоб он был теперь ежегодно.

* * *

Сережа с заката до рассвета разговаривал по телефону с любимой девушкой из Краснодара. Одна минута – два рубля. Леня ему это ставил на вид.

– Зачем мы пришли в этот мир? – свободолюбиво отвечал Сергей. – Жаться, что ли? Пускай другие придут поколения – жаться.

– А это? – спрашивал Леня. – Пришло транжирить?

* * *

Ночью мужик пьяный во дворе рвется в подъезд.

– Ослы! – доносится снизу сочный трагический баритон. – Козлы! У! Шакалы! Спят, негодяи, подонки, валяются по своим углам! Дистрофики! Вам всем плевать, что эта дура меня не пускает. Имел я вас! Трусы! Даже милицию никто не вызовет! Я три часа тут торчу. Откройте!!! (Удары ногами по гулкой железной двери.) Шакалы!

Вдруг – приглушенно:

– О! Кто-то идет. Бог есть!!!

* * *

Глоцера вызвали в школу на педсовет.

– Я вам на съедение своего сына не отдам! – сразу сказал Владимир Иосифович, войдя в учительскую.

– У него очень плохие способности по географии! – пошла в наступление учительница.

– Нет, лучше скажите мне, – парировал Глоцер, – как вы, женщина, человек еврейского происхождения, заслужили прозвище «Гитлер»?..

* * *

Встретила в буфете Радиокомитета на Качалова Люсину соратницу по творческому объединению «Экран» – Галю. Много лет не виделись, взяли по бокальчику вина, вот она мне рассказывает:

– Дети мне, Марин, не удались, зато у меня есть единственный друг – боксерша Берта. Это мой учитель, да-да, мой великий учитель любви и доброты. Правда, на ее счету две кошки, она их разорвала на части…

* * *

– Мое сердце принадлежит только тебе! – чистосердечно воскликнул Леня в ответ на устроенную ему сцену ревности. – Но остальные части тела…

* * *

Седов:

– Так… Тебе от меня ничего не нужно? И мне от тебя ничего не нужно. У нас с тобой самые лучшие отношения в мире!

* * *

– Не надо мне ботинки! – упирается Седов. – У меня ботинки не на первом месте. На первом у меня – здоровье, на втором – магнитофон, и только на третьем уже – ботинки.

– Ерунда, – сказала Люся, когда об этом услышала. – В такой последовательности нет никакого конструктивизма. Вот главные составляющие человека: зубы! Шапка! Шарф! Пальто! Ботинки! Всё. И человек зашагал по земле. А не «здоровье, магнитофон…»

* * *

Одного пассажира в метро стошнило. Другой его стал выталкивать из вагона, приговаривая:

– Пиздуй отсюда!

Я слышала этот глагол впервые.

* * *

Мужик в троллейбусе – по телефону – громогласно:

– Мне нужна справка, что я психически вменяемый человек. Причем от специалиста!

* * *

Сережка, вернувшись из школы:

– У нас учитель по английскому рассказывал, что где-то в Крыму бабушка с внучкой режут людей – продают как свинину. Он знает их фамилии, имена…

– Ну, он хоть по-английски это рассказывает? – с надеждой спросил Леня.

– Нет. Но когда он рассказывал – вставлял туда английские предложения. «Это, – говорит, – я вас заманиваю на интересные истории, чтобы вы запоминали слова».

– А как его зовут-то, этого учителя?

– Не знаю, – пожал плечами Сергей. – Если мне надо позвать его, я говорю просто «Эй!».

* * *

В газете был опубликован научный труд одного исследователя: он сделал открытие, что пингвин – это маленький человечек.

* * *

После совместного арктического путешествия драматург Михаил Дурненков пригласил нас с Леней в «Театр.doc» на свой спектакль «Синий слесарь». Я смотрела завороженно, не в силах пошевелиться от восторга, ибо даже мечтать никогда никто не мечтал, чтобы в тексте было столько спокойного, беззлобного, кристально чистого мата, переплетающегося с высоким слогом, бредом, смехом и поэзией, о чем мы и написали автору.

«Я ужасно рад, что вам понравилось, – отвечал Миша. – Спектакль живет уже своей жизнью давным-давно, и актеры (одни из лучших в этой стране!) сильно отошли от того, что я первоначально закладывал. Например, на мой взгляд, они матерятся не как заводские рабочие, которых я нежно люблю и с которыми проработал когда-то пару лет бок о бок, так же, как и главный герой, а как самые настоящие сапожники. У меня в пьесе только Геннадий время от времени произносил «то-то бл…дь и оно», но это скорее было у него как запятая, которой он хронометрировал свои высказывания. Тем не менее я теперь очень гордый собой, а то все наше мореплавание мне даже нечем было козырнуть перед вами!..»

* * *

– Я сегодня ходил в журнал «Трамвай», – сказал Гриша Кружков. – Мне там очень понравился твой рассказ «Наш мокрый Иван». Я с таким удовольствием прочитал его в папке для отказов!

* * *

Когда-то я сочинила эссе, посвященное Ковалю, – в жанре песнь.

Не по заказу – по велению сердца.

Юрий Осич прочел, обнял меня и расцеловал.

Правда, ему не понравилась одна фраза: «грохочут выстрелы, а Вася ни гу-гу».

– Убери «ни гу-гу».

Я убрала.

– К чему так легко соглашаться?

– А что ж вы думаете, – говорю, – я за свое «ни гу-гу» – насмерть буду стоять?

* * *

В издательстве «Детская литература» у Коваля стала готовиться книжка – в серии «Золотая библиотека школьника». В качестве предисловия решили обнародовать мою песнь, и давай меня мучить.

Ира, секретарь Коваля, потребовала сменить тональность и сыграть эту песньне в до мажоре, а в ре миноре.

– Ирка – экстремистка, – пытался умиротворить ситуацию Юра. – Я хотел ее осадить, но не посмел. Поверь, Марина, это ужасно, когда секретарь интеллектуальнее мэтра: мэтр теряется на ее фоне.