Читать книгу Зима посредине мира - Марк Липкин - Страница 1

Глава 1

Всё началось с любви.

Чем старше я становлюсь, чем дальше удаляюсь от первых мгновений моей жизни, исчезающих в младенческом беспамятстве, тем вернее чувство причастности этой любви, которая существовала до меня и останется после того, как меня не станет. Любовь сочилась материнским молоком и неторопливо покачивала колыбель, она принимала форму огромного лица, склонившегося над тобой, и сильных рук, которые сначала уверенно держали твою голову, звали за собой сделать первый шаг, несли школьный портфель, подбрасывали за талию вверх – к высокой и страшной перекладине гимнастического турника. Любовь отпечаталась в памяти следом твоей ладошки, испачканной жёлтой краской, тонкой линией простого карандаша, проведённого по линейке в тетради, или выверенным мазком красного кадмия на портрете, там, где губы. Любовь жила на картинах художницы и в письмах влюблённого юноши, она была в музыке и словах, которые хочет услышать каждый, она пряталась в многолюдности города, рассыпалась крупицами в одиночестве съёмных квартир и холоде ночных улиц. Любовь звучала в пустяковой болтовне и перекрикивала голос, сжимала пальцы до онемения и царапала шею небритой щекой. Она приходила инкогнито в снах, смысл которых ты не всегда понимал, и безыскусно открывалась равно в минуты счастья и минуты отчаянья.

Всё всегда начинается с любви, поэтому жизнь оказывается странной штукой, у которой есть только начало и не бывает конца.

* * *

Я один из тех немногих людей, кто всегда любил рано вставать, – эта привычка сохранилась с детства, когда папа ещё затемно будил меня на зарядку, после которой мы вместе с ним обливались из тазика ледяной водой, расплёскивая её по полу в ванной, громко смеялись и весело шикали друг на друга, чтобы не рассердить маму своим легкомысленным ребячеством. Мама, конечно, сетовала на оставленные беспорядок и сырость, но никогда не сердилась по-настоящему. Каждый день она, терпеливо убрав за нами, готовила сытный завтрак: сырники, яичницу с жареным хлебом или сладкую овсяную кашу с большим куском сливочного масла – мы с папой с удовольствием съедали всё до конца и прилежно вылизывали тарелки, показывая, как нам было вкусно. Позднее, в школьные и студенческие годы, я нарочно оставлял себе немного свободного времени по утрам, чтобы спокойно и тихо, найдя безобидный предлог, вроде недочитанной книги или недоделанных уроков, посидеть в своей комнате за закрытой дверью и поразмышлять о чём-нибудь, затаившемся в мыслях ещё с вечера: «подумаю об этом завтра» – превосходный рецепт Скарлетт из романа «Унесённые ветром» иногда успешно срабатывал, если сон быстро одолевал меня после изнурительных тренировок или долгого сидения с циркулем и рапидографом в руках над чертёжной доской. Самостоятельная жизнь закалила мою способность просыпаться рано, чтобы по обыкновению принять освежающий душ, приготовить завтрак – сначала на одного, потом на двоих – и найти уединение, потребность в котором с возрастом стала только сильнее. Как бы своеобразно такая особенность моего характера ни выглядела со стороны, в ней даже отдалённо не содержалось ничего мизантропического, лишь здравый смысл и опыт, напоминавший, что я справлюсь с любой трудностью, если мне никто не будет мешать, поэтому коллеги и близкие не трогали меня по утрам ни дома, ни на работе.

Я специально приходил в архитектурное бюро намного раньше своих сотрудников: мне нравилось спокойствие пустого офиса, когда, не отвлекаясь на других, можно изучить чертежи, расчёты и текстовки проектов, пробежать глазами новые заявки с пометками технического отдела. В последние годы поступало мало интересных заказов, способных меня расшевелить, поэтому я редко проектировал сам. Если такое случалось, проект сначала общим объёмом вырастал в моём воображении и долго там вызревал от простоты к сложности, иногда и наоборот, пока каждая деталь не находила своё место и применение. Этот процесс занимал дни, а то и недели, во время которых меня чаще всего заставали в неподвижной позе перед выключенным монитором компьютера или у окна, выходившего на довольно тихую, несмотря на близость Садового кольца, улицу Гиляровского, где располагалась моя компания. Лишь приглушенные звуки автомобилей за окном изредка напоминали о границе между пространством фантазии, заключённым в тишину комнаты, и необъятной, не умолкающей ни на секунду Москвой.

Кабинет отличался от остальных помещений в офисе своим феноменальным порядком: здесь отсутствовали обычные в других конторах, где я бывал, стопки договоров вперемешку с цветными эскизами, чертежи, распечатанные на плоттере и свёрнутые в рулоны, служебные записки, ксерокопии непонятных документов, книги и справочники, валявшиеся там и сям, брендированные календари или фотографии достопримечательностей. На столешнице из чёрного стекла я не держал никаких вещей, кроме диска беспроводной зарядки для смартфона и клавиатуры с мышью.

Единственным украшением комнаты служили живописные работы мамы, равномерно развешанные по стенам. В основном это были этюды, незавершённые пейзажи московских улиц: мама любила город и часто его рисовала, добавляя от себя лишних красок там, где их не хватало в жизни. Она оставляла картины недописанными, чтобы взгляд ловил ядро изображения, какой-нибудь значимый и потому тщательно проработанный элемент, вроде геометрического рисунка крыши, экстравагантного пятна облупленной штукатурки или необычной тени, которую на безликий фасад отбросила высокая раскидистая берёза – всё прочее беспечно рассеивалось по холсту схематичными линиями и формами. Мне показалось, эти эскизы уместнее в архитектурной мастерской, чем дома, и я постепенно перевёз их со своей квартиры сюда, где проводил больше времени, может быть, как раз потому, что мамины картины цветными магическими прямоугольниками опечатывали периметр комнаты, удерживая меня внутри.

Обычным декабрьским утром бюро потихоньку оживало, а я, как всегда, сидел за закрытой дверью с большой кружкой кипятка, налитого больше для уюта, чем для питья, когда ко мне заглянула Берта. Она постучалась, прежде чем войти, что было довольно странно для моей лучшей подруги и практически члена семьи, которая уже много лет вместе со мной управляла нашей совместной компанией. В первой половине дня Берта, ненавидевшая рано приходить на работу, редко находилась в хорошем настроении и по делу общалась со мной исключительно письменно то в одном, то в другом мессенджере – я на всякий случай установил на свой телефон все популярные приложения, потому что она каждый раз забывала, в каком из них мы договорились переписываться.

Со своей изощренной фантазией и безупречным вкусом Берта генерировала самые безумные идеи, которые приводили в восторг молодых столичных архитекторов и пугали провинциальных заказчиков. В мастерской она, как воспитательница в детском саду, помимо основной работы занималась офисной дисциплиной (в основном отчитывала сотрудников за опоздания) и решала курьёзные этические задачи, не раз возникавшие у коллег-миллениалов (например, как заставить человека на работе выключать звонок на мобильнике). Берта мгновенно заводила друзей и расставалась с людьми, особенно теми, кто переставал быть ей интересным, так же легко, как и сходилась. За время нашего знакомства она успела дважды «случайно», по её определению, побывать замужем, а месяц назад начала встречаться с директором по маркетингу одной известной продуктовой компании, тоже разведённым, и с удовольствием посвящала меня в обстоятельства своего привыкания к новому человеку. На вопрос о том, сколько у неё детей, она отвечала: «Двое – мальчик и девочка». Дочку Юльку Берта с присущей ей самоиронией называла между нами «памятником неизвестному солдату», потому что ни один из её мужей не был отцом ребёнка, при этом обожала и баловала девочку, так что сильно загрустила, когда та, поступив в Вышку на бюджетное место, переехала в отдельную квартиру, купленную для неё и любовно обставленную матерью. Благодаря своим выдающимся способностям, Юлька пошла в школу с шести лет: ей не хватало общеобразовательной программы, поэтому всё её детство, когда Берта привозила девочку ко мне на выходные, чтобы оградить от бабушкиного влияния, я занимался с ней английским и математикой. Своим вторым ребёнком Берта считала меня, хотя была всего на год старше.

Она молча подошла к столу и, насупившись, протянула мне уже вскрытый, судя по клочьям бумаги с одной стороны, длинный белый конверт.

– Что это? – спросил я.

– Письмо, как видишь.

– Письмо? Кто сейчас вообще пишет письма? Оно доставлено с на́рочным или голубиной почтой?

– Очень смешно. На конверте написано: «Директору», поэтому почему-то положили мне на стол, но внутри указано твоё имя. Я не уверена, надо ли тебе его вообще давать.

– Ну, так не давай. Какая разница, кому адресовано? Реши сама как-нибудь.

– Тут… тут всё же тебя касается. Ты знаешь, кто такой Константин Посажин?

– Первый раз слышу.

– Тренер лыжной команды из спортшколы в Подольске.

– Не помню такого тренера. Наверное, из новых кто-то. А что ему надо?

– Приглашает на лыжные соревнования.

– Последние лыжные соревнования в моей жизни были сто лет назад. Зачем я ему?

– Вот именно! Он просит связаться с ним, там указан телефон школы, но я не думаю, что тебе надо звонить.

– Почему?

– Не нравится мне это.

– С чего бы?

– Не знаю. Интуиция.

– Не вижу ничего страшного. Позвоню и всё выясню.

– Тогда звони с офисного телефона.

– Зачем?

– Чтобы я могла подслушивать.

– Уймись!

Кроме формального приглашения, в тексте не содержалось подробностей, а имя автора, конечно, мне ни о чем не говорило, хотя упоминание лыж подсказало, что это письмо из моей почти профессиональной лыжной юности: я с раннего возраста до поступления в институт занимался в детско-юношеской спортивной школе и побеждал на различных областных первенствах. Тренеры прочили мне олимпийское золото, но я, поступив учиться на архитектора, забросил соревнования – к радости мамы-художницы и огорчению отца, чья карьера гимнаста в своё время не сложилась из-за травмы. Жизнь без лыж и сноуборда для меня немыслима даже спустя почти тридцать лет – правда сейчас это дорогостоящее хобби, спорт высоких достижений заменила работа в собственной архитектурной мастерской, став другим испытанием, счастливым, но которое вряд ли можешь вообразить в детстве, когда срисовываешь в тетрадку причудливые планировки замка Шамбор с найденной в библиотеке старой французской энциклопедии.

– Павел? Добрый день! Спасибо, что позвонил. Рад слышать! Ты меня, наверное, уже не помнишь? Мы в одну спортшколу ходили, я на три года младше, – незнакомый человек на другом конце телефонной линии говорил сбивчиво, с едва заметными паузами и придыханием, свойственным людям, которым слова даются нелегко.

– Добрый день, Костя! Врать не буду, честно, не помню. Давно всё это было. И я перестал тренироваться почти сразу после школы, так что…

– Да, знаю. Поэтому нашёл тебя через интернет. Контакты твоей фирмы. Ты известный, оказывается! – мой собеседник смущенно засмеялся.

– Широко известный в узких кругах, – отшутился я расхожей фразой.

– Павел, а я тебя как раз помню: очень здорово ты на лыжах бегал, был одним из лучших. Жаль, что бросил. Никто от тебя не ожидал тогда. Да. Как сам-то? Женился? Дети есть?

Ох, как же меня бесили такие вопросы раньше! Когда я навещал нашу старую квартиру в Подольске, соседки по дому первым делом, едва успев поздороваться, интересовались именно этим, а не тем, например, кто я по профессии или какие дома спроектировал. Поначалу я раздражался: «Как только женюсь, вы узнаете об этом первой», а позднее, чтобы не хамить, загадочно улыбался в ответ, потому что мнение посторонних людей стало мне безразличным.

– Я с офисного телефона звоню, неудобно на личные темы говорить.

– Понял, извини. Сразу к делу тогда. Я сейчас в нашей школе тренером работаю. Мы собираем выпускников разных лет, кто на сборы ездил в девяностые, ребят из Подмосковья. Помнишь лыжную базу в Сосновом Бору? Там в феврале будет большое мероприятие к юбилею лагеря и турнир, кубок Московской области. Я в оргкомитете. Из наших тренеров почти никого не осталось, но многие ребята из разных городов приедут. Ты же был там? В каком году?

– Д-да… Был, кажется… Всего один раз… В одиннадцатом классе, – медленно проговорил я, почувствовав, как в груди что-то начало сжиматься.

– Вот! Это как раз, наверное, девяносто второй год и был. Мы тогда там, считай, последними тренировались. После нас на базе долго сборов не проводили, всё потихоньку разваливалось. А сейчас лагерь отремонтировали, ну, знаешь, нацпроекты и все дела, теперь на его базе – спортивный центр. Губернатор хочет его продвинуть, вот и решили пригласить известных выпускников разных спортшкол. СДЮШОР наша выделит автобусы, нас привезут-увезут. Ну, и на базе тоже организуем: еда, спортинвентарь – всё будет! Знаешь, какую там классную трассу сейчас проложили! Покатаемся с ребятами. Ты как? В деле?

– Ну, наверное. А когда это будет? Февраль, говоришь? – я с трудом подбирал слова.

– Последняя суббота февраля. Точная программа будет известна чуть позже. Запиши мой мобильный и набери меня после нового года. Записываешь?

– Да, спасибо.

Я взял стикер из ящика стола и записал номер. Потом по привычке к порядку дописал ниже: «Константин. 29 февраля. Сосновый Бор». Почерк был как будто не мой.

– Многие приедут, кому я звонил. Давно не виделись. Кого куда жизнь разбросала. Валерка Сизов будет, помнишь его? Серебро с Европы привез. Сейчас тренер в сборной. Игорь Коломиец – он сейчас тоже тренит в Челябинске. Сашка Котов, Андрей Печерин – российские призеры наши. Витька Смоляков – тоже, наверное, помнишь, такой белобрысый чёрт, в Москве сейчас живет. Юрка Север подтвердил, он вроде бы с вашего года. Чемпион приедет…

Я сглотнул и сразу закрыл глаза. Вместо темноты в них ударил солнечный свет, усиленный искрящимся снегом, на фоне которого блёклым силуэтом проступила фигурка юноши с лыжными палками в руках. Чемпион… Пока Костя называл тех, кто приедет на встречу выпускников, передо мной возникали смутные, почти забытые лица ребят, ещё школьников, увлеченных лыжами. Но Чемпион… слово, которого я и ждал, и боялся. Этого мальчика с черной густой шевелюрой и огромными карими глазами никто не называл по имени, «Чемпион» – ему дали такое прозвище, и откуда оно взялось, неизвестно. В парне угадывалась какая-то внутренняя пружина, как будто сжатое и удерживаемое внутри беспокойство – то, что некоторые принимали за решительность и целеустремленность, а некоторые – ошибочно – за высокомерие. Как бы то ни было, кличка намертво к нему приросла, и все верили, что он, действительно, будущий чемпион.

Напоминание о лыжной базе в Сосновом Бору застало меня врасплох посреди рядового рабочего дня и сильно взволновало. Я попрощался с Константином, пообещав перезвонить, отложил телефон и уставился на квадратик стикера. Записанное на бумажке нещадно стряхивало пыль с того, что многие годы пряталось, как на дальней полке в архиве, где-то очень глубоко внутри меня. Берту, знавшую обо мне всё, интуиция не подвела, неожиданный телефонный звонок воскресил кусок прошлого, о котором я теперь не мог не думать: то, что раньше причиняло боль, потом стало забытым фактом биографии, как давно прочитанная книга, – ты знаешь, что когда-то читал её, но детали сюжета от тебя ускользают, и половины героев уже не помнишь. Чем для меня стало первое романтическое чувство, вспыхнувшее в ту не слишком холодную зиму в Сосновом Бору, что оно со мной сделало и почему трепещет жёлтая бумажка в непослушных пальцах?

Не знаю, правы ли англичане, когда говорят: пусть прошлое останется в прошлом – не уверен, что это возможно. Мы взрослеем, мудреем, избавляемся от иллюзий и детских страхов, отвергаем случайное и, помуслякав палец, хладнокровно переворачиваем страницу с неразгаданным ребусом. Время нельзя удержать, как воду в кулаке, когда зачерпнул ее из набежавшей на берег волны, – в руке остаётся лишь песок с обломками раковин, окаменелых останков простейших, живших миллионы лет назад. Вода, которая вынесла их к твоим ногам, упрямо стекает, возвращаясь в изменчивое море. Нельзя управлять и прошлым. Оно не меняется вместе с нами, хотим мы того или нет, и это происходит со всеми людьми: кто-то своё прошлое несёт как знамя, кто-то кладёт в карман и забывает надолго, кто-то с трудом тащит за собой, кто-то прячет, кто-то делает вид, что его вообще не было. Прошлое нельзя отменить, оно не исчезнет, подобно ребусу, для которого мы пожалели интеллектуального усилия.

Бывает, что от мысли трудно избавиться, пока не проживешь её полностью. Чем дольше я думал о лыжной базе в Сосновом Бору, тем более нестерпимым становилось желание воспроизвести в памяти произошедшие там события – последовательно, аккуратно, со всеми важными для меня подробностями. Впервые за много лет мне хотелось заново рассказать эту историю самому себе.

Рабочий день был испорчен, и я, делая вид, что ничего особенного не случилось, пытался заполнить его разговорами, чтобы он прошёл как можно быстрее. Перед уходом ко мне зашла попрощаться Берта. Я ничего не сказал ей о телефонном звонке в Подольск и, чтобы предупредить её настырные расспросы, перевёл разговор на два куска испечённого её матерью сливочного пирога, которые Берта всучила мне ещё днём.

– Клара Арнольдовна увлеклась выпечкой? Это на неё не похоже.

– Ничего не говори! Мамхен целыми днями смотрит рецепты на Ютьюбе, а мы наказаны тем, что должны это пробовать.

– Ну, вкусно ведь.

– Не спорю, у неё нормально получается, но, ты же знаешь, я худею, а Юлька такое не ест.

– А как же твой маркетолог?

– Терский не маркетолог, а директор по маркетингу, не язви, пожалуйста. Обойдется. Мы ещё не на той стадии, чтобы я его кормила. Кстати, не забудьте про ресторан завтра.

– Не забудем.

– Я серьёзно. Ты знаешь, как я к этому отношусь, мне надо, чтобы вы обязательно познакомились с ним до нового года. Имей в виду, у меня столик в Twins Garden забронирован на четверых. Только попробуйте слиться! А кухен забери домой, Илюша съест, он любит сладкое.

– Илюше тоже пора бы притормозить с углеводами, – заметил я.

– Вот ещё! Он прекрасно выглядит. И не спорь со мной, если хочешь жить спокойно.

– Когда это я, даже не помышляя спорить с тобой, спокойно жил?

– Тварь неблагодарная!

– Благодарная, благодарная! – ответил я с улыбкой. – Спасибо! И за пирог тоже.

Она чмокнула меня в щёку и заботливо стерла отпечаток помады.

* * *

Приехав домой поздним вечером, я не стал доставать ключ и нажал на кнопку звонка – Илюша, сорокадвухлетний великан, открыл дверь, бережно взял меня за шарф и легонько притянул к себе в прихожую, чтобы поцеловать.

– Павлик, ты снова забыл ключи? – спросил он.

– Вот они, – я похлопал по карману пальто. – Ни разу в жизни не забывал ключи.

– Ну, ты и ленивец!

– Ничего и не ленивец! Просто люблю, когда ты меня встречаешь так.

– Как?

– Вот так, – я поцеловал его в ответ. – Мне сейчас это очень нужно.

– Что-нибудь случилось?

Я молча снял обувь и, когда поднял глаза на Илью, заметил складку озабоченности у него на переносице.

– Всё нормально. День был очень длинный. Ты давно дома? И чем это так аппетитно пахнет?

– Победой!

Илья работал адвокатом, партнёром юридической фирмы, специализировавшейся на экономических делах. Интеллектуал и трудоголик, он был нетребовательным в быту, хотя любил поесть и сам с удовольствием стряпал. Я никогда не мешал его священнодействию у плиты, тем более, что Илья всегда прогонял меня при каждой попытке помочь ему: в этом случае мне лишь доверялось мыть посуду. Однажды он признался, что любое время, проведённое в кухне, стоит того, чтобы потом увидеть, как самозабвенно я закатываю глаза от вкусноты.

Сегодня на ужин, судя по запаху имбиря и лемонграсса, готовилось что-то очень тайское, а в холодильнике уже охлаждалась бутылка белого вина по поводу завершения сложного арбитража, который он наконец-то выиграл для своего клиента после почти года судебных тяжб. С облегчением сбросив с себя груз долгого процесса, Илюша мог расслабиться, отдохнуть и выспаться как следует, поэтому он пил вино, доедал на десерт кухен Бертиной мамы и с упоением говорил и говорил, иногда углубляясь в юридические подробности, большую часть которых я пропускал мимо ушей, зная, что надолго его не хватит: мой болтун, несмотря на крепкую комплекцию, быстро хмелел даже от небольшого количества алкоголя.

– Пойдем спать? – предложил он, когда было уже за полночь.

– Ты иди, ложись. Я посижу ещё чуть-чуть, заодно посуду помою.

– Тогда пойдём не спать.

– Давай не сегодня?

– Глядите-ка, кого это я уговариваю? И с каких пор?

– Илюш, не обижайся. Мне надо кое-что додумать. По работе.

– Хорошо, разбуди, если ночью вдруг понадобится, чтобы кто-то протянул тебе руку помощи, – Илья провёл пальцами по моему животу вниз.

– Нет, сегодня, пожалуй, дам тебе поспать, а вот завтра…

– А что завтра?

– Смотрины Бертиного бойфренда, забыл? Мы идём в ресторан. А послезавтра я возьму выходной, так что на завтрашнюю ночь ничего не планируй, я найду, чем тебя занять.

– У меня и сегодня особых планов нет, – он обнял меня за талию.

– Прости. Много всего в голове сейчас. Пока не разложу по полочкам, не усну.

Он с наигранной обидой надул губы. Я обхватил Илюшину кудрявую голову ладонями, притянул к себе и поцеловал его в веснушчатый нос.

– Долго не сиди, завтра же на работу, – сказал он тихо, на секунду прижав меня к себе.

– Не буду. Спокойной ночи!

– Спокойной.

Я подождал, пока он угомонится в спальне, налил в бокал ещё вина и сел у окна в комнате, не включая свет. Мне было немного не по себе, что я утаил от Илюши свое воспоминание, которое с такой навязчивостью терзало меня весь день. Мы не скрывали друг от друга своё прошлое, потому что предыдущая жизнь каждого из нас перестала иметь значение в тот миг, когда мы встретились, и хотели словно наверстать упущенное время, заново прожить его вместе. Но можно ли точно передать словами чувства, которые ты сам долго не понимал до конца? Как любил шутить мой домашний юрист: «Слова намного чаще приводят человека в суд, чем молчание». Сейчас оправданием моему молчанию служило то, что предстоявшее мне воображаемое свидание – не с другим человеком, а с самой юностью, которая прошла и даже в мыслях возвращалась не слишком часто.

На стене напротив окна висел мой детский портрет маминой работы – даже не портрет, а нечёткая репродукция, увеличенная фотография. Саму картину вместе с несколькими другими работами ещё в начале девяностых купила одна московская галерея: мы тогда нуждались в деньгах. Спустя годы, уже после смерти мамы, я узнал, что галерея закрылась, а коллекция за бесценок разошлась по частным собраниям. Следов маминых картин мы с отцом так и не нашли, осталась лишь фотография, сделанная куратором первой выставки.

Портрет очень нравился Илье: ему удавалось во мне теперешнем, скучном и временами занудном человеке, разглядеть того беззаботного мальчика шестнадцати лет, который стоял у залитого солнцем окна и на мгновение оглянулся на художницу. Мама написала портрет по памяти. Я не помнил момента, запечатленного на картине, – всего секунды моей жизни, сразу забытой, а она запомнила и воспроизвела его позднее. Это оставило болезненные прорехи на и без того тонкой, почти утраченной связи между мной и мамой, как будто мы о чём-то не договорили. Сегодня репродукция на стене по удивительному совпадению становилась частью моего воспоминания.

Я забрался с коленями в кресло и облокотился на подоконник. На полу муркнула наша старая кошка Люська, её пять лет назад в дикий мороз мы забрали с автобусной остановки, где она умирала, и вы́ходили. Я поднял Люську на кресло, она устроилась рядом со мной и успокоительно заурчала.

Окна выходили во двор, который дворники ещё не убирали после метели. Снег кружился в свете фонаря и медленно в отсутствие ветра ложился на обезлюдевшие дорожки возле дома. От стекла веяло холодом, он проникал в комнату, точно сама зима, сказочная, безжалостная, постепенно овладевала всем миром, как это уже было когда-то…

Глава 2

Зима моего последнего школьного года выдалась солнечной и образцово тёплой: трескучие морозы быстро сменялись оттепелями, так что я, как и многие городские мальчишки, с нетерпением дожидался выходных, чтобы походить на лыжах за городом, в нескольких остановках на электричке в сторону Москвы. Тренировки на трассе спортшколы и победы в соревнованиях меня никогда особенно не прельщали, хотя я и считался самым быстрым в нашей группе. Скорости гонки я предпочитал долгие прогулки в одиночестве по зимнему лесу, где строгость и ровность лыжни так приятно сглаживала хаос разбухших от снега тёмно-зелёных ёлок, поэтому любил дальнюю, холмистую часть протянувшегося вдоль железной дороги леса, куда заезжали редкие лыжники, – подходящее место, чтобы пробираться сквозь сугробы и отстраивать контроль дыхания, никому не мешая и не забывая любоваться сверкающей вокруг белизной.

Когда мне предложили поехать на зимний тренировочный сезон, который для школьников устраивало руководство областной юниорской сборной, я немедленно согласился, а родители не возражали. Около шестидесяти мальчишек и девчонок из разных городов должны были провести почти четыре недели под Москвой, в бывшем санатории, использовавшемся в качестве лыжной базы для спортивных школ. К тому времени я уже планировал поступать в Московский инженерно-строительный институт, и даже готовился к вступительным экзаменам, но сборы, в которых я прежде никогда не участвовал, давали шанс испытать что-то серьезное и по-настоящему взрослое в спорте. Ну, и потом, какой же школьник откажется продлить себе зимние каникулы?

После нового года в назначенный день родители привезли меня в Москву и сдали на руки наставнику на улице рядом с Белорусским вокзалом. Устроившись у окна в гудящем, как улей, автобусе, я без особого интереса разглядывал других детей. Многие из них моментально знакомились друг с другом, и от того, как живо они общались, с какой обыденностью раскладывали сумки по полкам, с какой независимостью входили и выходили из автобуса, пока мы ждали отправления, я в очередной раз почувствовал себя неловким новичком или чужаком – не слишком комфортное состояние в школьные годы. К моему облегчению, на меня никто не обращал внимания – скорее всего, из-за внешности, которая, несмотря на спортивное телосложение и смуглую кожу, казалось мне самой заурядной. Впрочем, мама считала меня симпатичным, говорила, что я пошёл в отца – модель с умным лицом. Мы с папой посмеивались, но не спорили: она, одарённая художница, знала толк в красоте.

Этот невысокий худощавый парень в модной коричневой куртке с белым воротником из овчины появился передо мной как-то внезапно, я не видел, как он вошел. От неожиданности я застыл и долго смотрел на него, отвернувшись, лишь когда заметил удивление в его ответном взгляде. Он сел на свободное место тоже у окна прямо передо мной, достал книгу в самодельной обложке из газеты и стал читать.

В дороге я мысленно рисовал его худое лицо с прямым носом, круглыми глазами, гладкими губами и румянцем на светлой коже, точь-в-точь как у Персея с картины Менгса в Эрмитаже, куда мы с мамой ходили каждый раз, приезжая в Ленинград. Его крупные правильные черты отпечатались у меня в сознании за те несколько секунд, пока я смотрел на него с обычно не свойственной мне бесцеремонностью.

Всю дорогу я незаметно и напряженно следил за движениями мальчика, сидевшего спереди, пытался подсмотреть через щель между окном и спинкой кресла, какую он читал книгу, ловил в отражении на стекле детали его облика. Мне казалось безмерно красивым, как темные густые волосы собирались в прядь у него за ухом, а его бледные с выступавшими костяшками пальцы, кончиками которых он поддерживал голову, были прозрачны, чисты и светились розовым. Когда мальчик смотрел в окно, тени его ресниц то появлялись, то исчезали в бликах солнца между проносившихся мимо деревьев, и я задерживал дыхание, боясь, что он может отвернуться и лишить меня этого зрелища. Сосредоточенный на предмете своего наблюдения, я вряд ли до конца понимал в тот момент, что со мной происходило, мысли до отказа наполнились этим парнем, мне нравилось и то, что он рядом, и моя удобная невидимость у него за спиной.

Я обращал внимание на мальчиков и раньше, о некоторых даже изредка фантазировал, но это никогда не осложняло мою повседневную жизнь, всецело принадлежавшую учебе и спорту. Штормы кипучего подросткового возраста со своевольным либидо обошли меня стороной во многом потому, что я не отличался общительностью, любил проводить время наедине с самим собой, а мои по-хорошему сумасшедшие родители с их любовью, откровенностью и неуёмным творческим темпераментом вполне заменяли мне друзей. Я доброжелательно относился к одноклассникам, но потребность в приятельской близости с ними у меня напрочь отсутствовала. Загадочный незнакомец всколыхнул во мне что-то совершенно новое, и я захотел узнать о нем всё. Тогда в автобусе, мчавшемся неведомо куда, во мне пробудилось любопытство неопытности, которое потом сменится смущением и, позже, страхом перед природой своего желания, безыскусная правда которого станет такой недвусмысленной. Но пока автобус ехал и ехал дальше.

Уже в лагере на распределении по группам я узнал, что мальчика зовут Алексеем, хотя знавшие его по соревнованиям ребята шутливо обращались к нему не иначе, как «Чемпион», и звучащее с иронией прозвище ему удивительно шло. Мы поселились в одном корпусе, но, к сожалению, в разных комнатах. Мои соседи на месяц – четверо бойких парнишек, вполне интеллигентных, как впоследствии выяснилось, – приехали из одной спортшколы, давно знали друг друга и уже не в первый раз проходили сборы в лыжном лагере. Они наперебой вспоминали, что делали здесь год назад, с восторгом описывая бытовые и тренировочные «кошмары», которые нас поджидали.

Всё оказалось не так уж и плохо, по крайней мере, поначалу. Конечно, санаторий с момента его постройки обветшал, спальни, хотя и теплые, давно нуждались в ремонте, в окна коридора и общего туалета на этаже сильно дуло, при этом горячей еды и сладостей нам давали вдоволь, а вокруг базы росли волшебные сосны, свежий запах которых сводил меня с ума. Часть корпусов предназначалась под хозрасчётное отделение, куда за плату пускали редких туристов, приезжавших в основном на выходные.

Из-за двадцатиградусного мороза, который держался несколько дней, мы тренировались по сокращенной программе, с частыми перерывами – наставники не выпускали нас на большую лыжню, ограничиваясь той, что сами проложили вокруг стадиона на территории санатория, а разминку и физподготовку перенесли с улицы в спортзал. Каждого из нас определили в свою условную группу по лыжным дисциплинам и уровню физической подготовки, где нам предстояло подтягивать технику и изучать тактические премудрости гонки. Со второй недели намечались спринтерские, а позднее и длинные дистанции, требовавшие стойкости. Тренеры пообещали, что итогом сборов станет забег на двадцать пять километров (пять пятикилометровых кругов свободным стилем), в котором примут участие не все: для реальных спортивных турниров отбирали сильнейших.

Так или иначе время проходило незаметно, занятия сменялись интервалами отдыха, которые мы заполняли чтением книг и болтовней. Избыток двигательной активности и свежий воздух делали своё дело: к концу дня мы уставали и засыпали, едва склонив голову на подушку.

При любой возможности я украдкой следил за Чемпионом: мне импонировали его старательность и терпение, нравилось, как стремительно он набирал скорость на въезде в горку, как ловко выбрасывал ногу на финише. Меня тоже хвалили за технику, но из-за того, что лыжи мне давались легко, я иногда чувствовал, что не выкладываюсь в полную силу. В отличие от меня, Чемпион всегда с какой-то излишней тщательностью повторял одно и то же упражнение много-много раз – он хотел быть первым во всём. Несмотря на мое тайное внимание к нему, мы не разговаривали и, я бы сказал, существовали по-отдельности, за пределами редких общих тренировок почти не пересекаясь. Раздевалками мы не пользовались, а в душевую ходили с разными группами по очереди, что меня даже отчасти устраивало: других мальчиков я научился не замечать.

Не скажу, что Чемпион на меня никак не реагировал, уже к середине второй недели он начал относиться ко мне как к своему главному сопернику, и если сначала эта конкуренция была едва приметной – временами проскакивала мысль, не придумал ли я, – то позже парных тренировок стало больше, а потом тренеры и вовсе сделали нас постоянными спарринг-партнерами. Вопреки изобилию поводов, осмысленной коммуникации всё же не получалось: я боялся стать навязчивым и обнаружить свой скрытый интерес, а он почти всегда молчал, производя впечатление человека вполне самодостаточного, если не замкнутого, поэтому наше общение сводилось к обмену немногочисленными репликами и краткими сверками того, что наставники велели нам записать в дневники тренировок.

Чемпион снился мне каждую ночь, но в этих мечтательных снах мы были не мы, а какие-то другие люди в том же обличье, будто доблестные персонажи детских сказок или возвышенные герои из произведений немецких романтиков. Утром всё это казалось мистической чушью, и большинства сюжетов я не помнил, оставалось лишь прежде незнакомое желание быть рядом с ним, к которому примешивалось непонятное чувство опасности.

Один из снов я запомнил, потому что он потом, даже спустя несколько лет, с назойливой ясностью воспроизводился почти без изменений. Мне снилось, как я поднимался на очень высокую гору, у ее подножия метровыми волнами вздымался океан, ледяной ветер сбивал с ног и мешал идти дальше. Постепенно уклон становился круче, пока не превращался в отвесную стену. Чудом удерживаясь на ней, я стремился добраться до верха, будто знал, что там – спасение, потому что путь назад отрезан. Чем выше я лез, тем сильнее дул ветер, тем более скользкой от замерзающих брызг становилась каменная поверхность. Я оглядывался вниз и не мог разобрать там ничего, кроме острых скал, темневших в окружении белой пены шторма. Наконец, с трудом добравшись до вершины утёса, я, к своему ужасу, видел, что с обратной стороны горы так же карабкался Чемпион. Он поднимал голову и безмолвно, глазами, молил о помощи. Площадка наверху вдруг оказывалась безнадёжно мала, на ней с трудом помещался один человек. Я тянул руку, какой-то немыслимой силой поднимал его и прижимал к себе. Балансируя на скользком пятачке утёса, мы крепко держались друг за друга – я чувствовал, как постепенно слабею, как приближается гибель. Конец сна всегда терялся в неопределённости, из которой часто вырисовывалось только размытое ощущение свободного падения, что-то резко сжималось внизу живота, как в детстве, когда летишь на качелях. Такие сны смущали меня, я не мог ничего с собой поделать и сильно переживал. От этого бесславно хотелось плакать и бежать домой, но ни того, ни другого я себе позволить не мог.

Совместные тренировки, особенно в перерывы для отдыха между силовыми блоками, со временем стали мучительными: меня одолевали и желание как следует рассмотреть его, и необходимость это желание в себе подавлять. Я с трудом имитировал дружескую нейтральность и, стоя напротив, изо всех сил старался не задерживать взгляд дольше секунды на его алых губах, налитых морозным бордовым цветом, боялся смотреть на Чемпиона, даже когда он закрывал глаза и опускал голову, опершись на палки. Каждый вскользь брошенный взгляд изменнически выхватывал какую-нибудь черту, которая врезалась в сознание и преследовала меня потом везде, куда бы я ни пошёл: плавный изгиб спины, рельеф согнутого колена, волоски, торчащие из-под шапки, или слипшиеся от влаги ресницы – он действовал на меня как радиоактивный минерал, излучающий всепроникающую красоту.

Вне спорта Чемпион не отличался грациозностью, его манеры были грубоватыми, а иногда в присутствии других ребят в нём проявлялось что-то неестественно парняцкое. Мальчишеские игры и шутки насквозь пропитывались обострённой сексуальностью, которая бурлила внутри почти сформировавшихся молодых мужчин, но в силу возраста и социальных условий не находила естественного пути наружу, при этом, не озабоченные собственными табу, мои сверстники могли совершенно свободно разглядывать друг друга, хвастаться косыми мышцами спины или пробовать на ощупь твердость чужого пресса. Непосредственность и беспечность, с которой это происходило в комнате или душевой, мне были недоступны, поэтому я всегда держался особняком.

Отъединённость от подросткового коллектива – малоприятная вещь, она часто становится поводом для насмешек, даже если ты по своему образу жизни, внешности или поведению ничем не отличаешься от других, потому что отторгается всё, что кажется непривычным. С высоким ростом и крепкой мускулатурой я производил впечатление человека, который может отлично за себя постоять – это напрочь исключало какие-либо издевательства, тем более со стороны сверстников, чаще всего уступавших мне в физическом развитии. Тем не менее, моя замкнутость не располагала к себе окружающих, и если в родной школе ко мне все давно привыкли, то в зимнем лагере, среди незнакомых детей я, видимо, слыл странным типом.

Ребята посмеивались над моей манерой делать по утрам нелепые гимнастические упражнения, которым меня научил папа. Как-то в спортзале я делал растяжку, вертикальный шпагат, закинув одну ногу вверх на шведскую стенку. На улице ещё не рассвело, и всё, что происходило внутри зала, отражалось в окне: один из мальчиков в нескольких метрах от меня, кривляясь, встал в балетную стойку и комично протанцевал на носочках – другие дети вокруг него громко засмеялись. Обернувшись, я видел, как они хохотали, показывая в мою сторону. Чемпион, стоявший рядом с ними, смотрел на меня с любопытством и тоже улыбался, хотя его улыбка выглядела вымученной. Вряд ли кто-то из них мог повторить мой шпагат, так что подобные колкости меня не оскорбляли, но внимание Чемпиона ко мне долго не выходило из головы.

Невыносимая для меня принужденность на фоне спортивного соперничества усугубляла и без того нервозную обстановку. Однажды мы в паре отрабатывали обгон коньковым шагом на подъеме, поло́гом и утомляюще длинном, если проходить его на скорости. В очередной раз взбираясь на горку и пытаясь обогнать друг друга, мы ожесточенно работали руками и ногами, когда – то ли случайно, то ли намеренно – он приблизился на опасное расстояние и, выступив на полшага вперёд, задел мою лыжу палкой. Я непроизвольно выбросил ногу – Чемпион, заскользив поверх моей лыжи, не удержал равновесие, споткнулся, и мы оба позорным завалом съехали вниз. Полулёжа на утрамбованном снегу в скрюченной позе, он снял одну палку и с непостижимой для меня злобой плашмя кинул в мою сторону. Отбив её рукой, я в ответ пнул его концом лыжи.

– Ты совсем уже! – задыхаясь, прокричал я.

Он ничего мне не сказал, лишь косо посмотрел и отвернулся. Кровь застучала в ушах, меня наполнила обида, в которую превратилась вся моя многодневная мука, а буквально спустя секунду тренер и один из ребят уже растаскивали нас в стороны, будто боясь, что мы бросимся друг на друга. За всю мою жизнь я ни к кому не испытывал ненависти, потому что для такого сильного чувства, уничтожающего тебя самого, не возникало подходящего повода. Не было повода для враждебности и в тот момент: обида вспыхнула на разогретой поверхности разочарования, и всего через мгновение к ней прибавилось тягостное ощущение стыда, от которого стало невмоготу, когда я увидел выражение брезгливости на лице пожилого тренера.

– Что, по домам захотели? Я могу это устроить! Вам здесь не подворотня!

Тренировка была остановлена, наставник велел помощнику отвести нас к коменданту лагеря на «исправительные работы»: двум лучшим на этих сборах лыжникам поручили убрать снег с площадки для подъезда машин к хозяйственному корпусу, а чтобы мы не подрались, нас развели по разным концам стоянки. Конечно, ни о какой драке, по крайней мере с моей стороны, речи и быть не могло: неистово махая деревянной лопатой, я боролся и со снегом, и с собственным смущением. Меня огорчало подозрение в готовности ударить человека, настроение портилось ещё сильнее от мысли, что он мог испытывать ко мне неприязнь. Время от времени посматривая на работавшего в нескольких метрах от меня Чемпиона, я застигал на себе его взгляд, и по тому, как неловко и с опозданием он его отводил, делал вывод, что мой соперник обескуражен не меньше меня.

Уборка снега с краткими перерывами отдыха вполне могла сойти за интервальную тренировку, но мы пропустили обед, поэтому примерно через полтора-два часа нас позвали в столовую, где дежурные уже накрыли отдельный стол. Уставшие, разгоряченные и вспотевшие от работы, мы медленно жевали нехитрую лагерную еду, не глядя друг на друга, из-за двери в кухню до нас доносились лишь едва различимые голоса поваров. Молчание, с которым мы ковырялись в тарелках, меня тяготило.

– Лёш! – неожиданно для себя выдохнул я. – Извини, пожалуйста. Я не хотел. Глупо как-то получилось.

Он замер, с недоумением поднял глаза, потом спохватился и быстро замотал головой.

– Нет-нет, я сам виноват, – пробормотал он.

Я понял, что между нами всё в порядке, хотя Алексей сидел, снова понуро опустив голову.

– Кстати, там на подъёме, с середины горки, на самом деле, довольно узко для обгона. Если придётся обгонять, то надо это делать прямо внизу, – осторожно предположил я.

Он пытливо на меня посмотрел.

– Ты про двадцатьпятку?

– Ну, вообще про разные дистанции. И про неё тоже.

– Ага. Если не выгонят. Слышал, что сказали?

– Вряд ли, иначе сразу бы отправили в спальный корпус, а тут наказание. Скорее всего тренер поорёт и вернет на тренировку. Тем более завтра всё равно день отдыха. Может, забудется?

– Может, – он сосредоточенно разглядывал вилку в руке.

– Это всего лишь сборы. И вообще, мало ли чего не бывает на трассе.

– Нет, – Алексей озабоченно покачал головой. – Надо потерпеть, надо нормально пробежать полумарафон. Нужен результат.

– Он же здесь всё равно не идёт ни в какой зачёт. Какая разница?

– Разница в том, чтобы получить рекомендацию в областную сборную и попасть на общероссийское первенство в этом году, а через год я уже в юниоры по возрасту прохожу.

– Ну, если ни тебя, ни меня не допустят, то кто здесь выйдет на полумарафон? Человек пять-шесть, не больше, – попытался ёрничать я.

– А тебе не важно, попадёшь ты на первенство или нет? – Алексей нахмурился.

– Важно, конечно! Но я не буду убиваться, если не попаду.

Алексей, который всё время разговора смотрел в основном куда-нибудь в сторону или вниз, поднял на меня глаза и с интересом задержал взгляд.

– А ты уже бегал двадцать пять километров?

– Конечно, – почему-то соврал я. – А ты?

– Тоже, – ответил он после краткой заминки и снова отвернулся.

Я ходил с отцом на длинные дистанции, но редко на скорости. Папа следил за моей физической формой и дополнительно тренировал меня, по мере своих собственных возможностей уделяя внимание именно выносливости. На региональных межшкольных соревнованиях я дважды участвовал в забегах на пятнадцать километров и один раз занял первое место. Умея правильно распределять силы на знакомой трассе, я не сомневался, что и полумарафон на сборах смогу пройти без особенных затруднений.

Наше общее молчание казалось теперь значительным и осмысленным, я впервые мог смотреть на Алексея свободно и почти без фальши. Представилось, что мы давние близкие друзья, которые понимали друг друга без слов – мне понравилось это новое распределение воображаемых ролей, при котором можно проявлять сердечность и участие. Я видел, как его что-то изводит и он раздумывает, стоит ли со мной откровенничать. Наконец Алексей решился и неуверенно спросил:

– Ты же в одиннадцатом классе?

– Да.

– Значит, тоже в этом году школу заканчиваешь. Куда будешь поступать?

– На архитектурный. В Москву. А ты?

– Погоди, на архитектурный?! Ты серьёзно? А как же тренировки, соревнования?

– В теории, это возможно совмещать. Там даже своя команда лыжная есть, мне папа сказал. Думал сначала про заочку, но родители хотят, чтоб я очно учился, тогда можно ещё военную кафедру пройти. Ну, не получится со спортом, значит не получится. Зато будет профессия.

– Ясно. Предки заставили.

– Ничего и не заставили. Я сам выбрал, куда буду поступать. А ты куда пойдешь?

В выражении его лица появилось что-то жёсткое. Он ответил не сразу.

– Не всё ли равно.

– Конечно, всё равно, – я старался не обидеться. – Тем более, если это такая тайна. Не хочешь, не говори.

– Не в этом дело. Ты не так понял. Просто… – он замешкался, – я пока не решил, куда буду поступать.

– Вообще-то уже январь на дворе.

– В курсе. Я хотел в институт физкультуры, тоже в Москве.

– Нормально!

– Тут есть сложность, – он вздохнул, а спустя несколько секунд молчания безрадостно продолжил. – Отец хочет, чтобы я поступал в университет на финансово-экономический факультет. Я с октября с репетиторами занимаюсь.

– Ну, ты мог бы заочно учиться и тренироваться. И это твоя жизнь. Почему он должен за тебя решать? И почему именно финансово-экономический?

– Чтобы заниматься бизнесом. Он считает, что за частным бизнесом будущее. А спортом на жизнь не заработаешь. Должно быть своё дело, которое приносит прибыль. У нас своя фирма, уже давно, отец ещё с кооператива начинал. Мебель там всякая, двери, окна… Я не говорю, что не хочу на экономфак, просто пока ещё не решил.

В моем сознании парень с румянцем, проступившим на его щеках, и смятыми от шапки волосами никак не связывался с какой-то мебелью и вообще «бизнесом». В самом этом слове, которое недавно все подряд стали употреблять, звучало что-то притворное, ненастоящее. Алексей страстно увлекался лыжами и спортом: я видел с каким азартом он катался и как радовался, когда ребятам по вечерам вместо отдыха разрешали поиграть в волейбол или настольный теннис. Почему он должен доказывать родному отцу, что чего-то стоит в жизни? Я не знал подобных забот: родители проще относились к моему выбору и никогда ничего не навязывали, в нашей семье всё решалось как-то само собой.

– Надо же. Мой папа мечтает, чтобы я стал спортсменом, – сказал я. – Он сам спортивной гимнастикой в молодости занимался.

– Занимался? А сейчас?

– Сейчас… – я замялся.

Папа рано лишился надежды на спортивное будущее из-за травмы, долго работал в обычной подмосковной школе учителем физкультуры, а в самом начале девяносто первого года уволился и пошел в бригаду отделочников, чтобы содержать семью, при этом никогда не жалел себя из-за того, что жизнь пошла не так, как он планировал. Я любил отца и никогда не стеснялся его непрестижной работы, но сейчас перед Алексеем, мальчиком из состоятельной семьи, мне снова захотелось соврать, придумать для папы какую-нибудь более важную должность.

– Когда он ещё молодой был, после армии, в аварию попал, колено разбил. Сейчас тренер в спортшколе.

Мне сразу же стало стыдно за своё малодушие, но признаться в лжи я не мог. Алексей положил локти на стол.

– А почему ты не пошёл в спортивную гимнастику? Мог бы с отцом тренироваться.

– Мы с папой и так вместе занимаемся. У меня всё детство в гимнастическом зале прошло. Но вообще я лыжи люблю. И зиму. У нас есть дом в деревне, я раньше все зимние каникулы там проводил, когда бабушка ещё жива была. Мне первые лыжи как раз она подарила.

– Зимой лыжи – понятно, а летом-то что ты делаешь? – спросил он.

– Летом в основном тоже в деревне.

– Там же скучно.

– Там вообще не скучно! – возразил я с чувством. – Мы с папой на рыбалку ходим, за грибами в лес, на сенокос, на речку купаться. Правда, река мелкая, там в основном малышня барахтается, но в ней есть омуты, очень глубокие, и вода в них такая тёмная и ледяная, потому что на дне бьют ключи. Когда я был маленький, боялся в них заплывать. Ты плавал когда-нибудь в реке, когда течение сильное?

– Нет, – застеснялся он. – В море только. Мы раньше часто в Сочи ездили.

– Раньше? А сейчас что же?

– Ну… прошлым летом не ездили, я работал.

– Ух ты! Здорово! Кем?

– В разных местах, – сказал он нехотя. – В основном курьером и на складе. В фирме отца.

– Здорово! – я восхитился и почувствовал лёгкий укол совести за то, что в отличие от Алексея в свои каникулы загорал и читал книжки.

– Да. Жаль, что на тренировки мало времени остаётся, только выходные, чтобы в парке побегать.

– А что твоя мама думает по поводу поступления?

– Не знаю, – произнёс он быстро и стал перекладывать столовые принадлежности с одного места на другое. – Она с нами не живёт.

– Ой. Извини, – пробормотал я, сконфузившись.

Алексей избегал моего взгляда, а я чувствовал, что задавать лишние вопросы бестактно.

Мы ещё долго сидели друг напротив друга в пустой столовой. Внутри меня будто прорвалась плотина, и я говорил про всё подряд: про школу, про тренировки, про свои вылазки в лес на выходные, про то, как мы с родителями ходили в Большой театр, про книги, которые я читал, – словом, нёс бессвязный подростковый вздор. С одной стороны, мне хотелось как-то сгладить свой неделикатный вопрос про его маму, с другой, нагромождая перед ним случайные подробности своей жизни, я хотел, чтобы он лучше узнал меня. Но о чём бы я ни рассказывал, всё выходило не то, всё это был не я, а какой-то другой, нескладный и глупый человек. Я совершенно не знал, о чём надо говорить с ним, видимо, потому, что не привык общаться с малознакомым сверстником, с которым нечаянно оказался один на один.

Алексей, слегка ошарашенный моей открытостью, сдержанно молчал, изредка отвечая на мои вопросы: я узнал о его младшей сестре, с которой ему приходилось водиться, или что у него в первой четверти тройка по алгебре (мы посмеялись по поводу финансово-экономического факультета) и что книга в газетной обложке – это учебник английского языка (он всерьёз готовился к международным спортивным турнирам). Мы даже с жаром поспорили, стоит ли разрешать сноуборд на одной трассе с горными лыжами из-за его разрушительного действия на снежный покров (в то время сноуборд, которым я грезил, ещё не включили в олимпийскую программу).

За этой приятельской болтовнёй нас застал тренер, который, видимо, собирался отчитать своих подопечных за конфликт на лыжне и не до конца убранный снег, но, увидев, что мы помирились, покачал головой и с усмешкой проговорил:

– Марш в душ и отдыхать! И чтоб больше такого не было.

На улице стемнело. Мы пошли по переходу в другой корпус переодеться, и в комнате, обнаружив сохнувшие на веревке полотенца и майки ребят, я осознал, что все уже помылись после тренировки и нам с Алексеем предстояло очутиться в душевой вместе.

Взбудораженный, я медленно спускался вниз по лестнице в конце длинного коридора на цокольный этаж, где размещалась душевая, намеренно отодвигая во времени момент, когда мне придется раздеться в его присутствии. Нет, я не комплексовал по поводу своего тела: спортивная фигура досталась мне от природы и стала только лучше благодаря ежедневным тренировкам. Тревожило, что возбуждение, которое во мне вызывал этот парень, выйдет из-под контроля, – от мысли, что я увижу его обнажённым, меня пробивала дрожь.

Душевая состояла из двух помещений: одно – квадратный «предбанник» со скамейками, вешалками и свежевыкрашенными трубами горячей воды вдоль стены, другое – освещавшаяся тусклой лампочкой длинная комната, по обеим сторонам которой друг напротив друга располагались около десятка открытых душевых секций, от пола до потолка отделанных белым кафелем. Если раздевалка отапливалась, то в самой душевой держался лютый холод, так что перед тем как помыться, мы обычно, по подсказке опытных ребят, во всех душах включали горячую воду, которая быстро нагревала комнату, наполняя её густым паром.

Судя по глухому рокоту воды, раздававшемуся из подвала, Алексей был уже там. Я немного постоял на лестнице, безуспешно пытаясь утихомирить пульс, потом глубоко вдохнул, открыл дверь и вошел внутрь.

Алексей стоял спиной к входу, босой, в одном тёмно-синем трико, его белый торс с широкими опущенными плечами и узкой талией мгновенно заполнил поле моего зрения. Он повернулся вполоборота, кивнул мне и продолжил неспешно складывать одежду. Стараясь не смотреть на него в упор, я бросил полотенце и пакет с вещами на скамейку и начал быстро раздеваться, фиксируя боковым зрением каждое его движение. Кожа покрылась мурашками то ли от холода, то ли от волнения, когда я заметил, что он снял штаны. Оглянувшись, я удивился беззащитной, без каких-либо следов летнего загара, белизне его тела, розовый отпечаток резинки от плавок внизу спины делал его фигуру какой-то бесхитростной и домашней.

Я заспешил в душ, где клубились полупрозрачные облака пара. Алексей развернулся лицом ко мне и правой рукой забросил полотенце себе на плечо. Не хотелось, чтобы он застукал, как пристрастно я на него смотрю, поэтому мой взгляд, избегая интимных мест, скользнул по его лицу и голой груди, неотчетливо приметив в области паха линии фасций с темной дорожкой волос между ними. В его статной фигуре и в том, как согнутая в локте рука поднималась к плечу, соединялись зрелая мужская сила и какая-то едва уловимая детская несуразность, которая сообщала телу Алексея фантастическую привлекательность.

Мне было пять или шесть лет, когда мама впервые привела меня в Пушкинский музей. Помню, как застыл на месте, увидев грандиозную пятиметровую скульптуру обнажённого молодого человека. Мимо нас проходили другие посетители музея, а я долго, задрав голову, стоял у Давида, увлеченно и беззастенчиво рассматривал его гипсовые черты. Мама терпеливо ждала рядом и не прерывала моего восхищения. Спустя какое-то время она присела рядом со мной на корточки.

– Нравится?

В ответ я что-то промычал и кивнул головой. Мама задумчиво взяла меня за руку и приоткрыла рот, собираясь ещё что-то спросить, но через мгновение передумала, словно ответ на незаданный вопрос нашёлся сам собой или стал безразличен. Улыбнувшись, она поднялась, крепко обняла меня сзади и поцеловала в макушку. Потом мы пошли дальше, а я не сводил глаз со статуи, пытаясь лучше разглядеть её, пока поднимался по лестнице Итальянского дворика.

Волнение, вызванное завораживающей наготой моего нового друга, достало из памяти это воспоминание. Детский восторг от пластической красоты искусства пророс сквозь то, что я сейчас испытывал к этому парню, но его исказила взрослая стеснительность, которой и в помине не было тогда в музее.

Скрытый плотным паром, я прислушивался к хаотическим всплескам в одной из соседних кабинок, а в моменты, когда звук воды сливался в общий гул, оглядывался в иллюзорный полусвет душевой и воображал неясные очертания Алексея, приближающегося ко мне, но каждый раз ошибался. Казалось, что время остановилось, и в этом состоянии ноющего ожидания страх и неопределенность боролись с влечением и не спадавшим возбуждением, которое я прятал, стоя лицом к белой, в ржавых подтёках, стене.

Потом я услышал, как Алексей выключил воду в нескольких кабинках напротив.

– Ты ещё долго? – прокричал он мне откуда-то издалека. Его голос гулко разносился по подвалу.

– Уфф… Я ещё побуду. Не жди меня, мне водолазку надо постирать. Воду сам выключу!

Я надеялся, что он уйдет и мне не придется снова проходить испытание раздевалкой. Действительно, через несколько тягостных минут хлопнула входная дверь. Немного подождав, я перекрыл в секциях горячую воду, насухо вытерся полотенцем, затем торопливо оделся и пошёл в комнату. Там, к счастью, никого не оказалось: следующий день был свободным от тренировок, и ребята собрались в видеозале посмотреть кино. Мне никого не хотелось видеть.

Глава 3

Весь следующий день я старательно избегал людей, хотя было непросто найти уединение в здании, на три этажа набитом школьниками, которых оставили без присмотра. Пока мои соседи по комнате проводили своё свободное время в спортзале, я побродил по территории лагеря, а потом устроился в коридоре, в нише на «окошке свиданий» – единственном окне, выходившем на площадку перед главным входом. Рядом с окном на парковке стоял фонарь, ярко освещавший и улицу, и коридор внутри, так что по вечерам, особенно после отбоя, здесь встречались влюблённые парочки. Изредка, чтобы сбежать от ребячьего гвалта, я тоже приходил сюда посидеть на подоконнике с книжкой или альбомом для рисования.

В тот день, взяв новенькое издание «Убить пересмешника», я только делал вид, что читаю, потому что из-за моей растерянности слова романа не складывались в понятный текст. Степень возбуждения от каждой мысли об Алексее пугала: мое влечение к нему казалось ненормальным, с точки зрения рассудка, оно как бы заранее предрекало мне неисчислимые страдания. В тот момент я впервые думал об общественном мнении, поэтому сама идея рассказать кому-то, что со мной творилось, была невозможной. Я верил, что никогда не стану объектом насмешек и презрения, остаток моей жизни пройдет в скорби и печали, а эта взрывоопасная тайна умрёт вместе со мной.

Самоистязания сменялись грёзами о том, что могло бы ждать нас впереди: мне виделось, как мы стоим посреди городской площади и держимся за руки без всякого повода или как едем вместе в автобусе и он спит, положив голову мне на плечо. Простые, смутные мальчишеские мечты не обрастали подробностями – так приблизительно и наивно я представлял тогда идеальные отношения двух близких людей.

Утром, после бессонной ночи, в умывальной комнате я разглядывал себя в зеркале, вспоминая его тело: широкую спину, выпуклую грудь и элегантную бледность. В отличие от него я был смуглым и крупным с мощными дельтовидными мышцами и бицепсами – он даже в своей широкой фланелевой рубашке выглядел худым. Мы стали бы идеальной парой, двумя колеями одной лыжни, которые, хотя и не пересекаются, никогда не расходятся.

До самого вечера я Алексея почти не видел: он пару раз пронёсся мимо меня в толпе других мальчишек по коридору. За ужином, проходя у стола, за которым он, как обычно, сидел с соседями по комнате, я поймал его взгляд и приветливо кивнул. В ответ Алексей как-то быстро, почти не глядя на меня, качнул головой и сразу же переключил внимание на то, о чём говорили за столом. Это безразличие сейчас ранило больнее, чем его временная злость тогда на горке: он своим видом словно показывал, что, несмотря на краткое сближение, мы не стали в полной мере друзьями, а тот обмен деталями о наших семьях был всего лишь проявлением вежливости. Наверное, Алексей относился ко мне настороженно и, возможно, даже жалел о своей искренности.

Следующие дни нам не довелось побыть наедине: до конца лагеря оставалось совсем немного, и наставники усиленно готовили нас к главному состязанию. В начале сборов поговаривали и про длинную дистанцию в тридцать пять километров, но позже тренеры отказались от этого плана: за короткий срок подготовить безопасную для детей гонку продолжительностью пять-шесть часов с остановками для питания было технически невозможно, тем более что трасса почти везде шла по густому лесу. Рассчитывать на готовность самих «спортсменов», школьников, тоже не приходилось, потому что в городских условиях нам редко удавалось набраться опыта долгих забегов, да и одевались мы как попало: чаще всего в тонкие трико в несколько слоев, связанные бабушкой носки, ветровку поверх двух кофт, пару маек и хлопковые плавки «под низ». Хорошие немецкие лыжи и смазки тогда в России уже продавались, а вот лёгкую и теплую лыжную форму носили только члены сборной страны.

Мы всё чаще выходили группой на большую петлю, чтобы изучить её самые трудные участки. Старшеклассники бегали на длинные расстояния, поэтому значительная часть тренировочного графика заполнялась перерывами для отдыха, во время которых мы копили силы для соревнований, ели сладкую выпечку и каши. С приближением предстоящей гонки ребята всё меньше времени тратили на развлечения и подвижные игры, сидели по своим комнатам, общались мало и в основном отсыпались, тренировки стали короткими и щадящими.

Масс-старт на двадцать пять километров для мальчиков должен был состояться за два дня до окончания сборов (девочки бежали свою «десятку» днём раньше) – с тем расчетом, что следующий после гонки день мы посвятим расслаблению и восстановлению, а последний день в лагере – сборам домой.

Ещё накануне я стал психологически настраиваться на гонку, в своём воображении проходил лыжню снова и снова, отмечая коварные спуски с поворотами, а также ровные места, где я мог поработать руками, дав отдохнуть ногам. Со спокойными и приятными мыслями о предстоящем забеге, я ничуть не волновался, наоборот, впервые за много дней казался себе по-философски невозмутимым, на это время отступила даже мучившая меня романтическая лихорадка. Впрочем, образ Алексея всё равно маячил где-то на обочине сознания: в конце концов, он в числе ещё пятнадцати ребят, допущенных на старт, был одним из моих соперников – этот момент добавлял мне куража и вдохновения. В отсутствие у меня спортивных амбиций проигрыш в гонке мало что значил, так что к следующему дню я начал воспринимать её как увлекательное приключение.

Утро не только я провел в молчаливой собранности, во всех корпусах царила торжественная тишина. Остальные ребята поглядывали на нас кто-то с интересом, кто-то с завистью, кто-то с почтением как на героический отряд, которому предстояло тяжкое испытание. Мы позавтракали отдельно от всех и отправились в спортзал на краткую разминку, чтобы пробудить организм и подготовить мышцы к физическим нагрузкам. В это время на улице наставники проверяли трассу и колдовали с лыжами. Ночью слегка потеплело, шёл небольшой снег, так что младшие школьники уже с раннего утра обновляли и «укатывали» лыжню по всему кругу – откладывать гонку из-за этого не стали, чтобы мы, как выразился наш тренер, «не прокисли».

Стартовали в несколько рядов, мы с Алексеем – в первой пятерке. Я понимал, что другие ребята, и те, кто претендовал на победу, и заведомо слабые, наблюдали за нами и ждали, что мы будем делать дальше. Ещё накануне я решил, что бежать в толпе нельзя, поэтому, несмотря на необходимость экономить силы, с самого начала взял высокую скорость, так что Алексей рядом бросал на меня удивлённые взгляды. План был такой: пройти с ускорением небольшой отрезок пути, чтобы поймать свой собственный ход и растянуть группу, захватив самых сильных в забеге, после чего можно уступить тем, кто из тщеславия или глупости, захочет обогнать лидера и при этом будет держать довольно высокий темп, такие всегда находились, но они быстро выдыхались, потому что тащить за собой несколько человек на лыжне – хуже не бывает. А дальше в дело вступала моя развитая с детства способность слышать свой организм и улавливать крохотные изменения в пульсе, дыхании, потоотделении, напряжении и устойчивости мышц – это позволяло корректировать поведение на лыжне, разгоняться или, наоборот, замедляться, интенсивнее работать ногами в «классике» или переходить на бесшаговый ход.

Главной контрольной точкой я для себя назначил открытое пространство на стадионе, где лыжня делала крутой поворот, так что можно было хорошо рассмотреть свой «хвост», и после первой же пятикилометровой петли заметил разрыв между группой лидеров и остальными. На следующем ближайшем повороте второго круга я пропустил двух человек, и Алексей оказался четвертым, то есть сразу же за мной. Увидев мой откат, он начал активно работать на обгон, чтобы выйти в первую тройку, я же сохранял спокойствие и регулировал скорость, понимая, что решающие моменты гонки ещё впереди.

На протяжении ещё одного круга лидеры тасовались как карты в колоде, а я невозмутимо замыкал четверку. Как и следовало ожидать, они своей игрой на лыжне измотали друг друга и начали уставать – чувствовалось, что группа замедляется, нужно было выждать подходящий момент, чтобы переломить ситуацию и подумать о финише. Приближался тот злополучный пологий подъем, где мы с Алексеем когда-то устроили завал. Подъем предварялся широким участком, где трасса шла в две лыжни, поэтому я по свободному пути стал обгонять тройку. Алексей, ехавший вторым, увидел, что я вырвался вперёд, и бросился вслед за мной. В итоге на вершине горки мы с ним на несколько метров оторвались от остальных, и дальше этот отрыв постепенно увеличивался. Остальную часть дистанции мы вдвоём шли друг за другом, а после третьего круга уже стало понятно, что выиграет один из нас.

Во время четвертого круга я несколько раз провоцировал Алексея на то, чтобы ускориться и опередить меня, но он словно угадывал мой план и не спешил, сохраняя ровный, высокий темп хода. Я понял, что утомить его не получится, и решил побороться уже ближе к финишу.

На пятый, последний, круг я вступил с ещё приличным запасом сил и готовностью к финальному рывку, который, по моему замыслу, и определял исход гонки. Ко второй половине петли Алексей повысил скорость, и на одном из подъемов он меня опередил. В этом не было ничего опасного, я знал, что он никуда от меня не уйдёт. Тем более, беспокойство, с которым он работал палками на горке, свидетельствовало о его усталости, а она мало помогает думать в экстремальной ситуации на лыжне.

Я шёл почти вплотную к Алексею, следуя заданному им такту, и контролировал его движения. Перед выездом на стадион, на длинный участок укатанного снега с несколькими еле намеченными лыжнями на финише, я начал готовить предстоящий обгон и добавил себе немного места перед ним, чтобы получить пространство для манёвра. Отвлёкшись от его ног, я зацепился глазами за верх спины и тонкую вязаную шапочку, синюю с белыми полосками. В этот момент Алексей обернулся на меня. Я поразился: он же слышал меня сзади, тогда зачем оглядываться? Оглядываются, когда не чувствуют или боятся противника. Я никогда не оглядывался во время гонки. «Всегда есть те, кто опережает, – говорил мне отец. – Они уже в будущем, потому что сильнее, быстрее и умнее. И всегда есть те, кто отстаёт, – они остались в прошлом. Никогда не нужно на них оглядываться, иначе можешь пропустить нужный поворот. Ты всегда посередине, поэтому обгоняй тех, кто впереди, и забудь о тех, кто позади. Всегда держись тех, кто сильнее тебя. Победить других можно только так, как бы жестоко это ни звучало». Увидев, что Алексей обернулся, я понял: он уже проиграл.

К финишному участку мы подошли почти вместе по параллельным лыжням с более плотным, чем в лесу, снегом, и лыжи здесь просто летели. Для последнего отрезка в двести метров я приготовил бесшажный ход, потому что при классическом ходе на скользкой лыжне уже заметил отдачу. Руки у меня были сильными, и я, успев изучить технику Алексея, знал, что в этом он мне уступает.

Он ехал не очень ровно, словно метался, – я же, вложив всю оставшуюся энергию в последний рывок, летел на одних руках. Тогда, за секунды до финиша, у меня перед глазами вдруг возникли лицо Алексея с застывшей бессильной улыбкой, беззащитная белизна его тела с отпечатком резинки от трусов и почему-то учебник английского, с которым он не расставался. На протяжении забега я думал только о технике прохождения дистанции и препятствиях в виде соперников, которых нужно обойти. Проклятая прилежность и въедливость во всём, помогали в учёбе и спорте, но вряд ли делали меня интересным и понятным для окружающих – я всегда это сознавал, но никогда не считал своей бедой, вполне довольствуясь тем общением со сверстниками, которое большей частью происходило в моих мыслях. Все эти люди, даже знакомые, были не настоящими, а какими-то персонажами кинофильма на большом экране: они жили сами по себе, и мне не удавалось стать частью их жизни. На финише, соединившем меня с Алексеем, я впервые за всю дистанцию подумал о нём как о мальчике, который был мне так дорог ещё день назад. Благодаря ему, здесь в Сосновом Бору я впервые чувствовал в себе потребность в другом человеке рядом с собой. Алексей мечтал о большом спорте, гонка была выражением его страсти, его стремления – всего, что меня так безудержно к нему влекло. Возможно ли, что он соревновался сейчас не столько со мной, сколько с самим собой? «Я человек, я посредине мира, за мною мириады инфузорий, передо мною мириады звёзд», – звучало у меня в голове услышанное однажды по радио, первые строчки стихотворения Арсения Тарковского, которые на всю жизнь остались в памяти.

За десятки метров до финиша я намеренно перестроился на классический ход и, потеряв драгоценные секунды, отстал. Алексей пришел первым.

Нас сразу окружили ребята, они хлопали по плечу, поздравляли, называли время, за которое мы пробежали полумарафон, но слова пролетали мимо меня, в голове от усталости и нахлынувших эмоций горячо молотило, дыхания не хватало, а холодный воздух обжигал горло. Алексей стоял в толпе товарищей в трёх-четырёх метрах поодаль, слабо улыбался в ответ на поздравления и, повиснув на палках, исподлобья поглядывал на меня.

Один из наставников налил нам в эмалированные кружки теплого сладкого чая из термоса и велел поехать на поле с другой стороны финишной площадки, чтобы мы медленно покатались ещё пятнадцать минут в качестве заминки. Каждый раз, когда я поднимал глаза, то ловил взгляд Алексея – он сразу же быстро отворачивался к стадиону, будто силясь понять, кто ещё закончил гонку. Как мы узнали потом, из шестнадцати человек финишировали все, хотя многие и с большой задержкой.

После заминки мы оба могли идти в корпус переодеваться, но он на меня смотрел так, что я решил дождаться других мальчишек, в том числе двоих соседей по комнате, участвовавших в забеге. Алексей тоже остался, и позже мы всей ватагой пошли в сторону здания, громко вспоминая яркие моменты соревнования. После горячего душа и сытного обеда мой день закончился, потому что сил больше не было.

Глава 4

В реальность меня вернуло Люськино протяжное мяуканье: она даже по ночам кричала, когда хотела в туалет, тем самым показывая, что за ней надо сразу убрать. Шуршание в лотке и звук глиняного наполнителя, разлетавшегося по паркету в прихожей, подсказали, что кошка уже сделала свои дела и усердно их закапывала.

Я заглянул в спальню. Илья по привычке, сформировавшейся за годы, проснулся, чтобы помочь Люське.

– Спи-спи, – я зашелестел полиэтиленовым пакетом. – Сам уберу.

– Ты ещё не ложился?

– Нет пока.

– С ума сошёл? – прохрипел он, посмотрев на телефон. – Три часа ночи!

– Сейчас иду. Спи!

Илья лёг поверх одеяла и почти сразу засопел в подушку.

Я собрал комочки в мусорное ведро, подмёл просыпавшийся из лотка песок и пошёл в кухню, где старательно вымыл тарелки и винные бокалы, убрал остатки еды в холодильник. Спать не хотелось. Люська ходила вокруг, периодически прижимаясь головой к моим ногам: прекрасно выспавшись днём, она любила иногда по ночам похозяйничать и сейчас была довольна, что кто-то составил ей компанию.

Мне нравилась наша квартира на Красной Пресне, недалеко от зоопарка, мы купили её сразу же, когда Илья, коренной петербуржец, сам захотел переехать вместе со мной в Москву. Старый кирпичный дом дореволюционной постройки выглядел так, будто не относился ни к какой эпохе, я воспринимал его как чистый лист ватмана, который требовал прикосновения чертёжного инструмента. Простота линий и смысла, утилитарное отсутствие декора не делали здание примитивным, но выделяли его на фоне и стандартных столичных «панелек», и нового архитектурного гламура, вычурные фасады которого так утомляли глаз.

Интерьер в квартире, по моему замыслу, был неброским: никаких украшений, затейливой мебели или ярких акцентов, за исключением, пожалуй, контраста между обычной белой штукатуркой и красной кирпичной кладкой, сохранённой на одной из стен в гостиной. Мягкий светло-серый ковёр на полу и серебристые шенилловые портьеры на окнах отвечали за покой и уют. Мы с Илюшей любили проводить время дома и ничего здесь не меняли годами, лишь однажды кожаную обивку дивана кремового цвета, не выдержавшую встречи с Люськиными когтями, заменили на неубиваемый американский флок. Ещё для одного врага кошки – моих любимых суккулентов в миниатюрных керамических вазочках – пришлось установить специальную высокую полку рядом с окном в кухне.

В одной из просторных комнат мы обустроили спальню с большой кроватью, двумя мягкими креслами напротив неё и неприметными деревянными столиками по бокам. Настольные лампы с оранжевыми абажурами, которые когда-то выбрал Илья, практически не использовались по назначению, потому что мы договорились никогда не читать в постели. На стенах висели несколько маминых натюрмортов и небольшой, с альбомный листок, акварельный портрет Ильи, написанный мной ещё в первые дни нашего знакомства. Другие свои работы, в основном юношескую графику, я упрятал в старенький тубус, который держал в дальнем углу шкафа, – эти рисунки почему-то вызывали у меня раздражение, но Илья не давал их выбросить.

Я с детства привык к чистоте и порядку в доме, уборка доставляла мне удовольствие, а чтобы пылесосить каждый день, даже нашлась причина – Илюшина аллергия на пыль. Берта шутила, что у нас стерильно, как в морге, но тем не менее с удовольствием приезжала в гости и часто оставалась ночевать: они с Илюшей, в обнимку сидя на диване, до поздней ночи смотрели старые советские комедии.

В отличие от меня Илья не слишком почитал порядок. Когда мы поселились вместе, я первое время сильно удивлялся разбросанным то тут, то там вещам, но терпеливо складывал их и убирал на место – потом, правда, начал слегка нервничать, ровно до тех пор, пока не побывал у него на работе. Кабинет в адвокатском бюро мог служить образцом организованности: юридические книги с закладками, расставленные в шкафу, ряды одинаковых толстых папок с единообразными подписями, ровные стопки документов и, к моему изумлению, девственно чистый стол. Илья однажды сравнил юриспруденцию с проектированием зданий: мелкая ошибка в расчётах может привести к обрушению конструкции – точно так же важны мелочи в праве, где судьбу человека часто решает самая незначительная, на первый взгляд, деталь. Он приходил с работы, чуть ли не с порога сбрасывал с себя официальный костюм и становился другим человеком – расслабленным, весёлым, родным. Понимая, что Илья добился успеха в юриспруденции не только благодаря знаниям, но и в силу своего специфического темперамента, я решил, что буду снисходительно относиться к его способности в считанные секунды устроить бардак в любом месте. Мне потребовалось совсем немного времени, чтобы привыкнуть, и я стал воспринимать его странную особенность как черту характера, которая не должна влиять на наши отношения: Илюша любил меня, и это чувство мгновенно испаряло все разногласия, мелкие обиды и жалкие придирки с моей стороны.

Зайдя в спальню, я увидел обычный в нашем доме беспорядок: Илья торопился переодеться, повесил пиджак от костюма в шкаф, оставив брюки и галстук висеть на спинке кресла, а белая рубашка валялась на полу, потому что он не донес её до корзины со стиркой. На коврике у кровати лежали скомканные трико, трусы и носки. Я аккуратно сложил его одежду, разделся и лёг в постель.

Илья всегда спал голым и со временем приучил меня к тому же. Сейчас он лежал на спине, закинув руку за голову, и слегка похрапывал. Я кончиками пальцев пощекотал ему шею под ухом, он задышал нормально, что-то пробормотал, не просыпаясь, и повернулся на бок спиной ко мне.

Нижний край плотных штор, ещё с вечера задёрнутых не до конца, зацепился за Люськину лежанку на полу, открывая треугольник окна, сквозь который в комнату проникал свет от фонаря с улицы. В этом тусклом тёплом свете я разглядывал Илюшу, спавшего без одеяла: он был выше меня и плотнее телосложением, но сейчас, с согнутыми ногами и сложенными на подушке у лица руками, казался маленьким и слабым.

Я подумал, что не могу со всей уверенностью сказать, счастлив ли Илья со мной – это один из тех неудобных вопросов, которые в последние годы с неумолимой частотой возникали в сознании. Я не решался задать его Илюше напрямую, пытаясь найти ответ внутри себя, не потому, что мы ссорились или испытывали какой-то дискомфорт вдвоём, наоборот, в силу моей природной уступчивости у нас практически не было конфликтов – меня беспокоило, что в сложившемся распорядке жизни, которая превратилась в бесконечную последовательность работы, дома, вылазок в театр, редких встреч с друзьями и путешествий за границу дважды в год, стали слишком отчётливо проступать однообразие и скука. Да, я участвовал в занятных строительных проектах в разных городах, моё бюро выигрывало тендеры, меня часто привлекали в качестве эксперта на различные архитектурные конкурсы – несмотря на это, что-то концентрированно творческое, свитое в тугую нить, которая тянулась сквозь всю мою жизнь с детства, выскальзывало из рук и терялось в безликой обыкновенности. Моя постоянная тяга к упорядочиванию хаоса раньше никогда не мешала вдохновению, потому что я не боялся трудностей и любую большую проблему раскладывал на множество мелких задач, которые последовательно решал. Сейчас в этом выстроенном порядке мне чудилось что-то негармоничное, утомительное, и я всё чаще попадал в странную эмоциональную пустоту, когда чувства ушли, как тает последний весенний снег, обнажая потемневшую прошлогоднюю листву на земле. Моя жизнь была похожа на давно заведённый часовой механизм, постоянство и непоколебимость которого лишали воли, а зловещие в своей размеренности скачки стрелок по циферблату не давали витать вокруг меня ничему нервному, живому, выбивавшемуся из ритма. Временами казалось, что всё новое, прекрасное и яркое в моей судьбе уже произошло и загромоздило собой дорогу в будущее.

Илюша с его чуткой душой впитывал моё настроение, как губка. Я часто ловил на себе его задумчивый взгляд и виновато улыбался в ответ, испытывая угрызения совести за свое растущее с каждым днем безучастие к работе, к дому, к нему, тогда как Илья щепетильно и внимательно относился ко всему, связанному со мной. Он изо всех сил старался жить, находя потребность в самых разных вещах, а я, отвечая его усилиям, следовал за ним, как груз, прицепленный к ногам.

Илюша всхлипнул во сне. Я придвинулся вплотную и, стараясь не разбудить, прижался к нему сзади. Обняв его сверху, я бережно провел ладонью по его плечу, потом по боку и ноге вниз к колену, затем коснулся пальцами складки между его сжатыми бедрами и выше, дотронулся до его живота, потом до груди. Илюша, видимо, от щекотки, высвободив руку, взял мою за запястье, притянул к своему лицу и положил на неё голову. Этот незамысловатый жест передавал столько нежности, столько будничного доверия, что он без всякого сексуального запала подействовал возбуждающе. Я прижал лицо к Илюшиной спине, слегка влажной от пота, и поцеловал его в лопатку.

Я не хотел его будить, поэтому старался не двигаться. Сама по себе мысль, что твой человек невинно спит у тебя в руках, взбудоражила и лишила покоя. Закрыв глаза, я долго лежал так, думая о нас, обо мне, о своём прошлом, которое зачем-то ожило и не собиралось никуда уходить.

Глава 5

В предпоследний день сборов началась страшная метель: зима, подарившая нам почти месяц идеальной погоды, словно освободилась от условий договора, который её сдерживал, – за окном выл ветер, и снег хлестал по стеклу, пытаясь проникнуть в комнаты.

С самого утра, будто в пику вьюге, жизнь в лагере, замкнутом в комфорте нескольких корпусов с тёплыми переходами между ними, била ключом: все ходили из одной комнаты в другую и в обстановке строгой, но видимой невооруженному взгляду секретности о чём-то сговаривались. Ближе к вечеру выяснилось, что старшеклассники готовились отметить окончание сборов по-взрослому – с водкой, которую мальчишки за неделю до этого чудом добыли в магазинчике соседнего посёлка. Мы также располагали литрами дешёвой газировки, бутербродами с сыром и пирожками, вынесенными из столовой. Тайное пиршество началось после отбоя, когда все наставники (нам проболтались повара) организовали собственный праздник у себя в тренерском домике. Этот факт и метель на улице давали надежду, что дежурный воспитатель вряд ли проявит неусыпную бдительность, чтобы часто наведываться к нам с проверками.

Не могу сказать, что идея с выпивкой приводила меня в восторг, потому что в моей семье алкоголь редко появлялся на столе, лишь для гостей по большим праздникам, когда родители не запрещали мне сделать глоток пива или шампанского, но в тот вечер я заразился всеобщим воодушевлением и чувствовал себя частью компании. Многие ребята, с которым мы до этого дня мало общались, подходили ко мне и сердечно поздравляли с успешным финишем: наша с Алексеем борьба на последних метрах дистанции стала почти легендарной.

Вечер непослушания прошёл без накладок, так, как и планировался. В этом маленьком озорном протесте против порядка проявилось не столько желание подражать взрослым, сколько освобождение от жёстких ограничений, режима дня, занятий и тренировок по расписанию, так что разбавленная «Дюшесом» водка в чайной чашке казалась чем-то безобидным и само собой разумеющимся – я сделал глоток из вежливости и больше пить не стал.

Сначала все сидели по комнатам небольшими группами и добросовестно соблюдали конспирацию, потом начали ходить «в гости», безуспешно стараясь не шуметь в тёмном коридоре, где-то включили магнитофон, в других комнатах что-то бурно обсуждали или пели, а старшие парни бегали в другой корпус и там, в прихожей черного хода курили, не выходя на улицу. Курить в общем туалете, даже с открытыми окнами, боялись, потому что дым шёл в коридор. Мальчишки, привыкшие к здоровому образу жизни, вовсе не были курильщиками, но поскольку кто-то принёс пачку диковинных импортных сигарет «Lucky Strike», многие захотели попробовать в первый раз.

Сигареты быстро разошлись по рукам, одна из них невзначай оказалась у меня, хотя я вовсе не собирался курить: пробовал пару лет назад с деревенскими ребятами и мне не понравилось. Я не пошел со всеми в импровизированную курилку и с этой сигаретой в руках, намереваясь отдать её кому-нибудь, сел на «окошке свиданий», потому что немного устал от насыщенного событиями, людьми и новыми впечатлениями вечера.

– Привет, – раздался знакомый голос.

Я вздрогнул, потому что не ожидал увидеть Алексея на нашем этаже: он со своими друзьями отмечал окончание сборов отдельно от нас.

– Привет! – ответил я, не зная, как себя вести.

Алексей вышел из темноты коридора и подсел рядом на подоконник.

– Мне сказали, ты пошёл с пацанами курить.

– Курить? – удивился я.

– Ну, да, – он показал на сигарету, которую я мял в руке.

– А, да, точно. Если честно, не знаю, зачем я это взял. Тебе надо?

– Давай, – он хмыкнул, взял протянутую мной сигарету и заложил её за ухо.

Мы сидели и молчали, Алексей пальцами теребил молнию на олимпийке, а я не хотел обсуждать гонку, потому что проиграл ему нарочно и теперь боялся, что он об этом догадается.

Между нами происходило что-то важное, но я не мог понять, что, хотя по тому, как Алексей продолжал дёргать туда-сюда замок молнии, предполагал, что он внутри себя отчаянно прорабатывает какую-то свою мысль, очевидно, связанную со мной. Само его появление здесь, около меня, а не с соседями по комнате, выглядело необычным. Ему «сказали», куда я пошёл, значит, он специально меня искал.

– Ты к нам заходил? – спросил я, постаравшись не выдать своего волнения.

– Да. Нет! – он замешкался. – Да. Хотел с тобой поговорить.

Я напрягся: о чём он хочет со мной поговорить? Поговорить! Мы за месяц толком разговаривали один раз. Почему сейчас, под конец сборов? Вдруг он что-то заподозрил и хочет знать, как я к нему отношусь? Ответить искренне? Он же посмеётся надо мной или, что гораздо хуже, расскажет остальным. Ну, и что, что расскажет? Чего больше я боюсь: своих чувств к нему или того, что о них узнают другие, например, он? Я никогда не казался себе ущербным или ненормальным, если и страдал, то вовсе не потому, что считал своё переживание порочным, а потому, что не выпускал его наружу. Нет, нельзя раскрываться!

А что если он такой же, как и я? От этой возможности у меня мурашки пошли по коже. Тогда он боится меня не меньше, чем я его, отсюда – такая осмотрительность в подборе слов. Если скажу, что вижу в нём лишь друга, он замкнётся и станет относиться ко мне с ещё большей осторожностью. Мысли в голове быстро сменяли одна другую – всё это было для меня новым, мне раньше ещё не приходилось ни с кем обсуждать свои потаённые чувства, даже с родителями, которые со свойственной им деликатностью обходили экстремальные темы.

О чём он хочет спросить и какого ответа от меня ждёт? Я робел перед людьми, не зная, как они устроены и как воспринимают меня. Из-за моего смущения наши с Алексеем разговоры выходили какими-то корявыми, а он, я верил, оценивал каждое моё слово.

– Хорошо. О чём ты хотел поговорить?

Мне не нравился этот разговор, и запутанная ситуации пугала необходимостью снова врать. За время нашего общения с Алексеем на сборах я несколько раз сказал неправду: о работе отца, о том, что уже проходил полумарафонскую дистанцию, возможно ещё где-то по мелочам. Это выходило само собой, то ли оттого, что мне хотелось казаться лучше, чем я есть на самом деле, то ли затем, чтобы под маленькой ложью скрыть большую правду – что Алексей нравился мне вовсе не как друг или спарринг-партнер. Разум подсказывал, что честное признание в своих чувствах подвергало меня опасности, но солгать означало струсить и пойти по пути, который для тебя выбрал кто-то другой, а не ты сам. Почему всё так сложно?

Алексей напряженно вздыхал, несколько раз собираясь что-то сказать, и будто не мог подобрать нужную фразу.

– Да, так. Просто хотел спросить…

В этот момент в длинном коридоре открылась дверь в одну из комнат, оттуда послышался девичий смех. Алексей резко замолчал, нервно дёрнул вверх замок молнии на своей олимпийке и сложил руки на груди. Три девочки, шумно переговариваясь, показались в проеме ниши, ведущей к окну.

– Ой, здесь мальчики! – хихикнула самая высокая из них. – Мальчишки, чего вы тут сидите одни? А у вас есть кассеты? А то у нас магнитофон, а записи – какое-то старьё одно.

– У меня нет, – промямлил я.

– Не знаете, у кого есть?

– Без понятия, – резко ответил Алексей.

– Ну, если что, приходите в тридцать пятую комнату. Мы хотим там дискотеку устроить, – сказала девочка, с любопытством разглядывая нас.

– Спасибо за приглашение! – несмело улыбнулся я.

Они побежали дальше по тёмному коридору, а с другой стороны корпуса раздались ещё чьи-то голоса. Через минуту к нам подошли ребята с моего этажа и спросили, нет ли у нас сигарет.

– Одна есть, – обронил я.

– Всего одна, считай, что нет, – сурово проговорил Алексей, поправляя сигарету над ухом, и мотнул мне головой. – Пошли.

– Куда? – спросил я.

– Курить.

Мы вышли из освещённой фонарём ниши, оставив там ребят, которые с недоумением смотрели нам вслед. Алексей направился к лестнице.

– Где тут вообще курят?

– Пацаны ходят курить на дальний вход, – я махнул рукой в сторону другого корпуса.

– Пойдем туда?

– Да ну. Там холодно, – замялся я.

– Можно пойти в спортзал, там всё равно уже никого не будет до конца лагеря, – предложил он, как будто это была самая обыкновенная вещь на земле.

– В спортзал? Он же заперт.

– Я знаю, где ключ. В тренерской в верхнем ящике стола. А тренерская не запирается.

– Просто так взять ключ без спроса? – я всё же был правильным ребёнком. – А если кто-нибудь хватится?

– Кто? Тренера? – он произнёс это слово, поставив ударение на последний слог, хихикнул и выразительно пощелкал себя по горлу. – Вряд ли. Идём?

– Идём.

Я шёл за ним по тёмному коридору и не понимал, зачем, я же не хотел курить, но его решимость была такой притягательной, что отказаться не хватило духу. Прикажи он мне прыгнуть с крыши в сугроб головой, я прыгнул бы в тот же момент без колебаний. Кроме всего прочего, нам скоро предстояло разъехаться по разным городам, и мне хотелось побыть с ним ещё немного, тем более, что неотвратимость наступающего расставания делала меня, как ни странно, менее уязвимым, и я уже готовился принять неизбежное.

Свет в коридоре по ночам отключали. Алексей в потёмках пробрался в тренерскую, взял ключ, затем впустил нас в спортзал, расположенный рядом, и запер за собой дверь.

Спортзал представлял собой огромное длинное помещение в два этажа высотой, с большими окнами и натянутыми поверх них тугими сетками. С торцов зала висели баскетбольные корзины, посередине обычно натягивалась волейбольная сетка, но накануне её сняли. В углу под одним из высоких окон, покрытых зимними узорами, возвышалась гора сваленных в кучу матов в чехлах из черного кожзаменителя. Мы подняли один из матов к стене и, прислонившись к нему, уселись в тени под самым окном.

В длинных прямоугольниках света на полу и противоположной стене бешено дергались размытые силуэты сосен, вокруг которых на улице билась вьюга. До нас доносились отдалённые завывания ветра, так что мы какое-то время посидели молча, прислушиваясь и к шуму метели, и к звукам в коридоре. Впервые за много дней мы были один на один, скрытые от всего мира, как птенцы в уютном тёмном гнезде, свитом из старых, пахнущих потом матов. Я почувствовал, как где-то в животе начало расти беспокойство.

Алексей взял еле живую сигарету, повертел ее пальцами.

– Спички?

– У меня нет, – растерялся я.

– Как нет?! – он удивился. – Ну, ты даёшь!

Я пожал плечами, а он смял сигарету в кулаке и выбросил её куда-то за скамейки, стоявшие вдоль стены. Вместе с сигаретой бесследно исчез и формальный повод, который привёл нас в спортзал. Алексей не спешил уходить и продолжал сидеть рядом. Я понимал, что сейчас уже ничто не мешало нашему откровенному разговору, и старался выглядеть невозмутимым, от чего у меня даже немного вспотели руки.

– Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт, – задумчиво произнёс Алексей.

– Не слишком приятный прогноз для спортсмена, – сказал я. – Знаешь, как мой папа называет сигареты? Курятина.

– Курятина? Смешно. Твой отец курит?

– Нет, конечно! А твой?

– Дымит, как паровоз.

– Он знает, что ты куришь?

– Да, не курю я. Так за компанию иногда. А ему всё равно, мне кажется.

– Почему?

– Он и дома-то почти не бывает, всё время на работе или в разъездах.

– А сестра?

– Что сестра?

– Она с кем?

– Со мной.

Мне стало его жалко, я с трудом представлял себе жизнь Алексея: так много от него требовалось и так мало он мог решать. Нужно срочно сменить тему и сказать ему что-нибудь приятное!

– Первенство России в этом году в Красногорске будет, ты слышал?

– Да. На него ещё попасть надо.

– Я не сомневаюсь, что тебя допустят. Ты же чемпион.

Он посмотрел на меня, прищурившись.

– Ну, не в этом смысле, – смутился я. – Ты выиграл полумарафон. Завтра на собеседовании скажут, я думаю.

– Завтра? – он поднял голову и как будто что-то хотел сказать, но передумал. – Да, завтра. Ты, наверное, тоже на первенство проходишь.

– Скорее всего. Будет здорово – опять вместе побежим.

– Вместе? А, да, точно. Хочешь отыграться?

– Причём тут это? Кто победит, тот победит.

– Очень даже причём. Слушай, что с тобой случилось на финише? Почему ты отстал?

Я мысленно обругал себя за то, что сам начал этот разговор.

– Отстал и отстал. Разве сейчас это важно?

– Мне важно. Мне надо знать.

– Так ты об этом хотел со мной поговорить?

– Да. А ты думал, о чём?

Я помотал головой, потому что со страхом ожидал другого вопроса, но и этот мне не нравился, он выдавал нерешительность, всё время наполнявшую Алексея, который не верил в свои силы, – сомнение в том, что гонка выиграна честно, обесценивало в его глазах собственную победу. В этом сомнении высвечивалось что-то обаятельное, внутренняя несговорчивость по отношению к самому себе, которая делала Алексея понятным мне. Тогда на трассе я всей душой желал, чтобы он пришёл первым, и поэтому вмешался в естественный ход событий. Правда об этом не имела для меня лично никаких последствий, но для него меняла очень многое – не в его отношении ко мне, а в его отношении к себе самому. Раньше, когда я чего-то боялся, мама часто обнимала меня и говорила, что у меня всё получится и что лучше меня никого нет. Сейчас больше всего на свете мне хотелось так же обнять Алексея, чтобы он перестал видеть во мне соперника.

– Выдохся на финише, вот и всё, – нехотя бросил я.

– Ты на руках всегда меня обходил.

– Всегда обходил, но тут не получилось. И лыжи что-то плохо шли под конец. Ты молодец, правильно распределил силы на лыжне. Мне будет интересно побороться с тобой на первенстве. Если меня возьмут, конечно.

– Если нас обоих возьмут, – усмехнулся Алексей.

Он вытянул скрещённые ноги и наклонил голову в сторону. В выражении его лица, насколько я мог разглядеть в полутьме, не было обычной для него равнодушной сдержанности, Алексей будто сверял свои ощущения с тем, что услышал.

– Знаешь, мы с папой в позапрошлом году ездили на красногорскую трассу. Она, мне кажется, проще, чем здесь. Вот бы туда заранее скататься? Может, в какие-нибудь ближайшие выходные? Если тебя отпустят из дома, конечно. Тогда мы бы с папой…

– Тсс! – он резко меня прервал.

Я замолк и насторожился. Мы прислушались: в коридоре, который вел к спортзалу, раздавались голоса – сюда тоже пришли несколько парней и девчонок. Через некоторое время они приблизились к входу и подёргали за ручку двери. Я инстинктивно поднялся, собираясь пойти к двери, но Алексей вдруг с силой взял меня за плечи и притянул вниз.

– Тихо! – прошептал он мне в самое ухо.

Я замер, подчинившись его приказанию. Мы находились далеко от входа и едва различали слова. Ребята за дверью несколько раз толкнули дверь, но мы сидели затаив дыхание и не шевелились. В этот момент я ощутил странность нашего состояния: мы вроде бы ничего предосудительного не делали, даже не курили, нам не следовало опасаться товарищей по лагерю, а нас накрыло, словно колпаком, какой-то общей тревогой – как заговорщиков, испугавшихся разоблачения.

Озадачивали руки Алексея, которыми он держал меня за плечи чуть выше локтей. Я сидел, поджав под себя ноги и чуть-чуть приподнявшись на полпути к тому, чтобы встать, а он – в таком же положении слева и немного позади от меня. Я чувствовал силу и власть пальцев, сжимавших мои руки, – внутри меня, где-то внизу живота, увеличивался в размерах тёплый сгусток.

– Подожди, они сейчас уйдут, – глухо сказал он, приблизившись ко мне вплотную.

Я представил, как его губы произносят эти слова, почти касаясь моего уха – сгусток внутри вспыхнул и нервно затрепетал, отдавая в голову; лицо горело, как от жара костра, когда сидишь возле него слишком близко.

Ребята ещё несколько минут разговаривали за дверью, и мы не двигались с места, слушая, как голоса постепенно удалялись, становясь тише, пока совсем не исчезли, остался лишь вой ветра за окном. Мы, будто в оцепенении, оставались в тех же позах, внимая вьюге и друг другу.

Близость Алексея была нестерпимой. Неровное дыхание достигало моей щеки и смешивалось с моим, его губы стали наваждением, вытеснившим из сознания всё остальное, в том числе осторожность. От напряжения я качнул головой, невольно коснулся его лица своим затылком, и, вздрогнув, как от ожога, резко отдёрнул голову, но повернулся и, не понимая, что делаю, поцеловал его самым неуклюжим на свете поцелуем – почти не глядя, в щёку, в уголок рта. И сразу отпрянул.

Алексей сидел, откинув голову назад и закрыв глаза, в тусклом свете окна его лицо выглядело умиротворенным, длинные ресницы чёрными полукружиями покоились на щеках. Лишь то, как часто он дышал и как в такт дыханию вздымались плечи, выдавало его волнение. Алексей открыл глаза и, посмотрев в упор, поцеловал меня в ответ.

Я прижался к нему и обнял его за талию. Удивление, захлестнувшее меня на долю секунды, быстро схлынуло, в сознании вмиг сложилась невероятная мозаика, отдельные кусочки которой в виде невнятных чувств, намёков, подозрений и позывов крутились в уме всё последнее время, когда я думал об Алексее. В том, что я обнимал и целовал его сейчас, не было ничего неправильного или, тем более, преступного.

Сначала мы осторожно соприкасались губами, словно пробуя на вкус что-то мягкое, деликатное, непрочное, потом сцеплялись ими, прикусывали, втягивали их в себя, впитывали влагу друг друга. В том, как поддавались его губы и как раскрывались навстречу моим, проступала неведомая мне ранее интимность, в которой стиралась граница между отдельными людьми. Я прижимал его к себе обеими руками, а он своими пальцами гладил мои волосы. Нежные и раскованные, мы попали в чудесное безвременье, которому ничего не предшествовало: ни эти недели изматывающих тренировок, ни соревнования, ни соперничество, ни тягостное томление, не существовало ничего и после – только двое парней в прямоугольном пятне света посреди ночи.

Алексей оторвался от моих губ, расстегнул молнию и снял свою олимпийку, оставшись в одной футболке с длинными рукавами, которая выбивалась из трико, – я тут же просунул под неё руки. Он вздрогнул, когда мои холодные ладони коснулись его тела, обнял меня и положил голову мне на плечо – от него пахло мылом, и я вдыхал этот сладковатый запах, боясь выдохнуть его, чтобы не растратить впустую.

Высвободив руки, я стал торопливо снимать через голову свой вязаный свитер, Алексей же, помогая мне, подхватил мою майку и потянул её тоже вверх. Я почувствовал прохладу и невольно напряг мышцы, он провёл по ним от плеч по груди к моему животу, едва касаясь меня кончиками пальцев, – нежная волна растеклась по всему телу. Алексей снял свою футболку, и мы, обнажённые, трогали друг друга, жадно изучая пальцами изгибы и впадинки мускулов, щупали бархатно-маслянистую от пота кожу.

Впервые в жизни я не боялся и не стеснялся своего возбуждения, чувствуя сквозь трико реакцию Алексея. Он собрал нашу одежду, размашисто распределил её по мату и опустился вниз, увлекая меня за собой. Мы легли рядом, не выпуская друг друга из объятий, прямо в широкую полосу света, проникавшего сквозь замерзшее окно. Сердце бешено колотилось: неужели это сейчас произойдет – то, что в мечтах всегда вызывало одновременно восторг и страх?

– Я никогда раньше этого не делал, – прошептал я ему, приподнявшись на одной руке.

– Я… я тоже, – ответил он и притянул меня к себе, обняв за шею, так что я припал щекой к его груди.

Мы, двое равно неопытных мальчиков, робко следовали своим инстинктам. Всё, что в моём юношеском запасе знаний касалось любви, было чувственным, но платоническим. Что ещё я мог почерпнуть из той громады классической прозы и поэзии, которые с раннего возраста начиняли мою жизнь? Плотскую сторону интимных отношений я романтизировал как чисто гипотетическое обладание телом другого человека и предоставление своего тела в его полную власть, но что конкретно делать с этим телом, не смыслил. Для ночных фантазий и редких быстрых сеансов мастурбации в ванной сознание всегда удовлетворялось абстрактным мужским образом. О любви между двумя мужчинами мы ничего не знали, во времена нашего советского детства для неё не существовало подходящих, не ранящих сердце обозначений – выбор был невелик: от ледяных формулировок медицинского справочника до витиеватых непристойностей, которыми лихо щеголяла нецензурная улица. Тем более удивительно, как в этом пошлом, грязном вареве общественных оценок мы нашли друг друга.

В искусственном свете фонаря белая кожа Алексея будто светилась на фоне чёрного мата. Повернув голову, я прикоснулся губами к солнечному сплетению – он резко вдохнул, и его грудь подалась вверх, навстречу моему поцелую. Продолжая целовать его, я лёг сверху, тогда Алексей чуть оттолкнул меня за плечи, словно пытаясь сдвинуть, и, когда я завис над ним, притянул меня выше к себе. Его руки обхватили меня с обеих сторон, проскользнули мне под штаны, и он крепко сжал пальцами мои ягодицы. Я едва не застонал от изумления, настолько потрясало это ощущение ничем не ограниченного телесного контакта, когда-то казавшегося невозможным.

Мы долго лежали так и целовались. Мне хотелось собой, своими руками, губами, всем телом полностью охватить его, не оставив ни одного пустого места. Сначала Алексей стянул штаны с меня, затем спустил на бёдра свои трико. Опираясь на локти, я сохранял между нами зазор, он в это время одной рукой держал меня за низ спины, а другой – медленно водил по моему члену, стиснув его между пальцами. Дыхания не хватало, как после марафонского забега, всё мое тело вдруг перестало быть гибким, превратившись в одно твёрдое целое, по нему побежали хаотические вспышки тепла. Воздух набирался в грудь, но выдохнуть было невозможно, казалось, ещё мгновение – и меня разорвет изнутри. Ощущение наслаждения, связанное с мастурбацией, было мне знакомо и раньше, но сейчас оно стало всеобъемлющим: вспышки соединились в одно большое тепло, которое охватило меня всего, когда горячая струя, выплеснувшаяся несколькими сильными толчками, ударила в грудь и шею.

Я выдохнул и осел на него, откинувшись чуть вбок, кровь барабанила во мне, отдавая в голову, руки дрожали от неожиданно накатившей слабости. Поцеловав Алексея, я опустил свою руку вниз и так же, как делал перед этим он, обхватил ладонью его скользкий от накопившейся влаги член, который, оказалось, был толще моего. По телу Алексея прошла зыбь напряжения, и он приник к моим губам, часто-часто дыша. Спустя всего пару коротких секунд он вытянулся в пружинистую, нервную дугу – ещё одна обжигающая капля выстрелила мне в живот.

Мы лежали рядом в колеблющемся свете окна, не разнимая рук, и молчали, потому что так много необязательного и неважного сказали перед этим, но не смогли произнести самого главного, того, о чём догадались без слов. Я сжимал Алексея, боясь, что он, как видение или призрак, исчезнет у меня на глазах.

Как бы хорошо нам ни было вдвоём в этом тёмном спортзале, благоразумие заставляло вернуться в спальный корпус, пока нас не начали искать. Мы вытерли своими носками следы «преступления», оделись и крадучись пошли в комнаты, не забыв по пути вернуть на место ключ. В корпусах ещё бурлила подпольная жизнь, так что нашего временного отсутствия никто не заметил.

Глава 6

На следующее утро завтрак мы с соседями по комнате, как, впрочем, и остальные старшеклассники, проспали. Когда я проснулся, за окном светило солнце, был прекрасный морозный день, свободный от занятий и тренировок.

Я отлично выспался, хотя полночи не мог заснуть: думал о том, что произошло. С плеч будто упал многотонный груз, впервые моё тело принадлежало мне целиком и безоговорочно, в каждой его клеточке слабо вибрировало возбуждение, а физическая память о прикосновениях Алексея и его запах, оставшийся на ладони, соединялись с ожиданием новой встречи с ним.

Мне не хотелось думать о том, что будет после сборов, ведь нам предстояло расстаться буквально завтра. Я не представлял, что меня ждёт в жизни, но верил, что теперь она точно будет другой, более счастливой, потому что в ней появился мой собственный, неповторимый человек, ради которого стоило рисковать.

Встав с постели, я сразу начал прикидывать, где мы сможем укрыться от чужих глаз. Единственным надёжным вариантом был спортзал, но вернуться туда получалось только поздно вечером после отбоя, а мне хотелось увидеть Алексея прямо сейчас, чтобы при свете дня обстоятельно изучить его красивое лицо для будущего портрета. Я мысленно заулыбался, представив, с каким тайным смыслом мы обменяемся взглядами в присутствии ребят, как будем говорить об одном, но подразумевать другое, понятное только нам.

Натянув спортивный костюм, я сделал короткую зарядку и пошёл умываться. В коридоре была привычная суета воскресного дня: люди сновали туда-сюда, двери постоянно открывались и закрывались. Я привел себя в порядок, бросил на кровать полотенце с умывальными принадлежностями и побежал в фойе первого этажа, где по выходным Алексей играл в настольный теннис. Там его не оказалось, и я решил зайти к нему в комнату этажом выше.

Двери у нас тогда не запирались, поэтому я заглянул внутрь, но никого не застал. Нетерпение росло: Алексей мог находиться где угодно, а искать его, прочёсывая каждый закуток здания, было неловко. От моего перевозбуждения ни один годный предлог, зачем он мне нужен, не придумывался, поэтому я начал бестолково слоняться по коридорам, надеясь наткнуться или на самого Алексея, или на его соседей.

В одном из переходов между корпусами я наконец столкнулся со знакомым мальчиком и спросил, не видал ли он моего друга.

– Так он уезжает, – ответил парень с удивлением.

– Куда уезжает? – я не понимал, о чём речь.

– Домой. За ним приехали. Лёхин батя вчера звонил, чтобы раньше его забрать. Ты разве не знаешь?

– Да-да… Точно, – я стушевался на мгновение. – Хотел ему вернуть план тренировки. Брал у него переписать, забыл отдать.

– Так, может, ещё догонишь. Я видел, они с тренером только что спускались к выходу в нашем корпусе.

– Ага, спасибо. Попробую догнать.

Я развернулся, рванул в свою комнату, и, лишь очутившись на месте, сообразил, что мне не требовалось сюда идти. Какой ещё план тренировки, я же его выдумал! Меня пронизывало чувство беспомощности. Почему он уезжает, не попрощавшись со мной? Что случилось? Что я сделал не так? Может, он не мог со мной увидеться из-за отца? Но он же ещё вчера знал, что уедет сегодня, а меня не предупредил. Почему? Я крутил головой из стороны в сторону в растерянности, ничего не понимая.

На «окошке свиданий» в нашем коридоре было пусто, я подошел и выглянул на улицу. На площадке перед входом стояла чёрная блестящая иномарка, перед ней разговаривали двое – тренер и незнакомый мужчина в коричневом кожаном пальто. Багажник сзади закрылся, и я увидел Алексея, который, скорее всего, убрал туда свои вещи. Он обошёл машину и остановился у двери с ближайшей ко мне стороны. Я затаил дыхание и прислонил ладони к стеклу, как будто хотел пройти через него и оказаться рядом с машиной. Вдруг Алексей обернулся и посмотрел прямо на меня, как тогда на лыжне перед финишем, но в этот раз не отрывал взгляда, а я боялся шелохнуться.

Что я здесь делаю? Надо мчаться туда, к нему, пока он не уехал! Меня подбросило и понесло по коридорам и лестничным пролётам вниз. Сердце стучало, я не обращал внимания, где бегу, перепрыгивая через несколько ступенек сразу. Когда я уже достиг входа, внутренняя дверь неожиданно и резко открылась мне навстречу. Я не успел затормозить и на полной скорости врезался в нее, сильно ударившись головой об острый край. Тренер, которого я чуть не сшиб с ног, схватил меня за кофту.

– Куда? Раздетым на улицу? – прокричал он, удерживая меня.

– Пустите! – я тяжело задышал.

Кое-как выкрутившись из его цепких рук, я выскочил на крыльцо. Чёрный «Мерседес» медленно удалялся от корпуса, сквозь затенённое стекло никого не было видно. Осторожно проехав по засыпанной снегом площадке, машина свернула на главную аллею и скрылась из вида за деревьями.

На улице был жуткий холод, но я не мог сдвинуться с места, словно окаменел. Несчастье давило на меня со всех сторон, пережимало горло, и я с трудом сдерживался, чтобы не расплакаться.

– А, ну-ка, марш внутрь! – я услышал окрик тренера и повернулся. С беспокойством осмотрев меня, он подошел, взял за плечо и подтолкнул в сторону здания. – Это ты о дверь так поранился? Пойдем в медкабинет, давай быстрее! Рану придави рукой.

Только очутившись в тепле, я почувствовал острую боль на лбу над правым глазом: по моей щеке и подбородку прямо на олимпийку текла кровь из рассечённой брови. В медкабинете, располагавшемся на первом этаже, тренер обработал разбитую бровь перекисью водорода. Рана была неглубокой, поэтому он налепил мне пластырь и отпустил восвояси, напомнив, что ждёт меня вечером потолковать о результатах сборов.

Остаток дня я провёл словно в бреду, ничего не ел, ни с кем не общался и не слушал тренера на собеседовании, уловил лишь, что меня включили в списки на этап первенства России, – это уже не имело значения. Я постоянно вспоминал наш разговор с Алексеем и то, что было после, мысленно воспроизводил каждый свой жест, каждое наше прикосновение друг к другу, пытался угадать его чувства и мотивы, скрытые от меня собственной же эйфорией. Как он мог быть таким чутким и мягким вчера, зная, что уедет и не сообщит мне об этом? Почему? Все вероятные логические объяснения, которые я домысливал, изводили меня своей неубедительностью.

Ночью, после спортзала, мы расстались на лестнице между вторым и третьим этажами. Я стоял на ступеньке, держась за перила, а он в темноте молча положил сверху моей руки свою буквально на полсекунды, как будто не нарочно. Потом он повернулся и быстро пошёл по коридору в сторону своей комнаты, я проводил его глазами, подождал, пока он войдет, и поднялся на свой этаж. Тогда мне почудилось, что этот сентиментальный жест – закрепление нашей связи и обещание встретиться снова. Может быть, он так со мной попрощался? Зачем? Чтобы избавиться от необходимости обсуждать произошедшее? Но что вообще значат слова, когда, мне казалось, мы так хорошо поняли друг друга? Неужели его страх сильнее того чувства, которое возникло между нами? Чувствовал ли он на самом деле то же, что и я? Мне не давали покоя эти невыносимые вопросы без ответов. Он был для меня таким же незнакомцем, как и в первую нашу встречу в автобусе на пути в Сосновый Бор.

Последнюю в лагере ночь я пролежал в постели без сна, отвернувшись к стене. Все надежды и мечты рухнули разом: Чемпион уехал, оставив меня один на один с жестоким и непонятным миром.

* * *

Утром сразу после завтрака мы погрузились в автобусы и поехали в Москву, где спустя несколько часов меня встретил папа. Стоя в толпе других родителей и детей, он взял меня за подбородок и пальцем другой руки показал на мою распухшую бровь.

– Где это ты габаритами не прошёл?

– Ерунда. Бандитская пуля, – угрюмо проворчал я, повторив любимую фразу отца, которой он всегда отвечал на вопросы о болячках.

В нашей спортивной семье к ссадинам относились не серьёзнее, чем к прыщикам, поэтому мой ответ успокоил папу, удовлетворённого моей мужской выдержкой. Он сгрёб меня в охапку и поднял над землёй.

– Как же я по тебе соскучился, ребёнок! – весело прокричал он, крепко обнимая меня.

«Ребёнок» – так папа обращался ко мне с детства, несмотря на мои постоянные возражения. У меня сжалось сердце от любви к нему и от того, как сильно он меня любил. Подхватив мои лыжи и тяжёлую сумку, папа повёл нас к машине – старому «жигулёнку», на котором мы ездили уже много лет. Я плёлся за ним и чувствовал, как тепло, образовавшееся внутри от одного папиного вида, начало размягчать собранную в холодный комок волю, – и зачем только он говорит со мной таким добрым и радостным голосом! Мне даже захотелось нагрубить, огрызнуться, лишь бы не ослабить шаткий каркас, в котором едва удерживалось мое отчаяние, вызванное событиями последних дней, но я не мог его обидеть, поэтому изо всех сил сдерживал нервную горячку, готовую в любой момент вырваться наружу.

– А мама не приехала?

– Мама хотела со мной поехать, но в последние дни она себя неважно чувствует, – сказал папа и, внезапно остановившись, повесил сумку через плечо, а лыжи сунул обратно мне в руки.

– Опять? У неё снова эти боли?

– Да, пару дней суставы болели, но сейчас ей уже лучше, температура чуть повышенная.

– Хотя бы в этот раз она была у врача?

– Пришлось, я её заставил, – папа почесал себе нос. – В поликлинике ничего толком не объяснили, как обычно – вегетососудистая дистония, анальгетики назначили. Я ей ещё предложил в наш спортклуб к массажисту походить, но, ты же знаешь маму, говорит, что всё само пройдёт, как в прошлый раз. Ребёнок, не волнуйся, мама в норме. Если бы я не стукнул кулаком по столу, она бы точно сюда приехала, так и хотела за мной увязаться.

Он посмотрел на меня взглядом плута. Вряд ли папа стучал кулаком по столу: он даже голос повышал редко, и то, исключительно во время тренировок. Я не помнил, чтобы мои родители ругались, по крайней мере, при мне. Они, конечно, спорили, например, надо ли покупать домой телевизор, но любые диспуты всегда заканчивались победой мамы, а папа каждый раз утверждал, что он, разумеется, прав, только ему опять не хватило аргументов. Поэтому мы жили без телевизора. Мои родители любили друг друга, и взаимного уважения в их отношениях было не меньше, чем страсти. В детстве я не отделял себя от этой большой любви, но чем старше становился, тем больше её стеснялся, а временами, как я понял спустя много лет, завидовал ей.

Папа пристегнул лыжи на верх машины, кинул сумку на заднее сиденье, и мы поехали.

– Ребёнок, мне Петрович доложил, что ты бил рекорды. На первенство России тебя заявили. Времени на подготовку уже мало осталось. Знаю, что тебе поступать в этом году, но всё-таки всероссийское первенство. Я сам с тобой в Красногорск поеду.

– Пап, я проиграл полумарафон.

– Что значит «проиграл»? Второе место! Тренер сказал, что этот парень из Балашихи всего на пару метров тебя обставил. Это борьба! Это хорошо! – довольно проговорил папа. – У тебя ещё будет шанс обойти его на первенстве.