Оглавление
Мария Степанова. Памяти памяти. Романс
Часть первая
Глава первая, чужой дневник
Глава вторая, о началах
Глава третья, некоторое количество фотографий
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
Глава четвертая, секс мертвых людей
Неглава, Леонид Гуревич, 1942 или 1943
Глава пятая, алеф и последствия
Глава шестая, любовный интерес
Глава седьмая, несправедливость и ее фасетки
Неглава, Николай Степанов, 1930
Глава восьмая, прорехи и диверсии
Неглава, Лёля (Ольга) Фридман, 1934
1
2
Глава девятая, проблема выбора
Часть вторая
Глава первая, жидочек прячется
Неглава, Сарра Гинзбург, 1905–1915
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
Глава вторая, селфи и последствия
Глава третья, Голдчейн складывает, Вудман вычитает
Глава четвертая, Мандельштам отбрасывает, Зебальд собирает
Неглава, Лёля (Ольга) Гуревич, 1947 (?)
Глава пятая, с одной стороны, с другой стороны
Глава шестая, Шарлотта, или Ослушание
Неглава, Степановы, 1980, 1982, 1983, 1985
1
2
3
4
5
6
7
9
Глава седьмая, голос Иакова, фото Исава
Глава восьмая, Лёдик, или Молчание
Глава девятая. Джозеф, или Послушание
Глава десятая: чего я не знаю
Часть третья
Глава первая, от судьбы не уйдешь
Глава вторая, Лёничка из детской
Глава третья, мальчики и девочки
Глава четвертая, дочь фотографа
Напоследок
Отрывок из книги
Умерла моя тетя, папина сестра, было ей немногим за восемьдесят. Мы не были близки, и за этим тянулся длинный хвост семейных разночтений и обид; мои мама и папа были с ней, что называется, в сложных отношениях, виделись мы нечасто, и между нами почти ничего своего не выросло. Время от времени мы перезванивались, виделись и еще реже, и с годами, отключая телефон («Не хочу никого слышать!»), она все дальше уходила в собственноручно выстроенную раму: в толщу вещей и вещиц, которыми была заставлена ее маленькая квартира.
Тетя Галя жила мечтой о красоте: о решающей и окончательной перестановке предметов, окраске стен, вывешивании штор. Когда-то, годы назад, она взялась за генеральную уборку, и та постепенно захватила дом. Шел постоянный процесс перетряхивания и пересмотра; содержимое квартиры необходимо было разобрать и систематизировать, каждая чашка требовала раздумья, книги и бумаги переставали быть собой и становились просто узурпаторами объема: стопками и грудами, баррикадой перекрывавшими квартиру. Комнат было две; по мере того как предметы завоевывали пространство, Галка перебиралась из одной в другую, захватив с собой самое необходимое. Но и там начинался процесс разборки и переоценки; дом жил, вывалив наружу собственное нутро и не умея втянуть его обратно. Важного и неважного уже не осталось; значимым так или иначе было все – и особенно желтоватые газеты, собранные за десятилетия, высокие колонны вырезок, подпиравшие стены и кровать. Место для хозяйки находилось теперь лишь на продавленном диванчике, там мы и сидели вдвоем среди взбесившегося моря открыток и тележурналов в тот раз, который я особенно помню. Она пыталась меня накормить какими-то кабачками, впихнуть в меня драгоценные, припасенные для гостей, шоколадки, я постыдно отнекивалась. Верхняя, ближняя вырезка была «Какая икона необходима вашему знаку Зодиака», название газеты и дата публикации были аккуратно надписаны сверху, идеальным почерком, синими чернилами по неживой бумаге.
.....
Было известно, что прабабушка привезла маджонг из-за границы (и, поскольку в доме были два невесомых от старости кимоно, большое и маленькое, мое, я не сомневалась, что граница была русско-японская). В мешке лежали темно-коричневые костяшки, каждая с белым брюхом, покрытым непонятными иероглифами, которые не удавалось разобрать – и отправить лодку к лодкам, а растительный завиток к ему подобным. Категорий оказывалось слишком много, родственных элементов – до тревожного мало, приходила мысль о том, что за годы какие-то костяшки могли затеряться, и запутывала меня окончательно. Наличие какой-то системы было здесь очевидным, но такой же внятной была невозможность ни разобраться в ней, ни даже придумать на ее основе свою, попроще. Даже унести костяшку для таскания в кармане было нельзя, чтобы не обездолить целое.
Когда я собралась вспоминать всерьез, стало вдруг ясно, что у меня ничего нет. От тех вечеров при свете старых фотографий не осталось ни дат, ни данных, ни даже простого пунктира родственных связей: кто чей брат и чей племянник. Ушастый мальчик в тужурке с золотыми пуговицами и ушастый взрослый в офицерском сукне – явно один и тот же человек; но кем они мне приходятся? Помню, и то нетвердо, что звали его Григорием, но и это не помогает. Люди, составлявшие тот мир с его валентностями, родственными связями и междугородней порукой тепла, умерли, разъехались, потерялись. История семьи, которую я запомнила в поступательном темпе линейного нарратива, развалилась в моем сознании на квадратики фрагментов, на сноски к отсутствующему тексту, на гипотезы, которые не с кем проверить.
.....
