Читать книгу Чудовище - Мария Николаевна Покусаева - Страница 1

Чудовище стояло на лестнице, хрупкое, маленькое, потерянное на перекрестке ступеней и перил, бледное, как одна из мраморных нимф, обнимающих огромное зеркало за его, чудовища, тоненькой спинкой. И платье на нем было белое, как цветущая яблоня, еще по-детски короткое.

Чудовище замерло, едва увидев нас, и так и застыло, косолапое и напуганное, трогательно некрасивое, почти невинное в этой легкой уродливости. Я видела отсюда, со своего места, тонкие, мелкие черты лица. Широкий лестничный марш, каменные ступени, прикрытые алой дорожкой, спускались прямо от остроносых белых башмачков, которые носило чудовище. Стопы у него были крошечные, ладони тоже.

Мой лорд улыбнулся – солнце выглянуло из-за туч моей жизни – и распахнул объятия, падая на колено. Чудовище ринулось вниз, перескакивая через ступени, взметнулись нижние юбки, и бледные, словно выцветшие, седые локоны растрепались под отцовской рукой. Серая лента, завязанная поникшим, как хвост дохлой мышки, бантом, съехала набок.

Мои дочери прятались у меня за спиной и с опаской выглядывали, смущенные не меньше, чем я сама.

Мои дочери в свои годы уже знали тринадцать заклинаний призыва на древних языках и четырнадцать формул изгнания, знали, как обжигает нежданных гостей холодное железо, знали, как не бояться того, что живет под кроватью и в шкафу. Мои дочери были смелы и отважны, потому что их так воспитали. Они знали, что их ждет, и были готовы к этому.

Но не к тому, что чудовище окажется таким… жалким.

***

I – Мачеха

Когда мой лорд увидел меня в первый раз, мне было чуть больше лет, чем моим дочерям сейчас. Я помню, что шел месяц Цветущих Яблонь, и чувства, возникшие между нами, были хрупкими, как тонкий лед последних заморозков. Я не поднимала ресниц, потому что матушка воспитывала меня в скромности, а он не позволял себе лишних слов и прикосновений. Все шло к тому, чтобы к месяцу Жатвы отец поцеловал меня в лоб на прощание и вложил мою холодную от волнения ладонь в крепкую, сильную руку моего мужа.

Но тому было не суждено исполниться, потому что чудовище, прекрасное чудовище, пахнущее яблоками и сырым туманом, чудовище в сияющих одеждах, восхитительное, волшебное, нездешнее чудовище появилось из ниоткуда, как они обычно и появляются. Туманы ли принесли ее, дым ли от костров, пахнущий травами и горечью, был ее проводником, или она появилась из лунного света над озером – я не знала. Мой лорд забыл меня, любовь его прошла быстрее, чем облетели яблони, потому что в тот год ударил нежданный мороз. Лето было дождливым, и скорбь проросла во мне ядовитым побегом. К месяцу Жатвы мы знали, что всходы скудны и зима грозит быть голодной.

К месяцу Жатвы мой лорд взял в жены чудовище.

К месяцу Жатвы я перестала быть собой и стала тенью себя, молчаливой, печальной, покорной чужой воле.

***

Мой первый муж умел превращаться в волка, хорька и черную птицу – так говорили злые языки. Я боялась его, как стоит бояться девушке того, кто выбран отцом ей в мужья, но слухов – нет, слухов я не боялась. Я знала, что он убивает чудовищ, а в его замке, до которого от нашего дома было неделю пути через темный лес, спрятаны сокровища. Не ленты и платья, не сверкающие диадемы и меха, достойные короля, а книги и холодное железо – особые сокровища, ценность которых поймут немногие.

Я понимала.

Мой муж разозлился, когда поймал меня с поличным в комнате, куда он запретил ходить, – там на полках стояли стеклянные сосуды с чьими-то головами, с крошечными телами, похожими на трупики уродливых детей, на стенах висели черепа невиданных животных и страшное оружие. Он рассмеялся, когда я попросила его научить меня убивать чудовищ. Он посмотрел на меня с уважением, когда понял, как чиста я в своих намерениях, как упряма, как готова идти к цели.

Он выслушал меня так внимательно, как никто меня не слушал вот уже много месяцев: ни отец, ни матушка, ни священник, ни родная сестра. Он был спокоен и не обвинял меня во лжи, ревности или злобе, он верил, что моего лорда влюбило в себя чудовище – прекрасное чудовище, от которого пахло яблоками и сырым туманом. Он знал его имя, как знал имена других: тех, кто приходит в ночи, тех, кто охотится на детей, тех, кто алчет теплой крови в стылом феврале, тварей из теней, тварей из зеркала, тварей из-под лестниц и из шкафов. Он назвал имя моего врага и научил, как убить его, но поставил условие – одно условие, выполнив которое я буду свободна от любых обязательств перед ним и перед Богами.

Я должна родить ему сына.

***

Годы летели, как птицы, я шла к своей цели с упорством, достойным легенды. Я училась отличать тварей, живущих под лестницей, от тварей, прячущихся в тенях, человека – от того, что лишь притворяется человеком, живое от мертвого и зверя – от того, что зверем никогда не было. Я училась читать на языках древности, считывать тайные смыслы там, где они спрятаны между строк и недоговоренностей, я училась не бояться ни боли, ни крови, своей и чужой, ни огня, ни смерти, ни жизни того, что живым быть не должно. Я умела петь, зашивая раны, как прореху на платье, я знала наизусть все сказки и знала, что в этих сказках было правдой.

Я родила двух дочерей одну за одной, а вслед за этим – спустя семь лет и трех мертвецов – сына, которого мой муж так ждал. Обещание он выполнил так скоро, как смог, и подарил мне свободу, а вместе с ней – тяжелый сундук, обитый железом. В нем лежали книги, оружие против чудовищ и приданое для дочерей. Он отпустил их со мной, научив всему, чему мог научить.

Он исчез из этого мира, и я тоже исчезла – снова стала кем-то, похожим на себя прежнюю. В месяц Цветущих Яблонь, уже не такая юная и не такая наивная, я приехала в город, где жил мой лорд. Его дом утопал в садах и тумане и был, как говорили, подарен жене, когда она родила первенца – девочку, болезненную, тонкую, хрупкую, как наст, нежную, как первоцветы.

Пять лет назад странная болезнь поразила город и чудовище умерло, оставив возлюбленного мужа безутешным от горя, а девочку, белокосую и бледную, почти бескровную, сиротой.

Моя мать умерла от той же болезни, моя сестра вышла замуж и уехала куда-то далеко, туда, где реки не замерзали зимой. Мир изменился. Я тоже изменилась и видела теперь все не так, как привыкла видеть.

Первый муж сказал мне, где его искать и как звать его, если я передумаю или если случится что-то, что сделает мою цель недостижимой. Я могла бы развернуться и уехать, забрав дочерей из дома моего отца, в который вернулась счастливой, свободной вдовой. Но я осталась.

***

Мой лорд не помнил меня. Я была для него чужой, и это ранило меня сильнее кинжала, но я терпела. Он многого не помнил, многого не видел, многого не понимал. Весь его мир, вся его жизнь была как больное дерево, обвитое побегом ядовитой лозы. Скорбь держала его, и даже любовь к дочери, к этому бледному несчастному существу, наполовину состояла из скорби.

Я не могла стать ему возлюбленной, потому что сердце его было подобно пустыне.

Тогда я решила, что стану ему надежнейшим из друзей. Весь мой ум, вся моя сила, вся моя смелость – все, что так ценил мой первый муж и так не любила матушка, понадобилось мне. Я слушала, запоминала каждую мелочь, я подставляла плечо там, где чувствовала его слабости, я узнавала для моего лорда то, что другие узнать не могли, я хранила его тайны надежнее могилы, и вскоре он стал доверять мне как своей руке. Сначала я стала его партнером в делах, из партнера стала другом, из друга – невестой, и к концу осени, когда поля опустели и бледный серпик луны путался в черных ветвях яблонь, мой лорд ввел меня в свой дом и назвал женой. И чудовище, которое молчало при мне, опасливо прячась за отцовскую спину, чудовище, дичившееся моих дочерей, как звереныш, маленькое чудовище через силу улыбнулось мне, когда я нагнулась, чтобы поцеловать его в лоб – и назвать дочерью.

Я была слишком умна и видела больше, чем нужно, чтобы надеяться на то, что люди зовут любовью. Но я была счастлива рядом с моим лордом и моим вторым мужем – спустя годы и горе я была счастлива так, что чуть не забыла, зачем я здесь.

***

Память вернулась ко мне однажды ночью, в полнолуние, больше чем через месяц после того, как я стала женой моего лорда и сменила траур на яркие шелка и золото. Мой сундук, окованный железом, стоял рядом со шкафом, в котором хранилась дюжина платьев – подарок моего лорда на свадьбу. Ключ я носила на шее не снимая, и в ту ночь мне снилось, что цепочка, на которой он висел, душила меня.

В сундуке лежали книги, камни, железо и шкатулки, в которых хранились ядовитые растения и порошки. Я не разрешала никому прикасаться к этому сундуку и даже дочерей – особенно дочерей! – подпускала к нему только затем, чтобы они краешком глаза увидели, что там хранится, когда я доставала книгу, чтобы почитать им на ночь.

Тонкая железная спица холодила ладонь, пока я шла к спальне чудовища, прячась в тенях и за шторами, словно не хозяйка я здесь, а гостья, незваная, ненужная, неприкаянная, пришедшая с неблагими намерениями.

Чудовище спало, невинно улыбаясь, белые локоны растрепались на кружевной пене подушек, и в лунном свете кожа его казалась почти прозрачной, как крыло мотылька. Я смотрела на то, как моя названая дочь спит, смотрела на ямочку между ее ключиц – то место, куда следовало воткнуть спицу или стилет, – смотрела, и рука моя дрогнула.

Мой первый муж, воспитавший во мне бесстрашие, рассердился бы на меня. Он сказал бы – и, стоя у постели чудовища, я слышала его голос в вое ветра за окном, – что не затем он учил меня отличать живое от мертвого, а людскую тень – от того, у чего не должно быть тени, не затем заставлял зазубривать имена тех, что жаждут, не затем пускал меня в комнаты, куда иная девушка по своей воле не зашла бы, испугавшись черепов на стенах и мертвецов в бутылках. Не затем он учил меня убивать чудовищ, чтобы я в последний момент опустила руку, держащую каленое железо.

Но за стеной спали мои дочери, а дитя, лежащее передо мной, во сне было слишком похоже на каждую из них.

***

Я правда пыталась убить чудовище.

Я призвала тени, чтобы они следили за ней, и поручила дочерям рассказывать мне все, о чем они говорили, как играли, куда ходили. Я внимательно наблюдала за тем, как она говорит, как ест, как относятся к ней слуги, собаки и певчие птицы. Железо не жгло ей пальцы, она не боялась соли и проточной воды, она не была жестока более, чем иные дети, и единственной странностью, кроме ее происхождения, была бледность. Почти белизна. Чудовище напоминало мотылька, белого, блеклого призрака летних сумерек, с пушистым брюшком и нежными крыльями, на которых, едва заметные, скалились пятна, похожие на черепа.

Слуги не любили ее, но, в общем-то, искренне жалели, как жалеют калек и безумцев: хрупкая сиротка, болевшая каждую весну, была тихой и незлой, она не кричала, топая ножкой, как иные девицы, она больше молчала, чем требовала, а главное – бедная девочка была ни капли не похожа на мать. Портрет матери, портрет прекрасного чудовища, восхитительный портрет, написанный мастером из столицы, приближенным к королю, висел в парадной гостиной. Я чувствовала себя неуютно под зеленым взором, следящим за мной с холста. Маленькое чудовище не вызывало и тени того восхищения, с которым гости смотрели на портрет, и это добавляло щепотку к и без того огромной жалости слуг.

Животные и птицы, напротив, души в ней не чаяли, щенки виляли хвостами, кошки ластились и прыгали на колени, стоило ей поманить, и канарейки, запертые в клетках, – мой лорд купил каждой девочке желтую птичку, когда был в столице, – канарейки садились к ней на руки и плечи и не улетали.

Я приходила со спицей в руке к ней в спальню, я добавляла особые травы в молоко, которое давала ей на ночь, и врала, что они нужны для того, чтобы поправить здоровье. Я расставляла в саду ловушки, которые заставили бы ее выйти к пруду или старым колодцам. Каждый раз что-то мешало мне совершить задуманное. То ли жалость к этой бедняжке, то ли чувство странной нежности, возникающее у всех матерей даже к чужим детям, особенно к калечным и хрупким, – что-то такое останавливало мою руку, заставляло неловко уронить чашку, чтобы отравленное молоко выплеснулось на пол, ослабить узел чар, в которые она попалась, гуляя по саду.

Может быть, это была всего лишь верность моему лорду и моя любовь к нему, и лишь потому я не могла уничтожить то единственное, что было ему действительно дорого.

***

Я надела вдовью вуаль во второй раз в жизни через два года после свадьбы.

Скорбь сожрала моего лорда, выпила его жизнь и силы, иссушила его тело, превратив сначала в бледную тень самого себя, а потом – в сутулое, исхудавшее, выцветшее подобие человека. Он угасал медленно, будто бы сдался, когда увидел, что его дом и его дочь в надежных руках.

Я делала все, что могла и не могла, чтобы спасти его, но этого было недостаточно: ни травы, ни заговоры, ни жертва, принесенная тайком ото всех, не помогли ему.

Если бы любовь могла исцелять, как в сказках, я отдала бы свое сердце, чтобы мой лорд жил, но вынь я кровавый комок плоти из груди – это бы убило меня и не спасло моего возлюбленного. Теперь я знала: он был обречен с той поры, когда чудовище улыбнулось ему.

Я замолчала, когда поняла, что моего лорда не спасти, и молчала еще долго: у его постели, держа бледную, как бумага, когда-то сильную и теплую руку, я молчала, когда в доме были толпы людей и когда первые комья земли упали на крышку гроба, я молчала, когда осталась одна со своей печалью, я молчала, обнимая на ночь дочерей – всех троих дочерей, потому что по завещанию моего лорда я должна была заботиться о блеклой дочери его чудовища так же, как заботилась о своих девочках.

И когда поверенный, похожий на тощее, потрепанное и пыльное чучело выпи, зачитывал мне последнюю волю моего лорда, я молчала, сомкнув губы в линию.

Мой первый муж похвалил бы меня, я знаю, за умение держать себя в руках и молчать, когда хочется выть от боли.